Проклят и прощен

Глава 10

Весь Верденфельс и окрестные деревни пребывали в волнении, так как всем уже стало известно, что барон переехал жить в Верденфельский замок. Через прислугу, которая не прерывала своих отношений с деревней, узнали, что он и тут продолжал по-прежнему жить отшельником. Он не выходил из своих комнат, никого к себе не пускал и даже со своим родственником виделся не более, чем полчаса в день. Приезд его во время бури и страшной непогоды дал только новую пищу суеверию, связанному с его личностью.

Действительно буря, разразившаяся над Верденфельсом в ту ночь, когда владелец его возвращался к себе в замок, причинила много бед. Худшей погоды он не мог и выбрать для своего приезда, а потому крестьяне говорили в один голос, что именно он принес с собой все несчастья.

Между тем наступило воскресенье, и снежная буря, продолжавшаяся в течение нескольких дней, сменилась, наконец, ясной, хорошей погодой. Служба в церкви только что окончилась, и народ отдельными группами стоял еще на церковной площади. Тут обыкновенно передавали друг другу главнейшие происшествия целой недели и обсуждали разные вопросы, но сегодня говорили лишь о приезде барона Верденфельса и о геройском поступке священника.

Вся деревня уже знала о том, что Грегор Вильмут не отказался в ту бурную ночь поехать в Маттенгоф, чтобы приобщить святых тайн дочь старого Экфрида. Крестьянам была хорошо известна тамошняя дорога, точно так же как и то, что человек, отважившийся идти туда в такую непогоду, рисковал своей жизнью. Среди них, пожалуй, не нашлось бы ни одного подобного смельчака, и потому подвиг священника приобретал в их глазах двойную цену, и о нем говорили не иначе, как с глубоким уважением.

Госпожа фон Гертенштейн, согласно своему обещанию, приехала с сестрой и фрейлейн Гофер погостить к священнику. Она также была у обедни и теперь говорила со старым Экфридом, стоявшим на паперти у двери. На старике была его праздничная одежда, а за руку он вел мальчика лет четырех. Это был красивый ребенок со свежим, розовым личиком, белокурыми волнистыми волосами и голубыми глазами, которыми он весело, без малейшей робости смотрел на молодую женщину.

— Так вы взяли маленького Тони к себе, — сказала она. — Он очень похож на свою покойную мать, у него все черты вашей дочери.

— Еще больше он похож на своего покойного дядю, — возразил старик, смотря долгим, пристальным взглядом на милое личико мальчика. — Он вылитый покойный Тони, точно его родной сын, да и зовут его также Тони.

— Вы в самом деле хотите оставить внука у себя? — спросила Анна с состраданием наклоняясь к маленькому сиротке.

Старик кивнул головой.

— Да, ваша милость, он останется у меня. Господин пастор говорит, что мальчишка обременит меня, но ничего не поделаешь.

Он замолчал и поспешно снял шляпу, так как в это время священник вышел из ризницы, где снимал с себя облачение. Нельзя было не видеть, каким почетом пользовался Вильмут в своем приходе; владетельному князю не кланялись бы с большим уважением. Все столпились, чтобы еще раз подойти под благословение, и каждый, удостоившийся отдельного поклона или разговора, чувствовал себя счастливым.

Экфрид был в числе этих счастливцев, пастор специально подошел к нему, когда заметил ребенка.

— Вы остаетесь при своем решении? — спросил он. — Трудно будет вам прокормить ребенка, вам самому едва хватает на жизнь.

— Ничего не поделаешь, ваше преподобие! — возразил старик. — Ведь вы знаете, как обстоят дела в Маттенгофе. На доме дочери огромные долги, и его приходится продать. А мой зять, вы его знаете, от него толку не дождаться, и Стаси не сладко с ним жилось. Теперь он хочет ехать в Америку, и мальчишка был бы ему в тягость, вот он и рад, что отделался от него. Он дурно обращается с ним, а если опять женится, мальчику будет совсем плохо. Поэтому я и взял Тони. Где я найду хлеб, там и для него хватит: это — все, что у меня осталось, кроме него, у меня никого нет.

Старик осторожно погладил ребенка по голове жесткой, мозолистой рукой. В этом движении была какая-то особенная нежность, и по обветренному и морщинистому лицу Экфрида пробежала легкая судорога. Вильмут устремил на осиротевшего ребенка проницательный, испытующий взор, в котором не было ни доброты, ни приветливости, и произнес:

— Держите его построже, Экфрид! От отца он не видел хорошего примера, а мать баловала его; не поддавайтесь этой слабости. Детей надо воспитывать строго.

Маленький Тони, вероятно, почувствовал, что слова пастора отнюдь не выражали благодушного отношения, и пугливо прижался к дедушке. Поговорив еще то с тем, то с другим из крестьян, Вильмут ушел с Анной, а Лили с фрейлейн Гофер последовала за ними. Подойдя к пастору, Лили воспользовалась удобным случаем и объявила, что хочет прогуляться перед обедом.

— К чему? — спросил Вильмут голосом, в котором слышалось порицание. — Ты уже не ребенок, а молодой девушке неприлично бродить одной. И в саду достаточно воздуха и движения.

Лили испугалась, подумав о свидании в орешнике. Что будет с молодым бароном, который с тоской ожидает обещанных известий? К счастью, за нее вступилась старшая сестра. Грегор с мрачным лицом дал наконец себя уговорить, и Лили, довольная полученным позволением, поспешила убежать.

— Я также должен оставить тебя на полчаса, — сказал Вильмут Анне, когда они вошли в дом. — Пойду на мельницу навестить больного, но к обеду во всяком случае вернусь.

Лили между тем прошла через село, свернула с дороги и направилась к горе. Однако она была в затруднении, потому что миссия, которую она взяла на себя с такой спокойной уверенностью, потерпела полное поражение. Анна не захотела выслушать просьбу и доказательства Лили и, мало того, сделала ей выговор за неуместную доверчивость. Бедная девушка должна была, еще раз выслушать, что она еще ничего не смыслит в «таких вещах» и поступила, как неразумный ребенок.

С тех пор Лили не удалось больше заговорить об этом предмете: как только произносилось имя Верденфельса, сестра оказывалась совершенно недоступной. Этого, конечно, нельзя было сказать Паулю. Он был в состоянии тотчас зарядить пистолет, если у него отнимут последнее утешение. Лили понимала, что должна очень осторожно приступить к делу, если хочет спасти человеческую жизнь, а это-то и было ее горячим желанием. Вот почему она без малейших угрызений совести отправлялась на тайное свидание. Она не чувствовала за собой никакой вины, а согласилась прийти исключительно из человеколюбия и внимания к сестре, личные ее интересы не играли здесь роли.

Пауль стоял уже около получаса, ожидая ее, как условились, возле орешника. Он был в охотничьем костюме, с ружьем через плечо, считая необходимым ради молодой девушки придать свиданию совершенно случайный характер. По счастью, густой лес у подошвы горы, хотя и лишенный сейчас листвы, прекрасно скрывал их обоих от непрошенных взглядов. Они дружески пожали друг другу руки, как близкие союзники, а затем Лили искренне сказала:

— Как я рада, что вы еще живы!

— Мне было бы гораздо приятнее быть мертвым! — меланхолически ответил Пауль.

Лили взглянула на него: он был действительно очень бледен, но от этой бледности казался еще красивее и интереснее, чем когда бывал весел, и теперь в его глазах опять светилась надежда.

— Вы сдержали свое обещание? — спросил он. — Несете ли вы мне хоть какую-нибудь надежду и доброе слово от вашей сестры?

Молодая девушка покачала головой.

— Но, господин Верденфельс, этого нельзя так скоро ожидать. У Анны очень настойчивый характер, и не так-то легко переупрямить ее. Все-таки я с ней говорила.

— В самом деле говорили? О, вы — ангел доброты! — с воодушевлением воскликнул Пауль.

Лили была польщена комплиментом, это звучало совершенно иначе, чем вечное: «Дитя, ты этого не понимаешь». Теперь она ни за что на свете не призналась бы в своем поражении и твердо решила довести роль ангела-хранителя до конца. Она начала объяснять молодому человеку, что он должен иметь терпение, что еще не все потеряно, и думала, что приступает к делу очень умно. Но Пауль не дал себя обмануть. Он задал несколько поспешных вопросов, не ожидавшая их Лили ответила очень чистосердечно, и эти ответы выдали ему истину. Его лицо, только что радостно сиявшее надеждой, снова омрачилось.

— Не старайтесь щадить меня! — с горечью сказал он. — Я ясно вижу, что вы хотите скрыть от меня. Госпожа Гертенштейн неумолима в своем отказе, и я обречен на отчаяние.

Он сильно сжал приклад своего ружья; это было невольное движение, но Лили вскрикнула от ужаса и схватила его за руку.

— Не делайте этого, барон! Ради Бога, не делайте этого!

— Чего я не должен делать?

— Вы не должны стреляться, — рыдая, проговорила Лили. — И вы хотели это сделать на моих глазах! О, это ужасно!

Пауль вспомнил теперь слова, произнесенные им в первом порыве горя. Он видел, что они были приняты всерьез, и страх этой девушки за его жизнь глубоко тронул его. Напрасно старался он успокоить испуганную Лили — она не верила его обещаниям и воскликнула:

— Если я теперь и помешаю вам, вы сделаете это в замке. Отдайте мне ружье!

Пауль попробовал протестовать.

— Дайте мне ружье! — повелительно повторила Лили и, когда он исполнил ее приказание, решилась на геройский поступок: схватила обеими руками смертоносное оружие, осторожно пронесла его несколько шагов и с силой бросила в ров, тянувшийся вдоль подошвы горы.

Ледяной покров был пробит, и Лили, к своему большому удовольствию, увидела, как ружье погрузилось в воду. По ее мнению, несчастье было теперь предотвращено, ей не приходило в голову, что у барона может быть и другое оружие. Успокоенная этой уверенностью, она остановилась против Пауля и начала строгую проповедь. Девушка внушала ему, что он поступает безбожно, говорила о земном и вечном проклятии самоубийцы и наконец угрожала ему муками ада.

Пауль стоял и слушал девушку с возрастающим волнением. Он не мог понять, откуда у нее столь яркие назидательные слова, так как не знал, что это была проповедь Вильмута, которую тот недавно произнес на подобную тему и которую Лили свободно повторяла наизусть. Поскольку описание мук ада не производило на молодого человека особенного впечатления, то он занимался тем, что смотрел на юную проповедницу и сравнивал ее с сестрой. Свежее розовое личико, обрамленное темным мехом, было очаровательно. От сильного движения одна из ее длинных кос перекинулась через плечо; это были пышные светло-каштановые волосы, но где тот дивный блеск, который, как золотистое сияние, лежал на других волосах? И что значат эти светлые детские глаза в сравнении с теми лучезарными звездами, скрывающимися под длинными ресницами? Сравнение напоминало Паулю, чего он лишился, и его горе пробудилось с новой силой.

— Вы не знаете, что такое любовь, — с глубоким вздохом произнес он, когда проповедь кончилась. — Вы не знаете, что значит быть на краю отчаяния.

Этого Лили, конечно, не знала, но догадывалась, что это что-то очень печальное, а потому внезапно перешла от проповеди к утешению. Пауль охотно поддавался ему. Увлекшись горячим спором, они не заметили, как между деревьями показался мужчина в черном плаще.

— Мой дядя, — сказал Пауль, крайне удивленный, так как барон до сих пор ни разу не выходил из замка.

Оказавшись рядом с «чудовищем из Фельзенека», Лили не знала — бежать ей или остаться, но пока она разрывалась между страхом и любопытством, Раймонд подошел к ним. Он также удивился, увидев своего племянника в обществе молодой девушки, и заметно было, что встреча с посторонним лицом ему неприятна.

— Ты здесь, Пауль? — произнес он с холодным поклоном.

— Я совершенно случайно встретился с фрейлейн Вильмут, — ответил Пауль, желая оградить молодую девушку от ложного объяснения ее присутствия. — Она приехала сегодня навестить верденфельского пастора.

Раймонд невольно сделался внимательнее, так как в окрестностях было только одно семейство, носившее эту фамилию, и он знал, что у Анны была младшая сестра. Пристально глядя в лицо молодой девушки, он медленно подошел к ней.

Этот взгляд и это приближение слишком много говорили суеверию Лили. Все ужасные рассказы о дружбе с дьяволом и о свертывании шеи, в которых обвиняли барона, снова воскресли в ее уме. Словно опасаясь за свою жизнь, она поспешно отступила за спину Пауля и с ужасом смотрела из-за нее на Верденфельса. Молодой человек очутился в очень неловком положении. Раймонд остановился, и по его губам пробежала горькая усмешка при таком явном страхе.

— Не бойтесь, фрейлейн, — холодно сказал он, — не трудитесь в страхе искать защиты у моего племянника; я вас сейчас избавлю от своего присутствия.

С этими словами он повернулся и направился в лес. Когда он отошел на некоторое расстояние, Лили с робким видом вышла из-за спины своего защитника и вполголоса спросила:

— Я держала себя очень глупо?

Пауль был того же мнения, однако не высказал ей этого, а только спросил:

— Но почему вы так боитесь моего дядю? Вы уже один раз высказали о нем что-то странное, что я не мог себе объяснить.

— Я представляла его себе гораздо более страшным, — ответила Лили. — У него черты обыкновенного человека, даже бледность его лица.

— Каким же он должен быть? — воскликнул Пауль почти сердито. — За кого вы его принимаете?

Лили смотрела в землю; молодой барон, очевидно, ничего не знал о страшных слухах, а передать их было невозможно. Поэтому она промолчала, выразив только намерение вернуться домой.

— Вы в самом деле хотите уйти, не дав мне ни проблеска надежды? — в отчаянии спросил Пауль.

— Что же я могу сделать? — грустно промолвила молодая девушка. — Вы сами думаете, что моя сестра останется при своем отказе.

— Но мне необходимо утешение в несчастье, — настаивал Пауль. — А ваши утешения так бесконечно отрадны для меня! Если я вас больше не увижу, могу ли я по крайней мере писать вам?

— Да, это вы можете, — решила Лили, находя, что слишком жестоко отказывать несчастному в утешении.

Она подала Паулю руку, и, к ее великому удовольствию, на этот раз он поднес ее к своим губам.

— Большое спасибо! — искренне сказал он. — И... прощайте!

— Прощайте, — повторила Лили, на которую поцелуй руки подействовал так же приятно, как ее утешения — на молодого человека. Они расстались.

Между тем Раймонд Верденфельс пошел дальше. Его лицо все еще сохраняло горькое выражение, он догадывался каким его представляли молодой девушке, если она пришла в такой ужас при одном его приближении. На одной из боковых тропинок, которая вела обратно к замку, он остановился и, казалось, раздумывал — не вернуться ли ему, потом провел рукой по лбу и вполголоса произнес:

— Затворничество ни к чему не ведет. Раз я начал это, то должен привести в исполнение. Итак, вперед!

И он пошел вперед. Вскоре он достиг опушки рощи, откуда дорога вела в село, как вдруг на одном из поворотов столкнулся с человеком, шедшим из деревни. Раймонд фон Верденфельс и Грегор Вильмут внезапно оказались лицом к лицу... Оба смутились от этой неожиданной встречи и невольно замедлили шаги. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, затем Вильмут холодно произнес:

— Господин Верденфельс, я уже знаю о вашем приезде.

— Я и не собирался делать из этого тайну, — таким же ледяным тоном возразил барон. — В настоящую минуту я шел к вам, ваше преподобие.

— Ко мне? Именно сегодня?

— Почему же не сегодня? Или вам это неудобно?

Подозрения Вильмута поколебались, когда он увидел, что Верденфельс не знал, кто находится теперь в пасторате; тем не менее он решил, что следует держать барона подальше.

— Значит, эта встреча отвечает вашим желаниям, — строго сказал он. — Мы здесь одни, и я готов выслушать вас.

— Я знал, что вы не приняли бы приглашения прийти ко мне в замок, — проговорил Раймонд, спокойно скрестив руки на груди, — поэтому мне ничего не оставалось, как самому прийти к вам. Но я думаю, ваше преподобие, что вы ошибаетесь относительно причины моего прихода.

— Едва ли! Мне известна только одна причина, могущая привести вас ко мне. Правда, прошло много времени, пока вы нашли ко мне дорогу, целых шесть лет, но никогда не поздно исправить ошибку. Вы хотите, наконец, сделать шаг, от которого тогда отказались?

В его словах не было торжества, но сказалось все высокомерие священника, считающего совершенно понятным полное и безусловное подчинение его власти. Раймонд вдруг выпрямился с присущим ему выражением недоступной гордости.

— Нет! — прозвучал решительный ответ.

— Нет? — строго повторил Вильмут. — В таком случае я не понимаю, что привело вас в Верденфельс.

— Разве необходимо ваше разрешение для того, чтобы я жил в собственном замке? — так же сурово прозвучал голос Раймонда.

— Вы — неоспоримый хозяин своего замка, но село и приход — мое достояние.

— Над которым вы властвуете неограниченно, как какой-нибудь деспот над своими подданными. Это я знаю.

— Я только пользуюсь авторитетом священника, — сказал Вильмут, делая ударение на каждом слове, — и моя паства подчиняется этому авторитету. Вы же не признаете его, господин Верденфельс, хотя вам известны условия, на которых я предлагал и теперь предлагаю вам мир.

— А вы знаете, что я никогда не соглашусь на эти условия. Что бы ни случилось, вы никогда не увидите Верденфельса униженным.

— Это высокомерие должно быть низвергнуто в прах! — невозмутимо произнес Вильмут. — Оно — наследственный недостаток вашего рода. Вы, быть может, нисколько не похожи ни на своего отца, ни на предков, но в этом отношении вы — истый Верденфельс.

— Ваше преподобие, не злоупотребляйте своим саном и не используйте его для того, чтобы наносить оскорбления! — сказал барон глухим голосом, с трудом владея собой. — Я знаю, что ваш сан делает вас неприкосновенным, но вы можете довести меня до того, что я забуду об этом.

— Тогда я вам напомню! — возразил Вильмут. — Оскорбление можно получить только от равного себе. Я — служитель Господа и требую уважения к словам, которые произношу от Его имени.

По-видимому, Раймонду удалось овладеть собой.

— Не будем говорить о словах, — спокойно отозвался он. — Я пришел не ссориться с вами, а обратиться к вам с вопросом, на который вы мне еще не ответили. Ваша железная рука лишила меня счастья; я хотел бы знать та же ли самая рука довершила это дело. То последнее письмо, в котором я обращался к Анне Вильмут, было сожжено непрочитанным?

— Это — правда. Но кто сказал вам? Никого, кроме меня и моей кузины, при этом не было.

— Так вы присутствовали при этом? Вот то, что я хотел знать. Моя невеста услышала бы мою последнюю просьбу, а если письмо было сожжено, то это было делом ваших рук. Или, может быть, вы станете уверять меня, что она сделала это добровольно?

Вильмут взглянул на барона. Теперь в его всегда холодных глазах светилось торжество, и оно зазвучало и в его голосе, когда он ответил:

— Нет, потому что я никогда не скрываю истины. Анна обещала мне не принимать от вас ни одной строки. Я был у нее, когда она получила то письмо, и напомнил ей данное обещание. Я сам взял письмо из ее рук и бросил его в огонь.

Глубокий вздох вырвался из груди барона, словно с нее упала страшная тяжесть.

— Так вы принудили ее? Я так и думал, хотя Анна и умолчала об этом.

— Анна? — повторил Вильмут. — Что это значит, господин фон Верденфельс? Разве вы видели с тех пор госпожу Гертенштейн или говорили с нею?

— Да, — холодно сказал Верденфельс.

— Когда это было и где?

— Я не обязан давать вам отчет; спросите Анну — она наверно не откажет дать все сведения своему строгому духовнику.

— Я спрошу ее, — мрачно сказал Вильмут. — Я знаю, как получить ответ.

— В этом я и не сомневаюсь! Спасибо за сведения. Прощайте!

Барон хотел идти, но Вильмут преградил ему дорогу, говоря:

— Еще одно, господин Верденфельс: думаете ли вы остаться в вашем замке?

— Пока — да.

— И как должны я и вся деревня понимать ваше возвращение?

— Как вам будет угодно! — с гордым презрением ответил Раймонд.

— Вам это так безразлично? Здесь вы не так недоступны, как в замке Фельзенек, не следовало бы забывать об этом.

— Продолжайте же откровенно высказывать свои угрозы, — перебил его барон. — Вы хотите снова начать прежнюю борьбу? Я к ней приготовился, покидая Фельзенек.

— И вы рассчитываете на сей раз остаться победителем?

— Я рассчитываю твердо стоять на своем, каков бы ни был конец.

Во взгляде, которым пастор смерил «пустого мечтателя», можно было прочесть и недоумение, и гнев.

— Должно быть, тот разговор был очень интересного содержания, что придал вам несвойственную вашей натуре храбрость, — заметил он. — Не стройте своих расчетов на том, что президент Гертенштейн умер: в душе его вдовы вы все равно не можете изгладить воспоминания о том, что было. Я был ее опекуном с самого детства, я и теперь оберегаю ее. Что бы вы ни предпринимали, вы всегда найдете меня возле Анны.

— Никакой защиты и не требуется, — с горечью сказал Верденфельс. — Вы уже позаботились, чтобы я не мог ничего предпринять. Но наш разговор еще раз доказал мне, что мы с вами, как и много лет назад, остаемся врагами не на жизнь, а на смерть! — и, сделав короткий, гордый поклон, он направился к замку.

Несколько минут еще Вильмут простоял, погруженный в мрачные думы, а затем вполголоса произнес:

— Итак, она говорила с ним и скрыла это от меня!