Рождество наступает все раньше

Кошки-мышки

Пиппа проснулась, чувствуя себя мерзко. Она заварила чай, решила прекратить пить, начать делать зарядку и избавиться от всего того, что бесполезно поглощает ее время. Она не собирается снова встречаться с Винсом, в любом качестве. Винс – зануда и прохвост.

Зазвонил телефон. Это был Винс.

– Мне очень неловко, – начал он.

– Ага, ага. – Она насыпала в миску хлопья.

– У меня сейчас очень тяжелое время. – Он натянуто усмехнулся. – Позволь мне пригласить тебя сегодня куда-нибудь.

Ну, все равно прямо сейчас у нее больше ничего не происходит. Она согласилась. И он тут же ее взбесил: отказался идти на фильм Трюффо, который показывали только один день. Они обсуждали это снова и снова.

– Слушай, – наконец сказала она. – Я иду на сеанс в семь тридцать. Если хочешь прийти – приходи. Если нет, как хочешь. – Она почти надеялась, что он откажется.

– Ну, если так, тогда почему бы тебе не зайти за мной, – спокойно предложил он. – Мне так удобнее.

– Но так неудобно мне. Встретимся в кино. Она в раздражении повесила трубку и отнесла хлопья на стол.

Что-то метнулось за плиту. Хлопья и молоко полетели на пол. Пиппа с визгом выскочила в гостиную.

Нелепо. Это просто от неожиданности.

Вбежала Дарья в своем желтом индийском платье.

– Что? Что?

– Что-то прошмыгнуло вдоль стены, – сказала Пиппа, осторожно входя в комнату и взбираясь на стул. – По-моему, мышь.

– Ай! Ай! – Дарья вскочила на другой стул. – Где она?

Они обе стояли в кухне на стульях, как Этель и Люси.[10]

– Дарья! Не может быть, у тебя кольцо в носу!

– Я же говорила, что собираюсь. Слушай, тебе придется с этим разобраться…

– Я совсем не боюсь. Просто это было так неожиданно. – Пиппа слезла со стула. Весь пол был залит молоком и усыпан хлопьями. – Дома мы просто выгоняем их во двор.

– В Нью-Йорке они уходят, только чтобы вернуться с подкреплением. Двое приведут пятерых как минимум.

За печкой кто-то поскребся. Дарья захныкала. Пиппа бросилась в гостиную и позвонила первому же истребителю грызунов, который попался ей в справочнике.

– Как насчет следующего четверга? – спросил он.

– Вы шутите.

Из кухни донесся громкий, раскатистый визг. Дарья вбежала в комнату и пронзительно выдохнула, как свисток паровоза, за ней следом вбежала серая крыса размером с ботинок, скребя коготками по полу. Окаменев, они смотрели с дивана, как она скрылась в шкафу в прихожей. Пиппа подскочила к шкафу, захлопнула дверцу и бросилась обратно.

Дарья испустила целую серию истеричных воплей на итальянском. Пиппа позвонила еще в два места, и только «Городской контроль вредителей» пообещал, что пришлет кого-нибудь прямо сейчас.

Они оделись на улице, сидя на капоте машины, в ярком свете холодного утра.

– Сколько бы это ни стоило, – бормотала Дарья, натягивая куртку, – мы заплатим. Мама подпишет счет, никаких проблем.

Пиппа соскучилась по Дарье. Ей хотелось попросить совета насчет Винса. Ей хотелось наорать на нее из-за Брайана. Ей хотелось целый день бродить с ней по магазинам в центре.

– Что нового?

– Да ничего! – сказала Дарья, будто они разговаривали только вчера. – А у тебя?

Пиппа неожиданно принялась говорить о Винсе. Дарья слушала, зашнуровывая ботинки. Пиппа не рассказала Дарье, что он швырнул в нее бумажником.

– Как думаешь, почему он меня не целовал?

– Да уж, страннее некуда. Парень в тебе по самую рукоятку и вертит шеей, чтобы не целоваться, – хихикнула Дарья. – Ну и как оно было?

– Ну, мы этим занимались, или пытались, только один раз. И теоретически я на него работаю.

– Погоди, – Дарья помотала головой, нетерпеливо моргая. – Ты была в идеальном положении. Никаких баб, хорошие деньги, аккуратная квартирка. И ты все испортила! Почему?

– Так получилось, – ответила Пиппа. Но сама не была уверена, что «все испортила».

Дарья нетерпеливо взмахивала рукой.

– Давай сначала. Что ты имела в виду, когда сказала «пытались»?

– Ну, не думаю, что все получилось.

– С его или с твоей стороны?

– С моей стороны? Как я узнаю, получилось что-то с моей стороны или нет?

– На это требуется время, – сказала Дарья, несколько грустно, но в то же время несколько самодовольно, расчесывая блестящие на солнце иссиня-черные волосы. – У меня антропология, я уже на десять минут опаздываю – сможешь сама с этим разобраться? Ты меня сильно обяжешь.

Прямые, густые, длинные волосы Дарьи раскачивались из стороны в сторону, когда она шла через Бродвей навстречу солнцу.

Пиппа вдруг почувствовала, что на дух ее не переносит.

__________

Истребитель крыс приехал в ржавом грузовике. Он был толстый, краснолицый, в огромных рабочих ботинках и больших грязных серебристых перчатках.

– Меня зовут Гленн. Я этим зарабатываю. Хочешь, чтобы я и с тараканами разобрался?

– Иди к черту. – Она хотела, чтобы он сработал на совесть.

Он прошелся по комнатам, будто раздумывал, не снять ли ему эту квартиру. Он посветил фонариком в шкаф для верхней одежды и заверил ее, что там никто не притаился.

– Но у вас тут мост через Гудзон, – объявил он, показывая ей дыру в стене в комнату Бениты размером с футбольный мяч. Под кухонным столом он ткнул пальцем в дыру размером с теннисный мяч.

– А мы здесь ели все это время!

– А эти твари фланировали туда и обратно у вас прямо под носом, – заключил он, затыкая дырку коробкой с чайными пакетиками.

Она все потом выбросит. От всего придется избавиться. Она принялась сбрасывать еду в пакет для мусора: хлопья, крекеры, чипсы.

Гленн снял перчатки и бросил на стол мешок, в котором что-то громыхнуло.

– Пожалуй, поставлю парочку в каждой комнате. – Он заглянул в холодильник.

– Что вы ищете? А, сыр?

– Это подойдет, – жизнерадостно сказал он, открывая банку Бениты с арахисовым маслом и засовывая туда грязный красный палец. Он смазал пальцем каждую мышеловку, улыбаясь сам себе. Он отправился расставлять мышеловки, и Пиппа пошла за ним. В комнате Бениты он вытащил из-под кровати открытую коробку с печеньем.

– Да у тебя тут одни гении живут, ни хрена себе.

Послышался хлопок, кто-то принялся скрестись на кухне; он бросился туда, она – за ним. Крыса с бешеными глазами – меньше и темнее, чем первая, – билась на полу в ловушке. Во все стороны летела кровь, она кусала собственный хвост длинными, тонкими, острыми, влажными желтыми зубами. Пиппа сжалась на пороге. Гленн наступил крысе на голову огромным ботинком.

– Сдохни, падла, – спокойно сказал он. Послышался всхлип, потом сочный хруст. – Сдохла. – В его голосе слышалось удовлетворение.

Дарьиной деревянной лопаткой он толкнул раздавленную крысу в черный мешок для мусора. Пиппу передернуло. Окровавленная ловушка валялась на полу.

– О боже, – выдохнула Пиппа, когда Гленн бросил лопатку в раковину и сунул палец в банку с маслом, чтобы снова поставить ловушку. Под пакетом виднелись следы размазанной по полу крови.

– Приготовься. Вряд ли это был сирота или одинокая вдова, – ухмыльнулся истребитель, устанавливая ловушку.

Он побрызгал пол и внутреннюю поверхность шкафов отравой из жестяной канистры. Остановился.

– Я бы не отказался от стакана воды, – объявил он.

– Пожалуйста, вынесите это из квартиры, – попросила Пиппа, указывая на пакет с крысой, – я принесу вам воды.

Гленн бросил пакет в красный контейнер с надписью «Прочие отходы» и отнес его на лестницу, оставляя на полу рифлеными подошвами следы молока и крови. Она принесла ему воды, поливая по дороге очистителем пол, от кухни до парадной двери. Истребитель следил за ней.

– Не могли бы вы еще раз проверить шкаф в прихожей? По-моему, та, которую вы поймали, – не та, которую я видела до этого.

– Слушай, тебе все равно придется в конце концов иметь с ними дело.

– Пожалуйста!

Он открыл дверь, присел на корточки и сказал:

– Ни хрена себе!

– Что такое?

Он расхохотался до слез, вытаскивая огромную фаллического вида деревянную флейту, больше полуметра в длину. Должно быть, Брайана.

– Это не мое, – отрезала Пиппа, и ее передернуло, когда он взял мундштук в рот и изобразил, что играет.

Он улыбнулся ей.

– Ага, ладно. – Он встал. – Если там и притаились какие грызуны, то они слишком выдохлись, чтобы вас беспокоить.

– Пожалуйста, не могли бы вы хотя бы посмотреть.

Он снова присел и включил фонарик.

– Ни хрена себе!

– Что?

– Ничего. Совершенно ничего, только ваши пальто.

Пиппа позвонила от Барри в Вермонт за счет адресата. Грохот и визг гончарных колес, заглушавших голос матери, вызвал у нее легкий приступ тоски по дому.

– Ну, если ты считаешь, что поступила правильно, то это главное, – с сомнением в голосе сказала Серена.

– Она бы вернулась или ушла в другую квартиру. Это Нью-Йорк, они здесь уходят только чтобы вернуться с подкреплением. Двое приведут пятерых, как минимум.

– Ты стала очень жестокой, – заметила Серена. – У нас всегда были мыши.

– Ты понятия не имеешь, о чем я говорю, – взвизгнула Пиппа, сама удивившись тому, как громко у нее это вышло.

– Ну, дорогая, все-таки ты убила живое существо.

– Нет: истребитель убил больную крысу с зубами. Ты сидишь там и гордо осуждаешь – ты понятия не имеешь. Я не могу с тобой говорить.

В ярости Пиппа бросила трубку. Мать Дарьи не стала бы ее осуждать. В Нью-Йорке любой понял бы ее. Она включила радио. На каждой станции люди кричали друг на друга. Это было слишком. Она залезла в бывшую кровать Винса и вздремнула.

__________

Когда она проснулась, было четыре тридцать. Она побродила по комнатам, рассматривая синее небо, цистерны с водой, похожие на амбразуры окна под крышами жилых домов, белый пар, поднимающийся из странных, напоминающих щупальца, труб. Над головой проплыл дирижабль. Стояла весна. Жизнь была очаровательна. Она выпила жасминового чая и почитала про иранские глинобитные жилища.

Вошел Барри. Она в жизни никого не была так рада видеть.

Он крепко ее стиснул.

– В чем дело, Пипс? – и она подумала, как здорово было бы встречаться с ним, а не с Винсом.

– У нас крысы. – Она чувствовала, что вся дрожит.

– Ох! Слушай, если захочешь пожить здесь, пока там все разгребут, то всегда пожалуйста.

Она чуть не расплакалась.

– Барри, ты такой хороший!

Он рассмеялся громко и раскатисто. Иногда Пиппе определенно казалось, что она нравится ему больше, чем Джастин. От этого ей становилось очень хорошо на душе.

– Ты разберешься. Эй, взгляни-ка на мою клевую новую упаковку, – сказал он, бросая ей пачку орехов. – Оставайся, поужинаем. Можем сходить куда-нибудь. Джастин раньше десяти не придет.

Ей бы раньше и в голову не пришло, что однажды они оба пригласят ее на ужин. Кажется, в этом что-то есть.

– Я сегодня встречаюсь с Винсом.

– Встречаешься? – Он замер, начав было расстегивать манжеты.

– Встречаюсь.

Он глубоко вздохнул и начал:

– Юная леди…

– Да, папа?

– Ты сума сошла. – Он выглядел взбешенным.

– Спасибо. Уже все закончилось. – Ей почему-то хотелось, чтобы он знал.

Он ударил ладонью по стойке.

– Ни хрена подобного!

– В каком-то смысле все было кончено еще до того, как началось.

Он приподнял бровь.

– За сколько до того, как началось?

Винс опоздал. Женщина перед входом в «Фильм форум» разразилась громкой нервной тирадой. На мгновение вся улица замерла и оглянулась на нее. Потом все в очереди вернулись к своим делам и мыслям. Винс явился и равнодушно извинился. Несомненно, опоздал он специально.

«Украденные поцелуи»[11] были легки, как полуденный бриз. Ищет ли она Жан-Пьера Лео или сама чувствует то же самое, что и он? Она взглянула на Винса. Он обнюхивал свои пальцы. Что-то нужно менять. Нужно найти себе человека, хотя бы чуть-чуть менее сумасшедшего, чем она сама.

Я что-то не то сказал?

Барри нерешительно сидел в комнате для видеопросмотров, компания «Фридкин Мак-Кенна Де Фео» представляла предварительный вариант ролика. Его все еще официально не повысили и не подняли ему зарплату до должного уровня.

– Сначала мы прогоним его без звука, – сказал Лен Левкович. – А потом, простите меня пожалуйста, я спою. Там должна быть акустическая гитара, но так как я не играю, вам придется ее вообразить.

Айрис запустила магнитофон. На экране появилась молодая, пышущая здоровьем женщина лет двадцати с чем-то в клетчатой рубахе и шортах целомудренной длины. Она шагала вверх по склону холма. Женщина крикнула:

– Давай, Счастливчик! – и вслед за ней помчался золотистый ретривер. Она улыбнулась и погладила собаку. Потом добралась до вершины в своих туристических ботинках, победоносно посмотрела вниз на склон, усыпанный дикими цветами, и опустила ранец на камень. Вытащив пакетик «Фруктового дыхания» (дурацкое новое название, одобренное фокус-группами) из кармана рубашки, она принялась радостно жевать в лучах солнечного света, собака весело размахивала хвостом у ее ног.

– А потом голос за кадром произносит ключевую фразу: «Вся доброта летнего солнца, которую вы привыкли находить в „Натуральных лакомствах" от „Мейплвуд Акрс", в новом фруктовом лакомстве на один укус. Вам нужно второе дыхание – „Фруктовое дыхание"».

Айрис добавила:

– «Попробуйте восхитительные „Натуральные лакомства" от „Мейплвуд Акрс"» – и групповой снимок всех продуктов вместе.

Айрис поставила пленку сначала. Лен фальшиво запел:

– «Это доброе утро и добрый день… заниматься делами сегодня не лень… Попробуй, внимание… „Фруктовое дыхание"… дыхание доброго летнего солнца… для тебя!»

– Чудесно, Лен, – сказала Айрис, шутливо подмигивая окружающим.

– Это сгодилось бы для овсянки, – буркнул Барри. – Или жвачки, или слабительного, или страхования здоровья.

– Это приемлемо для наших потенциальных покупателей, – коротко сказал Райнекер.

– Наша целевая аудитория слушает «Роллинг Стоуне». А это похоже на распродажу велосипедов. – Никто не ответил. – Смотрите, вы видели эти потрясающие упаковки? – Он бросил на стол пару пакетиков. – Разве мы не может подобрать что-нибудь, что им соответствовало бы?

– Мне нравится, – вставила Эмили, но никто не обратил на нее внимания.

– Проведи фокус-группу, – бросил Барри его босс. – И предоставь мне общий рейтинг относительно пиковых часов в дневное время.

– «Пожалуйста»? – любезно подсказал Барри. Райнекер бросил на него взгляд, мрачный, как полуночное небо, полное грозовых туч.

Рекламщики сидели притихшие, как перепуганные дети, все как один затаив дыхание.

__________

Накануне главной презентации Барри сидел, положив ноги на стол Херна.

– Он ведет дело так, будто у нас здесь лавка по распродаже лежалого товара.

– Ну и что, – нетерпеливо сказал Херн.

– А то, что я начинаю чувствовать себя Золушкой.

– Послушай меня, это всего лишь обычные фруктовые конфеты, и тебе нужно вывести их на рынок. Они не помогут победить рак или ожирение. Если он считает, что они должны идти в одной связке с джемом и что нужно сохранить старую упаковку, я уверен, у него есть на то причины. Он не новичок в этом деле, не забывай.

С каких это пор Херн так настойчив?

– Ах да, святая святых, «Штрудель Сьюзи», – сухо заметил Барри. Херн теперь тоже составлял часть проблемы; наверное, Барри больше не стоит доверять ему все свои мысли. – Чего нового?

– У нас откат в розничной продаже новых замороженных десертов. Не спрашивай меня почему. Я не знаю почему. Как Джастин?

Джастин – самый большой подарок судьбы.

– Хорошо, – улыбнулся Барри, но в подробности вдаваться не стал.

Райнекер говорил по телефону, но, когда Барри заглянул к нему перед самой презентацией, он махнул ему рукой – «заходи». Он прикрыл ладонью трубку и проинструктировал:

– Можешь показать упаковку и дерево, но делай упор на том, что мы изменим дизайн и графику.

Вошла Эмили и села на второй стул.

– Глобальная стандартизация – это чудовищная глупость, – попробовал возразить Барри, и его бросило в жар. – Это безумие.

– Делай так, – безапелляционно отрезал Райнекер.

– Что значит «делай так»? – спросил Барри; он рассердился и почему-то остро почувствовал себя евреем.

– Делай, как я тебе говорю, – рявкнул Райнекер, и Эмили отпрянула от них обоих. – Твоя группа – на коротком поводке.

Ему захотелось ударить Райнекера.

– Почему? Объясни.

– Потому что эти брэнды вымирают годами, и уже хватит. Им придется отстаивать свою позицию.

– И они смогут ее отстоять, если у них будет новая шикарная упаковка.

– Иностранные филиалы уже раскошелились на этот стенд и первичную раскрутку. Понимаешь? – Райнекер говорил так, как будто общался с дебилом. – Чем меньше мы потратим, тем больше прибыль.

– Это относится и к моей зарплате, не так ли, – уточнил Барри. – Двадцать пять процентов экономии по всем статьям, включая мою зарплату.

– Это еще предстоит решить, – сказал Райнекер.

– Чушь собачья, – взорвался Барри, и Эмили открыла рот от изумления. – Вы уже все решили. Ты не даешь мне повернуться и оскорбляешь этой крохоборной зарплатой, чтобы я ушел, и тогда ты сможешь приписать себе успех всей этой хренотени.

– Осторожно, моряк.

– Это ты моряк. Это твой корабль. А я хочу только быть на равных с остальными руководителями групп. И все.

Он развернулся на каблуках и вышел. А Эмили уже сидела на краю стола Донны и пересказывала ей все в лицах.

– Это было похоже на демонстрацию тестестерона, – захлебываясь, тараторила она.

– Заткнись и поставь дерево в эту долбанную комнату для совещаний, – бросил Барри и тяжелыми шагами направился в мужской туалет. Его трясло от злости. Он собирался сражаться за свое дело до конца.

На следующее утро Эберхарт начал совещание вовремя, хотя некоторые места еще пустовали. Барри в течение трех презентаций сидел где-то с краю и молчал, будто воды в рот набрал. Райнекер избегал встречаться с ним взглядом.

Когда пришло время, Барри рассказал о группе в целом, а потом уступил трибуну Эмили. Та вышла на помост, откашлялась, а потом без всяких записей произнесла по памяти всю речь целиком, делая паузы в соответствующих местах и не опуская руки ниже уровня талии. Безукоризненно, чисто, без нервов, без видимых усилий. Поразительно. Когда пошли вопросы, они скорее относились к группе в целом, так что Барри встал и внес свою лепту, рассказав про курагу, яблочные чипсы, рожковые шарики и ореховую смесь.

Он поднял повыше плакат, на котором были закреплены старый и исправленный вариант упаковки.

– Вот старая упаковка и ее исправленный вариант, в фокус-группах они заняли соответственно третье и второе место. А вот что заняло первое место. – Он бросил на стол новую упаковку.

Он почувствовал какие-то подводные течения, какие-то подспудные коммуникации между Райнекером и Териакисом.

– Должен быть способ выйти из этого тупика. Посмотрите на разницу. – Он поднял вверх немецкие конфеты и пачку кураги. Никто не произнес ни слова. – Разный размер, разные категории.

– Нам нужен общий дизайн для торговли по всему миру, – высказался Териакис.

– Почему? Каждый брэнд имеет национальные вариации. Почему вы хотите, чтобы именно этот соответствовал какому-то абстрактному стандарту?

– А нельзя оставить дизайн и только изменить цвета? – спросил Херн.

Предатель. Барри сделал Эмили знак, чтобы она принесла дерево.

– Тогда у нас получится конфликт с канадской курагой или французскими бананами. Посмотрите, всегда есть определенные вариации. Если немцы не хотят платить за собственный дизайн упаковки, они могут просто не принимать участия в составлении стенда.

– Но в обновленной старой упаковке нет ничего плохого, – встрял Пласт.

– Этот землисто-джутовый вздор устарел. Его уже до смерти затаскали в натуральных продуктах. И именно поэтому скорее всего эти брэнды еле дышат вот уже два десятилетия. Зачем снова вытаскивать на сцену избитые старые брэнды с избитым старым видом?

– Совет считает, что ты сможешь выкрутиться, – сказал Териакис.

Да кто он такой – крестный отец?

Барри вскипал. Никто не реагировал на дерево.

– Ну, а если мы изменим цвета, французы не будут против? Они-то в силах посмотреть в глаза реальности? – Эмили неподвижно, как столб, стояла около дерева. – А вот и стенд «Натуральных лакомств» «Мейплвуд Акрс», взгляните.

Послышался тихий шепот и одобрительные возгласы. Это не люди, а овцы.

– Это самая полная версия. В модели для супермаркетов не будет автоматических защелок и бегущих лент, но вы можете получить представление. Фрукты висят на дереве.

– Я сомневаюсь, что зарубежные офисы согласятся на такой стенд, – протянул Райнекер.

– Тогда немцы могут освободившиеся пять баксов потратить на изменение цветов своей упаковки.

– Не мог бы кто-нибудь рассказать мне, в чем, собственно, дело с этой упаковкой? – попросил Эберхарт.

– Дело в том, что мне сказали переформировать группу товаров и заново вывести их на рынок. Люди из отдела дизайна превзошли самих себя, создав блестящую, восхитительную упаковку, а совет хочет вышвырнуть ее на свалку, променяв на нечто, больше всего похожее на овсянку недельной давности, и только потому, что жмоты немцы не хотят изменить цвет своей упаковки.

Эберхарт повернулся к Эмили:

– Что вы думаете об упаковке? Зачем он спрашивает ее?

– Мне нравится, – легко сказала она. – Но обновленная старая тоже не трагедия. Напольный стенд придаст товарам рельефность, и все что угодно будет смотреться привлекательно.

– Вы отдаете мне под руководство группу, а потом не даете ею руководить, – объявил Барри, уже вне себя от бешенства. – А совет в плановом порядке выхолащивает все, что я предлагаю.

– Ну, Кантор, – начал Эберхарт.

– А это – конфеты, и вы можете тешить себя иллюзиями, если хотите, но они не более натуральные, чем новая грудь вашей жены, сэр.

Несколько мгновений все тупо смотрели на него, потом одновременно опустили глаза. Он что, действительно это сказал?

Эберхарт поднял на него глаза.

– Что?

Он почувствовал себя так, будто играл в большой теннис и только что попал со всего маху ракеткой по сетке.

– Простите. Это не имело отношения к делу. Я только говорю, что эти конфеты…

– Отойди, – сказал Териакис. – Извинись и отойди.

– За что? Я пытаюсь руководить этой группой, а получаю только все новые стандарты, которым невозможно соответствовать, и вы постоянно меняете свое мнение. Вы меня даже не слушаете. – Он намеренно избегал смотреть на Херна.

– Теперь мы слушаем, – сухо сказал Эберхарт. – Я весь внимание. Так что?

– Я уже очень давно не видел упаковки лучше этой, – произнося эти слова, Барри вдруг понял, что потерял работу.

– Это все? – спросил Эберхарт спокойно, это не произвело на него впечатления.

– Мы должны выпустить это в этой упаковке. – Он потерял работу, потому что цвета упаковки напоминали ему его счастливые плавки.

– Хорошо. Я слышал про упаковку достаточно. Если у нас будут вопросы, мы спросим Джона или Эмили. Давайте двигаться дальше.

Барри взял свой блокнот с записями, свои плакаты и осторожно вышел из комнаты, в голове у него стоял оглушительный звон. Он побрел по пустому этажу в свой кабинет. Без дерева комната выглядела опустевшей. Что он наделал? Унижение и отчаяние.

Вбежал Херн, хлопнув за собой дверью.

– Ты буйнопомешанный кретин! Ты устраиваешь долбанную тобиасовщину! Я не понимаю! Зачем? – У Херна на щеках горели красные пятна. – Кому на хрен нужна эта чертова упаковка?

Дело было не только в упаковке, но сейчас Барри не мог об этом думать.

– Я не знаю.

__________

Он осторожно переехал вмонтированный в дорогу ограничитель скорости на выезде из парковки, как будто за ним наблюдали. Немного отъехав, он врубил «Sgt. Pepper», а потом выключил. Ему уже не тринадцать. «А Day in the Life» представляла собой идеальное сочетание отдельных битловских составляющих. Слова были Джона – смутные, фантастические, возможно, не обошлось без наркотиков; они очень старались шокировать. Вторая часть была Пола – бойкая, беспечная, домашняя, она очень старалась понравиться. Финальный аккорд был чистый Джон – сама антисоциальность.

Барри даже не добился цели – всю оставшуюся жизнь он будет теперь засыпать, мучимый горькими сожалениями. У него ведь даже не было никаких претензий к самому Эберхарту! И фразочка-то была совсем не остроумная. С другой стороны, он не помнил, что именно сказал Гэри Тобиас. Люди запоминают мелодию, а не содержание, и имя Тобиаса стало синонимом яростной, напыщенной бравады, преступления против субординации.

Дома он бродил кругами, в замешательстве и тоске. Джастин придет в восемь тридцать, сейчас два ноль пять, и он понятия не имел, чем заняться. Он открыл холодильник. Собака прыгнула, толкнув его передними лапами.

Зазвонил телефон. Это был Херн.

– Я думаю, тебе стоит разослать твои резюме прямо сейчас, пока новость не распространилась и ты еще можешь легко отделаться.

– Я пилил себя за это не переставая. Но слушай, ведь никто не помнит, что именно Тобиас тогда сказал, все помнят только, как он это сделал.

– А я помню. Он сказал Райнекеру: «Ах ты жалкий паршивый надсмотрщик, сопливый сукин сын».

– Ты запомнил? – Собака посмотрела на него пренебрежительно. Даже Тобиас добился, чего хотел. – Как ты думаешь, если я извинюсь перед Эберхартом…

– Ты обязан извиниться! Но и в этом случае у тебя здесь никакого будущего.

– Кто-нибудь что-нибудь сказал, когда я ушел?

– Ни слова. Все было так по-британски. А потом, в холле, Райнекер задал мне точно такой же вопрос про вегетарианские закуски, что и вчера. Будто ничего не случилось.

Нужно выбраться из дома. Он пристегнул собаке поводок, и она заплясала вокруг него. Разведенка зашла в лифт с таким видом, будто целый день провела, восхищаясь собой. Она направилась в сторону Бродвея, стуча высокими каблучками, разодетая как на парад, хотя идти ей было некуда. Он сейчас в том же положении – в костюме в два тридцать пять дня, безработный.

Собака остановилась у дерева. Он понял, что оставил дома пакеты.

– У меня кончилась пакеты, – сказал он консьержу, – у вас не найдется газеты? – Тот пожал плечами, не выражая никакого сочувствия его горю. – Ну хоть какой-нибудь каталог?

Барри достал из мусорки обертку от гамбургера, очень надеясь, что на ней еще нет собачьего дерьма. Джастин так часто оказывается права.

Что он скажет Джастин?

Они пошли дальше по Вест-Энду под ослепительными лучами солнца. Ему некуда было идти, и в этом чувстве не было ничего волшебного. Остановившись у «Коллегиата», Барри постоял у красных ворот, наблюдая за детьми, которые играли в узком дворе в мяч, менялись бейсбольными карточками, лупили друг друга по голове. У него сохранилось одно давнее воспоминание. Как-то мать, забирая его из школы, сказала:

– Если ты идиот в четырнадцать, то останешься идиотом и в сорок.

Нужно навестить мать. Но что он ей скажет?