С привкусом пещерной соли

Глава 19. Сказочный остров

Наташка открыла глаза, когда поняла, что он приближается. Сон как рукой сняло.

Гуру шел из глубины, притягиваясь магнитом, и Наташка пошевелила пальцами, которые нестерпимо ныли, желая прикоснуться к чему-нибудь теплому, мягкому и живому.

Она поднялась, осмотрелась — Полина читала книжку, сидя на полу в позе лотоса. Аккуратно причесанная, чистенькая и выглаженная, она казалась фальшивкой — цветастым фасадом, за которым до горизонта простирается заброшенное сухое поле.

— Привет, — и улыбка у нее была никакой, просто данью вежливости. — Есть хочешь?

— Нет.

Наташка нехотя поднялась, нашла чистую одежду, полотенце и отправилась в душ. Стояла под водой, удивляясь, сколько, оказывается, на ней грязи, судя по потокам серой мутной воды, которые никак не кончались.

А еще ей казалось, что вода течет не только по поверхности кожи, но проникает сквозь нее и струится изнутри. Жуткое ощущение, но странно возбуждающее, как будто прикосновение напрямую к нервам.

Наташка вытерлась, подсушила волосы, оделась и вернулась в комнату.

— Как ты? — спросила Полина.

— Мне пора, — полотенце она аккуратно расправила на спинке стула и оставила сушиться, грязные вещи бросила на почти собранную сумку и всю эту кучу затрамбовала под стул.

— Я думала, ты не пойдешь, — задержав дыхание, сказала ее соседка.

— Я пойду.

Все так же пусто внутри. А сколько было страданий, сколько боли от очередного предательства, страха, разочарования и почти отчаяния. А сейчас — просто пустота, будто при спуске в глотке подземной твари Наташка оставила все то, что делало ее человеком. Или вот еще — может, тамошняя вода имела эффект хорошего успокоительного, напрочь выскабливая любые ощущения?

— Я могу что-то сделать? — Полина отвела глаза.

— Нет.

Наташка последний раз окинула комнату рассеянным взглядом. Она сюда вернется… какой? Другой? Такой же?

Какой она войдет в эту дверь?

Раньше, чем Полина нашла и выдавила какие-то слова для поддержки или успокоения, Наташка отвернулась и вышла. Ноги передвигались словно сами по себе, что оказалось весьма кстати.

Что-то ценное… или нет, что-то важное осталось где? В голове полная каша, будто ты младенец, который видит предметы, но понятия не имеет, для чего они предназначены. Однако все равно — какие забавные штучки!

Если в коридоре и встречались люди, то Наташка этого не заметила. Пусто, пусто… Ничего важного.

Пляж был тих и безлюден.

Вода лениво перекатывалась, и ее медленные движения отзывались в крови, как будто перемещались под действием какого-то общего энергетического поля.

Наташка повернула в сторону, удаляясь от общих маршрутов, проложенных аквелями, и пошла туда, где заканчивался свет и наступал мрак.

Ее веселенькая зеленая майка с белой каймой и черные шорты совершенно не подходили для того, чтобы куда-то идти с не человеком, и еще меньше для романтического свидания.

Гуру приближался с левой стороны.

Наташка добрела почти до границы света и остановилась. В темноту она добровольно в одиночестве точно не сунется.

Радует, что отсутствуют зрители — что удивительно, никто не выперся посмотреть на продолжение вчерашнего представления. На поверхности все по другому — если ввести смертную казнь — по старинке, в центре площади, с окровавленной деревянной колодой и огромным начищенным до блеска топором — то толпа желающих увидеть все своими глазами соберется такой, что передавит собой немало народу.

Туда им и дорога.

Впрочем, не совсем уж было пусто — кто-то у воды сидел, пусть и в одиночестве.

Так как все равно придется ждать, пока Гуру явится на свет, а времени до этого светлого события оставалось предостаточно, Наташка пошла к сидящему на берегу человеку и удивилась, когда с трудом узнала в худой, изнуренной фигуре того самого Михаила Ивановича, интеллигента в спортивном костюме с вечным призраком-галстуком на шее, который приехал в Ракушку вместе с ней.

Нимфетки поблизости не наблюдалось.

Значит, и он не уехал, а, как Полина, остался под землей. И она, если подумать, осталась, пусть и по другой причине — сложно собрать вещи и убраться прочь с гордо поднятой головой, когда тебя пригласили на банкет в роли главного блюда. Возможно, у Наташки было немало отвратительных недостатков, но вот трусихой она не была никогда. Убегать — последнее дело, убегают только крысы.

Интересно, из их развеселой компашки вообще кто-нибудь вернулся на поверхность?!

— Можно? — поинтересовалась Наташка, оглядывая пустынный берег. Сотни посадочных мест, а она просится под бок этого человека, который, если припомнить, не особо-то ей нравился.

— Конечно, можно.

— Что вы тут делаете?

Он повернул к Наташке голову и она чуть не вскрикнула, когда тусклый свет отразился в его глазах.

Михаил Иванович походил на труп, который восстал из земли. Он совершенно точно доживал свои последние дни, причем доживание проходило совсем не просто и отложило на его лице гримасу непреходящей боли.

— Извините, — выдавила Наташка.

— Да чего там, — широким жестом, плохо скрывающим собственное отчаяние, произнес он. — Не стоит. У каждого своя война. Я свою почти проиграл, а вот у тебя, как у большинства живых, полно времени выиграть.

Спорить с ним не было никакой возможности. Нельзя же говорить умирающему, что он говорит пошлые банальности, которые забываются спустя несколько минут.

Михаил Иванович, к счастью, отвернулся.

— Я предпочитаю бывать тут один. Привыкаю, так сказать, к одиночеству. И постоянно думаю, все время думаю — есть ли там, после смерти еще что-нибудь?

— Аквели уверены, что есть.

— Я не аквель.

— Неважно, — Наташка сжалась и обхватила плечи руками. — Я не хочу об этом говорить. Могу я что-нибудь для вас сделать?

— Для меня нет, — ответил он, сосредоточено щурясь. — Кто я тебе такой? Мы просто вместе сюда ехали, и больше нас ничего не связывает. Ты мной и не интересовалась никогда, как человеком, в смысле. Я всегда был фоном, сколько себя помню. И для жены. И для дочери… просто фон. А я тебя часто вижу… Все, что вокруг. С какой стати ты будешь что-то для меня делать? Но еще я вижу, что ты можешь сделать что-нибудь для него. Понимаешь, я о ком? Чтобы ему не пришлось однажды умирать так… в одиночестве. Гонза такого не заслужил.

Наташка резко поднялась, отказываясь впускать в голову его слова.

— Простите.

Она уходила, стремясь к темноте, где Гуру и забытье, а Михаил Иванович продолжал говорить сам с собой.

— Вы с ним так похожи. Вы — хамелеоны, но не по рождению. Я всю жизнь таким был, все притворялся… пока не стало слишком поздно.

Наташка практически перешла на бег, только бы его не слышать.

И почти натолкнулась на комок пустоты, которая оказался вполне себе материальной. Гуру остановился, молча ввинчиваясь в нее своими ненормально ровными глазами и Наташка зажмурилась и с радостью позволила своему мозгу отключиться, потому что не желала вести войну за то, чего у нее нет.

И ноги двинулись и пошли сами собой.

Темнота расступалась, но не было ни холода, ни страха. Легкие исправно дышали, в висках стучало и сердце билось в спокойном ритме прогулочного шага.

Очнулась Наташка, когда они вышли на островок, окутанный плотной водой, слабо освещенный зеленовато-желтым светом.

Гуру уселся на камень, разведя колени, положил на них ладони и замер.

Наташка отвернулась и добрела до края суши, похожего на серую застывшую пену. Села на гальку, такую же, как на пляже, зачерпнула воды, на ощупь почему-то больше напоминающей жидкий гель и умылась. Теплая, мягкая вода казалась родной стихией, домом, куда стоило вернуться. Вот прямо так, наклониться головой вниз и уйти рыбкой на дно.

Наташка оглянулась на своего молчаливого хозяина, и он улыбнулся. Вот тогда-то ее окатило волной возбуждения, когда в ответ на улыбку оставленные им в ее теле рыбки ринулись, стремясь попасть к источнику своего рождения.

Что могло быть проще? Встать, подойти к Гуру и позволить себя обнять. Позволить положить себя на землю, проникнуть в свое тело и забрать последний мусор, не вымытый вчерашней водой.

Сколько женщин через это прошли? Все они сдались, разрешили ему побаловать себя нежностью и любовью, которых недополучали в реальности. Все они.

Вот только Наташка ненавидела быть такой, как все.

Она готова была насмерть расшибиться, только бы отличиться от остальных женщин. Неважно в чем. Предсказуемость — худшее наказание, равнодушно задвигающее посмевших высунуть нос обратно в посредственность. Нелицеприятно, зато факт.

Нет, быть как все — всё равно что пользоваться чужой зубной щеткой.

Или, может, дело в том, что в отличии от остальных его гостий она не знала, как это — быть женщиной. Разве возможно ею стать, не имея в запасе достойного мужчины? Больной вопрос. Слишком больной, чтобы действительно о нем думать.

Гуру мягко ее позвал. Не голосом, а так, будто рывок, заставляющий приблизиться, стал сильнее. Теперь окунуться хотелось не в воду, а в его тепло.

Она хлюпнула носом, но сдержалась, оставаясь на месте. Почему же ей так хотелось отличаться от остальных? Когда-то давно не таких, как все, выгоняли из общин и они погибали, потому что было невозможно выжить в одиночку. Так откуда такое самоубийственное стремление выделиться?

Очередной рывок, как будто Гуру напоминал — не трать время, забивая голову ерундой. Иди лучше ко мне.

И все собственные размышления вдруг обрели прозрачность — и правда, все это только чтобы отсрочить свое наказание.

Но большинство трусливо. А я — не большинство.

И тогда Наташка сдалась.

Но перед тем как встать и сделать все, что он пожелает, она наклонила голову, уткнулась лицом в коленки и разрыдалась.

Над своей глупостью — так отчаянно стремиться быть не как все и все равно оставаться одной из них. И дело даже не в Гуру. В мужчинах, к которым все равно тянет, и каждый раз ты будто заново достаешь свое сердце и пакуешь в цветную коробочку. И получаешь возврат за ненадобностью — жеваным и мятым.

И в неубиваемом, изматывающем желании стандартного бабского счастья во времена, когда на улице 21 век и групповуха становится таким же стандартом, как посещение парикмахерской.

Над своим телом, таким же слабым, как все остальные человеческие тела. Вот, захотел ее отыметь великий подземный Гуру и чем-то таким воспользовался, что она не может ему отказать, хотя совершенно точно знает, что это раз и навсегда поставит крест на всех ее дальнейших планах, на жалких остатках растоптанного самоуважения и еле живой надежды на будущее. Не останется единственного очага, освещающего для нее эти сырые бездонные пещеры. Вокруг которого она вилась как глупый мотылек, и точно так же подпалила крылья.

А за что?

Почему она должна слушаться желаний этих придурошных Гуру?

— Ты не должна.

Наташка подскочила, как ужаленная, тяжело дыша. Она боялась пошевелиться, чтобы тело не перехватило контроль, потому что все в ней хотело только одного — секса, быстрого или медленного, грубого или нежного, любого, только немедленно. Суррогата любви, пусть даже самого низкопошибного.

— Если тебе не хочется быть, как все, ты можешь уйти, — насмешливо говорил Гуру. Его голос слегка переливался, словно он пел песню на незнакомом языке и местами был неуверен в произношении.

— Мне сказали, ты забираешь женщин для себя.

— Я беру их, потому что они несчастны.

— Я не несчастна! А вчера до твоего прихода я вообще была счастлива!

Он покивал головой.

— Я беру только тех, кто одинок.

— Если бы не ты, я могла бы быть сейчас не одна!

Он прищурился.

— С чего ты решила? Я никогда…

— Не продолжай!

Ей вдруг стало страшно оттого, что могло прозвучать. Хоть убей, не хотелось знать на основании чего он сделал свои выводы об одиночестве, которое не имело шанса прекратиться. Вместо этого Наташка разозлилась и пошла в наступление.

— Это подло, то, что ты тут проделываешь с нами.

— Я ничего не проделываю.

Она фыркнула.

— Ну конечно! Почему тогда у меня настроение, как у мартовской кошки?

Он наклонил голову вперед.

— Я не знаю.

Наташка затаила дыхание.

— Ты не знаешь, как влияешь на женщин, которых сюда приводишь?

Гуру рассеянно пожал плечами.

— Я просто даю им то, чего они ждут.

— Они ждут физического контакта? Все? Каждая из них? Что ты такое несешь?

— Не просто контакта. Они жаждут стать чем-то недостижимым, целым, стать сконцентрированной слепой любовью, ведь за сотню часов они проживают со мной целую вечность, обладая большими возможностями, чем Амур. Тот стреляет стрелами, несущими любовь, а женщины, которые ко мне приходят, мечтают сами стать любовью. Хотя бы раз увидеть, как это — белый мир без единой тени.

Наташка подошла ближе и осторожно села возле него на корточки, впрочем, готовясь при случае сбежать. Теперь, после прозвучавшего «не должна» его соседство, казалось, воспринималось иначе — каждое слово охлаждало, рыбки покидали ее кровь и оставляли после себя немного горечи.

— Ты… не предлагаешь им этого? Они просят сами?

Он снова пожал плечами.

— Когда я после целой вечности встретил людей… это была девушка — мы долго говорили, узнавая друг друга, и я спросил ее — что такое ваша жизнь? Она ответила — полоса препятствий. И чего ты хочешь, я многое могу подарить. Чего тебе не хватает? — поинтересовался я. Она погрустнела и призналась: «Я не знаю любви. Вокруг много мужчин, которые выражают мне симпатию — и не одного любимого. А я хочу так, чтобы он появился и стал для меня целым миром, огромным, необъятным белым миром без единой крапинки».

— И что?

— Я многое могу, — склонив голову на бок, повторил Гуру.

Насколько многое? Наташка смотрела в его лицо — слишком длинное, плечи слишком острые, из ворота выглядывают ключицы, туго обтянутые белесой кожей. От него пахло так, как пахнет от камня в диких пещерах, где люди не появляются. Не то чтобы он тянул на ловеласа всех времен и народов, но если он сделал вывод, что всем земным женщинам важнее всего любовь и умеет творить этих рыбок… тогда его роль в аквельском маскараде вполне понятна.

А если убедить, что не всегда любовь?

— И ты не станешь?.. Я ничего от тебя не хочу! Я хочу уйти!

— И не узнать того, что я могу тебе открыть? Так и не увидеть белый мир? Не узнать, что ждет потом? Не пожалеешь?

— Я не вхожу в число фанатиков, желающих заглянуть за край жизни.

— Правда-а? — почти насмешливо протянул он, но получилось все равно неестественно.

— Разве зная, как хорошо там, за чертой, человек не захочет быстрее умереть?

Гуру согласно наклонил голову и промолчал.

— И потом… Никто не бессмертен. Я ведь все равно рано или поздно узнаю?

Наташка внимательно смотрела в его глаза. Он и правда не человек, какой же дурой она была, когда сомневалась! Это существо, слегка игривое, немного любопытное, совсем не обладало знакомыми человеческими ужимками.

И она, конечно, хотела все узнать. Окунуться в блаженство. Стать умнее, успокоить страх смерти, обрести мир в душе.

Но больше всего этого она хотела…

— Не провожай меня.

— Хочешь остаться и просто поговорить?

— Нет, не сейчас. Ты как-то влиял на меня… Против моей воли. Точнее, может по воле тела, но точно против разума. Мы же двоякие… люди. Не знал? Так что пока я хочу убраться от тебя подальше и спокойно все обдумать.

— У меня не всегда есть время с кем-то говорить. Другой возможности может и не быть.

— Неважно. Сейчас я тебя боюсь. Ты сделал это специально?

Он еле видно качнул головой.

— Сейчас не будет никакого толку от разговоров. Ты меня отпустил, я чувствую. Спасибо.

Наташка встала, двигаясь уверенней, освобождаясь от остатков паутины непрошенного желания и бочком-бочком отправилась к узкому перешейку, соединяющему островок с берегом. По еле угадываемой тропинке, по камням и горкам, прыгая через ручейки и ямки, иногда протискиваясь мимо толстобоких валунов. Она знала дорогу так хорошо, будто не раз тут ходила. И еще одна мелочь, так и не пришедшая Наташке в голову — она видела дорогу, ни разу не споткнулась, ни разу не ударилась и тем более не упала.

Боже! Не дай никому из ее знакомых узнать, что она, человек, охотящийся за любой интересной информацией, добровольно отказалась пообщаться с НЕ-человеком и вытянуть из него что-нибудь интересное.

Гуру беззвучно рассмеялся ей вслед и сразу же отвлекся, задумался, всматриваясь в глубину моря. Красота воды — в разнообразии, однотонность и постоянство утомляют.

Наташка вернулась в Ракушку уже ночью. Она прошла по затихшему пляжу и направилась к одной-единственной комнате, которую в этот момент посчитала достойной внимания.

Она стукнула по двери кулаком, а потом забарабанила сразу обоими, выкладываясь по полной, вываливая всю злость тем способом, который нельзя использовать на живых людях, если не хочешь угодить за решетку.

— Открывай!

И ей было плевать, есть там посторонняя женщина или нет. Сейчас ее интересовал только Гонза, только урок, который она готовилась ткнуть ему в глотку, чтобы раз и навсегда сбить с него спесь.

Развернувшись спиной, Наташка с удвоенной силой продолжила долбить в дверь, но уже ногой.

— Открывай! Мне плевать, сколько у тебя там баб! Я все равно не уйду, пока не увижу твою рожу!

Дверь открылась и Наташка быстро отскочила, чтобы по-глупому не свалиться ему в ноги, а потом развернулась. И на миг остановилась, ошарашенная зрелищем, к которому оказалась не готова.

Гонза был совсем один, судя по привычному беспорядку на заднем фоне, стоял на пороге босиком, в черных домашних штанах и с голым торсом. На пляже он тоже не носил футболку, но тогда все выглядело иначе.

Сейчас в его комнате горели свечи, много крошечных огоньков, трепеща тенями на стенах и отражаясь в его блестящих глазах.

Наташка дернула головой, сбрасывая оцепенение и почти ввалилась в комнату, а когда он хотел отшатнуться назад, крепко вцепилась в его руку, не давай отойти. И с огромным удовольствием завопила, правда голос почти сразу же перешел в нечто, больше напоминающее рычание.

— Обломайся. Слышишь?! Обломайся, сукин ты сын, непогрешимый наш параноик, потому что Гуру ко мне не прикоснулся! Он очень хорошо понимает слово НЕТ. Даже не пришлось повторять. Ты понял, Гонза? А ты не понимаешь слова ДА, даже если тебе выжечь его на лбу! Даже если орать в полную глотку на ухо всю ночь напролет! Слышишь? Я…

Только теперь Наташка заметила на его лице разводы, как у индейца, который, вступая на тропу войны, использует боевую раскраску. Поверх щек, посреди лба и на подбородке блестела мокрая кожа, разительно отличаясь от сухой.

Вытянув руку, он вдруг прижал большой палец к Наташкиному лбу, старательно поворачивая по часовой стрелке. Потом наклонился, перевешиваясь через нее, почти прикасаясь, но все же на расстоянии, и захлопнул за ее спиной дверь.

— Что это? — спросила Наташка, не отводя глаз от его раскрашенного лица. В полумраке, благодаря свечам он казался загоревшим на солнце, что не являлось правдой.

Он снова протянул руку, и сильно нажимая пальцем, оставил на ее губах след. Наташка непроизвольно облизнулась — что-то соленое, будто подушечки его пальцев смочены морской водой.

Кстати, чего она?..

— Ты слышал, что я…

Он вдруг очень быстро прижал палец к губам.

— Тс-с-с… Ты когда-нибудь молчишь?

Наташка вдруг поняла, что он проводил пальцами по ее коже не просто так — он рисовал на ней узор, похожий на тот, что украшал его собственное лицо, или по крайней мере, начал рисовать, и кстати, на его коже рисунок продолжался, спускался ниже, расходясь как круги по воде. На груди — неровные кольца, на ребрах — волны.

Не успела она толком рассмотреть, что нарисовано на животе, как голову обхватили его руки, а потом Гонза наклонился и поцеловал ее, очень глубоко и основательно, и, конечно, все вопросы из головы тут же вылетели, оставив только мучительное ожидание, пустоту, нехватку того самого мужского начала, без которого женщина никогда не становится полной.

Майка и правда не подходила для свиданий, с ней Наташка рассталась без сожалений. Разве кто-то захочет прижиматься к горячему мужскому телу, по которому сохнешь не один месяц, прямо так, в одежде? Вот уж глупости… Шорты возможно годились для прогулки, но жутко мешали, не давая его рукам сжимать так крепко, как ей того хотелось.

На кровать Наташка опустилась уже голышом.

Соль все еще растворялась на ее языке, когда исполнилось самое заветное желание — его лицо прямо перед глазами, сверху темный потолок, тяжесть его тела, изначальное, издревле оточенное природой движение соединенных тел и яркие огни, которыми, в конце концов, смешались и вспыхнули свечи.