Сказка зимнего перекрестка

22. Для кого-то все только начнется

Они стояли на перекрестке, у старинного поворотного камня, и смотрели на колеблемую ветром конную группу напротив. Святость места, похоже, выветрилась уже настолько, что Марк… простите, Туолле уже не выказывал никакого беспокойства. Может, это было признаком адаптации. По крайней мере Агнес хотелось бы так думать.

Кони их стояли неподвижно, ветер играл их гривами и волосами всадников, Туолле не шевелился, ждал, напряженно вглядываясь в ту сторону. Ей оставалось только гадать, какие чувства он испытывает, однако Туолле не слишком долго держал ее в заблуждении на этот счет. Не глядя на нее, он стянул отороченную мехом перчатку.

— Дайте мне вашу руку, Агнес.

Она поспешила исполнить его волю. Рукавичка ее свалилась в снег, но она о ней не пожалела. Руки их сомкнулись. Ладонь Туолле была твердой и на удивление прохладной. Он по-прежнему не смотрел в ее сторону, и Агнес догадалась, что он просто использует ее, как якорь. «Я не хочу, чтобы они что бы то ни было делали со мною против моей воли», — вспомнила она. Что ж, если она нужна ему в таком качестве, она ему послужит.

Снежная крупа, которую ветер сыпал им прямо в лица, таяла еще в воздухе, даже не успевая коснуться горячих и мокрых щек Агнес. А у Туолле все было по-другому: крупинки запутывались в его волосах и ресницах, их наметало на скулы, они собирались там и ссыпались вниз, по впадинкам щек, тонкими, шуршащими струйками. Будто снежные слезы, подумалось Агнес. Орлик, чуя приближение неведомых ему, а стало быть, враждебных тварей, забеспокоился, затанцевал… Туолле, умело и быстро огладив коня, успокоил его. «Я в конце концов тоже где-то животное», — в смятении подумала Агнес.

Там, напротив, кажется, глядели на них с таким же изумлением. Потом приблизились на некоторое расстояние, так, что Агнес стала различать одежды и лица. От их совершенства ей стало почти физически больно. Туолле был лучше всех, но она впервые видела воочию существ очевидно равной с ним породы. Какие безупречно красивые были тут женщины! Тонкие, гибкие, как ивы, и при том безыскусные… Одежды их были блеклыми, переливающимися, словно сотканными из кладбищенских туманов и слез, глаза мерцали, как звезды в омуте, спускающиеся к самым седлам локоны казались влажными, струясь, как водоросли на речной быстрине. Две отделились от остальных и медленным шагом тронулись к ним с Туолле. Остальные потянулись следом, соблюдая уважительный интервал.

Одна из них была высокого роста, черноволоса, с жесткой осанкой, выдававшей привычку повелевать. У второй, русой, глаза были светло-серые, теплые, как тающие льдинки. Агнес чуть повернула голову, чтобы удостовериться. Ошибки быть не могло: на лице Туолле сияли такие же глаза.

— Это Антиль, — сказал он вслух и поклонился. — Элейне, матушка, Ваше Величество, здравствуйте.

Он перешел на старый язык, и Агнес не поняла. Дамы переглянулись.

— Это Туолле? — беспомощно спросила Элейне у Антиль. — Кажется… мне стыдно признаться, я стала забывать, как он выглядел.

— Немудрено, — отозвалась Антиль. — Все-таки пятнадцать тысяч лет прошло. И наш мальчик изменился.

— Пятнадцать ты… — Туолле поперхнулся. — А для меня — всего лишь год. Антиль, я вынужден извиниться, после переноса у меня возникли некоторые проблемы с памятью.

Он оглядел окружавшую его толпу призрачных сородичей.

— Не слишком весело вы выглядите.

— А чего бы тебе хотелось? Пятнадцать тысяч лет траура по тебе…

Это сказала Элейне, и по ее резкому тону Агнес догадалась, что у той нет опыта беседы с сыном.

— Пятнадцать тысяч лет траура? — Туолле задумался, а потом рассмеялся. — Какой кошмар! Велика ли моя популярность при таких условиях? Этого не стоит ни один король. Вы уверены, что слезоточивость не вошла в дурную привычку?

— Вот видишь, — ответила ему бабушка, обладавшая редким присутствием духа, — как мы нуждаемся в энергичном молодом короле с чувством юмора? Но мне кажется, мы не вовсе безнадежны. Под твоим руководством мы изменимся к лучшему весьма быстро. И потом, Туолле… десять лет, двадцать — это срок. Год, — она указала на седину в его волосах, — это время. А что такое пятнадцать тысяч лет? Миг.

— Бьюсь об заклад, все эти пятнадцать тысяч лет мои дражайшие родственницы посвятили выяснению самого животрепещущего вопроса всех времен и народов, а именно — «кто виноват?».

Антиль улыбнулась, Элейне выглядела несколько смущенной. Разговор на неведомом языке наскучил Агнес, она, пользуясь правом якоря, дернула Туолле за руку и спросила:

— Они хотят увести тебя с собой? Сделать… таким же?

— Точно.

— Но зачем? — Она ревниво огляделась. — Среди них есть мужчины. Почему они так настойчивы?

— Во-первых, — объяснил он ей, пренебрегая нетерпением окружавших, — мы высоко ценим каждого из нас. Нас слишком мало. А во-вторых… — он смешно сморщил нос, — я — их король.

— Ты не говорил! — ошеломленно пробормотала Агнес.

— Оно того не стоило, — отмахнулся Туолле. — Мать превосходно справляется с регентством. Жаль лишать ее удовольствия. К тому же тут больше бед, чем радостей.

— Ты с ними пойдешь?

Туолле неопределенно пожал плечами.

— У них есть некоторые права на меня. Но если хочешь… — он опустил взгляд на их сомкнутые руки, — я останусь. Мне остаться?

Дьявол! На нее хлынуло столько чувств разом, столько новых и старых мыслей теснилось вокруг, что она на минуту вовсе перестала что-либо соображать. И надо ж было их сомкнутым рукам именно сейчас привлечь к себе внимание.

— А это еще кто?

— Туолле, кто это с тобой?

— ИХ самка?

— Животное!

— Туолле, ты же таких убивал!

Оскорбительные интонации не нуждались в переводе. В одну минуту боевые порядки Агнес были смяты и опрокинуты. Как, скажите, достойно ответить, не зная языка. В единый момент они отквитали человечеству в ее лице все обиды, понесенные от оного их королем. Ах, как бы она сейчас сказала: «Да! Оставайся. Я любила, люблю и буду любить одного тебя. Все цветы, все сокровища моей души я вручу тебе». И расстелили бы они его плащ на снегу, подальше от всяких там перекрестков, и уж как-нибудь научили бы друг дружку плохому! И черта с два получили бы они обратно своего прекрасного короля.

Свободной рукой она отерла глаза. Какое счастье, что щеки ее мокры от талого снега: никто не увидит на них лишней слезы.

— Нет, — сказала она. — Я и птиц-то никогда не держала в клетке. Никто не обвинит меня в том, что я в неволе замучила эльфа. Это твой народ. Они твоей крови. Они тебя понимают, а ты понимаешь их. Там, у меня, ты всегда будешь босым на лезвии ножа. Ты всю жизнь потратишь на то, чтобы притворяться, будто ты такой же, как все. Ты у меня не выживешь.

— Другие выживают.

— Но они — люди.

Это прозвучало странно, и столь же странен и отнюдь не горд был ответ:

— Да… конечно.

— Я не этого для тебя хочу, — задыхаясь, торопилась она. — Я не буду счастлива, зная, что несчастлив ты.

— Мне следовало бы понимать, — медленно сказал он, все еще не выпуская ее руки, а потом наклонился к ее лицу.

Она потом вышла замуж, муж обожал ее, она родила ему десятерых сыновей и сплела свою жизнь с их жизнями ровненько, ладно и туго, как косу, волосок к волоску, но все равно больше никогда… нигде… никто… ничего подобного!.. Он целовал ее настойчиво, требовательно, умело, сжимая свободной рукой ее стан, и, судя по всему, получал не меньшее удовольствие, чем она сама. Вот разве что равновесия не терял. А потом отпустил глотать в изнеможении воздух, как будто не обращая внимания на возмущенные вопли вокруг.

— Ты… правда не хочешь?

Вместо ответа она слабо оттолкнула его руку. Ее целовал Марк. Она любила Марка. Она его оставит себе, когда уйдет Туолле, на которого у нее нет прав. Пусть уходит, пока у нее есть силы не передумать.

— Прощай!

— Эй, а может, увидимся? Никогда не видел ножек прелестнее.

За его улыбкой она увидела смущение. Какие-то тайны остались для нее скрытыми за запертыми дверями казармы. Они недооценили его восприимчивость, равно как и мальчишескую страсть эпатировать утонченных подданных публичной демонстрацией вновь приобретенных дурных манер.

— Я пришлю соловья под твое окно, — пообещал он.

И это было последнее, что она от него услышала. Метель раздернулась в обе стороны, словно занавес в ярмарочном балагане, на секунду в просвет она увидела тихую, не по сезону зеленую долину с дремотной речушкой, шатры, а потом полотно снегопада вновь сомкнулось за его спиной. Там, с той стороны, бабушка Антиль и другие бросились его обнимать. Теперь они это могли. Наверное, теперь они уже не казались ему такими блеклыми и мокрыми. Удастся ему соблазнить одну из этих… на смелые эксперименты? Минуту назад он был весьма убедителен. Во всяком случае, Туолле не производил впечатления монарха, способного сиднем сидеть на таком богатстве, как вечность.

И они навеки остались по разные стороны. Будто рассказали ей грустную сказку о боге, что всеми силами старался полюбить человечество, но оно ему этого не позволило.

Потом, когда она вернулась домой, отец встретил ее на пороге и собственноручно вынул из седла. Она расплакалась, уткнувшись ему в грудь, и ничего не стала объяснять. Одною головною болью у Камилла д’Орбуа стало меньше, и на Марка он зла не затаил. Ну, во-первых, таить зло на кого бы то ни было, если это не связано с материальной выгодой, ему было попросту недосуг, а во-вторых, та таинственная личность в его глазах послужила превосходным оселком, на котором его любимая дочь отточила все свои наилучшие качества. В итоге все осталось ему, и лишь в свою очередь — ее будущему мужу, достойному человеку, к собственному громкому имени которого из всех дочерей д’Орбуа именно она присоединила родовое имя своего отца вместе с наследственным правом на его владения. Никто, таким образом, ничего не потерял.

Даже сама Агнес. Пришла весна, забурлившая вдоль дорог прозрачными талыми водами, и она уже не чувствовала себя несчастной. Конечно, в жизни ее потом случались потрясения, которые, собственно, и оставляют на ее пути свои памятные вехи, но они не были трагичны настолько, чтобы нанести ей незаживающие раны.

К тому же имелась у нее своя маленькая невинная тайна. Каждый год, в пору осенней охоты, жена и мать семейства, впоследствии весьма и весьма немолодая дама, сколь бы ни была она обременена хозяйственными хлопотами, Агнес д’Орбуа уделяла для верховой прогулки полностью один день. О, она в жизни никого не убила, смеялись ее мужчины. И впрямь. Но разве она ездила за этим?

Если бы кто увидел ее, решил бы, что мадам рехнулась. Она незаметно и каверзно отставала от охоты и ехала по тропкам тихим шагом, беседуя… ровно бы сама с собой, с невидимым кавалером, учтиво сопровождавшим ее, отставая на шаг. Так по крайней мере можно было судить по наклону и повороту ее головы, по направлению, куда она обращала слова. Вот странность, ни на одну из окрестных дам подобные верховые прогулки не действовали настолько благотворно: она возвращалась, скинув с плеч десятки лет, певучая, как малиновка.

— Ты гляди, отец, — шутили сыновья, — у нее шашни с эльфом.