Снова в школу (ЛП)

Глава двадцатая Кэлли

Иногда учителям приходится учить свои собственные уроки.

Несмотря на все мои смелые разговоры со студентами о неожиданных сторонах жизни, которые сбивают вас с ног и лишают дыхания, не высказавшаяся часть меня считает, что у нас с Гарреттом сейчас легкая жизнь. Мы снова нашли друг друга, все уладили и готовы, хотим и способны построить совместное будущее.

Между нами все так хорошо — так правильно, так, как должно быть. Подсознательно я чувствую, что наша любовь также сделает все вокруг нас хорошим. Счастливым и легким. Как у пар в сказке… С ними никогда не случается ничего плохого до конца своих дней, как только они становятся счастливыми. Они уезжают в закат, всегда целуясь, всегда улыбаясь, невосприимчивые к любой темноте.

Но жизнь удивляет тебя. Этого никто не ждет, но мы все знаем правила — когда потеря приходит к вашей двери, это всегда душераздирающий сюрприз. Самый трудный урок, который нужно усвоить.

В воскресенье, после того, как мы летим обратно из Сан-Диего, мы с Гарреттом находимся в его доме, и ночь похожа на любую другую — ничем не примечательную, ничем не отличающуюся от десятков, может быть, сотен, которые мы провели вместе за последние восемь месяцев. Мы ужинаем на заднем дворике, любуясь видом на озеро. Мы смотрим ESPN… Ну, Гарретт смотрит его, а я читаю… на диване, положив мои ноги ему на бедра, пока он растирает и массирует мои икры и ступни, просто прикасаясь ко мне, а Снупи свернулся между нами.

Позже я смываю макияж, мы чистим зубы. Я забираюсь в постель в одной из футболок Гарретта, а он приходит совсем без одежды. Мы занимаемся любовью, и это горячо, жестко и красиво одновременно. Мы засыпаем, прижавшись друг к другу — рука Гарретта обнимает меня за талию, его грудь прижимается к моей спине, его подбородок покоится на моей макушке.

И все это прекрасно, в точности так, как и должно быть.

А потом, несколько часов спустя, все идет наперекосяк.

Это начинается со звука, плачущего скулежа, долгого, пронзительного всхлипа, который будит нас обоих, наши глаза открываются и находят глаза друг друга одновременно. Это Снупи. В гостиной, растянувшись на полу. Он тяжело и неестественно дышит и не может встать, ноги его не держат.

О нет… нет… пожалуйста, нет.

Гарретт с трудом сглатывает, в его глазах уже появляется боль, потому что мы оба знаем, что что-то очень не так.

Я положила руку ему на плечо.

— Возьми одеяло. Я узнаю адрес скорой ветеринарной помощи. Ты подержишь его, пока я поведу машину.

Мы надеваем одежду, и Гарретт заворачивает Снупи в голубое флисовое одеяло, успокаивающе шепча ему, пока я еду через два города в круглосуточную клинику для животных. Коллин привозила сюда своих питомцев, как и двое братьев Гарретта, и все они могут сказать много хорошего о персонале и лечении.

И это утешает — знать, что мы не привезем Снупи к какому-нибудь дрянному ветеринару.

Это утешение, которое необходимо Гарретту.

Потому что через час, после УЗИ, обследования и анализа крови, к нам приходит пожилой седовласый врач с добрыми, усталыми глазами, чтобы поговорить с нами. Снупи лежит на смотровом столе, тяжело дышит, но чувствует себя более комфортно после успокоительного, которое дал ему доктор.

Ветеринар объясняет, что у Снупи большая опухоль в желудке.

Гарретт хмурит брови и качает головой.

— Но с ним все было в порядке. Он ел, бегал, все было нормально.

Доктор кивает.

— Иногда, особенно в возрасте Снупи, эти вещи не выглядят проблемой, пока они не станут огромной проблемой.

Я держу Гарретта за руку.

— Значит, мы можем прооперировать его, верно? Чтобы удалить опухоль?

Глаза доктора встречаются с моими, и я знаю, что он собирается сказать, прежде чем он это сделает.

— Мне жаль. Операция невозможна.

Гарретт качает головой.

— Но я заплачу за операцию. Что бы ему ни было нужно, это не…

— Гарретт, — тихо говорит доктор. — Снупи восемнадцать лет. Он не переживет операцию.

— Я не… О чем Вы говорите?

— Я говорю, что понимаю, как это сложно, но считаю, что лучший способ действий — усыпить Снупи. Это самая гуманная вещь. Он не будет страдать, у тебя будет время попрощаться, и он просто ляжет спать. Это будет более мирно, чем позволить ему умереть на операционном столе или терпеть боль из-за опухоли.

Глаза Гарретта щиплет, когда он смотрит на Снупи, качая головой.

— Я не… Мне нужно некоторое время, чтобы подумать об этом.

— Конечно.

Доктор уходит, и Гарретт кладет голову на голову Снупи — нежно гладит его, что-то шепчет ему. Я обнимаю этого удивительного мужчину, которого люблю, прижимаюсь щекой к его спине, и мы говорим об этом — тяжелый, со слезами на глазах разговор о возможных вторых мнениях; надежде и желании оградить Снупи от любой боли.

Когда ты взрослый, ты должен знать, как справляться с подобными вещами. Домашние животные стареют, люди стареют и в конце концов все умирает. Это жестокая, основная часть жизни. Как взрослый, ты понимаешь это, признаешь это, принимаешь это… Но это ни на секунду не значит, что тебе все еще не больно от этого.

И Боже, как же это больно. Как будто твое сердце вырывают из груди.

— Могу я подержать его? — спрашивает Гарретт опустошенным голосом, когда ветеринар возвращается.

Он кивает, подтаскивает мягкий стул из угла, ближе к столу, и кивает Гарретту. Очень нежно Гарретт поднимает Снупи на руки и садится на стул. Снупи тяжело вздыхает и издает слабый стон.

— Все в порядке, все в порядке, приятель, — успокаивает Гарретт уверенным, ровным голосом. Он нежно гладит белую шерстку Снупи. — С тобой все будет хорошо. Больше не будет больно, я обещаю.

Я стараюсь держать себя в руках. Стараюсь быть сильной. Но я не могу остановить поток слез, которые наполняют мои глаза и текут по щекам. Потому что нет ничего труднее, чем наблюдать, как кто-то, кого ты любишь, страдает от боли, и знать, что ты не можешь забрать эту боль. Ты не можешь сделать лучше, как бы сильно ты этого ни хотел. Я сажусь на подлокотник стула, втиснувшись рядом с Гарреттом, и кладу руки ему на плечи, любя его, обнимая его.

— Ты такой хороший мальчик, Снупи. Я тебя так люблю. Ты такой хороший мальчик. — Нежно и уверенно рука Гарретта скользит по спине Снупи, успокаивающе. И хороший мальчик опускает морду и прижимается носом к сгибу руки Гарретта, закрывая глаза.

Голос Гарретта кажется сдавленным, пока он разговаривает с собакой, которая была с ним полжизни.

— Помнишь, как ты нашел того мертвого скунса и оставил его под моей кроватью в качестве подарка мне и Кэлли? Хорошие времена. Вспомни все те летние дни в лодке на озере — ты и я вместе. Помнишь… помнишь, как Тим протащил тебя в больницу после того, как я повредил колено? Ты оставался со мной под одеялами, не отходил от меня ни на шаг. — Гарретт вздыхает, его голос дрожит… затем прерывается. — Ты мой лучший друг. Спасибо тебе за то, что ты всегда был рядом, когда я нуждался в тебе — каждый раз.

Краем глаза я вижу, как доктор двигается вокруг. Он вставляет кончик шприца в капельницу, подсоединенную к ноге Снупи, затем медленно вводит густую белую жидкость. Я прижимаюсь лицом к шее Гарретта и крепко обнимаю его.

— Сейчас ты заснешь, Снуп, и отдохнешь, — успокаивает Гарретт, его голос ритмичен. — И когда ты проснешься, ты будешь здоров и счастлив — будешь бегать на солнечном свету и гоняться за гусями. И не будет никакой боли. Все в порядке, мой хороший мальчик. Я люблю тебя. Все в порядке…

Я наблюдаю как живот Снупи расширяется и сокращается с каждым его вдохом. Он поднимается и опускается. Снова и снова. Пока это не прекращается.

И лучшая собака во всем мире уходит тихо и спокойно.

Гарретт издает тихий стон и прижимает Снупи ближе, пряча лицо в его пушистом белом меху. Его плечи трясутся, а спина вздрагивает. Я обнимаю его, заключаю в объятия, сжимаю и прижимаю к себе. Я целую его волосы, прижимаюсь лбом к его шее и всхлипываю.

Мы оба это делаем, вместе.

~ ~ ~

Несколько часов спустя мы входим в дом Гарретта. Он вешает ошейник с выгравированным именем Снупи на крючок рядом с дверью, благоговейно разглаживая его поверх темно-синего поводка, который висит там. Наши движения тяжелые, взвешенные и медленные. Скорбящие.

Я не отпускаю руку Гарретта. Не перестаю прикасаться к нему. Какой бы глубокой и мучительной ни была моя собственная печаль, я знаю, что его печаль в сто раз сильнее. Молча мы идем в спальню. Гарретт сидит на краю кровати, упершись ногами в пол, пока я расстегиваю его рубашку и снимаю ее с его рук. Я снимаю белую хлопковую майку под ней с его торса через голову. Расстегиваю его джинсы и спускаю их вниз по ногам, оставляя его голым, за исключением черных боксеров.

Это не сексуально, но… интимно. Утешение кого-то в его горе — это акт любви, а позволение сделать это — дар доверия.

Гарретт откидывается на подушку, складывает ее пополам под головой, подсовывает под нее руку и смотрит в потолок. Его глаза все еще влажные, блестят в тусклом лунном свете, отражающемся от озера и проникающем в окно. Я снимаю свитер и вылезаю из своих черных леггинсов. Я расстегиваю лифчик и снимаю его. Кладу одежду Гарретта и свою на стул в углу, а затем забираюсь с ним под прохладные простыни. Наши тела выровнены, каждый сантиметр наших тел соприкасается, и моя рука обнимает его за талию.

Слова застревают у Гарретта в горле.

— Это отстой.

Новые слезы наворачиваются на мои глаза. Я глажу его грудь и обвиваю ногу вокруг его бедра.

— Знаю.

Его пальцы касаются моего плеча, и его рука притягивает меня еще ближе.

— Рад, что ты здесь. Это делает все лучше.

Я приподнимаюсь на локте, смотрю на него сверху вниз, плачу и клянусь:

— Я люблю тебя, Гарретт. Так сильно люблю тебя. И я больше никогда тебя не отпущу. В этом мире нет места, где я хотела бы быть, кроме как рядом с тобой — где бы ты ни был.

Печаль убирает лишнее — оставляя только то, что важно, только то, что имеет значение. Это не просто слова, которые я говорю — это слова, которые я имею в виду до глубины души. Я хочу поделиться всем этим с Гарреттом — каждой радостью и каждой болью тоже. Хочу идти по жизни с ним рядом — лицом к лицу со всем, что с ним происходит.

Мы не могли этого сделать, когда были молоды. Любовь была там, но мы не были готовы. Мы не могли справиться с неожиданными болезненными моментами. Теперь можем. Мы стали старше, мудрее — сильнее вместе. Мы можем быть рядом друг с другом, быть утешением друг друга, несмотря на хорошее и плохое.

Гарретт поднимает свою ладонь напротив моей, сжимая наши руки вместе, наблюдая, как наши пальцы переплетаются. Он смотрит мне в лицо и откидывает назад мои волосы.

— Я тоже люблю тебя, Кэл, так сильно. Все остальное — это просто детали.

Я приподнимаюсь и сдвигаюсь так, что лежу на спине, а голова Гарретта может лежать у меня на груди. Я тихо напеваю, потому что ему всегда нравился мой голос. И он позволяет мне гладить его по волосам и обнимать его, мы обнимаем друг друга всю ночь напролет.

~ ~ ~

Гарретт

Первый день после смерти Снупи — тяжелый. Боль все еще свежа и нова, рана все еще кровоточит. На логическом уровне это странно. Мой мозг говорит мне, что Снупи был собакой — моим домашним питомцем, — что он хорошо пожил, что мне повезло, что он был у меня так долго. Но мое сердце не понимает этого послания. Это чертово разрушение, как будто я потерял члена своей семьи, почти, как если бы один из моих братьев умер.

Когда мой класс приходит на третий урок, я знаю, что они уже в курсе. Это видно по их подавленным, мрачным лицам, когда они занимают свои места — море сочувствующих выражений, которые могут лишь на мгновение встретиться с моими глазами.

После последнего, позднего звонка я закрываю дверь, и когда я возвращаюсь к своему столу, Нэнси тихо говорит:

— Мы слышали о Вашей собаке. Нам очень жаль, тренер Дэниелс.

Мне удается натянуто улыбнуться.

— Спасибо.

— Это отстой, мужик. — Дуган качает головой.

— Да, — киваю я. — Да. Так и есть.

— Если мы можем что-нибудь сделать, — говорит мне Ди Джей с первого ряда, — скажите нам, хорошо?

Я прочищаю горло, их необычная доброта и сочувствие скручивают мои легкие в узел.

— Спасибо, ребята.

Затем я сосредотачиваюсь на плане сегодняшнего урока и выполняю его.

Второй день сложнее. Я чувствую себя разбитым, когда осознаю, что Снупи ушел навсегда. У меня бывают такие сумасшедшие мгновения, когда я ожидаю, что он с лаем выскочит из-за угла или прыгнет на меня, когда я войду в парадную дверь. И каждый раз, когда я понимаю, что его там нет, мне снова становится больно.

Кэлли со мной каждый день, почти каждую минуту. Обнимая меня, любя меня, отвлекая меня, делая все это немного проще, потому что она — это она, и она здесь.

На третий день я прихожу на третий урок, и весь мой класс уже там, на своих местах. Это странно для них. Посреди моего стола стоит картонная коробка, и сначала я думаю, что это может быть шутка — вонючая бомба или граната для пейнтбола.

— Что это такое?

— Это для Вас, — говорит Скайлар.

И они все смотрят на меня… ждут… улыбаются, как жуткие дети-клоуны в фильме ужасов.

— Хо-ро-шо, — говорю я подозрительно, а затем снимаю крышку с коробки.

И пристально смотрю… на спящий клубок золотистого меха, свернувшийся калачиком в углу.

Это щенок — щенок золотистого ретривера — примерно восьми недель от роду, судя по его размеру. Я осторожно поднимаю его и прижимаю к своему лицу. Его ноги свободно болтаются, а мордочка растягивается в широком, острозубом зевке. Затем его черные глаза открываются и смотрят на меня.

Воздух вырывается из моих легких — весь. Отчего мой голос стал хриплым и сдавленным.

— Вы, ребята, вы купили мне собаку?

И они принесли ее в школу — она намного лучше, чем петух.

Они кивают.

И я совершенно сбит с толку. Мои глаза горят — и мой член достаточно большой, чтобы признать, что я действительно могу, бл*дь, заплакать.

— Он Вам нравится? — спрашивает Рифер.

— Я… уже люблю его. Это один из лучших подарков, которые мне когда-либо дарили.

И дело не только в собаке. Дело в том, что это исходило от них — этих эгоистичных, близоруких, удивительных, потрясающих детей. То, что они были достаточно добры, отдали достаточно, чтобы сделать это… Это заставляет меня чувствовать, что, может быть, я делаю что-то правильное с ними.

Я перекладываю щенка на сгиб своей руки, глажу его мягкую шерсть и чешу за маленькими ушками.

— Как вы смогли себе его позволить?

Он выглядит как чистокровный — мы говорим о восьмистах долларах.

Дуган поднимает руку.

— Я хотел украсть его.

— Не воруй, Дуган.

Он заправляет свои волосы до плеч за ухо.

— Я не собирался попадаться.

Я качаю головой.

— Не имеет значения — не воруй. Это испортит тебе жизнь.

Он пожимает плечами.

— Мы все скинулись, — говорит мне Нэнси. — Все, кто ходит к Вам на занятия.

— И футбольная команда тоже, — говорит Ди Джей.

Нэнси кивает.

— Мы все помним, как Вы иногда приводил Снупи в школу.

— И на тренировки, — добавляет Ди Джей.

— И мы знали, что это неправильно, что у Вас больше нет собаки, — говорит Скайлар.

— И мы хотели что-то сделать для Вас, — заканчивает Нэнси.

Я подавляю смех, качая головой.

— Не могу поверить, что вы, ребята, купили мне собаку. Спасибо, правда, это… это невероятно. Это значит для меня целый мир.

— Как Вы собираетесь его назвать? — спрашивает Ди Джей, широко улыбаясь.

— Хороший вопрос. — Я смотрю вниз на маленького парня у меня на руках — он уже снова спит. Тогда у меня появляется лучшая идея на свете.

Я мотаю головой в сторону двери.

— Пойдемте. Школьная прогулка. Задолго до вашего появления мисс Карпентер назвала Снупи. Кажется правильным, что она также придумает что-то для этого плохого парня.

Я набрасываю куртку на щенка на случай, если мисс Маккарти патрулирует коридоры, и веду свой класс в аудиторию. Кэлли встает с первого ряда, скрестив свои изящные руки, почему-то сейчас она выглядит еще более горячей, чем когда мы выходили из моего дома этим утром.

— Тренер Дэниелс. Чем я обязана таким удовольствием?

Я приподнимаю куртку, обнажая очаровательный сверток в моих руках. И любая иллюзия профессионализма вылетает в окно.

— О Боже мой! — воркует она и визжит. — Кто это?

Я передаю малыша и жестом показываю на свой класс.

— Подарок от детей.

Она встречается со мной взглядом, и ее лицо смягчается. Потому что она знает, она знает, что это значит для меня. Она знает меня насквозь.

— Как нам следует его называть? — спрашиваю я Кэлли.

И на секунду, когда наши взгляды встречаются, кажется, что мы единственные два человека в комнате.

Она смотрит на щенка, наморщив лоб, обдумывая это. Затем она снова смотрит на меня.

— Вудсток. С этим красивым золотистым мехом, определенно Вудсток. И мы можем для краткости называть его Вуди.

Я смеюсь, кивая.

— Ты выбираешь лучшие имена. Это прекрасно. Вуди — потрясающе.

— Могу я подержать его? — спрашивает Нэнси.

Я киваю, и Кэлли передает его Нэнси. Дети толпятся вокруг ее, когда она садится, отодвигаясь достаточно далеко от нас, чтобы Кэлли могла прошептать, чтобы они не могли услышать:

— Я действительно, действительно хочу поцеловать тебя прямо сейчас.

И я ухмыляюсь, потому что — черт возьми, да.

Я указываю на Нэнси, используя свой тренерский голос — тот, за которым всегда следуют.

— Не спускай глаз с Вуди. Есть проблема, с которой мисс Карпентер и я должны разобраться за кулисами.

Если они достаточно умны, чтобы понять, что мы делаем, они этого не показывают. Я веду Кэлли вверх по ступенькам боковой сцены и отодвигаю тяжелый занавес в сторону. Мы заходим за него, а затем, на всякий случай, я тащу ее в маленькую темную нишу справа от сцены. Как будто это место было создано для того, чтобы целоваться с этими непослушными театральными людьми.

Я прислоняюсь спиной к стене, поднимаю руки и смотрю на свою девочку.

— Возьми меня, детка. Я весь твой.

Кэлли тянется вверх, дергает меня за рубашку, приближая мои губы к своим.

— Да, ты действительно весь мой.

Затем она прижимает свои сладкие губы к моим и целует меня до исступления.