Соседка

Глава Первая

«Что наша жизнь — игра…» Эти слова совсем некстати целое утро крутились в голове, словно предопределяя дальнейший ход событий, причем не только и не столько связанных со мной, сколько с людьми, о которых я пока не имела ни малейшего понятия.

Эта поездка оказалась длиннее других. Еще возле Санса спустило колесо, и пришлось собственноручно подкачивать его под мелким и противным дождиком, тихо ругаясь и тщетно ожидая помощи от проносящихся мимо в своих шикарных автомобилях самодовольных буржуа. Другая задержка приключилась в придорожном кафе на выезде из Лиона, когда я примерно на час углубилась в детальное изучение узоров на, справедливости ради следует отметить, идеально чистой скатерти, покрывавшей столик с моим завтраком. Бывают иногда моменты (у кого-то часто, у иных — лишь изредка), когда вот так обернешься на птичий посвист, случайный автомобильный гудок, всплеск волны или на дуновение ветра, да и замрешь, не в силах оторвать остановившийся взгляд от изгиба ветки с молодыми сосновыми иголками, сетки трещин на придорожном камне, лица старухи или ребенка или капель, падающих с карниза старого дворца на краю площади Опера. Минута прошла или вечность — кто знает. Спросили бы — что я там увидела — разве объяснишь?

В предгорьях еще лежал снег, странно контрастирующий с матиссовской неправдоподобно-пронзительной зеленью травы на склонах. Мокрый асфальт празднично блестел в прорывающихся сквозь тучи лучах предвечернего солнца, когда за окнами моей старенькой машины поплыли, наконец, уютные кварталы городка.

Я услыхала эту печальную историю в день приезда, так что потом было достаточно времени на размышления и оценки. Быть может, кто-то узнает здесь себя, кто-то — своих знакомых или друзей. Чувства — это великий и непознанный мир, и кто знает, что таится в каждом из нас?

В тот день Бернар закончил работу раньше обычного. Жак, механик, поливал из резинового шланга деревянные мостки, о чем-то мурлыкая себе под нос и не забывая вовремя затягиваться сигарой. Молодой швед, капитан гигантского танкера, в данный момент стоящего в доке где-то в Панаме, вежливо откозырял, прощаясь до завтра, и направился, весьма внушительный в своем безупречном костюме, к стоящей на стоянке новенькой «хонде». Поворотом рычага Бернар погасил разбросанные по глади озера небольшие плавучие маяки и накинул куртку. Пора домой.

Но, как ни странно, возвращаться не хотелось, и Бернар долго курил, сидя в машине и стряхивая пепел в приоткрытое окно.

В общем, нельзя сказать, что ему не везло. Хорошая работа, любимая жена, сынишка, дом — стоит ли требовать от жизни большего? Но иногда приходили минуты, когда становилось обидно. Что-то тут не так. Другие, не он, водят сквозь бури стальные корабли. Другие, не он, наперечет помнят все портовые кабаки от Фриско до Касабланки. Другие полной грудью вдыхают ветры океанов, это их любят женщины с разных континентов и это они покидают уют и теплые дома, чтобы, поднявшись на мостик, уйти в ночь и шторм. А его удел — командовать игрушечными кораблями на игрушечном море. Уходит не он — уходят от него. Друзья, с кем вместе начинал, давно стали просоленными морскими волками и только изредка заглядывают, чтобы рассказать о дальних странах и оставить очередную раковину для каминной полки. Однажды ушла и любимая женщина.

Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощущал ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови в нем.

— Ты злишься от того, что я ревную тебя к твоим друзьям? — спросила она.

Он отрицательно покачал головой. До чего хороша. И теперь, через восемь лет, Бернар отлично помнил каждый изгиб ее тела, абрис чувственных губ, тяжесть волос, он мог с закрытыми глазами нарисовать ее профиль и заставить ее голос, чуть хрипловатый глубокий, бесподобный голос зазвучать в своих ушах так, словно он и вправду его слышит. Мог. Но он почти никогда этого не делал. Он запретил себе вспоминать. Почти запретил.

Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, пахнущая водой и молодостью.

— Пусти меня, — сказал он.

Она ничего не ответила. Эта чистая линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…

— Пусти меня, или…

— Или?.. — переспросила она.

Перед открытым окном гудела пчела. Бернар следил за ней взглядом. Вероятно, сначала ее привлекали гвоздики, стоящие в вазе на соседнем окне, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и наконец села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.

— Ты соскучился по мне? — спросила Матильда.

— Соскучился.

— Очень?

— Очень.

Они не виделись тогда недели две, и это показалось вечностью. Матильда уезжала куда-то под Ниццу, чтобы рисовать пляжи и морские пейзажи, а он в тот год изо всех сил штудировал лоцию Северного моря. Он мог тогда, проснувшись среди ночи, без запинки перечислить все маяки на подходе к Роттердаму или мели у побережья возле Остенде, он помнил названия всех лоцманских буксиров в Па-де-Кале и расписание паромов из Дюнкерка, он был почти готов к тому, чтобы стать настоящим моряком. Он любил море и относился к своим занятиям очень серьезно.

Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно — к солнцу и свободе.

Бернар лежал рядом с Матильдой. Лето, подумал он. Лето, утренний луг, волосы, пахнущие сеном, кожа, шелковистая, как клевер… Зеркальная гладь отражает улыбающееся лицо… Словно в мгновенном озарении встают перед глазами березы и тополя… И приходит покой… Исчезло все истлевшее, омертвевшее. И лишь едва различимым эхом далеких, потерянных небес отдается в крови чуть слышное гудение.

— Мне бы так хотелось остаться у тебя, — сказала Матильда, положив голову ему на плечо.

— Оставайся, уснем. Мы мало спали.

— Не могу. Я должна уйти.

— В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?

— Я принесла с собой другое.

— Каким образом?

— Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.

Она не сказала, куда и зачем ей нужно идти, а Бернар ни о чем не спросил.

Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, фруктовый сахар.

— Ты настолько была уверена, что не останешься у меня?

— Да, — сказала девушка, не шевелясь.

Их встречи обычно напоминали растянутый во времени взрыв ручной гранаты. Или молнию в горах, вспыхнувшую в сухом стоячем воздухе меж двух укутанных во тьму вершин. Или катастрофу. В последнее время все чаще именно катастрофу, и было понятно, чем в конце концов все кончится.

Идеальные любовники — это те, кто ничем не занят.

Праздность — вот та питательная среда, в которой вырастает истинное наслаждение. Ленивое ожидание, сладкая и томная атмосфера гарема, бесконечной неги, в которой медленно и тихо, как в окружении обогревателей и экранов в зимнем саду, зреют таинственные и неизъяснимо прекрасные цветы желаний. Уроки же живописи в вечно спешащем, неугомонном и ветреном Париже, равно как и штудирование учебников по мореходству, явно не пошли тогда на пользу их отношениям. Он стал ревнив и раздражителен, она — издергана.

Матильда осторожно поставила бутылку вина рядом с кроватью. Она слышала, как дыхание Бернара становилось все более ровным и наконец сменилось уютным посапыванием. Она вынула из небольшой сумки платье и туфли взамен тех, которые были на ней вечером, и надела их. Солнце за окном клонилось к закату. Было очень тихо. Она еще раз взглянула на спящего Бернара и чуть слышно вздохнула. Честно говоря, ей совсем не хотелось уходить. Но разве человек всегда делает то, что хочет? Увы, чаще наоборот, и в этом, должно быть, тоже есть смысл. Она осторожно открыла дверь и выскользнула на лестничную клетку.

Матильда сошла вниз, кутаясь в полумрак подъезда, как в старинное кастильское покрывало. Ее слегка знобило.

Выйдя на улицу, она без всяких приключений добралась до бульвара Сен-Мишель. Но там на нее градом посыпались предложения — от белых и коричневых, от чернокожих и желтолицых. Казалось, она попала в трясину и ее облепила мошкара. За несколько минут ей шепотом преподали краткий, но выразительный курс простейшей эротики; по сравнению с тем, что она услышала, взаимоотношения пары насекомых следовало считать идеалом чистой любви.

Слегка оглушенная всем этим, девушка села за первый попавшийся столик перед кафе. Проститутки бросали на нее пронзительные взгляды: здесь был их район, и они готовы были зубами вцепиться в каждую непрошеную гостью. Столик Матильды мгновенно стал центром всеобщего внимания. Порядочные женщины обычно не сидели одни в таком месте. Даже американки приходили сюда по двое.

В кафе Матильда получила много новых предложений: один мужчина предложил ей купить порнографические открытки, двое других — взять ее под свою защиту, трое — совершить с ними автомобильные прогулки. Кроме того, ей посоветовали приобрести поддельные драгоценности и щенков терьера, а также вкусить любовь ошивающихся тут же молодых негров в белоснежных теннисных рубашках или, сообразно вкусу, изысканно-утонченных лесбиянок. Не потеряв хладнокровия, Матильда сразу же вручила официанту чаевые, и он принял меры к тому, чтобы отразить наиболее сильный натиск. Теперь девушка смогла наконец выпить рюмку перно и оглядеться вокруг.

Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал вручить ей молитвенный коврик, но торговца прогнал официант. Немного погодя к ее столику подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Матильда уже поняла, что остаться одной здесь невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Матильда заказала ему ростбиф.

Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочитал по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и увядании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Девушка развеселилась. Поэт, хотя и тощий, оказался великолепным едоком. Матильда спросила, может ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Матильда понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой — разумеется, не сегодня, после столь обильного ужина, а завтра. Матильда развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый, он явно проживет еще лет пятьдесят.

— А как же смерть? — спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. — Что делать, если смерть еще печальнее жизни?

Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:

— Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили когда-то в ином, отличном от нашего, мире? Быть может, наша жизнь и есть ад, и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.

— Они сулят нам также и райское блаженство.

— Тогда не исключено, что все мы поголовно — падшие ангелы, и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.

— Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…

— Вы говорите о самоубийстве! — Жерар с восхищением кивнул. — Но люди не хотят и думать о нем. Их оно пугает. Хотя самоубийство — освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…

«Ирония — это все, что нам остается, — подумала Матильда. — И иногда, например, при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна».

Она наблюдала, как Бернар, пристально разглядывая лица прохожих, прошел в десяти шагах от ее столика.

— Если бы все ваши желания исполнились, что бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? — спросила она Жерара.

— Я хочу только несбыточного, — не задумываясь, ответил поэт. Девушка с благодарностью взглянула на него.

— Тогда вам нечего больше желать, — сказала она. — Вы все уже имеете.

— Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! — заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который как раз закончил портрет Матильды и подошел к их столику. — Навсегда! Вы понимаете меня!

— Дайте сюда ваш рисунок, — сказал Бернар разочарованному художнику. Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.

— Убирайтесь, — сказал Жерар. — Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.

— Три, — сказал Бернар, садясь.

— Кто вы, незванный гость? — спросил Жерар, почти уверенный, что перед ним некто вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с красивой девушкой.

— Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сен-Жермен де Пре, а эта дама — моя пациентка. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.

Матильда засмеялась.

— Дело обстоит как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к поэту. — Этот человек — мой бывший муж. Он убежал из психиатрической больницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.

Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв ситуацию, он поднялся с очаровательной улыбкой.

— Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он, — надо уходить вовремя… Так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта.

Однажды они заблудились в огромном универмаге и не менее двух часов бродили, взявшись за руки, по огромным залам, заваленным бельем, духами, готовыми костюмами, дамскими перчатками, галстуками всех мыслимых рисунков и расцветок, тюбиками с жидкостью для бритья и обувью всевозможных размеров. В конце концов, после длительных поисков они додумались забраться в примерочную кабину — поистине, фантазия пылких влюбленных не знает границ — и нашли, что любовь в отделе дамской одежды — наверняка новое слово в мировой эротической практике…