Сдалась орку по собственному желанию (СИ)

Глава 9

Мы бежали вдоль реки — я босиком, он широкими, как у медведя, шагами. Луна застёгивала на воде серебряные пуговицы, камыши шептались, будто сплетницы за печью, а баня за спиной всё ещё дымилась тёплым паром и моей внезапной слабостью.

Подслушивающий сбежал в сторону деревни. Рагхар метнулся было за ним, но замер — так, словно ударился мыслью о стену, — и развернулся ко мне:

— В стан, — коротко. — Дальше от забора.

Я и так держалась на честном слове как полотенце держалось на мне.

Орочий лагерь принимал нас без расспросов. Огонь в кострище горел ровно, шатры полыхали золотыми краями, на коновязи в полсон дремали лошади, изредка щёлкая ушами. Воздух пах дымом, тёплой шерстью, кислой травой.

— Я останусь у вас, — сказала я, и собственный голос прозвучал неожиданно спокойно. — У меня… дома больше нет.

Рагхар кивнул. Никакого «по правилам нельзя», «а как же приличия», «женская половина справа» — просто короткое «да».

Слева вздрогнула палатка, и из её тени, как хищный хлебный рулет, выползло нечто белое, пушистое и с ошалевшими глазами. Кошка Аграфены. Та самая прЫнцесса, что плевалась на всех соседских котов и отказывалась есть молоко без пенки. Теперь она, важно тряся хвостом, бодро подтрусила ко мне, вскочила на руки и утвердилась там всем видом: «Перехожу на контрактную основу. Жалованье — объятия, рыба, гладить от носа к хвосту».

— Господи, Пушинка! — застонала я, а потом рассмеялась: — Тебя кто звал?

Пушинка надменно мяукнула: «Кто тут вообще решает, кого звать?»

Орки отреагировали на белое чудо настороженно. Один — тот самый с татуировкой, которого я про себя зовём Угрюмый, — вопросительно изогнул бровь.

Пушинка посмотрела на него, как на неудавшийся сапог. Угрюмый медленно, очень уважительно отступил, Пушинка спрыгнула с рук и тут же кинулась к голени орка, оставив на ней три царапины, просто потому что его нога оказалась идеальной точилкой.

— А-а-а! — сдержанно сказал Угрюмый. — Это… к чему?

— Это её «здравствуй», — вздохнула я. — От лица женсовета деревни.

Пушинка фыркнула и взгромоздилась на моё плечо, как флаг победы.

— Нельзя в шатры с когтями, — заметил Угрюмый с достоинством проигравшего дуэль.

К полудню в лагере началась тренировка. Один бил в деревянные колодки, Угрюмый крутил палку и отрабатывал ею короткие связки, будто отбиваясь от невидимого врага.

— Попробуешь? — спросил он, поймав мой взгляд.

— Я? У меня же… кошка на плече. Не могу.

— Кошку — на ограду, палку — в руки, — просто сказал он.

Кошка, конечно, спрыгнула так, будто и планировала это с самого начала, и устроилась на попоне у костра: «Поработай, женщина, я посмотрю».

Палка оказалась тяжёлой. Но в ладонь села удивительно честно — как крынка, как венчик, как скалка: инструменты, знакомые с детства. Колодки отбивали ритм, и я вдруг поняла, что ноги сами подстраиваются под этот барабан: шаг-уклон, шаг-удар, вдох-выдох.

— В стойку, — сказал Угрюмый.

— Какую?

— Любую, только не падай.

Мы сошлись. Он двигался медленно. Я, как могла, держала палку между собой и плечами, ловила удары, отступала, пыталась обмануть. Один раз обманула и сама удивилась: палка выписала короткую дугу, чиркнула по его предплечью — и он на секунду застыл.

— Неплохо, — кивнул Угрюмый. — Для пекаря.

— Для пекаря «неплохо» — уже «отлично», — отдышалась я.

Солнце поднималось. Воздух пах пылью и железом. Во рту пересохло так, что язык липнул к небу.

— Пить, — подсказал кто-то.

Мне подали ведро. Большое, холодное, колодезное. Я взяла его одной рукой, наклонила к себе и жадно хлебнула. Вторую руку с палкой не отпустила — вдруг он опять «неплохо» решит превратить в «больно».

— Вот это сила в даме, — уважительно протянул Угрюмый.

— У дамы просто сушняк, — прохрипела я, вытирая губы тыльной стороной ладони и снова поднимая палку перед собой.

Сбоку Пушинка коварно распласталась калачиком, прищурилась и явно мысленно ставила ставки: «Пять рыбок на белую, одну — на зелёного». Белая — это, очевидно, я. Рыбок у неё, понятно, нет. Но взгляд был очень денежный.

Мы ещё минут пять гоняли воздух и друг друга: я — шмыгая, Угрюмый — не меняясь в лице, как идол. На шестой минуте я попыталась повторить удачную дугу — и почти выронила палку: пальцы стали светиться.

— Довольно, — сказал вдруг голос у меня за спиной. Не громкий, но такой, что всё вокруг перестало быть важным.

Я обернулась. Рагхар стоял чуть в тени шатра, опираясь на древко копья как на обычную палку, и смотрел не на Угрюмого — на меня. Долго. Внимательно. Будто примерял к миру.

Угрюмый отступил на полшага и сделал что-то вроде поклона — у орков это было заметно по орущенным плечам.

— Что? — спросила я, не выдержав. — Я опять что-то нарушила?

Он качнул головой.

— Заберу, — произнёс Рагхар.

Колодки умолкли. Даже Пушинка перестала перебирать лапами и приподняла морду: «Что-то важное? Принесите подушку, я сяду повыше».

— Что значит… «заберу»? — выдавила я.

Он не отвёл взгляда.

— Под защиту. В свой круг. — Пауза. — В шатёр.

Я вдохнула, но ответить не успела.

Из-за хвойного бурелома донёсся резкий, режущий крик. Не человеческий. Ответили два. На коновязи лошадь стукнула копытом. Угрюмый резко перехватил палку.

Пушинка вздыбила шерсть и шипнула туда, где лес облепил землю зелёной тишиной.

— Тихо, — сказал Рагхар и уже шёл к кромке лагеря.