Роковая ошибка

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Минуло два дня. Джорджии казалось, что тетя Мей воспрянула духом и – какое чудо! – ей становится лучше. На третьи сутки, когда девушка отдыхала дома после очередного дежурства у постели больной, ее пробудил от глубокого сна телефонный звонок.

Еще не сняв трубку, она догадалась, что звонят из больницы. Через десять минут Джорджия уже сидела за рулем и старалась сосредоточиться, дабы избежать аварии.

При этом она мрачно отметила про себя: если Митч Флетчер вернется домой в ее отсутствие, то у него не останется никаких сомнений в том, с кем и как она проводит эту ночь.

Что за напасть такая? Как она позволила ему завладеть всеми мыслями и чувствами в то самое время, когда запасы энергии и эмоций должны быть отданы тете Мей и надвигающимся страшным событиям? Неужели виной всему безудержный ужас перед вечной разлукой с любимой бабушкой и собственным бессилием? Неужто переживания, связанные с Митчем, не что иное, как самозащита от превратностей судьбы? Средство, чтобы забыться?

Чем ближе Джорджия подъезжала к больнице, тем муторнее становилась у нее на душе. О смерти и подумать-то страшно, а уж воочию увидеть, как умирают близкие… Девушка была в полном отчаянии и дрожала так, что зуб на зуб не попадал. Ей никогда еще не доводилось быть свидетелем чужой смерти, а сейчас речь шла о самом дорогом человеке.

Войдя в палату, Джорджия перевела дух: тетя Мей находилась в сознании. Но, несмотря на ясность ума, она выглядела такой слабенькой, что у девушки защемило сердце.

– Хочешь, кто-нибудь из персонала побудет с тобой? – любезно предложила ей медсестра.

Джорджия молча покачала головой и, присев у постели больной, взяла ее немощную, безжизненно лежащую поверх одеяла руку. Невероятно, но тетя Мей улыбалась, и в глазах было столько нежности, что девушка еле сдержалась, чтобы не разреветься. Но дать сейчас волю слезам было бы непростительным малодушием, неуважением к спокойному мужеству, которое помогало бабушке выстоять в суровой борьбе с недугом.

– Не надо скрывать от меня своих чувств, а то я тоже заплачу, – мягко пожурила тетя Мей. – Знаешь, мне еще так много хотелось сделать. Посадить розы… Выдать тебя замуж и понянчить твоих детей. И все же мне почему-то радостно и спокойно. – Она хрупкими пальцами сжала руку внучки. – Джорджия, я совсем не боюсь смерти. Я так часто представляла себе, как это произойдет, что теперь нет ни страха, ни боли…

Врачи успели предупредить девушку, что тете Мей дали сильное обезболивающее, которое избавит ее от физических страданий, а также позволит довольно долго оставаться в сознании, однако потом, в последние часы, возможна потеря памяти, и не исключено, что бабушка перестанет узнавать ее.

«Очень часто больные видят перед смертью своих близких, которые давно умерли, так что не волнуйся, если с бабушкой случится то же самое», – предупреждала Джорджию медсестра.

Тете Мей хотелось выговориться, девушке же, наоборот, казалось, что нужно беречь силы, но она не стала останавливать больную, убедив себя, что не имеет права препятствовать ее воле и желаниям.

Время от времени тетя Мей впадала в беспамятство, принимала Джорджию то за свою покойную сестру, то за мать девушки; медленно и неумолимо убывали силы, холодели руки, и только по сиянию голубых глаз, устремленных на внучку, можно было догадаться, что жизнь еще теплится в хрупком старческом теле.

В минуту просветления тетя Мей, словно выбежавший из темноты ребенок, вдруг громко попросила:

– Держи меня крепче, Джорджия… Я так боюсь…

И лишь только девушка бросилась к ней, подавив мучительное предчувствие, и обняла ее, лицо больной озарилось покоем.

Джорджии почудилось, что тетя Мей всматривается в даль, как будто видит там что-то недоступное обычному взору.

Палата погрузилась во тьму. День пролетел незаметно, наступил вечер, и пришла ночь.

В комнату тихонько вошла медсестра, и сильная горячая рука легла на окоченевшее плечо девушки.

Джорджии было трудно дышать, трудно глотать – так велико и болезненно было напряжение. Она услышала, как тетя Мей что-то бормочет… кажется, чье-то имя… Вдруг лицо умирающей осветилось радостью и восторгом, и девушка невольно обернулась: посмотреть, не стоит ли кто за ней. Но в темноте ничего нельзя было разобрать.

В тяжелой тишине раздался последний предсмертный вздох. Джорджия склонилась над тетей Мей и залилась слезами. Все понимающая медсестра мягко высвободила безжизненное тело из объятий Джорджии.

– Я могу… побыть с ней еще немного? – прошептала девушка.

Медсестра молча кивнула и неслышно удалилась.

Джорджия не знала, сколько времени провела рядом с бабушкой, не помнила, что говорила ей, но, видимо, это длилось довольно долго. Когда медсестра попросила ее покинуть палату, девушка не сразу вышла из оцепенения и почти не осознавала, что тети Мей больше нет в живых.

Надо сделать необходимые приготовления… Умом Джорджия понимала, что предстоят большие хлопоты, но, уже сидя за рулем, она никак не могла продумать свои дальнейшие действия, и лишь одна отчаянная мысль владела ею: все кончено, тетя Мей умерла.

Приехав домой, девушка отправилась прямо в постель, чтобы хоть как-то забыться. Она проспала целый день и проснулась лишь к вечеру, разбуженная лучами заходящего солнца.

Джорджия не сразу вспомнила, что произошло, но дрожь, тошнота и чувство огромной, невосполнимой утраты воскресили в ее памяти события прошедшей ночи.

Зазвонил телефон, однако девушка не стала брать трубку. Она не была готова общаться с внешним миром, в котором больше нет тети Мей… Она испытывала потребность остаться наедине со своим горем.

Чуть позже Джорджия все же приняла душ и вымыла голову, но одеваться уже не было сил. Накинув махровый халат – бабушкин подарок на Рождество, – она погладила рукой мягкую ткань и вдруг ощутила, как слезы подступают к глазам. Крепко зажмурившись, она попыталась их остановить, а потом настежь распахнула дверь.

Напротив ванной была спальня тети Мей. Шаткой походкой девушка прошла в эту комнату. В воздухе еще витал запах лавандовой воды, а на туалетном столике орехового дерева поблескивали серебристыми ручками щетка для волос и зеркальце.

Этот набор тетя Мей получила в подарок от своих родителей в день совершеннолетия. Джорджия медленно приблизилась к столику и взяла зеркало. На обратной стороне были выгравированы бабушкины инициалы и дата ее рождения. Девушка тихонько провела пальцем по надписи, и ей показалось, что жгучая боль в сердце начала понемногу ослабевать. Вещи тети Мей всегда благотворно действовали на нее, как бальзам на рану.

Взгляд Джорджии скользнул по кровати, и она вспомнила, как часто еще в детстве, в первые месяцы после смерти родителей, она вбегала в бабушкину комнату и та подхватывала ее на руки, обнимала и уносила к себе в постель.

Почему она почти никогда не говорила тете Мей, что безумно благодарна ей за все? Почему стеснялась выражать свою любовь?..

Джорджию переполняло чувство вины, и она отдала бы сейчас все на свете, только бы повернуть, время вспять, чтобы тетя Мей наяву услышала ее невысказанные признания. В отчаянии она возвращалась памятью к своим мелким проступкам и испытывала невероятные угрызения совести.

Со слезами на глазах девушка покинула комнату и ушла к себе в спальню. Присев на кровать, она потянулась за сумочкой в поисках носового платка, но из-за сильной дрожи в руках сумочка выскользнула, и содержимое высыпалось на покрывало. Джорджия наткнулась взглядом на ключи, принадлежавшие тете Мей, которые ей вернули в больнице, и при виде этого неоспоримого доказательства смерти безудержно разрыдалась.

Поглощенная своим горем, она не услышала, как к дому подъехала машина и как открылась входная дверь.

– Что с вами… что случилось? – раздался нетерпеливый голос.

На пороге спальни стоял Митч.

Вздрогнув от неожиданности, Джорджия машинально обернулась, не думая ни о заплаканных глазах, ни о влажном халате, прилипшем к обнаженному телу.

– Неужели все кончено? – резко спросил он.

Девушка молча кивнула, не находя сил для ответа. Она была в таком смятении, что не удивилась его осведомленности. Он зашел в комнату и, заметив беспорядок, уставился на связку ключей.

– Я все время пытался предупредить вас, что это произойдет, – услышала Джорджия. – Господи, но как же он мог?..

Она не успела опомниться, как Митч сел рядом и взял ее за руку. Сочувствие и простое человеческое тепло были нужны сейчас Джорджии как никогда. Обезумев от горя, она совершенно не отдавала отчета своим действиям и не воспротивилась объятию Митча, а, наоборот, доверчиво прильнула к нему.

Он убрал с ее лица мокрые волосы и попытался отодвинуться, но девушка, прижимаясь к нему все сильнее, не отпускала его.

Его близость была ей сейчас опорой и защитой, а запах его кожи успокаивал… и кружил голову. Так бы всю жизнь и просидела с ним рядом. Джорджия чувствовала себя одновременно ребенком и женщиной, она не сознавала, что делает, просто старалась продлить это состояние. Он взял ее за плечи и хотел было отстраниться, но от неосторожного движения махровая ткань халата сползла вниз, обнажая нежный изгиб плеча и шеи, атласную белизну рук и мягкую округлость груди.

– Джорджия…

В его голосе ей послышалось возражение, почти протест, но, потаенным женским чутьем уловив его одобрение и встречное желание, она безрассудно и отчаянно отдалась своему порыву.

От неожиданности Митч пришел в замешательство. Не успел он остановить девушку, как она взяла его руку и приложила к своей груди.

– Пожалуйста, побудь со мной… Ты мне нужен… – прошептала Джорджия, приблизившись к его лицу полураскрытыми губами.

Ей почудилось, что он все еще колеблется. Не будь она в почти невменяемом состоянии, можно было бы что-то изменить, но ее кожа уже дрожала от его прикосновения, чем еще сильнее распаляла Митча. Каждой клеточкой обнаженного тела Джорджия чувствовала подушечки его пальцев, и их круговые движения становились все неистовее. Неожиданно, и почти грубо, он поцеловал ее трепещущие губы и, захватив инициативу, не оставил ей ни малейшей возможности к отступлению.

Теперь он ласкал ее обеими руками, вызывая неведомые ранее ощущения; ей было больно и сладко, и, сгорая в огне страсти, девушка уже не помнила себя.

Впервые в жизни ее желание было таким радостным и сильным, пронзительным и непреодолимым; она и представить себе не могла, что способна испытывать что-либо подобное. Ошеломляющие поцелуи Митча заставили ее стонать, и Джорджии казалось, что во всем мире нет никого, кроме них двоих. Окончательно освободившись от халата, она прижалась к Митчу и, откликаясь на неудержимые содрогания его тела, начала гладить его плечи и спину; Джорджия ощущала, как его мускулы напрягаются от ее прикосновений, и упивалась сознанием того, что она желанна, а его ответная пылкость наполняла ее чувством гордости. Митч ласкал ее долго и с наслаждением, плавно переходя от груди к бедрам, повторяя руками все изгибы ее тела и придвигая девушку все ближе и ближе, чтобы ей передавалось возбуждение его разгоряченной плоти.

Никогда с Джорджией не происходило ничего подобного, она и не знала, что способна полностью потерять контроль над собой, изменить привычной сдержанности и поступить вопреки своему глубокому убеждению, которое подсказывало, что сильное чувственное влечение должно непременно сопровождаться столь же глубокой душевной привязанностью. Сейчас все это не имело никакого значения. Она хотела этого мужчину… нуждалась в нем и… изнемогала от страсти…

Джорджия сама не помнила, что говорила ему, какие слова шептала, перемежая их всхлипываниями и стонами, но Митч отзывался на все ее мольбы и выполнял любые ее просьбы. Она рассказывала ему, как ей приятна грубая шероховатость его пальцев и горячность губ, нежная ласковость языка и властная сила его тела. Она и не подозревала, что когда-нибудь сможет говорить о том, чему так трудно подобрать слова: о возбуждении, об удовольствии, о своих желаниях, – и будет делать это с невероятной и неожиданной для самой себя раскованностью.

Перемена была столь явной и удивительной, словно в нее вселился другой человек.

Девушке хотелось ни в чем не уступать Митчу и гладить его столь же свободно, как это делал он сам. В нетерпении она попыталась снять с него рубашку, но маленькие пуговки никак не хотели расстегиваться и едва не довели ее до отчаяния – к счастью, Митч пришел ей на помощь и, стащив с себя рубашку, слегка подрагивающими руками взялся за ремень.

У Джорджии бешено забилось сердце и пересохли губы. Она не отрываясь наблюдала, как он раздевается, захваченная мощным приливом желания, и едва не задохнулась, когда одежда спала с него.

Однажды она уже видела Митча таким… Но тогда она не смогла разобраться в своем смятении.

В тот момент ей удалось одолеть собственную природу и устоять перед этим неотразимым мужчиной. Но мало ли, что было тогда…

Привстав на кровати и забыв о своей наготе, девушка следила за Митчем огромными, широко распахнутыми глазами. Изучая его взглядом, она дрожала всем телом и, по детской привычке, водила кончиком языка по пересохшим губам. Она слышала его грубоватый требовательный голос, но слова ей были не важны – самой интонацией было сказано все, что нужно, а вибрации тембра словно пронзали Джорджию насквозь.

– Ты сама не знаешь, что со мной делаешь, когда смотришь вот так, – простонал Митч. – Мне начинает казаться, будто я первый, единственный и самый желанный мужчина в твоей жизни. Ты так меня рассматриваешь, словно не можешь наглядеться. Я готов поверить, что тебе смертельно хочется коснуться меня… любить меня…

Его голос перешел в порывистый шепот, и Джорджия прочла в его глазах напряженное и страстное желание. И если тело его еще не заявило о самых решительных намерениях, то голос, взгляд и легкая дрожь не оставляли сомнения в. скорой и неизбежной их близости.

– Иди ко мне, – попросил Митч. – Дай руку… поцелуй меня… люби меня… помоги мне… – внезапно он умолк, потом буркнул: – О Господи, не могу…

Его голос охрип и сорвался. Митч припал губами к ее груди и принялся ласкать ее сначала нежно, словно боясь причинить девушке боль, затем все неистовее. Джорджия даже вскрикнула, и вспыхнувшее в ней пламя возбуждения и удовольствия тут же перекинулось на него.

Чем интимнее становились его прикосновения, тем нетерпеливее девушка придвигалась к нему и, удерживая его ладони и умоляя не прерывать ласк, шептала, как ей хорошо. Но вдруг она почувствовала в нем скрытое сопротивление и, еще не улавливая смысла слов, услышала сердитый, почти грубый голос.

– Нет, не могу, – повторил Митч. – Не могу заниматься с тобой любовью. Я за себя не ручаюсь… и не смогу уберечь тебя от…

Джорджия не сразу поняла, почему он решил отступить, но все ее существо вознегодовало от подобной осмотрительности.

Митч попытался отстраниться, но позволить ему сейчас уйти было выше ее сил – это тело было слишком прекрасным, слишком манящим и волнующим; она обвила руками торс своего пленника, чтобы удержать его.

– Митч, ну пожалуйста… Я так хочу тебя.

Слова вырвались у Джорджии совершенно непроизвольно, и она услышала их как бы со стороны, изумляясь собственной распущенности и не веря своим ушам.

– Тише, тише… ну ладно…

Митч снова привлек ее к себе, не так сильно, как ей хотелось, но главное – он обнимал ее. Джорджия прильнула к нему и услышала, как у него перехватило дыхание. Его руки вновь скользили вдоль ее тела и гладили бедра. От столь нежных прикосновений у Джорджии мороз пошел по коже, она закрыла глаза и впилась ногтями в плечи Митча, словно цепляясь за край пропасти. Когда он положил ее на постель, она задрожала от нетерпеливого ожидания и, не открывая глаз, молча молила, чтобы он сейчас не покинул ее. Она задыхалась и в смятении чувствовала, как он ласкает губами ее живот, медленно опускаясь все ниже и ниже.

Она вскрикнула, протестуя, так как не была готова к такой форме близости, но Митч, предугадав ее нерешительность, уже успокаивал ее мягкими и нежными, как шепот, движениями.

– Тише, все хорошо. Я только хотел сделать тебе приятное. Просто хотел показать тебе…

Он замолчал и легонько шлепнул ее, словно призывая забыть о случившемся, а затем новыми ласками исторг стоны из ее беззащитного тела. Бережными и уверенными прикосновениями он добился того, что Джорджия полностью перестала контролировать себя и, содрогаясь от желания и восторга, отдалась ему. Потом она плакала, а Митч обнимал и утешал ее. Он гладил ее, врачуя ее измученную душу, до тех пор, пока она не уснула у него на руках, и с горечью завидовал ее возлюбленному, которому на самом-то деле и предназначалась эта неутоленная страсть и который отверг ее, чтобы вернуться к своей жене.

«Боже милостивый, – думал Митч, – если бы… если бы только я был на его месте…» Он прижал к себе спящую девушку. Что и говорить, он с первого взгляда все знал про себя и про нее. Знал, но пытался обмануть самого себя. А ведь он всегда был очень осмотрительным, осторожным и не позволял себе влюбляться… не позволял увлекаться до такой степени, чтобы чувствовать себя связанным внутренними обязательствами и требовать того же от партнерши, иначе брак становился неминуемым, а жениться надо один раз, и навсегда. Но теперь он почему-то пренебрег своими твердыми принципами и влюбился в девушку, которая к тому же любит другого… и которая просто использовала его как дублера, как замену того, с кем ей действительно хотелось переспать. При этой мысли Митча даже передернуло, его уязвленная гордость подсказывала ему, что надо немедленно удалиться, но он физически не мог сейчас этого сделать.

Неожиданно Джорджия зашевелилась и открыла сонные глаза. Она потянулась к нему и, устремив ему в лицо затуманенный взгляд, томно пробормотала:

– Люби меня снова, Митч. Я прошу тебя. И не принимаю никаких оправданий…

Она произнесла эти слова и вдруг ощутила в душе легкий страх и почти физически почувствовала, как трескается защитная оболочка, окружавшая ее с момента смерти тети Мей. Она поняла, что начинает возвращаться в реальную жизнь, и тайный ужас осознания этого подкрался к ней, но Митч уже поддался соблазну и вновь принялся обнимать и нежно ласкать ее, мягко направляя ее руки: он тоже просил ее о взаимности. И едва Джорджия коснулась его тела – его трепет мгновенно передался ей и заставил позабыть обо всем на свете.

Ей так хотелось познать его, запомнить руками и губами каждую часть и каждый изгиб его тела; ей нравилось получать ласки и снова дарить их, постигая вместе с ним новые пути к заветной близости мужчины и женщины.

Захлебываясь в водовороте чувств, рожденных отчаянием от потери самого близкого ей человека и заглушавших трезвый голос разума, девушка с наслаждением гладила Митча и покрывала его поцелуями с неожиданной для себя радостной и торжествующей раскованностью. Каждое его содрогание, каждое несвязное слово вызывали глубокий отклик в ее сердце и были ответом на ее действия. Ей доставляло удовольствие касаться его и сознавать, что она нарочно возбуждает его, приближая миг полного слияния, когда он возьмет ее и будет полностью обладать ею. Она еще не понимала, какая сила на самом деле вдохновляет ее, не понимала, что сражается со смертью и одиночеством, борется за свою будущую жизнь… Но как же ей было предвидеть, что их взаимная неприязнь обернется столь непреодолимым и жадным влечением, что он уступит ее мольбам и заклинаниям, что такая пылкая страсть соединит их? Откуда ей было знать, что, став жертвой своего безудержного желания, она сразу же с невероятной силой привяжется к этому мужчине?

Джорджия снова уснула, и Митч, терзаясь жуткой тоской, заставлял себя покинуть ее. Этот неподдельный восторг, нежный шепот и горячая порывистость, благодарные глаза, полные слез, предназначались не ему… хотя он едва было не поверил, что по-настоящему избран ею и никто другой не смог бы довести ее до такого исступления.

Он искал ей оправдание и пытался объяснить ее поступок потребностью отомстить бывшему возлюбленному или просто утолить необузданное желание. Но эти аргументы казались ему неубедительными. Не похоже, чтобы Джорджией руководил какой-то расчет, она выглядела такой потерянной… Иногда ее взгляд был настолько рассеянным, что он даже сомневался, сознает ли она, кто сейчас перед ней, если ее голова и сердце заняты другим мужчиной. Ему даже захотелось потрясти ее за плечи, чтобы она очнулась и поняла, с кем она сейчас и как его зовут… Но по какому праву он ее обвиняет, если сам не смог вовремя удержаться и поддался искушению, не справился со своей любовью? После всего, что произошло, ему нельзя здесь больше оставаться, да и она, скорее всего, не захочет потом его видеть. Как только утром она проснется, его лицо станет для нее самым ненавистным в мире. Если же он останется… Митч даже вздрогнул от этой мысли. Как долго он сможет продержаться? На сколько хватит его гордости и достоинства, чтобы не оказаться повергнутым?

Митч с горечью признался себе, что любит Джорджию, и выскользнул из постели, стараясь не потревожить ее. Стоя у кровати и глядя на мирно спящую девушку, он страстно хотел разбудить ее и признаться в своих чувствах… попросить ее забыть о том человеке, который не стоит и ее мизинца. Впрочем, он тут же подавил в себе этот порыв – ведь его любовь ей совсем безразлична, потому что он не тот, кто ей нужен.

Тихонько собрав одежду, Митч на цыпочках, чтобы не нарушить глубокий сон девушки, прошел в кромешной темноте в свою комнату. Там он сложил все вещи, но не смог удержаться от желания на прощание взглянуть на Джорджию и вернулся в спальню.

Склонившись над девушкой, он поцеловал ее в лоб, затем в губы, полюбовался округлым контуром груди, высвеченным лунным светом, в последний раз коснулся нежных рук.

Он никогда не забудет эту ночь. Но вряд ли Джорджия вспомнит о нем через пару дней – разве что с негодованием и обидой. Сжав зубы, он направился к двери.

Джорджия зашевелилась и что-то пролепетала во сне, на мгновение ее забытье чуть не нарушилось под гнетом страха и переживаний, затем она снова погрузилась в спасительное беспамятство.

Выйдя на улицу, Митч окинул дом прощальным взглядом, сел в машину и уехал.

В кухне на столе он оставил записку, в которой сообщал, что неотложные дела зовут его в Лондон и что, по его мнению, для них обоих будет лучше, если их уговор досрочно утратит свою силу.

Он также написал, что деньги, уплаченные им за комнату, возврату не подлежат, и пожелал Джорджии всего наилучшего. Своего адреса он не указал.