Слишком много подозреваемых

Воскресенье, 24 мая

Джордж Уэлч, вице-президент приемной комиссии теннисного клуба, плавно повернул рулевое колесо, обтянутое мягкой кожей, и его серебристый «Мерседес» покатился по хрустящим под покрышками мелким ракушкам. Нажав кнопку на панели, он опустил стекло и вдохнул запах океана. За этим он и приезжал сюда каждое утро, выкраивая из жесткого расписания сугубо занятого делового человека время на дорогу и прогулку босиком навстречу приливной волне. Он смаковал сложный коктейль из ароматов гниющих водорослей, морской соли и рыбьей чешуи.

Всю жизнь водное пространство притягивало его. Здесь он избавлялся от тревог и накопившейся агрессивности и ощущал умиротворение. Этот ритуал вполне заменял ему банальную утреннюю пробежку, необходимую для поддержания формы, и позволял принимать действительность таковой, как она есть, и даже радоваться обретенным жизненным благам.

По возвращении вид собственного жилища на Мейн-стрит обычно умилял его. Аккуратная двухскатная крыша, с которой легко соскальзывал самый тяжелый снег, голубые ставни на окнах, чисто вымытые, безупречно прозрачные стекла, свежеокрашенный фасад, дорожка через лужайку, вымощенная изящной плиткой, без единой травинки в проемах, – все не хуже, чем у богатых соседей, имеющих возможность нанимать высокооплачиваемых строителей, садовников и газонокосильщиков.

Он сделал удачное вложение капитала. Никаких излишеств, но домашний уют и удобства были налицо. Все, что он приобретал, даже какая-либо мелочь, приносило ему выгоду в той или иной форме сообразно уплаченной сумме. Он был везучим человеком. Только вот в ушах его слышался призывный шум прибоя, словно голос возлюбленной, которую он только что с горечью покинул.

Он бы предпочел жить на берегу, у самой черты прилива, слиться душой с могучей Атлантикой, покоряясь ритму набегающих и отступающих вспять волн, видеть океан из каждого окна, но мечта его была неосуществимой. Жена не соглашалась на переезд, ссылаясь на связанные с этой процедурой непомерные расходы и считая, что соленые ветры и сырость отрицательно влияют и на людей, и на сохранность строений, и уж, конечно, погубят ее любимые нежно-лиловые ирисы, пурпурные пионы и пышные рододендроны. Вода, по ее мнению, хороша только в бассейне, отфильтрованная и подкрашенная в голубой цвет. Такова Мэри, экономная, рачительная хозяйка, с годами приобретшая навыки управления, практикуясь на своих учениках в школе, выработавшая собственную систему незаметного, но постоянного и неуклонного давления.

Джордж когда-то давным-давно купил для маленькой еще дочери звуковую игрушку, имитирующую природные шумы. Из забавной коробочки доносился то шорох дождя, то треск пламени костра, то рокот прибоя. Пользуясь ею, он успешно убаюкивал возбужденную малышку, если жена задерживалась у своих подруг. Игрушка потом пришла в негодность и где-то затерялась. Сейчас он почему-то вспомнил о ней с сожалением. Она бы ему пригодилась.

У самых ворот Джордж, повинуясь внезапному импульсу, развернулся и проехал метров двести назад, к соседнему особняку, похожему на его собственный. Припарковав «Мерседес» у калитки в живой изгороди, он решительным шагом, словно подстегивая себя, направился к входной двери и позвонил, хотя еще издалека заметил, что дверь гостеприимно распахнута.

Почти мгновенно на пороге появился хозяин, будто ожидавший этого визита. Генри Льюис, худощавый и мускулистый, выглядел моложе своих сорока трех лет, а его кофейного цвета кожа вряд ли бы вызвала брезгливость даже у отпетого расиста. Он вполне вписывался в «белую» ауру Лонг-Айленда. И одевался Генри всегда со вкусом. Его подбор свитеров и спортивных брюк или шорт для утренней пробежки, костюмов, рубашек, галстуков для вечерних приемов и коктейлей был безупречен. А это означало, что он в курсе, у кого надо заказывать одежду, соответствующую статусу места, где «благородная бедность» была не в почете и где он решил поселиться, приобрел участок земли и построил дом. Джорджа даже немного смущала красивая внешность Генри. Он ощущал неловкость от того, что невольно любуется другом. Между мужчинами, как казалось Джорджу, не должно возникать подобного чувства.

Они обменялись рукопожатиями.

– Рад тебя видеть, Джордж. Ты без Мэри?

– Да, я один. Она занята уборкой. Если прислуга проглядела в пятницу хоть одну пылинку, Мэри ее найдет. Это превратилось у нее уже в манию. – Джордж не шутил, как могло показаться, а говорил серьезно.

– Входи, дружище, – сделал приглашающий жест Генри.

Они вошли в гостиную, где каждая деталь обстановки была знакома Джорджу и где он всегда чувствовал себя уютно, но только не сейчас.

– Что тебе предложить? Чай со льдом? Пиво?

– Спасибо, ничего. – Джордж присел на край дивана в неловкой позе.

– Как хочешь. Но все равно располагайся поудобней, а я позову Луизу.

– Пожалуй, нам лучше сначала поговорить наедине, без нее.

Взгляд Генри сразу стал озабоченным. Сперва удивление, затем беспокойство отразилось на его лице. Джордж не хотел вот так, без подготовки, бить в тревожный колокол, но интонация произнесенной им вроде бы простой фразы насторожила его друга. Джордж тут же мысленно обругал себя за недостаток выдержки.

Все последние дни он с неприятным чувством готовился к этой встрече. Хотя чета Льюис должна была получить официальное уведомление от Гейл Дэвис об отказе принять их в члены клуба, Джордж предпочел сообщить это Генри лично. Однако теперь у него появилось неприятное чувство, что он поставил себя в весьма трудное положение. Он никак не ожидал, что будет так трусить.

Генри уселся напротив, закинув ногу на ногу, и выжидающе посмотрел на Джорджа. Тот отвел взгляд и зачем-то уставился на фотографии двух дочурок Генри. Их белозубые улыбки во весь рот будто выскакивали из серебристых рамок. На одной фотографии эти малышки позировали на пляже с песочным замком на заднем плане, на другой – качались на качелях, на третьей – сидели, обнявшись, на толстом суку. От этих снимков веяло семейной теплотой и лучезарной радостью, знакомой всем родителям.

«Ничем эти девчушки не отличаются от моих», – подумал Джордж.

– Они прелесть. Обе. Нам повезло с ними, – сказал Генри.

– Сколько им, напомни?

– Элизе – семь, а Мадлен исполнится четыре в августе.

– Им, должно быть, нравится здесь, – пробормотал Джордж, как бы размышляя вслух.

– Мы все довольны.

Наступило молчание. Джордж поежился, ощущая на себе внимательный взгляд Генри.

– Вы остаетесь на понедельник? – Джордж пытался снять напряжение, возникшее по его вине из-за неудачного начала разговора, когда он опрометчиво дал понять собеседнику, что явился с плохой новостью.

– Луиза и девочки остаются, а я собираюсь вечером отчалить в город. День памяти павших особо не отмечается там, где я работаю. – Он слегка улыбнулся. – А фактически дело в том, что из больницы на Среднем Западе будет доставлен кандидат на трансплантацию.

То, что кто-то летит через полстраны, чтобы ему здесь вставили сердце, взятое от другого человека, как-то не укладывалось в сознании Джорджа.

– А не проще ли доставить сердце ему туда?

– Ей, – поправил его Генри. – Ты задал резонный вопрос, но суть в том, что она уже была моей пациенткой некоторое время назад. Ее муж был недоволен тем, как ее лечат в Чикаго, и привозил к нам в феврале жену на обследование.

– Ты проводишь эту операцию сам?

– Я – часть того, что называется трансплантационной группой. Я – один из хирургов, участвующих в процессе. Мы распределяем между собой роли. Скажем так, это коллективное творчество. – Он сделал паузу, а когда заговорил снова, в его голосе появилась некоторая жесткость – Несмотря на обоюдное удовольствие, получаемое, как я надеюсь, от наших с тобой бесед, все-таки ты бы не стал тратить воскресное утро на обсуждение проблемы пересадки органов. Признайся, что тебя привело?

Джорджу было даже любопытно узнать, догадался ли Генри, имевший опыт общения с больными людьми, насколько повысилось кровяное давление у его друга в данный момент. Если Генри и догадался, то не подал виду и продолжал настаивать:

– Не тяни время, Джордж. Скажи.

– Как тебе, вероятно, известно, – начал Джордж с трудом, – в среду собиралась наша приемная комиссия…

– Вот как!

– Ну, и… мы рассматривали заявления. Их оказалось на удивление много в этом году. – Он не мог выдержать взгляда Генри и опустил глаза. – Иногда я задаюсь вопросом: почему все так стремятся попасть в наш клуб? Просматривая одно за другим заявления от людей, одинаково всем симпатичных и достойных, но, несомненно, отдающих себе отчет в том, что им может быть отказано, я просто теряюсь.

Джордж заговорил торопливо. Обрывочные фразы выскакивали у него изо рта словно наперегонки.

– Так трудно принимать решение… Многие из нас… почти все… мы бы хотели… если бы мы могли… принять всех… распахнуть двери для таких чудесных семей… молодых супружеских пар.

Джордж набрал полную грудь воздуха:

– Генри! Если бы это зависело от меня, то вопрос вообще бы не стоял. Но я только один из шести. Люди очень неохотно пускают любых новичков, считают, что клуб уже переполнен. Проблемы с парковкой и прочее… Ты же понимаешь… – Он надеялся, что слова его звучат убедительно. – Ты же знаешь, каковы люди. Им бы лишь самим взобраться наверх и убрать за собой лестницу. Кстати, была попытка протащить решение принимать только наследников и этим ограничиться.

Джордж тут же осознал, какую сделал ошибку, заикнувшись об этом.

– Родители Луизы – члены клуба уже много лет.

– Да-да, это так. Я как-то не подумал… – Джордж замялся, потом начал лавировать: – Тут и возник предмет спора. Луизу хорошо знают. Она выросла здесь, состояла в младших членах клуба. О тебе известно гораздо меньше.

– Ближе к делу, Джордж. Хватит валять дурака. Ты меня продал? За сколько?

– Зачем ты так, Генри? – взмолился Джордж. – Я тут совсем ни при чем. Если бы от меня зависело… Всюду свои игры. С этим нужно смириться. Я настроен оптимистично насчет твоих шансов в следующем раунде.

Генри молча рассматривал свои ладони.

– Уолли был за тебя. Уолли Лавджой. Ему очень нравитесь вы с Луизой. Ты имел и мой голос, разумеется, но для других людей, таких, как, например, Джек Ван Фюрст и Гейл Дэвис, твое имя ничего не значит. Просто подпись на заявлении…

Джорджу было не по силам вслух признаться, в чем корень проблемы.

– Может быть, Луиза сможет как-то обработать Гейл, сыграть с ней в паре, потом выпить, поболтать о благотворительности – ты же знаешь, как это бывает. Ведь Луиза наверняка принимает участие в благотворительных программах. А Гейл в них по уши занята, я знаю. Общая тема для разговора всегда отыщется. Как ты считаешь?

Генри не откликался. Джордж продолжал, увязнув в безнадежном монологе:

– Я уверен, что мы обеспечим таким образом ее поддержку и в следующий раз…

– Следующего раза не будет.

– Перестань, это же смешно. Многие из нынешних членов ждали по два, по три года…

– Давай прекратим вертеться вокруг да около, – прервал его Генри. – Я – черный. Черный мужчина, женатый на белой женщине. Этого не изменишь. Ни через год, ни через два…

Джордж оцепенел. Разговор принял самый нежелательный для него оборот. Голос Генри – низкий, хорошо поставленный, резонировал у него в ушах.

– Я нисколько не удивлен. Результат был предсказуем. – Генри откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. – Действительно, мы с Луизой поставили вас в неловкое положение. Вот оно налицо – приличное, процветающее семейство, и, чтобы ему отказать в приеме, вам надо признаться самим себе в том, что расизм еще существует. А это чертовски неприятно и по нынешним временам дурно пахнет.

– Речь шла не об этом. – Джордж старался как-то выкарабкаться, сознавая, что усилия его напрасны.

– Меня интересует лишь одно. Кто проявил волю и прямо в этом признался? Может, ты? Был ли ты хоть, по крайней мере, честен?

Джордж не ответил.

– Могу себе представить, как все происходило. «Мы и оглянуться не успеем, как нас затопчут цветные…» – Генри передразнил чью-то манеру речи. – Да, Джордж? А что говорили о Луизе? Что она зря вышла за меня? И выражали сожаление, не так ли, Джордж? А что было сказано по поводу моих девочек? Я желаю знать, что говорилось про Элизу и Мадлен?

– Ничего. Ни слова. Мы их не обсуждали.

– Ну, и каков был финал? К чему вы пришли?

– Голосования вообще не было, – едва слышно произнес Джордж.

– Что?

– Мы воздержались. Нам пришлось воздержаться. Создалась такая ситуация… И, значит, ты вправе повторно обратиться в комиссию на следующий год.

– Я не идиот. – Генри был отлично осведомлен о процедуре приема в члены клуба.

Джордж замолчал, понурив голову. Он не хотел рассказывать об угрозе выкинуть «черный шар» и о прочих подробностях дискуссии. Он уже и так нарушил этикет, выложив Генри новости преждевременно, в личной беседе.

– Кто мне поставил заслон?

– Я не могу сказать тебе… У меня связаны руки. Джордж мялся в растерянности.

– Скажи мне! – выкрикнул Генри, на мгновение лишившись самообладания.

Джордж отшатнулся, но Генри обошел его сзади и встал за его спиной. Джордж хотел повернуться к нему, но тело не слушалось. Его будто парализовало.

– Скажи, кто?

Джордж мысленно напомнил себе, что его привел сюда и обрек на этот тяжелый разговор праведный гнев. Его злило то, как обошлись с Генри и Луизой. Это было в корне несправедливо, оскорбительно и неправильно. И, подогрев в себе этот гнев, Джордж после тяжелой паузы наконец решился разомкнуть уста:

– Клио. Клио Пратт. Жена Ричарда. Она намеревалась выкинуть «черный шар». Нам ничего не оставалось, как воздержаться… Большинству из нас… точнее…

– Что происходит? – В гостиную заглянула Луиза. Она выглядела испуганной.

– Пожалуйста, оставь нас одних, – приказал Генри, но Луиза не подчинилась.

Легко ступая босыми ногами, она приблизилась к мужу и протянула руки, желая обнять его, но Генри уклонился и стремительно направился в дальний конец комнаты. Джордж, словно пригвожденный к своему месту на краю дивана, почувствовал, что он здесь лишний, и подумал, как бы ему удалиться понезаметнее.

– Что тут происходит?

Джордж заговорил фальшиво бодрым тоном:

– Ты застала нас в процессе… В общем, я объяснял Генри, что часто приходится ждать по два и даже по три года… и вам незачем расстраиваться. Уверен, что твои родители скажут то же самое. Они ведь знают про всю эту волокиту…

– Не пичкай нас своими советами! – крикнул Генри из дальнего угла комнаты. – Засунь свою стратегию себе в задницу!

Луиза поморщилась, но не одернула разбушевавшегося мужа.

– На будущий год повторится то же самое, – произнес Генри мрачным тоном.

– Мы ведь знали, Генри, что такое может случиться, – обратилась к нему Луиза. Внешне она вела себя спокойно, но глаза ее постепенно наполнялись слезами, и голос начал дрожать.

Джордж привстал, понимая, что ему надо или вмешаться в ситуацию, или удалиться.

– Луиза, я… я разделяю ваши чувства. Мне обидно, что…

Она его не слушала.

– …И все-таки мы надеялись, – теперь она обращалась к Джорджу. – Мама и папа столько сделали для клуба. Они – его живая история. Больше всего мы хотели туда попасть ради девочек. Для детей это замечательное место. Элиза уже увлекается теннисом. И, кстати, делает заметные успехи.

Джордж попытался ободрить Луизу улыбкой, но его лицо словно окаменело.

– Мы ведь самая обычная семья. Может, чуточку счастливее, чем некоторые другие семьи.

Ее рот вдруг скривился, и она прижала ладонь к дрогнувшим губам.

– Все это будет. Не сдавайтесь, – сказал Джордж.

– Пожалуйста, Джордж, кончай дудеть в свою дудку. И лучше уйди. Я хочу, чтобы ты ушел, – потребовал из своего угла Генри. – Немедленно. Я говорю серьезно.

Луиза посмотрела на Джорджа, пожала плечами, но промолчала.

– Я очень сожалею, Генри. Правда, сожалею. Ты должен мне поверить. Я сделал все, что мог. – Джордж против воли начал оправдываться.

– Мне неинтересно, сделал ли ты и вправду что-либо или только утверждаешь, что сделал. Кто дал право твоей комиссии обсуждать мою жизнь и выносить вердикт мне и моей семье?

– Остановись, Генри, – попросила Луиза тихо. – Ты зря ополчился на Джорджа. Он здесь, чтобы нам помочь. Ведь так, Джордж?

Тот кивнул и робко произнес:

– Если вы, конечно, позволите мне…

– Я не нуждаюсь в твоей помощи, – оборвал его Генри. – Я справлюсь сам. И я знаю, как мне следует поступить!

Сказав это, он резко развернулся и ударил кулаком по стене. Деревянная панель едва не треснула, такой силы был удар. Если бы он так вмазал противнику, то получился бы чистейший нокаут.

Джордж поспешил к выходу, но Луиза удержала его за рукав.

– Я благодарна тебе, Джордж. Ты стараешься ради нас. И Генри тоже скажет тебе спасибо… чуть позже. Сейчас он не в себе. Это понятно.

Джорджа так и тянуло обнять ее или как-то иначе, только не набившими оскомину банальными словами, выразить ей свое сочувствие и дать понять, что он не такой, как другие, что он на их стороне.

Но ему показалось, что момент уже упущен, а поэтому он удалился, не сделав даже прощального жеста, с чувством стыда за себя и с горьким осадком в душе.

Забравшись в машину, он первым делом утер пот со лба тыльной стороной ладони. Рубашка его тоже пропотела и липла к телу.

Он завел двигатель, аккуратно развернулся и медленно подъехал к своему дому. Не заезжая в ворота, Джордж затормозил на обочине и посидел немного в машине, опустив голову на рулевое колесо, чтобы дать ей отдохнуть от неприятных эмоций.

Последнее время он все чаще испытывал болезненную пульсацию позади глазниц, что было тревожным симптомом какого-то недуга. Сейчас боль стала просто нестерпимой. Но она не избавляла его от мучительных мыслей. Как такое могло случиться? Что бы он сделал, будь он на месте Генри? Как Генри поведет себя в данных обстоятельствах? Ни на один вопрос ответа не находилось.

Аурелия Уотсон разглядывала помятую картонную коробку. На ней не было никаких отметок, никаких указаний на то, когда она была запакована и что в ней содержалось. Она не вспоминала ни разу про эту коробку, и, вероятно, ее содержимое никакой надобности для нее не представляло на протяжении многих лет. По скопившейся на коробке пыли можно было догадаться, что к ней не прикасались давным-давно.

Аурелия сама не смогла бы внятно объяснить, почему она выбрала этот чудесный майский день для уборки своего чердака. Идея пришла голову неожиданно, без какого-либо повода, когда она допивала вторую чашечку утреннего кофе. Поднося чашку ко рту, слушая, как потрескивают старые половицы на кухне, глядя, как за окном в саду птицы, суетясь, вьют гнезда, она вдруг ощутила неодолимую потребность очистить себя от остатков и пут прежней жизни.

Кроме того, ей нужно было свободное пространство. Двадцать ее лучших полотен, написанных маслом, – пейзажи размером три на три фута – были либо прислонены к стенам, либо спрятаны в кладовую. Накануне ее выставка в Гилд-холле, престижной ист-хемптонской галерее, закрылась, и ни одной картины не было продано. Теперь они все возвратились домой.

– Это плохое время года. Сезон по-настоящему еще не стартовал. – Директор галереи утешал ее, пока она перетаскивала изображения картофельных полей, пологих дюн, пестрых цветников, заключенные в простенькие рамки, и грузила их в свой мини-фургон.

Она везла их обратно по Монтаук-хайвей, через Бриджгемптон и Уотер-Милл в Саутгемптон, потом свернула на Хелси-Нек-лейн, а там уже и на подъездную дорожку к своему гаражу. На всем пути Аурелия плакала, и слезы иссякли только тогда, когда она разместила картины там же, откуда они отправились в трехнедельное странствование – в ее домашнем вернисаже. Затем Аурелия провела тщательный осмотр всех работ и ощутила гордость за себя и за свои творения. Неважно, что мир не соизволил обратить на них внимание.

Однако полотна было необходимо куда-то убрать. Гостиную – единственное помещение, где она могла кого-нибудь принять, в таком состоянии нельзя было использовать по назначению.

Пробираясь под низкими чердачными балками, Аурелия видела свою уродливую тень, когда на нее падал луч света из круглого запыленного окошка. Она сознавала, что организованность и решительность ей не присущи, поэтому торопилась все закончить, пока ее порыв не угас. Она заставляла себя быстро, без раздумий, отбирать, что оставить, что выбросить, а что передать в магазин подержанных вещей при Первой конгрегациональной церкви. Она никогда не посещала церковь в прошлом, не собиралась уделять ей внимание и в будущем, но рассчитывала на то, что там найдут применение ненужному барахлу. Почему бы нет? Спальные мешки, трехколесный велосипед, разные корзиночки и вазы, подушечки для иголок, скамеечки и детские креслица еще могли кому-то послужить.

Поеденный молью ковер, надбитый заварочный чайник и пожелтевшие газеты отправятся на помойку. Туда же – алюминиевые кастрюли и сковороды. Она читала, что пользование алюминиевой кухонной посудой приводит к болезни Альцгеймера.

Как поступить с детской одеждой, решить было труднее. Вскрыв коробку с аккуратно сложенными платьицами, крошечными туфельками, с парой вельветовых пальтишек с блестящими пуговицами, она силилась вспомнить, как выглядели Фрэнсис и Блэр, две ее дочери, в этих нарядах. Трудно было сейчас представить их малышками. Несмотря на три года разницы между ними, она одевала их как близняшек, но едва у девочек проявились зачатки собственной воли и самосознание, они не пожелали, чтобы с ними обращались как с куклами. Ричард Пратт, тогда бывший ее мужем, смеялся, наблюдая, как Аурелия воюет с малышками.

– Ты должна быть довольна. Твои дочери – копия тебя. Никто не сможет ими командовать.

Платья были предусмотрительно обернуты тонкой белой тканью, чтобы сберечь их для будущего поколения, хотя внуков так и не появилось. Аурелия почти потеряла надежду выступить в роли любящей бабушки. Фрэнсис, ее старшая дочь, упустила возможность стать матерью, разорвав помолвку с Пьетро Бенедетти, красивым итальянцем, который начал ухаживать за ней, когда она еще только поступила на юридический факультет.

Аурелии нравился Пьетро. Он был вежлив, немногословен и скромен, несмотря на свои крупные достижения в финансовой сфере. Правда, он имел чрезмерную склонность к галстукам и рубашкам кричащей расцветки. Она так и не поняла, почему они расстались. Фрэнсис не стала делиться этим с матерью, а та, зная свою дочь, и не настаивала. Теперь, в тридцать восемь лет, у Фрэнсис, по всей видимости, каких-то перспектив завести семью уже не было.

На брак младшей дочери, Блэр, тоже была слабая надежда. Аурелия ничего не слышала о ее с Джейком Девлином планах насчет детей. Они, казалось, целиком были поглощены делами своей галереи и светской жизнью. Аурелия частенько задумывалась о том, находят ли ее дочь и зять перерыв в череде званых обедов, встреч, заседаний, благотворительных банкетов, презентаций, торжественных открытий и прочего, чтобы переспать вместе. Их график был предельно уплотнен. Кроме того, если Девлин-младший и появится на горизонте, великая модница Блэр фыркнет и с презрением отвергнет когда-то ношенные ею самой детские вещички.

Аурелия решила, что весь детский гардероб следует отдать церкви. Выпрямившись, она потерла ладонями натруженную поясницу и оглядела чердак. Осталось разобраться только с одной неопознанной коробкой. Когда она развела в стороны картонные створки, пыль поднялась столбом и затмила и без того скудный свет. Аурелия закашлялась, сняла очки в черепаховой оправе и протерла глаза и переносицу. Ей пришлось дожидаться, пока осядет пыльный смерч и воздух обретет относительную прозрачность. Потом она заглянула в коробку, доверху заполненную пачками писем, каждая из которых была перетянута резинкой.

Этих писем было сотни. Аурелия зажмурилась, вспоминая, как мешками приносили поздравления почтальоны на дни рождения дочерей, сколько открыток с добрыми пожеланиями получали они с Ричардом. Немые свидетели прошедших лет, оказывается, не сгинули в неизвестности, а хранились в старой коробке.

Наклонившись, она вытянула одну пачку наугад. Резинка лопнула, едва пальцы Аурелии попытались снять ее, и письма рассыпались. «С днем рождения, мамочка!» – корявые печатные буквы, начертанные красным карандашом и обведенные желтым кружком, бросились ей в глаза. Она могла разглядеть и едва заметную карандашную линию под буквами, проведенную для того, чтобы буквы не выпрыгивали из строки. Блэр написала: «Не грусти, что тебе тридцать пять. Все впереди. Кто-нибудь скоро женится на тебе». Аурелия усмехнулась. Внутри каждой буквы О были нарисованы глазки и улыбающийся рот.

Она выгребла письма из коробки и принялась вскрывать пачки одну за другой. Кроме поздравлений по случаю разных праздников, тут были и просто открытки с видами, присланные из отдаленных мест, где Ричард и она или их друзья когда-то побывали. Среди различных почерков, показавшихся ей теперь, за давностью лет, незнакомыми, она узнала свой – мелкий, аккуратный, выработанный еще в юности на секретарских курсах.

Аурелия развернула помятую, стершуюся на сгибах страницу. «Март, 27. 1966» – было обозначено в правом верхнем углу.

«Дорогой Ричард!

Я плохо подготовилась к тому, чтобы внятно объяснить свои чувства, и не вооружилась доводами, почему нам лучше расстаться. Ты был для меня хорошим мужем, а девочкам – замечательным отцом. Но по мере того, как в наших взаимоотношениях все чаще возникают недоразумения и все сильнее на меня давит груз обязательств, связанный с нашим образом жизни, я все более чувствую себя подавленной. Я быстро устаю и увядаю там, где другие женщины, наоборот, расцветают пышным цветом.

Только пойми меня правильно. Я люблю наблюдать, как наши дочурки резвятся на лужайке или лепят фигурки из песка на дюнах. Я счастлива, когда они обнимают меня, когда я слышу милые голоса. Но я не хочу растрачивать свое время на покупку школьной формы, на составление расписаний уроков танцев и игры на фортепьяно.

Ты заслуживаешь лучшей жены, которая будет заботиться о тебе, угадывать малейшие твои желания и исполнять их, которая внесет свет и радость в твою повседневную жизнь. С ней ты будешь уверен, что дворецкий и прислуга не будут забыты на Рождество и им вовремя вручат в подарок чек, каждому на сумму, соответствующую их роли в домашнем укладе. Она не станет приводить в дом бродяг и не допустит их вторжения в твой замкнутый мирок. Я не хотела чем-то ранить тебя и причинить тебе боль, но, кажется, получается так, что все мои начинания кончаются одинаково плохо. Я очень хочу изменить себя, но не в силах сделать это. Я тебя люблю. И сейчас так же, как любила раньше, но я пришла к выводу, что наши пути разошлись и уже не сойдутся вновь никогда.

У нас разные приоритеты в жизни. Ты погружен в работу и в общественную жизнь, а мне это чуждо. Ты созидаешь, а я создаю хаос. Однажды ты назвал меня разрушительницей, и этот ярлык так и остался на мне… Наша общая любовь к дочерям и райская благодать нашего дома не восстановят прежние узы. Взаимная любовь не превратила нас в счастливую супружескую пару. Каждый из нас сам по себе. Расставшись с тобой, я буду ощущать пустоту, буду скучать по тебе. Я надеюсь, что мы сможем остаться друзьями ради девочек, а также ради нас самих. Я очень сожалею. Прости!»

Аурелия перечитала письмо несколько раз. Она вспомнила, сколько было черновиков, сколько исправлений, зачеркнутых фраз и отдельных слов. Она тогда пыталась держать в узде свои эмоции, превозмочь чувство потери и жалости к мужчине, которого действительно любила всей душой.

Вот только сейчас, по прошествии стольких лет, она не могла вспомнить, что побудило ее принять решение не отправлять это письмо, хотя в нем содержались те же самые мысли, которые она неоднократно высказывала Ричарду вслух и до и после обозначенной в письме даты. Вероятно, оно показалось ей в тот момент слишком формальным или слишком категоричным, обрубающим сразу все концы.

А бродягу, однако, она помнила отлично. Его звали Альберт.

1965 год. Рождество. Чуть больше трех месяцев минует с того памятного Рождества, и она примется сочинять послание Ричарду, но тогда ничего не предвещало никаких семейных потрясений. Нью-Йорк лихорадочно бурлил, выплескивая энергию накануне праздничных каникул. Вокруг универмага «Блумингдейл» сновали посланцы Армии спасения с колокольчиками. Искусственные цветочные и еловые гирлянды и разноцветные мигающие лампочки украшали витрины магазинчиков на Лексингтон-авеню, рождественские песни доносились из уличных репродукторов, радуя слух знакомыми с детства любимыми мелодиями.

Она столкнулась с Альбертом случайно, чуть ли не наступив на него, лежащего поперек вентиляционной решетки, когда вышла из метро на углу 59-й улицы и Лексингтон-авеню. Ее свертки посыпались на Альберта, а сама Аурелия едва удержалась на ногах. Восстановив равновесие, она глянула вниз и увидела бородатое лицо и неподвижные глаза, уставившиеся на нее из груды обернутых в цветную фольгу подарков. Он принял ее извинения без всякой враждебности и раздражения, наоборот, с поразительным равнодушием.

– Это моя вина, что я попался вам на пути, – все-таки соизволил наконец произнести он, а Аурелия, собирая свои покупки и наклонившись над ним, уловила несвежий, кислый запах, исходящий от его одежды, и терпкий аромат виски изо рта.

– Что вы здесь делаете? – Слова вырвались нечаянно, и она тут же осеклась. Ей стало неловко. Как и большинство обитателей Нью-Йорка, она избегала контактов с незнакомыми людьми. – Прощу прощения, – поспешно сказала она. – Это не мое дело.

– Все в порядке. Не беспокойтесь… – Его голос звучал мягко, и она вдруг обнаружила, что глядит в его темные глаза и не может оторваться. Она знала, что ей надо спешить со своими покупками домой и там заняться стратегически продуманным размещением подарков под восьмифутовой голубой елью, которую она и девочки уже нарядили. Однако Аурелия стояла и слушала бродягу.

– Я постоянно задаю себе тот же вопрос. Почему любой из нас находится там, где он находится? – Он провел грязной рукой по волосам и поскреб темя. – Я предполагаю, что причиной тому совокупность факторов, из которых только немногие зависят от нашей воли. А вы сами задавали себе этот вопрос?

Аурелия машинально кивнула и опустилась на корточки у края его рваного одеяла. Полы ее черного кашемирового пальто разошлись и легли на бордюр тротуара. Снизу она ощутила горячее дыхание подземки через вентиляционную решетку. Прохожие спешили мимо в разных направлениях. Кто-то на ходу бросил на нее удивленный взгляд.

Оказавшись на уровне сидящего на асфальте человека, Аурелия услышала какие-то новые для себя звуки, вернее, звуки были те же самые, но воспринимались по-иному – и топот, и шарканье сотен обутых ног, и шуршание движущихся машин. Альберт говорил медленно – куда ему было торопиться – и негромко, так что Аурелии приходилось напрягать слух. Через какое-то время она узнала, что он был биржевым маклером, вполне удачливым, не супербогачом, но вполне сводившим концы с концами.

– Я потерял работу, когда стал появляться в конторе пьяным. Похмелье – это всем знакомо. Половина Уоллстрит начинает рабочий день с похмелья, но я пил на службе, а такое не прощается.

– Кто-нибудь предлагал вам помощь?

– Конечно. Мой босс обсуждал со мной какую-то программу лечения, говорил, что фирма все устроит и возьмет расходы на себя. Коллеги тянули меня с собой на собрания «Анонимных алкоголиков», но я отказался. То, что вы называете поддержкой, в моей профессии на самом деле поцелуй смерти. Только выкажи свою слабость, обопрись о чье-то плечо, и тебе конец. Впрочем, я к тому же надеялся, что справлюсь самостоятельно.

Вскоре после того, как с Альбертом кончили нянчиться, его жена, забрав с собой их сынишку, уехала к своим родителям в Вайоминг. По его сведениям, она и сейчас там. К моменту, когда все бумаги для развода были оформлены, фактически не осталось, что делить. Он взял себе кое-что из одежды, курительную трубку и походный рюкзак.

– Как насчет будущего? – заикнулась Аурелия, чувствуя, что не может вот так просто встать и уйти.

– Ну… – пожал он плечами, – строить какие-то планы имеет смысл, только если я заново сдам экзамен.

В ответ на ее удивленный взгляд Альберт пояснил:

– Мою брокерскую лицензию требуется восстановить. И не позднее следующего месяца. Однако надо еще предварительно пройти обследование. Всякие тесты на психическую устойчивость. Если я не соглашусь, то упущу последний шанс.

Аурелия потеряла счет времени, обсуждая с Альбертом его планы, стараясь вселить в него веру в триумфальное возвращение на Уолл-стрит. Серое небо над их головами уже совсем потемнело, когда она наконец очнулась. Не желая прерывать общение, она пригласила его к себе домой, обещая горячий душ, вкусную еду и возможность посидеть в уютном кресле с книжкой в руках. Альберт принял приглашение. Он легко поладил с Фрэнсис, охотно сыграл с ней несколько партий в домино и выпил за компанию чашку какао с печеньем.

Ближе к вечеру Аурелия подумала, что следует позвонить Ричарду на работу и сказать ему про Альберта. Ричард не любил сюрпризов. То, что она этого не сделала, было, конечно, с ее стороны полной глупостью, но, глядя на Альберта и Фрэнсис, увлеченных игрой, Аурелия убеждала себя, что его присутствие никому не принесет вреда и гостя можно будет представить, когда Ричард вернется домой.

Она была наивна.

– Ты соображаешь, что делаешь? – спросил ее Ричард, плотно закрыв за собой дверь кухни.

Аурелия прижалась к стенке, обхватив себя руками, будто озябла.

– Ты сошла с ума. Он должен немедленно убраться отсюда.

– Почему?

Ричард посмотрел на нее с жалостливой усмешкой, как на дурочку, посеявшую свои мозги, словно кошелек в метро.

– Если ты не скажешь ему, чтобы он ушел, это придется сделать мне.

При расставании Аурелия вручила Альберту маленький пейзаж, вид на океан из Монтаук-Пойнт. Она нарисовала эту картину прошлым летом и поместила в позолоченную рамку.

– Повесьте ее над своим камином, реальным или воображаемым, – сказала она, провожая его до лифта.

Пока Альберт засовывал картину в свой набитый скарбом рюкзак, она легонько погладила его по рукаву, потом тронула за плечо.

– Куда вы направитесь?

– Не беспокойтесь за меня, – сказал он спокойно.

– Пожалуйста, – попросила она. – Мне нужно знать, где вас найти.

Красная кнопка в стене засветилась, оповещая, что лифт прибыл на этаж.

– Мне нужно знать…

Альберт улыбнулся, сжал ее руку и на какое-то мгновение задержал в своей. Ладонь его была мозолистой и жесткой.

Звякнул мелодичный сигнал. Двери лифта бесшумно раздвинулись.

– У западной стороны Музея современного искусства. Там проходит подземка. Из решетки идет тепло.

Он, не оглядываясь, вошел в лифт. Аурелия проследила, как закрылась за ним дверь, послушала, как шуршат и постукивают тросы и кабели, пока кабина все глубже опускается в шахту. Ей казалось, что она лишилась чего-то, а взамен обрела пустоту. Когда она оглянулась, Ричард стоял в дверном проеме. За его спиной сияла рождественская елка.

– О чем ты думала? Где была твоя голова? – спросил он. – Ты и двое малышек одни в квартире с каким-то абсолютно неизвестным типом.

– Альберт совсем не опасен. Он несколько часов развлекал Фрэнсис. Блэр спала. Она проснулась только недавно. К тому же Беа была здесь, когда мы пришли, – оправдывалась Аурелия.

– Двадцатилетняя нянька – вряд ли надежный телохранитель. Не ссылайся на Беа. Ты и ее подставила под угрозу. – Ричард протянул руку и дотронулся до лба Аурелии, словно проверяя, нет ли у нее жара. – Может быть, нам следует нанять постоянную домоправительницу, чтобы она жила здесь и помогала тебе по хозяйству? Ты смогла бы больше времени тратить на себя, на свою живопись. В его голосе заботливость смешивалась с тревогой.

– Я думала, что ты оценишь мою попытку дать хоть краткие минуты отдыха и комфорта нуждающемуся человеку.

– Не делай этого снова, дорогая. Пойми, я не оскорбляю твои чувства, не ругаю за сентиментальность, а лишь взываю к твоему здравому смыслу.

– А я убеждена, что мыслю и поступаю вполне разумно, – стояла на своем Аурелия. – Я считаю, что мне надо встречаться с людьми, познавать мир за пределами нашей квартиры на Парк-авеню. Мы многих вещей не видим, не замечаем с высоты пятнадцатого этажа. Альберт прошел через ад. Все, что ему нужно, это выговориться перед кем-то и чтобы его воспринимали как личность.

– И почему этот груз он взвалил на тебя?

– Он ничего не взваливал на меня, ничего не требовал, не просил. Я уже говорила, что он никому не способен нанести вред. Я получала удовольствие от разговора с ним. Меня просто восхитила его интроспекция.

– Что это такое?

– Способность к самоанализу. Он не похож на тех людей, с кем я обычно провожу время. Он признает и исследует свои ошибки, ничего не скрывая, открыто, вслух. Его внутренний мир распахнут, в отличие от нашего, замкнутого. Его пример полезен для меня и для наших дочерей, пусть даже они слишком малы, чтобы осознать это.

– Сомневаюсь, чтобы этот, как-его-там-зовут, с радостью согласился стать подопытным кроликом в твоем социальном эксперименте.

– Ты несправедлив ко мне, Ричард. Я ему ничего не навязывала. Мы просто поговорили по душам, вот и все. И выяснилось, что у нас есть нечто общее. Он заблудился в жизни. Вероятно, я тоже.

Аурелия потом часто размышляла, привели ли эти неосторожно сказанные слова, признание в неудовлетворенности своей жизнью к резкой перемене в отношении Ричарда к ней. Какая-то струнка в его душе лопнула.

Долгие годы спустя тот роковой для их судеб разговор все еще звучал в ее ушах. Каждое их слово, голос Ричарда, его интонации, выражение его лица – все запечатлелось в ее памяти навсегда.

Ричард повернулся и ушел в глубь квартиры. Она последовала за ним, но приотстала, запирая дверь. Больше они в тот вечер не общались.

Ночью, лежа одна в постели, она прокручивала в голове навязчивую мысль, что может сейчас встать, покинуть дом, убежать к Альберту, нырнуть под его рваное одеяло, расстеленное на асфальте возле Музея современного искусства, насладиться близостью его немытого тела… Но, конечно, не сдвинулась с места и осталась лежать под легким и теплым одеялом.

Через неделю Ричард нанял миссис Бассет, крупную женщину пятидесяти лет с могучими бицепсами. Она собирала свои рыжие волосы в тугой пучок на затылке, носила глухие черные платья и шерстяные носки до колен.

– Идеальных браков не бывает. И нечего вам ныть и дуться. Другого не ждите, – упрекала она Аурелию неоднократно. С самого начала преданная Ричарду, миссис Бассет оставалась в его услужении даже после отъезда Аурелии с девочками.

Аурелия сложила письмо и сунула его в карман. Она устроилась поудобнее на полу, сменив позу, и поворошила руками раскиданное перед ней богатство.

Ее взгляд остановился на конверте, надписанном округлым, летящим, словно спешащим куда-то, почерком Фрэнсис. Там была и дата – 22 июля 1972 года, шесть лет спустя после расставания с Ричардом. Июль был месяцем, выбранным по условиям бракоразводного соглашения, самим Ричардом для пребывания дочерей с ним. Он забирал их к себе в Саутгемптон, в когда-то совместное с Аурелией жилище.

Это развязывало ей руки на тридцать дней каждое лето, давало свободу, о которой она мечтала. Аурелия путешествовала по Европе или Южной Америке, всегда в одиночестве и без предварительного плана. Крайне редко она встречалась с кем-нибудь из друзей или знакомых во время своих странствий. Однажды сбросив оковы, она панически боялась, что кто-то, пусть ненароком, вернет ее в прежнее положение.

Лето 1972 года застало ее в Риме. Она записалась на курсы в тамошней Американской академии живописи и посещала специализированные занятия по предмету, озаглавленному «Свет и цвет». Дни ее были отданы наблюдению за тем, как падающий из окна солнечный луч, перемещаясь, изменяет освещенность и пропорции фарфорового кувшина, а ночи проходили в жарких дискуссиях о высоких материях за бутылкой кьянти и пресными лепешками. Ее собеседниками были такие же, как она, студенты академии, только лет на десять моложе ее, с которыми она даже позволяла себе немного флиртовать, причем, знакомясь, выбирала ради шутки какое-нибудь имя из списка богинь и представлялась то Венерой, то Юноной.

Аурелия извлекла из конверта единственный листок бумаги кремового оттенка с изображением подсолнечника в каждом уголке.

«Дорогая мамочка! – писала ей одиннадцатилетняя Фрэнсис. – Папа говорит, что ты собираешься стать великой художницей. Это правда? Я надеюсь, что так и будет. Блэр тоже».

Аурелия едва не рассмеялась, представив, как ее дочурки всерьез обсуждают, какие у их мамочки перспективы на ниве изобразительного искусства. Дальше в письме шли подробности того, как Фрэнсис проводит свой день – уроки тенниса, прогулки на велосипеде, чтение книжек, посещение пиццерии. Когда Аурелия перевернула страницу и прочла то, что было на обратной стороне, ее сердце забилось быстрее.

«Когда ты вернешься домой? Мне здесь больше не нравится. Клио очень нехорошая. Я ее не люблю. Она трогает меня сзади, когда я вхожу в дом после бассейна, проверяя, не мокрый ли на мне купальник. Папа говорит, что Клио не хочет, чтобы портили мебель, но я всегда аккуратна. Правда. Я ничего не испортила. Я каждый раз вытираюсь насухо и высушиваю купальник. Я ни разу ни на что не присела в гостиной. Я веду себя хорошо. А она все время повторяет, что я плохая. Пожалуйста, возвращайся скорее».

Аурелия ощутила, как под глазом у нее задергалась жилка. Несмотря на прошедшие с тех пор десятки лет, простые слова дочери, обращенные к ней, больно кольнули ее. Сколько раз Фрэнсис умоляла мать не уезжать и не оставлять ее с Клио. Сколько раз Аурелия в ответ поучала дочь: «Она жена твоего папы, и он ее очень любит. Ты тоже должна любить ее и не причинять ей беспокойство».

В воображении Аурелии возникло личико дочери, ее круглые щечки, по которым струились слезы, ее покрасневшие, заплаканные глаза. Фрэнсис нещадно терла их кулачками, и они еще больше краснели.

Аурелия не сомневалась, что Ричард женится вновь, даже желала ему удачного повторного брака, но она не ожидала, что его супругой станет Клио.

Аурелия сунула письмо Фрэнсис обратно в конверт, сгребла с пола все, что разбросала, и сложила опять в коробку. Ничего хорошего не принесет ей это путешествие в прошлое. Заглядывать в колодец памяти и выуживать оттуда свидетельства о совершенных ошибках и проявлениях эгоизма уже бесполезно. Аурелия закрыла коробку, затолкнула ее поглубже под скат крыши и покинула чердак.

После возни со старым барахлом у нее болело все тело.

Она направилась в ванную, пустила горячую воду и добавила туда пену с ароматом лаванды. Когда Аурелия разделась и отражение ее обнаженного тела отразилось в зеркале, она вдруг замерла.

Вряд ли оно могло ее удивить. Она никогда не забывала про свой возраст и отдавала себе отчет в том, что старость уже наступила. Но все же зеркало отразило то, во что ум ее до сих пор отказывался верить. Она провела ладонями по своей дряблой плоти и представила, какой она была еще не так давно.

В другую эпоху ей пели бы дифирамбы, сочли бы ее воплощением чувственности с фигурой богини, но на исходе двадцатого века Афродита и ее пышные формы восторгов не вызывали. Было время, когда собственное тело настолько начинало ее раздражать, что Аурелия заставляла себя делать до изнеможения дурацкие упражнения, измывалась над собой, но мучения не приводили к должному эффекту, а чаще всего ей просто становилось скучно, и она не возвращалась к этому бессмысленному занятию помногу недель.

Постепенно зеркало затуманивалось от горячего пара. Аурелия протерла его полотенцем, завернула краны, присела у туалетного столика и достала из ящика тюбик с губной помадой. Потом вновь взглянула на свое отражение в зеркале, изучила мешки под глазами, морщины на лбу и в уголках рта. Она принялась рисовать на зеркальной поверхности алой помадой, отмечая сперва штрихами, а потом линиями пожирнее каждую морщинку. Отраженное ее лицо, обведенное помадой, превратилось в портрет уродливой старухи, где все недостатки были выпячены с садистской безжалостностью. Она отодвинулась от зеркала, отражение пропало, но автопортрет на стекле остался.

Чего она добилась, круто изменив и тем самым сломав свою жизнь?

Ричард благополучно пережил их разрыв, нашел Клио и обрел второй шанс. Зато детство Фрэнсис и Блэр было омрачено из-за ее странного, далекого от разумного решения. Когда наступит неминуемый и, наверное, близкий конец ее пребывания на земле, последствия этого поступка не будут похоронены вместе с ее мертвым телом. Она вдруг ощутила страстное желание сделать хоть что-то посильное, чтобы вина за прошлое не так тяготила ее.