Преданное сердце

ГЛАВА VI

В жизни редко встретишь людей, готовых признать, что им небезразлично мнение о них окружающих, но еще меньше людей, которым оно безразлично. Не успела мне прийти мысль, что надо бы жениться на Эрике, а я уже начал задумываться: а как отнесутся к ней другие? Почему, если она так хороша, мужчины не бегают за ней толпой? Потому ли, что завидные женихи не болтаются по библиотекам, или имеется более веская причина? У кого в таких случаях спрашивают совета? Не могу же я просто подойти к Манни, Эду или Тони и сказать: "Будь другом, разберись, что у меня за девушка".

К счастью, все выяснилось само собой. Неподалеку от того места, где мы жили, на Унтер-ден-Айхен, была небольшая гостиница, которая называлась "Немецкий дом". Туда мы иногда поселяли источников, если им приходилось задержаться у нас на несколько дней, и там же каждую пятницу собирались после работы всей командой — и немцы, и американцы. Эти наши сборища получили название «Heldenkreis» — "кружок героев". До глубокой ночи мы пили пиво, Маннштайн рассказывал истории про вермахт, а Бекманн с Колем вспоминали всякие удачи и провалы в разведывательной работе. Мы, американцы, в основном слушали и учились — что, впрочем, шло нам только на пользу. Эрика относилась к нашему кружку с неодобрением, потому что по пятницам я всегда бывал занят. Время от времени она даже намекала, что никакого кружка-то на самом деле, наверно, и нет — просто я встречаюсь с другими девушками.

Однако в сентябре она убедилась, что кружок действительно существует. Несмотря на все наши жеребячьи игры в задней комнате библиотеки, мы с Эрикой еще ни разу не оставались вместе на ночь, потому что она не могла бросить отца одного, и я думал, что и дальше задняя комнатка будет нашим единственным пристанищем. Но однажды совершенно неожиданно Эрика спросила, не могли бы мы провести где-нибудь ночь; если дома будет Юрген, отцу она скажет, что осталась у подруги.

— О чем речь, — ответил я.

— Где и когда? — спросила Эрика.

— В "Немецком доме", в субботу годится? — спросил я.

— Годится, — сказала она.

В субботу Эрика все устроила, как задумала: Юрген остался ночевать с профессором. В гостинице нам дали большую светлую комнату, выходившую окнами на двор. Поразвлекавшись пару часов в постели, мы спустились в ресторан поужинать, и там, к моему изумлению, сидел наш кружок героев в полном составе. Я ничего не мог понять — ведь мы собирались только вчера, почему же они и сегодня здесь? Мало того, все они были еще и с дамами. Я уже хотел было шмыгнуть с Эрикой обратно в дверь, но тут меня заметил Маннштайн.

— Дэйвис! — воскликнул он. — Почему так поздно?

— Тебе что, не передали? — спросил Тони.

— Что именно?

— Насчет сегодня.

— Никто мне ничего не передавал.

— Вчера, когда ты уже ушел, было решено устроить ужин для дам. Вот сегодня все и собрались.

Действительно, накануне вечером я ушел первым и, хотя уже было поздно, заскочил к Эрике в библиотеку. Эрика почувствует, какой от меня идет запах, думал я, и поймет, что я пил пиво, а не развлекался с кем-нибудь еще. Надо сказать, что неприятности из-за кружка героев были не только у меня: жены наших немцев тоже относились к этим сборищам весьма неодобрительно, и время от времени между нами возникал разговор, что неплохо было бы их как-нибудь пригласить, но только не в пятницу. Значит, приглашение состоялось. Эд с Тони думали, что мне об этом сообщит Манни, а тот провел весь день со своей французской подружкой. Жена Маннштайна оказалась хорошо сохранившейся блондинкой сорока с чем-то лет. Фрау Бекманн и фрау Коль были постарше — обе бойкие, общительные толстушки. Я уже начал внутренне готовиться к тому, что придется весь вечер чувствовать неловкость, но тут фрау Коль сказала Эрике: "Идите-ка, милочка, к нам", и подвинулась на скамейке, чтобы Эрика могла сесть. Не прошло и минуты, как они уже болтали, будто старые приятельницы после долгой разлуки. Вскоре Бекманн поднялся со своего места, подошел к жене и сказал:

— Подвинься, дорогая, — мне нужно поговорить с этим прелестным созданием.

А через какое-то время не утерпел и Маннштайн:

— Хватит уже с тебя, — сказал он, обращаясь к Бекманну, — пусть она лучше идет к нам, — и Эрика подсела к Маннштайну с Колем.

Потом в дело вступили и американцы, заявив, что теперь их очередь.

— Не волнуйтесь, — успокоила меня фрау Коль, — раз они так обхаживают девушку, значит, знают, что она не про них. Но вы, негодник, — вы-то почему ее от всех прятали?

Эд задал примерно тот же вопрос:

— Слушай, что это тебе взбрело в голову скрывать такую красотку? Никак боишься, что мы ее у тебя отобъем?

А Манни сказал:

— Не могу вспомнить, когда в последний раз видел такое чудо. К тому же она совсем не глупа. Очень странно.

Да, успех Эрика имела потрясающий. В какой-то момент фрау Бекманн отозвала меня в сторонку.

— Не хочу вмешиваться не в свое дело, — сказала она, — но я на вашем вместе не стала бы зря тратить время в этой компании.

Совет показался мне благоразумным, и уже через минуту я шепнул Эрике, что неплохо было бы смотаться отсюда. Мы постарались уйти незаметно, но Бекманн все-таки крикнул вслед, обращаясь к Эрике:

— До свидания, красавица! Когда он вам надоест, возвращайтесь к нам!

Тесно прижавшись друг к другу в постели, мы слушали, как внизу наши герои распевали песни. Уже засыпая, я услышал:

После вечера в "Немецком доме" я успокоился, но спокойствие это продолжалось недолго, потому что, как ни странно, меня раньше совершенно не волновало, что произойдет, когда с Эрикой познакомятся другие мужчины. Правда, никто из наших не пробовал ее у меня отбить, но один майор, по фамилии Холлоран, предпринял такую попытку.

Этот Холлоран только что прибыл в Берлин в качестве нового начальника части штаба по обслуживанию и решил устроить в офицерском клубе вечер с выпивкой и закуской для всех своих немецких сотрудников. То, что вечер должен был состояться в пятницу, оказалось весьма кстати, потому что я шел на собрание нашего кружка, и Эрике все равно пришлось бы сидеть одной дома, а так она отправилась в клуб. Это означало, что на следующий день не будет никаких обид, и первые несколько часов в кружке я чувствовал себя вполне безмятежно, но потом Маннштайн поинтересовался, где это Эрика сегодня развлекается.

— У офицеров? — переспросил он, когда я ответил. — И вы им доверяете?

Мне, признаться, и в голову не приходило, что тут может крыться какая-нибудь опасность. Нам, срочнослужащим, кадровые офицеры представлялись страшными дубинами, и я не сомневался, что для девушек они — пустое место. Пятнадцать минут спустя я попрощался и ушел.

Офицерский клуб находился между нашим домом и зданием штаба; я впервые пожалел, что не могу туда войти. К счастью, там были застекленные двери, и можно было подглядеть, что творится внутри. Я обходил здание клуба по второму разу, когда заметил, что за мной внимательно следит охранник: уж не собираюсь ли я метнуть ручную гранату? С улицы было видно, что многие посетители уже разошлись, но некоторые еще продолжали потягивать свои коктейли — и Эрика в их числе. Она и еще одна женщина — по всей видимости, немка — стояли в окружении нескольких американских офицеров, которые наперебой что-то говорили. Другая женщина явно не отличалась красотой, поэтому я решил, что весь этот сыр-бор из-за Эрики. Среди офицеров, насколько я мог различить, был только один майор — седоватый господин с намечающимся брюшком и самодовольным видом. Вся компания прямо-таки каталась со смеху — даже трудно было понять, над чем можно так смеяться. Потом взоры присутствующих обратились к майору — видимо, он рассказывал какой-то анекдот. По тому, как майор оглядывал своих слушателей и жестикулировал, можно было понять, что он на этом деле собаку съел. Произнеся последнюю ударную фразу, майор эффектно взмахнул рукой, и публика снова захохотала. На Эрику анекдот произвел такое сильное впечатление, что она даже стиснула от восторга руки. Определенно, этот майор был тот еще шутник. Жестом успокоив слушателей, он начал рассказывать новую историю, которая, как и первая, сопровождалась взрывами смеха. Среди всеобщего веселья Эрика как бы невзначай погладила майора по рукаву. Завороженный этим зрелищем, я не заметил, как кто-то подошел ко мне. Я очнулся лишь услышав сзади голос:

— Покажите-ка удостоверение личности.

Это был тот самый охранник, который наблюдал за мной. Просмотрев удостоверение, он спросил:

— Что вы тут делаете, Дэйвис?

— Смотрю, — ответил я.

— Идите и смотрите с той стороны улицы. Если понравится, можете сообщить об этом в комендатуру.

Перейдя на противоположную сторону, я обернулся. Окно мне теперь загораживало дерево, охранник по-прежнему не сводил с меня глаз, и я уже собирался отправиться домой, как вдруг из клуба вывалилась вся компания. Немного поболтав, они начали расходиться; невзрачную немку взял на себя какой-то капитан, а майор распахнул перед Эрикой дверцу сверкающего «бьюика». Ни секунды не размышляя, я сорвался с места и помчался по улице. Интересно, что должен был подумать охранник? Сначала какой-то подозрительный тип полчаса подглядывает в окно офицерского клуба, потом вдруг стремглав убегает неизвестно куда. Я без передышки домчался до Оскар-Хелене-хайм, где, обливаясь потом, поймал такси и поехал в Зелендорф. Если майор не будет сильно гнать, рассчитал я, мы приедем туда одновременно. Остановив такси за углом дома, где жила Эрика, я подбежал к живой изгороди и посмотрел сквозь листву. «Бьюика» не было. Значит, майор все-таки меня обогнал. Удобно ли так поздно позвонить в дверь? Но что за странная вещь — в окне у Эрики горит свет, а шторы открыты: ее еще нет дома! Выходит, они где-то застряли по дороге. Что ж, еще только двенадцать — время детское.

Я начал ходить по улице — два квартала туда, два квартала обратно — пять минут в обе стороны. К часу ночи я прошагал таким образом двенадцать раз, к двум — еще двенадцать. На двадцать седьмой раз к дому подъехал «бьюик». Стоя в тени напротив дома, я видел, как Эрика с майором подошли к двери и остановились, негромко о чем-то беседуя. Разыгрывая из себя европейца, майор прильнул губами к ее руке и не отрывался до тех пор, пока Эрика — не может быть! — пока Эрика не чмокнула его в щеку! Потом, еще потискав ее руки в своих, он откланялся, и Эрика вошла в дом. Идя к машине, майор напевал себе под нос: "Любимая, спокойной ночи", а открыв дверцу, изобразил ногами какое-то танцевальное па. Уехал он прежде, чем Эрика успела дойти до своей комнаты. В два часа двадцать три минуты Эрика задернула шторы. В два тридцать свет в комнате погас.

На следующий вечер мы с Эрикой должны были вместе ужинать. Как поступить — сделать вид, что ничего не произошло, или открыть свои карты? Все решилось, когда Эрика сама заговорила об этом.

— Как прошел "кружок героев"? — спросила она.

— Неплохо. Маннштайн был в ударе. Засиделись допоздна. А как прошла ваша вечеринка?

— Ничего.

— Много было народу?

— Человек пятьдесят.

— И что вы делали?

— Пили, разговаривали. Там был хороший буфет.

— До дома добралась нормально?

— Да.

— На автобусе?

— Нет.

— Кто же тебя довез?

— Майор Холлоран.

— Ну и как он тебе?

— Вполне.

— Он тебя отвез прямо домой?

— Нет, мы по дороге еще заехали выпить вина.

— Куда?

— К нему.

— Он что, не женат?

— Нет, женат, но у него больна теща, и жена сейчас с ней в Америке.

— О чем же вы беседовали?

— Так, о том о сем. В основном, о моей работе. Он сказал, что, наверно, сможет найти мне место получше или, по крайней мере, повысить зарплату. А почему ты спрашиваешь? Ты что, ревнуешь?

— Ни в коем случае.

Я решил, что пока хватит, и переменил тему. Мы заговорили о разных вещах, и, насколько я мог судить, Эрика находилась под впечатлением, будто мне это очень интересно. На самом же деле мои мысли вертелись вокруг майора Холлорана. Значит, он обещал Эрике повысить зарплату или устроить на другую работу? Все это можно было обговорить за пять минут. Холлоран стоял у меня перед глазами — как он, напевая, идет к машине, как выделывает ногами какие-то штуки в духе Боуджэнглза Робинсона.[63] Разве так себя ведут, когда хотят помочь продвинуться по службе какой-то там библиотекарше? Да неужели могло так случиться, что между ними ничего не было? Едва ли.

Немного погодя я спросил:

— Как насчет завтра? Ты свободна?

— Майор Холлоран сказал, что ему нужно еще раз обсудить со мной всякие библиотечные дела. Ты не предупредил о том, что хочешь куда-нибудь пойти, вот мы и договорились встретиться.

В воскресенье? Воскресенье всегда было нашим с Эрикой главным днем, мы всегда проводили его вместе, и я думал, что завтра мы съездим в Тегельский замок: пройдемся по замку, прогуляемся вдоль озера, поужинаем в кабачке "у старого Фрица", где когда-то бывал сам Гете, — словом, проведем день так, чтобы было что вспомнить.

— Тогда давай встретимся днем, — сказал я.

— К сожалению, — ответила Эрика, — майор освободится только после обеда. Он будет на яхте одного своего приятеля на Хафеле.

— А вечером ты тоже занята?

— Да, мы договорились поужинать в офицерском клубе в Грюнвальде.

Неужели это начало конца? Да, все выглядело именно так, хотя, когда я проводил ее домой, мы еще целовались в коридоре, и Эрика была такой, как всегда. Вот женщина, думал я, которая меняет мужчин, как перчатки. Любовь втроем — такого у меня вроде бы еще не было, и мне вдруг ужасно захотелось все это испытать. Я представил себе, как трахаю Эрику, а она мне рассказывает, что они там делали накануне с майором. Но пока лучше ей об этом не говорить: вдруг она меня неправильно поймет?

Что ж, раз она хочет провести воскресенье по-своему, то и я проведу его по-своему. Может быть, если пройтись по Курфюрстендамм, удастся найти другую Эрику? Даже если и нет, можно будет взять какую-нибудь проститутку. По бабам я уже не ходил много месяцев, и не могли же все они быть, как те трое, которые попались мне в первый вечер! Если Эрика решила удариться в загул, почему бы не удариться в загул и мне? Но вместо этого в воскресенье я первым делом разыскал армейский телефонный справочник. Телефона майора Холлорана там не было. Ну да, понятно: он ведь в Берлине недавно. Но в общем справочнике я его нашел — и телефон его, и адрес. Совсем позабыв про Курфюрстендамм, я прямиком направился туда. Это было недалеко — в квартале, где жили американские военные. На улице играли дети, супружеские пары шли в церковь — словом, все были заняты своим делом, как будто ничего здесь не произошло и будто именно здесь не была обесчещена Эрика. Побродив по этой "маленькой Америке", я наконец нашел его машину. Зачем я сюда пришел, что я тут позабыл? Этого я не знал, но мне почему-то казалось, что я должен увидеть, как он уезжает. Он вышел из дома в самом начале второго, щегольски одетый в белые парусиновые брюки и синий спортивный пиджак. Он кивнул мне как знакомому — наверно, решил, что я тоже офицер. Я думал, что у него будет хоть немного виноватый вид — нет, ни чуточки. Его «бьюик» безмятежно поехал в сторону Зелендорфа.

Теперь-то уж точно пора было отправляться в центр, но я вместо этого сел на автобус, шедший до Хафеля, и весь день таскался по берегу, надеясь обнаружить Эрику.

На озере были десятки яхт, но ни Эрики, ни майора я не увидел. Ближе к вечеру я отправился в офицерский клуб, который помещался в окруженной чудесным парком старой вилле в Грюнвальде. На подъездах стояло около сотни автомобилей с американскими номерами, и «бьюик», разумеется, был среди них. Эрика с майором вышли из клуба часов в девять, и я, не медля ни минуты, сел на автобус до Зелендорфа и, как и предполагал, приехал туда раньше их. В комнате Эрики горел свет, шторы были наполовину открыты. У меня уже был составлен план, и я тут же направился к телефону-автомату и набрал номер майора. Сердце мое колотилось. Подойдет ли майор к телефону? Будет ли тяжело дышать? Застигну ли я их уже во время совокупления или еще только в процессе подготовки? В трубке слышались длинные гудки. Никто не отвечал. Немного погуляв, я позвонил снова. По-прежнему никакого ответа. Когда я позвонил опять через пятнадцать минут, к телефону наконец подошли, и недовольный голос произнес: "Майор Холлоран". Я тут же повесил трубку. Я рассчитывал своим звонком поставить майора в дурацкое положение, но вдруг понял, что попал в него сам. Только один человек мог так настойчиво звонить ему три раза подряд — ревнивый воздыхатель Эрики. Впрочем, говорила ли она ему вообще про меня? Скорее всего, нет, но вполне возможно, что и да, потому что в моем воображении уже возникла картина: майор стоит голый у телефона и, кипя от ярости, рассматривает меня. "А, так это тот самый тип, который все утро слонялся возле моей машины, а в пятницу подглядывал в окно! И автомат, из которого он звонит, я тоже узнаю — это напротив дома Эрики. Пошлю-ка я туда патрульную машину, чтобы его забрали". И я, не дожидаясь, когда Эрика с майором вернутся, бросился на автобусную остановку и поехал домой.

Через несколько дней, когда мы с Эрикой сидели в задней комнате в библиотеке, она спросила:

— Хэмилтон, что случилось? Ты в последнее время сам не свой.

— Мне так не кажется.

— Тебя что-то беспокоит.

— Не представляю себе, что бы это могло быть.

— Но что-то все-таки есть.

— Может, дело в том, что появился этот Холлоран, и мне без тебя скучно.

— Мне тоже без тебя скучно, но что же делать? Нужно ведь зарабатывать на жизнь — и себе, и папе. А майор Холлоран пытается пробить мне более высокую зарплату, хочет найти другую работу, получше. Не могу же я от этого отказываться.

Такое простое и ясное объяснение мне почему-то в голову не приходило, и я подумал, что Эрика во многом права. В самом деле, раз ей нужны деньги, а я не могу их дать, то почему бы ей не встречаться с майором? Да потому, что мы любим друг друга — вот почему.

— А Холлоран знает про меня? — спросил я.

— Он только знает, что у меня есть кто-то еще.

— И он не возражает?

— Нет, он говорит, что это мое личное дело.

— Помнится, ты раньше никогда не встречалась с американцами, мне даже сперва пришлось познакомиться с Юргеном. Почему же Холлоран не вызывает у твоего отца беспокойства?

— Потому что он мой начальник.

В течение нескольких недель Эрика делила свое время между мной и Холлораном, и хотя меня это не устраивало, мне с ней было так же хорошо, как и прежде. Как-то вечером, в задней комнате библиотеки, когда я уже основательно распалился и Эрика, как мне казалось, тоже, мои фантазии наконец-то вырвались наружу.

— Послушай, — попросил я, — расскажи мне, что вы с ним делаете.

Этот вопрос вертелся у меня на языке с того самого дня, когда она впервые встретилась с Холлораном, но сейчас, когда он прозвучал, я был удивлен не меньше, чем Эрика. Она перестала меня гладить, убрала руку и сжала ноги; я тоже убрал руку.

— Сейчас я думала о тебе, а не о нем, — сказала она. — При чем тут он?

— Извини, пожалуйста. Просто очень увлекательно представлять вас вместе. Так всегда бывает, когда ревнуешь.

— Если бы я ревновала тебя к другой, я бы совсем не хотела услышать, что ты с ней делаешь.

— Возможно, мужчины и женщины устроены по-разному.

— Возможно. Но когда я с тобой, я не хочу говорить о нем.

Вечер пошел насмарку; я получил урок и не был бы удивлен, если бы Эрика сказала, что нам пора расстаться. Однако на автобусной остановке она спросила, когда мы увидимся снова. Больше я не испытывал судьбу, я стал делать вид, что никакого майора не существует. Однажды Эрика сообщила, что ей повысили зарплату, потом зарплату повысили снова: оба раза я сказал только, что это замечательно. Внешне между нами все было по-прежнему, но ревность моя разгоралась с каждым днем, а так как Эрика отказывалась дать ей выход в эротике, я стал искать другие выходы, но все они как нарочно оказывались совершенно несуразными.

Сперва я попробовал звонить Холлорану. Зачем — этого я и сам не знал. Просто, чтобы ему досадить? Чтобы заставить их обоих понервничать? Чтобы следить за ними — хотя бы по телефону? Иногда Холлоран брал трубку, иногда нет. Не знаю, как долго еще я продолжал бы заниматься этим идиотским делом, если бы не вмешалась Эрика.

Как-то за ужином она сказала:

— Майка серьезно беспокоит одна вещь. — За это время майор Холлоран успел стать Майком.

— Что именно?

— Ему все время кто-то звонит домой, причем обычно тогда, когда там нахожусь я. Ничего не говорят, просто ждут с минуту и вешают трубку. Ты случайно не знаешь, кто бы это мог быть?

— Не имею представления. А почему ты вдруг спросила?

— Просто Майк собирается обратиться в полицию, чтобы выяснить, откуда звонят. Если бы ты знал, кто это такой, ты мог бы его предупредить.

— Похоже, что это какая-нибудь ревнивая секретарша. Не хватало еще, чтобы меня сцапала полиция! Я позвонил еще несколько раз — чтобы ввести в заблуждение Эрику, — а потом бросил.

Чего мне действительно хотелось, так это хоть краем глаза увидеть их вдвоем, а для этой цели телефон не подходил. Тут-то я и вспомнил про бинокль, который как-то увидел в подвале нашего дома среди кучи спортивного инвентаря. Может, он все еще там лежит? Как-то вечером, когда вокруг никого не было, я отыскал этот бинокль, отнес к себе в комнату и направил его в окно, Мощная штуковина! Огни, горевшие в миле от дома, вдруг подскочили прямо ко мне. Подобно какому-то исследователю неведомых земель, я стоял и водил биноклем по окрестностям, обозревая выросший передо мной новый мир. Вот муж с женой неторопливо попивают кофе, вот топает малыш, волоча за собой своего мишку, вот мужчина просматривает «Штерн» и хрустит пальцами. У меня возникло нестерпимое желание поглядеть в этот бинокль на дом Холлорана.

Два дня спустя Эрика снова пошла на свидание с майором, и когда они вечером подъехали к его дому, я уже стоял там наготове. На счастье, неподалеку была автобусная остановка, так что я держался поближе к ней. Хотя было довольно тепло, я надел длинное пальто, чтобы спрятать под ним бинокль. Окна в квартире Холлорана были открыты, а жалюзи в гостиной немного приподняты. Оглянувшись и удостоверившись, что вокруг никого нет, я шмыгнул между двух кустов, вытащил бинокль и навел его на окно гостиной. Я увидел, как Эрика опускается в кресло, а Холлоран наклоняется налить ей вина. Упрятав назад бинокль, я подкрался к окну, и до меня донеслись звуки тысячи скрипок, игравших мелодию из «Лорраины» Мантовани. Что сейчас говорит Холлоран? "Эрика, где ты была всю мою жизнь?", "Я пью за тебя, Эрика!" Стараясь не шуметь, я вернулся на свой наблюдательный пункт. Автобусы подъезжали к остановке и отъезжали, но всякий раз, когда вокруг никого не было, я приникал к биноклю. Сначала Эрика с майором сидели на диване и разговаривали, потом танцевали. Целуются ли они сейчас? Мне были видны только их ноги. Когда я посмотрел в бинокль в следующий раз, в гостиной их не было. Куда они пошли? На кухню? В спальню? Это, кажется, угловое окно. И вроде бы там горит какой-то свет? Был ли он раньше, а я его просто не заметил, или его только что зажгли? Вон за занавеской мелькнула какая-то тень — или нет?

Внезапно я услышал позади себя шаги. Я тут же спрятал бинокль и пошел прямиком через газон. Оглянувшись, я увидел, что за мной идет какой-то вахмистр.

— Sie! — крикнул он. — Halten Sie an![64]

Этого было достаточно. Я бросился бежать со всех ног; в лагере «Кэссиди» такой рывок был бы отмечен исключительно высоко. Когда я обернулся, этот гад был уже совсем близко, вдобавок он сразу начал свистеть в свисток. Черт, как же я сумел так вляпаться! Бинокль подпрыгивал на груди, мешая бежать, я бросил его в урну, попавшуюся по дороге, и рванулся дальше. Топот вахмистра, казалось, стал тише, но свисток его продолжал верещать. Я бросился в какую-то рощицу и побежал, петляя между деревьями, потом остановился и прислушался. Шаги затихли, были слышны лишь трели свистка и чьи-то голоса. Наверно, этот вахмистр остановил патрульную машину. Сейчас они начнут прочесывать рощу. Тут я сообразил, что если вахмистр и сможет меня опознать, то только по моему светлому пальто. Поразмышляв несколько секунд, что лучше: остаться без пальто или отправиться в тюрьму, я стащил с себя пальто и сунул его в кучу листьев. Когда я вышел из рощи с другой стороны, никого не было видно, и я с невинным видом зашагал по улице.

На следующий день я сказал ребятам после обеда, что пройдусь домой пешком. Проверив урну, куда я выбросил бинокль, и то место, где спрятал пальто, я обнаружил, что обеих вещей и след простыл. Надо сказать, что я уже давно хотел нашить на пальто свою метку, и теперь был безумно рад, что так и не собрался этого сделать.

Вечером, встретившись с Эрикой, я решил перехватить инициативу и сказал:

— Ну и кошмарный же фильм я вчера видел!

— Как он назывался? — спросила Эрика.

— "Ein mann muss nicht immer schön sein".[65] Это было так ужасно, что я потом даже зашел в забегаловку и выпил шнапса. Черт знает, на что убил столько времени. Кино, шнапс — вот тебе и весь вечер.

— А у нас было приключение, — сказала Эрика.

— Да, какое же?

— У дома Майка чуть не поймали шпиона.

— Шпиона?

— Он наблюдал в бинокль, а потом убежал.

— Ну, это мог быть кто угодно.

— Это был сильный бинокль. Он его выбросил. И пальто свое тоже. Пальто американское. В полиции считают, что это был восточный немец, маскировавшийся под американца.

— Им виднее. Давай я лучше расскажу тебе про кино. И я начал длинно пересказывать фильм, который видел неделю назад, но не сообщил об этом Эрике. Эрика сидела и слушала с ничего не выражающим лицом.

Что ж, хватит подглядывать любовные сцены. Но обнаружат ли на бинокле мои отпечатки пальцев? Если меня спросят, скажу, что брал бинокль в руки, как это мог сделать любой другой в нашем доме, и не имею ни малейшего понятия, кто его украл. Поскольку ни из подслушивания, ни из подсматривания за любовниками ничего не вышло, я решил разлучить их. Конечно, Холлоран мог предложить Эрике больше меня, но он был женат, а я нет. В надежде на то, что ему не чужды религиозные чувства, я отправился в канцелярскую лавку и купил бумагу и конверты. Разворачивал я их в перчатках: хотя я и не знал точно, проступают ли на бумаге отпечатки пальцев, но не мог позволить себе рисковать. На листе крупными печатными буквами я вывел: "Да не прелюбодействуй", и отправил это послание Холлорану. Если в нем есть хоть капля совести, такая штука должна подействовать. Мучимый сознанием собственной вины, он скажет Эрике, что наконец-то все понял и раскаивается. В течение недели ничего не произошло, и я повторил опыт. Те же перчатки, то же письмо, тот же конверт. Тот же результат. Посылая письмо в третий раз, я изменил начертание букв — пусть думает, что его художества известны всему Берлину. Вскоре после этого я как-то утром получил письмо из Берлина. На конверте крупными печатными буквами был размашисто выведен мой адрес, а внутри тоже печатными буквами было написано: "Да не суй свой нос в чужие дела".

Боже мой, кто мог это сделать? Холлоран? Но откуда он узнал мой адрес? Тогда, значит, Эрика? Во всяком случае, ни он, ни она не могли быть уверены, что Холлорану писал именно я: на свете полно всяких психов. Но если я не писал Холлорану, то это ответное послание должно быть для меня полной загадкой. На этот раз я решил действовать в открытую.

— Послушай, — сказал я Эрике однажды вечером, — я получил сегодня какое-то странное письмо. Вот, взгляни.

Она взглянула.

— Что это значит? — спросила она.

— Не имею понятия.

Больше мы об этом не говорили, а Холлорану я писать перестал. Нужно было подойти к делу с другого конца. Мне пришла мысль, что если я так тоскую по Эрике из-за того, что она встречается с другим, то обратное тоже должно быть верным. Узнав, что я вижусь с какой-нибудь девушкой, не ощутит ли она такой же ревности, что и я, и не прибежит ли ко мне со всех ног? Я решил, что стоит попробовать. По правде говоря, у меня не было особого настроения общаться с кем-нибудь еще, но я ведь мог притворяться. А если уж притворяться, то по-крупному, и я задумал соврать, будто подцепил какую-нибудь классную женщину. В то время в Шиллеровском театре была молодая актриса Рената Прёйш, которая играла второстепенные роли, но играла их отлично, и Эрика как-то заметила, что она хорошенькая. Вполне подходящая кандидатура.

Когда я увиделся с Эрикой в следующий раз, то изо всех сил старался казаться озабоченным; в конце концов я сказал:

— Знаешь, мне нужно кое-что тебе сообщить.

— Да, и что же?

— Я тут начал видеться с одной девушкой… Раз ты встречаешься с Майком, то я решил, что ты не будешь против.

— Разумеется, не буду.

— Я рад, что ты так к этому отнеслась. — Эрика, казалось, считала, что разговор окончен. — Надеюсь, не имеет особого значения, кто эта девушка?

— Разумеется, не имеет.

— Вообще-то ты ее знаешь, хотя и не знакома. Эта Рената Прёйш.

— Очень мило.

— Меня с ней свел Эд Остин. У него масса всяких друзей.

— Не сомневаюсь.

— Я познакомился с ней в гостях у одного из них. Он учится в Свободном университете. У него большая квартира возле Тиль-парка.

— В самом деле?

— Надеюсь, все это не изменит твоего отношения ко мне?

— Разумеется, нет.

Возможно, Эрика просто строила из себя скромницу, но было совсем не похоже, чтобы ее чувства ко мне усилились. Напротив, она стала все больше и больше отстраняться от меня и вести себя так, как вела в первые недели нашего знакомства. Борется с ревностью, решил я. Как только ревность возьмет верх, положение Эрики окажется столь же беспомощным, что и мое.

Время от времени я как бы вскользь ронял пару слов про Ренату. Эрика кивала или говорила: "Неужели?" — и спешила переменить тему.

Однажды случилось так, что когда вечером мы с Эрикой сидели в "Volle Pulle", туда вошла Рената Прёйш. Она была с актером, которого звали Вольфганг Дорр. Это был довольно тщедушный молодой человек, и на соперника он явно не тянул. По дороге к выходу мы миновали столик, за которым сидела Рената, и тут мне в голову пришла неожиданная идея: широко улыбнувшись, я бросил Ренате по-приятельски: "Guten Abend, Renate".[66] Мне повезло: наверно, у нее было столько знакомых, что она в них уже запуталась. Приветливо улыбнувшись, она сказала: "Guten Abend".

На обратном пути я был поглощен мыслями об этом своем удачном ходе — я о таких читал только в книжках, — и даже не заметил, что Эрика все время молчит. Прощаясь, я попытался ее обнять, но она сказала:

— Мне не хочется.

— В чем дело?

— Думаю, ты знаешь.

— Не имею понятия.

— Ты мучаешь меня. Я больше так не могу.

— Я мучаю тебя?

— Ты делал все, чтобы помешать моим встречам с Майком, а теперь хочешь бросить меня ради актрисы.

— В первый раз слышу, что я пытался помешать тебе, а что касается Ренаты, так ты ведь сказала, что не возражаешь, если я буду с ней встречаться.

— А что еще я могла сказать? И не думай, пожалуйста, что тебе удалось кого-нибудь обмануть этими телефонными звонками и письмами. Но я считала, что это хороший знак, что раз ты ревнуешь, значит, любишь.

— А почему тебе, собственно, было так важно, люблю я тебя или нет?

— Господи, ну сколько раз можно повторять одно и то же? Я не люблю Майка. Я люблю тебя. А он просто мой друг. За то время, что мы знакомы, моя зарплата увеличилась на 120 марок.

— Если все дело в деньгах, то ты добилась бы большего успеха на Аугсбургерштрассе.

Более жестоких слов я еще не произносил, и они вырвались у меня прежде, чем я понял, что сказал. Отшатнувшись, будто я ее ударил, Эрика резко повернулась и сделала шаг к двери. Я перегородил ей дорогу. Когда я обнял ее, она сперва сопротивлялась, а потом, обмякнув, расплакалась на моей груди.

Через какое-то время она взглянула мне в лицо и сказала:

— Сейчас сообщу тебе одну вещь, которую поклялась держать в тайне. Я сделаю это потому, что больше не собираюсь с тобой встречаться, но я хочу, чтобы ты знал, как все было на самом деле. Майк — гомосексуалист. Жена живет с ним только из-за того, что он к ней добр и заботлив. Всюду, куда бы его ни направляли служить, о нем тут же начинали ходить слухи. Майк не хочет, чтобы его уволили из армии — ему совсем немного осталось до пенсии, — и то, что его видят с женщиной — с женой ли или с кем-нибудь еще, — очень ему удобно. Жена его сейчас живет со своей больной матерью, и Майку здесь одиноко. Нам легко друг с другом, а кроме того, он мне помогает. Вот почему я с ним встречаюсь. Ты спрашивал, что между нами происходит. Мы пьем вино и беседуем. Однажды он растянул себе мышцу на шее, и я помассировала ему это место. Ничего более интимного между нами не было. Если ты кому-нибудь обо всем этом расскажешь, то сломаешь карьеру хорошему человеку. А теперь я хотела бы поблагодарить тебя за все. Ты добр и великодушен. Большое тебе спасибо. Если будешь появляться еще в библиотеке, то, надеюсь, мы останемся друзьями. Прощай, Хэмилтон.

Вот так номер! Майор — педик, а Эрика дает мне отставку! Она пожала мою руку, но я по-прежнему преграждал ей путь.

— Я тебя выслушал, — сказал я, — выслушай теперь ты меня, ладно?

Эрика зажмурилась и стиснула зубы, но, по крайней мере, перестала рваться к двери.

— Когда я оглядываюсь на свое поведение, мне кажется, будто я ничего не делал, кроме ошибок. Не понимаю, почему ты раньше не прекратила все это, но, честное слово, ты — единственная девушка, которую я любил в своей жизни. Знаешь, я собирался сделать тебе предложение. А потом ты познакомилась с Холлораном, и я подумал, что вряд ли тебе захочется об этом говорить.

Как только я сказал про предложение, Эрика открыла глаза. Хотя мои приятели в Америке женились напропалую, для меня брак оставался чем-то далеким — вещью, заняться которой предстоит значительно позже, вроде камня в желчном пузыре. И сейчас я упомянул об этом совсем не для того, чтобы поразить Эрику, а просто, чтобы она знала, что намерения мои были самыми благими.

— Может, ты и думал о женитьбе, но мне ты никогда ничего об этом не говорил, — заметила она.

— Мне казалось, что ты все понимаешь.

— Я не умею читать мысли.

— Но ты сама могла бы что-нибудь сказать.

— Я все-таки считаю, что предложение должен делать мужчина.

— А ты бы стала со мной снова встречаться, если бы знала, что у меня серьезные намерения?

— Я привыкла воспринимать наши отношения просто как роман. Когда он доставлял мне удовольствие, все было в порядке, но с тех пор как ты стал видеться с Ренатой, никакого удовольствия я не получала.

— А если я перестану с ней видеться?

— Это твое личное дело.

— Мы можем встретиться завтра?

— Завтра я ужинаю с Майком.

— А в четверг?

— Позвони.

И я позвонил ей в четверг, но не для того, чтобы назначить свидание, а чтобы сообщить, что, по моему разумению, жить мне осталось считанные часы. В дело вмешалась история. До сих пор в моей берлинской жизни меня волновала лишь Эрика и работа; кроме того, я много читал и размышлял над вопросами, которыми задаются молодые люди в возрасте двадцати четырех лет, но события в мире меня как-то не интересовали. Каждое утро я читал газету и каждое утро забывал прочитанное. Какой смысл не находить себе места из-за Суэцкого канала? Ну национализировал его Насер, ну натравили федаинов на Израиль, ну блокировали залив Акаба. А израильтяне в свою очередь, оккупировали 29 октября Синайский полуостров и теперь дули изо всех сил к Суэцкому каналу. Все это было где-то далеко. Какой смысл не находить себе места из-за Польши? Ну произошли в июне восстания в Познани, ну было убито несколько человек. Все равно полякам придется позаботиться о себе самим, как, впрочем, и венграм, которые в последние дни предпринимали попытки освободиться из-под русских. Я желал им всяческих успехов, но помочь, право же, ничем не мог. Возможно, мне следовало больше интересоваться тем, что творится в мире, но мысли мои были о другом. По крайней мере, так обстояло дело до четверга 1 ноября 1956 года. В то утро я допрашивал одного парнишку из Хемница, и тут в дверь заглянул Вильямс.

— Дэйвис, придется тебе прерваться, — сказал он. — Тебя вызывает полковник Фокс.

Полковник Фокс? Хотя он считался нашим главным начальником, я в жизни никогда его не видел и даже начал подозревать, что это мифическая фигура, от чьего имени подписываются приказы. И он вызывает меня? Уж не насчет ли моих отпечатков пальцев на бинокле? Если это так, то как мне выпутаться из этого дела и не угодить в тюрьму? И только дойдя до половины лестницы, я увидел, что собираются все военнослужащие. Полковник Фокс прибыл не по поводу бинокля.

— Солдаты, — сказал он, когда мы все были в сборе в кабинете мистера Суесса, — как вы, наверное, знаете, русские окружают Будапешт, Израиль готовится захватить Суэцкий канал, а британские и французские корабли приближаются к Порт-Саиду. Какое все это имеет отношение к вам? Я хочу, чтобы вы ознакомились с только что полученной мной телеграммой.

Он начал читать телеграмму, и чем дальше он читал, тем муторнее становилось у меня на душе. Суть сообщения сводилась к тому, что около десятка советских танковых дивизий продвигаются в сторону Западного Берлина.

— Следует ожидать скорого начала военных действий, — сказал полковник, — иначе бы все эти дивизии сюда не направлялись. Вам известно, сколько может продержаться Берлин — пару часов, от силы, полдня. Город будет захвачен исключительно быстро, малой кровью. Части, расквартированные в казармах, будут взяты в плен. Со мной и с вами дело обстоит по-особому — мы ведь разведчики. Русским известны наши фамилии, и нас, скорее всего, расстреляют. Отпустите всех источников, держите наготове военную форму, упакуйте свои вещи, запаситесь теплым бельем, потому что, если вы вдруг не будете расстреляны, вас ожидает долгая прогулка в Сибирь. Помолитесь — может, и вывезет. Паршиво, конечно, что все кончается. Вы хорошо поработали. Помните, что вы — американцы, и исполните свой долг до последнего. Если нам суждено умереть, умрем красиво.

Подойдя к нам, полковник пожал всем руки. Он был щупл и сед, а в глазах у него стояли слезы. Быть расстрелянным ему не улыбалось точно так же, как и нам.

Выйдя из кабинета, никто не проронил ни слова. Поднимаясь наверх, я думал о тех многих тысячах долларов, которые родители потратили на мое образование, а налогоплательщики на то, чтобы я учился в школе переводчиков в Монтеррее. И все ради чего? Ради того, чтобы тебя расстреляли ни за что ни про что. Я укладывал в рюкзак последние вещи, когда вошел Манни, держа в руках какую-то книжку.

— Ты уже упаковался? — спросил я.

— Да, а ты?

— Почти?

— Знаешь, что мне все это напоминает? То, что однажды случилось с Достоевским. Его арестовали, восемь месяцев продержали в тюрьме и в один прекрасный день повели на расстрел. Потом, правда, ему сообщили, что приговор изменен, но какое-то время он думал, что ему вот-вот предстоит умереть. Все это описано им в "Идиоте".

И Манни начал читать. К казни предназначалось несколько осужденных; для них были врыты три столба, к которым привязали сперва троих, закрыв им глаза колпаками. Человек, от лица которого велся рассказ, шел в третьей партии, и он рассчитывал, что у него есть еще пять минут, и срок этот показался ему таким огромным, что и волноваться было еще рано. Он положил две минуты на то, чтобы попрощаться с товарищами, две — на то, чтобы подумать про себя, и одну — чтобы в последний раз поглядеть вокруг. Прощаясь, он подумал, как же это так — вот сейчас я здесь, а через три минуты стану чем-то или кем-то еще. Чем и где?

"Невдалеке была церковь, — читал Манни, — и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: "Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!" Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили".

— А у тебя будет желание, чтобы тебя поскорее убили? — спросил Манни.

— Сомневаюсь. А что ты будешь думать?

— Я буду надеяться, что это не очень больно. Достоевский пишет, что в ожидании казни один из осужденных не переставал балагурить — спрашивал, идет ли ему саван. Может, и я придумаю что-нибудь смешное. Скажем, привяжут меня к столбу, прицелятся, а я скажу: "Такое со мной случается первый раз в жизни".

— Как думаешь, нам перед расстрелом дадут в последний раз поесть?

— По мне, лучше бы дали выпить.

— Хочешь виски?

— Да, только не здесь. Слушай, тебя в речи полковника ничего не удивило?

— Нет, а что?

— Он не сказал, что мы не можем выходить из дома.

— Правда?

— Ни слова. Так что я думаю встретиться с Создателем в каком-нибудь другом месте. — Ну, например, во французском солдатском клубе в Веддинге. Мы там часто бываем с Симоной. Правда, после офицерского клуба ей все это кажется страшно убогим, но держится она молодцом. Может, сходим?

— Буду готов через двадцать минут.

Раз КГБ уж был готов нас сцапать, следовало держаться подальше от Эрики, и я, вместо того чтобы встретиться с ней, как собирался, позвонил ей по телефону. Наверно, это был самый странный звонок в ее жизни. Полагая, что сведения, которые сообщил нам полковник Фокс — секретные, я сказал Эрике только, что случилось нечто, и что это нечто может повлиять на жизнь каждого из нас, и что если я ее больше не увижу, пусть помнит, что все, сказанное мной два дня назад, — чистая правда, ну и так далее и в том же духе. С каждым новым моим намеком Эрика, должно быть, все больше убеждалась, что я пьян.

— Хэмилтон, — сказала она наконец, — я ничего не понимаю. Будь добр, перезвони, когда придешь в себя.

Потом я подумал, не послать ли мне телеграмму родителям, но решил, что не стоит. Что я мог им сообщить? "Дорогие мама и папа зпт сегодня буду расстрелян тчк целую Хэмилтон". Бросив прощальный взгляд на комнату, я отправился вместе с Манни навстречу своей судьбе.

Манни включил радио в своем стареньком «рено», и мы узнали, что Египет разорвал отношения с Англией и Францией, которые весь день бомбили египетские аэродромы. Израиль сообщил, что Синайский полуостров очищен от египтян. В Будапеште Надь заявил, что Венгрия выходит из Варшавского пакта, а советские танки тем временем окружали город. О дивизиях, движущихся к Западному Берлину, не было ни слова — наверно, это еще держится в секрете.

Когда делили Западный Берлин, американцы взяли себе южную часть с живописными пригородами, англичанам отдали центр, что тоже совсем неплохо, а французам остались трущобы на севере города. Один из таких районов назывался Веддинг. Впрочем, по американским меркам это были совсем не трущобы, а, так сказать, старая цитадель пролетариата. Там-то и находился французский солдатский клуб, который могли посещать и солдаты других союзных армий, если, конечно, им было не лень тащиться в такую даль. Я и раньше слышал, что там недурно, но никогда не мог заставить себя трястись целый час на автобусе. Как заметил однажды Манни, одному Богу известно, что еще сделали французы для защиты Западного Берлина, но солдатский ресторан они устроили — закачаешься.

Мы начали с бара, где я, последовав примеру Манни, выпил виски. Во французской армии платили гроши, поэтому цены в клубе напоминали те, что были в Америке во времена Великой депрессии: десять центов рюмка, пятьдесят центов — солидный бифштекс.

За третьей рюмкой Манни сказал:

— Знаешь, что меня гложет? Что, если бы русские подождали еще с полгодика, я бы из этой армии уже тю-тю.

— И что бы ты стал делать?

— Как, ты разве не знаешь? Я уже договорился насчет работы — в "Америкэн экспресс", во Франкфурте.

— А как же Симона?

— Да я ж тебе рассказывал.

— Нет.

— Ее муж сказал, что даст ей развод. Его переводят в Алжир. Мы втроем встретились и все обсудили. Он хотел убедиться, что я ее не брошу. Ну, я обещал, что женюсь, как только будет оформлен развод. И правда б женился, если бы не эта заварушка. Сволочи эти русские.

— Подожди, может, они еще не нападут.

— И не надейся. Еще по одной?

Потом мы пошли в ресторан, где Манни заказал густой луковый суп, покрытый толстым слоем расплавленного сыра; устрицы по нескольку десятков штук на брата; огромный кусок говяжьего филе «шатобриан» с овощным гарниром; салат, ромовую бабу и две бутылки вина. После обеда мы пили коньяк и курили сигары. Когда подошла третья порция коньяка, мне стало интересно, у кого сильнее заплетается язык — у меня или у Манни. Чем больше мы пьянели, тем горячее обсуждали свои надежды и страхи.

Голова у Манни моталась из стороны в сторону, и он нетвердым голосом говорил:

— Послушай меня, Хэм. Если б не эти русские, знаешь, что бы я сделал на твоем месте? Я бы женился на этой твоей Эрике. Точно б женился. Такая попадается раз в жизни. Я бы ее не упустил.

— Совершенно с тобой согласен, — отвечал я. — Если б не эти сволочи, я бы сейчас был с ней, как пить дать.

— Хэм, что ты будешь делать после армии? То есть, нет — что бы ты стал делать, если б не эти сволочи?

— Наверно, вернулся бы домой.

— А зачем тебе возвращаться домой?

— Ну как, просто потому, что это дом.

— Тебе же здесь больше нравится.

— Верно, Манни, больше.

— И что из этого следует, Хэм?

— Из этого следует то, что, может, мне не надо возвращаться домой.

— Именно это следует. Посмотри вокруг. Работу здесь найти — раз плюнуть. Вернее, было бы раз плюнуть, если бы…

— Сволочи эти русские.

— А знаешь, Хэм, что мы могли бы тогда сделать?

— Что, Манни?

— Мы могли бы взять Эрику с Симоной и все вместе закатиться в Париж.

— Когда — как ты думаешь?

— А в любое время — скажем, на Рождество, когда у меня кончился бы срок.

— Да, так бы мы и сделали. Погуляли бы будь здоров.

— Сволочи эти русские.

— Сволочи.

Музыка вдруг замолкла, и оркестранты начали укладывать свои инструменты. Я мог бы поклясться, что еще рано, но когда посмотрел на часы, они показывали около двенадцати. В зале остались лишь несколько французов, а наш официант неотступно маячил где-то неподалеку. Ресторан закрывался! Но как же можно его закрывать, если здесь нам предстояло встретиться с Создателем? Где нам теперь ждать прихода русских? Надо будет покататься на машине — может, что-нибудь и придумаем.

Но, сев за руль, Манни, как бы извиняясь, произнес:

— Хэм, я сейчас не могу вести машину.

— Я тоже, Манни.

— Скажи, Хэм, а на моем месте ты бы все-таки попробовал довезти нас до дома?

— Манни, мы даже не знаем, есть ли вообще у нас дом.

— Ты прав, Хэм. Дай-ка я включу радио — может, передадут какие-нибудь новости.

— Манни, я поступил бы точно так же.

Манни поймал радиостанцию армии США, и мы услышали, что в Венгрии ситуация паршивая, что израильтяне, англичане и французы напропалую бомбят египтян и что в ООН шестьюдесятью четырьмя голосами против пяти принята резолюция о прекращении огня на Ближнем Востоке. Последней из новостей была такая: "Слухи о том, что советские танковые части приближаются к Западному Берлину, не подтвердились. Источник слухов неизвестен". (На следующий день мы обнаружили этот источник — им оказался какой-то кретин из ЦРУ, который только недавно начал работать с агентом и плохо знал немецкий.)

Как выяснилось, русские танки, которые, по его мнению, собирались на нас напасть, на самом деле просто возвращались с маневров. Я был рад, что не только военная разведка работает бестолково; я был огорчен, что вся американская разведка работает бестолково.

— Хэм, — сказал Манни, — это, конечно, хорошая новость, но вести машину я все равно не могу.

— Может, просто посидим здесь и подождем?

Повозившись с приемником, Манни нашел другую американскую станцию. Диктор густым баритоном читал спортивные новости. В Америке завтра большой день. Ожидается, что шестьдесят тысяч зрителей будет присутствовать на балтиморском стадионе, где «Нэйви» принимает "Нотр Дам". «Нэйви», правда, ни разу не выигрывал во встречах между этими командами с 1944 года, но в этом сезоне "Нотр Дам" проиграл четыре матча из пяти. Остальные матчи тура: «Колгейт» встречается с «Кадетами», шансы быстро прогрессирующих «Кадетов» расцениваются выше, "Пенн Стейт" играет на выезде в Сиракузах, «Мичиган» — в Айове, «Стэнфорд» —… но больше я ничего не услышал: мы с Манни вырубились почти одновременно. Через пять часов мы оба, будто по команде, проснулись. По радио играли американский гимн.

— У меня голова раскалывается, — сказал Манни. — А у тебя?

— Раскалывается, — ответил я.

Когда час спустя мы входили в наш дом, Манни спросил:

— Помнишь, что я говорил про Париж? По-моему, совсем неплохая идея.

— Совсем неплохая. Я поговорю с Эрикой.

Эрика сначала отнекивалась, говоря, что никак не может оставить на неделю работу, но потом Майк дал ей отпуск, Юрген сказал, что поживет с отцом, и она с радостью согласилась. Она никогда не была в Париже и, начитавшись всяких путеводителей, пришла в такое возбуждение, что очень скоро заразила им и меня. Единственное, из-за чего я беспокоился, были деньги — надолго ли их у меня хватит, — но тут помог счастливый случай.

Когда Скотт Вудфилд провожал меня на вокзале во Франкфурте, я никак не думал, что снова с ним встречусь, как вдруг однажды, в середине ноября, он позвонил и сказал, что собирается посетить самый злачный город в Европе. В первое же утро после своего приезда, прежде чем отправиться на поиски злачных мест, он сообщил нам последние новости о полковнике Коббе.

— Вы все, ребята, — начал он, — отбарабанили срок в лагере «Кэссиди». Слышали, в какую историю вляпался Кобб? Ну, так я вам расскажу. Он ведь, как известно, помешан на спорте, а в разведке — ни в зуб ногой. Помните шкаф с кубками? Он раньше стоял в штабном здании, у самого входа. Кубков там было штук сто, не меньше. Ну так вот, сижу я как-то в начале июля в редакторском отделе, выжатый как лимон. Накануне отыграл два матча подряд, а ночью ходил в караул. А сегодня новый матч. Так что ж мне теперь, работать? Ищи дурака! Тут я смотрю перед собой и вижу — как вы думаете, что? Протокол допроса одного источника. Он к нам перебежал из Познани еще в апреле, а допросили его неделю спустя. И что же сообщает источник? Он сообщает, что в Познани ожидаются беспорядки, и при этом приводит все данные: кто, что, почему, где и когда. Показываю я этот протокол другим редакторам, а они мне: ну и что такого, это уже четвертый такой за неделю. Ну, я его редактирую, потом получаю еще парочку похожих бумажек. К середине июля все это доставляется в Пентагон, и там наконец узнают то, что мы узнали в апреле: что в Познани ожидается восстание, скорее всего, в июне. В Пентагоне читают и глазам своим не верят. Натурально, шлют нам депешу: вы что там все, с ума посходили? Узнаете обо всех этих волнениях на шесть недель раньше, а нам сообщаете через две недели после того, как они уже кончились. В чем дело? Дело-то, конечно, в том, что мы целыми днями играли в бейсбол, а по ночам ходили в караул, но не может же полковник Кобб так ответить, поэтому он отписывает что-то насчет оперативных задач, отнимающих у сотрудников массу времени. На следующий день он распоряжается перенести шкаф с кубками от входа в штаб к дверям своего кабинета. Ну, ладно. Наступает сентябрь. Бейсбольный сезон заканчивается, так что можно будет начинать подготовку к будущим играм. Начинается футбольный сезон. Удастся ли нам выиграть все матчи всухую? Просто пройти сезон без поражений — этого уже мало. Тут в лагерь начинают толпами прибывать венгры. Сообщают, что в Венгрии намечается целая революция, знают, где хранится оружие, и вообще все — кто, что, почему, где и когда. Мы их спрашиваем: как считаете, получится? Они отвечают, что не знают, но рвутся в бой. Готовы на все — лишь бы скинуть с себя этих русских. Допрашиваем мы их в сентябре, а протоколы Пентагон получает в ноябре — аккурат через неделю после того, как русские занимают Будапешт. И опять там не верят своим глазам, и опять шлют депешу: вы что, ребята? Знаете о революции за месяц, а нам сообщаете через неделю после того, как все кончено. В чем дело? А дело в том, что мы целыми днями играли в футбол, а по ночам ходили в караул. Но полковник Кобб снова не может так ответить, и опять он отписывает что-то насчет оперативных задач, отнимающих у сотрудников массу времени. И на следующий день шкаф с кубками переезжает в его кабинет, так что теперь он может любоваться ими с утра до ночи.

Поскольку, как сказал Скотт, мы все отбарабанили срок в лагере «Кэссиди», этот рассказ ни у кого не вызвал удивления. Странно было скорее то, что проколы вообще дошли до Вашингтона, пусть даже и с опозданием. Но один сюрприз у Скотта все-таки был. Уже собравшись в поход по злачным местам, он дал мне какой-то конверт и сказал:

— Это от Савицкого. Он просил передать тебе, что целый год его мучала совесть. Сказал, что в прошлый раз он кое-что от тебя утаил, но что ты его поймешь.

Открыв конверт, я обнаружил там две тысячи марок — сумму, достаточную для того, чтобы нам с Эрикой роскошно пожить в Париже.

Документы на увольнение из армии Манни должен был оформить в Берлине, а потом они с Симоной собирались поехать на машине через Восточную Германию во Франкфурт. Мне же как рядовому разведки полагалось ехать только служебным поездом. Манни, наверно, мог бы захватить и Эрику, но было бы совсем неплохо, если б она могла поехать вместе со мной. Попытка — не пытка, и я решил спросить у Вильямса, можно ли это устроить. У Вильямса с его Ирмгард время от времени случались размолвки, и тогда он ночевал в нашем доме. В такие дни, чтобы поднять у него настроение, я готовил ему завтрак. Однажды утром, когда Вильямс готовился приняться за яичницу, я изложил ему свою просьбу.

— Устроить твоей девушке проезд в служебном поезде? — спросил Вильямс. — И как же, ты думаешь, я это сделаю?

— Не знаю.

— А ты знаешь, что мне будет, если до полковника Фокса дойдет, что я подделываю проездные документы?

— Будет неприятность.

Некоторое время Вильямс сосредоточенно жевал, о чем-то размышляя.

— Тебе когда-нибудь приходило в голову, что все дело в месте?

— Что ты имеешь в виду?

— Вот, скажем, мы с тобой живем душа в душу, ты мне готовишь завтрак, и вообще. Но все это потому, что мы тут, а не в Штатах. А как было бы в Штатах — ты никогда не думал?

— Да так же, по-моему.

— Может, и так же — если бы мы были в армии. А если нет?

— У меня с неграми всегда были хорошие отношения.

— Э, все белые так говорят. А потом отказываются ходить с нами в одну школу. Слушай, только честно, что ты думаешь об интеграции?

Вот уж не гадал, что разговор о билете для Эрики обернется таким образом!

— Думаю, что интеграция обязательно будет.

— Но тебе этого не хочется, а?

— Да нет, почему же.

— Нет, скажи, что ты имеешь против интеграции?

— Ну, некоторые считают, что у всех должно быть право на собственные традиции — африканские, европейские — неважно какие.

— Африканские? Да разве негритята в Алабаме знают хоть что-то про Африку? Они там в жизни не были и в жизни туда не поедут. Это такие же американцы, как все остальные.

— Возможно, у них другие традиции.

— Какие такие традиции? Ты что, боишься, что они начнут бить в там-там в классе или качаться на ветках?

— Нет.

— Что ж тогда белых и черных не пускают вместе учиться?

— Некоторые считают, что они разные.

— Ты хочешь сказать, что негритянские дети слишком тупы, чтобы учиться?

— Нет, просто они учатся по-другому.

— Если они такие тупые, тогда все просто.

— Не понял.

— Вытурить их из школы — вот и весь разговор.

— А если вытурить придется многих?

— Это уже их проблемы.

— Если негритянских детей начать гнать из школ, встанут на дыбы и министерство юстиции, и "Нью-Йорк таймс".

— Похоже, что так.

Вильямс еще немного поразмышлял, потом сказал:

— Спасибо за завтрак. А билет твоей девчонке я устрою.

И действительно устроил. В качестве благодарности я преподнес ему бутылку виски, но Вильямс отказался ее взять.

— Ты много чего для меня сделал, теперь моя очередь. — В последнее время он выглядел грустным, но я считал, что это из-за очередной ссоры с Ирмгард. Сейчас, видно, он решил рассказать мне о наболевшем. — Знаешь, чего я больше всего боюсь? Вернуться в Штаты. Здесь я жил три года как человек, а через месяц снова стану черномазым.

— А ты не думал о том, чтобы остаться здесь?

— А что мне тут делать? Я — сержант, ничего другого не умею.

— Уверен, что в Штатах будет не так уж плохо.

Но я вовсе не был в этом уверен, и мне стало так же грустно, как и Вильямсу.

На следующий день после Рождества мы с Эрикой сели на служебный поезд. Места у нас были в одном вагоне, но в разных купе, однако, как только проводник собрал билеты, Эрика перебралась ко мне. Всю ночь напролет мы разговаривали, занимались любовью и с неодобрением взирали на Восточную Германию. На вокзале во Франкфурте нас встретили Манни с Симоной, и мы все вместе отправились в Париж. Симону мы видели в первый раз: она оказалась маленькой, хрупкой и по-озорному привлекательной. Очень скоро обнаружилось, что если Манни с Симоной знают французский, а мы с Эрикой — немецкий, то этого достаточно для того, чтобы все понимали друг друга. Мы вели себя как расшалившиеся школьники. В Кайзерслаутерне, Саарбрюкене и Шалон-сюр-Марне мы пировали на свежем воздухе. Каждый раз, проезжая мимо мест былых сражений, я мысленно возвращался к прошедшей войне. В Вердене Симона с Эрикой уже пили за здоровье друг друга, а подъезжая к Шато Тьерри, мы вовсю пели хором. Уже темнело, когда мы приехали в Париж. Симона отвезла нас к себе — она жила неподалеку от авеню Фош, напротив Булонского леса.

Квартирка — она досталась Симоне по наследству — была небольшой, но уютной. Не успели мы войти, как Симона уже открыла шампанское. Мы чокались, пили и обнимались. Так началась одна из лучших недель в моей жизни. Несколько дней Симона водила нас по своим любимым местам, и два из них — Сент-Шапель и усыпальница французских королей в Сен-Дени — понравились Эрике необыкновенно. Манни же все время тянул нас в театр. Мы посмотрели «Докучных» и "Проделки Скапена" в "Комеди Франсез", «Топаз» в театре «Жимназ» и "Последнюю обитель" в театре "Амбигю".

После «Докучных» Манни сказал:

— Для европейской поэзии естественен только один стих — четырехстопный. Вы заметили: Мольер ведь писал александрийским стихом, он считал количество слогов, следя, чтобы в каждой строке их было двенадцать, а на ударения не обращал никакого внимания. Но какую его строку ни возьми — всюду ровно четыре стопы. То же самое Шекспир. Он считал, что пишет пентаметром, но у него в каждой строке одно ударение — слабое, так что всего их тоже получается четыре. А почему? А потому, что на одном дыхании можно произнести только четыре стопы.

Он еще долго разглагольствовал в том же духе, пока не заметил, что его никто не слушает. После «Топаза» Манни произнес речь о творчестве Паньоля и о добротной постановке его пьес. Наконец, когда мы посмотрели "Последнюю обитель", я тоже решил взять слово.

— Американский юг, как он показан в этом спектакле, совершенно не похож на настоящий, — сказал я. — Все почему-то изображают его или загадочно-романтическим, или грязным и замусоренным. Тот Юг, где я вырос, — совсем другой.

Я, конечно, не рассчитывал, что мое мнение будет интересно Манни и Симоне, но надеялся на внимание со стороны Эрики.

Когда мы бывали предоставлены самим себе, Эрику тянуло поглядеть на игру в шары в Булонском лесу, на ребятишек, играющих на авеню Фош, на кукольников, дающих представление на Монмартре, на мальчика, пускающего кораблики в Тюильри, на груды грибов и устриц на центральном рынке, на первую в Париже вексельную биржу, неподалеку от Триумфальной арки, — идею такой биржи заимствовал у американцев некто Гаттеньо, и сейчас она приносила ему кучу денег.

К ресторану «Максим» и ему подобным Симона относилась с пренебрежением, говоря, что можно ничуть не хуже, притом дешевле, поесть в таких ресторанах, как "У Макса", "Ля Бургонь" или "Ле Боссю". Их-то мы и посещали, и кормили там, надо сказать, совсем неплохо. Деньги Савицкого, тем не менее, таяли с каждым днем. Перед самым нашим отъездом в Германию я объявил, что этот вечер мы с Эрикой проведем вдвоем. Куда мы пойдем — это я держал от Эрики в тайне, но еще за два дня заказал столик в знаменитом ресторане "Тур д'аржан". К ресторану мы подъехали на такси. Глядя на огоньки, мерцавшие на Сене, мы ели камбалу под грибным соусом и блинчики с апельсиновой начинкой и пили шампанское. Когда со стола было убрано все, кроме бокалов, я наконец решился произнести то, что готовился сказать всю эту неделю:

— Эрика, мои слова, наверно, не будут для тебя сюрпризом, но я очень надеюсь, что ты согласишься выйти за меня замуж.

Она сжала мне руку, как бы благодаря, потом спросила:

— А где мы будем жить? Что ты будешь делать? И что буду делать я? И где мы поженимся? Кругом так беспокойно.

— Где поженимся? Да где пожелаешь. Если тебе больше нравится жить в Германии — пожалуйста. Я, правда, считаю, что в Штатах у нас больше перспектив, но как скажешь, так и будет.

— А понравится ли твоим родителям, что у них будет невестка-немка?

— Национальность невестки их не волнует.

Я еще долго отвечал на разные вопросы, и чем дальше, тем сильнее становилось ощущение, что все это со мной уже было — ведь про то же самое я когда-то говорил с Надей, только тогда я безбожно врал. Последний вопрос, заданный Эрикой, был менее практического свойства.

— Почему ты хочешь на мне жениться? — спросила она.

— Потому что ты — самая потрясающая девушка на свете. Потому что я не могу представить, как буду жить без тебя. Потому что я очень тебя люблю.

Эрика задумалась, потом вдруг улыбнулась и сказала:

— Давай поженимся!

Мы поцеловались прямо на глазах у всего ресторана и заказали еще шампанского.

— А сейчас, — сказал я, — примерь-ка вот это. — И я вытащил из кармана два обручальных кольца, которые купил еще в Берлине. — Если захочешь, можно будет обменять.

Эрика надела кольцо и прямо-таки засветилась от удовольствия.

— Мне нравится то, которое выбрал для меня ты, — сказала она.

Я тоже надел кольцо. Эрика поднесла руку к свету, падавшему от настольной лампы, повертела кольцо на пальце и спросила:

— А когда ты понял, что хочешь на мне жениться?

— Как раз перед тем, как ты начала встречаться с Майком. А ты?

— В самый первый раз, когда мы разговаривали в библиотеке.