Сказка зимнего перекрестка

5. Рыцарская дочь знает, что делает

Вся в глубоких раздумьях, Агнес оттянула тяжелую дверь девичьей спальни и протиснулась внутрь.

— Эй! — окликнула ее Изабель. — Сегодня ты будешь спать на животе?

Старшая красавица сестра в тонкой сорочке возлежала поверх зимнего мехового одеяла, на волне золотых кудрей (из всех одна Агнес вороной мастью пошла в отца), выставив на обозрение и зависть худые удлиненные породистые ступни и изгибаясь под тонким батистом, как Клеопатра на ложе любви.

Впрочем, Агнес подозревала, что Изабель о Клеопатре знает не больше, чем о движениях небесных сфер. Старшая сестра занимала привилегированное место под самым боком жарко натопленной изразцовой печки, так что ей вольно было нежиться чуть не нагишом.

— Нет, — ответила она. — Не надейся.

И прошла к своей кровати, стоявшей под самым окном. Быстро, не зовя служанку, разделась, нырнула под толстую, крытую алым сукном овчину, свернулась там уютным медведиком, подтянув колени к груди и обхватив ладонями заледеневшие ступни. Из всех сестер лишь Изабель да Агнес спали в одиночку: старшая — в силу привилегированного положения, а младшая — потому, что ее соседке досталось бы слишком мало места. По той же причине ей не приходилось донашивать за старшими платья. Прелести перетягивания одеяла, внезапных тычков под ребра, тяжелого дыхания в лицо, таким образом, ее миновали, и хотя она охотно пошла бы на все эти неудобства, лишь бы быть как все, а лучше — как Изабель, сестры имели на сей счет иное мнение, а потому мелкие стычки, злобные выпады и прочие докуки по поводу незаслуженных привилегий разочаровали Агнес в женском обществе. Она не обладала изощренным умением Изабель ставить завистниц на место и наслаждаться чужим бессильным бешенством, а потому просто старалась держаться в отдалении и в тени.

Золотистый свет бронзовой лампы, стоявшей у изголовья Изабель, не достигал окна, и Агнес, блестя бусинами карих глаз из-под натянутого на самый нос одеяла, не вмешиваясь, прислушивалась к общему разговору.

Толковали об инкубах. Сладостно жуткие байки, столь уместные в гадючнике из шести созревших девственниц. Две служанки, примостившиеся у дверей с вышиванием, пока не погашен свет, разносили заразу, снабжая невинных дев сведениями о том, что им до свадьбы полагалось знать только в общих чертах. И в самом деле, если ты в сочельник садишься к зеркалу со свечами, кладешь колечко в чашу и вешаешь гребень к изголовью, как не поверить, что меж землей и небом мятутся духи, неистово вожделеющие к твоему девству. Ни каменные стены им не преграда, ни недреманная стража у ложа. Они возникают из вечерней игры светотени, ткутся из лунных лучей, из беззвучной тьмы, что скопилась в углах, когда погашены свечи, из сквозняков, шевелящих складки портьер, и принимают облик прекрасных юношей. Невидимые ни для кого, кроме тебя, они склоняются к твоему плечу и голосом твоей томимой плоти выдыхают строки мессира Гийома. И где-то там, под тонким слоем вполне христианского отвращения и страха таится робкое, но отчаянное желание: чтобы спустился вот так, чтобы по любви…

Однако ни одна история об инкубах не кончалась иначе: добившись от девы желанной близости, инкуб исчезал навеки, оставляя по себе весьма материальные последствия. Непорочные девы беременели, рожали, после их запирали в монастырь, отродье дьявола топили, сжигали или же побивали камнями, и Агнес предположила, что бестелесный дух весьма удобен в том смысле, что на него можно взвалить любую ответственность — от него не убудет.

Она лежала и все думала об этом, даже когда служанки погасили лампу и скрылись, затворив за собой дубовую дверь. Караулить дев по ночам не было нужды: все они преуспели в искусстве доноса, и пока спали вместе, ни за что не укрыли бы греха одной из них.

Когда говорки, смешки и перебранки стихли во тьме, сменившись сонным дыханием, Агнес тяжко вздохнула и повернулась на другой бок. Блаженное тепло бежало по жилочкам, пальчики ожили и приобрели гибкость, Агнес высунула нос наружу. Лениво пошевеливая пальцами ног, поглаживая ими мягкую и ветхую от многих стирок льняную простынь, Агнес нежила на перине разбитое приключениями тело. Теперь, когда все крепко уснули, ночь принадлежала одной лишь ей.

Жарко. Душно в тесной каменной спальне, наглухо зашторенной и натопленной сверх всякой меры. Некоторое время Агнес терпеливо выжидала, убеждаясь, что ей не помешают те, кто считал духоту залогом здоровья. Потом выпростала из-под одеяла пухленькую ручку, голубовато-белую в едва до нее достающем свете единственной оставленной на ночь свечи, наравне со спящими пожиравшей пригодный для дыхания воздух. Ручка протянулась к тяжелой, сплошь покрытой замысловатой вышивкой оконной шторе, пошевелила ее массивные складки. Холодный воздух и лунный свет водопадом обрушились в образовавшуюся щель. Быть может, по причине природной непоседливости и живости ума Агнес засыпала позже старших девиц д’Орбуа, а потому никто из ярых противниц сквозняков не бывал в состоянии воспрепятствовать ей.

Там, на улице, похолодало, и в голубом воздухе сыпался первый снег. Агнес перевернулась на живот и подперла кулачком кудрявую голову. Ах, эта ночь! Глупые разговоры растревожили ее воображение. Стеклянные ангелы, звеня, прорывались сквозь снегопад, торопясь кому-то на выручку или спеша с благой вестью, а выше их торных путей скользили златые ладьи с влюбленными духами. Звездам не виселось спокойно, они вибрировали на своих местах и позванивали, как крохотные колокольчики.

Она обреченно вздохнула. В такую ночь даже звезде не удержаться от падения. А-ах! Противостоять инкубу невозможно. И каким бы был тот не принадлежащий ни земле, ни небу недотепа, явись он по какой-то нелепости к ней, к Пышке Агнес, а не к Леоноре или Магдалене, отвернувшихся друг от дружки на соседней резной кровати, не к близняшкам Лукреции и Бианке, даже если бы и сумел отличить одну от другой, и не к изысканно куртуазной Изабель, источающей из груди лишь безмолвный завистливый стон.

Воображение, круто замешенное на лунном свете, в единый миг обрисовало в ночи характерное строгое очертание скулы, великолепное гордое надбровье, сдержанный суровый рот. Лунный свет сплелся и густой гривой потек на угловатое юношеское плечо. Агнес шумно вздохнула и разрушила чары. Даже самого сексуально озабоченного духа в момент вымело бы в окно дыханием слаженно сопящих шести небесплотных дев.

Сказать по правде, она ничего не имела бы против визитов духа с подобной внешностью. Призрак, явившийся ее внутреннему зрению, подозрительно напоминал Марка… но определенно не относился к категории похотливых. В нем нашлось одновременно и меньше, и неизмеримо больше: стремление взгляда и мысли, но — ни слова, ни жеста и ни намерения. Сердце впитало его стремительно и беззвучно, как губка — воду, взяло и поместило, храня, в самый свой укромный уголок, со всей его несчастной и зловещей тайной, и, пожалуй, этот ее собственный секрет был не из тех, какими следует с кем бы то ни было делиться. Если она дорожит репутацией, а пуще того — жизнью Марка, ибо то, что сказал ей по этому поводу отец, само собой разумелось. Все-таки бесплотный дух — это одно дело, а деревенский пастух — совсем другое.

Люди, склонные все низводить до своего разумения, осквернили слово «любовь». В том контексте, в каком Агнес слышала его, оно имело слишком плотский, чтобы не сказать — скотский смысл. Марк — чистое серебро, молитвенный порыв души, жесткий отблеск на поверхности воды, звук стали о сталь, плотского в нем и не разглядеть как будто. К тому же, как выяснялось, она была рыцарской дочерью до мозга костей: пока Марк находился на этой ступени иерархической лестницы, речь шла лишь о покровительстве.

Власер будет здесь столь же беспомощен, как она сама. Ему, как и Агнес, видна и ведома лишь одна сторона и одно направление, сугубо, можно сказать, плотское. Он способен идти одновременно лишь по одной тропе. А Марка нужно не вычислять, а угадывать. Неистовая и восторженная страсть души — вот что ей нужно. И человек, способный не столько плестись у факта в поводу, сколько взмыть над ним, окинуть его взглядом с орлиных высот, обнаружить, что целое куда больше одной лишь в упор видимой части. Как одноглазый пес, способный видеть ветер, и слышать, как растет трава. Человек, которому она смогла бы довериться безгранично. Еще более беззащитный перед лицом невежества, чем она сама: чтобы она могла держать его в руках.

Она еще раз перевернулась с бока на бок и решила, что без Локруста ей не обойтись.

Хоть она не подала и виду, ее встревожили и испугали последние слова отца о том, что Марк теперь в ее власти. Она могла — и была вправе! — сломать свою игрушку. Глядя в голубой проем окна, где сыпались с небес мелкие острые льдинки, она отправила по адресу безмолвную мольбу, чтобы ей достало удачи и такта правильно заплатить свой долг. До той же поры само собой разумелось, что она будет хранить его в сердце. Кто знает, может, ему от этого будет какая-то польза.

И все же ее немало утешало сознание, что ни одна красавица для Марка достаточно не хороша.