Принц полуночи

9

Прошла неделя после происшествия в Обене. Они ехали по унылой плоской пустыне Солони. Ли сидела совсем рядом с Сеньором, стиснутая со всех сторон багажом, наваленным в кабриолете позади них, а не привязанным на полочке сзади, как прежде. После того, что случилось в «Белой Лошади», он смирился с неизбежным и заказал прочную клетку для Немо. Теперь волк ехал за решеткой на багажной полке.

Слепая кобыла терпеливо тянула лишний груз. Солнечная зима юга осталась позади, уступая место низко нависающим над головой облакам. Начался дождь, и складной кожаный верх кабриолета служил им слабой защитой.

Ли сегодня правила почти все время, используя навыки Сеньора и все больше доверяя природной уверенности лошади. Чаще всего Сеньор спал, — Ли не сомневалась, что он так утомился после того, как накануне любезничал с разговорчивой служанкой в трактире в Бурже.

Иногда от тряски на ухабах он всей тяжестью приваливался к ней, а голова его падала ей на плечо. Иногда она не отстраняла его, и так и ехали дальше, вглядываясь в мелкую сетку дождя, слушая, как скрипит экипаж, как ровно шлепают по лужам копыта, чувствуя его теплое дыхание на своей шее.

Она невольно начинала воображать, придумывая, будто они едут в какое-то место, у которого даже нет названия, к дому, которого она никогда не видела, где их ждет ее семья… Канун Нового года, и все собрались, а на столе горячий эль, и сладкие пирожки с изюмом, и пудинг, и колокола звонят ровно в полночь. Папа все повторяет наиболее важные фрагменты новогодней проповеди, чтобы не забыть, а когда сбивается, мама подсказывает ему нужные слова, — а с первых ударов часов она успокоит расшумевшихся детей, отвлекая их от игр, чтобы приветствовать первого гостя, который переступит порог их дома в Новом году. А как прекрасно, если им окажется Сеньор, ведь он несомненно принесет им счастье: красивый, неженатый мужчина, с золотыми волосами и глазами, высокого роста, — более удачного начала года нельзя и желать. И конечно, природа не могла быть так жестока, чтобы наградить его плоскостопием. По примете этот недостаток принес бы несчастье на весь год. Ли поймала себя на том, что все время бросает взгляд на его ноги в поношенных ботфортах.

Реальность воскресла. Нахмурившись, она смотрела вперед, по-прежнему ошеломленная своим горем, хотя прошло уже столько месяцев: по-прежнему отказываясь верить, что все это в самом деле случилось. Ей хотелось поднять голову к свинцовым облакам, и кричать, кричать, что этого не было, не могло быть, что они этого не допустят. Что столько жизни и любви не могло просто… исчезнуть, превратясь в ничто, словно их и не было никогда. Что они должны быть живы и здоровы и счастливы, и где-то ждут ее.

Сеньор повернул голову, уткнувшись в ее плечо.

— Qu'est-ce que c'est? [47] — сонно пробормотал он. Она оттолкнула его, часто моргая.

— Отодвиньтесь от меня.

Он поднял голову и, прищурившись, посмотрел в окно, продолжая лежать.

— Мы уже проехали Ла Лож?

— Нет. — Слезы стояли в ее глазах. Она не могла смотреть на него.

Он опять прилег, как прежде, прижимаясь к ней щекой.

— Я лучше останусь здесь, — пробормотал он.

— Отодвиньтесь, — накинулась на него она, тщетно пытаясь его оттолкнуть. — Отодвиньтесь, отодвиньтесь! Не прикасайтесь ко мне!

Он с трудом сел. Его сонный, ничего не понимающий вид еще больше рассердил ее. Она отвернулась, глядя на придорожную канаву, в которой стояли лужи.

— Время поесть, — сказала она хмуро.

Он потер ладонями глаза.

— Eh bien [48]. — Голос его был тих и спокоен. — Остановите лошадь вот под тем каштаном.

Ли подвела кобылу к дереву, где пожелтевшие листья и длинные ветки давали хоть какую-то защиту от холодного моросящего дождя. Приподнявшись с сиденья, он сошел вниз, и она сразу почувствовала холод там, где его тепло согревало ее.

Он подошел к кобыле.

— Есть хочешь? — спросил он лошадь.

Кобыла подняла морду, а потом дважды кивнула, совсем как человек.

В изумлении Ли перевела взгляд с лошади на него. Он потрепал кобылу по шее, не глядя на Ли. Она насупилась. Затем она слезла на землю. Потянувшись, она повернулась к нему спиной и начала искать еду.

Порядок таких остановок был уже заведен. Накрыв лошадь попоной. Сеньор обошел кабриолет, чтобы выпустить сгорающего от нетерпения Немо. Волк затанцевал от волнения, а затем понесся по пустынной дороге, разбрызгивая во все стороны лужи. По свистку он подлетел обратно, высоко подпрыгнул, приземляясь в облаке брызг, а затем повернулся вокруг своей оси и прыгнул снова.

Против своей воли Ли смотрела, как они, играя, медленно движутся вдоль дороги. Сеньор бросал каштаны, а Немо их ловил. Волк был великолепен. Он взмывал в воздух за своей добычей, показывая в оскале невероятно длинные зубы, щелкая ими так, что это было слышно Ли даже на расстоянии. Несколько раз Сеньор делал знак рукой, и волк падал на брюхо. Они смотрели друг на друга довольно долго, а потом Сеньор, чуть наклонял голову влево или вправо, и Немо мчался в этом направлении. Волк скрылся в кустах, а Сеньор шел как ни в чем не бывало по дороге, пока Немо не выскочил из своего укрытия, взвизгивая и возбужденно прыгая от восторга, когда его друг деланно вскрикнул от удивления.

Ли привалилась к экипажу. Сощурившись, она смотрела на ковер из мокрых желтых листьев, укрывших землю. Она сердито смахнула слезы и порылась в сумке, ища свои лекарства. Она вынула флакон с глазными каплями, которые сделала сама из порошка ляписа, розовой воды и белого вина. Подойдя к кобыле, она оттянула шоры и из тонкой трубочки капнула по две капли жидкости в каждый глаз лошади. Когда она увидела, что Сеньор возвращается, она торопливо запихнула лекарство в сумку.

Из-под клапана дорожной сумки выглядывал уголок альбома. Укладывая лекарство, она взглянула на потрепанную обложку. Затем она снова посмотрела на Немо, на то, как волк взмывает в воздух, — весь из мышц, переливающейся шерсти, дикой радости, а Сеньор щелчком подбрасывает в воздух каштаны.

Она потрогала альбом, а потом внезапно вынула его из сумки. У Сеньора всегда были под рукой карандаши и уголь для набросков, которые он ни разу так и не окончил: дома, деревья, старые крестьянки, мимо которых они проезжали. Ли села на ступеньки кабриолета и открыла альбом, быстро перелистывая акварели, чтобы дойти до последних пустых страниц. Она сжимала в пальцах карандаш.

Перед ней была чистая страница, на которой было старое пятно, отпечаток ее пальца, оставшийся с прежних дней, — какая-то сцена тогда привлекла ее внимание. Забытое, так и не запечатленное событие… день рождения, вечерний чай, — в один из обычных дней, которые она запечатлевала, когда хотела получше запомнить мгновение, взять его с собой в будущее.

Она поднесла карандаш к бумаге, подумав о волке, о пропорциях, правильном свете и тени — у нее многое не получалось, ведь она была всего лишь любителем…

Ли крепче сжала губы. Внезапно она резким движением карандаша прорвала страницу. Сцепив зубы, она с силой вдавливала заточенный кончик все глубже и глубже в альбом, черкая линии.

Ее рука, казалось, движется сама по себе, не рисуя, а атакуя — избивает, набрасываясь на пустую страницу, рвет и портит бумагу. Она задыхалась, сгибаясь над альбомом, и не останавливалась, пока не превратила страницу в уродливые лохмотья.

Она очнулась: посмотрела на альбом, на карандаш, на свои трясущиеся руки. Потом встала и постаралась как можно дальше зашвырнуть альбом.

Она привалилась к поцарапанному облупившемуся боку кабриолета, прерывисто дыша, словно долго бежала, или с усилием карабкалась на вершину горы. Сжав ладони, она поднесла их ко рту.Ее трясло. Судорожно глотала она воздух, но постепенно ее дыхание выровнялось. Сила, которая сковала ее мышцы, отступила. Она снова могла двигаться и размышлять.

Долго стояла она с закрытыми глазами; слышала, как мимо, тяжело дыша, пробежал волк. А когда открыла глаза, увидела Сеньора, и, хотя она заставила себя отвернуться, но заметила, как он подошел к луже на дороге и поднял раскрытый альбом, лежавший наполовину в мутной воде, наполовину на земле, у края лужи.

Он не взглянул на Ли. Он стряхнул молодые листья, прилипшие к обложке, а затем осторожно разделил страницы, вытирая уголки рукавом куртки. Объявление о поимке преступников выпало и лежало неподалеку; он и его поднял и вытер, а затем, вынув острый стилет, тщательно обкромсал обрывки изувеченной страницы.

Он скомкал рваные куски бумаги и бросил их в лужу. Потом он подошел к экипажу и упаковал альбом в свою сумку, аккуратно поместив его между рубашками, просовывая полы рубашки между самыми мокрыми страницами, подкладывая их под уголки обложки. Затем он снова застегнул саквояж.

Он по-прежнему не смотрел на Ли. Он ничего не говорил. Если бы не это, она бы не выдержала, забилась бы в рыданиях — безумных, мучительных.

Но он молчал, и она сдержалась.

За едой они разговаривали, впрочем, они почти никогда не говорили. Ли сидела в экипаже, он прислонился к стволу каштана, а Немо свернулся у его ног. Было покойно и холодно, дорога выглядела пустынной. Немо дремал, положив голову на мокрые лапы.

Когда Сеньор кончил есть, он подошел к лошади, снимая торбу с ее морды.

— Вы удовлетворены обедом, мадам? — спросил он.

Лошадь с энтузиазмом кивнула.

— Это вы ее научили, — сказала Ли, нарочито резким голосом, чтобы он не подумал, что может обезоружить ее таким детским трюком.

Кобыла снова кивнула.

— Я не понимаю, как вы это делаете, — сказала она. Он потрепал лошадь по лбу.

— Ну, как только я узнал, что она говорит по-английски, было достаточно просто завязать беседу.

— Как смешно, — саркастически сказала Ли. Он слегка улыбнулся.

— Я рад слышать, что вам это нравится, — сказал он, сворачивая попону.

Еще пять тоскливых дней, и они оказались в Руане в гостинице «Сосновая шишка». Ли тихо пошла в конюшню, прежде чем идти в свою комнату ложиться спать. Она взяла с собой все необходимое, чтобы закапать лошади лекарство в глаза, хотя прошло уже две недели — и большого результата от своего лечения она не замечала. Она не очень на него и надеялась, но не могла не думать, что станет с преданным животным, когда они достигнут побережья.

Сегодня она выбралась позднее, чем всегда. Обычно она дожидалась, когда Сеньор начнет болтать с какой-нибудь вертихвосткой, которую он присмотрел себе на ночь, и после ужина заходила в конюшню. Лечение отнимало несколько минут, а потом она поднималась к себе в комнату.

Однако в этот вечер, после ужина за общим столом, двенадцатилетний мальчик, сын англичан, остановившихся в «Сосновой шишке», уговорил ее сыграть в шахматы. Сеньор был так добр, что сообщил ему, что Ли замечательно играет, и от ее имени бросил вызов: кулек конфет против банки маринованных вишен, которые Сеньору привезли из Орлеана. Ли проиграла, но, по крайней мере, на этот раз умышленно.

Сеньор, конечно, давно уже исчез, как обычно, в поисках развлечений.

Ли взяла с собой лампу, но она ей не понадобилась — из щели в двери на булыжник двора лился свет. Над крышами домов возвышались остроконечные темные башни собора. Колокола эхом разносили призыв на вечернюю мессу. Изо рта у нее вырывался пар, пока она переходила двор.

В конюшне раздавались смех и громкие голоса. Там собралось несколько конюхов. Они смотрели, как между стойлами, в самом центре конюшни, сидит чалая кобыла: сидит как человек: разбросав передние ноги на глинобитном полу.

Ли остановилась в дверях, опуская лампу. Никто не заметил ее, и уж, конечно, не Сеньор. Один из грумов что-то громко спросил, и кобыла энергично кивнула. Немногочисленная публика заревела от восторга, что слегка напугало лошадь, но, прежде чем она поднялась, Сеньор прикоснулся к ее крестцу кончиком хлыста и тихо проговорил:

— Non, поп, a bas, cherie! [49]

Та опять села, с недовольным видом. Он потрепал ее за уши и угостил печеньем, называя нежными именами по-французски. Затем отступил назад.

— A-vant! [50]

Кобыла с усилием встала на ноги, вызвав новый взрыв восторга. Среди шума и гогота Сеньор поднял голову и увидел Ли.

Он улыбнулся и подвел к ней кобылу. Слепая лошадь выставила вперед ногу и опустилась на одно колено в безукоризненном поклоне.

Конюхи захлопали в ладоши.

И видя их восторженные лица. Ли внезапно поняла, что он сумел сделать. Он обучил слепую кобылу фокусам, подарил ей новую жизнь; придал ей ценность в то время, как недавно она представляла для всех лишь обузу. Ли увидела, как кобыла встала, вытянув вперед морду, понюхала треуголку Сеньора, затем, схватив ее длинными желтыми зубами, осторожно стянула с головы. Она трясла ею, поднимая вверх и опуская, а конюхи вопили от восхищения и чуть не плакали от смеха.

Ли опустила глаза. Она не смогла сдержать улыбку.

— Хорошо, — сказала она тихо.

Сеньор наклонил голову. Он энергично почесал уши кобылы, улыбнувшись Ли, а затем взял у кобылы шляпу и надел ее на голову. Он передал повод в руки одного из конюхов.

— Что это вас сюда так поздно привело? — спросил он, подходя к ней. — Я думал, вы уже давно сладко спите.

Ли пожала плечами. Она открыла дверь, держа за спиной мешочек с лекарствами.

— Я хотела подышать воздухом.

— Пойдемте со мной, — сказал он тихо. Он прошел мимо нее и вышел из дверей. — Я хочу вам кое-что показать.

Он пошел через неосвещенный двор. Поколебавшись, она последовала за ним. В самом темном углу двора, у стены, он остановился и повернулся к ней. Ли невольно натолкнулась на него, и он обнял ее одной рукой, в то время как другая сомкнулась на мешочке с лекарствами.

Минуту, наверное, она сопротивлялась, чисто из упрямства. Затем сдалась.

— Я промывала глаза лошади, — сказала она с вызовом, ревнуя к его умению обращаться с животными. Он осторожно взял у нее из рук мешочек.

— Я знаю.

Она не видела, что он с ним делает. Его рука снова обняла ее.

— Ма bonne fille [51], я знаю.

Ли учащенно задышала.

— Молчите! — резким шепотом сказала она. — Я не ваша дорогая девочка, уверяю вас.

— Добрая и нежная, — сказал он, нагибаясь к ней. — Такая нежная. — Губы его коснулись ее виска. — Такая очень нежная.

— Перестаньте, — сказала она, но голос ее предательски дрожал. Она чувствовала его тело рядом с собой, хотя и не видела его в темноте — словно к ней прильнула, сама ночь, теплая, живая. — Не сейчас.

Руки его сдавили ее плечи.

— Ли… — Он поцеловал уголки ее губ. — Сердце мое, прекрасная моя…

Губы его слились с ее губами. Необычайно сильное удовольствие поднялось откуда-то из глубины в ее душе. Она припала к нему, позволяя обнимать себя; она позволила ему взять верх — с его горячностью, с его страстным желанием.

Руки его скользнули ниже, прижимая ее к себе.

— Jet'aime [52], — простонал он, не переставая целовать ее. — Ты мне нужна. Я хочу тебя.

Страсть, и гнев, и боль взметнулись в ней, когда она вся трепетала в его объятиях. Она уперлась руками ему в грудь и резко оттолкнула, вырываясь. Он поймал ее за локоть.

— Уберите руки, — проговорила она сквозь зубы, — иначе я убью вас.

— Пистолеты на рассвете, месье? — Голос его звучал глухо. — Когда ты купишь себе платье и положишь конец этому фарсу.

— Когда будет угодно мне, — она выдернула руку. — А не вам.

Он не пытался ее остановить. Сжав руки в кулаки и расставив ноги, она боролась с чувствами, которые огнем жгли ее глаза и грудь.

— Ли, — сказал он из темноты. — Не уходи. Спина ее окаменела.

— Неужели вы не нашли себе сегодня другую, согласную провести с вами ночь? Что же, я полагаю, если вам нужно получить удовольствие, я…

— Не смей говорить так! — гневно промолвил он. — Он сделал несколько шагов, чтобы уйти, — но вдруг вернулся. — Лекарства, — сказал он, и сунул мешочек в руки. — Может, промывания и помогают.

— Может быть, — сказала она. И добавила прерывающимся голосом: — но… это ерунда… по сравнению с тем, что сделали для нее вы. Научили ее этаким штукам. — Она коснулась ладонью его руки. — Спасибо за это.

Он стоял неподвижно: только силуэт его был виден на фоне освещенной гостиницы; дыхание на морозном воздухе окружало его ореолом. Он молчал. Лица его она не видела.

— Вы меня с ума сведете! — сказал он, наконец, недобро засмеялся и пошел прочь.

Они достигли побережья у Дюнкерка и продали там кобылу. С.Т. провел несколько дней, изучая город и присматриваюсь к возможным покупателям. Когда наконец он передал лошадь горделивому новому владельцу, пожилому лудильщику с веселыми глазами — хозяину пятнистой собаки, он смог смело надеяться, что ее будут ценить и кормить досыта за ее таланты.

Ли не так легко было расстаться с кобылой. После Руана она не пыталась вылечить глаза лошади и даже не подкармливала ее, хотя С.Т. обо всем знал. Это угощение — то конфеты, то яблоко, — получаемое лошадью просто так, только мешало дрессировке, но он молчал. А когда она прекратила это делать, когда не стала больше гладить лошадь и разговаривать с ней, даже смотреть в ее сторону, он захотел, чтобы все было по-прежнему: пусть бы она продолжала нарушать строгие правила воспитания, бездумно балуя лошадь.

В то утро, когда он должен был передать кобылу лудильщику, Ли хмуро сказала, что у нее есть более важные дела, и оставила С.Т. и лошадь у причала Дюнкерка. Ушла и не оглянулась.

Отведя лошадь в ее новую конюшню, С.Т. зашел в портовую лавку. Он выглянул из дверей на пристань. Блестела вода, холодная и яркая. Мимо проехала маленькая повозка, запряженная собакой. Ли не было видно. Он повернулся к прилавку и стал разглядывать медальон, потом взял его в руки. Это была серебряная вещица — звезда тонкой работы, в центре которой был помещен крошечный страз. С.Т. вопросительно посмотрел на продавца.

— Сто пятьдесят, — сказадйчвот по-французски с фламандским акцентом.

— Дьявол! — С.Т. рассмеялся и уронил медальон на прилавок. — Пятьдесят, — сказал он твердо. — И мне нужна ленточка для него.

— Какого цвета? — спросил продавец, тут же переключаясь на английский. Он выдвинул ящик и вытащил целую радугу атласных лент. — Я не представляю, как можно продать такой медальон дешевле сотни. Серебро, понимаете? Regardez [53]… какого цвета ее глаза, мсье?

С.Т. улыбнулся.

— Южное море. Небо на закате. Пятьдесят пять, mon ami [54]. Я влюблен, но беден.

Продавец развел руками, держа ленточки всех оттенков сапфира.

— Ах, любовь! Я понимаю. Девяносто, и я даю вам ленточку в подарок.

С.Т. покусал губы. У него оставалось сто двадцать ливров — пять английских гиней, включая сюда и деньги, вырученный за слепую кобылу. Но нужно было еще платить за постой, а потом за то, чтобы пересечь Ла-Манш, — для этого необходимо было подкупить кое-кого из контрабандистов, — чтобы они молчали.

— Восемьдесят пять, месье, — предложил продавец. — Восемьдесят пять, ленточку всех цветов — под все ее красивые платья.

Уголки губ С.Т. уныло опустились. Он и одно красивое платье не удостоился увидеть за столько недель путешествия с Ли Страхан по Франции. Он нехотя покачал головой.

— Я не могу этого позволить. Дайте мне только бритву.

— Шестьдесят, милорд, — быстро сказал продавец. — Шестьдесят за медальон, бритву и сапфировую ленточку. Беспошлинно. Дюнкерк — свободный порт. Большего я не могу для вас сделать.

С.Т. снова выглянул наружу. Он побарабанил пальцами по прилавку:

— La peste [55], — он вздохнул. — Даже не знаю. Ладно, давайте.

— Ее голубые глаза — они будут сиять, как звезды, месье. Я вам обещаю.

— Certainement [56], — сухо сказал С.Т. Он заплатил, взял расписку об освобождении от французских налогов, затолкал сверток в жилетный карман и вышел. Некоторое время он стоял и смотрел на воду, на лодки, сонно покачивающиеся перед красиво раскрашенными лавками и домами с арками на фронтонах, во французском стиле. Непостоянство северной погоды заставило его призадуматься. В памяти всплыло то, как плохо он себя чувствовал, пересекая пролив в предыдущий раз. Он вернулся в лавку и спросил, где найти аптекаря.

Ли встретила его через четверть часа, когда он выходил из лавки фармацевта. Он просто не мог понять, почему на улице не останавливаются прохожие и не смотрят на нее, раскрыв рты от удивления: ведь было совершенно очевидно, что это красивая молодая женщина, переодетая в мужской костюм. Волосы ее были зачесаны назад, забраны в косичку и припудрены, и это только усиливало нежную синеву ее глаз. Она шла так грациозно, как едва ли удавалось бы какому-нибудь шестнадцатилетнему юнцу. Она просила дать ей его шпагу, но он не разрешил. Пользоваться ею она не умела, а он не хотел подвергать ее риску, делая легкой мишенью для нападения других.

Ли посмотрела на бумажный сверток в его руке.

— Что вы купили? — спросила она своим неестественным якобы мужским голосом.

У нее было какое-то умение заставлять его сразу оправдываться.

— Сушеные фиги. — Он стал возиться с кольцом на портупее — безо всякой необходимости поправлять его.

— А, фиги. — Она пожала плечами, а потом даже наградила его слабой улыбкой. — Я боялась, что вы купите какое-нибудь лекарство у этого шарлатана.

С.Т. нахмурился.

— Шарлатана?

— Я заходила к нему, у меня почти кончился сушеный можжевельник. У него на наперстянке было написано «магнезия», а его подорожник заплесневел. Такие, как он, могут дать больному, вместо обычного, ядовитый паслен… А фрукты мне показались у него вполне съедобными. Можно попробовать?

С.Т. пару раз подбросил пакет в руке.

— Видите ли, это не совсем… фиги… совсем не фиги. — Прищурившись, он посмотрел на нее. — Вы уверены, что он шарлатан?

— Вы все-таки купили лекарства, да?

— А вы купили юбку? — парировал он.

— Это к делу не относится. Что там у вас? Я не желаю, чтобы вы принимали лекарства, купленные здесь. Это небезопасно.

— Осторожно, Солнышко. А то я могу подумать, что тебе не все равно, как я себя чувствую.

Она презрительно фыркнула.

— Я бы ломовой лошади не дала за его снадобья.

— А, спасибо. А то у меня голова от восторга пошла кругом. — Он повернулся и пошел по улице к набережной. Ли не отставала от него.

— Зачем вам лекарства? Вам нужно было спросить меня.

— Где ваша новая одежда? Что-то я не вижу свертков. Ни платьев, ни шляп, ни шалей. Эта проклятая куртка уже протерлась до дыр, вы не находите?

Она насупилась, не отвечая. Он понимал, что ей хочется отругать его за то, что он говорит о женской одежде на улице, но не решилась. На улицах Дюнкерка вполне можно было встретить людей, знающих английский, и поэтому говорить о чем-то секретном по-английски здесь было нельзя, в отличие от крошечных деревушек Франции.

С.Т. оставил ее кипеть от возмущения. Он помахал рукой телеге молочника и дал крестьянину су, чтобы тот их вывез из города вместе с пустыми молочными флягами. Поездка прошла в каменном молчании, за исключением пересечения таможенной заставы на выезде из города, где он предъявил квитанцию и вполголоса поговорил со стражником. С.Т. не очень-то стал бы возражать и против обыска, ведь тогда Ли пришлось бы признаться, что она женщина, но этого с ними не случилось.

В миле от Дюнкерка на дороге, ведущей вдоль берега, там, где белый песок сдувало с дюн и разносило бледным веером по обеим сторонам пути, он соскользнул с телеги. Ли тоже спрыгнула и пошла за ним. Ни крестьянин, ни его бык ничего не заметили и продолжали медленно двигаться дальше.

Залаяла собака, когда они подошли по плотине к аккуратным домикам, расположенным чуть в стороне от дороги. Через мгновение навстречу им вылетел маленький мальчик в мешковатых штанах и длинных полосатых чулках.

— Волк проснулся, месье! — Мальчик, пританцовывая, бежал перед ними спиной вперед, быстро говоря по-французски. — Он ждет вас! Мама дала мне для него баранью кость, но я не просовывал руку через решетку, месье, честное слово! Вы его выпустите побегать? Вы позволите мне его погладить? Мне кажется, я ему нравлюсь, правда?

С.Т. почесал подбородок, притворяясь, что серьезно обдумывает ответ.

— Он лизнул тебя в лицо? Вот видишь. Он бы не лизнул тебя в лицо, если бы ты ему не понравился.

Ребенок залился радостным смехом. Потом кинул смущенный взгляд на Ли.

— Но ведь он не лижет в лицо месье Ли.

С.Т. нагнулся и сказал громким шепотом:

— Это потому, что месье Ли беспрерывно хохочет. Смеется без умолку. Ты разве не заметил?

Он взглянул на ее хмурое лицо при этих словах, но не мог быть уверен, что Ли поняла сказанное по-французски. Мальчишка засунул палец в рот и расхохотался. Он посмотрел на нее широко раскрытыми глазами и взял С.Т. за руку.

— Я думаю, месье Ли злой, как волк, — простодушное признался он. Потом он опять повеселел. — Мама говорит, что отец оставил вам важное сообщение. Он пришлет за вами лодку, когда прилив будет высоким, поэтому вы должны ждать co всеми вещами в бухте, за последней плотиной, — я должен вам показать.

— А когда прилив?

— Сегодня, как стемнеет. Мама говорит, она напомнит вам, когда идти. Она говорит, вы должны сначала поесть. Она готовит жаркое из свиных ушей и баранины. Специально для вас. А еще она завернула вам окорок и испекла булочки с изюмом в дорогу. Вы думаете, волку понравятся булочки с изюмом?

— Ему гораздо больше понравится великолепная колбаса, которую делает твоя мать.

— Я скажу ей, — воскликнул мальчик и побежал впереди них к дому.

— Я не сомневаюсь, что вы найдете целый фунт колбасы, завернутой в брюггские кружева, на вашей подушке, — пробормотала Ли по-английски.

— Ревнуете? — он улыбнулся. — Она премиленькая женщина, правда?

— Мне только неприятно, что пока ее бедный доверчивый муж занимается своим ремеслом, у него здесь рога отрастают.

— Может, не нужно ему быть таким доверчивым? Может, следует чаще бывать дома, а когда он приходит, не вонять так рыбой, а?

Она подняла брови.

— И вы не испытываете угрызений совести?

— Из-за чего, Солнышко? Из-за того, что поцеловал руку милой женщине за ее доброту к нам? Это все, что я сделал, уверяю вас.

— Она уже наполовину в вас влюбилась. — Ли пнула комочек грязи на дороге. — Хорошо еще, что ветер переменился. Мы провели здесь всего два дня. Я просто с ужасом думаю, что было бы, если бы мы задержались на неделю.

Он остановился, взглянув на нее, и губы его иронически скривились.

— Я не знал, что вы придаете такую силу моему обаянию.

— Ну, у меня нет сомнений, — сказала она. — Вы разбили немало сердец по дороге из Прованса сюда.

— Но ваше сердце, видимо, тронуть мне не удастся. И что мне еще остается, кроме как иногда поухаживать за какой-нибудь девушкой? Совершенно безобидно.

Она взглянула ему в глаза.

— Не думаю, раз вы оставались с каждой из них на всю ночь.

— Вот оно что. — Лицо его застыло. — Неужели вы думаете, что со мной можно свысока говорить на эти темы?

— Вы знаете мою точку зрения, — натянуто сказала она. — Я в вашем распоряжении, если вы хотите получить удовлетворение. Я не вижу необходимости в том, что бы вы кружили головы всем этим девушкам только затем, чтобы доказать, как вы можете своего добиваться.

— Я не пытаюсь ничего доказать. Какое, к дьяволу, ваше дело, где я сплю?

— Я считаю, что отвечаю за вас.

Он воззрился на нее с изумлением.

— Прошу прощения, мадемуазель. Но я взрослый мужчина, и мне не нужно, чтобы какая-то нахальная девчонка заявляла, что отвечает за меня.

— Разве? А кто, вы думаете, будет в ответе за эту глупую женщину, когда муж вышвырнет ее за то, что она спала с другим? Это же семья! Священная ценность. А вы играете легкомысленно с этим. Даже не скрываясь! Я полагаю, в гостинице или на постоялом дворе никто и внимания на это не обращал, поэтому и я молчала все вечера после Обена. Но в семейном доме, как этот, когда вы говорите, что пойдете прогуляться после ужина, а возвращаетесь на рассвете, — это все замечают, уверяю вас, все!

— Вот как? И кто же именно? Мальчик? Он уже спит. Ее муж? Так мы еще не видали его живым — этого торговца кефалью, правда? Он слишком увлечен ловлей рыбы, чтобы уделять внимание своей бедной супруге. И только вы все замечаете! Драгоценные семейные отношения, как бы не так! — Он презрительно рассмеялся. — Я преклоняюсь перед вашим богатым опытом — я в таких делах мало что смыслю! Итак, какое будет мне наказание? Еще шесть недель плохого настроения и холодных отношений? И это вам угодно называть «быть к моим услугам?» Боже, я не знаю, как я смогу выдержать это счастье!

Легкая краска тронула ее щеки. Она отвернулась.

— Мне жалко эту женщину. Да, ей одиноко. Она слаба. Почему же вы должны пользоваться этим?

— Я заставил ее смеяться. Я называл ее хорошенькой. Я поцеловал ей руку у кухонного очага. Вот и все. Что же до тех долгих часов, которые я проводил в бесстыдном распутстве, так я проводил их с Немо, а не с женщиной — к моему большому огорчению! Я беру Немо и веду его бегать, пока есть такая возможность. Ночью меньше риска, что его пристрелит какой-нибудь усердный деревенский рыцарь. Я не хочу отправлять его обратно в эту проклятую клетку. Вы это понимаете? Господи, неужели вы на самом деле думали, что я спал весь день в открытом экипаже, потому что каждую ночь предавался разгулу до изнеможения? Если вы уж решили следить за мной, то делайте это немного лучше и старайтесь добраться до сути, прежде чем выносить обвинение.

Она стояла, не шевелясь, не сводя с него глаз. — Хотя переспать с ней — не такая уж плохая штука, — добавил он. — В ней течет теплая кровь, а не ледяная вода, чего о вас я сказать не могу.

Плечи ее поднялись. Усилием воли она опустила их и отвела назад, выпрямляясь.

— Вам это обидно? — с издевкой спросил он. — Ну и отлично.

Щеки ее теперь уже пылали. Она облизнула пересохшие губы.

— Я прошу вашего прощения, — сказала она неживым бесцветным голосом. — Я ошибалась.

Его неровное дыхание в холодном воздухе изморосью оседало у рта. Ли уходила от него, а он смотрел ей в спину. Он перекрутил в руках бумажный пакет и сжал его в кулаке. Когда она была уже у ворот дома, он окликнул ее.

Она не обернулась. Собака на цепи опять залаяла, но она и на нее не обратила внимания. С.Т. глубоко вздохнул и пошел за ней, но, когда он вошел во двор, она уже скрылась в доме. В это время из дверей ему навстречу выбежал мальчик, прося позволения поиграть с Немо и угостить горстью копченой рыбы.

С.Т. смотрел мимо него на дом. Ему стоило немалого труда заставить руки разжаться. Он просто безмозглая скотина, болван — ведь он прекрасно знал, почему у нее не осталось душевного тепла. Но она так с ним обращалась, и эти ее бесконечные резкости, выговоры, несмотря на все попытки завоевать ее расположение! — он изнемогал от всего этого. Он долго стоял беззвучно ругая себя, а потом, повернувшись на каблуке, пошел за мальчиком в сарай.