Пыльными дорогами. Путница (СИ)

Глава пятая

Сколько зерен — звезд на небе, столько и людей под небом, говорят старые люди. Да только ни одного зерна в эту ночь не досталось птахе. Все тучами затянуло. Девица-луна и та схоронилась, лишь изредка, под порывом холодного ветра, показываясь людям.

Видать много воинов на поле бранном полегло в ушедшем дне. Боги сжалились и не стали открывать людям скорбящим опустевшее небо, будто дырками покрытое, пустое, без света любимых, тех, что нынче в объятиях ушедшей.

Кутаясь в теплую шаль я не спешила закрывать окно — отчего-то все глядела и глядела на небо. А оно не отвечало ни единым всполохом одинокой звезды.

Время уж перевалило далеко за полночь.

Не спалось мне. После пира княжеского, в честь посланником ельнийских, не спалось.

Сны о морях холодных, бездонных, драккарах могучих и ветрах северных, отступили, не тревожили. Спокойно бы уснуть — да только не могу. Грустно отчего-то, сердце тоской защемило и нет, нет мне покоя.

Медальон возьму скельдианский, погляжу на него и снова прячу. Будто теплом серебро греет, так и зовет снова игрушку колдовскую примерить.

Погляжу и прячу обратно — не хочу Ладимира тревожить.

Он смурной стал, все чаще задерживается у Ростиха — своего наставника.

А сегодня…

Птица ночная из-под самой крыши вспорхнула, мягким крылом рассекая воздух ночной прозрачный. Ох…за сердце я невольно схватилась.

А сегодня и вовсе не пришел мой любимый. Уж колокол на городской башне второй час пробил, а нету его.

— Вёльма….

Я обернулась.

Дверь почти не скрипела, а может я того не слышала.

— Чего не спишь, шальная? — спросил Осьмуша, почесывая затылок и широко зевая.

— А ты чего? Никак волчьи сны мешают?

Он махнул рукой.

— Прошли уж волчьи сны. Две луны как не трогают.

— А босиком чего стоишь? Пол ведь студеный! — я пыталась найти еще повод прогнать его.

— Пустое…Ко мне ведь болезни не липнут, — опять отмахнулся перевертыш. — Так чего не спишь?

Я поглядела на небо.

Снова.

— Как думаешь, звезд и людей поровну?

Осьмуша бесшумно подошел — я только тепло его и ощутила. Руку мне на плечо положил.

— Об этом тоскуешь? Умер кто?

Я головой помотала.

— Я твою тоску во сне учуял, — продолжил Осьмуша. — Она по-особому пахнет, уж научился различать.

Пожав плечами, я взглянула на перевертыша. Глаза того в ночи уж человеческими впредь не будут — все волчий огонь забрал.

— Тяжко мне отчего-то, — проговорила. — Будто камень на плечах лежит, сбросить не могу. Предчувствую что-то, а что…знать бы.

— Не печалься. Пойди к Лесьяру, может, он ответит.

Я тихо улыбнулась.

Осьмуша на небо поглядел.

— Зоран говорил, детям ушедшей звезды черные положены.

— Почем ему знать, — резко ответила я. — Самому-то небось уже и место в ее холодном подземелье готово.

Осьмуша отпрянул.

— Зря ты так, Вёльма. Она мать наша, хоть и не признаем. Она нам силу дала.

— А разве ж мы просили? Не будь силы, все по-иному б могло быть…

— Боги мудрее, не спорь с ними.

Откуда только столько ума у него взялось? Еще недавно ведь боялся слово сказать, а теперь — гляди-ка, разговорился!

Прав он, коль рассудить. Чем я без силы буду? Так, тенью одной, простой девкой, забредшей от дома. Да и он…

— Тоскливо мне, Осьмуша, оттого и говорю. Да ты спать иди, я уж сама.

— Не могу. Тоска твоя не дает. Привкус ее горький на языке.

— Странное дело, — пожала плечами я. — Отчего ты чуешь ее так?

— Зоран сказывал, сестра ты моя хоть и не по крови. Сама ушедшая завещала нам друг друга слышать лучше людей.

Я усмехнулась.

— Иди спать, Осьмуша. Днем поговорим. А тоска…я ее заговором и одолень-травой отгоню.

— Смотри, Вёльма, — шутливо погрозил пальцем перевертыш. — Пока в доме одном, не укроешься…

И ушел.

Ветер из тучи густой клок вырвал и на месте его звезды показались. Немного их — видать правду говорят.

Только лишь луна боком коснулась разрыва — укрыл ее ветер.

— Светлые боги, — зашептала я, — смилуйтесь над нами, дайте прощение, пощади слуг своих грешных. Пусть не прольется кровь на земле нашей…

Шептала и знала, что не услышат меня они. В эту ночь и саму покинули. Грешна я, прогневала.

— Ладьяра, светлая дочь, сбереги Ладимира и верни его мне. Ларьян-батюшка, сохрани братьев моих, что на войну ушли. Славша-странник, сестрам и матери помоги. Ларий, Арьяру сил дай…

Всех вспомнила, за всех помолилась. Только ее, ее одной имя не назвала. Той, чья сила во мне и отчего я на этом месте стою.

Не стану ей поклоняться, не хочу!

Закрыла окно и спать легла. И упал на меня сон, тягучий как те тучи на небе, тяжкий и беспросветный. И не было мне покоя, и во сне не пришел.

Утром пробудилась я позже обычного. Голова трещала, горло пересохло, во всем теле слабость — будто захворала.

Так нет же — здоровая.

Собралась, вложив одолень и травы вместе со знаком огненным двойным в кошель поясной — пусть от дурного оберегают.

Хельга уже внизу со стола убирала.

— Припозднилась ты нынче, Вёльма, — проговорила северянка, меня завидев. — Не захворала ли? Дурно выглядишь.

— Не знаю, Хельга. Вроде здорова, а отчего-то худо мне.

— Дам я тебе отвару своего, из скельдианских северных трав, легче будет. Обожди немного.

Только она выйти хотела, как я остановила за локоть:

— Скажи только, Ладимир не пришел?

Северянка поджала губы и в глазах ее невольно злорадное что-то почудилось:

— Не было колдуна твоего. От прошлой зари не было.

И ушла.

А у меня как сердце упало.

Где ж он, светлые боги? Не случилось ли чего?

— А, вот и огонь пожаловал, — хрипло молвил Лесьяр, чуть приподняв глаза от книги. — Нечасто, ох, нечасто вижу я тебя, а зря…Песнь ведь писать надобно, а об ком и не знаю.

— Разве ж обо мне можно что путное написать? — невесело усмехнулась в ответ.

Лесьяр закряхтел и поднялся со своего места. Сделал несколько шагов ко мне. Одетый во все белое, седой, с темными от волшбы глазами.

— Не знаешь, так и молчи, не тебе решать…

Его пальцы цепко схватились за мой локоть, и я невольно вздрогнула и отпрянула.

— Печаль на твоем сердце верная, — проговорил старик, глядя будто сквозь меня. — Не ошибается оно, правду говорит. Слушай его почаще.

Сказал и отошел обратно.

— Так зачем пожаловала? — снова взялся за перо.

— Мне с Ростихом поговорить нужно, — нерешительно произнесла в ответ.

Лесьяр хмыкнул в бороду.

— На Ростиха нынче спрос большой. Все чего-то с ним поговорить хотят.

— Так пустишь?

— А чего не пустить? Иди!

Махнул рукой и на стене, прямо поверх каменной вековой кладки, проступила дверь.

— Мир тебе, Лесьяр, — проговорила я и вошла.

Ростих сидел на своем месте, как и прежде. В руке его перо и писал он каку-то грамоту.

Я медленно прошла ближе. Вещие птицы, что на стенах застыли, зорко следили за каждым шагом, будто посмеивались и в глазах их искорки сверкали.

— Надобно будет сказать Лесьяру, чтоб не открывал дверей кому ни попадя, — проговорил он, поглядев на меня. — Зачем пришла?

— Если дозволишь, вопрос задам.

— Позволю, — кратко ответил Ростих.

В каждом слове слышалось его пренебрежение. Казалось, только и ждет, пока я скажу и уйду.

— Где Ладимир? — решительно спросила.

Чародей медленно поднял лицо и поглядел на меня.

— А ты кто такая будешь, чтоб о таких вещах узнавать?

На миг растерялась, даже шаг невольный назад сделала.

— Кто ты Ладимиру, да и кто ты здесь, чтоб в чужие дела лезть?

— Я кто? — ярость и обида нахлынули волной. — Любовница я ему. А тебе — ученица Всеслава, заклинательница. Что в Доме Предсказаний творится — мое дело, как и твое, Ростих Многоликий.

Чародей глядел на меня с насмешкой. Не по нраву слова такие пришлись.

— Ступай, Вёльма, — ответил. — А Ладимир вернется, когда на то приказ ему будет.

— Приказ? Слово твое?

— Мое. И больше ко мне подходить не смей. Не по пути нам с детьми ушедшей.

Сказал и к своим бумагам вернулся. Будто исчезла я.

Шагнула я в сторону и ветром холодным вмиг обдало.

Ростих отдалился и исчез вовсе.

Оглянулась я на шум крыльев. То птицы вещие сорвались со стен, роняя перья черные и белые. Полетели прямо на меня, смеялись голосами звонкими.

Пригнулась я, рукой лицо прикрыла. На видно ничего — лишь крылья, перья да лица девичьи — красоты неземной — да косы расплетенные. Окружили меня как обняли.

И все смеются, все отпускать не хотят…

— Прочь, прочь уйдите, — закричала я.

А как глаза открыла — на полу у Лесьярова стола сижу.

— Что? Не вышел разговор? — усмехнулся старик. — Прогнали тебя птахи…

Ошалело оглядываясь по сторонам, я встала. Платье на себе оправила, а из косы перо вытащила.

— А ты думала, они неживые? — продолжал Лесьяр. — Уж сколько лет они там, покой Ростиха хранят. В сказаниях написано, улетят с места насиженного, как только рухнет Дом Предсказаний. Да только не верю я в то.

— Ты вещун, Лесьяр, тебе видней будет.

Сказала и поспешила уйти побыстрей. Вслед какие-то слова донеслись да только не разобрала.

Едва-едва не дошла до Всеславовой комнаты.

Позади шагами тихими кошачьими шел гость. Незваный-нежеланный. Ощутила я его будто прикоснулся кто рукой прохладной.

Обернулась.

— Тихое утро, сестра моя, — поклонился он, приложив руку к груди.

— Тихое утро. Только не сестра я тебе, — склонилась в ответ.

Зоран, темный жрец ушедшей, легонько улыбнулся.

— Не признаешь ни ее, ни меня, а мы тебя давно признали.

— Оттого и ходишь по пятам?

Чародей с посохом, на котором самоцвет черный, а на шее ее знак древний.

— Непросто тебе, Вёльма, затем и пришел. Коли совсем худо станет, приходи. И я, и Осьмуша, и она ждать будем.

Вспомнился мне сон, что перед испытанием явился. И глаза ее ледяные, и одежды черные, что по ветру вьются, и берег одинокий, ветрами межмирья скрытый от яви…

— Не приду я, Зоран, не жди. Решила уже.

— Решения людские меняются волей богов. А печаль твоя долгой будет.

— Ах ты, змей…

— Не я, — покачал он головой.

— Тогда откуда узнал?

— Откуда? Она мне указала, в огне.

— В темном огне, — добавила я.

— В ее огне. Зря, Вёльма, ты от природы своей бежишь, зря. Осьмуша принял и смирился, а ты страдать будешь.

Я замотала головой и пошла прочь. Не стану слушать его, не буду, не поверю в увещевания ложные.

Варвару я застала за странным занятием — чародейка носилась по комнате, выполняя указания Всеслава, разыскивала снадобья, книги, свитки. Тишка в этот миг сидел на стуле посредине и тыкал пальцем то туда, то сюда.

Всеслав же, занимая привычное место хозяина, приказывал Варваре, что найти. Завидев меня в дверях, он поманил рукой.

— Тихого утра, Всеслав, — пробормотала я. — Что стряслось здесь?

— Собираемся мы, Вёльма, в путь-дорогу нам пора.

— Какую дорогу?

— Лисица-синица, поедем далеко, на конях ретивых, за дома порогом, — запел Тишка, покачиваясь из стороны в сторону. Бубенцы на его шутовской цветастой шапке тихонько позвякивали и пели о чем-то далеком. — Вслед за кочевниками лютыми поскачем, схватимся за мечи, и…

— Что ты говоришь, Тишенька? Всеслав? Варвара?

Я оглянулась как-то беспомощно.

Казалось вот-вот и провалюсь куда-то. Печаль пришедшая с Изнанки, что сном зовется, растерянностью обернулась. Глядишь и нет ее, а как схватится за плечи, как обнимет, так и сил нет избавиться.

Птицы вещие видать морок какой навели. Куда ни пойду, какой шаг не сделаю — все рушится, все чужое.

— Тебе бы тоже поторопиться, — сказала Варвара. — Немного времени уже. А ну убери руки, плут! — прикрикнула на Тишку, когда тот к цветной склянке руки потянул.

— Так куда ж поторопиться?

Вздохнул Всеслав.

— Ростих велел на битву собираться. Не одолеть Мстиславу гарнарцев без нас.

— И что же? Все едем?

— Я и ты едем.

— И я! Гарнарца поганого рубить стану! — вызвался Тишка.

— Сиди уж, голова твоя дурная, — хмыкнула Варвара. — И без таких найдется забота…

— Злыдня — Варька! — насупился шут.

— Молчи уж!

— И как скоро едем, Всеслав?

— О том не знаю — как Ростих велит.

— Как Ростих велит… — повторила я тихо.

Где же Ладимир и что с ним?

Сохраните его боги, коли на пути к полю бранному…

На просторном дворе Дома Предсказаний, куда пускали меня нечасто, боясь, что узнать могу лишнего, стояла высокая клеть. Жил в ней сокольничий Чеслав. Хмурый, с постоянно сведенными к переносице бровями, заросшей спутанной бородищей, и в старых, сотни раз залатанных, вещах из грубой небеленой ткани.

Показывался в Доме Чеслав редко, лишь когда звали особо. Слов не говорил, грамоты не знал. Лишь хмыкал изредка, кивал, когда спрашивали и мотал головой, коли что не по нему приходилось.

Я его лишь два раза и видела. Однажды как с Всеславом ходили письмо с соколом посылать, второй — как сама родным в Растопшу писала.

Сегодня снова к сокольничему пошла с грамотой в руке. Осторожно постучала в дверь, боясь, как бы Чеслав не осерчал на незваную гостью, пришедшую в поздний час.

Грузные шаги, послышались из-за двери клети и, спустя полминуту, на пороге показался хозяин. Прищурившись, он пригляделся ко мне в неровном свете факела.

— Тихого вечера, Чеслав, — проговорила, — можно ли послание отправить?

Сокольничий недовольно крякнул и махнул рукой, входи, мол.

— Ты уж прости, что так поздно, — продолжила я, переступая порог, — Родным своим хочу написать. Вести тревожные пришли, не могу смолчать. Сам ведь видишь, что твориться в Трайте.

Нарочно я это сказала. Вряд ли Чеслав за ворота выходил. В городе так и вовсе не появлялся. Разве что от чародеев и слыхал о войне.

— Позволишь ли одну из твоих птиц взять?

Сокольничий метнул на меня недовольный взгляд и направил в глубь клети. Я осталась ждать, сжимая в руке тоненькую трубочку — послание.

Недовольный клекот разбуженной птицы отозвался в моей голове яркой вспышкой. Молодой сокол, еще слишком резвый и дерзкий, не усмиренный до конца, разозлился. Сокольничий, этот человек, насквозь пропахший птичьим духом, не нравился ему. Он заставлял подчиняться, запирал в клетке, закрывал глаза.

С каких времен в Беларде послания стали передавать соколами — не ведаю. Знаю только, что птица эта — гордая и непримиримая. Заклинатели много лет бились, чтоб заставить их подчиняться приказам да задания выполнять. И ведь не каждый сокол в почтари годился. Иной лишь для охоты. Только вот в последние годы разлюбили наши бояре с птицами охотиться. Забава эта отчего-то пресной им показалась.

Чеслав вышел ко мне с соколом на руке. Когти птицы накрепко впились в кожаную рукавицу. Клюв приоткрыт.

Сокольничий сделал знак, и я подошла к нему.

Коснулась еще мягкого оперения птицы. Сокол на миг будто отпрянул, ощутив касание чужого духа, а после прислушался и затих.

Я делала все, как Всеслав учил. Осторожно коснулась золотой нити, что от самого сердца соколиного вилась. Со своей ее на мгновение сплела, а уж после, заговорила:

— Ну что ж ты, дружок? Испугался разве? Не бойся, зла тебе не сделаю. И прости, если потревожила. Дело у меня есть, попросить хочу грамоту родным моим отнести. Да только не в город, не в село, а…

Сознание птицы, все еще затуманенное злостью, было открыто. Недолгие однообразные воспоминания, что могли сопровождать лишь рожденного в неволе, промелькнули передо мной враз. Сокол оказался слишком молодым — не разменявшим и полного года, не видевшим зимы.

— Не нашлось ли другого? — спросила у Чеслава, боясь, что птица может и несправится.

Тот не ответил — даже кивком головы меня не удостоил. Мол, какого вынес, того и бери.

Поглядев на лицо его, я, грешным делом решила будто к лучшему, что молчит. Простите меня, боги — нельзя о людях так. Чеслав ведь не по своей воле молчун, не оттого, что слово ему поперек горла встает. А оттого, что в младости своей к лиходеям в лапы попал, а те язык и отрезали. С тех пор у нас служит, за птицами ходит. Соколы и без слов понимают Чеслава, заботу чуют. Да и дух его за прошедшие годы будто и не человечий стал, все одно с птицами сравнялся. Если уж учить птиц, так то заклинателей дело, а ему лишь бы кормил да лечил.

Сокол встрепенулся, когда я за золотую нить дернула. Образы моих братьев ему отдала и велела, чтоб искал. Где искать — тоже показала. Если права я и на месте они, так буду спокойна. Если ж нет — себя только винить.

— Довольно, — проговорила, завершив. — Отправлять можно.

Чеслав снова ничем не выдал свой ответ. Сокол — птица дня. Тяжело ему в ночи будет, разве что чары мои помогут.

Не любил меня сокольничий, по глазам видела, не любил. Ладно уж чародеи носы воротили, но прислужники-то… Те за ними следовали. Имя ушедшей не произносили, а от детей ее и вовсе, как от чумы открещивались.

Вышли мы во двор. Чеслав глаза птице открыл.

Сокол взмахнул крыльями, на меня поглядел умными глазами, и голову чуть склонил. Я же ему на когтистую лапу письмецо привязала аккуратно, чтоб не мешалось.

— Лети, дружок, — прошептала, выпуская золотую нить из ладони.

Сокол раскрыл крылья и взметнулся стрелой в вышину темнеющего неба. Пестрым росчерком промелькнул и скрылся за маковками терема. Как и не было его.

— Спасибо, Чеслав, — поблагодарила мужика.

Тот только рукой махнул и ушел.

Думы тяжкие окутали меня, пока домой шла, пока по двору велимирову ходила, пока на звезды-зернышки глядела, как порог переступила. А уж как в горницу вошла, так разом и схлынули потоком бурным.

У очага пылающего колдовским алым пламенем сидел Велимир и племянником. Беседовали о чем-то негромко. Так, будто желали, чтоб и не слышал никто кроме.

— Ладимир… — вырвалось у меня.

Сердце враз подскочило будто заяц вспугнутый. Забилось радостно.

Вернулся, слава молодым богам! Зря я речей темных наслушалась, зря поверила. Вернулся он. Ко мне вернулся.

Он обернулся. Лицо прежнее, на губах легкая улыбка, прядь волос на лоб спадает, разве что усталый вид. Прежний Ладимир, прежний.

Остановилась я и шагу сделать не могу. Прежний-то прежний, а вот глаза чужие. Холодные, колючие, как будто другой кто на меня глядит.

— Тихого вечера, Вёльма, — ответил.

— Тихого вечера… — повторила эхом.

Не так здесь что-то. Духом чую, не так.

— Я уж думала, когда же вернешься. Хоть бы сказал, предупредил, что уйдешь.

Велимир смотрел на меня осуждающе.

— Ни стыда ни совести, вижу у тебя не осталось, — вслух сказал. — Меня б что ль постыдилась.

— А чего стыдиться, раз все знаешь?

Чародей усмехнулся.

— А я еще думал будто дети ушедшей как мы будут.

— Не нужно, дядька, — Ладимир остановил его жестом. — Не говори ей таких слов.

— В моем доме и молчать прикажешь, племянничек? Привел девку беспутную и еще речи ее бесстыдные терпеть. Надо бы и честь знать, вот что скажу.

Он поднялся и, не сводя с меня глаз, подошел ближе.

— В ночь гостя гнать — дурное дело, а вот с утра и проводить не грех. Долго ты жила у меня, Вёльма, долго я глаза на все закрывал. Пора и честь знать.

Сказал и вышел прочь.

Я, как оглушенная, стояла посреди горницы. Шевельнуться не могла.

Ладимир, чего же ты молчишь? Отчего за меня не вступишься? Не скажешь, что нужна я тебе и что не пустишь меня прочь из дома этого?

Любимый мой сидел, упрямо глядя на огонь, не шевелясь. Чужим, незнакомым прежде, взглядом.

Я сорвалась с места, подбежала к нему, коленями на пол упала. Обхватила ладонями его лицо. Пальцами по колючей щеке провела, прядь темную со лба убрала.

— Ладимир, скажи мне хоть ты, что творится?

Медленно его взгляд коснулся меня. В них плясал огонь, танцевал незнакомый доселе танец. Страшный и завораживающий. Не тем уж был огонь, который когда-то меня зачаровал.

Теперь от огня этого на моей коже будто ожоги горели. Да не те ожоги горячие, а как ото льда. Как бывало зимой, в мороз лютый, железа коснешься или закоченеешь на ветру, или упадешь в холодный снег.

Ладонь Ладимира легла на мое запястье и чуть слышно сжала его.

— Прежнее все, Вёльма, прежнее. Зря ты переполошилась так.

И голос его чужой. Успокаивает, а слова безликие, неласковые, неживые.

— Как же прежнее, если Велимир меня прочь гонит?

Любимый опустил взгляд долу, отвел мои ладони, поднялся.

— Не мне ему мешать. Делай, как велит…

Ни слова я больше не сказала. Так и глядела ему вслед, так и сидела на полу у очага, не двигаясь.

— Уходи, Вёльма, — тихо добавил, обернувшись. — Себя спасай, родная моя.

Оглушающая тишина упала на мои плечи, лишила сил. Время замерло, покатившись хрустальным шаром по краю пропасти, где, кажется, и я сейчас стою. Холодный ветер вдруг подул в спину, обернувшись огненным жаром. И не изменить ничего, не исправить…

Поднялась я после, уж когда не знаю. Только Хельга, вошедшая в поздний час, помогла мне встать, поглядела в растерянные глаза и проговорила:

— Так норны велели, не нам судить их слово.

Часы ночные, те, что не заметишь порой, во сне пребывая, тянулись вечностью. Казалось конца и краю не будет той темной пелене, что не землю легла.

Подойдя к окну, я вглядывалась в небо, усеянное яркими звездами — вестницами холода. Попадись мне сейчас птаха, повыщипала бы все перья ей. Чтоб не летала над миром, чтоб не насылала ночь темную, чтоб не было ее, дочери ушедшей, чтоб…

Даже заплакать я не могла.

Выдворили меня, выгнали. Как бродягу подзаборного, как псину безродную, как игрушку сломанную.

За что? Не знаю, не ведаю…

Слез нет, горя нет. Только будто камень на моих плечах и тяжесть его вот-вот раздавит, а я держусь отчего-то, не падаю, жива до сих пор.

За что со мной Ладимир так?

Вспомнила я, как он вышел и как обернулся, какие слова сказал.

Вздохнула. Поднялась с места и быстро пожитки свои в прежний заплечный мешок собрала. Как пришла нищей, так и уйду.

Медальон скельдианский на шею надела, крепко сжала в ладони и помощи попросила. У богов. А вот у каких — своих или северных — есть ли разница? Имена у них только и разные.

Чуть светать стало, вышла тихо из дома, сошла с высокого крыльца, обернулась — темнота и тишина окутали жилище Велимира.

Всхлипнула горько. Дыхание мое паром на морозном воздухе стало. Слезу одинокую утерла рукавом и прочь пошла.

Куда? Не все ли равно?

Шла я по улицам и будто кто следом. Оглянусь вот и увижу ее — глаза нечеловечьи, одежды черные, лицо скрытое и кожу белее кости.

Не зря Зоран меня звал — знал все наперед темный жрец. Да только не пойду, все одно не пойду. Не поклонюсь ей.

— Обереги меня, Ларьян-батюшка, спаси и сил дай. Избавь от наваждения, от дочери твоей — отступницы… — все шептала.

Варварин дом я лишь однажды и видела. Жила чародейка на краю верхнего города, у самой границы, за которой начинались бедняцкие лачуги. Скромное жилище для всех закрыто было. Меня саму Варвара и то неохотно пустила.

— Кого в ранний час принесло? — послышался голос хозяйки. Сонный и сердитый.

— Открой, Варварушка. Я это… Вёльма, — дрогнула уж на последнем слове.

Послышался скрип засова.

Варвара, наспех одетая, простоволосая, отчего седины видней стали, а сама женщина старше показалась, с тревогой на меня поглядела.

— Вёльма? Да как же… Что стряслось?

Я улыбнулась, сглотнув поздно набежавшие слезы.

— На постой к себе возьмешь девку беспутную? — отчего-то улыбнулась.

— Входи, — она торопливо завела меня внутрь и закрылась.

Приятное тепло и запахи дома поглотили меня.

Здесь было уютно по-настоящему. Пусть тесно, пусть ни доли роскоши, но все же тепло. Тепло так, как не согреет очаг или печь. Тепло душе.

Боги, как же долго я мерзла…

Варвара заварила мне какой-то успокоительной травы, укутала плечи шалью. Сама села напротив и терпеливо слушала.

На лице ее ясном вдруг тень пролегла. В глазах колдовских появилась тревога.

— Что делать мне, Варварушка, ума не приложу…

— Вот что я тебе скажу, Вёльма. Отступись. Не след тебе в дела Ростиха мешаться. Отойди от Ладимира, не тронь больше, забудь.

— Ты знаешь что-то?

Чародейка покачала головой.

— Знала бы, так сказала. Да и не дело мне — болтать. А ты все же отойди в сторону. Если вихрь темный поднимется, так всех сметет и тебе не уйти.

— Не понимаю я, — покачала головой, крепко сжимая в ладонях кружку, уже пустую. — При чем здесь Ростих? Коли разлюбил меня Ладимир…

— Дуреха ты, Вёльма, — упрекнула Варвара. — Сама же говоришь — переменился он. Нет такой силы кроме колдовской, чтоб враз разлюбить. Ладимир твой и без того недобрый человек, а уж с Ростихом и дядькой своим, Велимиром, тех еще дел натворить может. Оттого и говорю тебе — отступись, обожди. Не то костей потом не соберешь. Сам же он тебе сказал!

Голос ее вроде и близкий, и родной, а все вдали звучит.

Как вспомню глаза его, голос, лицо равнодушное, так и упала бы на пол, кричала бы, билась о стену головой. Лишь бы понять — отчего так? За что?

— До утра пару часов подреми, Вёльма, а после… — Варвара решала, что делать. — После пойдем в Дом Предсказаний, к Всеславу. Он знает, что делать, подскажет.

Боги! Вела-вещунья, помоги! Если коснулись Ладимира злые чары, исцели его, дай сил справиться.

Не хотелось мне спать, не моглось. Да только ноги сами от усталости подкосились. Упала я на постель и заснула вмиг. И снова мне шепот слышался, снова чья-то рука на плечо легла и ласково так гладила.

Не пойду я к ней, не пойду, пусть не старается — не уговорить.

Всеслав, на которого вся моя надежда и была, только головой покачал.

— Жаль мне тебя, девонька, боги видят, как жаль. Да только права Варвара — обождать надо. Ладимир твой вернется и никуда не денется. Подожди только немного.

— Чего ждать, Всеслав? — вскочила я с места. — Если беда с ним какая, так помочь нужно, а, если чары злые, так развеять. Не могу я так сидеть… Ты коли знаешь что — не молчи!

Я с отчаянием и мольбой поглядела на заклинателя.

Всеслав не спешил с ответом, тянул чего-то. По глазам видела я, что знает да только говорить не станет.

— Сказано тебе, Вёльма, сидеть и ждать. Так и жди. А лучше готовься к битве грядущей. Твои-то беды поменьше людских будут.

— Всеслав…

— Будет, Вёльма! — прикрикнул он. — Не хочу я тебя губить, потому промолчу и слова больше о Ладимире и Ростихе не скажу.

Я обомлела.

— Всеслав, смилуйся, — прошептала, — чует мое сердце, беда случится скоро. Скажи хоть, откуда ждать ее.

— Ни слова!

Поднялся чародей, взметнулись полы одежд его, взмахнул посохом и вмиг вихрем исчез — был и нет.

Замерла я на месте. Шагу ступить не могу.

Будто темнота окутала меня. Все вижу, а двинуться не могу. Все слышу, а ответить не смею. Все знаю, а слов не свяжу.

— Лисичка? Вёльма?

Я вздрогнула, обернулась — Тишка.

Шут, чье лицо исказилось в жалостливой улыбке, стоял совсем близко. Бубенчики на цветастом колпаке тихонько и грустно позвякивали, а сам напевал что-то тихое.

— Не печалься, лисичка, — проговорил, обняв меня за плечи. — Печаль будто туман. Глаза застит, на сердце камень опускает, дышать не дает и дорогу укрывает. А как свет забрезжет, так и рассеется, уйдет…

— Да где ж уйти коли и света нет?

Шут сел передо мной на пол и грустно улыбнулся. Так, будто и не дурак княжеский вовсе передо мной, а мудрец — старик с глазами, видевшими и счастье, и горе, и жизни, и смерти.

— Сколько бы тьме и печали не длиться, а одного луча тоненького на них обеих вдоволь станет.

Захотелось мне ответить, только не нашлась. Села рядом с ним.

— Расскажи мне сказку, Тиша.

— Какую сказку тебе хочется?

— А любую, только бы конец добрый.

Шут и заговорил.

Что за слова, что за песни не помню. Знаю только, что спокойно мне стало, легко, будто уснула и сон чудесный видела.

И уж не про драккары и северное море, не про дом родной, не про Ладимира даже. Снилось мне то, чего на свете быть не может, а еще песнь дивной вещей птицы, слово ее мудрое и совет.

Или не снилось вовсе? Печаль, она глаза застит.

В годы, когда я еще дитем несмышленым была да проказить любила, матушка запирала меня в темную клеть. Сидела там после, шевельнуться боялась. Оно ведь как — двинешься неосторожно, ненароком чего заденешь, поранишься, ударишься, а то и посыпется на тебя что. Еще больше ведь после влетит.

Сидела я на полу, обхватив руками колени, чтоб теплее стало. Веки до боли смежала. И все думала, грезила, что вот явится ко мне спаситель. Да не богатырь на коне, как девчонки все мечтают, а чародей. Что взмахнет он своим посохом, взметнется ветер вихрем, сорвет треклятую дверь с петель и унесет меня далеко-далеко. Туда, где молочные реки, кисельные берега, а по ним сахарная лодья плывет.

Это уж после, как подросла, поняла, что нет такого края и нет чародеев, готовых мне на помощь кинуться. Да и вообще нет ни чудес, ни див дивных, ни счастья простого.

Если и есть где-то, так в краях неведомых бродит мое, горемычное, уж и с дороги сбилось и заплутало, и не встретиться нам теперь.

Вот и теперь сижу будто в темной клети и хоть светит мне яркое осеннее солнце, все одно ничего не вижу.

Трайта, все такая же шумная, наполнилась новыми звуками. Теперь веселые посвисты скоморохов, разухабистые песни их, крики торговцев и бормотание гадалок уличных едва заметны были. Лязг железа, шум знамен, трепящихся на ветру, команды воевод раздавались над городом.

На пристани, куда забрела я ненароком, и вовсе переполох был. Сэконунг Ульвар Трехпалый спешно покидал белардскую столицу. Не по нраву ему гости ельнийские пришлись.

Скельдиане готовили драккары к отплытию, не доверяя столь важное дело чужакам. Что ж могут простые белардские рабочие сделать? Не ходили они под парусом в морях, только на лодьях мелких, по спокойным водам Марвы.

Страшные драконьи головы снова красовались своей жестокой ухмылкой на корме. Теперь уж пускай врагов лютых пугают да злым духам мешают скельдианам пакостить.

Вышла я к самой воде. Знак Дома Предсказаний из-под складок плаща достала и никто меня тронуть не смел. Только глядели недоуменно. И пусть их.

Волосы я в тугой узел на затылке стянула — Варвара научила как. На голову длинную шаль накинула. Если и встретится кто знакомый, не хочу, чтоб узнал.

Воды Марвы по-осеннему темные. Ветер рябь на них нагонял, осыпая пожелтевшими листами. Вспомнился мне Истомин день, вспомнился хмельной вечер и прыжки через костер. Вспомнилась и дорога домой, и как Ладимир тогда обнял, и как после, в тишине спящего дома я в его комнату вошла, и как впервые его назвалась.

Будто и не со мной было…

Касание чье-то незримое и я обернулась.

Северянин чуть заметно склонил голову, приложив правую ладонь к груди, и неспешно подошел ко мне.

— Не ждал встретить здесь ученицу уважаемого Всеслава.

— Доброго дня, ярл Сигурд, — поклонилась в ответ.

С минуту он глядел на меня, не сводя глаз. Ветер трепал его серебристые волосы, и я невольно поймала себя на желании коснуться его щеки и отвести в сторону непослушную прядь.

— И что же чародейка на пристани делает? — наконец проговорил Сигурд.

— На реку пришла поглядеть. Скоро ведь дожди пойдут, а после и вовсе льдом Марва покроется.

— В Беларде ранний ледостав, — согласился скельдиан. — Это плохо для нас.

— А брат твой стало быть скоро отбудет на север?

— Да будет богам угодно дать ему попутный ветер и милость свою. Сэконунга ждут в Скельдиании, — он миг помолчал. — Да и меня тоже.

Ворох желтых листьев, принесенных ветром, осыпался к нашим ногам. Тут же стряхнуло их в воду, и поплыли те по ряби темно-серой.

— Вернешься ли в Беларду, ярл Сигурд?

— Если велит мой конунг.

— Не жалко ли уезжать?

Откуда только во мне смелость такая взялась, ума не приложу. Ноги больше не подкашивались, голос не дрожал, провалиться сквозь землю не хотелось. И будто жалко стало, что он уезжает.

— Жалко не жалко, а долг прежде всего, — уклончиво ответил ярл. — Я не смею нарушить указа конунга.

Я обернулась к реке.

— Скоро уходите?

— Завтра после рассвета.

— Добрых вам ветров, — легко улыбнулась ему.

Сигурд сделал знак своим дружинникам ждать и подошел к воде вслед за мной.

— Ты, Вёльма, все с драккаров глаз не сводишь, — сказал. — Коль пожелаешь, завтра с нами отправляйся. Рад буду.

Я подняла голову — в глазах скельдиана опять не было никакого сомнения или вопроса. Только слово — приказ.

— Не время мне Беларду покидать, — ответила. — Если будет на то воля богов, увижу север. Не будет — так не мне решать.

— Боги лишь указывают верный путь. Ступать на него иль нет — в нашей воле.

В голосе послышалось недовольство. Не привык Сигурд, чтоб его слова ослушивались.

— Ответ твой принял и дважды предлагать не стану, — добавил. — Прощай, Вёльма, ученица заклинателя. Да благословят тебя боги, северные и белардские.

— Легкого пути, ярл Сигурд, — негромко сказала в ответ. — Подарок твой до смерти носить хранить буду.

Скельдиан чуть заметно улыбнулся — одними только уголками губ. Склонился в знак уважения и ушел вместе со свитой.

И как по волшбе налетел на меня порыв холодного ветра. Взметнул шаль, сбросил с головы. И ушел следом за скельдианами.

Человек этот, чьи глаза неба серого, а волосы пепел с серебром, все одно северный ветер. Холодный, жестокий, второго слова не дает. Вот он был — диво дивное — и ушел. Вернется ли? Не ведаю. Да только, чует мое сердце, унес с собой, в северные края, что-то. Будто от меня кусок оторвал и не видать теперь покоя. По слову одному могла бы в Скельдиании оказаться, а теперь лишь сны тревожные и печаль несбыточная.

Помогите мне, боги молодые, одолеть все грядущее.

Время, то соколом быстрым летящее, то ползущее улиткой, шло все к тому, чтоб отправиться нам прочь из Трайты. Уж собраны были все. Зелья колдовские в ларцы походные запрятаны, мешки заплечные уложены, кони быстрые откормлены и вычищены, подкованы на совесть.

Минуло всего-то двумя днями меньше седмицы, а мне вечностью показались эти дни. Страшно жить в ожидании, а в неведеньи и того хуже.

Варвара с Тишкой оставались в Доме Предсказаний. Ростих благоразумно разделил, кому в путь двинуться, а кому и дома остаться. Не все на битву пойдут. Пойдет ли Ладимир я не знала.

За дни прошедшие каждый вечер к дому Велимира подходила. Ждала да так и не дожидалась. Надеялась — увижу и хоть словом обмолвиться. Спросить, отчего вдруг не нужна стала, отчего меня как собаку за дверь выставили.

Говорят люди, гордость иметь нужно. Только ж какая тут гордость коли правды не знаешь? Осудить ведь и отвернуться легче. А вдруг беда какая? Вдруг сам Ладимир в помощи нуждается?

Всеслав прознал про мои прогулки и строго-настрого наказал больше не «шляться под чужими домами».

— О тебе ведь, Вёльма, пекусь, — говорил он, когда шли к княжьему терему, скельдиан провожать в путь. — Не мешайся в дела незнакомые.

— А, если печешься, так скажи, что знаешь. Я, может, и мешаться перестану.

— А перестанешь ли? — усмехнулся заклинатель.

Я только глаза опустила.

— То-то же. На меня взгляни — старик-чародей, уж сколько лет в Доме Предсказаний сижу, а и то не лезу в ростиховы задумки, побери его ушедшая. Послушай совета, Вёльма, угомонись ненадолго. Пусть все решится, а после и узнаешь.

— Тяжело мне, Всеслав. Не могу покоя найти.

— Знаю, что тяжело, знаю. Думаешь, самому страдать по младости лет не приходилось? Когда на душе камень, белый свет не мил. Потерпи, девонька, потерпи, пройдет все и будто сном покажется. А годы пройдут, еще и улыбнешься, вспомнив…

Слушала его и не верила. Кажется мне, горе это с годами не померкнет, не поблекнут темные краски его, не сойдутся раны.

Несмотря на ранний час да холодный ветер, пришедший от самых восточных гор, как сказывали вещуны, люду собралось немерено. Вечно не спящая Трайта провожала северян в их жестокий суровый край. Всем хотелось вновь полюбоваться на драккары, что стояли со спущенными парусами, спали у пристани которую седмицу. Теперь же развернулись они во всей красе и величии. Драконы хищно скалились с носов и, кажется, встань кто на их пути, сожгут огнем своим, разорвут мощными клыками.

Близко подходить мы с Варварой не стали. Всеслав не велел. Мол, сиди ты, лисица рыжая тихо в сторонке, не суйся лишний раз. Я хоть и против была да все ж послушала. Сам чародей, как и полагалось, с князем Мстиславом поблизости был. И Ростих там же, и Велимир, и Зоран. Темный жрец сразу меня в толпе приметил и едва заметно кивнул.

Отвернулась я, не ответила. Не стану.

Помогите мне, светлые боги!

Вот и скельдиане вышли, обмолвились с князем, поклонами обменялись, пожали друг другу руки. После Ульвар Трехпалый вышел вперед и, преклонив колено, вознес молитву своим богам, которые должны были хранить в пути. Его люди сделали так же.

Поднявшись, Ульвар вынул из-за пояса короткий нож и быстро провел им по ладони. Проговорив что-то, бросил в реку, а помощник его прибавил пригоршню соли.

Соль, сталь и кровь — вот чем платят скельдиане своим духам перед отплытием. Сталь — в подарок, кровь — чтоб получив свое, кровожадные духи не требовали больше и не забирали никого из скипрейда сэконунга, а соль — все тех же духов умаслить. Воды Марвы нашей пресные, а защитники скельдиан лишь в морских и живут. Реки Белардские им что отрава лютая. Пусть же не сердятся, что заставил их Ульвар столько ждать и не напиться горькой морской соли.

Шагнули скельдиане на корабли, убрали мостки, развязали морские узлы. Затрубил могучий рог, чей голос оглушил меня тут же.

Внутри вдруг точно оборвалось что.

Вот бы мне на драккар взойти, встать на натертую деревенную палубу, ладонью по оскаленной драконьей морде провести и не израниться об острые клыки. Грубого паруса коснуться и услышать, как грохочет в нем ветер. А после стереть с лица брызги соленой воды и укрыться под тяжелым меховым плащом от обжигающего попутного ветра.

Будто сон. И явью уж никогда не станет.

Показалось мне, что Сигурд, вставший вместе с братом на корме, меня в толпе разглядел. Не поклонился, не улыбнулся, только глядел долго. Второй раз мы теперь с ним распрощались.

Мне, девке простой, богов благодарить следует, что свели меня с высокородным скельдианским ярлом, в чьих жилах древняя кровь течет. Куда уж до него? И верно решила, что плыть отказалась в Скельдианию. И правильно.

Только отчего вдруг щемит так в груди? Не родного ведь кого провожаю.

Под оглушительное пение рога, под крики людей, под бормотание молитв, хмельные голоса. Сопровождаемые дымом, запахом горячей смолы, свежего хлеба, рыбы, осенней прелой листвы, сырости вод, уходили скельдиане прочь из Трайты. Паруса с оскаленной волчьей мордой туго натянулись от попутного резкого ветра. Затрещали, зашумели — запели особую песнь.

Люд на берегу толпился, пока не исчезли за поворотом драккары, пока не стало видно их. На этот раз скельдиане другим, северным путем ушли. Туда, где Марва в море впадает прямиком и где вотчина скельдианского конунга начинается.

— Идем что ли? — спросила Варвара в тот самый миг, как я с тоской глядела на драккар, исчезающий с глаза. — Вёльма?

— Идем, — грустно согласилась я. — Не на что глядеть дольше.

— Печалишься, что скельдиане ушли что ль? — удивилась чародейка.

— И без них печалей мне хватит, — ответила.

Потом вдруг подняла глаза и увидела Ладимира. Вместе с Ростихом они за князем шли среди прочих приближенных.

— Вёльма, идем. Вёльма?

— Ты, вот что, иди пока одна, Варвара.

— А ты как же?

— Я вон Осьмушу подожду, поговорить с ним хочу.

Слава богам, перевертыш в тот миг как раз через толпу продирался и прям в нашу сторону. Зоран видать велел ему в Дом Предсказаний вернуться.

Варвара недоверчиво на меня взглянула, но все ж согласилась.

— Как знаешь, — ответила. — Только не загуляйся.

— Куда уж мне.

Дождавшись, пока она уйдет, я навстречу к Осьмуше кинулась.

— Вёльма, куда несешься будто подпаленная? — удивленно усмехнулся он.

— Слушай меня, Осьмуша да делай как говорю, — я вцепилась в его руку и отпускать не собиралась. — Как в Дом Предсказаний придешь, скажи Варваре, что Всеслав меня с собой оставил, ясно?

Перевертыш нахмурился.

— Что удумала такое?

— Не твоя то забота, Осьмуша, помоги лучше.

В глазах его волчья зелень колдовская мелькнула.

— Печалью ты пахнешь, Вёльма, тоской и тревогой тяжкой.

— Не время для твоих присказок, Осьмуша, — резко бросила я в ответ. — Сделаешь, как я прошу, благодарна буду, а нет — не твоя забота.

— Стой, Вёльма, погоди, — остановил он меня, и пройти не дал. — Сделаю, как сказала. Только, если что дурное…

Я резко отдернула руку.

— А что дурное, так не твоя забота.

Боги, ну сколько можно уж? Шагу ступить не могу — каждому остановить да бедами пригрозить нужно. Мне ли теперь бояться злых предсказаний?

Не оглянулась я на Осьмушу. Только вперед прошла. Пусть что хотят болтают, а я свое дело делать буду.

И никто мне не указ.

Со знаком Дома меня всюду пускали, не осмеливаясь вопросов задавать. Вот и прошла я тихонько в княжий терем. А чтоб не узнали, глаза отвела. Как — Варвара научила. Всеслав не велел такими забавами заниматься, а я втихаря все и выспросила.

Варвара хоть и не заклинательница, а чародейка умелая. Она-то быстренько меня обучила как глаза отводить, личину чужую надевать да невидимой для недругов становиться. Всеслав все говорил, мол, нечестно это, неправильно. Но разве ж я правила когда принимала? Коли принимала б, так дома, в Растопше, сидела с мужем.

Князь сегодня не для пира людей собрал, а для совета. Воеводы по правую руку, чародеи по левую. А рядом ельнийский принц со своими приспешниками и княжна Сияна.

Вот уж имечко верное Мстислав для дочери выбрал — все краше она с каждым днем, все милее и заметнее. И на совет нынче пришла разодетая. А позвали ее, чтоб лишний раз ельниец полюбовался да от планов своих свадебных не отступился.

Встала я тихонько в уголке, чтоб не видел никто. Заклятия охранные да невидимые прочитала. Теперь не увидят меня и чародеи. Отчего? Да потому что сила их светлая, а меня с первого дня дочерью ушедшей все зовут. Известно ведь, что сила ее иная и лишь свои распознать могут. Так-то!

Долго я слушала важные речи воевод, глядела на их лица суровые. После боярские да купеческие жалобы. А потом уж и черед чародеев настал. Ростих первым слово взял, за ним Всеслав, Велимир, Зоран. Не слушала их — на Ладимира глядела. Тот понуро сидел, в глазах прежний туман стоял.

Боязно мне стало пуще прежнего. Вдруг и впрямь под чарами он?

Княжна-красавица скучала заметно. Изредка из-под опущенных ресниц смотрела на ельнийца, что с нее глаз не сводил, а после куда-то в сторону смотрела. На чародеев видать.

Я уж и притомиться успела, пока слушала их.

Наконец завершил Мстислав совет, велел всем расходиться. На дворе уж ночь поди, пора на отдых. Да только не мне.

Дождавшись, пока Ладимир с Ростихом выйдут, я за ними скользнула. Смотрю, а идут в разные стороны. Ростих любимому моему что-то сказал, а тот кивнул и ушел.

Я за ним.

День будто час прошел — не заметила я, как осенний вечер крыла темные распустил. А только птаха уж давно с гнезда спорхнула да в путь пустилась. Люд честной спешил по домам — закрыться и сидеть подальше от лихих ночных гостей и холодных ветров. Одна я, безумная, брела по улицам, личину и ту подрастеряв.

Чары ведь дело такое — пока питаешь силой до тех пор и крепки. Я же чародейка неумелая пока, нечего мне лишний раз себя испытывать. Не то свалюсь без сил где-нибудь в переулке и знай-поминай как звали — себя загублю и куда Ладимир шел не узнаю.

Шла я тихо, таясь по углам, стараясь не шуметь и на глаза ему не попадаться. И выходило ведь. Сколько помню себя, всегда тихой была. В лесу бывало так неслышно ходила, что и к охотникам подкрадывалась — не замечали. Однажды отца до смерти испугала — ох, напустился же он тогда на меня! Умения те после пригодились, как из дому уходила.

Ладимир небыстро шел, не оглядывался. Знай себе своей дорогой шагает. Куда — не ведаю. Только улицы-переулки все незнакомые кругом. Одно и знаю, что верхний город, княжьи терема кругом.

Остановился он, будто подумать иль оглядеться решил. Я же в тот миг за углом, прижавшись к бревенчатой стене, притаилась. Стою, вздохнуть боюсь.

Ладимир поглядел куда-то вверх, на окна высокого терема да и пошел дальше. Я хоть и дура деревенская, а приметила — свечной огонь в окне блеснул.

Сердце нехорошо забилось, по спине холодок прошелся. Неужто кто ему сигнал подал? Неужто ждет кто? Ясное ж ведь дело — не друг-товарищ разлюбезный, не Ростих-наставник.

Выглянула я из-за угла своего, только собралась выйти и следом пуститься. Чтоб ни было там, узнать должна.

Легла на мое плечо рука тяжелая.

— Всеслав стало быть тебя по углам вынюхивать учит?

Обернулась я.

Велимир.

— Что молчишь? Язык проглотила? Никак в дому моем языкастей была.

Я пошатнулась и невольно назад ступила, прижавшись к стене холодной.

— Обмануть всех решила, Вёльма? Думала, умней иных станешь? Отвечай, зачем следом шла?

— Правду узнать хотела, — только и ответила ему.

— Правду? — Велимир усмехнулся, не сводя с меня глаз. — А на что тебе правда? Мало, что в доме моем принята была и не отвергнута чародеями? Тебе, девке уличной радоваться бы, что удача такая выпала. А ты знай все не в свое дело нос суешь. Шла бы своим путем, никому не мешалась.

Я вжалась в стену, стараясь быть дальше от нависшего надо мной чародея.

— Не тебе решать, Велимир, где мой путь, — проговорила тихо, — не в твоей то власти.

Двинулась было вправо, чтоб мимо него проскочить.

— Не в моей говоришь?

Я вскрикнула и больно ударилась затылком. Глотнула воздух и захрипела. Тяжелая велимирова рука сжала мое горло.

— Ты, девка, место свое забыла. Под ногами у меня с первого дня путаешься. Была б воля моя, так мигом бы к ушедшей отправилась.

Я судорожно пыталась схватиться за его руки, хоть как-то высвободиться. Перед глазами все меркло. Боль и жжение в груди.

— А Ладимиру ты не нужна, — жестоко повторял Велимир. — Наигрался он с тобой и будет. Из-за какой-то дуры судьбу свою губить он не станет да и я не позволю.

Бессильно схватившись за его запястье, я захрипела. Велимир разжал хватку.

— Жаль, не могу тебя к темной родне отправить, — проговорил, брезгливо встряхивая рукой. Будто испачкался в чем. — Правды хотела? Будет тебе правда. Сполна получишь. Пошли.

Схватил меня за руку и потянул за собою. А я, сил не имея сопротивляться, пошла.

Вошли мы в терем. В тот самый, на который Ладимир глядел, дожидаясь чего-то.

Велимир ни на миг руки моей не отпускал. Слова не говорил. Только тащил за собою. Я же, дрожа всем телом, шла следом. Горло все еще саднило, а по коже мурашки так и бегали.

Слава тебе, Ларьян-батюшка! Уберег рабу свою неразумную от смерти лютой.

А ведь близко я к ней была. Как рука колдуна на шее моей сомкнулась, так и легли на плечи руки Ее холодные. Шепот тихий уши заполнил. Ласково так, нежно успокаивала меня, к себе звала в объятия. Казаться мне уж стало, что окутывают черные ее одежды. Что немного еще и раскатятся прочь белые бусины и окажусь я вместе с той, что силу дает — с ушедшей вместе. Ждет она детей своих, каждого ждет, хоть живым, хоть мертвым.

Покорно, ни слова не говоря, я шла за Велимиром. Поднялась следом по крутой лестнице. Прошла в конец коридора.

Чародей прислушался. Прошептал слова какие-то.

Глядела на него и не верила. И меня-то еще темной дочерью зовут! Велимир вон такие дела творит, налево и направо черные заклинания плетет, а все же светлым считается, все правильным. Сейчас — морок навел и будто с гуся вода. Не узнает ведь никто, слова не скажет.

— Готова правду увидеть? — спросил, а в глазах едкая злая усмешка мелькнула.

— Готова, — хрипло прошептала я.

— Так гляди!

Толкнул дверь рукой. Та настежь открылась.

Ступила я в комнату, где тепло душное сон-травой пахло — чар сильных свидетелем, зелий колдовских другом. Тускло свеча мерцала. Оплывшая воском, который никто убирать не спешил, одиноко светилась на столе посреди комнаты.

Замерла я, двинуться не силах. Закричать хотела да голоса не стало.

На ложе богато убранном любимый мой Ладимир и девица — княжна Сияна Мстиславовна.

— Ну что, достанет с тебя правды? — не скрывая кривой ухмылки, проговорил Велимир.

— Ты что сделал с ним? Какие чары навел? — наконец крикнула я.

— Чары ни чары, а правда перед тобой. Не нужна ты Ладимиру больше — другую он полюбил.

Я снова оглянулась на любовников. Предательская слабость по телу разлилась.

Ладимир, родной мой! Да что ж это делается? Очнись, взгляни не меня!

Светлые боги, помогите! Развейте чары злые!

Окликнула я — не отозвался, подойти хотела — не смогла.

— Не старайся, — сказал Велимир. — Мы сюда по Изнанке вошли. Они и не видят, и не знают. Позовешь — не услышит. Ладимир теперь никого кроме нее не услышит вовсе.

Глядела я, как ладони по золотистым волосам Сияны скользят, как кожу ее шелковую гладят. Как она на груди его лежит, как улыбается, как глаза сверкают.

Глядела и не верила.

Ладимир, сердце мое, за что же так? Чем я-то не приглянулась? Чем не подошла?

«Чары не чары, а правда перед тобой…». Какой же он колдун, ежели приворот распознать не смог? Какой чародей, если поддался на темное заклятие? Без воли его не свершить Велимиру с Ростихом волшбу, не одолеть.

— Зря ты, Вёльма в Скельдианию не ушла, как звали, — проговорил Велимир. — Теперь знай правду.

Померкло все передо мной.

Не слушая других слов чародея, выскочила я прочь. Побежала куда глаза глядят.

Не видела ничего и не слышала.

Разве что шаги за спиной да шепот иногда чужой, что к себе звал и успокаивал…

В Доме Предсказаний тихо было.

В час, когда колокол на башне трижды пробил, не было здесь никого. Не должно быть видно.

Вошла я без спроса, без проверки стражей на входе, без взгляда косого. Вещие создания на стенах не щурились ехидно, не пугали, не срывались с мест — пропускали.

Промокшая под ночным дождем, упавшим с небес, в разодранном платье, простоволосая, с исцарапанными руками и горлом синим от велимировой руки, шла я по коридорам.

Много, ох, много лет манили они меня, звали.

И что же? Пришла я, поверила. Все сделала лишь бы здесь остаться.

Боги светлые… Да только кто же я теперь?

Чародейка недоученная, девка гулящая, которую и замуж никто не возьмет, коли уйти надумаю. Обманутая и брошенная жестоко.

Всеми брошенная — людьми и богами, которым день и ночь молилась. Не услышали видно недостойную, не приняли треб моих, не пощадили.

Говорил мне Зоран, темный жрец, что страдать буду, говорил, а я не верила. Прав был. В огне все видел. А пламя, оно каким не станет — темным иль светлым, все истину кажет. В лепестках его любая тайна явью становится. И не укрыться, не спрятаться, не обмануть.

Прошла я тихо, у двери резной остановилась, постучала. Открыли сразу.

— Входи, сестра, — проговорил Зоран. — Мы ждали тебя всю ночь.

Осьмуша, за его спиной, за руки меня удержал, не дал упасть.

— Вёльма, да что стряслось с тобой? — спросил, оглядев меня с ног до головы.

Не ответила я.

— После спросишь, — велел ему Зоран. — Помоги лучше нашей сестре, дай одежду сухую, отвару горячего.

— Нет, — взмахнула я рукой. — После все…

Они поглядели на меня оба.

— Увидеть ее хочу. Сейчас же.

На святилищах в Беларде не ставили идола ушедшей. Ей лишь темные жрецы поклонялись вдали ото всех.

Знала я, что если уж Зоран такой путь выбрал, то сам, в своей обители ей молится. Чтоб не видел и не помешал никто.

— Идем, — кивнул он, взял меня за руку и повел.

В зале небольшом, полутемном очаг горел посредине. Пламя его колдовское яркими языками взлетало над чашей. Кажется, взглянешь в него и увидишь все — прошлое, настоящее и грядущее. Покажется оно всполохами алыми, картинами такими, что с ума свести могут, ежели не готов окажешься.

Дойдя до очага, я вдруг тепло ощутила, враз согрелась. Протянула руки к огню. Языки пламени почти коснулись кожи да не обожгли.

— Это пламя — ее огонь, — проговорил Зоран. — Всегда греть тебя станет.

Тут я глаза подняла и поспешила очаг обойти.

Она такой же как во сне моем была. Точь-в-точь. В черном вся, с лицом закрытым, глазами, на меня взирающими, и рукой протянутой. Будто прямо ко мне.

— Ушедшая, — прошептала я. — Мать моя непризнанная…

И ладони ее мне на плечи легли.

— За что же ты дочери своей страдания принесла? За что не пощадила?

И шепот ласковый как песня полился…

— За что не защитила? За что покинула?

«Сама ты меня покинула, Вёльма, признавать не захотела. А путь тебе указать непросто было», — шептала в ответ.

Вгляделась я в ее лик и показалось будто сама на нее похожа. Ступила было вперед, ближе подойти да не удержалась. Ноги подкосились, и упала на колени.

— Ушедшая, мать моя непризнная, сама я к тебе пришла, — снова зашептала, — защиты и помощи просить. Сил мне дай и развей мое горе по ветру будто пепел. Сожги любовь мою в огне своем — пусть не будет ее навеки. Не хочу в сердце ее хранить, не хочу предателя помнить.

Просить прошу, а что взамен дать. Нельзя мне ей служить, нельзя белую бусину терять, нельзя…

— Помоги мне, ушедшая, дай сил, — слабо повторила. — Не служила я тебе прежде и знаю, что не оставишь меня. Белую бусину из ожерелья твоего принимаю и с ней силу твою…

Взглянула на нее и показалось, будто сквозь складки легкой ткани возникло ее лицо и легкая, едва уловимая улыбка.

Подняла я дрожащую руку, чтоб к ее ладони коснуться, договор наш скрепить. Протянула пальцы и едва-едва дотронулась, а после все и померкло.

Очнулась уже днем.

Свет дневной в глаза ударил и больно стало.

— Лисица-синица и где ж ты гуляла? — пропел Тишка. — Где была так долго, что извелись мы все! Меня, шута бедного, и того подняли не свет ни заря!

— Умолкни! — цыкнула Варвара. — Вёльма, слышишь ли меня?

— Слышу, Варварушка. Встать помоги…

Осьмуша тут же подскочил и помог мне сесть.

В комнате, прежде лишь Всеславу и его союзникам принадлежащей, Зоран сидел.

— Сильно ты утомилась, Вёльма, — сказал. — Без чувств тебя сюда принес. А Варвара после зельями своими отпаивала.

Я взглянула на себя — платье новое, чистое, меховым плащом укрыта. Отчего ж я здесь?

Как вспомнила, так будто стрелой грудь пронзило… Слезы сами подступили.

— Не плачь, лисичка, не плачь, — Тишка стал гладить меня по голове. — Нет твоей вины ни в чем.

— И то верно, не плачь, сестра, — добавил Зоран. — Печаль уйдет, так огонь сказал. А время унесет ее следы и будешь ты снова счастлива как прежде.

— Как прежде, — повторила за ним бессмысленно. — Зоран, услыхала ли она молитву мою?

— Она все слышит, Вёльма.

— Вёльма! — вскрикнула Варвара. — Никак ушедшей молиться надумала?

— Боги светлые, помогите! — пискнул Тишка и полез под кровать.

— Не кричи, Варвара, — спокойно ответил Зоран. — Нет ее вины в том, что сказать желаешь. Договор их не скреплен. Вёльма руки ушедшей коснуться не успела — чувств лишилась. Если желаешь, сестра, вернешься и довершишь дело.

Ничего я не сказала ему в ответ. Только голову опустила и закрыла лицо руками.

Темные от дождя стены покинутых людом домов казались мертвыми. Того и гляди нечисть какая из-них покажется. Зашипит злобно, оскалится и царапины от когтей на бревнах оставит. А следом за ней целая орда нежити хлынет и тогда уж не спастись нам, никому. Говорят, шаманы гарнарские немерено ее разбудили волшбой темной.

Вздрогнув, я плотнее запахнула плащ и убрала со лба прилипшие волосы. Непогода вот уж третий день изматывала незадачливых путников. А холод — холод крался следом за дождем. Проникал под одежду, царапал кожу, колол будто насквозь и отказывался выходить из тела, оставаясь там, кажется, навечно.

Чем дальше мы двигались на юг Беларды, тем страшнее мне становилось. Всюду виднелись брошенные деревни, сожженные дома. Частенько встречались нам люди, бегущие на север. Иной раз целыми селами бежали — уставшие, грязные, с пожитками, что успели унести.

У дороги, размытой дождями, в грязи, часто натыкались мы на мертвецов. Были они как один — раздеты и ограблены.

— Надо бы передохнуть, Всеслав, — сказал Зоран, поравнявшись с нами. В седле он держался так, будто с малых лет на коне сидел. Непогода кажись и не пугала его.

Заклинатель поглядел по сторонам и только покачал головой.

— Нельзя. До темноты мы должны добраться до деревни.

Зоран поглядел на темнеющее небо, грозящее новым проливным дождем пуще прежнего и холодным вечером.

— Как скажешь, Всеслав. Воля твоя.

Двигались мы небольшим отрядом — всего-то пять десятков нас. Вздумай ворог напасть, не отобьемся.

Я хмуро оглядела растянувшуюся по размытой дороге цепочку усталых путников.

Боги, когда же кончится этот путь?

Мирка недовольно всхрапнула, и я погладила ее по мокрой гриве. Затеяли люди войну, а зверье бессловесное вместе с ними страдает и муки терпит. Чего, сказано, не хватает Ихмету поганому? И так полмира заграбастал руками загребущими, так еще на север лезет. Беларду ему подавай!

Остовы покинутых и разграбленных домов все еще виднелись позади. Кому война, а кому мать родная. Много их развелось, разбойников, которым бы только нажится на чужом горе. А ведь ежели ворог придет и им достанется.

Глядела я кругом, вздрагивала от холода и до того тошно мне становилось. Век бы всего не видела!

За что мне ноша такая выпала?

Покой лишь во сне тревожном обретала. Глаза смыкала и забывалась ненадолго. А после вставала и снова — рвется сердце на части, болит. Будто камень на грудь положили и стряхнуть не могу. Тяжко мне, ох, тяжко…

— Ушедшая, мать моя непризнанная…сил дай.

И легче на миг стало. Каждый раз становилось.

— Вёльма? — окликнул Всеслав. — Ты чего там под нос себе шепчешь?

— Песню старую, что от бабки слыхала, напеваю. Авось не так тоскливо будет, — соврала, не моргнув.

С того дня, как Ладимира в объятиях Сияны застала да к Зорану в святилище ходила, все молюсь ей. Сил прошу и защиты. Произнесу имя и легче делается — камень мой будто сдвигается немного, холод не колет, а ласкает, окутывает.

Не деться никуда от силы древней. Чую, как глядит она на меня, как помогает, утешает, шепчет. Что бежать от самой себя? Не сбегу. Ее я отродье, верно Ростих Многоликий говорил. Ее дочь.

Ясно мне теперь, отчего люд колдуна Многоликим прозвал. Затем что нет числа его лжи и обману. Коварен и хитер Ростих. Не знает никто, чего ждать — ни я, ни Всеслав, ни Зоран, ни Ладимир.

Храни его боги, любимого моего. Пусть хоть где, хоть с кем, хоть навеки будет. Жизнь за него молиться буду. Пусть жив и здоров по земле ходит.

В дороге торной время тяжко коротать. Дни напролет я былое вспоминала. Одно и то же по сотне раз передумывала. Сердце оттого кровью так и обливалось, так и замирало. В минуты эти ушедшую и поминала.

— Сожги любовь мою несчастную и пусть пеплом по ветру летит, и чтоб не было ее, окаянной, — шептала снова и снова.

Оттого, что лишь в темном колдовском пламени сгорит она — настолько сильна. Лишь по ветру развеявшись, сгинет — настолько глубока и нескончаема.

И нет уж который день страданиям моим конца, и края не видно.

— Ушедшая, мать моя…

— Дядька Бурислав, там идет кто-то! — крикнул Некрас, прежде знакомый мне тем, что спас от нищих на улице.

— Стой! — скомандовал воевода.

Мы разом оглянулись в сторону, куда указал Некрас.

Одинокая фигура, бредущая через поле. Полы одежды нещадно развевались холодным ветром. Стена из дождя и тумана не давала понять, кто идет к нам.

— Кто ж такой? Баба что ль? Лохмотья так и треплются, — пробормотал Некрас, остановившись подле меня.

Осьмуша выпрямился в седле, прислушался к ветру и по-волчьи потянул носом. Потом вдруг замер и побледнел.

— Зоран, то наши гости, — проговорил негромко.

Темный жрец всмотрелся в бредущего, потом вдруг соскочил с седла, быстро отстегнул посох от седла.

— Вот что, Всеслав, — сказал. — Вы скачите дальше, а мы останемся.

Заклинатель переглянулся с Буриславом.

— Справишься сам?

Зоран тем временем уже принялся расчерчивать на мокрой траве неизвестный мне символ.

— Чего стряслось? Кто это? Осьмуша? — я поглядела на них, ожидая ответа.

— Гарнарцы подарочек нам передали, — ответил Зоран. — Езжайте от греха подальше, я сам справлюсь.

Он поглядел вдаль и добавил:

— Где один, там и второй прибудет. Езжайте!

— Едем, — скомандовал Всеслав. — За рощей вас будем ждать.

Зоран кивнул.

Я медлила.

— Вёльма, ты чего? — позвал Некрас.

— Погоди, — ответила. — Зоран, дозволь остаться?

— Нет, сестра, езжай.

— Вёльма, быстрее.

— Нет. Вы с Осьмушей темную волшбу творить собрались, думаешь, не знаю? Дозволь и мне остаться.

Тут дождь усилился. Мой голос терялся в его шуме.

— Ты ей не служишь, твоя сила другая.

— Вёльма! — закричал Всеслав. — Ты что удумала? Девка дурная!

Но меня будто что держало. Не могу уехать и все тут.

— Прости, Всеслав, что не слушаюсь. Только с места сойти не могу. Как ни ругайтесь, а остаюсь.

Заклинатель только кивнул.

— Неволить не стану коли чуешь. Бурислав, едем.

Я спрыгнула с седла. Хлюнула под сапогами грязь.

— Езжай, голубка, — шепнула Мирка. — Прости хозяйку свою беспокойную… Ступай подальше от греха.

Лошадь недовольно повела ухом, но все же послушалась.

Отряд наш быстро удалялся.

Я, Зоран и Осьмуша молчали. Только дождь пел свою печальную песнь.

И тут я поняла, что почуял Осьмуша. Ветер принес густой запах злобы, страха и мертвечины.

— Возьми, сестра, пригодится, — Зоран протянул мне нож.

Я коснулась отцовского, что висел на поясе теперь.

— Не нужно.

— Мой вернее будет, в нем волшба.

Я покачала головой.

— Твоя волшба, а мне моя вернее.

— Как скажешь, — кивнул темный жрец.

Поднявшись с земли, я отерла грубым рукавом лицо. Платье мое было в грязи, а руки исцарапаны о костяную рукоять отцовского ножа.

— Сестра, жива? — спросил Зоран, подав руку и помогая встать с колен.

— Жива.

Глаза колдуна все еще были черны и будто неживые после свершенной волшбы. Камень в посохе тихонько переливался и медленно угасал.

— Не придут больше? — спросила я.

Зоран помедлил с ответом.

— Не знаю, сестра, не знаю. Верно только, что мы ждать не станем. Этих, — он кивнул на тела, лежащие вокруг нас, — сожжем.

— Огонь ведь не загорится, — заикнулся было Осьмуша.

Дождь так и хлестал, так и бил нещадно. Вот уж выбрался час для навьих гостей!

— Загорится, — уверенно ответил Зоран. — Вёльма, помоги.

Вызывать огонь — не велика задача, как я узнала недавно. Это ведь раньше, глядя, как Ладимир то же делает, рот от восторга открывала, а теперь сама едва пальцем шевельну, и взовьется колдовское пламя.

Тела упырей, темных дел гарнарских шаманов, вспыхнули. Я долго глядела, как горят они. И снова себе не верила — будто не я и не со мной все.

— Вёльма, идем, Всеслав ждет, — тронул за плечо Осьмуша.

— Идем, — ответила, отчего-то не желая уходить.

Дождь и ветер будто отступили. Хоть и была я до нитки мокрой, хоть и в кровь губы обветрились, грязь по лицу размазана, а волосы на лоб беспорядочно налипли. Не чувствовала ничего.

Только и казалось, будто вместо крови по венам моим сила льется. Горячая, живая, страшная.

— Вёльма! — и Зоран позвал.

— Иду, — сказала и, отвернувшись, от колдовского огня, пошла прочь. — А можно ли дождь прекратить? — вдруг подумалось мне.

— Можно. Только Всеслав не станет. Он всегда твердит, что грех в дела богов и природы лезть.

— А ты бы смог?

— И ты бы смогла, Вёльма. Если руку ее примешь, еще не то сможешь.

Вмиг предо мной явился образ.

Стою я на коленях у идола ее, ладонь узкую своей сжимаю. И глаза мои черны будто те одежды, что с ног до головы укутывают. После уж не надену платьев, расшитых узорами обережными, не стану посоха цветного брать. Буду такой как у Зоран и Осьмуши, и не то что над зверьем, над людьми власть получу.

Только вот к чему она мне?

Того, над кем княжной быть хотела, и чарами не вернешь. А, если и вернешь, так какая ж то любовь выйдет?

Темная сила велика. Не далече как с миг назад с ее творениями боролась.

— Ушедшая, — снова шептала.

Будто она сомнения мои разрешит.

— Ушедшая, мать моя…

Только сама решить должна. Тьма и свет. И я меж ними стою.

Не ошибся Зоран, когда сказал, где один там и второй.

Да и не второй, а третий, четвертый… семеро их всего было.

Гарнарские шаманы, чтоб их собственные упыри разорвали, не славу постарались. Расщедрились на подарочки.

Не знала я, как они тварей этих плодят, да и знать не хочу. Страшно и подумать, что те живыми людьми недавно были. Глянешь на них — вон девка не старше меня, мужики молодые, старик и мальчик, ребенок совсем. Издали и вовсе за людей примешь.

Не будь я чародейкой, запросто приняла бы. Попалась бы на удочку колдовскую и сгинула. А ведь если приглядеться иным взором, не человечьим, так сразу нить видна — землисто-коричневая — за ту шаманы и дергают. Не живые они уже. В землю бы положить и пусть спят спокойно, как и положено мертвым. Но темные заклятия заставляют снова и снова подниматься и идти на поиск живых, на поиск пищи.

Одежда на них была изорванной, грязной. Глаза горели маленькими красными угольками на черном. Кожа, белая будто снег, с серыми пятнами, какие у покойников видны. А когти — такие у живого и не встретишь. И клыки, клыки из-под верхней губы торчат.

Как я увидела их вначале, когда из-за стены дождя темными фигурами выступали, так и ушла душа в пятки. Хотелось бежать куда глаза глядят.

— Стой спокойно, — велел Зоран, заметив, что вздрогнула я.

Осьмуша чуть пригнулся, ссутулился, по телу его будто судорога прошлась. Обернулся на меня — в глазах волчья зелень ядовитая. Еще миг — и уже не человек он.

Замерли мы все трое — я, колдун с мерцающим посохом, волк.

— Береги шею и запястья, — проговорил Зоран. — Они кровь живую чуют. Если вцепятся, конец человеку.

Липкий страх полз по моей коже. Страх того, что не смогу, не справлюсь, не выживу.

И поделом — сама решила остаться.

Они приближались, а мы все выжидали. Чего?

Вдруг мне будто в спину дохнули. Обернулась медленно, как во сне.

— Зоран! Берегись! — не своим голосом закричала.

И ударила наугад.

Нож акурат по шее упыря прошелся. Брызнула темная кровь. Тварь захрипела и оскалилась. Осьмуша зарычал, прыгнул и враз голову отгрыз.

Зоран, успевший увернуться, взмахнул посохом и сразу двоих тварей положил. Вот тут битва настоящая и завязалась.

Землистые нити, что вились от их сердец, не парили в воздухе, как у живых. Лежили безжизненными лентами они на земле.

Уворачиваясь от цепких когтей девки-упырихи, я упала на землю, проехалась спиной по грязи и, схватившись за нить, резанула ее ножом. Тварь задрала голову, взвыла, будто посылая зов о помощи своему хозяину, и упала.

Следующую нить ухватила, дернула — упырь едва на меня не завалился — да откатилась в сторону вовремя. Вскочив на колени, и его нить резанула.

Вдруг тихо стало.

Будто во сне, сквозь дождь видела, как Осьмуша снова человек, Зоран с посохом быстро оглядывается. Я сама на коленях возле убитого упыря стою.

Минуты всего, а, кажется, вечность прожили.

Издали мы заметили, как суетится люд у городских стен. Укрепить перед битвой — нелегкое дело.

Единственная уцелевшая крепость на юге Беларды — Грошов-град. Сюда воевода Всеволод направил чародеев.

«Ежели Грошов потеряем, то и вовсе гарнарцам волю дадим», — мрачно сказал Мстислав на том военном совете, куда я тайком пробралась.

Гарнарцы поганые, чтоб им пусто, тварям, было.

Не один город они сожгли, не один разграбили, а уж Грошов не получат. Про крепость эту много сказок ходило. Дивом дивным его считали по всей Беларде. Красотой он разве что с Трайтой и сравнится.

Стены Грошова крепче обычных — чарами защищены. Говорят, сама Вёльма- Огнёвица, тёзка моя именитая, коснулась их однажды и заклятие, от пламени ограждающее, сотворила.

Не знаю уж, волшба ли простой девки, искусность зодчих скельдианских иль время само сжалилось — только стены по сей день держатся. И гарнарское колдовство им не помеха.

Въезжали мы в ворота и сердце мое сжималось. Люд — рабочие, воины, крестьяне — изможденные, уставшие, в глазах страх и печаль.

Уже сколько дней держатся они, страдают от натиска могучей силы, которую и понять не могут. Мне, чародейке, и то боязно, а уж им…

Будь я на их месте, от страха бы померла. Днем к битве готовиться, ночью засыпать и слышать, как у стен упыри с умертвиями бродят. Голодать, каждый день, ждать помощи и на небо глядеть — вдруг прилетит сокол быстрый и принесет добрые вести.

На фоне серого неба мрачными виделись мне поблекшие маковки теремов грошовских, каменные дома горожан, полуразрушенные и разворованные. Размытые дождями улицы наполнились грязью и нечистотами. Еще немного и люди начнут умирать, гибнуть от болезней.

Нет, не выдержать Грошову, не выстоять без помощи.

На нас глядели по-разному — то удивленно, то гневно, то с усмешкой. Грошовцы от князя помощи ждали, дружины верной, витязей смелых. А прислали им кого — кучку чародеев с охраной да девку рыжую.

— Спаси нас боги, — вслух проговорила замотанная в грубую ткань старуха, прикладывая руки к груди.

Только на богов теперь грошовцам и надеяться, только от них помощи и ждать.

— Есть ли здесь войско какое, Бурислав?

Воевода покачал головой на вопрос Всеслава.

— А как же? Есть. Дружина Назара Хмелевича здесь стоит.

— Давно стоит?

— Да поди с три седмицы.

— Плохо это, Бурислав, плохо, — с горечью проговорил заклинатель. — Устали люди — ни сил, ни надежды у них нет.

— Так вы ж теперь с ними, Всеслав.

— Думаешь, поверят ли нам?

Не ответил воевода.

А по глазам горожан я прочитала — нет, не поверят. Ни за что не поверят.

Тревожный колокол ударил спустя час после рассвета. Гул его разнесся над замершим на ночь Грошовом.

Я, на ходу одевшись, выскочила на улицу.

Дом, куда нас поселили у самой стены стоял. Зоран, Осьмуша и Всеслав тотчас поднялись, а я припоздала.

Остановилась на миг, голову подняла.

— Гарнарцы идут! — крикнул дозорный на башне. — Гар…

Стрела с пестрым оперением вошла в его грудь и парень свалился на каменную лестницу стены.

Колокол бил все громче. Воины бежали на стены, разводили огонь под чанами со смолой, готовились к битве.

Я рванулась было за ними, чтоб своими глазами увидеть войско Ихмета. Да тут вдруг замерла и будто холодом меня обдало.

Громкий протяжный стон — как предсмертный крик — прозвучал над нами. Гарнарский рог пропел сигнал к битве. Возвестил нам о приближении гибели. И в воздухе запахло страхом, болью и кровью.

Миг я пыталась справиться со страхом, а после побежала на стену.

— Ушедшая, мать моя, помоги… Светлые боги…

Кому молиться уж и не знаю.

Припав к краю стены, я поглядела вдаль.

Боги…

Горло сдавило будто тисками. Ни слова, ни звука не могло вырваться наружу. Страх, дикий страх сковал меня всю разом.

До боли сжав каменные выступы ладонями, я замерла. Лишь слеза, одна-единственная, скатилась по щеке и исчезла.

Рать их огромна, бесчисленна. Глядишь до самого горизонта и нет конца-края темным всадникам в остроугольных шапках. Пыль вздымается клубами под копытами их коней. А ржание их и нетерпеливые удары о землю лишь говорят — и те готовы биться.

Проклятый гарнарский рог протрубил снова и снова. Каждая его песня сопровождалась дружным восклицанием воинов, их криками.

Всмотрелась я внимательней — средь темных воинов мелькали другие. Пешие, в длинных одеяниях и шкурах, с бубнами в руках. Обвешанные ярками полосками ткани, костями и оберегами. У иных на головах и вовсе черепа с рогами были.

Шаманы.

Даже издали видела я, что лица их ярко разрисованы красками. Нити от сердец вились темные, тугие, сплетенные в узлы в нескольких местах. У всех, как у одного.

Сказывал Всеслав, что узлы те не простые. Каждый узел — спасение от смерти. Захочет кто убить человека — разорвать нить должен. А коли кто спасти надумает — связать заново. Темная то волшба, не наша.

Боги… Ушедшая…

Уж не знала я, у кого помощи и защиты просить. Страх, великое дело страх.

Шли они быстро. Кажется, вот-вот да и сметут Грошов. Растопчут крепостные вековые стены, как и не было их.

Не орда то гарнарская, то смерти наши идут.

— Ушедшая… — беспомощно прошептала я.

И будто руки ее на плечи легли. И будто сила вновь по венам потекла как тогда, в сражении с нечистью.

— Вёльма! Вёльма!

Я обернулась.

— Всеслав?

— Обыскались мы тебя, Вёльма. Будь на стене, не сходи никуда. Рядом с нами будь.

Опираясь на посох, он хотел уйти.

— Всеслав! Стой! Как же мы сражаться-то будем? Со стены? Как же чары нам плести? Врагов ведь не видим.

— Ежели ворота открыть, конец Грошову-граду, — мрачно проговорил чародей.

Я поглядела ему вослед, а после с места сорвалась и побежала Зорана искать.

Дурно, ох, дурно я делаю, что Всеслава не слушаюсь. Зря я поперек ему все делаю, ой, зря. Только не могу ведь иначе. Не до того теперь.

— Некрас! Зоран с Осьмушей где? — схватила за руку дружинника.

— Внизу они, у стены, — отмахнулся тот и побежал дальше.

Едва переводя дух, я побежала вниз.

— Осьмушу и Зорана, чародея, не видел? — спрашивала у всех, кого видела.

Кто отвечал, кто ругался, кто просто проходил мимо.

Боги, как же их найти?

Наконец я завидела темного жреца. Тот что-то быстро говорил Буриславу и указывал рукой на стену.

— Зоран?

Сквозь толпу я рванулась к нему.

Плачущие женщины, перепуганные дети, старики, взывающие к богам, нищие, бегущие прочь, к сердцу крепости.

— Зоран!

Колдун обернулся, увидел меня.

— Уйди, сукина дочь! — крикнул витязь, которому я на пути попалась.

— Сам с дороги сойди, — бросила в ответ. — Не видишь, кто перед тобой.

Указала на знак Дома Предсказаний и двинулась дальше. В спину мне неслись проклятия и пожелания скорой гибели от руки гарнарца. Похоже, не так уж и жаловали нынче чародеев в Беларде.

— Зоран! — наконец очутилась я подле колдуна. — Делать нам что-то нужно! Иначе сгинем все.

— Всеслав что? — кратко спросил темный жрец.

— Ждет он, боится, не хочет людей в битву бросать. И слушают его все…

Лицо его на миг стало будто каменным. Замер он, не двинется. Чернота в глазах мелькнула и скрылась.

— Мне Всеслав не господин, — проговорил Зоран. — Тебе — как решишь. Только если уж надумала, Вёльма…

— Некогда мне думать! — оборвала я его. — Грошов едва стоит, а, ежели ждать. Шаманы бы не ждали…

— И то верно, — глаза Зорана снова потемнели. Он улыбнулся какой-то страшной, неестественной улыбкой. — А мы и не станем.

После склонился ко мне и чуть тише проговорил:

— Есть под Грошовом ход тайный, что ведет за ворота.

— Где? — я резко схватила его за руку. — Проведи меня!

Шагнула я вперед — ноги подкосились. Едва не упала, удержалась.

Ветер холодный трепал на мне рубаху, бил по телу нещадно да только не чуяла я холода тогда. Будто огнем все на мне горело.

Лишь глаза открыла, и голос пропал, от страха горло сдавило. Слезы тихо полились по щекам, закрыли все мутной пеленой. За ними все темным стало — как чернота движется на меня.

Руки прохладные на плечи легли снова, укрыли, подтолкнули.

— Ушедшая, мать моя непризнанная, — прошептала и вперед шагнула.

Шаман, увешанный лентами, с костью в носу громко бил в бубен и что-то пел на гарнарском поганом языке. Вокруг его тела вились черные клубы и в каждом витке виделся страшный образ. Оскаленные пасти, клыки, горящие глаза и глубокие темные глазницы. Глянешь в них и провалишься, исчезнешь, сгинешь.

Закричав что-то, он ткнул в мою сторону своим посохом. Из глазниц черепа на его навершии вырвался еще один дух. Ринулся ко мне, разросся вмиг до размера лошади. Раскрыл пасть, взревел.

Из груди вырвался хрип и я упала навзничь.

Светлые боги! Ушедшая!

Чудище глухо просмеялось и приблизилось ко мне. Страшный холод и смрад заполнили все вокруг. По телу прошла судорога.

Ушедшая, помоги…

Вдруг треснуло так, будто ткань разрывают. Черный дух разлетелся на куски, оставив на пожухлой осенней траве лишь пятна. Такие, как от чернил бывают.

Зоран и Всеслав. Это они, больше некому меня спасти теперь.

Судорожно сжимая пальцами скельдианский медальон — подарок Сигурда — я поднялась. Отчего-то почудилось, что отпущу его и умру, погибну.

Никогда я северным богам не молилась и не знала их, а теперь о жизни умолять стану.

Гарнарцы остановились, словно ждали чего-то.

Шаманы их, все как один, исполняли танец смерти — нас губить велели черноте своей поганой.

Засвистели стрелы. Я рукой лицо закрыла да зря. Все они дождем осыпались у ног моих.

Бегло назад оглянулась и увидела фигуру Всеслава на стене. Прости меня, чародей, что ослушалась и зла не держи.

Гарнарец один решился меня мечом сразить. На коне своем поскакал вперед да только встретил его Осьмуша-волк. Сбил наземь в прыжке и через миг на траве всадник лежал, а морда волчья в крови измазана.

Прикрыла я глаза на миг.

«Волосы твои будто огонь, а глаза — зелье колдовское», — говорил Ладимир нашей первой ночью.

«Прости меня, любимый, и счастлив весь век будь», — безмолвно ответила в пустоту.

Раскрыла глаза, руки раскинула.

Нити золотые, что у лошадей гарнарских струились от сердец, заплясали по пальцам. Много их, ох, как много, а с ними и шаманские темные. Не ухватить все, не разорвать.

Содрогнулась я — то сила по венам потекла. Горячая как кровь, темная, как земля после дождей, безумная, как я сама в тот миг.

— Ушедшая, — прошептала. — К тебе взываю…

Осьмуша рядом зарычал.

В тот миг глаза мои и потемнели. Нити заплясали в руках. Ай, шальные, не даются сразу.

Стрелы и копья полетели в меня да только зря теперь. Не всеславова сила теперь хранит, моя собственная.

Вспомнилось мне, как отец родной сетовал, будто род его позорю я. Как мать плакалась, что дитя бестолковое да некрасивое уродилось — замуж отдать и то не выходит.

Вспомнила и как Заряна — Арьяру мать — глядела на меня. Как глазами сверкала да все злилась. А из дому как гнала, от судьбы, от сына своего отваживала. Не она б, так может и по-другому вышло все.

Велимира вспомнила, как из дому прогнал. Мне, чародейке, как псу шелудивому, указал на дверь. Выгнал будто девку распутную, что монету свою за работу получила.

Слезы из глаз полились.

Ладимир, а ты что натворил, любимый, родной мой? Помню я все — помню, как руки твои по ее спине скользили, как волосы гладили. Как губы твои другую целовали.

Любила я не того, что с Сияной был, а того, что из Подлесья меня увел да стрелять из лука учил. Первого ввек не прощу, а второго до смерти помнить и в душе хранить буду.

Взглянули б они на меня…да только какая теперь разница?

— Ушедшая, силы дай, — повторила еще раз.

И будто обняла она меня.

Враз нити в ладони мои легли, враз тугими веревками сплелись. Ухватилась я за ним и что было сил рванула.

Не крик мой — вой — унесся в серое безмолвное небо. Растаял там. А вместе с ним и я растворилась. Туманом утренним растаяла.

Враз. Как и не было Вёльмы никогда, и не жила она будто.

Промелькнули черные легкие одежды надо мной, да и закрыла я глаза. Устала, намаялась, теперь отдыхать стану.

— Светлые боги, простите, спасите меня… — последние слова мои.

Говорили мне не раз, что в пустоши серой она живет. Бродит по окраинным землям Межмирья и выискивает заблудшие души, чтоб себе их забрать. Каждый вечер подходит к древу великому, садится на корни его и водит ладонью по глади зеркальной. Там-то и видит все на свете, во всех мирах что делается.

Много чего люди говорят.

А оказалась я на том самом берегу северного холодного моря. Ветер только поутих, а волны ласково лизали края валунов, спустившихся к воде.

Сидела я на берегу, вся в черном, простоволосая. На запястье моем переплетено ожерелье черно-белое было. Теребила я бусины и все никак сосчитать не могла — сколько тех есть.

Долго так сидела. И хорошо, и спокойно, и мирно мне было. И уходить никуда не хотелось — век бы так!

Только обернулась я — будто коснулся кто.

Гляжу, а там она стоит.

Я вскочила. Почудилось мне, что в глазах ушедшей улыбка мелькнула. Медленно протянула она руку вперед и стала точь-в-точь как образ у Зорана в Доме Предсказаний.

Теперь уж ни мига я не думала, ступила вперед, подошла к ней. Только-только собралась ладонь протянуть.

Ушедшая предостерегающе подняла палец и покачала головой.

В лице ее, наполовину скрытом, что-то мне знакомым показалось. Осмелилась я и дернула ткань. Да только зря. Кусок прозрачной струящейся материи безжизненно обвис в ладони, а сама она исчезла — как не было.

Не приняла меня, отпустила. За то, что в последнюю минуту свою я светлых богов о помощи просила.

Так тому и быть, значит.

— Вёльма, очнись, родная, — позвал кто-то.

Тяжесть, огромная тяжесть лежала на моих веках. Поднять ее сил не находилось.

— Вёльма.

Сквозь забытье я понимала, что кто-то держит меня на руках. Тепло его живое успокаивало и убаюкивало. Заставляло не помнить глубокую усталость и боль.

Тело ныло будто после долгой тяжелой работы, в руках не было и капли силы. Казалось, та покинула меня навсегда.

Больно, страшно, тяжело. Здесь, снова живая, я страдала. Не было ни легкости, ни покоя.

— Очнись, Вёльма, — снова попросил он.

С великим трудом я открыла глаза. Свет ударил острее меча.

— Светлые боги, она жива, — проговорил мужчина.

Откуда-то издали пришли воспоминания. Медленно и тяжело они подступали ко мне, говоря, кто я.

— Арьяр…

Он слабо улыбнулся.

В воинских доспехах ведун казался чужим. Прядь черных волос, выбившаяся из-под шлема, глубокая царапина на лице и прежние льдинки в усталых глазах.

Маленькое селение Прогалье стояло на берегу Марийки — реки, связавшей Беларду с Зарецким княжеством. Там мы и заночевали на обратном пути. Чудом уцелевшая деревенька и ее испуганные жители приняли нас с благодарностью.

Всеслав, я, Зоран и Осьмуша заняли домик старосты.

Заклинатель еще ворчал по-стариковски, но все ж не злился на меня, ослушавшуюся приказа.

Отправляться из Прогалья было решено на рассвете третьего дня седмицы. Первые заморозки уже коснулись земли — вот-вот птаха крылья расправит и полетит над миром.

Вышла я из дома, зябко поежилась и плотнее запахнулась.

В небе еще светился бледнеющий полумесяц девицы-луны. Дольше она нынче песни возлюбленных своих слушает. Дразнится только — одним боком им показываясь.

У ворот стояли двое витязей, Арьяр, а с ними и Всеслав о чем-то говорил.

— Куда это ты собралась ни свет ни заря? — спросил заклинатель, сердито сведя брови. — Спала бы еще.

— Не спится мне, — ответила. — Пройтись хочу.

— Пойду с тобой, словом обмолвиться надобно.

— Дозвольте с вами? — спросил Арьяр.

— Отчего нет, — только и пожала плечами.

— Вести из Трайты с соколом прибыли, — без радости в голосе проговорил Всеслав, как со двора вышли.

— Невеселые видать?

— Куда уж веселее! Мстислава едва не убили.

— Как же так? — испугалась я. — Кто же?

Всеслав шел, опираясь на посох, и тяжело кряхтел. После последней битвы силы подвели старика. Он и раньше-то близок к ушедшей был, а теперь и подавно за руку ее держит.

— Родич его и пытался. Давно на трон метил.

— Какой родич?

Заклинатель удивленно взглянул на меня.

— Ростих Многоликий. Не знала что ль? Он младшим братом Мстиславу приходится. От незаконной связи рожден, оттого и не признан наследником.

Я замерла на месте.

Ростих — брат Мстислава… Ростих — наставник Ладимира, верный друг Велимира.

— Что же мне не сказал никто? — чужим свой голос показался. — Что же смолчали все?

— Уберечь тебя решил, вот и наказал молчать и Варваре, и Тишке-плуту да и Зорана попросил. Ежели на трон двое сесть хотят, всегда третий виноват. А на пути у Ростиха вставать — гиблое дело.

— Всеслав… — я невольно приложила руку к сердцу. Защемило что-то в груди, ох, как защемило. — Что ж ты наделал-то?

— Живой тебя оставил, вот что. А Ладимир — полюбовник твой — лишь ступенькой к трону был. Думаешь, зачем вдруг Ростиху новый сильный чародей нужен? Думаешь, рад он, что на его место молодой сесть захочет?

— Так как же…Война ведь.

— Война! Ни единого приказа Мстислава Ростих не выполнял, а тут — надумает что ли? Обманули вас всех, Вёльма, как детей наивных вокруг пальца обвели.

— Что с ним станет теперь? — тихо спросила я, глаз с хрустальной корочки на лужице, не сводя.

— Станется с него! — взмахнул рукой Всеслав. — И думать забудь. Нет Ладимира больше в Беларде. Мстислав здраво рассудил, что не след ему чародея даровитого терять из-за корысти своего братца сводного. Сняли чары с Ладимира твоего и с посольством в Феранию отправили — от глаз людских подальше.

— А Сияна что?

— А Сияну на восток, к родичам услали. Принцу ельнийскому в руке ее отказано было. Сказали будто больна княжна.

— Больна? — эхом я за ним повторяла, а слов и не понимала ни единого.

— Знамо, что за болячка, — брезгливо проговорил заклинатель. — Позор Мстиславу нужно прикрыть.

Заклинатель поглядел на небо.

— Ишь какие тучи набухли. Того и гляди снег упадет. Пойду, погреюсь перед дорогой — не дело старику за молодежью поспевать.

И ушел, постукивая посохом по подмерзшей дороге.

— Вёльма…, - хотел что-то Арьяр сказать.

— Не тронь меня, — в ответ велела.

И зашагала прочь. Быстро-быстро.

Отзвенела осень свою золотую песню и на смену ей явились хмарь и холод, чернота замерзшей от первого морозца грязи на дороге и небо — иней, что будто седина на висках.

Теперь уж люд в меха облачился. Не найдешь девки простоволосой, не увидишь парня в одной только рубахе. Того и гляди снег на землю упадет — перья птахи небесной. То летом она, сердечная, от солнца яркого хоронится. А уж зимой нечего бояться. Светило что ни день так не выходит, а коли и выйдет, так холод его свет придержит, не даст спалить нежные крылья птахи.

А та только и ждет зимы. Встанет с гнезда, встрепенется, взмахнет белыми крыльями и перья ее укроют всю землю, до самой весны, когда солнце прежнюю власть обретает.

Стояла я на мосту, глядела на реку, неспешно устремленную вдаль. На небо хмарное, что в водах ее отражено. Глядела и не было ни в душе, ни в мыслях моих ничего. Будто и не живу вовсе. Только тоска тягучая и долгая. Как та, что ушедшую мучила век напролет.

Заскрипели старые доски от шагов человеческих, а я и не обернулась, чтоб на незваного гостя глянуть. Кто бы ни был — все равно мне.

Ладимиром ведь не станет.

— Всеслав тебя найти велел, Вёльма. Уходим скоро.

— Знаю, — тихо ответила.

Арьяр — голос его из тысячи узнаю — ближе подошел, за спиной остановился.

— Идем, Вёльма, будет на воду смотреть и мерзнуть зазря.

— Минуту еще дай, — попросила я.

— Как скажешь. Рядом подождать позволишь?

Я только кивнула.

Арьяр постоял немного, а после вдруг взял и своей широкой ладонью мою накрыл. Отталкивать не стала.

— Нынче день Несвиры — первый зимний рассвет, — зачем-то сказала я вслух. — Скоро эта река льдом покроется и не видно ее станет глазам людским.

Несвира — Ларьяну жена — покровительницей зимы считалась. Птаха небесная с ее рук кормилась, а как касалась ладонь Несвиры перьев ее, так те белели и после осыпались снегом на землю.

— Что теперь делать станешь, Арьяр? В Подлесье вернешься?

— В Трайту поеду, князю Мстиславу стану служить.

— Разве? — я обернулась на него и ничего более проговорить не сумела.

Глаза Арьяра прежними были и как будто я сто лет на них глядела, и не было ничего. И сама я только-только к Подлесью с мешком походным подошла.

— Решил — не вернусь больше домой, — продолжил он, — ждут меня там да только не вернусь.

— Отчего вдруг? — и ветер слова мои снова унес, договорить не дал.

А Арьяр только улыбнулся.

— Не спрашивай, не то отвечать стану.

Усмехнулась я в ответ и снова к реке отвернулась.

Ладонь его горячая все еще мою накрывает и сжимает крепко. И пусть, и правильно это.

Не уйти выходит от судьбы своей, не убежать и не скрыться, не найти спасения на пыльных дорогах. Хоть в само межмирье иди, а все найдет она тебя — доля твоя.

Глубоко вздохнула я, и дыхание тут же белым паром сделалось. С детства я холод не жаловала да и он меня так же. А впереди зима долгая, холодная. Лесьяр говорил будто после битвы с черным войском ждет нас лютый холод.

— Идем, Вёльма. Ежели на реку эту долго смотреть, так кого угодно тоска возьмет.

Я улыбнулась грустно:

— Будто ты знаешь, откуда тоска моя?

Арьяр промолчал, не ответил.

— Знаешь? — спросила. — Отвечай.

Он кивнул.

— Знаю, лисица, знаю. Винить ни тебя, ни его ни в чем не стану.

Слезы к глазам моими подступили, в горле ком засел.

И кто же ему разболтал? Уж не сам ли Ладимир в письмах? Нет, тот не стал бы. Разве что люд судачит? Да и Арьяр не дурак, догадался небось давно, не обманешь.

Скатилась лодьей слеза по щеке моей и упала в темную воду, а за ней и вторая ушла.

— Не плачь, Вёльма, не плачь, — Арьяр обнял меня за плечи — от ветров холодных укрыл, плащом незримым укутал. — Прости, если дурное сказал.

Еще он что-то говорил, слова какие-то пустые. Да только я не слушала.

Глядела на темные воды и знала, что уносят они не только слезы мои горькие. Вместе с ними уплывала прочь моя молодость. Не вернуться уж ей никогда да и мне прежней не стать.

Сгорела моя любовь горькая. Сгорела и пеплом унеслась в темные воды и сгинула. И не будет второй такой уж никогда. Растворилась в глазах его родных, где колдовской огонь сияет.

И да хранят Ладимира боги на чужой земле, и да будет с ним их благословение. Счастлив пусть будет.

Не быть нам вместе, как водам этим с северным морем не встретиться.