10.

Король Генрих и принц Эдуард были доставлены в кафедральный собор в сопровождении хорошо вооруженной охраны. Там после мессы в присутствии всех епископов французские эмиссары и все находившиеся в соборе поклялись поддержать условия Кен-терберийского мирного договора. Несмотря на то что почти все присутствующие желали мира, событие не принесло радости. Король потерял свой бодрый вид, по крайней мере, временно; он клялся с полным равнодушием, что внушало недобрые предчувствия по поводу его искренности. Еще хуже дело обстояло с Эдуардом. В его горящих глазах сверкали бешенство и ненависть, и, кажется, каждый мускул его напряженного тела отвергал слова, которые послушно выговаривал его рот.

Частые взгляды принца на своего отца и то, как он время от времени касался руки короля, будто для того, чтобы убедиться, что он на самом деле живой, оставляли впечатление, что старому слабому человеку грозит опасность. В душе Барбары нарастал гнев на сторонников Лестера, грозивших причинить зло королю Генриху (не важно, что она сама не раз желала смерти старого короля). Она была не в силах повлиять на ход событий, но не могла не восхищаться умом Эдуарда. Даже наиболее преданные сторонники Лестера бросали вопросительные взгляды на Генриха де Монфорта и неловко переглядывались. Барбара была уверена, что каждый присутствующий здесь пэр знал о выступлении посла Папы против мирных переговоров. Таким образом, поведение Эдуарда фактически являлось обещанием, что, как только его отец окажется вне опасности, он отречется от данной клятвы и церковь поддержит его.

После церемонии Барбара поспешила домой, ожидая, что в любой момент прибудет посыльный с сообщением о том, что принцу, в конце концов, не позволено быть шафером. Посыльный действительно прибыл почти тотчас же. И она сразу поняла, что это человек короля. Долгая служба при дворе королевы позволила ей с деланным спокойствием спросить, чего желает король Генрих, с тем же кажущимся спокойствием принять приглашение на королевскую вечернюю трапезу и отпустить посыльного с благодарностью и маленьким вознаграждением за доставленное приятное известие.

Визит к королю, как и следовало ожидать, только расстроил Барбару, и, отправляясь спать, она больше беспокоилась о короле, чем о человеке, с которым должна разделить ложе в следующую ночь. Утром она едва вспомнила, что надо сказать Клотильде, чтобы она постелила самую старую и изношенную простыню на случаи, если отец захочет получить доказательство ее девственности. Она уже почти отправила Беви за своим отцом, когда услышала, как он зовет ее, и выглянула в одной сорочке, чтобы сказать ему о своей встрече с королем.

Норфолк положил руку ей на голову и посмотрел искоса.

— Ты велела слуге поднять меня пораньше после такой ночи, как сегодня, чтобы сказать, что король хорошо умеет строить козни, заставляя кого-то думать обо мне с любовью, а кого-то — нет, и что казначей может вести себя, как идиот, не досчитавшись одного шиллинга?

Барбара не обратила внимания на сарказм его слов.

— Тебе следовало бы увидеть, как жена Питера де Монфорта смотрела на меня… — начала она.

— Мне не нужно на это смотреть! — прервал ее отец и нахмурился. — Ты хорошая девочка, Барби, и поступила совершенно правильно, рассказав мне о приглашении короля и о причинах, по которым оно сделано. Я рад, что ты не усвоила способ рассуждений твоего Альфреда. Его рот как стальной капкан. Он может широко улыбаться, но, когда зубы сжаты, все, что попало в него, наружу уже не вытащишь.

— Он пытается сохранить верность двоим друзьям, которые теперь в противоположных лагерях, — оправдывалась Барбара. — Не вини его.

Норфолк улыбнулся.

— Я его не виню и не могу не восхищаться им. Ты будешь с ним в безопасности. — Он привлек ее ближе, поцеловал в лоб и тяжело вздохнул, когда выпрямился. — Но ты слишком беспокоишься обо мне. Я уже не раз говорил тебе, что могу справиться со своими собственными делами. Ты могла бы сказать об этом и после свадьбы, вместо того, чтобы будить меня на рассвете. Я пойду обратно в постель.

— Отец!.. — воскликнула она.

Но граф только покачал головой, поморщился, стиснул ей руку и ушел, оставив ее еще более обеспокоенной.

Женщины, пришедшие вскоре, отвлекли ее от грустных мыслей, хотя некоторые, подобно Элинор де Боуэн, явились, чтобы поехидничать. Осматривая ее наряд, они под видом шутки задавали ей нескромные вопросы. Воцарилась фривольная, непринужденная атмосфера, в которой даже замечания о хорошей погоде, стоявшей целых пять дней, приобретали двусмысленное звучание.

Легко перекусив, женщины начали одевать Барбару, натягивая на нее прекрасные шелковые чулки и завязывая под коленями подвязки бантами, чтобы было легче развязать. Напрасная трата времени, заметила Барбара, смеясь, поскольку сегодня придворные дамы сами должны будут развязать их, чтобы показать невесту свидетелям жениха. Целый ворох шуток посыпался после этого замечания.

Затем ей надели туфли: светло-красные, лайковые, начищенные до блеска, украшенные золотым ободком и розочками и застегивающиеся вокруг лодыжки золотыми пуговицами с перламутром. Барбара закрыла глаза. Альва де Деспенсер поцеловала ее и прошептала, что это ее подарок: она знала, что у Барбары не было времени заказать новые туфли. Затем надели тунику и подпоясали ее золоченым пояском, щедро украшенным драгоценностями, который подарил принц Эдуард, что вызвало удивленное перешептывание. Поясок был виден сквозь широкие проймы верхнего платья, которое надели поверх туники, и каждая женщина в комнате сказала что-то о ценном подарке.

Этот предмет занимал их до тех пор, пока новый взрыв смеха и завистливые замечания по поводу попытки справиться с волосами Барбары не отвлекли их внимание. К сожалению, это настроение не сохранилось после того, как сетка, украшенная блестками, была наконец прикреплена, пряди уложены и сверху украшены лентой. Алиса де Монфорт преподнесла подарок от короля Генриха — золотой обруч, усеянный жемчугом и обвитый лентой, что вновь было встречено косыми взглядами и недобрым шепотом. Барбара приписала подарок дани королеве Элинор, в доме которой она прослужила много лет, но она знала, что такое яркое проявление королевской благосклонности было обусловлено политическими причинами.

Многие из присутствующих женщин поспешили выказать свою преданность, однако вскоре неловкий момент прошел и начало возникать беспокойство иного рода. Барбара вдруг поняла, что они могут опоздать, и уже собралась предложить приготовиться к выходу, когда хлопнула наружная дверь.

— Наконец-то подарок жениха, — прошептал кто-то.

Эти слова потрясли Барбару. Она совсем забыла обычай, по которому жених должен одарить невесту. Но она знала, что подарка от жениха быть не могло: Альфред никогда не опозорил бы ее пустяковой безделушкой, а возможности сделать дорогой подарок у него не было. Ее сердце упало при мысли о необходимости все объяснять. Альфред был не виноват, но могло показаться, что ею пренебрегают.

— Бедный Альфред… — начала Барбара. Но тут раздался голос ее отца, поднимавшегося по лестнице и раздраженно говорившего что-то.

Барбара просияла в улыбке. Может быть, совсем невольно, отец спас ее. Когда он вошел в комнату, ее глаза изумленно блеснули сквозь слезы умиления. Она не смела ему улыбнуться, так как оба разразились бы смехом или слезами, осознавая, какую жертву он принес из любви к ней. Он был одет по последней моде, которую ненавидел. На нем была великолепная золотая накидка, расшитая красными крестами, поверх темно-красной туники на широкой груди — золотая цепь, которую он обычно надевал, отправляясь в иностранные посольства, чтобы не позорить своего короля. Его меч с простой оплетенной проволокой рукоятью выглядел странно: он был прикреплен к позолоченному, низко опоясывающему его бедра поясу. Башмаки тоже были позолочены и украшены огромными золотыми шпорами. О, бедный отец!

Женщины расступились перед графом Норфолком, пропуская его вперед. Барбара подняла на него глаза, желая выразить свою благодарность, но у нее перехватило дыхание. Его улыбка была застывшей, а в глазах сквозило беспокойство и тревога. Он вручил ей резную деревянную шкатулку и буркнул:

— Подарок жениха.

Барбара машинально взяла шкатулку. Она едва не уронила ее при этих словах: шкатулка была старая и хорошо знакомая.

— Открой ее, — приказал отец.

Она открыла рот от изумления, когда увидела содержимое: это ожерелье и браслет были ей прекрасно известны, так как они всю ее жизнь хранились в сундуке отца. Это были очень древние золотые кельтские украшения. Причудливые птицы и животные переплетались, и в каждом было отверстие, из которого на подвеске свисала жемчужина. Браслет и ожерелье принадлежали матери графа Норфолка.

За восторженными восклицаниями никто не различил слабый стон, вырвавшийся из груди Барбары. Придворные дамы приняли ее оцепенение за радостное удивление и повыше подняли драгоценности, чтобы и остальные смогли восхищаться ими. К тому времени, когда все дамы протиснулись вперед, чтобы посмотреть, потрогать и высказать свое мнение, и драгоценности были надеты на ее шею и руки, Барбара справилась с собой. Она широко улыбнулась, и улыбка эта предназначалась отцу, который облегченно проворчал что-то, погладил ее по голове и пробормотал:

— Хорошая девочка.

Остаток дня прошел в непрерывной суматохе. Вся группа должна была сначала возвратиться в замок, так как Генрих и Питер де Монфорт чувствовали, что для короля и принца слишком опасно останавливаться на улице, когда группа невесты присоединится к группе жениха. По этой же причине процессия невесты из замка в кафедральный собор, расположенный на другом конце города, выглядела как нашествие армии, и в кафедральном соборе среди гостей было множество вооруженных людей. Так много охранников шло впереди Альфреда и принца, а также обступило их с обеих сторон, что Барбара не смогла увидеть своего нареченного, пока он не взял ее за руку у алтаря. Даже тогда у нее не было времени на надежды и страхи, обычные для невесты. Хотя Альфред крепко держал ее за руку и улыбался, в его глазах таилась тревога.

* * *

К тому времени, когда свадебная процессия добралась до дома, расположенного в переулке Святой Маргариты, каждый был достаточно трезв, чтобы почувствовать упадок духа, который обычно следует после того, как слишком много выпьешь. Все пытались скрыть это, щадя Альфреда и Барбару. Но ни у кого не было желания задерживаться после того, как свидетели убедились, что у жениха и невесты на теле отсутствуют скрытые недостатки, и они были уложены в постель. Шутки и смех звучали как-то деланно, даже гадко и недостойно, потому что каждый подсознательно представлял себе в это время принца, которого отвели в темницу, и старого, беспомощного короля Генриха.

Только Барбару и Альфреда не трогали эти грустные видения. Для них наступивший момент был более важен, чем принц и король, вместе взятые, а то короткое время, когда с ними оставались свидетели, показалось им чересчур долгим. Гости не догадывались, как страстно молодые желают их ухода, потому что лицо жениха выражало фальшивое веселье, а невеста была смущена. Оба знали, что выражения их лиц были вежливой маской, но видели они только друг друга. Было зажжено множество свечей, и полог кровати шевелился от легкого движения воздуха…

В то мгновение, когда дверь закрылась за последним гостем, Барбара сказала:

— Альфред, что…

Но он не отважился выслушать ее до конца и закрыл ей рот поцелуем, крепко прижав ее к подушкам и всем телом удерживая ее на месте. Он почувствовал, как она напряглась, и провел рукой по ее правой руке к запястью и пальцами, чуть касаясь, пощекотал ее ладонь. Это была игривая, но в то же время нежная интимная ласка, и он подержал ее руку, чтобы она не могла ни оттолкнуть, ни ударить его. Он почувствовал, как затрепетало ее тело, но она не сделала попытки освободить ни правую руку, которую он держал, ни левую, прижатую его телом.

Альфред разрывался между уверенностью, что Барби никогда бы не вышла за него замуж, если бы у нее не было намерения сдержать свою клятву, — и ревнивым подозрением, что она нехотя пожертвовала собой ради какой-то цели. В это мгновение его уверенность поблекла перед охватившим его ревнивым страхом. Ему казалось, что, если он освободит ее руку, то упустит свой шанс, потому что в ней ощущалось такое напряжение, словно она собиралась сопротивляться всерьез. Он не мог позволить ей этого. Он должен обладать ею: То, что он делал сейчас, можно было извинить как игривость; взять ее после того, как она освободится и начнет с ним бороться, было бы непростительным насилием.

Он отнял свои губы только для того, чтобы прошептать:

— Сейчас не время для слов. Гораздо лучше заняться делом.

Призыв ничего не дал. Барбара не откликнулась на него никоим образом, но и не отвернулась, чтобы уклониться от его поцелуев. А когда он просто коснулся ее губ, а потом наклонился ниже и поцеловал ее в шею, она снова задрожала. Он попробовал целовать, слегка касаясь губами, словно бабочка, то там, то здесь ее лица, шеи и груди. Она начала непрерывно дрожать, прерывисто дыша, всхлипывая и глубоко вздыхая. К этому мгновению Альфред был почти уверен, что она не пытается избежать близости. Но он не мог понять, чем вызвана ее реакция на ласки — страстным желанием или борьбой со своими противоречивыми чувствами.

Он вновь поцеловал ее и осторожно приподнялся на локте, освобождая ее запястье. Она лежала спокойно, если не считать того, что вся дрожала, и он погладил ее руку от плеча вниз, касаясь груди. Резкий вздох прервал неровный ритм ее дыхания, и, когда он положил руку на ее грудь, поглаживая сосок большим пальцем, тихий стон — удовольствия или протеста? — вырвался у нее.

Альфред ласково и нежно начал целовать ее грудь. Она легко дернулась под ним, вскрикнув без слов, и попыталась согнуть колени. Альфред выпрямил их и, удерживая, слегка прижал своей ногой, а его рука скользнула между ее бедер. Он мягко поглаживал ее живот, осторожно подвигая ладонь ниже, и ее тело напрягалось вслед за каждым его движением. Когда его рука замирала, оно расслаблялось, а когда только он собирался возобновить ласки, Барбара вновь словно каменела. Так продолжалось несколько минут. Альфред был опытным любовником, он знал, как заставить женщину ответить на призыв его желания, но сейчас он растерялся. Правда, теперь он не отпустил бы ее, даже если бы она сопротивлялась. Кроме того, всем своим естеством он понимал, что если она не сумеет побороть свой страх сейчас, то никогда не научится получать удовольствие от любовных игр. Первая брачная ночь, если он не наберется терпения и лаской не заставит жену с радостью отдать ему то, что не упоминается в брачном контракте, — свою страсть, может превратить всю оставшуюся жизнь в сплошной кошмар.

Альфред нежно поглаживал ее грудь. Ему было приятно ощущать нежную, словно шелк, кожу, на которой не было ни одного изъяна. Но только ли дело в отсутствии изъянов? Среди его многочисленных любовниц попадались и такие, кожа которых была белее снега, а на ощупь напоминала отполированную замшу. Нет, пугаясь его ласк и сопротивляясь близости, Барбара, сама того, видимо, не подозревая, дарила ему неизъяснимое наслаждение, какое только может испытать мужчина с женщиной, — она заставляла трепетать его сердце, которое было исполнено бесконечной нежности. Альфред почувствовал, что ее грудь налилась, а тело стало горячим и податливым. Его рука опускалась все ниже, скользнула между бедер к ее лону, и в тот момент, когда он понял, что она готова принять его в себя, Барбара вдруг застонала:

— О, сделай это! Возьми меня и сделай это!

В ее голосе звучало какое-то отчаяние; Альфред знал, что это неправильно, неестественно. В любви должна царствовать только радость. Не будь Барби его женой, он попытался бы улучшить ее настроение. Если бы ему это не удалось и любовница была бы оскорблена тем, что он вмешивается не в свое дело, на том бы все и кончилось. Но он не мог рисковать оскорбить таким образом жену, в то время как действие по ее требованию легко было извинить. И он сам был уже готов, испытывая страстное желание, так что ее возглас привел его в такое состояние, когда он уже не мог сопротивляться страсти.

При всем его нетерпении, при всем том, что она раздвинула ноги и даже приподнялась, чтобы встретить его, он не вторгся слишком далеко. Бедная Барби вскрикнула еще раз, на сей раз просто от боли и удивления, и он должен был сдержаться, щадя ее, прежде чем продолжить. Во второй раз это далось ему труднее, и он почувствовал препятствие. Оно было хрупким, но теперь у Альфреда не осталось сомнений в том, что ни один мужчина никогда не бывал с Барби. Преграда была такой тугой, что его семя неподконтрольно изверглось почти сразу.

И спасла его такая же инстинктивная привычка не показывать собственного удовлетворения, пока он не был уверен, что женщина также довольна. Подобная сдержанность была абсолютно необходимой чертой поведения для мужчины, не слишком богатого и очень разборчивого в связях, что и создало ему репутацию неотразимого любовника. Бессознательно, когда необходимость тратить силы прошла, Альфред поборол искушение отстраниться от жены, хотя больше всего ему хотелось просто полежать и поболтать с нею о чем-нибудь несущественном. Он еще в течение нескольких минут лежал и целовал ее лицо. Теперь он приподнялся, перенеся большую часть своего веса на локоть, и стал ласкать ее грудь. Он гладил ее бедра, щекотал уши. Вскоре она стала извиваться под ним, и ее движения вызвали у него стон удовольствия, но наполовину это было вежливостью. Альфред знал, что явное проявление желания мужчины часто возбуждает женщину. Как бы подтверждая его мысль, Барбара задвигалась снова, и он немного приподнялся, чтобы дать ей больше свободы. Она последовала за ним, и когда он не вторгся снова, она начала прижиматься и извиваться под ним, ее дыхание все учащалось, пока она громко не вскрикнула. Тогда он ослабил свою волю, позволив чувству овладеть им, едва сознавая, что он тоже закричал, тогда как ее голос затих.

Когда сознание возвратилось к нему, он соскользнул с нее и сел. Ее глаза были широко открыты, и весь ее вид свидетельствовал, что она охвачена ужасом.

— Боже мой, — прошептал он, — чего ты боишься? Разве я совсем не доставил тебе удовольствия?

* * *

Отчаяние в голосе Альфреда и выражение его лица отметали прочь всякое сомнение в том, что счастливым его может сделать только ощущение Барбары.

— Слишком много! — воскликнула она. — Ты подарил мне слишком большое удовольствие.

Глубокое облегчение, которое испытал Альфред, когда услышал честное признание, немедленно сменилось деланным возмущением.

— В любви не бывает слишком много удовольствия! — проворчал он. — Как ты можешь говорить такие глупости?

Барбара не ответила, ее непосредственная искренность уже сменилась осторожностью и страхом, что она вела себя недостойно. Была ли его обида искренней? Или это просто насмешка в обычной манере завоевателя? Неважно, что это было, подумала она с горечью; она так же слаба, как любая другая женщина, он играл ею, словно фишкой. Она не осмелилась проверить подлинность своих сомнений; не смела ни обидеть его, ни даже извиниться за то, что выглядела обиженной. Видеть его боль, подлинную или мнимую, было для нее невыносимо.

Возмущение Альфреда было таким же мимолетным, как и облегчение. Он в самом деле был рад, что она испытала радость от их близости, причем с самого начала. Значит, он мог завоевать ее любовь! Но, прежде чем он сможет найти путь к исполнению самого заветного своего желания, он должен раскрыть ее беду и вылечить ее. Барбара не была в отчаянии, когда просила его о близости, и ужаснулась только после того, как все произошло. Ее чувства не подходили ни к одной знакомой ему ситуации.

Альфред не находил никакой многозначительности в ее молчании. Его вопрос был риторическим, и он не ожидал на него ответа. После короткой паузы, когда он изучал ее лицо, он продолжил с подозрением в голосе:

— Ты не дала убедить себя какому-то сверхсвятому священнику, что все удовольствия — грех?

— Нет, конечно, нет, — ответила Барбара с неподдельным удивлением. — Ты жил в большей опасности принять такую точку зрения, находясь при дворе Людовика, чем я при дворе Генриха.

Этот ответ не приближал к разгадке ее недавнего молчания, и Альфреду внезапно стало стыдно, что он пытается вести себя с Барбарой, как если бы она была легкомысленной, ничем не связанной с ним любовницей. Если он хочет получить ответ от женщины, которую любит, и желает, чтобы она доверяла ему, следует задавать прямые вопросы.

— Тогда что ты имела в виду, когда сказала, что я дал тебе слишком много удовольствия?

Барбара ждала этого вопроса. Она знала Альфреда достаточно хорошо, чтобы предположить, что он забудет о проблеме, которая озадачила его. Страх заставил ее быстро собраться с мыслями, и она нашла подходящий двусмысленный ответ:

— Я была удивлена. Я не думала, что женщина испытывает что-то еще, кроме боли, и… и мне казалось, что от кого-то из подруг я слышала, что женщина должна любить, чтобы получить удовольствие.

Поскольку она уже страстно откликнулась на его физическую близость, то надеялась, что он не примет ее слова за проявление жалкой привязанности, но проделка была опасной. Если бы Альфред открыто спросил, любит ли она его, то ей пришлось бы сказать правду. Но она помнила, как он поддразнивал женщин, беседуя с ними, и знала, что он всегда избегал прямых вопросов и утверждений. Он отвел глаза и не заговорил о любви, но его следующее замечание оказалось достаточно прямым, чтобы снова вывести ее из равновесия.

— Ты выглядела не удивленной, — медленно проговорил он, — а скорее испуганной. Почему, Барби?

— Потому что я почувствовала себя беспомощной из-за этого… водопада радости, — ответила она более правдиво, чем намеревалась.

Он посмотрел на нее; какое-то мгновение его лицо выглядело изумленным. Затем он вздохнул и вытянулся на постели. Она дала ему достойный ответ, это звучало правдиво, особенно потому, что свобода так долго преобладала над всеми ее чувствами.

— Но, Барби, я точно так же был беспомощным и порабощенным, — сказал он тихо. — Ты должна научиться доверять мне, а я — тебе. То, чем мы поделимся друг с другом, каждый из нас может использовать против другого.

— Если мы поделимся. — Голос Барбары звучал твердо. Она вспомнила о целой веренице других женщин, которые прихорашивались, выслушивая лесть Альфреда. Не слышала ли каждая из них те же спокойные слова?

Альфред совершенно неверно понял ее, связав упрек с ее безрассудным поведением перед близостью.

— Если ты огорчилась, потому что чувствовала гнев, ускользая от меня, в то время, как я хотел дать тебе удовольствие…

— Какой гнев? — перебила Барбара, удивившись настолько, что даже села. Затем она испытала еще большее недоумение, когда темная кожа Альфреда покраснела.

— Мне не следовало позволять твоему отцу доставлять тебе подарок жениха, но…

— Я не рассердилась, — засмеялась она. — Я едва не встала на колени и не поблагодарила Бога за твой здравый смысл. Те, кто любит меня, едва не прослезились, а завистники облизывались, довольные моим позором, когда пришло время идти в церковь, а никакого подарка не прибыло. — Она наклонилась и коснулась его лица, став серьезной. — Я благодарю тебя, милорд. Ты был великодушен, подавив свою гордость, чтобы не причинить мне обиды. Могу ли я сердиться?

Она казалась искренней, но женщины придают такое значение сокровищам, которые напоминают о великих днях в их жизни… Альфред почувствовал, что должен выяснить все до конца.

— Я, конечно, верну их твоему отцу, а ты сможешь выбрать у ювелира все, что захочешь, — поспешно горячо заверил он.

— О, я думаю, отец вряд ли собирается носить драгоценности своей матери.

Барбара почувствовала разочарование. Она всегда жаждала иметь это ожерелье и браслеты. Никто не смог бы сделать ничего подобного этим украшениям, не просто прекрасным, но волшебным. Поговаривали, будто в них зашифрованы какие-то магические заклинания, только некому верно разгадать их.

— Нет, любимая, нет! — Альфред тоже сел и обнял ее одной рукой. — Они — твои. Во всяком случае, Норфолк берег их именно для тебя. Но когда я вспомнил — слишком поздно, после того как потратил несколько часов на это глупое празднование, вместо того, чтобы попытаться найти для тебя что-то стоящее, — твой отец предложил преподнести украшения как мой подарок. Я сказал только, что верну их, потому что боялся, что ты всегда будешь чувствовать себя обманутой, не получив ничего от меня. Но ты не будешь. Я клянусь.

— В этом я тебе доверяю. — Барбара громко засмеялась и положила голову ему на плечо. — Никто и никогда не называл тебя невеликодушным, Альфред. — Потом вдруг она выпрямилась и отодвинулась от него, чтобы ясно видеть лицо своего мужа. — Было о чем беспокоиться? Глупец! Ты испугал меня до полусмерти тем, как ты глядел на меня весь день, словно какое-то несчастье постигло нас, но ты не осмеливаешься сказать мне о том, что произошло.

— Я напугал тебя до смерти? — с негодованием повторил Альфред. — А как ты посмотрела на меня, когда я взял твою руку у алтаря? Я подумал, что ты отречешься от меня прямо там, в соборе.

— Какое отношение ты имел к моей обеспокоенности? — раздраженно спросила Барбара. — Король…

— Я был женихом! — прервал Альфред с высокомерным негодованием. — Вообще допускается, что невеста выглядит испуганной у алтаря, но причиной является человек, который будет ее мужем.

Барбара снова расхохоталась.

— Тебе следовало бы знать меня получше! Мы были друзьями больше десяти лет. Мне нужно быть идиоткой, чтобы внезапно испугаться тебя.

На мгновение Альфред почувствовал себя глупо, и не из-за того, что огорчился по поводу подарка, а из-за своих бессмысленных страхов потерять ее навсегда. Она была с ним так непринужденна, не пытаясь прикрыть свою наготу, ее глаза, когда в них попадал отблеск свечей, сияли голубизной, а не холодным серым светом, так что Альфред едва не рассмеялся сам. Но затем он вспомнил ее напряженный голос, выкрикнувший: «Сделай это! Возьми меня и сделай это!» Контраст с тем, что она сказала, был слишком резок, чтобы просто отмахнуться. Он покачал головой.

— И это не имело ко мне никакого отношения, когда ты просила меня взять тебя? Ты кричала не от страстного желания?

Она склонила голову, но чувствовала на себе его беспокойный взгляд и не смогла солгать:

—Да…

Краска стыда залила ее лицо, шею и грудь. Но даже не эта краска остановила Альфреда, готового усомниться в истинности слов, которые она прошептала, а то, что нельзя было не увидеть — соски Барби набухли у него на глазах. Это немое свидетельство доказывало, что ее слова были правдой, а сам он — дураком. Альфред подумал, что даже самые искушенные любовницы не могли бы вызвать такую реакцию по своему желанию.

— Мне стыдно.

Второй раз она прошептала это тише, и он положил ей руку на плечо, а другой приподнял ее подбородок так, чтобы можно было заглянуть ей прямо в глаза.

— Не из-за того, что ты соединилась со мной, — настойчиво проговорил он. — Никогда не стыдись. В тебе нет ничего, что бы ни казалось мне прекрасным.

«И ничего непохожего на других женщин», — с горечью подумала Барбара.

— Я чувствую себя так, будто я для тебя обычная шлюха, а ты получаешь удовольствие только от моего тела.

— Мне очень мало известно об обычных проститутках, — ответил Альфред, — но я сомневаюсь, что они вообще испытывают какое-то удовольствие. Вот почему я нечасто посещаю их, Барби… — Его голос зазвучал умоляюще. — Не прячь от меня свою радость или добьешься того, что разрушишь ее. Я люблю тебя. Я не получу настоящего удовольствия, если ты не получишь никакого. Ты превратишь в яд зов моего тела.

— О нет, — твердо сказала она. — Я этого не перенесу.

Это была правда. Барбара хорошо знала, что кратчайший путь отдать мужа в руки другой женщины — быть холодной с ним в постели.

— Я хочу, чтобы мы были счастливы как муж и жена, и я охотно научусь у тебя всему, что увеличит нашу радость в постели и не только.

Он привлек ее ближе, и она охотно поддалась, наклонившись вперед в ответ на его легкое движение. Альфред нежно поцеловал ее в лоб, обрадованный этой своей победои гораздо сильнее, чем выигрышем на турнирном поле. Ни золото, ни драгоценности, ни почести не могли сравниться с тем, что предложила Барби. Может быть, она не любит его, но она отбросила все страхи, которые испытывала до того, как их связали узы брака. Она хотела быть счастливой и сделать счастливым его! Он был на полпути, ведущем в сад, где находились чертоги любви.

— Так ты хочешь учиться у меня? — пробормотал он. — Тогда мы будем играть в «делай, как я» и увидим, кто выиграет приз.

Он наклонил голову и поцеловал ее в губы. Ему было интересно, что станет делать она. Но когда он приоткрыл рот, ее рот тоже приоткрылся, и они снова вместе легли. Когда его рука скользнула вниз по ее животу к бугорку Венеры, она нашла его увеличившуюся плоть, и у него было достаточно времени, прежде чем окунуться в неистовое блаженство, какого он никогда не знал прежде, подумать о том, что она уже выиграла у него. Она доверяла ему многие годы и сейчас в точности повторяла то, на чем он настаивал, — что бы он ни делал, она пыталась повторить.

Барбара была в полном восторге от того, как развивались события. Исчезли ее самые худшие страхи, что ей не удастся скрыть свой бурный отклик при физической близости с мужем и что она может показаться ему глупой домашней коровой. Она видела его сомнения, когда он пред-лджил ей не быть холодной, и его удовлетворение, когда она сказала, что хочет учиться у него. У него было достаточно сомнений в ней, и это сохранило его интерес к тому, как она будет вести себя, — по крайней мере, на время. И теперь у него была надежда на будущее. Альфред, конечно, показал ей все, что давало ему величайший восторг из чисто эгоистических соображений. И наверняка она делала бы те вещи, которые могли доставить ей особое удовольствие. Для нее мало значило, где он целовал или ласкал ее; все, что он должен был делать, — желать ее, и это ее зажигало.

Теория была превосходной, но на практике это оказалось почти невозможным. Не потому, что ей не хотелось подражать движениям Альфреда, и, конечно, не потому, что какие-то места, которых она касалась или целовала, были неприятны ей. Напротив! Все, что он делал, доставляло ей удовольствие, и все, что делала она, раздувало маленький любовный восторг в такое адское пламя, что она уже не следила за тем, что делала. Она помнила только переплетение тел, теплоту и давление, которое угрожало расколоть ее и настолько заполнило зияющую пустоту в ее ощущениях, что она стремилась вовлечь его дальше, несмотря на боль. Но была ли это боль? Что бы это ни было, все смешалось, переплелось, спуталось и разбухало, разбухало, пока она не взорвалась или не умерла. Она умирала? Это был ее крик? Конечно, голос, который стонал все тоньше и тоньше, не был ее собственным. Но ее горло болело от крика, такого пронзительного, каким кричат жертвы при пытке на дыбе.

— Барби? Барби?

Нет, она не умерла. Губы Барбары чуть тронула улыбка, пока она медленно открывала глаза. Альфред наклонился над ней, его смуглое лицо выглядело обеспокоенным.

— М-м-м-м? — откликнулась она.

Он вздохнул и лег на спину.

— Слава богу, я не повредил тебя, — пробормотал он. — Ты пустила меня слишком далеко. Я потерял контроль.

Сейчас Барбара не воспринимала слов. Важнее было, что Альфред ничего больше не сказал и дал ей уснуть. Сейчас она жаждала этого больше, чем его любви.

Загрузка...