Шелуха/Husk

Глава 6

— Как это было, Стайлз?

Она всегда говорит с интонацией, от которой хочется построить вокруг себя стены и обвязать их колючей проволокой. Она говорит так, что Стайлз начинает думать, будто действительно хочет рассказать Дж. Остин о том, что произошло.

Прямо сейчас он чувствует себя маленьким мальчиком, жертвой педофила. Перед ним стоит большой плюшевый медведь, и добрый полицейский мягко говорит: «Покажи, где тебя трогал этот человек?»

Стайлз не хочет показывать. Он хочет домой, потому что после сегодняшнего его беспрестанно тошнит, и даже четырежды выблеваный завтрак никак не облегчил ситуацию.

Ему насрать на доброго полицейского — он хочет увидеть Дерека.

Хиккен говорит о том, что галлюцинации возможны, но он не говорит, насколько серьёзно они проявляются.

Наверное, он и не должен, в самом деле. Потому что — откуда он знает?

Потому что Стайлз его десятитысячный пациент, и он элементарно забывает сказать что-то вроде: «Осторожнее, мальчик мой, у тебя может крышу сорвать от страха, когда ты увидишь что-то вроде…» или «Съешь в три раза больше таблеток успокоительного девятого сентября, потому что иначе твоё сердце можно будет найти где-то за пределами твоего тела, так сильно оно будет лупить в груди, когда…».

Ну или на худой конец: «Залепи себе рот скотчем перед тем, как ложиться спать в пятницу. Твои вопли услышит половина квартала, когда примчится отец и будет судорожно обнимать тебя, пока ты будешь лягаться и орать, как резаный».

Хиккен — предатель.

У Стайлза такое чувство, что это всё подстроил он.

Так он ему и говорит перед встречей со своим психологом, но тот лишь треплет его по волосам с отеческой улыбкой, как будто имеет на это право. Как будто тот факт, что Дональд уже два с половиной месяца втыкает в его руку иглы со шнурами капельниц, позволяет ему вести себя так.

Ничего сверхъестественного не произошло.

В том плане, что — ну, это предполагалось, этого ждали и восприняли как норму. Врачи. Стайлз же решает, что ещё одного раза он не переживёт. Поражение височной доли не приходит само — оно даёт нифиговые бонусы.

Он просыпается посреди ночи потому, что у него в очередной раз пересыхает во рту. Такое бывает часто, поэтому на столе всегда стоит стакан с водой.

Стайлз поднимается, протирая сонные глаза. В голове слишком тяжело. Лоб, виски, всё лицо застывшее, будто кто-то залил его запузырившимся от липкого сна цементом. Добираясь до стола, он практически не поднимает век, нашаривает стакан и выпивает залпом, но легче не становится.

Тело рушится на стул, а душа рушится в тартарары. Что-то в его голове напряжено до состояния гудящей струны. Гудение это нарастает, давит, жмёт на барабанные перепонки, наверное, что-то подобное ощущают наркоманы во время своих приходов.

Это не кайф. Это что-то, перекручивающее тебя на части.

Стайлз разлепляет глаза, когда стакан с грохотом падает на пол. Не разбивается — только катится к окну, поблескивая в ночном свете. Почти докатывается до стены — Стайлз тупо наблюдает за этим, чувствуя, как в груди начинает распухать сердце, — и приоткрывает рот, когда из него, долбаного стакана, начинает вдруг литься вода. На пол, впитываясь в ковёр, достигая босых ног, поднимаясь. Холодная, прозрачная.

Стайлз смотрит, как она поднимается на уровень свисающего с постели одеяла. Иррациональный ужас душит, не даёт произнести ни слова. Позвать отца. Вскочить на ноги. Хотя бы что-нибудь.

Стайлз с силой щипает себя за плечо. Он знает, что это не сон, потому что ему больно. У него пять пальцев. Пять и пять. Всё так, как нужно. Кроме воды, заполняющей комнату. Он судорожно моргает, жмурится, трясётся, как помешанный.

Он зарывается руками в волосы и скручивается на стуле, больно утыкаясь позвоночником в жёсткую спинку.

Он сухо рыдает, и чувствует, как вода достигает его лица.

Он открывает рот и кричит, но крика не слышно — только бурлящие немые пузыри вырываются изо рта, наполненные его мычанием. Должно быть, когда они достигнут поверхности и лопнут, весь мир оглохнет от этого ора.

А потом он видит Дерека.

Его застывшая парализованная фигура в глубине светлых стенок бассейна и глубокий ужас в груди, потому что Стайлз понимает, что Хейл не дышит. Он не может дышать.

Рывки руками почти судорожные — он никогда не умел хорошо плавать, но Дерек недалеко. Стайлз может его спасти. Он спасёт его. Прямо сейчас. Он почти забывает о том, что сам тонет в своей комнате, потому что — вот он, Хейл. Руку протяни и прикоснёшься. И он протягивает — но бассейн вдруг вытягивается, становится глубже. Дерека утаскивает в мутную глубину, и он снова застывает, словно ждёт. И он не дышит. Он ничерта, блядь, не дышит. Его руки и ноги не шевелятся, лицо застывшее и бледное. Это так страшно, что кто-то в голове Стайлза разрывается в безостановочном рыдании — не тони, не тони, нетонинетони! — это страшно.

Невозможность дышать самому разрывает лёгкие, а Стайлз пытается плыть вперёд, он дёргается, как сдыхающая рыбина, и не приближается к Дереку ни на фут. Он делает гребки и не может сдвинуться с места, он открывает рот, который тут же наполняется водой, и кричит, словно это может помочь. Он зовёт его, Дерек, Дерек, пожалуйста, стой, Дерек! а Дерек всё дальше.

Дерек мёртв.

Его руки и ноги не шевелятся. Лицо застывшее и бледное.

Сквозь толщу воды пробивается какой-то звук, который проникает в голову и режет прямо по черепной коробке. Чьи-то руки обхватывают его, тащат на себя, прижимают к чьему-то телу, а звук продолжается и продолжается, как сирена, как заклинивший механизм, аварийная сигнализация, и лёгкие горят. Сердце такое гигантское, что почти не бьётся. Или оно бьётся слишком часто, чтобы различать удары. Сердце сейчас — это один сплошной удар.

Этот звук — его крик.

Он обрывается так резко, что в голове начинает стучать.

— …йлз! Господи, тише! Всё хорошо, Стайлз. Всё хорошо…

Стайлз хватает воздух ртом, словно действительно только что тонул.

Он вцепляется в трясущиеся руки отца, крепко прижимающие его к себе, он задыхается, он хочет произнести что-то вроде «Где Дерек?» или «Он в порядке?», но не получается сказать ни слова. У него едва получается дышать.

Едва получается закрыть рот и задыхаться через нос, натужно рыча на выдохах.

— Тише, вот так. Тише, Стайлз, Господи, иди сюда. Я здесь. Тише. Я здесь. О, боже мой, как ты напугал меня, Господи.

Стайлзу удаётся остановить бегающий взгляд только секунд через тридцать. Стакан стоит на столе. Грёбаный стакан стоит на столе.

— Не… не ставь его больше сюда, пап, — хрипит он. Голос сорван подчистую.

— Что? — отец тоже запыхался. Он тяжело дышит, и у него дрожат руки.

Стайлз не отвечает. Он хочет сказать, что устал. Что единственное его желание заключается в том, чтобы всё это закончилось. Что он только что не смог спасти Дерека. Что его мозги катятся к хуям, и скоро, возможно, он вообще не будет контролировать себя. Что осталось ещё немного.

Он молчит, потому что если он начнёт говорить, то остановиться уже не сможет.

— Я не помню как это было, Джулия, — Стайлз улыбается краем губ и виновато пожимает плечами. Ему не нравится, как звучит сорванный голос — слишком хрипло. Он даёт не ту интонацию, которая нужна. — Отец говорит — громко. Соседи того же мнения.

Дж. Остин не улыбается в ответ на шутку.

Она записывает что-то в свой неизменный журнал и поправляет свои неизменные очки, поднимая взгляд на Стилински. Наконец-то он различает в нём что-то, кроме понимающего похуизма.

Это что-то — подозрение. Ей кажется, что Стайлз врёт.

Надо же. В школах, откуда выпускаются настоящие психологи в правильных очках и с правильными голубыми глазами, их учат не только улыбаться.

— Хэ-эй, чувак.

— Я занят, Стайлз.

— Если бы ты был занят, ты бы не брал трубку. Хмуроволк.

— Что с твоим голосом? — после недовольной паузы спрашивает Дерек, и Стайлз чувствует, как губы растягиваются в лёгкой улыбке.

Несмотря на то, что голова болит невероятно, а какая-то рукожопая медсестра в больнице весьма неудачно пыталась попасть ему в вену иглой раз пять, он всё равно улыбается. Прогресс.

— Я не видел тебя четыре дня. Заскучал и решил развлечься — всю ночь пропел в караоке.

— Не пизди, — устало выдыхает Дерек.

Стилински слышит, как волчара садится на диван — тот издаёт однотонный и долгий скрип. Был Хейл занят, или нет, но в любом случае, от своих дел он отвлёкся. И Стайлз не может прекратить улыбаться, как идиот.

— Ты когда-нибудь купишь новый диван? Этой развалюхе больше лет, чем всему лофту.

— Стайлз, я задал вопрос.

Стайлз прикрывает глаза, откидывая голову на подушку.

— Ничего. Немного поорал ночью.

— Поорал?

— Уверен, что хочешь знать подробности?

Он почти слышит, как Дерек закатывает глаза.

— Не выводи меня.

— Ты спокоен, большой плохой волк. Я же слышу. — Стайлз произносит это так, словно он ни на секунду не сомневается в своих словах.

Хейл многозначительно молчит, и Стилински сдаётся.

— Галлюцинация, Дерек. Просто охуеть, какая крепкая. Я будто в кино 3D побывал, серьёзно. Хиккен говорит, что может быть ещё. Но я не хочу ещё, я просто выплюну своё сердце от ужаса, если снова придётся это видеть.

— Голос скоро восстановится.

Судя по звуку, Дерек отхлёбывает из чашки. Стайлз прислушивается, не имея ни малейшего представления — зачем? Ему просто интересно, чем сейчас занимаются на той стороне трубки.

— Ну, когда я не говорю этим голосом с кем-то из врачей, мне он даже нравится.

— А что не так с врачами?

Представлять, как Дерек хмурится, очень странно.

— Слишком интимно, знаешь. Мой психолог может неправильно меня понять.

Стайлз утыкается пяткой в матрас и укладывается поудобнее, ловя себя на том, что он с полуулыбкой рассматривает потолок. Господи, там нет ничего интересного. За восемнадцать лет он уже изучил его вдоль и поперёк.

— Что ты пьёшь?

Хейл озадаченно прочищает горло.

— Чай? — его тон почти ироничный. Совсем немного не хватает для того, чтобы полноценно назвать его издевательским.

— Я тоже хочу чай, Дерек, — и сейчас голос Стайлза кажется ему почти соблазнительным. От этого он приходит в млеющий ужас и щенячий восторг одновременно.

Кажется, он зациклился. Нужно будет уточнить у Дональда, влияет ли инородное тело в его башке на систему мысли и… зацикленность на определённых людях.

Кажется, это называется синдромом навязчивой идеи.

Кажется, так.

— Я собираюсь вернуться к своим важным делам, Стайлз. Прямо сейчас.

— Да, я тоже, — Стилински думает о том, что ему предстоит вечерний приём таблеток, плюс сеанс морального разложения перед телевизором. И о том, что Хейл сбегает от него. Он успевает спросить: — Может быть, съездим сегодня в Мохаве?

— Нет. Что, чёрт возьми, именно в словах «я очень занят» тебе неясно?

— Спасибо, Дерек.

Сегодняшний закат особенно яркий. Каменные столбы и колючие деревья окрашены в кроваво-красный. Несколько невесомо скользящих по небу птиц приковывают взгляд, а их отдалённые крики достигают ушей почти случайно.

— Правда, спасибо. Мне этого не хватает.

Хейл молча затягивается сигаретой. Выдыхает.

— Ладно, если хочешь сегодня молчать и злиться — молчи и злись. Просто, знаешь, у меня голова болела, и меня тошнило целый день. А с тобой вся эта херня исчезла. Всегда исчезает.

Стайлз смотрит на двух птиц, которые опускаются немного ниже, словно купаются в мягком небе. Иногда кажется, что они касаются кончиками крыльев, кружа друг напротив друга.

Это красиво.

— С тобой — я здоров. Кажется.

Он хочет добавить что-то ещё, но только вздыхает и легко улыбается. Дерек и так всё услышал. Сердце не даст соврать, а оно бьётся ровно и спокойно.

Стайлзу спокойно.

Хейл молча затягивается сигаретой. Выдыхает. Не так уж он и зол.

Ежедневники ведут девчонки, а не Стайлз Стилински.

Блоги ведут смазливые педики, а не Стайлз Стилински.

Увековечить себя в словах стремятся зазнавшиеся гении, а не Стайлз Стилински.

Так Стайлз думает, пока в один вечер не открывает толстую тетрадь в клетку и не делает короткую запись, датируя её сегодняшним числом.

Тяжёлый жизненный период, депрессия, проблемы с нервами, трясущиеся руки, обеспокоенный взгляд отца, убитый смертью Эллисон МакКолл, воспоминания о самом страшном на тот момент жизненном этапе — полное погружение в собственное сознание без вариантов на возвращение. Всё это прессовало не хуже девятиэтажного дома.

Первая запись была очень глупой и трогательной одновременно.

«Кажется, я начинаю дневник».

Он не думал о том, что кто-то будет читать это. По правде сказать, он не хотел, чтобы это кто-нибудь читал. Он не думал даже, что сам будет это перечитывать. Да он и не собирался. Он был уверен, что, как только заполнит последний лист, разорвёт тетрадь на части, утопит её, спалит — что угодно.

И неизвестно, зачем тогда всё это было.

Сейчас Стайлз перелистывает оставшиеся чистые страницы и думает, что не успеет закончить их. Их ещё много — тетрадь толстая, а заполнена всего на четверть. Он смотрит, смотрит, смотрит и ему кажется, что примерно в тот день, когда он его начал, в его голове появилась опухоль. В тот день, или раньше. Возможно, эта чёртова лисица в его голове посодействовала, а, возможно, это просто судьба.

Не чувствовать злости на смерть странно. Так же странно, как осознавать, что всё закончится рано или поздно. Стайлзу даже повезло — он знает почти точную дату. Знает отрезок времени, за который его тело превратится в овощ.

В чёртов неподвижный, не соображающий овощ.

Строчки плывут перед глазами — не из-за того, что слёзы. У него начинает падать зрение. За последнюю неделю — довольно ощутимо. Ему кажется, что мир подёргивается мутной белёсой плёнкой время от времени. Иногда, когда он лежит с закрытыми глазами, под веками вспыхивают яркие звёзды. А иногда они вспыхивают, когда он смотрит телевизор, ест, идёт со Скоттом по улице.

«Google» сообщает, что это верные признаки отслоения сетчатки глаза.

Хиккен сообщает, что это рак.

Точнее, он говорит: «Всё нормально, Стайлз». И говорит: «Можем попробовать лазерную коррекцию». А Стайлз слышит: «Ты ещё на ступеньку ближе». И слышит: «Не думаю, что тебе поможет это».

Он думает о том, что может ослепнуть, и ему становится страшно до чертей. Он рисует на полях тетрадки какие-то загогулины.

Иногда, когда рядом Дерек, Стайлз начинает чувствовать себя сильнее всех. Даже сильнее Хейлов. Ему кажется, что если бы ему было нужно, он мог бы прямо в этот момент построить целый мир. Там не было бы возрастного ограничения на алкоголь, не было бы бездомных и рака мозга.

Так и запишите.

Это не составляющие мира Стайлза Стилински. Это совсем не из его счастливого уголка.

Но сейчас Дерека рядом нет. И Стайлзу кажется, что он — пыль.

Он поднимается из-за своего стола и несколько секунд стоит на месте, чтобы прийти в норму. Или чтобы в норму пришла комната, запрыгавшая вокруг него, как ненормальная. Вчера была вторая химеотерапия, отходняки после неё — просто жесть.

Несмотря на то, что он пообещал отцу лечь пораньше — наоборот заставляет себя не спать. Почему-то пришёл дурной страх не проснуться. Глупо, ведь у него в запасе есть ещё пару месяцев, наверное.

Не проснуться страшнее, чем умереть от рака. Стайлз уже застревал во снах, он знаком с этим дерьмом очень близко.

В доме включены практически все бра. Это забавно. Отец ушёл на ночную, а это значит, что Стайлз сегодня ночует со свихнувшимся от активной работы электросчётчиком. Как будто кто-то здесь боится темноты.

Как будто в темноте живёт кто-то, кто может забрать Стайлза за собой раньше времени.

В кабинете отца темно.

На столе раскиданы бумажки, фотографии, отчёты, дела, папки и изломанные карандаши. Стайлз проходит мимо этого маленького коповского мира и направляется к окну, размышляя о том, что у каждого сегодня есть свой мир. Наверное, это прекрасно.

Он отодвигает штору и смотрит на сейф — совсем небольшой. В нём лежат — Стайлз помнит — деньги, важные бумажки и отцовский пистолет.

«Знаешь, что самое страшное во всём этом? Ничего».

Голос Питера практически звенит в сознании, и Стайлзу действительно кажется, что ничего. Ничего страшного. Смерть — это свет. Пуля — дура.

Он выставляет нужные цифры на замке, пока старший Хейл продолжает говорить своим насмешливым голосом что-то о хвостах и об укусах за задницу. О хватке. У Стайлза не осталось хватки. Он не держится. Он ждёт.

Код замка прежний — наверное, какая-то часть сознания всё же до писка надеялась, что сейф не откроется — его год рождения и семнадцать. Отец любил цифру семнадцать, потому что в этом возрасте он познакомился со своей будущей женой. Стайлз открывает тяжёлую дверцу и вдруг думает о том, готов ли он встретиться с матерью.

Что он скажет ей?

Что он подвёл всех на свете?

Что завалил химию, несмотря на то, что всегда знал её неплохо?

Что он перестал читать её любимые книги и теперь бегает с волками, как мальчик из леса?

Нет, лучше он будет рассказывать ей о том, что был нападающим в школьной команде. Что он понял дружбу. Настоящую, искреннюю. Что он понял предательство. Что он способен практически крышей двинуться от беспокойства за своих близких — ведь это хорошо?

Этим стоит гордиться?

Его тошнит.

Он протягивает руку и берёт тяжёлый пистолет, который блестит в свете неполной луны. Холодный, почти ледяной. Он заряжен — Стайлз и это тоже помнит, — отец говорил ему. Когда строго-настрого запрещал лазить в сейф у окна.

Он думает, что расскажет матери о Лидии. О том, что она уехала в Лос-Анджелес. О том, как он хочет, чтобы она была счастлива. Он думает, что расскажет о том, что, кажется, запал на Дерека.

Взвешивая пистолет в ладони, он думает: «Интересно, а каково было бы выстрелить прямо в долбаную опухоль?». В свою глупую смерть, которая разрастается, убивает, даже сейчас, в эту самую минуту. Приставить дуло — куда-то себе за ухо — и нажать на курок. Вышибить себе мозги.

«Пуля многое меняет».

Пуля убивает, Питер.

Стайлз на миг прикрывает глаза. Набирает воздух в лёгкие, поднимает руку. Медленно считает про себя, чувствует, как сворачиваются в бумажные снежки внутренности от прикосновения холодного дула к волосам. Он ведь может выстрелить. Может, правда? Потому что пистолет уже утыкается в его голову, а тугой курок под пальцем.

Это даже не соревнования на «слабо». Это не проверка яиц на прочность.

Нет. Так нельзя. Он не может поступить так с отцом. Со Скоттом. С… Дереком? Наверное. Или… он просто трус.

Лучше он будет думать о том, что струсил, чем о том, что хочет ещё и ещё смотреть, как молчит рядом с ним Дерек. Ещё и ещё. Как он выдыхает дым в воздух и иногда — очень редко — смотрит на Стайлза. Взгляд этот прочесть невозможно, но от него какие-то горячие иголки колют в позвонке. Приятно.

Он не знает, имеет ли право на это, но ему хочется думать, что да. Имеет.

Господи, от всей этой дешёвой драмы блевать хочется ещё сильнее. Стайлз швыряет пистолет обратно в сейф и клянётся, что через месяцок, если не поедет мозгами, не сдохнет, не изойдёт концентратом жалости к себе — сядет писать мемуары.

Только вот кому это нужно — непонятно.

По пути в комнату он раздражённо холопает ладонью по выключателям, погружая дом в темноту. Тетрадь всё ещё лежит на столе.

Стилински тяжело падает на стул и берёт в руку синий маркер. Как забавно, должно быть, было бы перечитать все свои записи от начала и до конца. Он подкатывает рукав и пишет, как-то слишком отрывисто и нетвёрдо:

Смотрит на запись пару секунд. Постукивает маркером по столу, а затем закрывает тетрадь и пишет на обложке крупными, печатными буквами одно-единственное слово. Пишет, а ему кажется, что оно отпечатывается на внутренней стороне сетчатки.

«Шелуха».

Так бы он назвал последнюю главу своей Самой Скучной На Свете книги. Книги, наполненной глупыми поступками, необдуманными решениями и дёрганной импровизацией. Да. Он назвал бы её именно так.

Потому что Питер Хейл снова оказывается отвратительно прав.