Проклят и прощен

Глава 8

Имение Бухдорф, которое барон Раймонд подарил своему племяннику, находилось в нескольких часах езды от Верденфельса. Уступая последнему в величине и роскоши, оно тем не менее представляло прекрасное дворянское поместье с великолепным господским домом и тенистым парком. Пауль действительно нашел на своем письменном столе дарственную запись за подписью Раймонда и не замедлил осмотреть свою новую собственность. Имение находилось еще в руках арендатора, который сам здесь хозяйничал и жил со своим семейством в господском доме. Новый владелец понимал, что с переселением придется подождать до весны, когда кончится срок аренды. Кроме того, он чувствовал себя обязанным исполнить желание барона и остаться пока в Фельзенеке.

В настоящую минуту Пауль находился в своей спальне, занятый собственным туалетом, которому сегодня уделял особенное внимание. Он подолгу осматривал себя в зеркале, решая, какой выбрать галстук — темный или светлый. Арнольд, помогавший ему одеваться, держал себя теперь с еще большим достоинством: «Ведь мы теперь помещики». Разумеется, он настоял, чтобы молодой 'хозяин взял его с собой в Бухдорф; там он все подробно осмотрел и нашел, что дядя, делающий такие богатые подарки, в высшей степени достоин уважения.

Вообще со времени той злополучной аудиенции барон Раймонд очень возвысился во мнении старого слуги. Арнольд не только спокойно принял полученный урок, но, казалось, испытывал даже некоторое удовлетворение от сознания, что нашелся человек, внушивший ему такое почтение к себе. С тех пор он всегда отзывался о бароне в самых восторженных выражениях, и ему больше не приходило в голову, что тот «не в своем уме». Верденфельс самым наглядным образом доказал ему его заблуждение.

— Темные перчатки, Арнольд, — приказал Пауль, в ответ на что старик принес светлые и торжественно положил их на туалетный стол.

— Возьмите эти, мой дорогой господин. Светлые перчатки больше идут к вашему костюму и вообще пригоднее, когда делают предложение.

Пауль обернулся и с удивлением посмотрел на него.

— Я? Откуда ты это знаешь? Я ведь не говорил об этом ни слова!

— Точно мне нужно говорить об этом, — возразил Арнольд. — Вы сегодня смотрите на одевание, как на важное государственное дело. Вы заказали экипаж в Розенберг, потому что от продолжительной езды верхом пострадала бы свежесть вашего костюма; затем вы очень возбуждены: уже за десять шагов можно догадаться, что вы — жених,

— Вот как! — сказал Пауль, сердясь, но не возражая.

— Я предвидел это с того момента, как узнал, что наша спутница из Венеции живет здесь по-соседству, — продолжал старик. — Вы же были в высшей степени влюблены в нее, и я стою на своем: вы собираетесь жениться.

— В самом деле? И ты даешь мне позволение? — со смехом воскликнул молодой человек. — Я забыл спросить тебя об этом.

Арнольд пожал плечами.

— К сожалению, вы никогда не спрашиваете меня, но вкус у вас недурен, надо сказать правду. Госпожа фон Гертенштейн прекрасная дама, и по всему видно, что она очень умна, а нам это пригодится, потому что хотя мы теперь и владельцы Бухдорфа, но далеко еще не разумны.

— Арнольд, я серьезно требую большего уважения к себе, — разгорячился Пауль, в качестве помещика вдвойне сознававший всю неуместность подобных нравоучений.

Вспомнив сцену у дяди, он, подобно ему, также принял важную осанку, устремив уничтожающий взгляд на старого поверенного своих тайн, но потерпел поражение.

— Не смотрите так, мой господин, — сказал Арнольд без малейшего почтения. — Вы не умеете подражать вашему многоуважаемому дяде. Тот совсем иначе взглянет, да так, что тебя бросает то в жар, то в холод. Он не скажет ни слова, а ты чувствуешь, что ничего не остается делать, как только почтительно поклониться. Вы же напротив...

— Ты думаешь, я так не умею? — продолжал горячиться Пауль. — Арнольд, моему терпению пришел конец! На будущее время я прибегну к строгости, чтобы удержать тебя в границах, заметь это. А теперь ступай! Я сам оденусь!

Вместо того, чтобы послушаться, старик быстро подошел к нему и стал осматривать его костюм, а затем добродушно добавил:

— Не сердитесь, мой дорогой господин! От этого кровь бросается в лицо, а это вам не идет. Зачем вы надели темный галстук? Он вам не к лицу, с этим согласится и госпожа Гертенштейн, — а кроме того, бант сидит криво.

Затем он спокойно снял с шеи Пауля темный галстук и заменил его светлым.

Молодой человек терпеливо перенес это. Мысль не понравиться в Розенберге испугала его.

— Ты так думаешь? — с сердцем, но заметно тревожась, спросил он.

— Теперь посмотрите в зеркало, — произнес Арнольд торжествующим тоном. — Светлый шелк придает вашему лицу совершенно другой оттенок. Да, что бы вы делали без меня?

Пауль бросил взгляд в зеркало и, казалось, согласился с мнением своего слуги, потому что послушно взял светлые перчатки, которые подавал ему Арнольд. Так как старик «в общем» соглашался на брак своего молодого господина, то соблаговолил принести ему шляпу и верхнее платье и даже проводил до лестницы, где они расстались совсем дружелюбно.

Двухчасовая езда в Розенберг не показалась слишком продолжительной молодому человеку, несмотря на его нетерпение, так как он витал в золотых грезах о будущем. Как владелец Бухдорфа, он мог теперь без дальнейших размышлений предстать перед прекрасной вдовой и просить ее руки. Он, конечно, знал, что должен преодолеть старые предубеждения, связанные с именем Верденфельс, но это не казалось ему серьезным препятствием. Как ни сдержанна была молодая женщина, ее взгляд, так часто и долго на нем останавливавшийся, говорил о глубоком интересе к нему. Пауль не подозревал, что она смотрела подолгу на его лицо потому, что оно напоминало ей черты другого...

Между тем в Розенберге все шло своим обычным порядком. Анна Гертенштейн продолжала и теперь жить в полном уединении, к великому разочарованию соседей, надеявшихся, что по истечении срока траура они опять увидят ее в своем кругу. Поскольку никто, кроме адвоката Фрейзинга и приходского священника Грегора Вильмута, не знал настоящего положения вещей, ее считали богатой и ожидали, что рано или поздно она начнет вести в Розенберге тот пышный образ жизни, какой вела при муже. Между тем глубокий траур, который она продолжала носить, был для нее лишь предлогом отклонять все приглашения.

Утром того самого дня, когда Пауль отправился в Розенберг, к господскому дому подъехал и адвокат Фрейзинг. Он застал в маленьком зале только фрейлейн Гофер и принужден был довольствоваться пока ее обществом. Они не были особенными друзьями, даже наоборот — всегда были готовы к войне. Гофер называла юриста сухим «актовым человеком», в котором не было поэзии, а он шутил при каждом удобном случае над ее суеверием. Фрейлейн Гофер была на самом деле настоящее дитя своей родины и, несмотря на полученное воспитание и образование, твердо придерживалась ее предрассудков. Она и не скрывала этого, что давало повод к постоянным пикировкам между нею и адвокатом. Сегодня же последний был, казалось, в особенно торжественном настроении и наряде: во фраке и в узких лайковых перчатках, с великолепным букетом в руках.

— О, какие чудные розы! — с восхищением сказала фрейлейн Гофер. — Ведь это — редкость в такое время года.

— Госпожа фон Гертенштейн очень любит розы, — отозвался Фрейзинг, бережно положив букет на стол, — и я надеюсь доставить ей удовольствие.

Он говорил, стараясь казаться непринужденным, так как видел, что проницательные глаза фрейлейн рассматривают его наряд, и его несказанно раздражала улыбка понимания, игравшая на ее губах. Он сел, и минуты две спустя между ними уже завязался спор. Гофер высказала неоспоримое утверждение, что сегодня пятница, что дало адвокату повод к нападению.

— По-вашему, это — несчастливый день? — спросил он.

— Насколько мне известно, этот день именно так значится в кодексе суеверий. По крайней мере, я не предприняла бы ничего важного в этот день, — ответила Гофер, пристально глядя на букет.

— А я думаю иначе! — произнес Фрейзинг с ударением. — Я выбираю именно этот день, чтобы доказать отсутствие у меня предрассудков. Необходимо подать пример здешнему населению, которое верит в привидения, в Деву льдов и разное колдовство.

Гофер прекрасно понимала, кого следовало подразумевать под словами «здешнее население», и потому ответила тоном, в котором слышалось раздражение:

— В ваших судебных актах, конечно, ничего не говорится о таких вещах и я позволяю себе находить их вялыми и прозаичными.

— А я осмеливаюсь находить слишком восторженными именно подобные суеверия, — парировал бойкий на язык адвокат.

Фрейлейн покраснела от досады.

— Разумеется, вы — исключительно человек рассудка, и в этом отношении сходитесь с госпожой Гертенштейн. Она тоже вольнодумная женщина.

— К моему великому удовольствию, — подтвердил Фрейзинг.

В это время вошла Анна в сопровождении своей сестры. Лили не дала адвокату времени поздороваться, она подбежала к нему, с любопытством спрашивая:

— Дядя советник, почему вы сегодня так торжественно нарядились?

Это простодушное обращение осталось у Лили с детства, когда Фрейзинг, в руках которого была вея судебная практика в округе, часто посещал дом пастора в Верденфельсе. Он ничего не имел против того, что хорошенькая девушка называла его дядей, но сегодня это обращение смутило его точно так же, как и сам вопрос. Однако он скоро оправился.

— Я должен вести переговоры с госпожой Гертенштейн относительно продажи, но прежде хотел бы переговорить о другом важном деле.

— В таком случае уйдем, Лили, — сказала фрейлейн Гофер, взяв под руку молодую девушку. — Во время деловых разговоров мы лишние. Пойдем!

Лили вполне согласилась с этим и без возражений ушла в соседнюю комнату, но не могла успокоиться, не зная, взял ли Фрейзинг лежавший на столе букет.

— Он хочет испытать свое счастье в пятницу; надеюсь, на сей раз он убедится в значении этого дня, — сказала Гофер, выходя из комнаты.

После этих таинственных слов Лили погрузилась в глубокое раздумье. Фрак «дяди юриста» показался ей подозрительным, и она осталась в соседней комнате, чтобы дождаться окончания переговоров. К сожалению, Гофер заперла дверь, и, таким образом, Лили ничего не было видно, но, приложив ухо к замочной скважине, можно было слышать, о чем говорилось в соседней комнате, и молодая девушка сделала это без малейших угрызений совести.

Фрейзинг начал переговоры, подавая молодой женщине букет.

— Розы розе, — сказал он с натянутой учтивостью, но явно очень довольный комплиментом, который, вероятно, заранее заучил.

Анна благосклонно приняла цветы, но поблагодарила холодно; она привыкла к знакам почтения и внимания со стороны Фрейзинга, а потому сегодняшнее приношение не особенно удивило ее.

— Вам нужно о чем-нибудь важном переговорить со мной? — спросила она, садясь против него. — Дело касается, вероятно, продажи Розенберга?

— Вы ошибаетесь, — ответил адвокат с многозначительной улыбкой. — Напротив, я надеюсь, вам удастся удержать имение по крайней мере как летнее местопребывание, хотя бы вы главным образом и жили в городе.

— Конечно, это было бы очень приятно, но при теперешних обстоятельствах я не считаю это возможным.

— Сударыня, — с большой торжественностью начал Фрейзинг, — вы — вдова!

— Ну да! — сказала Анна, несколько удивленная этим вступлением.

— Я — холостяк! — продолжал адвокат.

Молодая женщина посмотрела на него с удивлением.

— И это мне известно.

— Жизнь холостяка очень печальна! С каждым годом все более и более я чувствую свое одиночество, бесконечно мечтаю о подруге жизни.

— Господин Фрейзинг, — испуганно перебила его Анна, только теперь поняв значение роз.

Однако адвокат не дал себя перебить и заговорил с такой поспешностью, как будто читал доклад в суде. Он указал на их многолетнее знакомство, на свою обширную практику и значительное состояние, намекнул на свое бескорыстие, с чем приходилось согласиться, так как ему были хорошо известны средства вдовы, и наконец попросил руки молодой женщины.

На лице Анны изобразилось мучительное смущение, она отложила в сторону цветы и сказала с легким упреком:

— Вам следовало избавить нас обоих от этих тяжелых объяснений. Я и не воображала, что мое дружеское обращение пробуждает в вас подобные чувства, в противном случае я не допустила бы этого.

— Вы отказываете мне? — с горьким разочарованием воскликнул Фрейзинг.

— Я питаю к вам глубочайшее уважение, верную дружбу и навсегда сохраню к вам благодарность за советы и поддержку.

— Да, но с этим мне делать нечего, — сказал он с грустью. — Это мне предлагали все дамы, которым я делал предложение.

— Так вы уже не в первый раз делаете предложение?

— В четвертый раз, и всегда вместо согласия получал уважение и дружбу.

Это необыкновенное признание прозвучало так грустно, что Анна едва подавила невольную улыбку.

— Это непонятно! — сказала она, чтобы утешить «жениха». — Такой человек, как вы, с положением и заслугами... Мною руководят совершенно другие соображения.

— Вот в том-то и заключается мое несчастье, что я всегда наталкиваюсь на такие «другие соображения», — вздохнул Фрейзинг. — Первая дама, к которой я обратился, объяснила мне, что может любить только художника, юрист же пользуется только ее глубочайшим уважением; вскоре после того она обручилась с молодым художником. Вторая дама поведала мне свое намерение поступить в монастырь и предложила мне свою дружбу. Третья призналась, что уже любит другого, и воспользовалась при этом моей помощью, так как ее родители были против ее выбора; за эту помощь она заверила меня в вечной благодарности. А теперь и вы отказываете мне!

— Неужели я должна за это лишиться верного, испытанного друга? — спросила молодая женщина, протягивая ему руку.

— Нет, этого не будет, — сказал Фрейзинг, борясь с волнением и беря протянутую руку.

И в четвертый раз состоялся несносный обмен уважением и дружбой. Однако, несмотря на все, этот обмен был, видимо, приятен Фрейзингу. После этого он сразу успокоился, а когда Анна накинула шаль и пошла провожать отвергнутого жениха до калитки, у которой остановился экипаж, то, казалось, старые дружеские отношения опять вполне восстановились между ними.

В продолжение их разговора Лили стоило большого труда не выдать себя в соседней комнате; несколько раз у нее появлялось очень сильное искушение громко рассмеяться, но когда экипаж уехал и в комнату вошла Гофер, молодая девушка подбежала к ней, весело крича:

— Пятница дала себя знать! Дядя советник получил отказ, и подумайте только: это уже четвертый!

— Вы подслушивали? — с упреком спросила Гофер.

— Разумеется, — подтвердила Лили, не находившая в своем поступке ничего дурного, и начала изображать подслушанную сцену в смешном виде.

Но это не произвело желанного впечатления. Фрейлейн Гофер наморщила лоб и запретила девушке насмехаться над человеком, заслуживающим полного уважения.

— Но ведь вы его терпеть не можете, — сказала Лили, удивленная таким участием. — Ведь он ваш противник и спорит с вами при всяком удобном случае.

На мгновение фрейлейн смутилась, но сразу же оправилась и сказала назидательно:

— Да, это верно, но не следует желать зла даже своим врагам.

Анна не возвратилась домой, а пошла пройтись по саду; Лили увидела это и побежала за ней. Она тоже накинула легкую накидку и уже дошла до оранжереи, как вдруг заметила, что к дому подъехал второй экипаж, и с удивлением увидела, что из него выходит молодой барон Верденфельс. Молодая девушка знала или, вернее, догадывалась, что этот визит относится исключительно к ее сестре, — глаза Пауля были слишком красноречивы тогда, в доме пастора. Но она думала, что у него найдется приветствие и для его маленькой новой знакомой; и потому невольно приостановилась в ожидании. Однако Пауль не заметил ее, хотя и проходил на близком расстоянии. Выходя из экипажа, он сейчас же заметил стройную фигуру на другом конце сада, и его взор был прикован исключительно к ней одной, все прочее для него не существовало. Пауль не вошел в дом, а отыскал молодую женщину в саду, при этом его лицо сияло, как будто уединение, в котором он застал Анну, было давно желанным счастьем.

Лили опустила голову; ей уже не хотелось идти к сестре и принимать участие в разговоре, в котором она была лишней. Ее даже не заметили... Она тихонько остановилась за колонной оранжереи. На сей раз она не хотела подслушивать, да это было бы и невозможно на таком большом расстоянии, но она могла видеть и сестру и Пауля Верденфельса, когда они ходили по аллее, а им и в голову не приходило, что за ними следят. Разговор продолжался долго и, в противоположность разговору с Фрейзингом, казался очень серьезным.

Сначала долго и оживленно говорил Пауль, но ответы молодой женщины, по-видимому, охлаждали его пылкое красноречие, так как он становился все молчаливее. Потом заговорила Анна; она тоже говорила долго и убедительно, сдерживая страстные объяснения своего спутника, так что он наконец совершенно умолк и стоял неподвижно, устремив взор в землю. Последовала короткая пауза. Затем Анна подала ему руку, и Верденфельс поднес ее к своим губам; молодая женщина повернулась и пошла домой.

Лили догадывалась о том, что произошло между ними, хотя барон не был во фраке и не привез букета; она не хотела показаться ему и осталась на прежнем месте. Но Пауль пошел кратчайшим путем, который привел его к оранжерее. Он шел очень медленно, и его красивое лицо, незадолго перед тем сиявшее счастьем, было бледно и носило отпечаток страданий, так что Лили забыла свое намерение. В эту минуту она вела себя совершенно как ребенок, и даже не сознавала, что поступает бестактно, идя к нему навстречу и заговорив с ним.

— Господин Верденфельс, что с вами? — с тревогой спросила она.

Пауль вздрогнул от неожиданного вопроса и провел рукой по глазам.

— Простите, — поспешно сказал он, — я не видел вас; мой экипаж дожидается меня. Засвидетельствуйте мое почтение вашей сестре. — Он намеревался уйти, но глядевшие на него ясные карие глаза были так печальны, полны такого участия, что он попробовал улыбнуться. Это не удалось ему, и он лишь произнес: — Простите, что я так спешу, но право я не могу здесь оставаться.

— Наверно моя сестра причинила вам какую-нибудь неприятность? — робко спросила Лили.

Губы молодого человека болезненно дрогнули.

— Да, и даже большую. Она и сама не знает, какую боль причинила мне.

— О, да, Анна бывает иногда жестока, — тихо заметила Лили.

— Не говорите так, она была бесконечно добра ко мне. Не ее вина, что я ошибся, — покачал головой Пауль и вдруг быстро добавил со страстной скорбью: — Но я не перенесу, если у меня отнимут всякую надежду. Я лишу себя жизни!

— Господи Боже! — воскликнула перепуганная Лили. — Не делайте этого, барон! Анна всю жизнь не имела бы покоя, если бы стала причиной вашей смерти, да и я также...

— На что мне такое существование без участия и надежды? — страстно воскликнул Верденфельс. — К чему скрывать от вас истину, которую вы знаете? Да, я люблю вашу сестру, люблю всем сердцем и не могу жить без нее. Я застрелюсь!

Хорошо, что обоих скрывала оранжерея, где их никто не видел, потому что Лили начала горько плакать, в самых трогательных выражениях заклиная барона не предаваться таким мрачным мыслям.

— Может быть, Анна говорила это несерьезно. Она забрала себе в голову остаться вдовой и, может быть, — нет, даже наверное, — переменит свое решение.

— Вы считаете это в самом деле возможным? — спросил Пауль, у которого опять явился проблеск надежды.

— О, наверное, — уверенно заявила Лили, в своем страхе допускавшая всякую возможность. — Я поговорю с сестрой, опишу ей ваше отчаяние, употреблю все свое влияние, только отбросьте мысль о самоубийстве!

По-видимому, Пауль еще не отказывался от этой мысли, он все еще был в отчаянии, но его голос звучал уже спокойнее, когда он возразил:

— Благодарю вас, милая фрейлейн! О, конечно вы имеете влияние на сестру; она мне сказала, что не питает ко мне нерасположения, но что больше не выйдет замуж. Пожалуй, еще можно поколебать это решение, если я могу рассчитывать на ваше ходатайство и на вашу поддержку...

— Можете! — подтвердила Лили, торжественно поднимая руку. — Я употреблю все силы ради вас и вашей любви.

Молодой чело век с благодарностью пожал маленькую ручку, но ему не пришло в голову поднести ее к губам.

— Но как же я узнаю результат вашего ходатайства? — спросил он. — Разумеется, я не могу больше приезжать в Розенберг, пока у меня не будет хоть маленькой надежды.

Лили несколько секунд подумала, а затем ответила:

— В будущее воскресенье мы поедем в Верденфельс навестить нашего двоюродного брата, пастора Грегора. Не можете ли и вы прийти в его дом?

— Нет, — серьезно ответил Пауль. — С тех пор как я узнал, какие отношения существуют между пастором Вильмутом и моим дядей, я не могу бывать в пасторате. Но вы, может быть, опять отправитесь на прогулку в окрестности деревни, и, пожалуй, мы могли бы встретиться, как тогда, у замковой горы.

— Возле орешника! — радостно сказала Лили. — Это прекрасная мысль. Около полудня я буду там, только обещайте мне, что до тех пор вы не лишите себя жизни.

— Хорошо, я еще подожду некоторое время; может быть, еще не все потеряно, — и Пауль, еще раз пожав руку своей новой союзницы, направился к ожидавшему его экипажу.

После его отъезда Лили вернулась домой в приподнятом настроении, занятая своей миссией. Она стала вдруг, как ей казалось, лицом, на влияние которого рассчитывают и которое приняло меры для предупреждения самоубийства. Девушка уже более не сомневалась, что ей удастся растрогать сестру: ведь молодой барон хочет застрелиться, если она не изменит свое решение. Было, однако, просто удивительно, какую волшебную власть имеет Анна над мужчинами, что они все без исключения влюбляются в нее. В одно утро ей были сделаны предложения двумя лицами, и она не нашла ничего лучшего, как обоим отказать. Лили считала, что как земные блага, так и предложения распределены неравномерно: одно из них должно было бы достаться ей, младшей сестре.

«Конечно, второе», — мысленно прибавила она.