Самый длинный выходной

Глава 2

Родители Эйлин всегда мужественно встречали неприятные новости, часто даже в стоическом молчании, и быть может, именно поэтому Эйлин терпеть не могла сообщать им неприятности. Суровое молчание иногда тяжелее вынести, чем сердитые слова.

За долгие годы она уже привыкла сообщать им такие неприятные факты как, например, провал по латыни или последнее место в классе по учебе — утром, во время завтрака так, чтобы, не дожидаясь их дальнейшей реакции, сразу убежать со словами: «О Боже, я опаздываю в школу». А к тому времени, когда она возвращалась домой, мать уже успевала смириться с неприятностью, обсудить ее с отцом, придя к какому-то общему мнению, словом, была в состоянии обсудить все с дочерью в своей обычной, спокойной и беспристрастной манере.

Но именно это обсуждение выдержать часто оказывалось не так-то легко. Однажды она выпалила как бы невзначай: «Мне кажется, что я беременна!» Эйлин заметила, как задрожало от боли лицо матери, как затуманились от горя ее умные серые глаза, услышала ее внезапный вскрик: «О Боже!» А потом воцарилось знакомое ей молчание, готовое взорваться от напряжения и боли.

Эйлин ожидала взрыва ярости или горя и вместе с тем знала, что этого никогда не случится. Эмоции всегда лишали ее мать дара речи, и она не в состоянии была произнести ни слова, пока к ней не возвращалось присутствие духа.

Отец ее, напротив, от гнева становился саркастичным, и тогда он ядовито заметил, поглаживая усы указательным пальцем левой руки, которая его не очень слушалась: «Ну что ж, довольно старомодный случай. Вот до чего довел нас технический прогресс. А я думал, что вы, молодые, знакомы с правдой жизни еще с колыбели».

— Генри, — сказала мать, барабаня пальцами по кухонному столу, а Эйлин раздумывала, что бы ей сказать в свое оправдание. Она не могла вымолвить: «простите меня» или какие-нибудь другие столь же неуместные слова. Эйлин опустила голову и беспомощно уставилась в свою тарелку.

— Я полагаю, что отец ребенка Джоэль, — наконец, произнесла ее мать.

— М-м, — кивнула Эйлин.

— Ты собираешься выйти за него замуж?

— Нет, — рассерженно ответила Эйлин. — Ни в коем случае.

— Так.

Они смотрели друг на друга, пока Эйлин первая не отвела взгляд и, уставившись на свои ноги, промямлила: «Я должна… мне пора… я сказала, что я в теннис… я обещала поиграть с Анной… я…».

— Теннис? — с закипающим возмущением повторил отец.

— Да, я… — Эйлин умоляюще взглянула на мать. Ей было ясно, что лучше всего ей сейчас побыть одной, или она может расплакаться.

— Хорошо, можешь идти, — ответила мать. — А мы с Генри можем опоздать в школу, если не поторопимся. Может быть, ты уберешь со стола.

— Да, — кивнула Эйлин.

— Мы поговорим об этом потом, когда у нас будет время подумать. И… — она помолчала и продолжила с огромным усилием: — Не волнуйся. Все проблемы разрешимы. Можешь довериться своей старой маме.

Исполненная благодарности Эйлин, краснея, прикоснулась к мягкой щеке матери губами.

— Спасибо тебе, — пробормотала она и вылетела из кухни.

По дороге в теннисный клуб она тысячу раз заново переживала эту сцену, изо всех сил сжимая ручку ракетки и пытаясь вновь представить все, как было, пока автобус с трудом пробивал себе дорогу по запруженному машинами утреннему шоссе. Конечно, Эйлин не хотела слез и обвинений, высоких слов и хлопанья дверьми, не хотела она, и чтобы ее выгоняли из дому, запирали в ее комнате или прижимали к материнской груди и рыдали над ней. И все же было что-то ужасно неестественное в только что имевшей место сцене, неестественно вела себя она, неестественно говорили с ней родители, скованные рамками цивилизованного поведения.

— Быть может, я немного старомодна в душе, — подумала она, вспомнив, как ее друзья в гораздо менее критических ситуациях в прошлом восклицали с завистью и энтузиазмом: «Твои родители — замечательные люди».

Они в самом деле были такими, — считала Эйлин. Преподавание в школе занимало в их жизни огромное место, они изучали все новейшие методы и книги по обучению и воспитанию и рецензии на них, участвовали в кампаниях по запрещению телесных наказаний и постоянно писали письма в «Скотсмен», «Новый государственный деятель», «Воспитательное приложение к „Таймс“», делясь опытом преподавания. Воспитывая Эйлин, они никогда не били ее, не старались подкупить чем-то.

Зная об опасностях, которые подстерегают ребенка, который воспитывается один в семье, родители всегда разрешали Эйлин приводить домой друзей и радовались, когда молодежь по выходным слушала у них дома музыку и пила кофе.

Но Эйлин они не баловали. Если она жаловалась, что плохо себя чувствует, первая реакция матери была: «Чепуха!» И только при достаточно высокой температуре ей разрешали лечь в постель и принять аспирин и ячменный напиток с лимоном. Бывало, Эйлин требовала, чтобы ей купили какую-нибудь дорогую вещь, тогда в ответ она слышала, что подобная экстравагантность нежелательна или невозможна.

Конечно, родители не могли не чувствовать разочарования из-за того, что она неважно училась в школе, с сожалением понимая, что ей не удастся поступить в университет. При данных обстоятельствах Эйлин могла рассчитывать лишь на профессию учителя и пойти по их стопам.

Теперь из этой затеи ничего не выйдет. Она испытала чувство вины. И все же ей было немного легче, ведь она освободила себя от тех тяжелых мыслей, которые так угнетали ее все последние несколько недель. Что свершилось — того не вернуть, и родители, конечно, тоже понимают это. К счастью, Анна, партнерша по теннису, не была ее близкой подругой. Она не станет задавать ей вопросы насчет Джоэля. Они будут играть в теннис все утро, потом зайдут к Анне поесть, послушают записи, а когда она вернется домой, гроза уже минует.

Бодрящий осенний воздух, яркое сентябрьское солнце и ветерок, играющий желто-зелеными листьями тополя за кортами — все это, вместе взятое, подняло ее настроение.

— Ты опоздала, — укоризненно сказала Анна, — но я уже заняла корт. Иди скорее переодевайся.

Анна была невысокая, крепкая девушка с каштановыми вьющимися волосами, коротко подстриженными под мальчика. Она собиралась стать тренером по физкультуре и была фанатом спорта: плавала, играла в хоккей и гольф и с восторгом следила за матчами школьной баскетбольной команды и спортивными состязаниями по телевизору. Как хорошо не иметь комплексов, подумала Эйлин, переодеваясь.

— О'кей, — сказала она. — Я готова.

— Бросаем жребий. В какой руке?

— В правой, — ответила Эйлин и подумала: «Если бы все решения так легко было принимать.»

Они начали играть, и игра поглотила целиком все внимание Эйлин и почти все ее мысли.

Когда она вернулась домой, родители сидели в гостиной. Заставленная мебелью, очень уютная комната, окна которой выходили в сад, где росли липы, вязы и платаны, поглощавшие шум, идущий с расположенной рядом Квинсферри-роуд. Книги, газеты и журналы топорщились из книжных шкафов, загромождали подоконники. На столе стояла пишущая машинка с вставленным очередным письмом или листком статьи.

Отец с худым интеллигентным лицом, жесткими усами и гладкими преждевременно поседевшими волосами, как обычно, сидел на своем любимом стуле. Время от времени он снимал своей длинной элегантной рукой большие очки в роговой оправе и задумчиво смотрел поверх книги, словно беседуя с кем-то невидимым. Он продолжал носить, как и в юности, серые мешковатые брюки, но одевал к ним темные рубашки и необычные галстуки, желая показать, что он и следит за современной модой, и презирает ее.

Мать расположилась напротив, слегка раскачиваясь в кресле-качалке из полированного бука. Эйлин была уверена, что она сохранила в себе такую же живость и подвижность, как и в двадцать лет. Чуть наклонившись вперед во время разговора, она нетерпеливо откидывала рукой черную прядь волос, спадавших на лоб, что придавало ее взгляду юношеское выражение. Ее честные серые глаза, смотревшие из-под утонченных темных ресниц, излучали убежденность. В школу на работу она носила строгого покроя блузки и не привлекающие внимания твидовые юбки, но сейчас она уже успела переодеться по домашнему в брюки и желтый свитер.

Родители казались довольно спокойными и дружелюбными. Никто бы не догадался, что они переживают, если бы не напряженное безмолвие и маленькая деталь: обе утренние газеты — «Скотсмен» и «Таймс» — лежали до сих пор нетронутыми на кофейном столике. Мать обратилась к Эйлин «дорогая», что делала только, когда была взволнована.

— Садись, дорогая, — сказала мать.

Эйлин села на стул, горестно сцепив пальцы, потом зажгла сигарету, ожидая начала сложного разговора.

— Мы хотим задать тебе несколько вопросов, — произнесла, наконец, мать, — но, конечно, ты можешь не отвечать на них, если не считаешь нужным.

Эйлин улыбнулась и кивнула.

— Как давно ты об этом знаешь?

— У меня задержка на три недели, — пробормотала Эйлин.

— Ты была у врача?

— Нет, но я знаю, — ответила Эйлин, надеясь, что ей не придется рассказывать о дальнейших деталях.

— Ты сказала Джоэлю?

— Да.

— И что же он ответил? — спросил отец, вступая в разговор.

— Он сказал, что женится на мне. — Она не собиралась рассказывать им, как оскорбительно это было сказано, без единого слова о любви.

— Хм, — ответил отец, — подходящий ответ для юного кавалера.

— И ты хочешь за него замуж? — спросила мать.

— Нет. Я бы не вышла за него замуж… даже если бы он был единственным мужчиной на свете. Я прекрасно знаю, что он не хочет жениться.

— Да, — снова произнес отец, хотя он мог бы и сказать так: «Жаль, что я не подумал об этом раньше».

У Эйлин вдруг появилось желание встать на защиту Джоэля: «Ему еще три года учиться в медучилище. Ты ведь всегда говорил, как глупо, когда студенты женятся».

— Мы совершенно согласны в том, что ни ты, ни Джоэль, в особенности Джоэль, не готовы к семейной жизни, — быстро вмешалась мать. — Никто не пытается заставить тебя насильно выходить замуж.

— Понимаю, — промямлила Эйлин.

— Таким образом, есть три варианта, — продолжала мать, — во-первых, операция, в этом случае ты должна как можно скорее принять решение; во-вторых — усыновление и в-третьих — сохранение ребенка. Что ты думаешь обо всем этом?

— Просто не знаю, — ответила Эйлин.

— Генри и я — мы оба считаем, что только ты сама должна принять решение, не так ли, Генри?

— Конечно, — согласился отец.

— Но мы хотим подчеркнуть, что, если ты решишь сохранить ребенка, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь тебе. Ты сможешь в отдельной комнате устроить детскую.

— Спасибо, — сдавленным голосом произнесла Эйлин.

Это прозвучало так, будто они хотели сохранить ребенка. Но они не настаивали на своем выборе, просто они считали, что самое трудное решение является самым правильным. Но Эйлин не слишком хотела самого трудного решения.

— Кроме того, надо подумать о твоей карьере, — вставил отец.

— Я не хочу быть учителем, — запротестовала Эйлин.

— Ах, дорогая, — тут мать впервые проявила разочарование, — по-моему, это ошибка.

— Я никогда не хотела стать учителем. Просто вы не спрашивали моего мнения.

— Это очень несправедливый упрек, — укоризненно произнес отец.

— Ты ведь знаешь, мы никогда не давили на тебя.

— Простите меня. — Но Эйлин разгорячилась, и ей хотелось быть несправедливой. Ей хотелось вспомнить мелкие обиды. «Почему, например, мне никогда не разрешали иметь собаку?» Но вместо этого она сказала с угрюмым видом: «Вам казалось проще всего, чтобы я стала учителем».

— Проще всего? — возмутился отец.

— А я этого не хотела.

Что правда, то правда. Все лето Эйлин старалась найти уловку и откладывала принятие решения.

— Ну, и что же ты хочешь делать? — холодным тоном спросил отец. — Как я понимаю, единственное, что ты знаешь, это то, что ты не хочешь делать.

И это тоже было правдой. Эйлин не хотела быть учителем, не хотела выходить замуж, делать аборт или иметь ребенка.

— Генри, — сказала мужу укоризненно мать. — Это слишком трудно для нее. Она расстроена, а люди не в состоянии ясно мыслить, когда они расстроены. Тем не менее, дорогая, — повернулась она к Эйлин, — тебе придется сделать свой выбор. Но, что бы ты ни решила насчет ребенка, тебе придется устраиваться на какую-то работу.

— Я понимаю.

— Может быть, самое лучшее для тебя — окончить курсы секретарей.

— Хорошо.

Эйлин чувствовала себя усталой, слишком усталой и несчастной, чтобы продолжать этот разговор. Она встала и подошла к окну, прислонившись лбом к холодному стеклу. Эйлин посмотрела на свои длинные загорелые ноги, торчащие из коротких теннисных шорт, и подумала: «Скоро я уже не смогу влезть в эти шорты».

Она услышала, как мать снова просит ее все обдумать и как можно скорее дать им знать о своем решении. Они не хотят торопить ее или давить на нее, но она должна прийти к разумному решению. Это вовсе не конец света: тысячи незамужних девушек рожают детей.

Просвещенные умы понимают, что эту социальную проблему нельзя решить только моральным осуждением.

Пробормотав что-то неразборчивое, Эйлин выскочила из комнаты, пошла на кухню, чтобы налить себе стакан молока, а после ушла в свою комнату. Она включила радио и легла на кровать, уставившись в потолок, думая ни о чем и обо всем сразу.

Ее родителям никогда не нравился Джоэль, размышляла она, хотя они, конечно, были слишком вежливы для того, чтобы сказать это прямо. Он был слишком хвастлив, слишком самоуверен и при всем этом какой-то несерьезный. Во время дискуссий и споров он намеренно ерничал по всякому поводу или вдруг высказывал такие дикие утверждения, вроде «цивилизация нам ничего хорошего не дала, мы были все счастливее, пока жили в пещерах» или «все дети — умные дьяволы или болваны, умные дьяволы каким-то образом пробьют себе дорогу, а на дураков наплевать».

Для родителей Эйлин это звучало как богохульство, поскольку они искренне полагали, что в каждом классе скрываются безгласные, бесславные Мильтоны.

— Если Мильтон безгласный и бесславный, Значит, это не Мильтон, — с раздражением отвечал Джоэль.

Он настаивал на том, что искусство уже отжило свой век и должно благородно уйти на покой, поскольку машины могут сочинять музыку, писать картины и стихи на вполне приличном уровне. «Сейчас у нас век машин, — агрессивно заявлял он, — и мы не должны вести себя, как динозавры».

Эйлин понимала, что он старается разозлить ее родителей, что бы означало для него победу в тайной войне темпераментов и поколений.

Но ей не хотелось сейчас думать о Джоэле. Это причиняло ей боль. Ей стыдно было вспоминать любую деталь этой неприличной ссоры, она даже с трудом припоминала свои собственные слова, помнила только взаимные оскорбления, напоминавшие извержения вулкана. Да, ей необходимо все обдумать насчет ребенка. Она отпила немного молока, которое показалось ей необыкновенно вкусным, и начала думать о том, что пора ей сделать что-то со своей комнатой.

Эйлин занималась ее украшением последний раз несколько лет тому назад, и с тех пор ее вкусы изменились. Ей надоели строгие белые стены, яркие цветастые занавески. Теперь она предпочла бы ярко-красные занавески, темно-красный потолок и белые обои в розовую полоску.

На книжной полке у нее царил кавардак: детские книги Беатрис Поттер «Железнодорожные дети» и «Маленькие женщины» рядом с современными романами и книгами по искусству. Пора, — подумала Эйлин, — ей решить для себя, кто она, кем она хочет быть и как она хочет жить.

Одно время она носилась с идеей пойти учиться в школу драматического искусства (она имела успех в школьных пьесах), школу изобразительного искусства (любила возиться с красками, холстом и глиной), но всякий раз она не могла принять определенное решение.

«Ты действительно думаешь, что у тебя есть талант?» — спрашивала мать, и Эйлин поспешно соглашалась, что, вероятно, нет. Оставалась лишь одна перспектива — стать учителем. Теперь, очевидно, ей придется быть секретарем. Эйлин попыталась представить себя в роли хорошего секретаря, но не смогла. Очевидно, она была из тех девушек, которые сами не в состоянии что-либо решить, но на этот раз ей придется это сделать. Думать об этом постоянно — все равно, что есть с больным зубом. Каждое движение причиняло мучительную боль.

Эйлин всегда воображала, что они с Джоэлем поженятся, но когда-нибудь в отдаленном будущем, а не в семнадцать лет. Но после их вчерашней ссоры даже это стало невозможно. Отказ от ребенка — нет, это невыносимо. Выдержать долгие месяцы беременности и роды и не получить никакой награды; идти по жизни, зная, что где-то растет твой ребенок в неведении о твоем существовании — нет, она не могла этого вынести. Кроме того, она читала об отказных детях, которые узнают, что они «отказные». Она не могла совершить такое преступление.

Когда очевидным решением является аборт, его можно сделать в безопасных условиях, это разрешено законом, но в этом случае как ей потом избавиться от чувства потери? Остается тогда родить и сохранить ребенка, стать полной и страшной, выносить сочувственные взгляды друзей, лишить себя веселья и свободы молодости — о нет, нет!

Тут она решила взять еще одну сигарету. Ее родители не курили — не столько по моральным и медицинским соображениям, сколько ради экономии. «Мы хотим тратить деньги на книги,» — говорили они. Для утверждения своей независимости Эйлин покупала десять сигарет в неделю, которые упрямо курила в присутствии родителей, чувствуя свою испорченность и позволяя им критиковать себя. Но они лишь снисходительно улыбались. Она перерастет этот период бунтарства, как и все остальные разумные, интеллигентные дети.

Эйлин зажгла сигарету, привычно втянула в себя дым. Вкус на этот раз показался девушке тошнотворным, напоминающим мокрую фланель, гнилые овощи, немытые железнодорожные вагоны.

Она в изумлении посмотрела на сигарету. Эйлин вынула еще одну, и результат был тот же самый. Она потушила сигарету и выбросила ее в пепельницу. Теперь вся комната пропахла этим мерзким запахом.

И тут внезапно до нее дошло. Все это из-за того, что она беременна. Она читала об этом внезапно возникающем у беременных отвращении к никотину.

А как насчет алкоголя? Она спрыгнула с кровати, раскрыла окно, чтобы выветрить запах и пошла в гостиную.

— Можно мне налить стаканчик шерри?

Отец и мать сидели в тех же позах, как она оставила их, хотя теперь отец читал «Таймс». Они обменялись взглядами, и мать спокойно ответила: «Конечно, дорогая. Ты чувствуешь упадок сил? Скоро будет готов обед».

Отец подошел к буфету и налил ей стакан шерри — кипрского, а не южно-африканского. Родители не покупали ничего из стран, чье правительство они не одобряли. Это сильно затрудняло покупки — отказались от апельсинов из Южной Африки, испанских помидор, греческого вина.

— Спасибо, отец, — сухо поблагодарила его Эйлин и села, чтобы выпить бокал. Вкус показался отвратительным: смесь микстуры от кашля и покрытой плесенью воды.

— Я выпью у себя в комнате, если вы не возражаете, — сказала девушка. Выходя из комнаты, по пути к себе, она вылила содержимое бокала в кухонную раковину.

Эйлин снова легла на кровать и подумала: «Я беременна. В этом нет сомнения».

До этой минуты беременность была для нее чем-то теоретическим, чем-то отдаленным, пугающим, тем, что могло случиться с другими, но не с ней. Ее прежнее беспокойство, аргументы «за» и «против», отказ от ребенка или аборта были в какой-то мере скоропалительными — так она реагировала на сложившуюся ситуацию, не имея за плечами личного опыта. Теперь все стало таким реальным. Ребенок начал жить внутри ее тела, новое живое существо. Несмотря ни на что, она почувствовала прилив какой-то безудержной радости.

Эйлин сразу и безоговорочно поняла, что даст жизнь этому ребенку и сохранит его. Для этого ребенка выбрано ее тело. Ее ребенка! Которого может родить лишь она. Для этого не требуется никакого особого таланта. Для этого не нужно кончать специальный курс обучения, не имеет значения плохо обставленная комната, загубленная карьера, за что ее всегда будут обвинять и критиковать. Это нечто изначально совершенное. Ребенок.

Она совершит самый смелый, самый трудный поступок.

Когда мать позвала ее обедать, она вошла на кухню с уверенным видом, уже ощущая себя сильной и сияющей от радости матерью.

— Мамочка, — сказала она, — я решила. Я очень хочу родить и сохранить этого ребенка.

— Тем лучше для тебя, — сказал отец.

— Ах, милая, я так рада, — воскликнула мать. — Уверена, что это правильное решение, и ты о нем не пожалеешь.