Сошествие в Аид

Приглушённый гул голосов взрывается нам в лицо. Помещение больше того, где месяц назад проводил игры Хайдес. Здесь — настоящий боксёрский ринг.

Стулья для зрителей установлены стационарно, и заняты все до единого. Лица мне незнакомы. Девчонки, парни, разного возраста, разного типа. Никто на меня не смотрит. Кричат, смеются, орут. Они не знают, что участница — я. Иначе уже глазели бы на меня с предвкушением унижения.

— Только не говори, что… — слова застревают в горле. Рядом Хайдеса уже нет. Он что, ушёл? Бросил меня здесь?

Я выглядываю в коридор, зову его по имени. Тишина.

Из-за двери появляется Афина. Словно почувствовала, что я здесь. Улыбается радостно — и это пугает сильнее всего. Значит, мои недавние страхи ещё были цветочками.

— Вот и наша почётная участница! — восклицает она.

Я выгибаю бровь:

— Ты что, кокаин нюхнула? С чего ты так рада меня видеть?

Она запрокидывает голову и смеётся звонко, искренне:

— О, Хейвен, потому что тебя ждёт самый страшный разгром в твоей жизни.

Я не успеваю ответить. Она втягивает меня внутрь и швыряет на край ринга. Только тут понимаю, что там уже кто-то есть. Две руки хватают меня за запястья и затаскивают наверх, будто скотину на убой.

Теперь, оказавшись на своём краю ринга, я слышу рев зрителей ещё сильнее: им наконец показали новую жертву Лайвли.

Я шарю глазами по толпе — и нахожу знакомые лица. Гермес, Аполлон, Афродита. Первая линия. Сидят неподвижно, как статуи, смотрят на меня так, будто я обречена. Я ловлю взгляд Аполлона. Он качает головой. Сегодня он не вмешается. Не сможет меня спасти.

Я начинаю жалеть, что пришла. Да. Может, надо было просто заниматься своими делами. Может, вообще выбрать Гарвард. Или хоть какой-то другой универ, на другом конце света. Хоть в Китае. Лучше учить язык с нуля, чем оказаться в такой ситуации.

Афина легко запрыгивает в ринг и встаёт в центр. Прыгает на месте, а толпа ревёт, заражаясь её бешеной энергией.

— Добро пожаловать! — выкрикивает она и начинает речь, на которую я даже не обращаю внимания.

Кто-то за моей спиной стучит мне по икре и протягивает лист с ручкой. Я беру, не колеблясь. Вверху, крупными буквами:

КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ КОНТРАКТ ДЛЯ УЧАСТИЯ В ИГРАХ БОГОВ.

В нём целая череда пунктов: я обязуюсь никому не рассказывать о том, что увижу, обязуюсь не подавать жалобы и не требовать компенсаций за возможные моральные и… физические повреждения.

— Ну что, подпишешься уже? — рычит тот самый тип, что вручил мне контракт Лайвли.

Свет гаснет, зал погружается во тьму. Потом сверху вспыхивают прожекторы, высвечивая только ринг. Шум стоит оглушительный, я в отчаянии. Нацарапываю своё имя и фамилию, отбрасываю ручку и лист.

— И теперь… — вопит Афина в микрофон. — Давайте встретим моего чемпиона, того, кто бросит вызов Хейвен! — Она делает паузу, чтобы публика успела завизжать. — Два правила: никакой пощады, и кто три секунды останется на земле — тот проиграл.

Толпа ревёт.

Я дышу прерывисто. Сердце готово вырваться наружу. Не знаю, сдамся ли я прямо сейчас или моё тело вдруг проснётся и попробует на адреналине что-то сделать. В любом случае, я проиграю. Это ясно уже сейчас.

С противоположной стороны ринга появляются две руки. Противник легко запрыгивает внутрь.

Он выходит под свет. Голова опущена. Поднимается медленно, мучительно медленно.

И, когда наши глаза встречаются, я всё понимаю. Понимаю, почему Хайдес не хотел, чтобы я играла. Понимаю, почему умолял отказаться.

Две серые радужки лишают меня дыхания.

Мой соперник — Хайдес Лайвли.

Хайдес — тот, с кем я должна драться.

Глава 18

Ярость Хайдеса

Афина — женщина-воительница. В её глазах эмоции — это лишь источник отвлечения и поражения. Поэтому она не позволяет себе ни привязанностей, ни чувств.

И вот теперь всё становится на свои места. Хайдес умолял меня не принимать приглашение, потому что не хотел сражаться со мной. Аполлон говорил, что игры Афины и Хайдеса «физические». И так же, как Афина — чемпион на его поединках, он сам — чемпион на поединках сестры.

Я втыкаюсь взглядом в лицо Хайдеса, который пружинит на ногах в нескольких метрах от меня. Его чёрные волосы растрёпаны и спутаны. На лице — тот же грим, что и вечером его игр: две чёткие линии подводки и шрам, выделенный чёрным. Он скидывает с себя худи, оставаясь по пояс голым, и мышцы рук перекатываются при каждом движении.

Это будет больно. Да, будет очень больно. Я даже не помню, как правильно держать кулак — большой палец снаружи или зажат внутри? Единственный раз, когда я пробовала самооборону, Ньют сунул мне в сумку перцовый баллончик — и я распылила его себе в лицо. Попала в скорую и больше его не брала.

Как я могу справиться с Хайдесом? Я видела, как он колотил боксёрскую грушу голыми руками. Я бы умудрилась ушибиться, даже ударив воду.

Хочется вырвать. И упасть в обморок. И сбежать. И проклясть всю свою жизнь, каждое принятое решение.

Афина устраивается возле ринга на особом кресле. Закидывает ногу на ногу, и высокий разрез платья обнажает белую, как фарфор, бедро.

— Начнём!

Толпа взрывается криками. Такой шум, что я зажимаю уши и жмурюсь.

— Хейвен! — кричит Хайдес, делая шаг ко мне.

— Почему ты мне не сказал?! — перекрикиваю его. — Почему не предупредил, что будешь драться? Я бы никогда не согласилась!

Он злится. На меня. Доходит не сразу — я слишком в шоке. Но у него нет на это никакого права.

— Я умолял тебя не приходить. Всеми способами. Я не могу раскрывать правила игр — это запрещено.

— Зато вы нарушаете их постоянно!

Мы начинаем кружить друг вокруг друга. Его глаза вцеплены в мои, а я изучаю каждый сантиметр его тела, надеясь угадать первую атаку. Вряд ли это поможет, но хотя бы буду знать, откуда ждать боль.

— Ты же не сможешь меня ударить, — говорю, выставив руки вперёд.

Хайдес качает головой, и я различаю тихий смешок.

— Хейвен, придётся. Если я не стану биться — будут такие проблемы, что тебе и не снилось. У меня нет выбора.

Я замираю. Он тоже останавливается. Какая-то глупая, иррациональная часть меня верила, что он не тронет. Что не сможет.

— Хайдес. Я…

— Сейчас я врежу тебе в живот, Хейвен, — произносит он, почти не шевеля губами. — Уйди. Быстро.

Эти слова только сильнее меня ошарашивают. Я таращусь на него, не понимая, что он задумал. И тут он бросается вперёд, кулак левой руки летит в мой живот. Я слишком напугана, чтобы двинуться. Его костяшки врезаются мне в пресс и отшвыривают назад на пару метров, но я удерживаюсь на ногах.

Я сгибаюсь пополам, корчусь от боли. Да, больно. Но… не настолько, как я ожидала. Как так?

— Чёрт, Хейвен! — рявкает он. Крики вокруг такие, что я едва его слышу. — Я же предупреждал!

— Хайдес, остановись. Я не выдержу!

Он подскакивает снова, но его движение будто замедлено. Я успеваю скользнуть в сторону, обогнуть его. Сердце тарабанит, когда наши взгляды сталкиваются вновь.

Со стороны кажется, что он настроен меня покалечить. Но когда открывает рот — выходит другое.

— Сейчас ударю тебя ногой по голени. На «три» прыгай. Готова?

Я задыхаюсь. Косым взглядом ищу Афину. Она в первом ряду, освещённая софитом. Сидит, сложив руки на груди, и ухмыляется. Ничего не заметила.

— Хейвен! — зовёт Хайдес. Я снова смотрю на него.

— Раз… два…

Он бросается вперёд, нога взмывает.

— Три!

Я прыгаю как можно выше. Его удар проходит в пустоту. Я приземляюсь рядом, захлёбываясь воздухом, хотя ничего не сделала. Толпа освистывает, недовольная, что Хайдес не свалил меня. Ну спасибо. Приятно быть любимицей публики.

— Ударь меня локтем в бок, — сквозь зубы бросает он.

Я хмурюсь:

— Что? Нет.

— Хейвен, твою мать, всё, что я скажу — делай. — Его тон настолько жёсткий, что у меня по спине пробегает дрожь. — Быстро.

Я подчиняюсь. Бью локтем изо всех сил. Хайдес отшатывается, щурится, бормочет проклятия.

Сплёвывает на пол, вытирает лоб тыльной стороной ладони. На губах мелькает тень улыбки.

— Ты не пожалела сил, да?

— И ты не пожалел, когда врезал мне в живот, — огрызаюсь. Мы снова кружим: я пятюсь, он наступает.

И вдруг он замедляется и бросает то, чего я никак не ждала:

— Хейвен, я бил тебя левой. А левая у меня слабая.

Он подсказывает, где уклониться. Говорит, как ударить. И бьёт только слабой рукой. Не хочет драться по-настоящему, но и выйти из игры не может? Почему он тогда вообще участвует, если помогает мне?

— Сейчас ударю в челюсть справа, — его голос возвращает меня к реальности. — На «три» уходи.

Он снова считает — понял, что так у меня хоть что-то выходит. Но я всё ещё в шоке и пропускаю момент. Ухожу в сторону в последний миг, и его кулак всё же задевает скулу. Боковым, но достаточно, чтобы я зашипела от боли.

Я отступаю назад и врезаюсь в канаты. Толпа в восторге.

Опускаю голову. Болит адски. Даже страшно представить, что было бы от его сильной руки. Он бы переломал мне кости.

Я косо смотрю вправо, туда, где сидят Лайвли. Гермес зажал рот ладонями, подался вперёд, глаза расширены. На лице написано: ну всё, её сейчас размажут.

Аполлон стоит. Чуть впереди брата, рядом с рингом. Наши взгляды встречаются, и в его глазах я читаю только сожаление. Тревогу. Тревогу такую острую, что мне перехватывает дыхание, потому что после всего, что он сказал мне недавно, это совсем не похоже на реакцию человека, которому на меня плевать. Вопрос в другом: небезразлична ли я ему настолько, чтобы вмешаться и остановить бой?

— Хейвен, ты меня слышишь? — спрашивает Хайдес, всё ближе подступая.

Я поворачиваюсь к нему и давлю в себе крик. Он идёт на меня, как разъярённый бык, кулак вытянут вперёд, но целится не в лицо. Кричит:

— Три!

А я не слышала его предупреждения, не знаю, какой именно будет удар. Слишком отвлеклась на Аполлона.

Инстинктивно поднимаю колено. Попадаю — и это для него полная неожиданность. Его удар до меня не долетает, а мой — да. Хайдес сгибается пополам, прижимает руки к низу живота и пятится, давая мне возможность перебежать на противоположную сторону ринга.

Я смотрю ему в спину, пока он не выпрямляется. Разворачивается медленно, мучительно медленно, и ухмылка кривит его шрам. Ему больно. По-настоящему. Но в то же время он гордится мной.

Он движется вперёд — изящный и хищный, как тигр, — и останавливается ровно настолько близко, чтобы я могла слышать его слова, но остальные — нет. Крики вокруг оглушают, шум давит так, что начинает раскалываться голова. Я понимаю, что долго не выдержу.

— Хейвен! — доносится за спиной голос.

Голос моего брата, Ньюта.

Он только что ворвался в зал — за ним Джек и Лиам. На их лицах — смесь ужаса, отвращения и страха.

— Что вы тут делаете?! — ору я, мечась глазами от них к Хайдесу. Отвлекаться нельзя.

Ньют дышит прерывисто, грудь ходит ходуном, будто у него вот-вот начнётся астма.

— Какого хрена ты здесь делаешь? Ты с ума сошла?!

Джек выставляет руку, предугадывая, что будет дальше. В тот же миг брат кидается ко мне. Лиам помогает его удержать.

— Хейвен, я помогу тебе! — выпаливает Лиам. Но потом замечает, кто стоит напротив меня, с обнажённым, блестящим от пота торсом. Хайдес машет ему рукой. Лиам тут же пятится: — Ты же независимая женщина, сама справишься.

Не удивлена. Ньют всё равно рвётся, орёт, чтобы я слезла с ринга, чтобы прекратила эту глупость, что никакой контракт меня не обязывает.

— Всё будет хорошо, — перебиваю я, наклоняясь, чтобы он видел мои глаза. — Поверь мне. Пожалуйста.

Ньют обрывает слова. Понимает, что ничего не может поделать. И что в этот раз ему придётся довериться мне и моим отвратительным решениям. Да, момент не лучший — но я благодарна.

Я выпрямляюсь и снова встречаю Хайдеса лицом к лицу.

— Слушай внимательно, — говорит он, переключившись обратно на меня. — Мы должны закончить этот бой. Сейчас я сделаю вид, будто ударю тебя сильно. Ты упадёшь назад и останешься лежать, пока не объявят твоё поражение. Поняла? Не уходи. Мы только притворимся. Хейвен?

Я едва заметно киваю. Афина не должна понять, что мы замышляем обмануть ее. Хоть сама идея — до смешного соблазнительна.

Его сестра выбрала… меня.

Я упираюсь ногами в пол, чуть сгибаю колени. Оставляю за собой место, чтобы упасть. Хайдес отходит на шаг, серьёзный, каким я его ещё не видела. Моя задача проста — просто рухнуть. Его — всё рассчитать: сделать правдоподобно, но не причинить вреда.

Он кивает. Поднимает ногу, двигается ко мне. Я делаю вид, будто не знаю, чего ждать, будто колеблюсь. Чтобы всё выглядело убедительнее.

Но он несётся так, что я не уверена — не обернётся ли всё иначе.

Хайдес ближе. Толпа гудит, многие уже вскочили, тянутся вперёд, лишь бы разглядеть, как он меня раскроит. Ублюдки.

Я глотаю. Мы с Хайдесом ловим взгляд друг друга. Его рука взмывает. Удар готов.

И тут всё рушится. Не что-то. Кто-то. На миг я думаю, что это Афина догадалась. Или, хуже того, Ньют, решивший, что справится с Хайдесом. Лучшая версия — Лиам.

На ринг поднимается Аполлон.

Хайдес не успевает нанести удар — брат бьёт его первым. Кулаком в лицо. Удар такой силы, что я слышу мерзкий хруст ломающейся кости. Хайдеса отбрасывает назад, он падает и гулко ударяется головой о настил. Аполлон набрасывается сверху и начинает колотить его снова и снова — быстро, беспощадно. Хайдес не сопротивляется. Хотя я знаю: мог бы.

Толпа молчит. На зал опускается тишина, оглушительная от шока.

Аполлон поднимается. Стоит передо мной, кулак всё ещё сжат, взгляд прикован к брату, которому он только что переломал — чёрт знает что. Дышит тяжело.

Тот самый парень, что сунул мне контракт и теперь, похоже, исполняет роль арбитра, опускается на колени и начинает отсчёт. Раз. Два. Три. Три секунды, что объявляют поражение Хайдеса. По правилам. Отсчёт в мёртвой тишине, завершившийся ещё более мёртвой тишиной.

Афина стоит, рот открыт. Руки дрожат, скользя вдоль шёлковой ткани её платья. Но смотрит она не на меня.

Аполлон — да. Он поворачивается и смотрит прямо на меня. Лицо — непостижимое. Он должен уйти, хотя бы чтобы избежать ярости Афины. Ведь это уже второй раз, когда он срывает её игру. И второй раз — ради меня.

Но он говорит:

— Ты в порядке?

— Я их убью! — взвизгивает Афина. Что-то летит в стену и разлетается вдребезги. — Всех троих!

Афина в соседней комнате, где вместе с ней бедняжка Афродита — снова вынужденная терпеть её ярость и пытаться её усмирить.

А здесь ситуация — ненамного лучше.

***

Хайдес сидит на полу в углу, ноги раскинуты, к лицу прижат пакет со льдом. Когда его спросили, где болит, он ответил:

— Везде.

Я сижу на диване, уткнувшись взглядом в свои руки и старательно игнорируя Аполлона рядом. В отличие от Хайдеса, я выбралась без повреждений. Возможно, к утру вылезет синяк на скуле, куда он меня случайно задел, но это ничто по сравнению с его состоянием.

— Надо в больницу, — решительно объявляет Гермес, глядя на брата, который сидит на полу. — Вставай.

Хайдес молчит. Он заговорил только, чтобы перечислить, где у него болит. Поднялся после того, как арбитр объявил его поражение; не посмотрел ни на Аполлона, ни на меня и спустился с ринга. Мы нашли его уже здесь, в комнате, на полу, со льдом у щеки.

— Хайдес? — настаивает Гермес.

— Оставь его, — вмешивается Аполлон своим хрипловатым голосом, растягивая слова.

— Оставить? Господи, Аполлон, ты не мог сдержаться? — Гермес скрещивает руки на груди. — Ты ему челюсть как минимум сломал.

Аполлон откидывается на спинку дивана. Необычно близко ко мне. Наши ноги едва касаются, и мне неловко. С чего вдруг он так открыт? Да кто их вообще поймёт.

Из соседней комнаты снова слышится визг. Потом — очередной грохот о стену:

— Этот длинноволосый придурок!

Губы Аполлона норовят растянуться в улыбку. Он удерживается, но глаза смеются. Он встречается взглядом со мной — и, если что-то в нём не изменилось, так это неспособность его удержать.

Гермес на грани нервного срыва. Мерит комнату туда-сюда, каждые пять секунд фыркает и так яростно возится в кудрях, что я боюсь — вырвет к чёрту и останется лысым.

— Мне нужно было помочь Хейвен, — неожиданно для всех произносит Аполлон. — Прости, если я ударил слишком сильно.

— Не слишком, — отзывается Хайдес. Глаза закрыты, затылок прислонён к стене. — Я почти не почувствовал.

— Ага, — язвит Гермес. — Прям настолько «не почувствовал», что тебя унесло назад, как презерватив в торнадо.

Я морщу лоб от этой метафоры. Хайдес на миг улыбается, потом распахивает глаза. И первое, на чём они останавливаются… — это я. Я, уводя взгляд, снова впиваюсь в сцепленные на коленях пальцы. Но серые глаза всё равно на мне — я это кожей чувствую.

— Ты правильно сделал, что вмешался, — бормочет он. — У меня с Хейвен был план. Я должен был «ударить», а она — упасть. В голове я всё просчитал: едва задеть, чтобы выглядело, будто ударил со всей силы. Но я не был уверен, что смогу. — Он делает паузу, тяжело выдыхает. — Аполлон сделал правильно.

Повисает молчание. Гермес упирает руки в бока, опускает голову. Не знаю, какой у него следующий шаг, но, похоже, идея тащить Хайдеса к врачу сдала позиции.

Дверь их комната распахивается — в проёме появляется Ньют. Он шарит глазами, пока не находит меня:

— Хейвен! — выдыхает с облегчением. — Всё в порядке?

Я киваю. За его плечом показывается Лиам — чуть более робко.

— Привет, — кидает он.

Хайдес рычит и стукает затылком о стену:

— Только его тут и не хватало.

Я знаю, что момент неподходящий и надо бы молчать, но из меня вырывается смешок. Хайдес это, конечно, замечает; его взгляд снова ложится на меня, и у меня не хватает сил ответить тем же. Не знаю почему. Может, потому что он пытался меня защитить. Может, потому что я до сих пор в шоке от «поединка» с ним. Или потому, что, лежа на полу, мучаясь от боли, он умудряется бросать в мою сторону насмешливые, вызывающие улыбки.

Гермесу и Аполлону приходится убеждать брата, что им с Лиамом лучше уйти, пока Афина не вернулась и не взбесилась ещё и из-за них. Ньют гладит меня по щеке — с суровым лицом, обещающим длинную лекцию наедине. Потом сдаётся и утаскивает Лиама.

Всё возвращается на круги своя. Я и Аполлон — на диване. Гермес — на ногах. Хайдес — на полу.

Гермес первым срывается с места:

— Пожалуй, я спать, — объявляет. Выглядит так, будто это он дрался на ринге. — Старайтесь не вломить друг другу, вы трое.

Аполлон машет ему. Дверь в его комнату хлопает, и я осознаю, что стало ещё более неловко.

Я упираюсь взглядом в настенные часы и следую за неустанным тиканьем. Мне всё равно, но это единственный способ не встречаться с двумя парами глаз — серых и зелёных.

— Я провожу тебя, — шепчет Аполлон.

Хайдес слышит:

— Я сам.

— Ты не в состоянии, — спокойно парирует Аполлон. — Таблетку — и в постель.

Свободная рука Хайдеса, лежащая на полу, сжимается в кулак:

— Нормально я. Я её провожу. Мне нужно с ней поговорить.

— Поговори сейчас.

Мне кажется, Хайдес вот-вот вскочит и отвесит ответный.

— Мне нужно в частном порядке. А не когда ты торчишь рядом, как болт в заднице.

Я неловко покашливаю, и оба словно вспоминают, что я здесь, в центре их перепалки.

— Аполлон, подожди меня в той комнате, ладно? — предлагаю. — Я поговорю с Хайдесом, а потом ты проводишь меня. Всем будет хорошо.

— Говори за себя: мне совсем не «хорошо», — бурчит Хайдес. Он закрывает глаза и запрокидывает голову, каменея, как статуя.

Аполлон кончиками пальцев касается моего предплечья — так легко, что, если бы я не увидела, не заметила бы. Исчезает в комнате и закрывает дверь.

— Ну? Что ты хотел сказать?

Ответа нет. Хайдес сидит с закрытыми глазами. Через пару секунд он опускает руку со льдом и кладёт её себе на бедро.

— Хайдес?

Он поднимает руку и одними движением указательного зовёт меня ближе.

Я вздыхаю. С ним как с пятилетним — только пятилетний был бы менее инфантильным. Я делаю, как он просит: меня клонит в сон, и я мечтаю лечь и забыть этот день.

Сажусь рядом и внимательно его осматриваю. Кроме щеки, явных повреждений не видно.

— Тебе стоит приложить лёд обратно. Уже лезет синяк.

И правда: на щеке, противоположной шраму, проступает огромная тёмная клякса. Даже представить страшно, как это болит.

— Не хочу, — бормочет он, стараясь не шевелить лицом.

Я выдёргиваю у него пакет — он не возражает. Но стоит мне приложить холод к коже, как две серые радужки упираются в меня.

— Тсс, — опережаю его. — И говори уже, что за срочный разговор.

Он облизывает губы и улыбается, не отводя глаз:

— Значит, тебе приснился порно-сон со мной.

Я закатываю глаза:

— Не об этом ты хотел поговорить, верно? Пожалуйста, Хайдес. — Сжимаю губы в прямую линию, чтобы не рассмеяться над тем, какой он законченный идиот.

Он пожимает плечами:

— Почему нет? Я ещё не успел спросить, что тебе приснилось. Любопытно. Расскажи. Секс? Флирт? Или целомудренный засос?

Я вспыхиваю. Слишком поздно отворачиваться — он и так заметил.

— Ты наполовину побит, а спрашиваешь про мои сны?

Улыбка расползается так широко, что тут же сменяется гримасой и стоном боли. Он быстро собирается:

— Ничего странного не вижу.

— Ради этого ты и спорил с Аполлоном, не пуская его проводить меня?

— Неа. Хотел просто попортить ему кровь.

— Прекрасно.

Мы молчим. Я устраиваюсь боком, чтобы удобнее прижимать пакет со льдом к его лицу. Хайдес сидит в профиль, но косит на меня краем глаза — будто уверен, что я этого не замечаю.

— Я не мог рассказать тебе, в чём состоят игры, Хейвен, — шепчет он. — Не мог, правда. Я мог лишь пытаться не допустить, чтобы ты участвовала. В чём, очевидно, провалился.

Я тяжело сглатываю.

— Мог. Это всего лишь одна из ваших бесконечно нарушаемых правил.

— Нарушать правило во время игры не то же самое, что нарушать правило вне игры.

И что, чёрт возьми, это значит?

— Объясни нормально.

Он поворачивается ко мне. Кладёт ладонь на мою и берёт лёд обратно — мол, справлюсь сам. Я опускаю холодную ладонь на пол, жду его слов.

— Я не могу ничего объяснить. — И в его голосе слышно, как ему хочется.

— Ты жульничал, — шепчу, вдруг ясно понимая.

— Я жульничал ради тебя, — вслух договаривает он то, что я не решилась добавить.

— Зачем?

Мы долго смотрим друг на друга. И я пытаюсь понять: он отчаянно ищет достойную причину и не находит? Может, сделал это, не отдавая себе отчёта. Может, это банальная история «ты — девушка, я — парень». Может, он сошёл с ума — и сейчас врежет мне всё, что не врезал раньше. Я не знаю. Мне нужен чёртов ответ.

Он прикусывает губу и склоняет голову, прядь падает на лоб.

— Понятия не имею. Но надеюсь, что оно того стоило.

Я хмурюсь:

— «Надеешься, что стоило» — это как?

Он пожимает плечами. Вот так — оставляя меня с фразой, в которой есть всё и ничего сразу, и звучит она скорее плохо, чем хорошо. Конечно, стоило. Он отказался меня калечить ни за что.

Смирившись, что он ничего не скажет, я нарушаю тишину первой:

— Можно вопрос?

— Мх.

— Если бы Аполлон не вмешался, ты смог бы сыграть удар по мне?

Он колеблется:

— Нет. Скорее всего, я бы причинил тебе боль.

— Если бы Аполлон не вмешался, ты продолжил бы? Рискнул бы?

— Что, по-твоему, мне оставалось, Хейвен?! — срывается он, хватает меня за руку и стискивает запястье.

Я замираю, моргаю часто-часто — злость подступает. Высвобождаю руку и отползаю по холодному полу.

— То, что сделал твой брат. Два раза.

Он горько усмехается, качая головой:

— То есть спасать тебе задницу за твой же кривой выбор? Так в жизни не работает, Хейвен. Когда ты принимаешь решение, от которого тебя отговаривают все вокруг, и оно оказывается дерьмовым, ты несёшь ответственность.

К несчастью, это правда. И правда то, что игры Афины — это голая, ничем не оправданная жестокость. Хайдес приглашал домогателей и шантажистов. Она — меня. По личным, детским причинам. Я ошиблась, согласившись, но её игры — нечестны.

— Тогда почему Аполлон сделал это, а ты — нет? Он считает иначе?

Это становится последней каплей. Воздух тяжелеет; ярость Хайдеса обрушивается на меня сильнее, чем удар, который он мог нанести.

— Я сделал всё, что мог, чтобы тебе помочь, Хейвен! И тебе всё равно мало. Потому что ты всегда хочешь больше, чем тебе положено. Я тебе ничего не должен, ясно? Ни хрена! То, что я не отказался бы переспать с тобой, не значит, что ты мне нравишься. Так что завязывай. Ты — единственная, кто вышел сухой. Ты — единственная, кого не ждут последствия. В отличие от меня: меня ждёт кое-что куда хуже, чем удар брата. — Он глотает воздух, вывалив на меня всё это за один присест. — Поэтому заткнись и скажи спасибо.

Его слова звенят у меня в голове. Как бы я ни пыталась их вытолкать, они снова и снова протискиваются в мысли, чтобы грызть и добивать.

Я должна бы разозлиться, но меня накрывает унижение и тоска. И — как всегда — любопытство. Моя проклятая любопытность, из-за которой я задаю вопрос, которым стоило бы подавиться:

— О каких последствиях ты говоришь?

Он таращит на меня глаза — наполовину в неверии, что я опять лезу не в своё дело, наполовину с ожидаемой ухмылкой: он знал, что я спрошу.

— Не твоё дело.

Он отворачивается, пряча лицо.

— Если из-за меня у тебя будут проблемы, это моё дело. Прости. Лучше бы ты меня ударил, честно.

Это заставляет его снова посмотреть на меня. Он изучает меня так, будто хочет поверить — и не может.

— Иди спать, Хейвен.

Потом резко встаёт и, метнув пакет со льдом в сторону импровизированной кухоньки, попадает в стену. Я остаюсь сидеть на полу, сердце колотится.

Передо мной появляется ладонь, раскрытая вверх. Хайдес. Я хватаюсь, позволяя ему поднять меня — вот мы уже стоим, лицом к лицу.

— Мне жаль, — шепчу. Сколько ни повторяй — мало.

— Правильно, — отвечает он.

Наши руки всё ещё сцеплены. Я жду, что он это осознает и отпустит — но момент не приходит. А может, как и я, он прекрасно осознаёт и не хочет отпускать. Невозможно, конечно: я ведь для него — лишь потенциальный секс.

— Спасибо, — говорю тихо. И так понятно, за что. Хайдес выпускает мою ладонь и кивает. Кадик резко двигается вниз, и я поднимаю руку — новым, непреодолимым порывом.

Хайдес следит за каждым моим сантиметром напряжённо. Видит, как у меня дрожат пальцы, когда они приближаются к его лицу и ложатся на ушибленное место, где поднимется синяк. Синяк, который не испортит его невозможную красоту. Я глажу кожу, и на несколько секунд Хайдес сдаётся моему прикосновению. Он приоткрывает рот, и у меня вырывается улыбка.

— Убирайся, Хейвен, — шипит он.

Отбрасывает мою руку мягким, но решительным движением.

Он идёт к трём дверям — их комнатам и ванной. Стучит в левую. Почти сразу выходит Аполлон. Они обмениваются коротким взглядом, и тот идёт ко мне.

Он пытается улыбнуться:

— Пойдём?

Я отвечаю улыбкой:

— Уверен, что хочешь меня проводить? Не обязательно, правда.

— Хочу, — выпаливает он. — Пошли.

Аполлон выпускает меня первой, но дверь закрываю я. И, пока тяну ручку, замечаю: Хайдес так и стоит на пороге своей комнаты — и смотрит нам вслед.

Глава 19

Наказание титанов

Кронос захватил власть, свергнув собственного отца, и потому жил в постоянном страхе, что его дети поступят с ним так же. Чтобы этого не допустить, он решил помешать им повзрослеть: пожирал их при рождении.

Хайдес

Стоит мне только открыть глаза — и сразу ясно: день будет дерьмовый. Возможно, самый дерьмовый из всех дерьмовых дней в моей дерьмовой жизни.

Пол-лица всё ещё болит, но мышцы уже двигаются чуть свободнее.

Сажусь и утыкаюсь взглядом в ту часть кровати, где пару ночей назад спала Хейвен. И по какой-то непонятной мне причине не хочу ложиться туда сам. Хочу оставить место нетронутым.

Как бы я ни пытался, мысли о Хейвен не уходят. Каждый раз, когда вспоминаю её, в голове вспыхивают две картинки: её тело в облегающем костюме на Хэллоуин и её хрупкая, неуклюжая фигура, которую тащат на ринг — не зная, что соперником буду я.

Одна картинка меня бесит. Другая — будит во мне совсем иное.

Я сползаю с кровати. Вокруг стоит мёртвая тишина, и, подойдя к двери, я замираю. Слишком уж тихо. Что-то не так. Гермес обычно начинает тараторить сразу, как открывает глаза. А от Аполлона всегда слышны короткие ответы — лишь бы тот отстал.

Открываю дверь — и убеждаюсь: да, день и правда обещает быть конченным.

— Привет, — бросаю.

Джокс стоит как солдат, руки за спиной.

— Хайдес. Ты идёшь со мной.

Джокс — один из многочисленных шавок моих родителей. Здоровый выше меня на голову, с выбритым черепом, окрашенным в ядовито-розовый, и татуировкой на пол-лица. Не тот человек, которого хочется видеть первым делом с утра.

— Зачем? — спрашиваю.

— Так хотят твои родители.

Прекрасно. Ещё две персоны, которых видеть не хочу никогда и ни при каких обстоятельствах.

Краем глаза замечаю: Гермес и Аполлон тоже здесь, стоят неподалёку, с опущенными головами, молчаливые.

— Живо. Все, — бросает Джокс и уже шагает вперёд.

Хмурюсь. Не удивительно, что родители требуют меня — им же нужно меня за что-то отчитывать. Но при чём тут Аполлон? Он ведь мамин любимчик.

Братья встают рядом, не произнося ни слова.

Я останавливаюсь на пороге, чтобы натянуть кроссовки и худи. Выглядываю в коридор — и только сильнее офигеваю. Там стоят Афина и Афродита.

— Да что за хрень? — рявкаю. — Семейный совет?

— Ваши родители хотят поговорить со всеми вами, — отзывается Джокс, не оборачиваясь.

Афродита цепляется за мой локоть и сжимает руку, её огромные голубые глаза полны страха. Как всегда, когда речь заходит о мамочке и папочке Лайвли.

Йель пуст. Совсем. Как после апокалипсиса. И снаружи не пробивается ни луча света: всё ещё глубокая ночь, неудивительно, что никого нет.

— Может, сыграем во что-нибудь, чтобы разрядить обстановку? — предлагает Гермес, шагая впереди вместе с Аполлоном.

— Нет, — рычу я.

— Я за, — откликается Афина у меня за спиной. Я даже не смотрю в её сторону. У меня иррациональный страх, что она сразу догадается, что я поддался в её игре и позволил Хейвен «победить». — У меня своя идея! Игра называется «Оставьте меня наедине с Аполлоном, чтобы я надрала ему зад».

Аполлон молчит. Он давно привык глотать ярость сестры. Гермес пытается вмешаться:

— Эм. Я имел в виду что-то попроще. Давайте в рифмы. Начну я: «котлета». Хайдес?

— Отвали, — отрезаю. Последнее, чего мне хочется — искать рифмы.

— Похоже, ты не понял. «Отвали» не рифмуется с «котле…» — он обрывается. — А. Это был приказ. Ты не играл. Ладно. Афродита?

Она только сильнее вжимается в меня и молчит. Никто не хочет играть — всем не до отвлечений.

— Хорошо, тогда я продолжу, — не сдаётся Гермес. — Котлета. Тета. Полу-тета. Супер-тета. Центро-тета… — он делает паузу. — Фета-тета. Считается за двойное, народ.

Джокс бросает на него тяжёлый взгляд.

Гермес фыркает, но тут же прикрывает рот ладонью. Джокс хоть и обязан уважать детей хозяев, но вывести его из себя не так уж трудно.

Мы приходим в западное крыло, и я морщусь. Родители ждут нас в одном из глухих кабинетов Йеля? Отлично. Всё идёт по нарастающей. Братья и сёстры это тоже понимают — воздух натянут до предела.

Поднимаемся по лестнице, и я снова думаю о Хейвен — о том, как она вечно теряется в коридорах. О том, как в первый учебный день, даже найдя дорогу, всё равно прошла мимо, будто что-то искала. Меня.

Доходим до верхнего этажа, где я ни разу не бывал. Узкий коридор, всего две двери — напротив друг друга. Джокс останавливается у левой и коротким движением руки приказывает входить.

Первым заходит Гермес. За ним Аполлон. Потом я с Афродитой. Афина — последней.

Комната пустует, внутри только один стол и три стула. Свет включён, но горят лишь две лампы. Их хватает, чтобы выхватить из темноты фигуры наших родителей.

Кронос Лайвли. Мужчина с рыжеватыми волосами и янтарными глазами. Тонкие губы искривлены в постоянной злорадной усмешке. И Рея Лайвли — всегда собранная, элегантная, с ледяной красотой. Светлые волосы, карие глаза. В отличие от мужа, её лицо вечно омрачено складкой между бровей, взгляд прищурен.

Они сидят за столом и несколько секунд просто смотрят на нас.

— Вот они, наши драгоценные дети, — приветствует отец.

Мы склоняем головы и хором произносим:

— Патера. Митера.

(«Отец» и «мать» по-гречески).

Как ни странно, наша семья не помешана на мифологии «с пустого места». Кронос и Рея родились в Афинах. Там познакомились, поженились, а потом перебрались в Штаты, где построили империю. В том числе усыновили пятерых детей и нарекли их именами олимпийцев. Не то чтобы это оправдывало их образ жизни, но…

— Афина, — отец кивает. — Иди сюда, моя прекрасная дочь.

Афина чуть ли не светится от счастья. Любимица отца. Она тут же занимает стул напротив родителей и выпрямляет спину до абсолютной прямоты.

Рея тянется и гладит её по щеке.

— Кόρη μου*, доченька, расскажи братьям и сестре то же, что нам.

(*Моя дочь по-гречески)

У меня нехорошее предчувствие. Видимо, и у Гермеса — он толкает меня в спину и бросает взгляд. Беззвучно спрашивает: «Она догадалась?» Я отвечаю пожатием плеч.

Афина закидывает ногу на ногу. И только сейчас я замечаю, что одна она среди нас одета нарядно — будто заранее знала, что предстоит встреча с родителями.

— Братья, — произносит она, — мы здесь потому, что один из нас, нас предал.

Аполлон и Афродита застывают, как статуи. Гермес тихо хихикает:

— Почему ты говоришь, как Иисус на Тайной вечере?

— Гермес! — громом раздаётся голос отца. И весь звук в комнате будто выдувает в никуда.

Афина самодовольно ухмыляется:

— Вчера я проводила Игры. Пригласила Хейвен Коэн, о которой мама с папой уже слышали. Так вот: Хайдес вместо того, чтобы играть по правилам, помогал ей.

Все взгляды впиваются в меня. Чёрт.

— Ты несёшь чушь, — отвечаю невозмутимо.

Афина склоняет голову набок:

— Да? А я видела. Вы переговаривались между ударами. Ты подсказывал ей, как уклоняться, куда бить. Можешь продолжать врать, но знаешь же: родителей это только сильнее разозлит. Так что лучше признайся.

Я сглатываю.

— И ещё Аполлон, — продолжает эта святоша. — Когда Хайдес готовился нанести последний удар, он выскочил на ринг и навалился на него, пока тот не рухнул.

Рея вертит на пальце кольца с золотом и бриллиантами. Даже не смотрит на нас.

— Это ведь не первый раз, правда, Аполлон? Ты вмешался и в первый вечер Игр, ради Хейвен Коэн. Я ошибаюсь?

— Не ошибаешься, митера, — спокойно подтверждает Аполлон, как образцовый сын.

Отец собирается что-то сказать, но я делаю шаг вперёд, тычу пальцем в Афину:

— Ты донесла? Сколько тебе лет, Афина?

Она не моргает.

— Я сделала то, что было правильно. Игры важны для нашей семьи. А вы с Аполлоном превращаете их в фарс.

Я заливаюсь злым смехом. Это моя сестра, но я готов вытащить её на ринг и вбить в пол.

— Нет. Это ты, избалованная девчонка, злишься на Хейвен за то, что она умнее тебя и обыграла бы в любой игре, где нужен мозг. Потому ты вызвала её туда, где знала, что победишь: на бой. Смирись и перестань донимать нас этой чушью среди ночи.

Афина смотрит на меня сжатой челюстью.

Кронос и Рея переглядываются. Потом отец кивает матери. Слово за ней.

— Хайдес, сядь сюда, на место сестры.

Мы выполняем приказ. Когда я прохожу мимо Афины, она бьёт меня локтем в руку.

— Сломаю тебе обе, если ещё раз ударишь, — шиплю.

— Попробуй, если не слишком занят тем, чтобы залезть в трусы Хейвен Коэн, — огрызается она.

Я рычу и со скрежетом двигаю стул. В отличие от Афины, не сижу смирно. Родители привыкли, но несколько секунд выдерживают паузу, выражая молчаливое неодобрение.

Отец делает мне знак пальцем, чтобы я наклонился. Я тянусь — и в ту же секунду его тяжёлая рука сжимает мне шею и вдавливает лицом в столешницу. Боль такая, что дыхание перехватывает, стон застревает в горле.

— Это за то, как ты разговаривал с сестрой, — шепчет он ровно, без тени гнева.

Я успеваю приподнять голову — и в тот же миг он поворачивает её вбок, ударяя скулой о край стола, прямо по шраму. Боль прорывается огнём по всему лицу, и я кричу, стиснув зубы.

— А это за твоё хамство, — продолжает он.

Рея кладёт ладонь ему на плечо — сигнал «хватит». Отец отпускает меня. Я откидываюсь назад, лицо горит огнём.

Мы смотрим друг другу в глаза, и Рея поднимается. Подходит, наклоняется, как мать к малышу.

— Ну что, γιε μου, сын мой, правда ли то, что сказала сестра? Ты помог этой девочке?

Я плотно сжимаю губы.

Она улыбается и гладит меня по лицу — как раз по ушибленной стороне. Пальцы скользят по шраму, взгляд её полон печали.

— Мой красивый мальчик, почему ты не хочешь сказать матери правду? Почему хочешь причинить мне боль?

— Я помог ей, — выдыхаю. Больше ради того, чтобы закончить этот цирк, чем ради совести. — Афина права. Я подсказывал Хейвен, как отбить удары и куда целиться.

— Да ну, серьёзно? — вылетает у Гермеса, он не может сдержать изумления.

Мы его игнорируем.

Рея улыбается и продолжает гладить меня мягко, почти ласково. Потом её рука скользит к моему горлу и сжимает его так, что я лишаюсь воздуха. Она тянет меня вверх — я подчиняюсь, встаю. Ей хватает одной ладони, чтобы душить. Пытаюсь произнести её имя, но выходит только хрип.

Мать прижимает меня к стене, так что я бьюсь затылком. Ослабляет хватку.

— Не так мы вас воспитывали. Не так себя ведут, — кричит она, и всё равно сохраняет идеальную невозмутимость.

— Zitó syngnómi, mitéra. («Прошу прощения, мать».)

Уголок её губ приподнимается. Глаза при этом остаются ледяными, отстранёнными.

— Кронос, — зовёт она мужа.

Отец поднимается, и я сразу понимаю, к кому он идёт. К Аполлону. И его ждёт то же самое наказание за то, что сорвал Игры и бросился на брата.

Кронос хватает Аполлона за горло. Афродита и Гермес по бокам синхронно отпрыгивают назад.

— А ты как посмел предать собственных братьев? Поднять руку на брата ради какой-то тупой девчонки? — рычит он.

Я должен что-то сделать. Вмешаться.

— Патера…

Но мать выпускает моё горло и тут же отвешивает пощёчину — голова уходит влево. Я зажмуриваюсь, замираю.

— Это не… — пытаюсь выговорить.

Аполлон меня перебивает:

— Я виноват, патера. Прошу прощения и готов принять любое наказание. — Он стоит на коленях перед нашим отцом. — Прошу у вас прощения. Больше не повторится.

Его взгляд останавливается на мне. Я открываю рот, но он лишь резко мотает головой. Никаких возражений.

Отец смеётся — его забавляет, как легко он ломает собственного сына. Берёт Аполлона за подбородок, с отвращением разглядывает:

— Вы умны, вы богаты, вы сильны, вы лучшие. Я и ваша мать не принимаем слабости. Особенно — по отношению к простым людям. — Он отпускает его и снова прохаживается. — Игры — наша семейная традиция. Мы проводим их на Олимпе, у нас дома, и решили привезти их сюда, в Йель. Это ваш отличительный знак, то, что отделяет вас от остальных идиотов в этом месте. Вас должны бояться. Никакой пощады.

Я не выдерживаю:

— Но те, с кем мы играем здесь, — не те, с кем мы играем на Олимпе, отец. Мы не можем…

— Мы приняли все возможные меры, — обрывает меня мать. — Твой отец в совете Йеля. Пока Игры обходятся без трупов, вам никто не помешает. Правила просты: никто не умирает, но Лайвли всегда выигрывают. Если вы начнёте мухлевать, проявлять любимчиков — что подумают остальные?

Кронос тут же подхватывает:

— Уважение добывают не жалостью, а страхом. Я вбивал это в вас с первого дня, как усыновил. Я ошибаюсь?

— Нет, отец, — отвечаем хором.

— Йельские Игры — всего лишь разминка. Если вы не в состоянии довести до конца их — относительно простые, — как вы собираетесь тащить мою империю на Олимпе?

Может, отец, никто из нас и не хочет этого в глубине души. Наказывать хамоватых студентов, доводя до синяков, — одно. Мы не лицемеры: нам всегда нравились наши Игры, и мы купались в смеси уважения и страха, которую они нам приносили. Я и сам не знаю, почему тогда помог Хейвен Коэн.

Кронос снова берёт Аполлона за лицо, но смотрит при этом на меня:

— Что особенного в этой Хейвен? Почему вы её защищали?

Чёрт. Туда, куда я меньше всего хотел. Я с трудом сглатываю:

— Ничего. Абсолютно ничего. Нам просто… стало её жаль…

Мать внезапно толкает меня назад, и я снова бьюсь головой о стену. Комната плывёт. Ноги подкашиваются; я сгибаюсь, но она упирает ладонь мне в грудь и выпрямляет. Ну спасибо, мать.

— Хейвен Коэн очень умна, — берёт слово Афина, и мне хочется заорать, броситься на неё быком и заткнуть эту поганую пасть. — Скажу дорого стоящую мне вещь: она очень похожа на нас. Без ума от игр. Умело играет. Дерзкая. Бесстрашная. Даже когда вышла на ринг и поняла, что её ждёт, — подписала договор о неразглашении, вместо того чтобы уйти. Даже когда могла спрыгнуть и удрать от Хайдеса — осталась.

Я опускаю голову, прячась от всех, и позволяю себе короткую улыбку, которую уже не удержать. Эта глупая, безумная и упрямая Хейвен.

Родителям всё равно. Или делают вид, что всё равно.

— Это несущественно, — говорит отец. — Нас интересует одно: вы усвоили ошибки и больше их не повторите.

— Но Хейвен… — пытаюсь возразить.

Кронос поворачивается ко мне — глаза вспыхивают, хотя телом он спокоен. Если бы я его не знал, решил бы, что он не в ярости и сейчас не сорвётся.

— Ты помнишь, кем был до того, как мы с матерью тебя усыновили, Хайдес? Помнишь, где ты был? В детдоме. А до этого? Брошенный у мусорного контейнера женщиной, которая пыталась сделать аборт до девятого месяца.

Я сжимаю кулак. Как это забыть? Про родителей можно сказать многое: они помешаны на античности, слишком всерьёз воспринимают Игры, вспыльчивы и неудержимы в гневе. Но нельзя сказать, что они нам не изменили жизнь. Мою — больше остальных. Я был никем, у меня не было ничего. Даже фамилии мне не дали — только имя, как всем. Имя и узкая кровать в комнате приютa с пятью такими же детьми. Потом они пришли — и дали всё. Что захочу. Мне и моим братьям и сёстрам.

Судя по лицам, остальные думают о том же: влажный блеск в глазах Афродиты, придавленная тишина Гермеса. Аполлон, всё ещё на коленях, склоняет голову — как знак почтения:

— Такого больше не будет, — торжественно произносит он. — I oikogéneia érchetai próti.

Афина повторяет то же. Затем — Гермес и Афродита. Теперь все смотрят на меня.

— I oikogéneia érchetai próti, — шепчу. — Семья превыше всего.

Черты отца смягчаются, хотя злая тень никуда не девается. Он хлопает Аполлона по плечу:

— Встань, сын. Ты ниже меня только когда ошибаешься. Но ты признал ошибку — значит, поднимись и смотри мне в глаза.

Аполлон кивает, встаёт. Кронос обнимает его и поворачивается ко мне.

— Хайдес.

Рея отходит в сторону, не забыв, однако, снова провести ладонью по моему лицу. Всегда по стороне со шрамом. Мать никогда не гладит другую щёку. Не знаю почему.

— Надеюсь, и ты понял.

Я киваю.

Её это радует. Она обводит меня взглядом с ног до головы, сокращает расстояние.

— Хочу, чтобы игру повторили.

На миг мне кажется, что ослышался. Я щурюсь, будто это поможет разглядеть её намерения, а не просто черты лица. Он — отец — выглядит довольным.

— Как, отец?

— Ты и Хейвен Коэн проведёте реванш.

За его спиной у Афины — торжествующая улыбка. Я едва удерживаюсь, чтобы не впечатать её в стену.

— Почему?

Я задаю слишком много вопросов. Кронос снова раздражается. Я отхожу, но он всё равно нависает. Спиной упираюсь в стену; отец поднимает мою голову, перехватив несколько прядей.

— Потому что так решил я. Этого достаточно, сын?

Нет.

— Да.

— Прекрасно. — Он отпускает и протягивает руку Рее. — Афина, но в одном я с тобой не соглашусь. Это был нечестный поединок. По твоим же словам, у этой девочки острый ум, она хороша в играх. Ты загнала её в игру, где нужен не мозг, а тело. Поэтому Хайдес и Аполлон по очереди будут её тренировать — учить драться.

С лица сестры исчезает всякое довольство.

— Что?

Кронос обнимает меня за плечи и подтягивает ближе, выводит перед братьями и сёстрами:

— Даю вам месяц — может, чуть больше. Вы привезёте её к нам, на Олимп, как гостью. Она будет драться при всех. И если победит — её ждут великие вещи.

Да, как с Вайолет, — хотел бы я бросить саркастично. Но горло пересохло, и даже если бы захотел, говорить всё равно не смог бы.

Везти Хейвен к нам, в Афины, — безумие. Я знаю, чем это грозит.

— Всё ясно? — подгоняет нас Кронос, устав от нашего молчания. — Кто-то хочет возразить?

Мы по очереди шепчем: «Нет». Кронос чуть подталкивает меня в строй — и я снова оказываюсь между Гермесом и Аполлоном.

Рея начинает прощаться, как всегда: целует в щёку и берёт лицо в ладони — мягкие и холодные.

— Ta léme sýntoma, gie mou. — «До скорого, сын мой».

А мы неизменно отвечаем: — До скорого, мать.

Мы остаёмся в аудитории одни. Даже Джокс уходит с ними. Никто не говорит ни слова. Афина выходит первой, громко хлопнув дверью — её обычный драматический уход.

Мы с Гермесом, Аполлоном и Афродитой идём молча. Афродита рядом; я обнимаю её за плечи и прижимаю её голову к своей груди.

— Прости, — шепчет она.

Я смотрю сверху вниз:

— За что?

— За удары, что ты получил.

Боль возвращается. Я так переживал за то, куда свернула беседа, что она отошла на второй план. Корчу дурашливую рожу — вдруг полегчает и ей станет не так страшно.

— Не думай обо мне.

Ждём, пока она войдёт в свою комнату. Гермес на этом уходит; меня и Аполлона оставляет у двери вдвоём.

— Всё кончится плохо, — бормочет брат, руки в карманах, длинные шоколадные пряди падают на глаза.

Он прав. Даже если Хейвен выиграет — на этот раз честно, — для неё всё равно всё закончится плохо. Она проиграет, даже победив. И для неё больше нет ни трюков, ни лазеек.

Я оседаю спиной по стене и сползаю вниз. Правую скулу ломит — похоже, моё лицо превратится в один сплошной синяк.

— Почему ты не скажешь ей, что это я вмешался по твоей просьбе? — шепчет Аполлон.

Я пожимаю плечами.

— Что это ты приказал мне подняться на ринг и расфигачить тебя? Что даже когда я сидел на тебе верхом и не хотел продолжать, ты повторял: «Ещё один, Аполлон. Сильнее. Ещё удар. Давай». — Он вздыхает. — Она думает, это моя заслуга.

Правда. Как только мы вошли в зал, я буквально рванул к Аполлону и сказал, что он должен выйти на ринг и всадить в меня как можно больше. Что он, по мне, сделал поздновато.

Я поднимаю голову и смотрю ему прямо в глаза:

— А ты почему не сказал родителям, что я попросил тебя вмешаться?

Ему бы всё простили. Он бы избежал отцовского гнева.

Он отворачивается, пряча всё, что мелькнуло в янтарных зрачках:

— По той же причине, что и ты.

— Потому что я люблю тебя, aderfe mou, — шепчу.

Он едва улыбается — грустно. Я втянул его в дерьмо по уши. И всё равно он отвечает:

— И я тебя люблю, брат мой.

Я не отрываю глаз от кроссовок, пока Аполлон не заходит в комнату. Он не спрашивает, почему я не поднимаюсь и не иду спать. У конца коридора, за стеклянной дверью в сад, проступает рассветный свет. Спать уже бессмысленно. Не с грузом мысли, что мне предстоит тащить Хейвен — эту чёртову упрямую занозу — в Грецию на реванш со мной.

Я бы пошёл к ней и сказал бежать. Уйти из Йеля и перевестись. Это было бы лучше. Наверное. Потому что если правда, что моя семья помешана на играх, уловках, грязной победе и веселье, то ещё больше она помешана на людях вроде нас. На тех, кто может стать как мы. На таких, как Хейвен. И я боюсь, что, поддакивая ей, как с самого начала, я слишком выставил её напоказ для моей семейки.

Я столько раз говорил ей «ты ошибаешься», что только сейчас понял: ошибался всё это время я.

Она — любопытная. Безбашенная зануда. Но если бы я правда хотел её оттолкнуть, я бы это сделал. Вместо этого я позволил ей влезть в нашу жизнь.

Я резко вскакиваю, отталкиваясь ладонями от пола, и уже шагаю в сад кампуса. Прохожу несколько метров, молясь, чтобы боковой вход ко второму общежитию открывался с улицы.

Кто-то меня услышал: ручка поддаётся, и меня впускают. Я не до конца уверен, какой у Хейвен номер, но, когда встаю перед нужной дверью — сомнений нет.

Я уже поднимаю руку, ведомый невесть каким безумным порывом. Схватить её за лицо и поцеловать? Швырнуть на кровать и сорвать с неё одежду? Заорать, что надо было держаться подальше — но что, увы, и я хорош?

Вместо этого замираю. Кулак повисает в воздухе в сантиметрах от двери.

На коврике у моих ног лежит записка. Простая. Белая гладкая бумага, сложенная пополам. Поднимаю. Хейвен постоянно лезет в мои дела — почему бы мне не ответить тем же?

В худшем случае — рифмованный высер того придурка Лиама.

Разворачиваю и перечитываю несколько раз. Морщу лоб и оглядываюсь: коридоры пусты. Тишина такая, что слышно, как бьётся моё сердце.

— Что за хрень? — выдыхаю.

Читаю снова и снова, пока не понимаю, что фразу теперь не выбить из памяти.

Не беспокойся о фигурах, которые видишь на игровой доске.

Беспокойся о тех, кого ты считаешь вне игры.

Я сминаю листок и прячу в карман. Мне нужен кофе и разговор с братьями. Не дело — чтобы Хейвен проснулась и обнаружила эту тупость у дверей.

Но стоит мне повернуться к выходу, как ощущение взгляда прожигает спину. Точно так же, как месяц назад, в саду, когда мы с Хейвен грызлись из-за моих Игр.

Я поднимаю голову к боковой двери, через которую вошёл, — в конце коридора. Там стоит кто-то и смотрит на меня, но я не успеваю ни шагнуть, ни рассмотреть хоть что-нибудь — силуэт исчезает в миг. Я успеваю понять одно: это явно был парень.

Чего, чёрт побери, он хочет от Хейвен?

Глава 20

Предательство Дафны

Купидон пустил в Аполлона стрелу, что заставила его влюбиться в Дафну. Он сделал это в отместку за насмешку, после того как Аполлон убил змея Пифона. Купидон поразил Аполлона золотой стрелой, а Дафну — свинцовой, той, что несла в себе силу отвергать любовь.

Я бросаю взгляд на Лиама и едва удерживаюсь, чтобы не зарычать. Перси замечает моё состояние и беззвучно смеётся, пожимая плечами. Губами он шепчет: «Что поделаешь?»

Дать ему в морду — вот что я хочу сделать.

С того момента, как мы уселись за стол в библиотеке, Лиам не переставал жевать жвачку самым мерзким и раздражающим образом. Мы сидим здесь уже час. Вкус наверняка давно выветрился. Он что, не может её выплюнуть и дать мне покой?

Я пытаюсь сосредоточиться на листах перед собой. Я на первом курсе, а Лиам, будучи на втором, уже сдал эти экзамены, и вот он «великодушно» поделился со мной конспектами. В теории это могло показаться милым жестом. Так я и подумала вначале. Но потом открыла тетрадь.

Ожидать чего-то приличного от Лиама — моя ошибка. Но и у него должен быть предел. На первой странице, чёрными чернилами и вполне разборчивым почерком, кое-какие буквы выделены красным. Если читать их по порядку, выходит: «ты красивая». На следующей — та же схема, только уже «ты модная». И так до бесконечности. Каждая страница с новым «комплиментом».

Я поднимаю глаза на Лиама — и он уже смотрит на меня. Указывает на тетрадь, потом на себя, будто сомнений в авторстве быть не может.

Я выдавливаю кривую улыбку. Он пробует подмигнуть… и закрывает оба глаза разом.

Вздыхаю и раскрываю учебник. Мне нужна передышка от его «конспектов». В тот же миг изящные пальцы Перси подсовывают под нос записку.

Можно попробовать его напугать. Вдруг жвачка в горле застрянет.

Я прыскаю, приглушая смех, Перси вторит мне. Лиам смотрит на нас с хмурым лбом.

— Что смешного? Тоже хочу ржать, скажите, — шепчет он.

— Ничего, Лиам, — отвечает Перси, сразу становясь серьёзным. — Ты уверен, что твоя жвачка ещё со вкусом? Может, пора выплюнуть?

Лиам жует с особым усердием, задумывается. Потом кивает, отрывает кусок бумаги и заворачивает в него жвачку. Я едва радуюсь маленькой победе, как он достаёт новый яркий пакетик и засовывает свежую пластинку в рот.

— Спасибо, бро.

Улыбка Перси каменеет.

— Да не за что.

Я проверяю телефон. Новых сообщений нет.

Ну вот.

Нет новых сообщений от Хайдеса. В моё оправдание скажу: я жду его, потому что он пропал. В пятницу вечером мы попрощались, Аполлон проводил меня до комнаты — и всё. Исчез. Ни на кампусе, ни в кафетерии. Прошло два дня. Сегодня понедельник. У него должны быть занятия. И всё равно пусто. Понятия не имею, где он.

Я спросила у Гермеса, не заболел ли он, не угодил ли в больницу. Гермес отмахнулся: «У него дела вне Йеля». И добавил только комплимент в адрес моего обтягивающего свитера, который, по его словам, «отлично подчёркивал грудь». А напоследок ещё и заметил: «Жаль, что Хайдес это пропускает».

Смотрю на часы. Уже за одиннадцать вечера. В понедельник, ноябрь. До моего дня рождения — час. Ньют злится на меня, и я торчу в библиотеке под предлогом «занятий», лишь бы быть от него подальше. Могло быть хуже?

Я же выиграла Игры Афины. И что теперь? Она поняла, что мы жульничали? Победа не засчитывается, потому что вмешался Аполлон? Что ждать? Говорят, полагается приз. Но какой?

Я театрально фыркаю, и двое студентов за соседним столом оборачиваются. Разблокирую телефон и открываю чат с Хайдесом. Начинаю печатать:

У тебя всё нормально?

Стираю. Слишком заботливо.

Ты пошёл яблоки собирать?

Стираю снова.

Слушай, знаю, что это не моё дело и я, наверное, последняя, кого ты хочешь видеть или слышать, но куда ты пропал? Тебе лучше? Ты болен? Прости. Это всё из-за меня.

Смотрю на сообщение. Я выгляжу отчаянной. Прикусываю губу, палец зависает над кнопкой «отправить». Что делать? Жать? Стереть? Переделать? Да, переделать.

Удаляю всё в миллионный раз и набираю короткое:

Привет. Ты где?

Я почти нажимаю «отправить», когда за спиной раздаётся:

— Здесь.

Каждая мышца в моём теле замирает. Чувствую дыхание у себя на шее. Стоит лишь повернуть голову влево — и я встречаю взгляд Хайдеса, склонившегося надо мной и смотрящего в экран моего телефона.

— Кажется, у меня сердечный приступ, — шепчу.

Шрам на его лице изгибается в такт улыбке.

— Ты волнуешься за меня? Миленько. Учитывая, что я получил по полной, чтобы прикрыть твою задницу.

Я не шевелюсь. Он опирается рукой о стол и поворачивается, и наши глаза встречаются. В его взгляде нет ни капли обиды.

— Не обязательно было так пугать, — шепчу.

— Искала меня. Вот я. Разве не забавно, как работает судьба?

Один из библиотекарей — пожилой лысоватый мужчина — шикнул на него. Хайдес закатил глаза и сделал вид, что всё в порядке.

Я отвожу взгляд от его серых глаз и цепляюсь за Лиама. Тот сидит белый как мел, его стандартная реакция на появление Хайдеса. Тот, нарочно провоцируя, приветствует его лёгким кивком.

— Нам нужно поговорить, — шепчет он мне на ухо. Холодок пробегает по позвоночнику и застревает у самого основания шеи. — Отойдём на минуту.

— Ладно. Но сначала ответь на вопрос.

— Валяй.

— Ты прочитал сообщение, которое я собиралась тебе отправить?

— Какое из многих?

Я заливаюсь краской.

— Сколько времени ты уже стоял у меня за спиной и подглядывал? — выпаливаю слишком громко. В панике зажимаю рот ладонью. Чувствую на себе взгляды Перси и Лиама.

Хайдес выпрямляется с самодовольной ухмылкой:

— Достаточно, чтобы увидеть, сколько раз ты всё стирала и писала заново, Хейвен. — Он цокает языком, как строгий отец. — Хейвен, ты что, влюбилась в меня? Ведёшь себя как тринадцатилетняя с гормональным взрывом.

Я его игнорирую и резко встаю, стараясь не заскрипеть стулом. Обращаюсь к Перси и Лиаму:

— Я сейчас вернусь, не переживайте.

Перси уже открывает рот, чтобы возразить, но Хайдес вмешивается:

— Она сказала, что вернётся.

Они переглядываются так долго, что мне становится неловко. Лиам нервно чешет подбородок.

Я хватаю Хайдеса за предплечье и тяну:

— Пошли, Дива. Этот обмен взглядами — цирк какой-то.

Он не сопротивляется, наоборот, даёт себя увлечь и смотрит только на меня. Явно забавляется.

— В конце концов, он же не виноват. Трудно не глазеть на меня. — Указывает на своё лицо свободной рукой.

Я снова его игнорирую и быстро шагаю вперёд. Все косо глядят, прячась за видимостью прилежного чтения. Ещё до того, как я успеваю дойти до двери, Хайдес толкает меня в сторону, и мы оказываемся меж двух стеллажей, плотно набитых книгами.

— Ты что… — начинаю возмущаться.

Он жестом велит молчать и оттесняет меня до самой стены, подальше от любых живых свидетелей.

Я сдаюсь и отпускаю его руку, упираюсь спиной в полку.

Хайдес становится напротив, скрестив руки на груди. Чёрная прядь падает ему на лоб, щекочет нос. Мне так и хочется поправить её.

— Для протокола, Хейвен, — говорит он, — ты совсем не последняя, кого я хочу видеть или слышать.

Я хмурюсь. Не понимаю, к чему… А. Сообщение, которое я написала и тут же удалила. Прекрасно.

Чтобы не подыгрывать ему, раз уж мы нос к носу, рассматриваю его внимательнее. На правой щеке расплылся здоровенный синяк, на левом скуле заживает свежая царапина. Этого точно не было после побоев от Аполлона. Но впервые решаю промолчать.

— Появились осложнения.

И точка. У меня сдают нервы:

— То есть?

Он облизывает нижнюю губу. Только сейчас замечаю, что она чуть распухла.

— Афина всё поняла. Рассказала нашим родителям. Кстати, они не особенно обрадовались. — Он машинально касается пальцами раны на скуле.

Он продолжает, но я его уже не слушаю. Подскакиваю и хватаю его за запястье.

— Это они сделали? Синяк на скуле? Твои родители?

Хайдес раскрывает рот, но молчит.

Как можно бить собственного ребёнка? Избивать — за что? За то, что изменил правила их тупой драки? Боже, теперь я чувствую вину в квадрате. Но кто бы мог подумать, что он вляпается в такое?

— Хайдес, — зову я, голос дрожит. Пытаюсь коснуться раны, но он отворачивается. Оказавшись лицом к лицу с синяком, только вздыхаю. — Это твои родители тебя избили?

— Отец. Но неважно. Он делает это только когда мы совершаем серьёзные ошибки, — отмахивается он, словно это ничего. — В остальном у нас есть всё.

Теперь моя очередь таращиться с открытым ртом. Я бы сказала ему, что это ненормально. Но он явно не хочет в это углубляться.

— Ладно, — выдавливаю. — Понимаю, что не имею права судить о твоих родителях, но… Хайдес, ты не заслужил этого. И не заслужил ударов Аполлона. Я бы лучше проиграла, чем видеть тебя таким.

И это предел моей мягкости.

— Так вот, — продолжает он, и я улавливаю в себе неприятное чувство разочарования, — отец и мать хотят, чтобы мы снова провели бой. Перед ними.

О. Ну, этого я могла ожидать. Киваю, заставляя себя держать спокойствие.

— В общем-то правильно. Мы жульничали.

— В нашем доме в Гре… — он морщится. — Стой, что? Тебе кажется правильным?

Я отражаю его гримасу:

— Подожди. В Греции?

Мы застываем, каждый со своей версией одного и того же кошмара. Первым заговорил он:

— Родители родом из Афин. Там у нас вилла. Они хотят, чтобы бой прошёл там.

Я задумчиво бурчу, чувствуя его взгляд на себе:

— Ну, если уж получать по морде, то хотя бы в Греции. Неплохо. Может, ещё и по городу прогуляюсь? До Санторини далеко? Всегда мечтала. И кухня там, наверное, божественная. — Я тараторю всё быстрее. — Подожди-ка: билеты они сами оплачивают? Потому что у меня на счёте десять долларов, и они нужны на прокладки. У меня скоро месячные.

Если раньше Хайдес выглядел растерянным, то теперь он таращится так, будто я трёхголовая корова.

— Хейвен, стоп-стоп-стоп. — Его глаза на миг вспыхивают весёлым огоньком, я успеваю заметить. — Ты правда согласна? Ты поняла, что я сказал? Мы снова будем драться. Я, который боксирую годами, и ты, которая вряд ли умеет делать кувырок.

— Конечно поняла, я же не дура. Я согласна. — Сказала привычно импульсивно, даже не подумав, как объясню брату и отцу поездку: «Эй, я лечу в Грецию, чтобы Хайдес набил мне морду перед своими родителями».

— Тогда ты хуже, чем дура, — отрезает он, будто читает мысли. — Ты сумасшедшая. Почему не возразишь? Могла бы.

Что-то подсказывает мне, что это не так — что у меня нет выхода.

— Я думала об этом, — признаюсь спустя паузу. — Но игра была нечестной. Ты мне помогал. А потом Аполлон полез на ринг и сражался вместо меня. Я не сбежала, да, я осталась до конца. Но этого мало. Я должна была взять ответственность и драться, как умею.

Хайдес ошарашен. За всё время, что мы знакомы, я наговорила ему массу странностей. Но вот сейчас, меж двух книжных стеллажей, в ноябрьский понедельник, я переплюнула саму себя.

Он прочищает горло:

— Это очень благородно, Хейвен. Но вероятность, что я над тобой одержу верх, близка к ста процентам. Ты понимаешь это?

— Попрошу кого-нибудь потренировать меня, — бурчу, уцепившись за внезапную идею. Да, если повезёт, родители не увезут меня прямо этой ночью. Может, будет время. Хотя на самом деле, чтобы научиться драться, мне нужны годы и чудо.

Хайдес ухмыляется, глаза лукаво блестят. Он отходит от полки и надвигается. Я пятюсь, пока не упираюсь в стеллаж, с другой стороны.

— Ах да? И у кого же попросишь?

— Может, у Лиама скрытый талант, — шепчу, сбитая с толку его близостью. Тепло от его тела накрывает меня, живот к животу.

— Лиам проиграет даже ребёнку.

— Перси.

Он выгибает бровь:

— Кто?

— Серьёзно? Он сидел с нами за столом!

— Следующий, Хейвен.

— Гермес.

Он запрокидывает голову и смеётся, но сдержанно, чтобы не шуметь.

Он начинает меня раздражать. Я бы уже ушла, оставив его ржать надо мной и моими жалкими планами, но его корпус наглухо перекрыл путь.

— Ты вообще понимаешь, что прижался ко мне? — выпаливаю.

— Хайдес опускает взгляд на наши тесно прижатые тела: — М-м. Тебя это напрягает? — Его тёплое дыхание задевает мне лоб. — Мы так же делали в твоём порно-сне? Только без одежды?

— Да, напрягает, — выделяю каждое слово. — Отойди.

— Тогда почему ты держишь меня за бёдра?

Я вздрагиваю. И понимаю, что это правда. Мои ладони всё сильнее вдавливаются в ткань его чёрного свитера. Одно знаю наверняка: сдавать позиции нельзя. Я не убираю рук — наоборот, ускользаю ими внутрь, скользя по прессу сквозь трикотаж. Поднимаюсь к груди и, наконец, сцепляю руки у него на шее.

Хайдес смотрит на меня с зажатой челюстью. Интересно, больно ли ему.

— Аполлон тебя неплохо вырубил, — шепчу. — Пожалуй, попрошу его тренировать меня.

Его ладонь мгновенно ложится мне на затылок, сжимает волосы и запрокидывает моё лицо вверх, чтобы мы смотрели друг другу прямо в глаза:

— Даже не надейся. Займусь этим я.

— В этом нет смысла, Хайдес. Мне драться против тебя.

Похоже, до этого момента он об этом не думал.

— Плевать. Аполлон давит одной физухой — это полезно, да. Но я ещё и технику даю, а это главное.

— Тогда почему он тебя уделал? — спрашиваю.

Он выдыхает сухую смешинку и отступает. Охватывает мои запястья — и даже когда наши тела перестают соприкасаться, хотя бы какой-то контакт остаётся.

— Потому что так было нужно, — шипит. — У нас месяц, Хейвен. Хочу видеть тебя в зале каждое утро, до пар. В нормальной форме и с твоими милыми волосами, собранными в хвост. — Наклоняет голову. — Собранными лучше, чем сейчас.

Сейчас у меня пучок, заколотый карандашом; пряди сбились на лоб и щёки, другие щекочут шею.

Хайдес пальцем задевает кончик карандаша:

— До сих пор загадка, как ты умудряешься так их закалывать. На тренировки купи резинку.

Я поднимаю левую руку к его лицу — и мне даже не приходится показывать. На запястье всё ещё та самая резинка, которую он подарил мне на крыше.

Его губы почти складываются в улыбку.

В конце концов он кивает, разворачивается, собираясь уходить:

— Увидимся завтра утром. Не опаздывай. Терпеть не могу тех, кто опаздывает. Опаздывать могу только я.

— Завтра у меня день рождения! — выпаливаю, чувствуя себя дурой.

Хайдес и глазом не ведёт:

— Плевать.

— Более того, — останавливаю его. Проверяю время на телефоне. Полночь. — Сегодня у меня день рождения. Прямо сейчас.

Я обожаю свой день рождения. Я из тех, кто воспринимает его как национальный праздник.

Хайдес кривит губы и поворачивается спиной:

— Всё равно плевать. Спокойной ночи, Хейвен.

Я молча смотрю ему вслед. Обычно, когда у человека день рождения, ему говорят «поздравляю». Меня так учили. Похоже, для Хайдеса понятие новое. Великолепно.

Я отряхиваюсь от глупого разочарования — да какая разница, что он меня не поздравил, — и широкими шагами иду за своими вещами, чтобы вернуться в комнату. Но стоит мне выйти из-за стеллажей, как передо мной — из ниоткуда — возникает Аполлон.

Я прижимаю ладонь к сердцу и глушу вскрик. Аполлон тоже вздрагивает, но тут же берёт себя в руки. Теперь он развеселился:

— Прости.

— Господи, — бормочу. — Минус десять лет жизни.

— Извини, пугать не хотел.

— Ничего.

Я пытаюсь его обойти, но Аполлон смещается и преграждает путь:

— Мне нужно с тобой поговорить.

И ему тоже? Что это за вечер такой — всем Братьям Яблока срочно надо со мной поговорить?

— Если это про бой и про то, что ваши родители хотят его повторить, — я уже в курсе. Хайдес только что ушёл. Не поздравив меня с днём рождения, кстати. — Не знаю, зачем добавляю последнее.

Аполлон приоткрывает рот, потом закрывает. Хмурится:

— У тебя сегодня день рождения?

— Да. А ответ твоего брата был: «Плевать». Серьёзно, что с ним не так?

Он улыбается — будто знает то, чего не знаю я:

— Случайно так вышло, что сегодня ещё и день рождения Хайдеса.

Окей. Вот этого я точно не ожидала. Делить дату рождения с Хайдесом — раздражающая случайность.

— Великолепно. Теперь уж точно будет паршивый праздник.

Он скрещивает руки на груди. На нём белый свитер, плотно облегающий широкие плечи; рукава закатаны до локтей, и видны татуировки, опоясывающие предплечья.

— Почему ты так говоришь? У тебя есть друзья и брат. Отпразднуешь с ними, верно?

У меня срывается нервный смешок:

— Ага, конечно. Брат злится за то, что я полезла в игры Афины. Джек торчит с ним и пытается его остудить. Я далеко от дома и от единственного родителя, что у меня остался. Я в хвосте учёбы — настолько, что Лиам дал свои конспекты, но они набиты бредом. Мне снова предстоит драться с твоим братом, который лупит груши без перчаток. Пол-Йеля знает меня как девчонку, оставшуюся без лифчика перед Хайдесом в театре. Плюс тут шастает кто-то, кто оставляет мне загадки и прозрачные угрозы. — Я шумно втягиваю воздух. — А последние деньги на карте я спущу на два пакета прокладок. Единственный плюс — поездка в Грецию, пожалуй.

Когда я заканчиваю этот монолог, Аполлон, кажется, не знает, что ответить — и я его понимаю. Я только что вывалила на него всю фрустрацию, хотя мы и не настолько близки.

Но одно ясно: вместо того чтобы пялиться на меня, как на мифическое животное, он мог бы просто попрощаться и уйти. Вместо этого он смотрит поверх моего плеча — похоже, на стол, где сидят Перси и Лиам.

— У тебя есть час? — спрашивает он.

— Что?

— Пойдём со мной. — Хотя в конце нет вопросительной интонации, это не звучит как приказ. Аполлон холодноват, но вежлив.

Я прикусываю губу до металлического вкуса:

— Куда?

Аполлон уже разворачивается ко мне спиной, уверенный, что я пойду.

— Хейвен, тебе никогда не говорили, что иногда стоит меньше спрашивать и больше слушать?

— Говорили, — бурчу. — Твой брат Хайдес.

Библиотеку как раз закрывают, но я показываю Перси и Лиаму, чтобы забрали мои вещи — и надеюсь, что они не настучат Ньюту, будто я разгуливаю по колледжу с Лайвли. Я следую за Аполлоном к выходу.

В отличие от Хайдеса, Аполлон не подстраивается под мой шаг. Его длинные стройные ноги несут его быстро и уверенно, а мне приходится почти бежать.

Мы входим в крыло Йеля, где находится и театр. Проходим мимо лаборатории по химии и комнаты книжного клуба. У меня есть догадка — и она подтверждается, когда Аполлон распахивает дверь кулинарного клуба, где он — руководитель.

Он щёлкает выключателем у двери: четыре лампы вспыхивают над чёрным железным столом, уставленным мисками и инструментами. В четырёх метрах за ним — огромная духовка.

— Итак, — нарушаю тишину. — Что мы здесь делаем?

С тех пор как Лиззи сказала, что Аполлон возглавляет кулинарный клуб, я периодически представляю, как он месит тесто длинными пальцами и красивыми руками. Не думала, что увижу это вживую. Ну… я пыталась его подглядеть как-то днём, но мимо прошёл препод и выгнал меня. Надеюсь, Аполлон об этом не узнал.

Аполлон надевает белый фартук. Потом берёт второй и протягивает мне:

— Печём торт на день рождения. Казалось бы, очевидно.

Я уставляюсь на фартук в руках:

— Для меня?

— А для кого же ещё?

Ну мало ли — для Хайдеса? Хотя он скорее швырнёт именинный торт в дарителя, чем примет его.

— Аполлон, не знаю, зачем ты это делаешь, но не обязательно. Честно.

Он меня не слушает. Вынимает фартук из моих рук — и первая мысль: о, так быстро получилось его отговорить. Но нет: он оказывается у меня за спиной и надевает фартук на меня. Ладони опускаются к пояснице и чуть скользят вверх, завязывая ленты.

— Не жмёт? — глухо мурлычет он.

— Н-нет, — запинаюсь.

Следующие полчаса я помогаю Аполлону с ингредиентами и подготовкой. Мы растапливаем тёмный шоколад на водяной бане и даём ему остыть. Не знаю, для чего это, но доверяю ему и не лезу с вопросами. Пока шоколад охлаждается, Аполлон ставит меня взбивать венчиками сливочное масло с сахаром. Он внимательно следит за тем, что у меня получается, кладёт ладонь мне на плечо — мол, хватит. Разбивает два яйца и забирает у меня венчик.

— Дальше сам.

Волосы у него стянуты в низкий пучок; верхний свет ложится на лицо, и он выглядит буквально ангелом. Губы цвета вишни вытянуты в прямую линию от сосредоточенности. Длинные густые коричневые ресницы обрамляют зелёные радужки. Каждое движение — мягкое, точное; в нём такая выученная грация, что и не подумаешь увязать её с банальной шоколадной шарлоткой. Он настолько красив, что никакое описание ему не подстать. Настолько красив, что даже обидно за него: он никогда не увидит себя так, как видим его мы.

— Хейвен? — выводит меня из транса. — Всё окей?

Я вздрагиваю и отвожу взгляд. Не заметила, как перешла в режим «жутковатого наблюдателя».

— Прости. Думала, какой ты красивый.

Чёрт.

Аполлон замирает, венчик всё ещё в миске с тестом, теперь уже тёмно-коричневым — он добавил растопленный шоколад.

— А. Спасибо, наверное.

— Пожалуйста. — Я же ничего такого не сказала. Просто комплимент.

Мы замолкаем. Аполлон переливает тесто в форму и отправляет в духовку. Моет руки, вытирает их о фартук.

— Сорок минут — и готово.

Сорок? Сорок минут?! Это слишком много. Особенно — наедине с Аполлоном. С Аполлоном, который и двух секунд зрительного контакта не выдерживает. Пахнет бедой.

— Ладно… — начинаю. — Мне нужно бояться ваших родителей?

По тому, как напрягается его тело, понимаю: это последнее, о чём стоило спрашивать.

— Эм.

— «Эм»?

Он пожимает плечами. Ну спасибо за развёрнутый ответ, Аполлон. Вообще-то моя любознательность тут более чем уместна. Хочу понимать, во что я вляпываюсь.

Вздыхаю:

— Полагаю, да. Надеюсь, тренировки с Хайдесом пригодятся.

Он дёргает головой:

— С Хайдесом?

Я мну паузу. Что я ляпнула?

— Да. Он будет меня тренировать. Я сказала, что идея так себе, но выбора у меня нет. Да и выбора у меня, кажется, вообще нет.

— Мои родители… — он обрывается. Продолжает через миг: — Мои родители прямо потребовали, чтобы тебя подготовили к повтору игры. И Хайдес, и я.

— Ты? Хайдес мне не говорил.

Аполлон склоняет голову, и, хотя волосы собраны, длинные пряди не в силах спрятать улыбку, которой тронулись его губы:

— Тренировать будем оба, Хейвен. Надеясь, что в этот раз всё пройдёт правильно.

Он мгновенно жалеет о сказанном. И слишком поздно делать вид, что я не услышала.

— «В этот раз»? Это как?

— Никак, — отходит на пару шагов, моментально снова становясь холодным и отстранённым, как умеет.

Мысль сама тянется к имени. Вайолетта. Кажется, так звали девушку, о которой рассказывал Лиам. Он называл её «Дафной Аполлона»: они любили друг друга, а потом она исчезла из Йеля. Без слова. Без следа. Одни говорили, что она умерла, другие — что просто бросила учёбу. Но я думаю, правда в другом.

— Кто такая Вайолетта? — спрашиваю почти шёпотом.

Его кадык опускается. Если бы я его не знала, уже бежала бы прочь от этого взгляда.

— Человек, которого я любил. И с которым всё кончилось плохо.

— «Плохо»… в смысле, с ней случилось что-то страшное?

Сердце уходит в пятки, пока жду ответа. И чем дольше он молчит, тем ближе я к нервному срыву.

Он вымученно улыбается:

— Нет, Хейвен. В смысле — она меня бросила.

О. А. Логичный, самый простой вариант.

— Мне жаль. Трудно представить человека, который мог бы бросить такого, как ты.

Напряжение спадает — он расслабляется.

— Спасибо, Хейвен.

— Но почему остальные называют её твоей Дафной?

И снова я всё порчу. Его кулаки сжимаются у бёдер. Он выдыхает огромный пласт воздуха и лишь затем отвечает:

— Вспомни миф. Любовь Аполлона к Дафне была безответной. Она предпочла стать деревом, лишь бы от него уйти.

Я вскидываю брови:

— Только не говори, что…

— Нет, Вайолетта не превратилась в растение.

— Тогда…

— Вайолетта была со мной, да. Но человеком, которого она действительно любила, был не я, — шепчет он. Каждое слово — как капля, тянущаяся мучительно медленно. — Она любила Хайдеса.

Глава 21

17 ноября

Персефона правит царством мёртвых рядом со своим мужем Аидом. Её призывают во время погребений и в похоронных обрядах, необходимых, чтобы душа могла войти в Подземный мир. Ведь душа без погребения обречена вечно скитаться.

Пять утра. Я выхожу из своей комнаты в спортивном костюме, с рюкзаком за спиной. В голове роятся мысли: от «зачем я согласилась?» до «к чёрту Лайвли и все их причуды», заканчивая картинками, что я вчера всю ночь листала в интернете про Афины и Грецию в целом.

Я тихо прикрываю дверь за собой и замираю на пару секунд. Вздыхаю:

— Да пошёл к чёрту Хайдес и вся его семейка психов.

— Доброе утро, лучик солнца, — раздаётся мужской голос справа. Хайдес стоит, облокотившись о стену, руки скрещены на груди. — Смотрю, настроение у тебя сегодня отличное?

Я дёргаюсь назад, рюкзак падает на пол, а рука летит к груди. Глотаю воздух, пытаясь успокоиться.

— Ты с ума сошёл? Я чуть инфаркт не получила!

Он приподнимает бровь.

— По-моему, ты ещё жива.

— Очень смешно. — Ноги всё ещё ватные от неожиданности, но сердце постепенно возвращается к нормальному ритму. — Да пошёл ты, — бурчу.

— Слово дня у тебя сегодня «пошёл ты»? — парирует он.

Хайдес подходит ближе и, не дав мне времени среагировать, поднимает мой рюкзак. Я тянусь за ним, но он отстраняется и кивает в сторону двери:

— Пошли.

Я теряюсь. С каких пор он таскает мои вещи? И почему мы идём не в спортзал, а в сад?

— Ты сказал, встречаемся у спортзалов.

— Передумал. Сначала пробежка. — Он проходит мимо, наши руки почти касаются.

Я вылетаю вперёд и встаю прямо перед ним, преграждая дорогу.

— Пробежка? Я никогда в жизни не бегала.

Список вещей, которые я ненавижу, короткий: бег, бег на месте, бег на беговой дорожке… и спускаться по лестнице, когда на меня смотрят.

Хайдес скользит по мне взглядом сверху вниз: от хвоста, собранного высоко, через чёрную толстовку и леггинсы, до кроссовок.

— Видно, Хейвен, — заключает он. — Пошли. У меня нет целого дня.

Он уже распахнул дверь. Ледяной воздух раннего утра бьёт в лицо, и по коже бегут мурашки.

— У морской водоросли мышц больше, чем у тебя. Ради всего святого, просто делай, что я говорю.

— А зачем мне бег? Мне нужно учиться бить. Научи меня удару. Это разминка? Я могу размяться по-другому.

Он закатывает глаза. Ладонь ложится мне на поясницу и толкает наружу. Но даже когда я оказываюсь во дворе, он не отстраняется — наоборот, склоняется ближе, нависает сзади. Его подбородок ложится в выемку между шеей и плечом. Он слегка поворачивается — кончик носа щекочет мне щёку.

— Знаешь другой способ разогреться, Хейвен?

Я сглатываю.

— Судя по твоему похабному тону и внезапной близости — секс, да?

Его рука скользит на бок и сжимает меня.

— Тебе самой выбирать, какой вариант лучше.

— Если позовёшь Аполлона, выбираю второй.

Хайдес отскакивает с раздражённым рыком.

— Нет. Ты побежишь, пока я не скажу «стоп». — Он бросает мой рюкзак к ногам. — Забирай.

Я едва не улыбаюсь. Хайдес уже уходит, но я не тороплюсь догонять его. Иду сзади, не отрывая взгляда от его спины.

Трудно представить, как девушка, имея любовь Аполлона, могла предпочесть Хайдеса. Может, если бы сам Аполлон рассказал мне эту историю, я бы поняла. Но я уже смирилась: Лайвли не отвечают на вопросы. Конечно, я всё равно буду их задавать, но удивляться перестала.

— Сегодня мой день рождения, — вдруг напоминаю, и мой голос — единственный звук в тихом дворе, где мы остановились.

Хайдес скучающе кривит губы:

— Знаю. Ты сказала это вчера ночью в библиотеке.

— Но ты не поздравил.

— И что?

— Даю шанс исправиться. Поздравь сейчас.

— Не будет, — отрезает он. — Начинай бег: чередуй с быстрой ходьбой. Потом сделаем растяжку.

Я остаюсь на месте. Его холодность — выше моего понимания.

— То есть помочь мне победить тебя на ринге ты смог, а с «с днём рождения» у тебя затык?

Даже с расстояния его глаза впиваются в мои, будто нас разделяет всего сантиметр.

— Семнадцатое ноября — день, который я ненавижу больше всего. Если бы мог вычеркнуть его из календаря, я бы сделал это.

— Но это же ещё и твой день рождения, — шепчу, надеясь, что он не услышит.

Он слышит. Его тело напрягается.

— Именно поэтому и ненавижу.

— Ну, я-то тебя поздравлю. С днём…

— Нет. Хватит. Не поздравляй меня. Никто никогда не поздравляет меня в этот день. Я это ненавижу. Беги. И заткни уже свою грёбаную пасть.

Я молчу, обдумывая: может, и правда перестать ему отвечать.

— Не обязательно быть таким мудаком, — кричу вслед. — Пошёл к чёрту!

Хайдес идёт крупными шагами ко мне. Его дыхание обжигает кожу, лицо искажает ярость.

— Хейвен, я теряю терпение. Беги и делай, что я сказал, если хочешь иметь хоть призрачный шанс не отхватить от меня через месяц. — Он наклоняется ближе, поднимает руку. Его большой палец касается моей губы, взгляд пылает какой-то неразгаданной эмоцией. — И я был бы благодарен, если бы эти красивые губы ты использовала для чего-нибудь получше, чем чтобы слать меня к чёрту.

Я шлёпаю его по руке, заставляя отпустить. Он лишь ухмыляется и отходит. В ответ я срываюсь в бег.

Бегу умеренно, и через пару секунд дыхание уже сбивается.

— Моя бабка под наркозом бегает быстрее! Давай, двигай задницей, Хейвен, — орёт Хайдес с середины площадки.

Я закатываю глаза.

— Как зовут твою бабку? Медуза? Или у неё нормальное имя?

— Сохрани дыхание. И уши мне не засоряй своим бредом. Быстрее, — рявкает он.

Я ускоряюсь. Лёгкие горят, каждый вдох — как огонь в горле. Но я не жалуюсь. Он приказывает замедлиться, перейти на быстрый шаг. Потом снова ускориться, потом остановиться и тянуть мышцы. Потом опять бег. Похоже, ему это в удовольствие.

Я уже не чувствую холода. Останавливаюсь рядом с Хайдесом. Он готов меня отругать, но слова застревают у него в горле, когда я расстёгиваю молнию и снимаю толстовку. На мне остаётся только спортивный топ. Живот блестит потом. Взгляд Хайдеса несколько раз скользит по моему телу, а потом резко уходит в сторону.

— Ещё два круга — и закончим, — бурчит он.

К моему огромному удивлению, на этот раз он не соврал. Когда я останавливаюсь перед ним после второго круга, Хайдес сверлит меня взглядом, подхватывает с земли мой рюкзак вместе с толстовкой и бросает коротко:

— В спортзал.

Он идёт вперёд, даже не дожидаясь ответа. Я бросаюсь за ним и замечаю, как краем глаза он всё-таки притормаживает, когда понимает, что я не успеваю. Его спина прямая, лицо напряжённое, будто он изо всех сил старается меня не видеть.

Мы идём по коридорам Йеля молча: я занята тем, что жадно пью воду, он — тем, что делает вид, что я для него воздух.

Он заводит меня в тот же зал, где месяц назад я застала его за тем, как он лупил голыми кулаками по боксерскому мешку. Кладёт мои вещи на скамью, сам снимает толстовку, оставаясь в чёрной майке, и подходит к мешку. Бьёт по нему ладонью, и мышцы на руке вздрагивают так красиво, что я залипаю на них на пару секунд.

— Начнём с этого.

— А я надеялась потренироваться на тебе, — кривлюсь я.

Он молчит. Не пойму, то ли я его задела, то ли день у него просто паршивый. Жестом велит подойти. Я послушно двигаюсь. Указывает на скамью.

— Мне сесть? — спрашиваю, не понимая.

— Нет. Перепрыгни её, как барьер, Хейвен.

Ну… странноватое упражнение, но ладно. Чем меньше вопросов я задаю, тем быстрее закончим. Я приседаю, отталкиваюсь и перепрыгиваю скамью. Кеды чуть скользят по поверхности, но я приземляюсь уверенно.

Разворачиваюсь к Хайдесу, гордая как слон, но он смотрит на меня с приоткрытым ртом и нахмуренными бровями. Гнев, что только что исходил от него, испарился.

— Что? — не выдерживаю. — Ты же сам сказал прыгнуть.

Он уже давится смехом.

— Хейвен, я же пошутил. Я хотел, чтобы ты села. Мне надо перемотать тебе руки и надеть перчатки.

Слова застревают у меня в горле.

— Ладно… может, я лучше сяду и больше не буду пытаться выкручиваться, — бормочу, краснея и опуская голову.

Он идёт к углу, берёт перчатки и ещё что-то, возвращается и встаёт надо мной. Несколько секунд смотрит сверху вниз.

— Не верю, что ты реально перепрыгнула скамью… — качает головой.

— Есть шанс, что ты не будешь припоминать мне это до конца жизни? Вместе с моим «эротическим сном»? — вылетают у меня слова.

Улыбка у него хитрая, кусает губу.

— Хейвен, сама знаешь ответ. Иллюзии больно рушатся.

Я вздыхаю. Он опускается на колено передо мной и протягивает ладонь. Я кладу в неё свою, и он начинает обматывать её белым тейпом. Его движения удивительно бережные, совсем не такие, каких ждёшь от парня, который бьёт мешки голыми руками. Красивые руки, изрезанные шрамами и свежими ссадинами на костяшках.

— Почему ты никогда не используешь защиту, а мне обязательно надо? — спрашиваю.

Он отпускает первую руку, берёт вторую и так же аккуратно её бинтует. Я уже думаю, что он промолчит, но вдруг:

— Потому что не хочу, чтобы ты поранилась. А на меня плевать.

Я сглатываю.

— А вот зря тебе плевать, — выдавливаю. Его перепады из «нежного» в «холодного» сводят меня с ума.

И точно — момент мягкости кончился. Он молча натягивает на меня чёрные перчатки, объясняет про вес и защиту, а я киваю, как прилежная ученица, делая вид, что понимаю.

— Теперь открой рот.

Я моргаю.

— Что?

— Рот открой, Хейвен. — В руках у него коробочка, а внутри — штуковина, которую я вижу впервые. — Капа.

Я приоткрываю губы.

— Это у тебя максимум? — приподнимает он бровь.

Я загораюсь как факел. С трудом распахиваю рот пошире, и он таки смеётся. Ставит капу на место и ладонью закрывает мне челюсть.

Отходит к мешку, показывает.

— Бей. Изо всех сил.

Ну ладно. Что может быть сложного? Я замахиваюсь правой и врезаю по мешку. Он даже не шелохнулся.

Мы оба молча смотрим на него, потом встречаемся взглядами.

— Это было самое жалкое зрелище в моей жизни. И напоминаю: я видел, как Лиам читал Афине рифмованные стихи.

Я делаю вид, что не слышу.

— Я вообще никого никогда не била. Даже не знаю, куда девать большой палец — внутрь кулака или наружу.

Он глубоко вздыхает, руки на бёдрах. Потом возвращается и снимает с меня перчатки. На этот раз я молчу — решила довериться.

Он берёт мою правую руку и складывает пальцы в кулак. Двигает большим пальцем, при этом смотрит мне прямо в глаза.

— Всегда снаружи. Если зажмёшь внутрь — вывернешь сустав и останешься без своей красивой ручки на недели.

У меня пересыхает во рту. Он поправляет палец, и когда кулак готов, не отпускает, а медленно проводит пальцами к запястью, касаясь так, будто это нежность.

— Запястье держи ровно, это важно, — продолжает. — И бей в основном вот этими костяшками, — он касается указательного и среднего пальцев. — Да, остальные тоже встретятся с целью, но первыми должны быть именно они. Поняла?

Я киваю. Говорить не могу. Его прикосновения к моим рукам — куда интимнее, чем всё, что у меня когда-либо было. В голове тут же вспыхивает тот сон о нём, смешиваясь с утренними воспоминаниями… Сердце колотится так, что готово выпрыгнуть и само кинуться к нему.

— Ты вся красная, — выводит меня из транса Хайдес. — Устала?

Я трясу головой, вырываю руку.

— Нет. Всё поняла. Давай ещё раз.

И следующие полчаса он заставляет меня снова и снова отрабатывать удары в воздух, поправляет стойку, объясняет, что сила идёт от ног. Я топчусь на месте, но всё равно получается жалко. И всё же он не злится. Каждый раз, когда я ошибаюсь, он поправляет и спокойно говорит:

— Сначала. Давай, смелее.

Он тоже наносит удары. Не по мне, разумеется. Продолжает показывать технику, указывая на мои ошибки. И только глядя, как Хайдес бьёт мешок, я по-настоящему понимаю, какая пропасть лежит между мной и им. Он двигается легко, словно невесомый, и при этом каждый удар костяшками о ткань звучит так, что внутри всё сжимается.

Не знаю, искренни ли его слова о том, что я «немного улучшилась», или это всего лишь желание побыстрее закончить тренировку.

— Ты ведь мог размазать меня в том бою, — бормочу, пока он убирает перчатки на место. — Мог свалить одним ударом, выиграть и отправить меня в больницу.

— Знаю.

— Но не сделал. Теперь я понимаю, что твои удары, какими бы сильными они ни казались, были просто… поглаживания по сравнению с тем, на что ты способен.

Хайдес оборачивается. Его руки блестят от пота в свете ламп. Он задирает майку, чтобы вытереть лицо, и перед глазами у меня — обнажённый пресс, влажный, рельефный, до боли красивый. Я уже поднимаюсь взглядом выше, к груди, когда ткань снова падает на место.

К моему разочарованию, он меняет тему и кивает на дверь за своей спиной:

— Там душевые. Можешь освежиться и переодеться. У тебя пара?

— Да. А у тебя нет? — тяну я, чувствуя, как внутри растёт неловкость. Не думала, что реально буду мыться здесь.

— Есть. Но я не пойду. — Он открывает дверь в душевые и остаётся на пороге. — Прошу.

Я хватаю рюкзак и быстро захожу. И застываю. Всего три кабинки, разделённые лишь матовыми перегородками чуть выше пояса. Косо гляжу на Хайдеса. Он тоже вошёл и уже закрывает за собой дверь. Я смотрю на него вопросительно.

Он ухмыляется:

— Если ты не заметила, пока глазела на мой пресс, я тоже вспотел. Так что да, мне нужен душ.

Я роняю рюкзак.

— Ты серьёзно? Мы что, вдвоём… здесь?

Хайдес закатывает глаза и достаёт из сумки два больших полотенца. Одно кидает в меня — падает, как плеть. Я возмущённо бурчу.

— Хейвен, это не «вместе», если мы стоим под разными душами, — парирует он, скидывая кроссовки. — Разве что ты хочешь иначе.

Я поднимаю голову. Какой бы это ни был раунд, я снова проигрываю. С ним всегда так: мы вступаем в игру, даже не называя её вслух. И я не хочу дарить ему победу.

Пожимаю плечами:

— Ладно. Раздевайся.

Повторять дважды не пришлось. Он рывком снимает майку, бросает её к ногам и смотрит прямо на меня. Я стягиваю кеды и спускаю леггинсы. Хайдес повторяет движение, а его глаза уже цепляются за мой топ.

Я улыбаюсь и, не отводя взгляда, стягиваю его через голову. Хайдес сжимает челюсть, но взгляд держит на моём лице — не опускает его к груди, обнажённой до последней детали. Точно, как тогда, на сцене.

— Хейвен… — выдыхает он.

Я делаю шаги навстречу. Наши торсы касаются, по коже бегут мурашки. Хайдес дёргается, опускает голову ровно в тот момент, когда мои пальцы ложатся на резинку трусиков и начинают тянуть вниз. Его подбородок взлетает — он отказывается смотреть.

Я сбрасываю остатки одежды и встаю на цыпочки. Не достаю до уха, приходится довольствоваться ключицами. Смотрю снизу вверх, он отвечает взглядом.

— В любой игре, Хайдес, я никогда не отступлю. Буду подстраиваться под каждое правило, даже если его изменят в последний момент, и всё равно постараюсь обратить ход в свою пользу. Буду играть, даже когда у меня не останется ни одной фигуры. Всегда.

Он сглатывает. В серых глазах плещется яростное, дикое желание. Два шага назад — и хриплый рык:

— Иди под душ, Хейвен, пока я не послал к чёрту своё самообладание и не позволил себе рассмотреть каждый сантиметр твоего тела.

Я склоняю голову набок, с наигранным интересом:

— Ах да? А зачем тебе это самообладание? Почему не смотришь?

Он сокращает расстояние. Мы сталкиваемся телами, остаёмся приклеенными друг к другу. От него пахнет потом, но этот запах смешивается с чистотой и дурманит так, что хочется уткнуться лицом в его грудь и пить его без остановки. Я замираю, когда чувствую напряжение в его боксерах.

— Я посмотрю на твоё голое тело только тогда, когда сам раздену тебя. С твоего согласия. И когда ты мне его дашь, а ты дашь, Хейвен, одежду я сниму не так нежно, как ты это сделала. — Он отворачивается и указывает в сторону. — Иди.

Ответа у меня нет. Раунд закончен вничью — и меня это устраивает.

Я захожу в кабинку, ноги ватные. Открываю кран, горячая вода накрывает меня с головы до ног. Я закрываю глаза, чтобы не сорваться и не уставиться на Хайдеса, пока он раздевается. Но всё равно слышу, как он становится рядом, за перегородкой.

В конце концов не выдерживаю. Поворачиваю голову. Он в профиль, вода приглаживает чёрные волосы, он проводит по ним руками, откинув голову назад. Капли бегут по прессу, скатываются вниз по животу и дальше… Я резко обрываю взгляд, прежде чем они достигнут слишком запретной линии.

— Хочешь подойти поближе и рассмотреть, как следует? — бросает он.

Я мгновенно отворачиваюсь, подставляю спину, хватаю мыло и начинаю тереть кожу так быстро, что сама едва успеваю за руками. Мне нужно смыться отсюда, и как можно скорее. Моё сердце точно не выдержит дольше.

Рука хватает меня за предплечье и тянет к перегородке. Моя спина ударяется о холодную поверхность, и Хайдес, с другой стороны, наклоняется ближе.

— Семнадцатое ноября для меня — день, когда мать бросила меня у мусорного бака. День, когда женщина, девять месяцев таскавшая меня в животе, смирилась с тем, что так и не смогла избавиться от меня. Видимо, я был мелким ублюдком, слишком цеплявшимся за жизнь. Вот почему мне нечего праздновать. Каждый семнадцатый ноября — это настырное напоминание о том, что меня не должно было быть, что я с самого начала был существом, недостойным ни любви, ни самой жизни. Я не хочу поздравлений. Не хочу подарков. Не хочу ничего, кроме того, чтобы притвориться, будто это день, как все остальные, — шепчет он хрипло. И голос ломается именно на последних словах, руша маску равнодушия, которой он пытался прикрыться.

Я хватала воздух, не в силах найти ни одной внятной фразы. Может, стоило промолчать; я уже усвоила, что умею сказать самое неподходящее даже тогда, когда хочу лучшего.

Я поднимаю руку и кончиками пальцев касаюсь его ладони, всё ещё сомкнутой на моём предплечье. Не вижу его лица — не могу понять, раздражает ли его это прикосновение или, наоборот, почему-то нравится.

— Хорошо, — шепчу я, надеясь, что шум воды не заглушит мой голос. — Я поняла, Хайдес. Но хочу, чтобы ты знал одно. Ты можешь не праздновать, можешь не хотеть поздравлений. Но ты заслуживаешь жизнь. Ты заслуживаешь того, что родился. И я рада, что твоя мать так и не смогла от тебя избавиться.

Он издаёт недовольный звук и вырывает ладонь. Мы больше не произносим ни слова. Просто смываем с себя мыло, избегая даже краем глаза взглянуть друг на друга.

Первым выходит Хайдес. Обматывается полотенцем. Я остаюсь стоять под душем, глядя, как вода скатывается вниз тонкими каплями.

— А я всегда любила свой день рождения, — говорю я в пространство. — Потому что мой брат превращал его в настоящий национальный праздник. Он заполнял всю комнату шарами, а на стол ставил торт со свечами. У нас нет того уровня отношений, где звучат сладкие слова и обнимашки, но однажды он сказал мне фразу, которую я никогда не забуду и храню в сердце. «Семнадцатое ноября — мой любимый день в году, потому что в этот день родилась ты. И пусть ты заноза в заднице, упрямая и непредсказуемая, ты моя лучшая подруга».

Я улыбаюсь при этом воспоминании. Да, чаще он орёт на меня за то, что я безответственная дурочка, но одна эта фраза перевешивает целую жизнь ссор. Когда теряешь мать, а отец сутками работает ради куска хлеба, брат, любящий тебя как родитель, становится настоящим спасением.

Хайдес не отвечает. Но я слышу, как он подходит ближе. Отступаю назад, пока спину не накрывает полотенце. Он укутывает меня, а я помогаю, придерживая край спереди. Оборачиваюсь. Он уже одет.

Его взгляд задерживается на моём лице — на чём-то, чего я не успеваю уловить. Потом его ладонь появляется перед глазами и отодвигает с моего лба прядь.

— С днём рождения, Хейвен, — шепчет он. Разворачивается и уходит.

Глава 22

Утреннее небо

Борода, серьёзное и зрелое выражение лица, холодный взгляд — так изображали Аида: восседающим на троне, рядом с трёхголовым псом Цербером и четвёркой чёрных коней. Его шлем обладал силой скрывать от глаз. Этот шлем он не раз одалживал богам и смертным: Персею — для битвы с Медузой, Гермесу — против Гигантов, Афине — во время Троянской войны.

Неделя тянется медленно и монотонно. Каждое утро Хайдес ждёт меня в коридоре, в нескольких шагах от двери моей комнаты. Я пыталась отказаться от пробежки всего дважды — и оба раза безуспешно. После этого сдалась: теперь, ещё до того, как поздороваюсь, направляюсь к выходу. И каждый раз всё одно и то же: бег, растяжка, немного упражнений на мышцы, боксёрский мешок. Бег, растяжка, немного упражнений на мышцы, боксёрский мешок.

Между мной и Хайдесом — почти никаких слов. Разве что его редкие колкости:

— Даже корова в агонии бегала бы быстрее тебя.

— У тебя такие мощные удары, что, если ударишь по подушке, сама же и пострадаешь.

Я никогда не жалуюсь, но внутри растёт раздражающее ощущение: всё это слишком для меня. Может, стоило бы отступить? Или хотя бы сменить вид игры? Обязательно ли это должно быть именно бой без правил?

— Доченька, ты со мной? — выводит меня из задумчивости голос отца, Кори.

Фокусирую взгляд на экране телефона. Те самые глаза, что у Ньюта, и орлиный нос с парой очков на переносице. Мы разговариваем по видеосвязи меньше пяти минут, а я уже успела уйти мыслями раз десять.

— Да, да, извини. Ты что говорил?

— Будете что-то делать, чтобы отпраздновать день рождения?

— «Будете»? Я и кто?

Он хмурится:

— Ты и Ньют.

Ах да. Ньют. Мой брат, который сейчас меня ненавидит за то, что я заявилась на Игры Афины.

— Думаю, да, — отвечаю неуверенно.

Он же отец, его обязанность — понимать, когда что-то не так.

— Хейвен, у тебя всё в порядке?

Я не хочу впутывать его в драмы между мной и Ньютом. И уж точно не хочу, чтобы он знал, что я ввязалась в дела Лайвли, тайно надеясь выиграть денег, чтобы помочь ему. Натягиваю улыбку:

— С девяти утра до шести вечера была на занятиях, просто устала. Отпразднуем в другой день.

Отец делает вид, что верит. Отлично понимает: я из тех, кто выговаривается только когда готова, в то время как Ньют вываливает жалобы без приглашения.

Стук в дверь заставляет меня вздрогнуть на маленьком двухместном диванчике. Кто это может быть в такой час? Может, Джек вышла и забыла ключи?

— Прости, пап, мне нужно идти. Созвонимся скоро, ладно? — встаю, готовясь открыть.

— Конечно. Ещё раз с днём рождения, Хейвен.

— Люблю тебя. Пока!

Гашу экран телефона. За дверью снова стучат.

— Кто там?

— Это я, Хейвен, — раздаётся голос Лиама.

Вздыхаю и открываю, уже готовая к очередной его выходке.

— Привет.

Лиам стоит, пряча руки за спиной и улыбаясь подозрительно широко.

— Я — Лиам.

— Да уж понятно. Что тебе нужно?

Он оглядывает меня с ног до головы, оценивающе скользя взглядом по моей блузке и светлым джинсам.

— Сойдёт, — бормочет.

— Что, прости?

Он показывает руки, и я рефлекторно отшатываюсь: в них чёрная маска для глаз.

— Если я попрошу тебя надеть её и пойти за мной без вопросов, ты согласишься?

Думать не нужно. Перспектива, что Лиам наденет мне повязку и потащит куда-то, — худший сценарий из возможных.

— Нет.

Он кивает.

— Я так и думал. Поэтому я предлагал тебя вырубить одним ударом.

Я выпучиваю глаза:

— Лиам!

— Ну что? Всего лишь короткая потеря сознания. Очнулась бы без проблем. — Он делает паузу. — Ну, надеюсь. Но все мою идею забраковали.

Так, а вот теперь становится любопытно. «Все» — это кто? Ньют едва со мной разговаривает. С Джек мы обменялись парой «как дела?» за неделю. Перси со мной учился в библиотеке, но давно не появлялся.

Ворчу, сдаюсь и вырываю маску из его рук. Надеваю и жду. Слышу, как Лиам отходит, и окликаю:

— Я ничего не вижу. — Указываю на повязку. — Ты должен меня вести.

Он оказывается рядом мгновенно:

— О, точно. Пошли. — Кладёт руки мне на плечи и разворачивает в нужную сторону.

Порыв холодного воздуха бьёт в лицо, и я морщусь. Зачем мы идём в сад? Кто знает, может, именно Лиам и был тем таинственным автором записки у моей двери. Такой безобидный, что неудивительно было бы, если под маской он окажется психом с тёмными планами.

— Подожди, — останавливается он. — Я забыл дорогу. Секунду.

Ладно, не он.

Лиам снова находит ориентир и продолжает крепко держать меня, пока мы не останавливаемся. Воздух свежий, почти холодный, и я чувствую себя неуютно: с повязкой, с Лиамом за спиной, посреди йельского двора. В ожидании неизвестно чего.

— Лиам, — шипит мужской голос, раздражённый. — Сними с неё повязку.

— А не должны мы крикнуть «сюрприз»?

— Какой в этом смысл, если она ничего не видит?

— Можем крикнуть прямо в момент, когда я снимаю, как думаешь?

Хор голосов в унисон:

— Лиам!

Я не удерживаюсь и хихикаю. Но смех обрывается, когда он сдёргивает маску и все разом кричат:

— Сюрприз!

В паре метров от меня — столик с тортом и свечами. Вокруг — Ньют, Джек, Перси и Лиззи. И, на ещё более странном фоне, трое братьев Лайвли.

Гермес сияет улыбкой до ушей. Следом Аполлон — руки за спиной, пытается смотреть мне в глаза, не отводя взгляда. Кивает. И, наконец, Хайдес. Вид у него такой комичный, что я едва сдерживаю смех. Даже слепой заметил бы: он предпочёл бы быть где угодно, только не здесь. Но сквозь непроницаемую маску равнодушия его губы всё же предательски дёргаются, готовые сложиться в улыбку.

Кашель Лиама возвращает меня в реальность. Все ждут, что я что-то скажу.

— Зачем? — спрашиваю.

Ньют делает шаг вперёд:

— Неделя была чересчур… тихой, — морщится, — но день рождения стоило отметить. Это Джек предложила, и я почувствовал себя виноватым, что не додумался сам.

Джек за его спиной поднимает руку и улыбается. На редкость — искренне. Я снова смотрю на Ньюта:

— Значит, ты больше не злишься на меня?

Брат проводит рукой по волосам и вздыхает:

— Ты меня напугала, Хейвен. Ты ужасно упрямая. Но думаю, ты извлекла уроки, и теперь всё будет хорошо.

Гермес прыскает в насмешке, и мне так и хочется дать ему пощёчину.

— Конечно. Всё отлично, — заверяю я максимально убедительно.

Кто ему объяснит, что мне предстоит поехать в Грецию и снова драться с Хайдесом — уже на глазах у его родителей? Честно, это трудно объяснить кому угодно, не только брату.

Ньют сжимает меня в крепком объятии, перехватывающем дыхание, и оставляет руку на моём плече, подталкивая к столу.

— А братья Яблока что здесь делают? — уточняю.

Гермес указывает на Лиама:

— Он нас пригласил. Сказал, ты к нам хорошо относишься и тебе будет приятно.

— Скажем так, нас заставили, — добавляет Хайдес, закатив глаза. — Не обольщайся. Ты нам не нравишься.

Гермес наклоняется, чтобы толкнуть его, но та махина и на миллиметр не двигается.

— Говори за себя. Мне Хейвен нравится. Я и Аполлон — Группа поддержки Хейвен, правда, братишка?

Аполлон приоткрывает губы. Его зелёные глаза направлены куда угодно, только не на меня.

— Эм, ну да. Думаю.

— А можно я тоже вступлю в команду? — Лиам хлопает меня по голове, будто я собака.

Хайдес кривит губы:

— Ты и золотую рыбку не смог бы защитить, ради всего святого.

— Эй! — восклицает Лиам. — Кто проболтался про Берни? Мне было всего пять лет! Я же не знал, что, если залить аквариум горячим шоколадом, рыбка умрёт. Я просто хотел, чтобы она попробовала что-то новое.

Хайдес открывает рот, но из его розовых губ не вырывается ни звука. Он отмахивается, будто от назойливой мухи:

— Забудь, я не хочу знать подробностей.

Ньют ставит меня перед тортом. Он двухъярусный, слегка кривоватый, но покрыт голубой глазурью — моим любимым цветом. Взбитые сливки выложены кусочками, образуя облака. Я знаю, чья это работа.

— Аполлон?

Он кивает.

Я прикусываю губу, щеки заливает румянец.

— Не стоило… Ты уже сделал один в ту же ночь.

Хайдес нахмуривается:

— Что?

— В библиотеке, — быстро поясняю. Лиззи зажигает свечи. — После того как ты ушёл, появился Аполлон. Я сказала ему, что у меня день рождения и что настроение — хуже некуда. Тогда он отвёл меня в кабинет кулинарного клуба, и мы вместе испекли шоколадный торт. Он был потрясающий.

Мы с Аполлоном обмениваемся понимающим взглядом.

— И правда, — подтверждает он.

Гермес наслаждается каждым мигом, словно смотрит любимый сериал. Толкает Хайдеса локтем, и я уже знаю, что сейчас последует.

— Не переживай, Дива, ты ещё можешь её покорить. Сделай что-нибудь. Ну, например… рисунок восковыми мелками, где вы держитесь за ручки.

— Отвали, придурок, — рычит Хайдес.

— Или сочини для неё стихотворение, — вставляет Лиам. Не знаю, зачем он вообще разговаривает с братьями Яблока, всё равно кончится плохо. — По статистике, срабатывает в девяноста девяти случаях из ста.

Хайдес приподнимает бровь, оглядывая его с презрением:

— На Афину твои стихи не действуют.

— Вот почему я сказал «девяносто девять».

Голубые глаза Гермеса светятся радостью человека, нашедшего родственную душу.

Джек хлопает в ладоши, возвращая всех к порядку:

— Так, хватит подыгрывать Лиаму. Напоминаю: вас никто не заставляет его слушать, а от его бреда существует вакцина — алфавит задом наперёд. — Подмигивает мне. Это была одна из первых её фраз при знакомстве. — Хейвен, загадывай желание и дуй на свечи.

Я смотрю на два огонька перед собой, как они колышутся в темноте, ожидая, пока я их погашу. На язык так и просится: «Пожалуйста, сделай так, чтобы Хайдес не разорвал меня пополам через месяц, в Греции». Или хотя бы: «Сделай так, чтобы Лиам наконец понял: я умею сама добираться на занятия».

Краем глаза бросаю взгляд на Хайдеса. Он стоит справа, чуть ближе к воображаемой линии, за которой держатся его братья. Может, чтобы видеть меня лучше. Может, чтобы сбежать в тот миг, как я задую свечи. Его руки спрятаны в карманы чёрных брюк. Мускулистый торс обтянут чёрной рубашкой, словно сшитой по нему. Верхние пуговицы расстёгнуты, и лёгкий ветер колышет ткань, обнажая всё больше кожи. В эту секунду меня накрывает резкое, жгучее желание, перехватывающее дыхание. Я моргаю несколько раз, прогоняя наваждение. Всё произошло так быстро, что я сама не уверена: это было желание его. Всего лишь. Простое и до банальности ясное: «Его».

— Хейвен, ты закончишь к Рождеству? — бурчит Хайдес.

Я фыркаю, склоняюсь к торту и закрываю глаза. Я всегда говорила: мне всё равно, полный ли стакан наполовину или пуст наполовину. Главное — что он есть. Но этой ночью я хочу стакан полный. Настолько полный, чтобы вода чуть переливалась через край. Я хочу настоящей победы. Не в игре. Там я выигрываю всегда. Хочу настоящей, чёртовой победы.

— Самое длинное желание в истории, — шепчет Лиам, но слышат все.

Я задуваю свечи. Вокруг раздаётся аплодисменты. Лиам визжит, и кто-то тут же одёргивает его.

Лиззи и Джек начинают резать торт на куски. Гермес потирает руки, первый в очереди за едой. С ужасом замечаю: Лиам делает точно так же.

— Было абсолютно не в радость, — заявляет Хайдес. — Теперь я могу уйти. Развлекайтесь на своей жалкой вечеринке.

— Хайдес, — одёргивает его Аполлон. — Ты хоть иногда можешь притвориться нормальным человеком?

Тот прищуривается, будто брат его оскорбил:

— Может, займёшься своими делами и вернёшься к шоколадным тортикам?

Я хочу вмешаться и разрядить обстановку, но вместо этого бросаю немой призыв Гермесу — единственному, кто умеет справляться с братьями. Гермес отвечает взглядом-обещанием.

— Дива, ну чего ты. Если эмоций слишком много, и ты не знаешь, куда их деть, вспомни: у тебя есть твой блог на Tumblr, куда можно всё вывалить. Ну же, давай, будь паинькой.

Я таращу глаза. Не то, чего я ждала. Естественно, Хайдес злится ещё больше. Когда Лиззи протягивает ему тарелку с тортом, он рычит:

— Сама жри.

Это точка кипения. Я глубоко вдыхаю и иду к нему.

— У тебя даже совести нет попробовать торт, который испёк твой брат! Ты смотришь на него, будто это просрочка из магазина. Ты стоишь тут с видом человека, которому лучше бы пойти на войну. Так иди, Хайдес. Мне всё равно, будешь ты здесь или нет. Может, без твоей вечно мрачной физиономии нам даже будет легче. Твои грёбаные манеры, твоё умение портить людям праздник — это уже за гранью.

Когда я заканчиваю, дышу так, будто пробежала свой утренний кросс. И сразу жалею о резкости — но поздно. Впрочем, я не так уж неправа. Он стоит тут, как будто его распяли. Всего-то нужно съесть кусок торта и перестать корчить из себя распятого мученика. Даже Христос после сорока дней в пустыне не выглядел так раздражённо.

Хайдес стискивает челюсти и сверлит меня взглядом.

— Он её снова ударит? — доносится голос Лиама.

— Нет, расслабься. Просто у него встал, — отвечает Гермес, жуя торт.

— Понимаю. Я тоже немного возбудился. Хейвен, ты крутая, правда?

— Кончайте! Это моя сестра! — взрывается Ньют. Раздаётся шлёпок и болезненный вскрик Лиама.

Когда я уже жду оскорблений, Хайдес склоняет голову:

— Доброй ночи. — И уходит. Не в дом, впрочем. Я замечаю, как он садится на уединённую лавку неподалёку. Вот идиот, попробуй пойми его.

Аполлон смотрит так, будто хочет меня утешить, но я не в настроении. Беру кусок торта и вгрызаюсь жадно. Сдержать стон удовольствия невозможно:

— Боже, Аполлон, это офигенно!

Бисквит внутри мягкий, не чета магазинным. Даже непосвящённый поймёт, что он свежайший. Между слоями — голубой заварной крем. Идеальный. Не слишком сладкий, не приторный. Такой торт, который ешь до тошноты, только чтобы потом снова есть.

Аполлон вертит свой кусок в руках.

— Спасибо, — говорит тихо. Видно, что похвала его не радует.

— Что случилось?

Его зелёные глаза встречаются с моими — и тут же ускользают.

— Он меня убьёт, — бормочет он.

Кладу тарелку на стол и подхожу к нему. Лиам взрывается оглушительным смехом, за ним — Гермес.

— Аполлон, что ты имеешь в виду?

Он кивает на торт вилкой. Лоб у него в морщинах — похоже, это выражение скоро так и останется у него навсегда.

— Этот торт испёк Хайдес.

Хриплый шёпот едва слышен, но для меня звучит как крик. Я сглатываю и нервно усмехаюсь:

— Ты шутишь, да? Не верю. С каких это пор он умеет готовить?

Он криво усмехается:

— В среду вечером Лиам явился к нам в комнату и пригласил на этот сюрприз-вечеринку. Не скрою, Хайдес сказал ему «нет» и захлопнул дверь перед носом…

— Типично.

— Типично, — повторяет он и облизывает губу. — А сегодня в четыре утра я проснулся оттого, что Хайдес стоял на коленях у моей кровати и стучал мне по лбу пальцем, назойливей мало что бывает. Попросил отвести его на кухню и научить печь торт. Сначала даже не хотел признаться, что для тебя.

Я жду. Он не может оборвать на самом интересном.

— Дальше, — сиплю, разрываемая любопытством. — И потом?

Он оглядывается — убеждается, что Хайдес не вернулся и сидит всё там же, далеко, не услышав наш разговор.

— Когда он сказал, что хочет покрыть торт голубой глазурью и сделать облака из сливок, я спросил, зачем такой торт. И он ответил: «Потому что, даже если в её имени нет буквы «е», так что оно не буквально значит «Парадиз», я думаю, что утреннее небо ей идеально подходит».

Сердце на миг замирает. И я чувствую себя дурой. Не должна я так реагировать. Да, мило. Но Хайдес всё равно придурок. Что за смысл в таких жестах, если потом он ведёт себя как свинья?

Я быстро хмурею:

— Очень мило с его стороны.

Аполлон вздыхает и ставит тарелку на стол. Она и пяти секунд не простояла: рука Лиама её перехватывает, и он хватает кусок рукой, запихивая половину в рот. Зрелище мерзкое, но, обернувшись к Гермесу, я вижу, что он делает то же самое.