Сошествие в Аид

— Это игра Тринадцати Предметов. Что-то вроде «Правды или Действия». Мы все её знаем, но эта версия… куда интереснее, — говорит Афродита. Она приоткрывает крышку, но я не вижу содержимого. — Внутри тринадцать предметов. Некоторые означают «отвечай на вопрос». Другие — «сделай что-то». Мы с братьями знаем, какие из них какие, а вы нет. Всё решает случай. Обычно играют тринадцать человек, как тринадцать богов Олимпа, но сегодня вас шестеро. Значит, будет только веселее.

— Мне это не нравится, — бормочет Ньют. — Обычно в «Правде или Действии» выбираешь сам. Почему здесь — случайно?

Афродита вздыхает. Локон падает ей на лицо.

— Потому что выбор делает судьба. Она знает, кого заставить говорить правду, а кого — рискнуть. — Она поднимает голову и улыбается. — А ещё, потому что это моя игра и правила устанавливаю я.

Гермес садится, осушая бокал до дна.

— Ну давайте начнём. Я надеюсь, мне выпадет Хейвен.

Афродита всё ещё смотрит на Ньюта. Протягивает ему шкатулку, чтобы он заглянул внутрь.

— Делай выбор.

Внутри — тринадцать стеклянных флакончиков, закупоренных пробками. Каждый наполнен до краёв жидкостью разного цвета: прозрачной, жёлтой, зелёной, красной, фиолетовой, розовой… Совсем не то, что я ожидала. Услышав про «предметы», я думала, что каждый будет сам по себе намекать на «правду» или «действие». А это настоящий прыжок в неизвестность.

Рука Ньюта зависает над рядами флаконов, затем он вытаскивает один с красной жидкостью. На горлышке прикреплён сложенный листочек. Афродита снимает его, разворачивает и читает:

— «Зелье Пейто. Это греческая богиня, олицетворяющая убеждение и соблазн».

Ничего хорошего. А по злой улыбке Афины становится ясно: всё может быть ещё хуже, чем я думаю.

— Правда, — объявляет Афродита. — Сердце хрупко. И самая страшная его болезнь — это нежелание признать, кому ты на самом деле хочешь быть верным.

Она складывает листок и возвращает его в шкатулку. Потом откупоривает флакон и протягивает Ньюту. Тот выпивает залпом, не моргнув. Афродита ждёт спокойно, переплетает пальцы на коленях, облизывает губы:

— Что ты делал в субботу ночью, Ньют?

Суббота. Когда я была на Зимнем балу у Лайвли. Я не слышала брата — он не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Я думала, он злится. И наверняка злился. Но сейчас, видя, как его тело каменеет и лицо теряет краску, я начинаю бояться ответа.

— Я был с Лиззи, — шепчет он.

— И?.. — подталкивает Афродита.

— Я ответил на твой вопрос.

Черты лица Афродиты каменеют, и от этого её красота становится опасной:

— Я спросила, что ты делал, а не с кем был. Твой ответ неполный, Ньют.

Брат косится на Джек у себя под боком. Я и не заметила, что у неё лицо ещё более печальное, чем у него.

— Мы занимались сексом.

Слова висят в воздухе над нашими головами — кажется, я даже слышу противное эхо. Не знаю, у остальных та же мысль или нет, но у меня — да: почему вопрос Афродиты был таким прицельным? Будто она и так знала ответ, просто хотела, чтобы мы тоже узнали.

Стоит мне встретиться взглядом с одной-единственной парой глаз — и я понимаю, что ошиблась. Она не для нас это вытягивала. Для одной конкретной персоны.

— Я просила тебя провести время вместе, — произносит Джек без интонаций. — А ты ответил, что переживаешь за сестру и пойдёшь спать. А сам был с Лиззи?

— Интересненько, — комментирует Лиам.

Я пихаю его локтем. Гермес кивает на него, мол, согласен.

Никто не решается издать ни звука — лишь бы не пропустить, что скажет Ньют. Брат теребит пальцы, не в силах смотреть ни на кого в комнате.

— Я соврал, да, — признаётся он.

Джек отползает от него, перебирается ближе к Гермесу. Сворачивается клубком, прижимая колени к груди.

Афродита не знает жалости — по крайней мере, до сегодняшнего дня я думала иначе. Она протягивает шкатулку Джек, вынуждая её выбрать ампулу. Джек мнётся, будто уже не хочет играть, но поздно: подписалась — значит, играешь. Не раздумывая, вытаскивает зелёный флакончик. Там тоже записка. Она откупоривает, осушает, не скрывая маленькой гримасы.

— Зелье Эдилого. Бога сладких шёпотов и лести, — объявляет Афродита, устраиваясь поудобнее. — Правда. Забавно, что сердце нельзя сломать, и всё же «ты разбил мне сердце» — один из самых частых оборотов. Стоит замешкаться — и ты падаешь, ломаешь кость. Но сердце в безопасности. Пока не встретишь того, кто вырвет его из груди и швырнёт на пол. — Она складывает листок, подвязывает обратно к горлышку и бережно убирает к остальным. — Расскажи нам о последнем человеке, которому ты сказала «я тебя люблю», Джек.

Джек застывает, как статуя. Я даже слежу за её грудной клеткой — дышит ли. Шевелится еле заметно. Глаза округлились, хотя куда выигрышнее было бы сыграть привычное «мне всё равно». А она в этом мастер.

— Джек, отвечай, — приказывает Афродита.

Гермес уставился на мою соседку по комнате с неожиданным азартом — будто почуял там что-то очень забавное.

Джек глубоко вдыхает:

— Это был последний день первого курса. Мы с Ньютом, Лиамом и Перси сидели в саду. Народу — тьма. Почти все уезжали в тот день. Мы с ребятами не виделись бы до сентября: у меня французские корни, лето я провожу у отца в Париже. Мы попрощались. Ньют уходил первым, и, когда я его обняла, я сказала, что люблю его. Но он уже отвернулся, а в общем гуле студентов и на фоне того, как Лиам орал свои обычные глупости, меня никто не услышал. Никто.

У меня отвисает челюсть. И, судя по виду, у Перси с Ньютом тоже. А вот Лиам поднимает палец:

— Что значит «обычные глупости»?

— Джей-Джей…

— Нет, Ньют. — Она поворачивается к Гермесу. — Правда, добавлять нечего.

Он тянется к ней, но я перехватываю его за локоть и тяну к себе. Брат смотрит на меня растерянно и зло.

— Оставь её.

Не то чтобы его вина в том, что он предпочёл переспать с Лиззи вместо вечера с Джек. Но мог бы сказать правду. И не вести себя влюблённым школьником рядом с ней, если не собирается идти дальше дружбы и при этом спит с другими. Может, когда-то Джек ему нравилась… да кто разберёт, что творится в голове моего брата?

Афродиту не интересуют все эти бесполезные мелодрамы. Вернее — интересовало их устроить. А вот как они дальше пойдут и чем кончатся — не её забота. Она подаёт шкатулку Лиззи, замыкая треугольник.

Лиззи вытаскивает ампулу с чёрной жидкостью. Даже страшно представить вкус, но она выпивает, не морщась. Облизывает губы дочиста и ждёт, пока Афродита прочтёт записку.

— Зелье Имера, бога похоти и неудержимого желания, — сообщает Афродита. Ничего хорошего. — Действие. Число семь часто встречается в нашей культуре и символизирует, среди прочего, полноту. Им управляет Венера. Мы встречаем его в повседневности: семь дней недели, семь цветов радуги, семь чакр, семь нот…

— Семь гномов, — вставляет Лиам.

Афродита испепеляет его взглядом и продолжает, как ни в чём не бывало. Складывает листок, прикусывает губу, выбирая задание для Лиззи:

— Семь минут в раю, Лиззи. Выбери кого-то из присутствующих и иди с ним в ванную. Делать можно всё, что угодно — при взаимном согласии.

Мои руки сами собой сжимаются в кулаки. Тут и думать не о чем, понятно, кого она выберет. И правда — без всякой наигранной паузы Лиззи встаёт и протягивает руку Хайдесу. Его губы выгибаются в хищную, голодную улыбку — и я сомневаюсь, что они ограничатся парой невинных поцелуев. Они уходят молча, и хлопок двери в ванную ещё несколько секунд отдаётся эхом.

Лиам уже открывает рот, но Афродита мгновенно шикает, приложив палец к губам. Ко мне подступает тошнота. Можно было бы сделать вид, что ничего не происходит, будто за дверью не творится чёрт-те что. Но ей нужно, чтобы мы слышали каждый звук. Каждый намёк на…

Хайдес грязно ругается. Что-то ударяется о стену. Раз. Потом второй. Похоже на тело, влетающее в деревянную дверь. Лиззи застонала — они занимаются сексом. И громко, будто нас нет в паре метров, по другую сторону.

Мне не на что «обижаться». Может, накроет потом — через несколько часов, когда игра закончится и я уставлюсь в потолок собственной комнаты. Сейчас же хочется просто отвернуться в сторону и вывернуть желудок. Я не вижу — только слышу, но ощущение, будто всё перед глазами. Я прямо вижу руки Хайдеса на Лиззи и спрашиваю себя, трогает ли он её так же, как трогал меня. Целует ли. И мозг охотно шепчет свою версию: да. Он делает с ней всё то, что уже делал со мной.

Ньют рядом сидит с распахнутыми глазами, втыкая в пол. Джек за его спиной и не пытается спрятать гримасу отвращения. Почти уверена: мы все задаём себе один и тот же вопрос — какого чёрта мы здесь делаем? Наверное, уж лучше бы я выбрала игры Гермеса. Или три часа подряд билась головой о стену.

Мы ждём, и эти «семь минут» кажутся бесконечными. Потом Хайдес и Лиззи возвращаются — одежда в порядке, но волосы у неё растрёпаны. Они усаживаются на прежние места, и какое-то время никто не произносит ни слова.

Хайдес смотрит на меня. Я отвечаю тем же; отвести взгляд — последнее, что могу себе позволить сейчас. Первое желание — разрыдаться, потому что я чувствую себя использованной, обманутой и униженной. Все здесь знают, что, между нами, что-то было. Его братья знают, что мы были вместе — всего лишь два дня назад. А теперь он закрывается в ванной с другой и трахает её так, словно я — ничто. Именно поэтому я не могу позволить ему увидеть, как мне больно.

— Моя очередь, — говорю я. — Теперь выбираю я.

Я жду, что Афродита возразит, но она лишь протягивает мне деревянную шкатулку. Я веду пальцами по пробкам, пока не останавливаюсь на одной конкретной ампуле. Она тёмно-синяя, цвета лазурита. Откупориваю и залпом выпиваю. Жгучая, но с лёгким вкусом. На послевкусии — ягоды, кажется, ежевика и черника.

Закрываю глаза. Я даже не знаю, что предпочла бы — «правду» или «действие». Но, даже если бы я загадала, судьба всё равно дала бы обратное.

— Зелье Эроса, бога любви и сексуального желания, — зачитывает Афродита и улыбается мне с удовлетворением. — Действие, Хейвен. Многие думают, что одного влечения мало. Что лучше любить, чем хотеть. Но правда в том, что сексуальное желание — это первый шаг к любви. И между ними есть только тонкая грань, которая называется «А что, если?..»

Каждая мышца во мне замирает. Я знаю, куда она клонит. Или, по крайней мере, боюсь знать.

— На Играх открытия, три месяца назад, ты призналась, что испытываешь влечение к Аполлону. Ты призналась, что хотела бы переспать с ним. Детектор не выявил лжи. Но потом… — она нарочно оставляет фразу в воздухе, чтобы помучить меня. — Что-то вмешалось. Что именно — неизвестно. Возможно, даже ты сама не смогла бы сказать.

Я резко выдыхаю. — Ближе к делу. Что я должна сделать?

Она смеётся. — Ты ничего не должна. Это — возможность. Вы с Аполлоном так и не нашли в себе смелости сделать хоть шаг, хотя, возможно, оба этого хотели. Сегодня у вас есть шанс. Если вы оба согласны, вы можете делать всё, что пожелаете. Здесь. Перед нами. Столько, сколько захотите.

— Ты с ума сошла? — взрывается Ньют. — Что это, блядь, за игра?

Лиам ёрзает, но благоразумно молчит.

Я не смею взглянуть на Аполлона. И уверена, он тоже не смотрит на меня. Но я встречаюсь глазами с Хайдесом. Лиззи гладит его по затылку, другой рукой скользит вверх по его бедру. А он — будто не замечает. Смотрит на меня пусто, но я готова отдать всё, что у меня есть, лишь бы узнать, о чём он думает. За этой маской равнодушия всё ещё спрятано то восхищение, что я видела в нём до воскресенья, в Греции. Я не сумасшедшая и не наивная — я это вижу.

Поэтому я поднимаюсь на ноги, заставляя колени не дрожать, а сердце — не выскочить из груди прямо здесь, на глазах у всех. Аполлон следит за каждым моим движением: как я встаю, как делаю шаги — раз, два, семь, — и как усаживаюсь к нему на колени.

Он ошарашен. И вид у него такой нелепый, что я с трудом сдерживаю смех. Он вытягивает ноги, чтобы мне было удобнее. Не решается прикоснуться. Это я кладу ладони ему на плечи, чтобы не соприкасаться с его пахом. Возможно, стоило сесть боком. Да. Ошибка.

— Привет, — произносит Аполлон.

С меня слетает часть напряжения. — Привет. Надеюсь, тебе не в тягость, что я села к тебе на колени.

Он улыбается — едва-едва, и проявляется только одна ямочка. — Это одна из тех вещей, которые мне никогда не будут в тягость, Хейвен.

— Всё это ужасно скучно, — комментирует Хайдес у меня за спиной.

Я его игнорирую. И Аполлон тоже. Я вглядываюсь в его глаза и медленно опускаю тело на него полностью. Он реагирует резким выдохом, грудная клетка напрягается, кадык дёргается вниз.

У меня — «действие». Не «правда». И всё же это звучит как правда. Хитрый ход, надо признать. Ведь меня никто не заставляет делать что-то с Аполлоном; наоборот, если у меня есть желание, я обязана его исполнить. «Лови момент» в экстремальном варианте.

— Можно тебя потрогать? — шепчу я.

Он только кивает.

Я провожу пальцами по складкам его лба, разглаживая их. Скользну по прямой линии носа, по щеке, по резкой линии челюсти. Напоследок — губы, тонкие, цвета спелой вишни. Каждая часть Аполлона горячая и мягкая на ощупь. И этого уже недостаточно.

Моё сердце рвётся наружу. Отчасти потому, что хочет вернуться к своему хозяину — Хайдесу. Но и потому, что влечение к Аполлону не исчезнет никогда. Невозможно не желать такого, как он.

— Хейвен, — почти стонет он моё имя сквозь мои пальцы. Я продолжаю водить подушечкой по его нижней губе. — Поцелуй меня.

Это мольба. Слово слетает с его губ с такой жадностью, что во мне всё дрожит. Его хриплый, неспешный голос, который всегда тянет каждую фразу, сейчас звучит ещё более почтительно — чтобы попросить меня о поцелуе.

Он поднимает руки, в ожидании моего ответа. — Можно положить их тебе на талию?

В ответ я сама беру его ладони и ставлю туда. Достаточно низко, чтобы вокруг послышались перешёптывания.

Я склоняюсь к его лицу. У Аполлона рот приоткрыт, уже готов впустить мой язык. Я обвиваю его шею руками, прячу пальцы в тёмные волосы. Они мягкие и, если бы не аромат его кожи, я бы поклялась, что и волосы у него пахнут чудесно.

Когда наши губы встречаются — это конец. Сразу ясно: если бы Хайдес не ворвался в мою жизнь раньше Аполлона, всё пошло бы иначе. Если бы я докучала Аполлону, а не Хайдесу, я бы влюбилась в другого брата. Я бы выбрала Аполлона. Я выбирала бы его каждый день, никогда не передумывая. Не так, как Минта.

Аполлон — это всё, чего ты жаждешь.

Хайдес — это всё то, о чём ты даже не догадывалась, что можешь желать.

Поцелуй оказывается лишь лёгким касанием губ. Длится ровно столько, сколько длится ласка, — мягкий, без тени злости или похоти. И у меня нет намерения превращать его во что-то большее, даже если Хайдес ведёт себя как последний ублюдок. Потому что я знаю: за его холодностью стоит причина. И знаю, что то, что я чувствую к нему, — это не мимолётное влечение, а глубокое и зрелое чувство.

Аполлон красив, он зацепил меня с первого взгляда. Но он не Хайдес. Хайдес въелся в меня и не хочет уходить.

Я начинаю думать, что его «Персефона» в мой адрес было слишком уж точным попаданием. Персефона в мифе принадлежала Аиду на полгода — часть её души жила в подземном мире, часть — на земле. Так же и часть меня принадлежит Хайдесу. Тому самому парню за моей спиной, который хочет держать меня на расстоянии и делает вид, что я ему безразлична.

Когда мы отстраняемся, достаточно одного взгляда, чтобы понять: дальше идти не стоит. Мы могли бы зайти куда угодно, но нам нужен был лишь этот поцелуй. Таким простым и целомудренным он и останется.

Я поднимаюсь, готовая вернуться на свой матрас, но Хайдес начинает хлопать в ладоши:

— Какая трогательная сценка. Уверены, что не хотите продолжить? Было бы весело.

Я застываю прямо перед ним и Лиззи. Лиззи — та самая девчонка, что когда-то была ко мне добра, — теперь смотрит так, будто я надоедливое насекомое.

— Ты поощряешь меня заняться сексом с Аполлоном?

Хайдес пожимает плечами:

— А почему бы и нет? Тебе бы понравилось. Может, Аполлон дольше продержится, прежде чем ему станет с тобой скучно, и он бросит тебя.

— Хайдес, — рычит Аполлон.

Обычно мне хватает слов, чтобы дать отпор. Но не сейчас. Я устала. Устала от его колкостей, устала от его постоянных ударов исподтишка.

И он это видит. Читает всё на моём лице, как на раскрытой книге. Он даже колеблется, собирается что-то сказать, но я отворачиваюсь, бормочу что-то невнятное вместо прощания и выхожу. Мне плевать, что нарушаю правила игры. Я хочу уйти.

Кто-то зовёт меня — может, Ньют, может, Аполлон. Может, Афродита, чтобы напомнить, что нельзя вот так просто бросить игру. Обычно я честный игрок, я держусь правил. Но не сегодня.

Я захлопываю за собой дверь. Воздух в коридоре холоднее, чище. Я вдыхаю полной грудью и ускоряю шаг. Хочу уйти. Хочу больше никогда не видеть ту комнату.

Я даже не сворачиваю за угол, когда чувствую, как чья-то тень нависает надо мной. Рука хватает меня за запястье, разворачивает.

— Куда собралась? — спрашивает Хайдес.

— Не твоё дело.

— Моё. Игра не закончена. Ты не можешь уйти.

Конечно. Только игра его и волнует. Всё остальное не имеет значения. Я выдёргиваю руку:

— Мой ход завершён. Я ухожу. Думаешь, сможешь мне помешать?

Он ухмыляется. Тёмная прядь падает на лицо, щекочет нос.

— Хейвен, мне хватит пары слов, и ты останешься. Ты даже не захочешь уходить.

Я наклоняю голову набок, пристально его рассматриваю, а потом улыбаюсь. Улыбаюсь так, что он сам теряется от этого внезапного поворота.

— Ты и правда думаешь, что у тебя надо мной такая власть? Серьёзно веришь? Хочешь прямо сейчас опозориться?

— Прекрати, Хейвен, ты не понимаешь, что говоришь. — Он оглядывается: дверь в комнату всё ещё открыта.

Я кладу ладонь ему на грудь и с силой прижимаю к стене, между двумя чужими дверями. И плевать, услышит ли кто-нибудь.

— Я понимаю всё. Даже больше, чем ты думаешь. Ты ни разу не обращался со мной как с дурочкой — но и не понял, на что я способна. И знаешь, что, Хайдес Лайвли, мой великий Господин Яблок и Ублюдков? Я всё ещё уверена: ты сам гонишь меня от себя. Зачем — не знаю. И ты мне этого не скажешь. Думаешь, что лучше издеваться, чем поговорить. Хорошо. Но знай: ты оставил рану, которая не заживёт никогда. И когда ты вернёшься ко мне — а ты вернёшься, ползком, — она всё ещё будет открытой. И ты пожалеешь, что не захотел поговорить, как человек с мозгами. Ты пожалеешь о своих мерзких словах. О том, что трахнул другую в двух шагах от меня. Ты будешь ползать и стоять на коленях, пока не взвоешь от боли.

Его кадык резко дёргается вниз. Я опускаю ладонь до живота, и он вздрагивает.

— Думаешь, я плохо знаю греческую мифологию? Ошибаешься. Из всех богов любви, названных сегодня, один так и не прозвучал. Потос. Олицетворение сожаления. Советую тебе начать молиться ему, днём и ночью, если хочешь когда-нибудь заслужить моё прощение.

Глава 34

Глаза никогда не лгут

Пять рек омывают пределы Аида: Ахеронт, Коцит, Стикс, Флегетон и Лета. Но среди них именно Стикс славился своей мощью — и потому был местом, где боги приносили самые священные клятвы.

— Я волнуюсь за Джек, — говорит Лиам, пока мы идём к общежитию. Он прижимает к боку стопку книг — только что отмучились четыре часа лекций. — Не знаю, говорил ли я тебе это раньше, Хейвен, но я очень эмпатичный человек. И как человек эмпатичный, я чувствую: после игр Афродиты Джек не в себе.

Я закатываю глаза и поправляю сумку на плече, отступая в сторону, чтобы не столкнуться с парой рассеянных студентов.

— Ух ты, Лиам, у тебя прямо суперсила. Поздравляю.

— Надо бы что-то сделать, поднять ей настроение, — продолжает он, не замечая сарказма в моём голосе. — Уверен, я мог бы ей реально помочь.

Мне совсем не нравится, куда клонит этот разговор. И не нравится, что спустя три месяца с моего приезда Лиам всё ещё каждый день караулит меня после пар. К этому моменту я и сама уже знаю кампус Йеля наизусть.

На последней ступеньке я ускоряюсь, чтобы поскорее добраться до своей комнаты. У меня есть час до обеда, и я не хочу шататься по коридорам с риском снова наткнуться на Хайдеса, заставая его прижатым к какой-нибудь двери с новой добычей.

— И как именно ты собираешься ей помочь? — спрашиваю я, больше для того, чтобы заполнить тишину.

— Понятия не имею.

— Отлично.

Мы идём молча. Лиам витает где-то в облаках, лицо напряжённое, будто он сочиняет гениальный план утешения. Иногда он что-то шепчет себе под нос, но слов я не разбираю. Я решаю не спрашивать и просто держу глаза вперёд, не позволяя себе оглядываться в поисках тени Хайдеса или кого-то ещё из Лайвли.

После того, как я ушла позавчера ночью, игру прервали. Джек вернулась в комнату буквально через несколько минут за мной. Я попыталась заговорить, спросить, как она, но получила в ответ только: «В порядке, спокойной ночи». Сегодня утром она выбежала первой — и слишком рано, для неё необычно: обычно она прогуливает утренние пары, потому что вечно не высыпается.

— Смотри-ка, кто тут, — восклицает Лиам.

У меня сердце делает сальто, и я застываю на месте. Перед дверью моей комнаты стоит парень. Я поднимаю взгляд выше — и пульс возвращается к норме. Это Ньют. Не Хайдес. Мой брат.

Он стоит, скрестив руки, а нога нервно дёргается. Нижнюю губу он сжимает зубами, выглядит так, будто хочет постучать, но не решается.

— Ты что тут делаешь? — спрашиваю я, чуть резковато.

Ньют выдыхает, облегчённо.

— Хейвен, ты должна мне помочь. Я натворил глупостей, знаю. Но я…

Я уже открываю рот, готовая отчитать его и сказать, что пора взрослеть и отвечать за свои поступки, раз уж он так любит морализаторствовать в мою сторону. Но Лиам опережает меня. Он хмурится и указывает вниз, на коврик под дверью.

— Мог бы уж вручить ей цветы, а не бросать на пол.

Я следую его жесту. И правда — на коврике лежит красная роза. К стеблю приколот белый квадратик бумаги, но надпись не разобрать.

Ньют моргает в растерянности.

— Это не я. Она уже была здесь, когда я пришёл.

У меня нехорошее предчувствие. Прежде чем кто-то успеет её поднять, я сама тянусь за розой. На записке написано моё имя. Больше ничего. Очередной привет от моего «друга» — любителя загадочных фраз и угроз, который заманивает меня в планетарии и появляется в Греции только ради пятиминутного разговора.

Ньют пытается заглянуть через плечо, но дверь вдруг распахивается. Джек выскальзывает в коридор, бросает на нас беглый взгляд — и ясно, что сейчас просто уйдёт, не сказав ни слова. Но брат действует быстрее: хватает её за запястье.

— Отпусти! — огрызается Джек, дёргаясь.

— Посмотри на меня. Скажи хоть что-то, Джек. Я прошу тебя, — голос у него такой, что и я сама вздрагиваю. Слишком много в нём боли.

Она колеблется, разворачивается. Но держится холодно, явно делает это из вежливости.

— Вот, я смотрю. Чего тебе, Ньют?

Брат судорожно втягивает воздух. Теперь, когда она обратила внимание, слова будто застревают.

Лиам кашляет в кулак.

— То есть ты даже речь не подготовил? Пришёл импровизировать?

— Почему бы тебе не отвалить, Лиам? — взрывается Ньют. — Это не твоё дело.

Лиам поднимает палец.

— Наоборот, думаю, стоит позвать Гермеса. Пусть насладится спектаклем вместе со мной.

Джек закатывает глаза, и разговор возвращается к ней. Ньют берёт её ладонь в свои и прижимает к груди.

— Прости, что соврал. Я не думал, что это так важно для тебя. Не думал, что ты… влюблена в меня. Ты никогда не показывала.

Джек смеётся сквозь слёзы.

— Я показывала, Ньют! Сотни раз! Ты смотришь, но не видишь.

— И в чём разница? — встревает Лиам.

Я сверлю его взглядом, чтобы заткнулся.

— Какие именно знаки? — настаивает Ньют. Отпускает её руку, скрещивает руки на груди, утопая в чёрной худи. — Я пытался перейти за черту дружбы. Но ты выстроила стену высотой с небоскрёб.

Джек смотрит на него с выражением полного неверия. И только спустя несколько секунд находит голос:

— Я знаю твои любимые блюда в столовой. И всегда беру их для тебя, потому что ты приходишь поздно, и они заканчиваются. Знаю, что ты любишь колу с лимоном, но без льда — чтобы не разбавлялась. Знаю, что, когда болеешь, лежишь в кровати и пересматриваешь все фильмы High School Musical. Знаю, что ненавидишь белые носки и носишь только чёрные. Знаю, что тебе нравятся ручки с синими чернилами. Я стараюсь садиться рядом с тобой. И если уже сижу, а ты ищешь место, молюсь, чтобы ты выбрал его рядом со мной. Я замечаю, когда ты грустишь, и пытаюсь тебя развеселить, помочь выговориться. Я всегда рядом, Ньют. Всегда. Настолько, что я боялась: вдруг ты поймёшь, что я чувствую. Но ты — ничего не понял.

Мы все ошарашены. Я-то понимала, что Джек нравится Ньют, хотя бы немного. Но точно не ожидала, что настолько серьёзно. Наоборот, была уверена: из двоих именно мой брат чувствует больше. А теперь уже и не скажешь, что там у Ньюта внутри.

— Джей-Джей…

— Ты чувствуешь то же самое ко мне, Ньют? — шепчет она.

Вот он, момент, когда он должен сказать «да». И всё решится. Вся история с Лиззи потеряет смысл, останется позади.

— Джей-Джей, нет.

У меня отвисает челюсть. Оборачиваюсь к Лиаму — и он делает то же самое, рот открыт, как у меня.

Джек пытается уйти, но Ньют снова её останавливает:

— Раньше я бы сказал «да». Но ты даже не представляешь, насколько твои слова расходятся с тем, что ты показываешь. Джей-Джей, ты так привыкла прятать эмоции, чтобы никто не догадался, что я бы в жизни не подумал, будто я тебе нравлюсь. Если бы это Лиам признался, а не ты, я бы меньше удивился. — Он опускает голову. — Я смирился. Для меня ты стала лучшей подругой. Вместе с моей сестрой. Прости. Я… я не…

По щеке Джек скатывается слеза и застывает на губах. Но она улыбается. Резко стирает слезу ладонью.

— Я поняла. Всё в порядке, Ньют. Правда.

Он пытается что-то добавить, но она прерывает:

— Нет. Хватит. Прошу.

Она уходит первой. Никто её не останавливает. И зачем? Ньют остаётся ещё на пару секунд, избегает моего взгляда — и исчезает следом за ней. Я остаюсь одна с Лиамом. В воздухе густая, тягостная тишина.

— Ну что, идём на рождественскую вечеринку? — предлагает он, прочистив горло.

Я кривлюсь. Рождественская вечеринка Йеля. Последняя неделя перед праздниками, перед Рождеством и тем, как кампус опустеет. Студенты наряжают главную ёлку во дворе у входа. Она металлическая, геометрическая, вся увешана гирляндами. Украшают её синими шарами — в цвет школы, — а сами в это время тусуются в саду, едят, пьют, слушают музыку. Было бы красиво, если бы не один трэшовый штрих: вместо звезды на макушке — блестящая буква Y, символ Yale. Вот уж шедевр.

Последнее, чего я хочу, — это сидеть в комнате одна и думать о Хайдесе. Лиам — не лучшая альтернатива, но уж точно лучше одиночества. Поэтому я прошу пять минут: занести книги, освежиться. Переодеваюсь в красный свитер, чёрные джинсы, заплетаю волосы в две косы. Умываюсь — мне всегда нравилось ощущение чистой, прохладной кожи. Смотрю в зеркало и улыбаюсь отражению, хотя глаза с кругами и лицо совсем не выглядит счастливым.

Лиам ждёт у стены в коридоре, рядом с ним Перси. Когда наши взгляды встречаются, он широко улыбается:

— Привет.

Сегодня в нём что-то другое. Обычно он воплощение пай-мальчика: добродушное лицо, гладкая кожа без намёка на щетину, аккуратные волосы, простая одежда. Сегодня вроде бы то же самое, но детали… Под светом ламп его волосы кажутся чёрными, а не каштановыми, и кое-где торчат нарочно растрёпанные пряди. Кожа бледнее обычного. И ещё что-то — то ли выражение, то ли осанка — выбивается из привычного образа. Вдобавок — чёрный гольф, цвет, которого я на нём никогда не видела.

— Всё нормально? — возвращает меня к реальности Лиам, заметив моё замешательство.

Перси смотрит на меня странным взглядом, будто доволен тем, что сбил с толку. Я киваю.

— Конечно. Пошли.

Йель гудит. В коридорах толпы студентов, главный холл шумит как никогда. Двери зафиксированы в распахнутом состоянии — иначе с этим потоком было бы не справиться. Столько лиц, что я на секунду теряюсь. Но плюс в том, что в такой толпе проще не столкнуться с Хайдесом. Уверена: смогу его избежать.

— Гляньте, там Гермес и Хайдес, — вскакивает Лиам. И машет руками, как флагами, пытаясь привлечь их внимание. — Эй, ребята!

Я тут же наваливаюсь на него, чтобы остановить. Но Хайдес уже заметил. Его серые глаза метко находят Лиама и прищуриваются, потом скользят на меня. Поглощающее движение кадыка — и всё ясно. Гермес пока ничего не понял, поэтому Хайдес его подталкивает к выходу, уводя прочь.

Лиам мрачнеет. Но вместо того, чтобы злиться, хлопает в ладони и улыбается:

— Пойдём посмотрим, чем угощают.

Он ускользает вперёд, а Перси шагает рядом, руки в карманах.

— Чудак он, да?

— Про Лиама или про Хайдеса?

Он усмехается.

— В этот раз про Хайдеса. — Я молчу, и он продолжает: — Почему он тебя так избегает? Что случилось?

Перси прокладывает дорогу сквозь толпу, помогает мне пройти, и вот уже холодный декабрьский воздух ударяет в лицо. Просторно, легче дышать. Но он всё ещё ждёт ответа на свой чересчур любопытный вопрос.

— Ничего, — выбираю честность. — Он просто перестал со мной разговаривать в какой-то день. Причины я не знаю.

Перси хмурится.

— Мило. Всегда он мне не нравился.

Я не хочу слушать, как кто-то ещё поливает Хайдеса. Смена темы:

— Ты пропустил разговор Джек с Ньютом. Полчаса назад. Там теперь уже точно ничего не будет по-старому.

Слева от нас уже собирают ёлку. Человек десять возятся с конструкцией, другие издалека подсказывают.

Перси чешет затылок.

— Не думал, что он с Элизабет стали такими… близкими.

Я приподнимаю бровь.

— Элизабет?

Он смотрит, как на дуру:

— Ну да. Лиззи.

— Лиззи — это Элизабет? Я и не знала.

— Ну, «Лиззи» вообще-то от немногих имён может быть. Так что, думаю, да, Элизабет. Хотя не уверен. — Смеётся. — Ладно, я предположил.

Он кивает на столик с напитками, молча приглашая. Я замираю, не отвечая. Потом качаю головой:

— Не хочу пить.

Перси всё равно уходит к стойке, видимо, за стаканом для себя.

И в этот момент до меня долетает перебор акустической гитары — звук мягкий, хоть инструмент и настроен не идеально.

Я резко оборачиваюсь. В нескольких метрах от монтируемой ёлки сидит на траве Аполлон, вокруг него быстро собирается круг девчонок. Гитара у него на коленях, как раз настраивает. Длинные, тонкие пальцы перебирают струны; он наклоняется вперёд, из-за чего на лицо падает каштановая прядь.

— Своих тёзок-греческих богов они воспринимают чересчур буквально, да? — замечает Перси, тоже глядя на Аполлона. Теперь у него в руке стакан.

Он прав. Аполлон был богом музыки, среди прочего.

Я так залипаю на эту картину, что инстинктивно тянусь к нему. Подошвы шуршат по траве, и меня словно тянет всей кожей — к Аполлону и к музыке. Будто почувствовав меня, он поднимает голову и смотрит. Пальцы сразу замирают. Он улыбается — робко, по-своему.

В конце концов, мы целовались. И хоть поцелуй был невинный, мы больше не говорили. Как и он со мной. Сегодня за обедом стоял позади меня в очереди в кафетерии — могла бы обернуться и поздороваться. Или он мог бы тронуть меня по плечу и начать первым. Не знаю.

К моему удивлению, Аполлон встаёт и оставляет инструмент на траве. Идёт ко мне, старательно избегая взгляда. Перебрасывает пробор — этот его тик я уже знаю.

Меня накрывает мандраж. Неловко, жуть. И я знаю, что его братья сейчас кайфуют от происходящего. Как тут выйти сухой из воды, без позора? Это всего лишь поцелуй. Я не из тех, кто раздувает из такого драму. Господи, я же кидала лифчик в воздух на сцене перед Хайдесом. Проблема в том, как себя ведёт Аполлон: его стеснение заставляет меня сутулиться. Со стороны Лайвли кажутся несокрушимыми. Аполлон — тоже. Со мной — другой.

— Эй, — здоровается он.

Не говори о поцелуе, Хейвен. Не вздумай. — Не знала, что ты гитарист. — Невинная фраза. Нормально, Хейвен Коэн, держишься.

Он морщит нос совсем по-детски:

— «Гитарист» — громко сказано.

— Играешь на рот?.. — выстреливаю.

Он чуть расширяет глаза, сохраняя при этом достоинство.

И я понимаю огрех масштаба вселенной. Кашляю:

— На слух? — делаю вид, что другого и не было.

Он подыгрывает — он не Хайдес, тот бы припоминал мне такую оговорку до самой могилы:

— На слух, да. Хочешь что-нибудь? Любую песню сыграть?

Почему-то от его вопроса меня распирает дурацкая улыбка:

— Ты сыграешь для меня песню?

— Сколько захочешь.

— Эй, Джастин Бибер! — орёт знакомый голос Хайдеса. Даже не смотрю в ту сторону. — Когда уже вернёшься на сцену? Мы ждём тебя, поп-звезда.

Аполлон закатывает глаза, и я следом. Ему обязательно влезть хоть как-то.

— Не знаю, справишься ли, — подначиваю, — но я бы послушала Drops of Jupiter. Знаешь её? Это одна из моих любимых на все времена.

Вместе с Heaven Is a Place on Earth. Воспоминание о том, как мы танцевали под неё с Хайдесом на Зимнем балу у него дома, сводит лицо в трудно-удерживаемую гримасу.

Аполлон показывает ряд белоснежных зубов. Появляются две ямочки:

— Ещё как справлюсь. Ты только слушай.

— Конечно.

Мы киваем друг другу. Я наблюдаю, как он возвращается в центр лужайки — зрителей стало ещё больше. Подбирает гитару, устраивает её на коленях и снова настраивает, бросив напоследок взгляд в мою сторону.

Как бы он ни был прекрасен, мои глаза уносятся влево — к остальным Лайвли. Я каменею. Они сидят на траве с привычным видом селебрити, в своей пузырящейся ауре пространства, куда никто не решается войти. Смотрят импровизированный концерт брата с каменными лицами.

Глаза Хайдеса моментально находят меня. Не знаю, как он так быстро считывает, где я, — но мы глядим друг на друга долго. Так долго, что я почти верю: ему надоело меня гнобить и держать на расстоянии.

На улице холодно, а на нём чёрная рубашка с глубоким расстёгнутым вырезом — обзор его груди отличный. В левом ухе висит крест-серьга, такой раньше на нём не видела. Щёки розовеют, а по векам — две чёткие чёрные линии подводки, острые, как лезвия.

Есть что-то в том, как его взгляд медленно проходит по мне, — от чего у меня подкашиваются ноги. При всей отстранённости он смотрит так же, как в ночь на Хэллоуин и на Зимнем балу у него дома. Как смотрел, когда я лежала обнажённая в его постели, прямо перед ним.

Не знаю, откуда у меня смелость, но я наклоняю голову, без слов прося его подойти. Жду, что он откажет и оборвёт момент, — но он шепчет что-то Гермесу и поднимается. Гермес складывает ладони рупором и орёт Аполлону, затем выхватывает у Афины яблоко и откусывает.

Хайдес отворачивается от братьев, огибает ствол дерева и прислоняется к нему спиной, скрестив руки. Я подхожу за несколько шагов, до конца не веря, что он принял приглашение.

— Привет.

Хайдес смотрит поверх меня:

— Что бы ты ни хотела сказать — покороче.

— Что бы я ни хотела сказать — скажу в том темпе, в каком захочу.

Его глаза метко врезаются в мои. Он не умеет скрывать ту вспышку раздражения, намешанного с удовольствием — именно так он смотрит, когда я отвечаю дерзко и намеренно его злю.

— Уверена? Рискуешь пропустить шоу Аполлона. Ты вроде очень заинтересовалась.

Я прищуриваюсь:

— Да. Люблю гитаристов.

— Вот как. Тогда тебе сегодня повезло.

— Ага. Он сыграет то, что я попросила.

— Прекрасно. Всё равно где-нибудь да промажет; играет он не лучше, чем Гермес умеет делить столбиком. — Он отлипает от коры. — А теперь я пошёл.

Я прижимаю ладонь к его обнажённой груди и толкаю обратно, снова прижимая к стволу. И не отхожу. Большим пальцем едва-едва веду по коже — крошечная попытка погладить, которая нужна скорее мне, чтобы не сорваться.

И чем дольше я на него смотрю, тем сложнее держаться.

— Я злюсь на тебя, но мне до чёрта не хватает тебя, — признаюсь.

Его тёмные брови взлетают, и стена равнодушия на глазах даёт трещину.

— Хейвен…

Я опускаю голову и качаю ею:

— Никогда меня не убедишь, что устал от меня, Хайдес. Смирись. Я не верю. И не потому, что воображаю о себе бог весть что, а потому что, словом, ты врёшь ловко, а вот глазами — нет.

Кончик его языка медленно скользит по нижней губе — так долго, что я боюсь: ничего не скажет и уйдёт.

— Глазами я не умею врать, Хейвен?

Я веду ладонью ниже, пока застёгнутые пуговицы рубашки не преграждают путь. Хайдес следит за движением, не моргая.

— У меня две нелепые растрёпанные косички, самый простой свитер и джинсы. А смотришь ты на меня так, как будто я голая, Хайдес.

Он отворачивает лицо:

— Ты, как обычно, ошибаешься, Хейвен.

Он уходит от разговора. Возводит ещё более высокий, непробиваемый мур, и мне нужно вклиниться, пока не поздно. Я беру его лицо в ладони и заставляю смотреть только на меня.

— Это не конец. И я не беру назад ни слова из того, что сказала после игр Афродиты. Моё прощение тебе придётся заработать. Будешь молить каждую ночь, Хайдес. Я на девяносто девять процентов уверена: тут замешана твоя семья. Не знаю, как именно они тебя припугнули, чтобы ты вёл себя вот так, но это они. И хотелось бы, чтобы ты не боялся, потому что я — нет.

— Ты ничего не знаешь, — выговаривает он ровно, по одному слову.

Я улыбаюсь:

— Знаю, что буду мучить тебя. Потому что хочу тебя. Потому что признаться, что хочу, — было сложно и выматывающе. Признаться, что думаю о тебе постоянно, — первое поражение в моей жизни. И я бы проигрывала ещё тысячу раз.

Хайдес молчит. Ни звука. Стоит так неподвижно, будто перестал дышать.

— И знаешь, чего хочу ещё сильнее? — понижаю голос. — Чтобы ты извинился за то, каким огромным козлом был. И чтобы заслужил прощение, Хайдес. Разумеется.

Он криво усмехается:

— «Разумеется» — это новая игра? Я не прогнусь. Извиняться мне не за что.

— Я не боюсь твоей семьи, — говорю я и запускаю пальцы ему в волосы. — Что бы там ни было, решим.

Он усмехается глухо, из груди. И за долю секунды меняются роли: моя спина вжимается в ствол, между нами остаётся считаные сантиметры. Теперь он держит моё лицо.

— Проблема как раз в том, что ты не боишься моих родителей, Хейвен.

Я хмурюсь:

— Не улавливаю.

Хайдес прижимает лоб к моему и закрывает глаза. Выдыхает носом, обдавая меня тёплым воздухом:

— Мы с тобой из разных миров. Ты — из Рая, я — из Ада. Мне запрещено подниматься к тебе.

— Тогда я спущусь в Ад с тобой.

Его веки вздрагивают и поднимаются. Он отстраняется на дюйм, чтобы рассмотреть моё лицо, каждую точку кожи. И — впервые за дни — враждебность исчезает. Его руки начинают гладить по-настоящему.

— Хейвен, я никогда не обреку тебя на то, чем живу сам. Никогда. Я лучше потеряю тебя и вылью на тебя самые подлые слова, что только придут в голову. Пусть ты меня возненавидишь, возненавидишь и…

Я хватаю его за ворот и тяну к себе, сталкивая наши губы. Поцелуй длится не столько, сколько хочется — отрываюсь, пылая, как печь.

Хайдес словно уносится куда-то ещё. И тут на смену приходит злость. Он злится — не знаю, на меня или на себя.

— Ты реально зараза, Хейвен. И раз уж достать меня тебе так прет, хотя бы целуй нормально.

Он берёт меня за затылок всей ладонью, наклоняет голову и целует снова. Движется так медленно, так сладострастно, что я не представляю, что сделаю, когда он оторвётся. Он стонет мне в губы, и я отвечаю стоном — целиком во власти парня, который перевернул мои последние три месяца так, как никто.

Он сам обрывает поцелуй. Глаза затуманены желанием, дыхание рваное; грудь ходит почти в такт моей.

Он раскрывает рот, но я опережаю:

— У тебя ещё есть время не говорить то, чего я боюсь.

Он тихо смеётся:

— А что, по-твоему, я должен сказать?

— Должен взять меня за руку, — я переплетаю наши пальцы, — отвести к себе, швырнуть на кровать и заняться со мной любовью, как я с тобой на пляже, в Афинах. А потом прижать и шептать всю ночь: «прости».

Свободной рукой он откидывает волосы назад — всё его прекрасное лицо как на ладони:

— Пройдёт. Сейчас тяжело, потому что у нас был отличный секс, Хейвен. Но мы быстро забудем друг друга, поверь.

— Нет, Хайдес, только не начинай…

Он снова становится прежним. Никакой нежности и страсти в глазах. Он освобождает руку и делает шаг назад:

— Будто мы и не встречались. Мы же не любим друг друга, правда? И даже если бы любили, у каждого в жизни много любовей. Мы найдём те, что нам подходят, не парься.

Я сжимаю кулаки:

— Хайдес…

Он уже даже не смотрит на меня:

— Держись от меня подальше и не липни. С этого момента, если заговоришь со мной, я не отвечу.

Я хочу что-то возразить, но слова не идут. Меня всё ещё трясёт — от нашего поцелуя, от его признания, что всё это — из-за родителей, и от того, что он предпочитает сдаться и ранить меня. Я больше не понимаю, чего хочу. Орать все матюки, что знаю? Снова его поцеловать? Развернуться и сделать вид, что никогда его не знала? Но как? Это всё равно что играть в игру без правил. Невозможно.

Я выныриваю из мыслей только тогда, когда слышу, как его шаги шуршат по траве — всё дальше, пока не затихают. Я не оглядываюсь, чтобы проверить, что он вернулся к братьям.

До меня долетают ноты песни, которую Аполлон играет на гитаре. Голоса студентов. Смех. Чьи-то визги. Команды тем, кто руководит установкой ёлки. Слышу даже, как Лиам напевает что-то незнакомое. И над всеми звуками — снова и снова — шаги Хайдеса, уходящего от меня. Они гремят в голове, пока я не сгибаюсь вперёд; зажмуриваюсь, пытаясь вытолкнуть их.

Когда всё растворяется, когда звуки впитываются и на секунду воцаряется тишина, меня догоняет еле слышный шёпот. Как дыхание по коже — слабый, но ледяной, безжалостный.

Это мой голос говорит:

— Я его люблю.

И пусть это был почти неслышный шепот, секрет, свидетелем которого остаюсь только я — пути назад уже нет. Три слова липнут ко мне и поднимаются к горлу, стягивая его в удушающую петлю.

Я влюбилась в Хайдеса Лайвли. В парня, который при первой нашей встрече сунул мне в руку огрызок своей яблока. В парня, который чуть не раздел меня догола на глазах у всех вовремя Голой правды. В самодовольного, мегаломаньячного, нарциссичного и невоспитанного.

В того же парня, который мухлевал на играх сестры, лишь бы не бить меня. Который ненавидел 17 ноября, а потом испёк мне именинный торт. В парня с именем бога, который поклонялся мне, как богине.

В нескольких шагах загораются огни ёлки — серебро и неоново-синий вспыхивают салютом. Они освещают огромный кусок газона и приковывают общее внимание, даже если для многих это уже привычное зрелище.

Лиам как раз внизу и говорит с каким-то парнем, которого я не знаю:

— … можно я поставлю эту Y на верхушку?

Тот оборачивается, будто впервые замечает его:

— Ты вообще кто?

Я хихикаю — рада любой отвлекающей мелочи. К моему смеху тут же примешивается другой — и я едва не умираю от испуга. Я и не заметила, что опустилась на колени в траву, пока ладонь Перси не появляется у меня перед носом.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Я принимаю его руку с благодарностью, и он помогает мне подняться. Тут же отпускаю, чтобы отряхнуть колени от травинок.

— Нет, — отвечаю совершенно честно. — Но я найду способ справиться.

Перси дарит мне улыбку, полную сочувствия. Свет огней позади падает на его лицо, подчёркивая скулы и глаза. И пока его губы двигаются, произнося что-то, чего я даже не слышу, я наконец понимаю, что в нём сегодня другое.

— Твои глаза, — вырывается у меня.

Перси замирает и смотрит на меня с недоумением.

— Они чёрные, — объясняю. — С первого дня, как я тебя знаю, они всегда были карие.

Звучит безумно, и я чувствую себя сумасшедшей, особенно под его пристальным взглядом.

— Что ты несёшь, Хейвен? Они у меня всегда были чёрные.

Но я не сошла с ума. И воспоминание прорывается в голову.

— На Хэллоуин. Я же спрашивала, носишь ли ты линзы.

Перси взрывается смехом и делает шаг ко мне, но я инстинктивно отступаю. Не знаю почему. Он ведь не маньяк какой-то, а вокруг полно людей. Но нутро вопит: держись подальше.

— Хейвен, ты всё путаешь.

— Ничуть, — огрызаюсь. Во мне закипает раздражение. Моим воспоминаниям можно доверять, как и моему зрению — все десять диоптрий. Его глаза всегда были карими. Тёплыми и мягкими. А этой ночью они чёрные. Настолько чёрные, что невозможно отличить зрачок от радужки.

Перси засовывает руки в карманы брюк, взгляд опускается вниз. Он качает головой и тяжело вздыхает. Потом замирает. И медленно поднимает на меня глаза. Передо мной уже другой человек. Совсем другой. Губы искривляются в тонкой усмешке.

— Наконец-то ты поняла.

Глава 35

Золотое яблоко

У Зевса был Гермес — его вестник. Скорость ведь и вправду была одной из черт этого бога, носившего крылатые сандалии.

Я окидываю Перси взглядом с головы до ног. И чем дольше смотрю, тем меньше он кажется мне знакомым, несмотря на то что мы провели вместе три месяца. У него всегда было доброе, простодушное выражение, слегка сутулая осанка, ленивая походка. А сейчас… полная противоположность. Губы искривлены в вызывающей усмешке, глаза прищурены — два чёрных провала, в которых не осталось и тени прежней мягкости. Он стоит прямо, идеально выпрямившись, и излучает такую уверенность и самодовольство, что я сама начинаю чувствовать себя ничтожной.

Он закатывает рукава чёрного гольфа до локтей, обнажая бледные руки с проступающими жилами. Скрещивает их на груди.

— Что случилось, Хейвен? Ты выглядишь потрясённой.

Я несколько раз моргаю.

— Значит, я не сумасшедшая. История с глазами…

Он закатывает глаза.

— Да, Хейвен, я носил коричневые линзы. Настоящая морока, если честно. Представь, однажды Лиам умудрился проглотить одну.

Мрачность момента рушится. На миг я теряю бдительность.

— Как он вообще умудрился проглотить линзу?

— Поверь, тебе лучше не знать, — отрезает Перси.

Я отступаю назад, пока не упираюсь спиной в ствол дерева. Всего несколько минут назад я была в той же позе, целуясь с Хайдесом. А теперь передо мной стоит человек, которого я считала другом, и понимаю: он всем нам лгал. Я не знаю, кто он и что ему нужно.

— Ты меня боишься, Хейвен? — спрашивает он, склонив голову набок и выгнув бровь. — А зря. Я милый. Гораздо милее Хайдеса и его семейки психов. Конечно, я тоже могу психануть, но ты ведь никогда не заставишь меня злиться.

Он подходит слишком близко, и мне некуда отступать. Поэтому я делаю единственное, что умею: притворяюсь сильной.

— Я не боюсь тебя. Я только пытаюсь понять, кто ты.

Он усмехается.

— Кто я? Я Перси. Разве непонятно?

Он издевается. И получает удовольствие.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Знаешь, почему я в шоке. Убери с лица эту самодовольную ухмылку.

Перси нахмуривается и делает шаг ближе.

— Да с чего ты так завелась? Ну солгал я про цвет глаз — и что? Это что, преступление?

— Ты солгал не только в этом, — шиплю я.

Говорю это с такой уверенностью, что в его взгляде что-то дрогнуло. Перси упирается рукой в ствол над моей головой и наклоняется вперёд.

— Могу заверить, цвет моих волос натуральный, если вдруг сомневаешься.

Я фыркаю. Моя тревога сменяется раздражением. Кажется, ответов от него я так и не получу.

— Ты был тем парнем из планетария. Тем, кто оставлял записки с загадками у моего порога. И тем же самым, кто явился на бал в Греции.

Перси открывает рот, но слова не выходят. Он только таращится на меня, растерянный.

— О чём, чёрт возьми, ты вообще?

— Ты всё прекрасно знаешь. Это ты посылал мне странные предупреждения. Это ты едва не задушил меня в планетарии на западном крыле Йеля. Это ты появился в Афинах, на вилле Лайвли.

Перси кривит губы.

— Ты рехнулась? Я даже не знал, что в Йеле есть планетарий. И какое ещё «в Грецию»? Я точно помню, что всё это время был в Штатах.

— У тебя есть доказательства? — выпаливаю я.

Его это забавляет. Он хмыкает и качает головой.

— Хейвен, ты слишком милая, чтобы я захотел тебя душить. Я бы никогда не причинил тебе вреда.

У меня нет слов. Я не привыкла видеть Перси таким наглым.

— Пока ты не покажешь хоть одно доказательство…

Я обрываю фразу. Тело цепенеет, словно меня пронзил ток. Голос Перси доносится издалека, слова я уже не разбираю.

Он не врёт. Это не он — тот человек с записками, предупреждениями, из планетария и с бала. Но именно о нём пытались меня предостеречь. Это он. Я уверена.

Одна из записок советовала не доверять тем, кто следует правилам, и доверять тем, кто их нарушает. Лайвли славятся тем, что правила попирают. Перси, напротив, всегда казался правильным. Но на самом деле он не до конца честен. История с глазами — лишь мелочь. Он скрывает куда больше. И я почти уверена: Лиззи на самом деле зовут Элизабет. Та самая Лиззи, что пару вечеров назад была среди Лайвли.

Когда я снова фокусирую взгляд, он уже прикусывает губу, сдерживая улыбку.

— Вижу, ты наконец поняла.

Я резко хватаю его за ворот.

— Значит, ты всё-таки врёшь. И много о чём.

Перси переводит взгляд с моей руки на моё лицо. Его чёрные глаза светятся насмешкой.

— Ты такая забавная, Хейвен. Даже жаль было наблюдать, как ты тратишь время на этого идиота Хайдеса Лайвли.

Я отдёргиваю руку, но он перехватывает её на полпути. Держит неожиданно бережно, разворачивая ладонь, будто рассматривает её.

— Записки писал не я. Потому что они предупреждали тебя обо мне. И ещё — я знаю, кто их писал. Знаю эту личность. Когда закончу с тобой, отправлюсь и покончу с ней.

— Кто это? Как зовут? Она учится здесь?

Он запрокидывает голову и разражается громким смехом. Я пользуюсь моментом и вырываюсь. Скрещиваю руки на груди, жду, пока он отсмеётся. Рядом звучит гитара — Аполлон играет что-то незнакомое, и все слушают только его. Даже Лайвли. Никто не смотрит на нас. Мне хочется уйти и дождаться моей Drops of Jupiter, но я слишком жажду ответов.

— Я не могу сказать, кто это, — произносит он, отдышавшись. Щёки его раскраснелись. — Но скоро сама узнаешь. Могу сказать лишь одно…

— Что именно?

Он почти прижимается ко мне животом, и меня охватывает паника.

— Ты в опасности, Хейвен. Ты влипла в такую кашу, что я и представить не могу, как ты выберешься. И знаешь, что хуже всего? Что бояться тебе надо не меня, а самих Лайвли.

Я сжимаю зубы. Первым порывом хочется послать его к чёрту. Какая-то часть меня привязалась к этим пятерым, и я ненавижу, когда на них гонят.

— По-моему, именно ты тут псих ненормальный. — Я упираюсь ладонями ему в грудь и пытаюсь оттолкнуть, но без толку. — Отойди.

Его настроение меняется мгновенно. Он делает шаг назад, но перехватывает мой запястье слишком крепко.

— Они придут за тобой, Хейвен. Для них ты — золотое яблоко. Я твой шанс уйти. Но ты должна довериться мне и никогда больше не разговаривать с Лайвли.

Золотое яблоко? Я дёргаюсь, освобождаюсь, но Перси тут же хватает меня за обе руки. На этот раз он выглядит встревоженным; после всей своей бравады в нём появляется страх, что я не поверю.

— Я серьёзно. Ты должна меня послушать.

— Я тебя выслушала и решила, что ты несешь полный бред, — выпаливаю. — Больше ничего слышать не хочу. Отстань и проваливай.

Перси делает шаг ближе:

— Ты не можешь быть с ними. Ты даже не понимаешь, что…

— Она уже сказала тебе отстать словами, — прерывает другой голос из темноты. — Я повторю руками. У тебя три секунды.

Из тени выходит Хайдес, и свет от ёлочных гирлянд полностью выхватывает его фигуру. Ярость искажает его лицо, придавая черты чего-то по-настоящему адского. Его правая рука дёргается — знакомый нервный тик, и мне страшно подумать, что вот-вот это обернётся кулаками, пущенными в ход против Перси.

— Отпусти, — повторяю я, растягивая каждую букву.

Перси облизывает губы и всё-таки подчиняется. Поднимает руки вверх, а взгляд метается от меня к Хайдесу и обратно.

— А чего ты так бесишься? Ты же сам на днях трахнул Лиззи в двух шагах от Хейвен. Тебе бы голову проверить, Хайдес.

На это трудно возразить. Но сейчас не момент срываться на Хайдеса. Потому что, как ни странно, именно ему я сейчас доверяю больше.

Он в несколько шагов оказывается передо мной, заслоняя меня от Перси. Но не бьёт.

— Убирайся. Просто убирайся.

Перси тяжело вздыхает и пожимает плечами. Кивает мне, поднимая руку в лёгком салюте:

— Увидимся, Хейвен. Спокойной ночи.

Мы молча смотрим ему вслед, пока он не исчезает из виду. Тогда Хайдес поворачивается ко мне, и кажется, у нас на лицах одинаковое выражение недоумения.

— В порядке?

Я киваю. Но внутри всё дрожит. Перси — сосед по комнате моего брата. Перси всё равно будет рядом. А то, что он сказал… Я не поняла ничего, но это оставило липкое беспокойство внутри. Тот парень из Греции уверял, что не хотел причинить мне зла. И он, и Перси твердили одно: доверяй именно им.

— Провожу тебя в комнату, — нарушает тишину Хайдес. Голос у него холодный, но в интонации — намёк на заботу. Наверное, выгляжу и правда испуганной.

Я готова сказать, что справлюсь сама, но в этот момент во дворе раздаются первые аккорды Drops of Jupiter. Я застываю на месте, не в силах отвести глаз от Аполлона. У меня не было стопроцентной уверенности, но теперь сомнений нет — он действительно играет её.

— Хейвен? Идём? — Хайдес стоит рядом, глядя на брата с каменным лицом.

— Сначала дослушаю.

Он не спорит. Стоит рядом — жёсткий, напряжённый, но не двигается. Мне всё равно. Я не свожу глаз с Аполлона. Для того, кто утверждает, что играет «на слух», он чертовски хорош. Потом замечаю у его ног телефон с подсвеченным экраном. И понимаю: он тайком подсматривает ноты.

Я чувствую взгляд Хайдеса, но не отвечаю. Потому что Аполлон поднимает голову и сразу находит меня глазами. Сбивается на одной ноте, и все слышат — но никому не важно. Он слишком красив в этот момент: волосы обрамляют лицо, пальцы ловко перебирают струны, и даже если бы он перестал играть, люди продолжали бы сидеть и просто смотреть на него.

В финале я шепчу беззвучное «спасибо». Он кивает и одаривает меня улыбкой с ямочками.

Справа раздаётся нарочитое покашливание.

— Ну так себе сыграл. Можно было принять за любую песню.

Я прячу улыбку и не ведусь. Прохожу мимо, направляясь к ближайшему входу в Йель. Хайдес тут же догоняет:

— Я знаю дорогу.

— Перси может подкараулить, если ты будешь одна.

— Аполлон тренирует меня. Я вполне могу врезать кулаком.

Он молчит. Наверное, задет за живое.

— Судя по твоим обнимашкам, тренировки идут неважно, — бормочет спустя пару секунд.

Мне хочется встряхнуть его до одури. Перси был прав: ему стоит примириться со своим же мозгом. Хайдес намеренно держит меня на расстоянии, а потом вдруг становится мягче — и я снова строю иллюзии, которые он тут же рушит.

Он смотрит на меня с видом победителя. Жестом указывает на коридор впереди. Я шиплю ругательство, достаточно громко, чтобы он услышал, и ускоряю шаг. Чем быстрее доберусь до комнаты, тем быстрее уйдёт с глаз этот самодовольный тип.

— Ты какая-то нервная, — насмешливо замечает он, легко удерживая мой темп.

— В полном порядке. — Он смеётся над моей ложью, и от его хриплого смеха у меня в груди что-то сжимается.

И тут меня осеняет.

— А почему ты не спросил, о чём мы говорили с Перси?

Смех обрывается. Между нами повисает тишина, только шум студентов вокруг.

— Потому что я всё слышал, — признаётся он.

Я резко оборачиваюсь. Хайдес тут же отводит взгляд.

— Ты подслушивал? — я так поражена, что даже сбиваюсь с дороги. Он хватает меня за локоть и разворачивает на нужный поворот.

— Да.

Отпускает и идёт вперёд.

— И ты думаешь, что я оставлю это без объяснений?

— Конечно, нет. Ты же у нас великая заноза в заднице. — Он бросает на меня косой взгляд, видя, что я жду продолжения. Поднимает бровь. — Но, если ты рассчитываешь, что скажу больше — забудь.

Мне приходится почти бежать, чтобы не отставать.

— Зачем ты шпионил?

— Не твоё дело.

— Зато разговор с Перси — твоё?

— Именно.

Он говорит так спокойно и уверенно, что у меня руки чешутся показать ему парочку приёмов, которым меня учил Аполлон. Но мы уже дошли до моего общежития. До самой двери в комнату, которую я делю с Джек.

Взгляд Хайдеса падает вниз, и он хмурится.

— И кто тебе это подарил?

Я опускаю глаза. Роза. Я так и оставила её у порога, с запиской со своим именем. Хайдес присел на одно колено, вертит стебель между пальцами.

— Не знаю, — бормочу, смущённо. — Каждое утро кто-то оставляет тут розу. Думаю, это тот же парень с записками.

Он криво усмехается:

— Влюбился в тебя? Теперь шлёт предупреждения, а в придачу — красные розы?

Я пожимаю плечами, не развивая тему. Разбираться в психологии этого чокнутого дружка Перси у меня нет ни сил, ни желания. Тем более что сейчас у меня проблема поглобальнее.

Хайдес это замечает — смотрит на меня в замешательстве:

— Хейвен?

Запрокидываю голову и зажмуриваюсь, глухо стону:

— На этих штанах нет карманов.

Хайдес глядит на меня, как на сумасшедшую:

— И что? В следующий раз смотри, что покупаешь…

Я прыскаю.

— Нет, проблема в другом: если карманов нет, то, где мои ключи?

Он застывает с приоткрытым ртом. Потом его взгляд тщательно скользит по мне — задерживаясь явно дольше, чем следует, будто он и правда надеется найти какой-то потайной кармашек. Ничего не комментирует. Просто стучит в дверь — вдруг Джек внутри и откроет. Двери общежитий Йеля устроены так, что, как только их прикрыл, даже без оборота ключа снаружи не открыть.

— Ну твоя вредная подружка же, наверное, там?

— Понятия не имею. Они с Ньютом сцепились, и она ушла. Куда — не знаю.

Хайдес настойчиво колотит дальше:

— Достань телефон, позвони ей.

— Я же сказала: карманов нет. Ни ключей, ни телефона с собой.

Я тянусь вперёд и, неуверенно, перехватываю его руку, всё ещё стучащую по дереву. Опускаю её ему к бедру, губы сжаты в тонкую линию. Он не возражает и сдаётся.

— Буду ждать, — объявляю.

Хайдес оглядывается:

— А если она не вернётся?

— Рано или поздно вернётся спать.

— А если поздно? Что ты тут одна собираешься делать до ночи?

Он переживает или просто нагнетает? Я массирую виски под его пристальным взглядом:

— Тогда попрошу Ньюта пустить меня к себе.

— Он же делит комнату с Лиамом? — уточняет. — И с Перси?

Киваю.

Его кадык резко дёргается, ладонь снова сжимается в кулак — теперь, кажется, уже не для стука.

— Исключено. Туда ты не пойдёшь.

Я закатываю глаза и поворачиваюсь к выходу в сад — поискать брата. Или Лиама. Ну ладно, лучше бы всё-таки брата. Хайдес возникает передо мной как проклятие — настолько быстро, что я врезаюсь ему в грудь, а его ладони ложатся мне на талию, выравнивая.

— Переночуешь у нас, — шепчет он, будто даже не хочет, чтобы я это расслышала.

Я прикусываю губу. Не хочу ответить сгоряча. В конце концов, там ещё Гермес и Аполлон. Мы не будем одни. И в одну кровать я с ним не лягу.

Он, уверенный, что загнал меня в угол, ухмыляется:

— Но учти: у меня одного двуспальная кровать.

— Значит, я с Аполлоном потеснюсь на его, — парирую.

Улыбка умирает. Он снова натягивает на себя маску равнодушия, пожимает плечами:

— Как хочешь. Пошли.

Две болтающие в коридоре девчонки провожают нас взглядами — и я уверена, что им на меня плевать. И их можно понять: рядом с Хайдесом Лайвли даже если и будет идти Господь Бог, смотреть всё равно будут на Хайдеса.

Он нарочно сбавляет шаг, будто давая им ещё пару секунд полюбоваться. Я раздражённо смещаюсь так, чтобы первой в поле зрения оказалась я, а не он. Хайдес усмехается; чтобы сохранить вид взрослой и ни капли не инфантильной, я показываю ему средний палец.

Между нами, уже не так холодно. Мы как будто откатились к состоянию «до поцелуя», «до опасной близости». Шаг назад — да. Я бы предпочла шаг вперёд в постель, но и так сойдёт. Пусть.

Йель гудит рождественской тусовкой. Мы растворяемся в толпе у парадного входа и сворачиваем в крыло общежитий Лайвли. Там хаос ещё плотнее — народу больше, чем у нас. Хайдес цепляет крючком указательного пальца мои джинсы и тянет к себе, прокладывая дорогу. Хотя в этом нет нужды: Лайвли разводит толпу, как Моисей воды.

Я держу голову опущенной, пока не вижу, как дверь распахивается. Проскальзываю внутрь и выдыхаю с облегчением. Но когда она закрывается, и я оглядываюсь, сердце подпрыгивает к горлу.

Гермеса и Аполлона нет. Мы одни. И неизвестно — надолго ли.

Хайдес, будто ничего особенного, вешает ключ на крючок и принимается расстёгивать оставшиеся на рубашке пуговицы. Проходит мимо, стягивая рукава, и ткань с шелестом падает на пол, открывая моему взгляду широченную спину. И хотя он стоит ко мне вполоборота, я прекрасно вижу его руки, замирающие на поясе. Вслед за этим — треск молнии.

Глотка пересыхает. И, кажется, отопление тут выкручено как в аду.

Хлопок двери возвращает меня в реальность. Скашиваю взгляд на диван и морщусь. Я уже как-то раз на нём спала — и потом два дня ныла спина.

Делаю три быстрых шага и влетаю в комнату Хайдеса. Он стоит у шкафа в одних спортивных штанах, спущенных на бёдра так низко, что видна V-линия.

— Ты ещё что хочешь?

Многое, что вслух не скажешь. Я глубоко вздыхаю:

— Я не хочу на диван. Он неудобный.

Он довольно щурится:

— Знаю. И я туда не пойду, чтобы уступить тебе кровать.

Я скрещиваю руки и облокачиваюсь о косяк:

— Намекаешь, что спать будем вместе, на твоей двуспалке? — подтруниваю.

Хайдес закрывает створку, пересекает комнату и опускается на покрывало:

— Разве ты не собиралась забиться к Аполлону в его детскую койку?

Я беззаботно пожимаю плечами, надеясь, что моя «пофигистка» выглядит убедительно:

— Окей. Тогда пойду к нему. Как думаешь, стырить у него футболку, чтобы было удобнее спать?

Я только поворачиваюсь — и на меня обрушивается чьё-то молчаливое, но бурное присутствие. Свежий аромат Хайдеса обдаёт лицо, и через пять секунд я уже зажата между стеной и его обнажённым прессом. Глаза у него сузились, дыхание идёт через нос, ладонь у моего затылка. Пальцы ловят одну из косичек и начинают перебирать.

— Хейвен, одну вещь ты должна знать… — шепчет. — На людях я обязан держаться от тебя подальше и не показывать ни малейшей привязанности. Но когда мы одни… — он делает паузу и облизывает губу, — нет предела тому, что мы можем делать.

Лёд пробегает по позвоночнику.

— Нет предела?

Вторая рука, свободная от моих волос, ложится мне на бок. Подушечки пальцев ныряют под свитер и замирают, отстукивая по коже нетерпеливый ритм.

— И если ты думаешь, что я позволю тебе спать, прижавшись к моему братцу, в его кровати, да ещё в его вещах, — ты ошибаешься, маленькая бестия.

— А я могу и без вещей. Только майку надену.

Он сжимает мою талию ещё сильнее, пальцы впиваются в кожу, и он прижимается ко мне плотнее.

— Хейвен.

С тем бесшабашным мужеством, которое есть у тех, кто не боится выставить себя дурой (то есть у меня), беру его лицо в ладони и приподнимаюсь на носки:

— Понимаешь, почему я не сдамся? Да, ты можешь вести себя как последний урод, сколько влезет, но важны моменты вот такие. Когда ты смотришь на меня так, будто я самое красивое, что видел.

У Хайдеса сжимаются веки — чистая мука на лице.

— Ты не представляешь, как трудно было в последние дни смотреть на тебя так, будто ты для меня никто. Но, Хейвен, если я позволю себе бросать на тебя такие взгляды наедине, они заберут тебя у меня. Они сделают тебе больно.

— Я понимаю.

Он распахивает глаза, не веря:

— Что?

— Понимаю, но не принимаю те решения, что ты принял. Без разговора со мной. И, главное, твои способы были… отвратительны.

— Такими и останутся, Хейвен, потому что я не передумал, — заявляет он. Кладёт ладони на мои руки, слишком коротко поглаживает по тыльной стороне — и отступает.

Дышать снова получается ровно — и всё равно хочется, чтобы он больше не отходил.

— Через несколько дней мы летим в Афины, — продолжает он уже отстранённо. — Сыграем в этот чёртов игру Афины, боксерский матч. А потом ты сядешь на первый же рейс обратно в Штаты и сделаешь вид, что никогда нас не знала.

Он кладёт телефон на тумбочку и ложится на бок, лицом к окну.

Я не решаюсь пошевелиться. Даже если бы хотела — не смогла бы. После всего, что только что было, как лечь к нему в кровать и провести ночь рядом? Всю жизнь считала себя упрямой и несгибаемой, но этот мальчик заставляет сомневаться, что такое упрямство на самом деле.

Медленно сползаю на пол и сажусь, прислонившись спиной к стене. Смотрю на Хайдеса и думаю: а вдруг он на самом деле не спит и изо всех сил держится, чтобы не подойти и не поцеловать меня? Всё идёт не так. Мы должны были бы поссориться — и поцеловаться. А не поссориться и разойтись по углам. Если он меня хочет — должен бороться. А я знаю, что хочет.

Хуже всего то, что из-за этого у меня только сильнее чешутся руки добраться до тайны его семьи. Почему Кронос и Рея Лайвли такие опасные?

Голова откидывается о стену, я вздыхаю. Клонит в сон, и, глядишь, закончу на диване — как ни сопротивлялась.

И тут на тумбочке вспыхивает экран телефона Хайдеса — пришло уведомление. Не важно, сообщение это или нет, меня поражает цвет отсвета, который расползается по тёмному потолку: смесь оранжевого и розового.

Скидываю обувь и поднимаюсь. На цыпочках подхожу к тумбочке и тянусь к телефону Хайдеса — чисто из любопытства.

Выдыхаю прерывисто. В глазах щиплет, я прикрываю рот ладонями, чтобы не издать ни звука. Обои у него — это я. Я, на кромке моря, в Греции, на фоне рассвета. Наверное, одна из тех фотографий, для которых он просил меня позировать. Я у него стою на заставке. Я.

Смотрю на чёрные волосы Хайдеса, рассыпавшиеся по подушке. Похоже, он дремлет, поэтому осторожно пятюсь к выходу.

И в этот момент мне уже всё равно, что спать придётся на том неудобном диване. Я улыбаюсь во весь рот. Да, я, может, и наивная, потому что Хайдес сделал выбор и не собирается уступать — но… Мне достаточно знать, что мы дорожим друг другом одинаково. Разберёмся.

— …честно, молодец, — доносится приглушённый голос Гермеса с той стороны. В замке поворачивается ключ. — У Хайдеса есть свой блог на Tumblr, а ты можешь открыть YouTube-канал и заливать, как играешь. Лучше голым по пояс — лайков больше. Всем известно, что объективация…

Гермес смотрит на меня, хмурясь. Аполлон у него за спиной явно рад, что кто-то оборвал монолог брата.

— Piccolo Paradiso, ты чего тут?

— Меня заперли снаружи.

Они переглядываются.

— И где ты думаешь спать? — уточняет Аполлон. — У Хайдеса единственного двуспальная кровать.

Показываю на диван.

— Ну… если мы плотненько прижмёмся… — протягивает Гермес, и в голубых глазах вспыхивает бесёнок. — Можем уместиться у меня. Но у меня правило, Хейвен: спим голышом.

Я тихо смеюсь: какая бы красивая ни была эта зараза и как бы ни звучал у него голос, его наглость смешит. Аполлон щёлкает брата по затылку:

— Прекрати. Оставь её в покое.

Гермес недовольно потирает ушибленное место, корчит рожу:

— Что такое? Хочешь, чтобы она спала с тобой, Аполлон?

Аполлон не клюёт на провокацию. Проходит к маленькому кухонному уголку и наливает воду в зелёный стакан.

— Аполлон сказал, что тебе очень идут косички, — не унимается Гермес.

У Аполлона дрожит рука, и струя воды проливается мимо стакана на пол. Он распахивает глаза — не верит, что брат сдал его так подло:

— Герм!

Я усаживаюсь на диван; неловко. Гермес способен смутить даже табурет, не то, что живого человека. И он не закончил. Он плюхается рядом — слишком близко — и обнимает меня за плечи.

— Не волнуйся, это был просто комплимент. Я и похлеще про тебя говорил. Правда, Аполлон? — кидает он, но ответа не дожидается. — Например, в ночь на Хэллоуин. При свидетелях — у Афродиты и Хайдеса — я сказал, что в том платье я бы тебя взял под любым углом…

— Гермес! — взвизгиваю, слишком поздно вспоминая, что за стеной спит Хайдес.

Гермес встряхивает золотые кудри:

— Естественно, сначала я бы спросил согласие. Потом поставил бы тебя…

Пластиковая бутылка с водой прилетает ему точно в лицо. Я даже не оборачиваюсь, чтобы понять — это был Аполлон. За раздражением на бесстыжее веселье Гермеса явно прячется и его собственная улыбка.

— Хватит. — Он бросает брату последний предупреждающий взгляд и уходит в ванную.

Гермес фыркает и оседает на меня, укладывая голову мне на плечо. От нежности я запускаю пальцы в его волосы и начинаю массировать кожу головы. Он довольно постанывает. Я раньше никогда не замечала — может, потому что не были так близко, — но от него пахнет клубникой.

— И вообще, когда Хайдес услышал эту фразу, он вырвал у меня стакан и раскрошил его об пол.

Я замираю. Тогда, между нами, с ним не было ничего глубокого. Мы и общались-то с трудом, хоть и часто оказывались рядом. Тем более в ночь на Хэллоуин — это был первый раз, когда мы после почти месячного молчания нормально поговорили.

— Я знаю, что всё плохо… — шепчет Гермес. Он наклоняет голову ко мне и смотрит мягко. — И, честно, дальше будет, наверное, ещё хуже, Хейвен.

— Спасибо, — фыркаю.

— Но, — выделяет он слово и щёлкает меня по косичке, — ты крепкая. И ты — лучшее, что могло с ним случиться. Дива — как и он, в играх — не хуже его, гордая, упрямая, красивая и отчаянная.

— Разве не противоположности притягиваются? — вырывается у меня.

Гермес выпрямляется, чтобы разглядеть меня получше:

— Эта поговорка — полная чушь. Противоположности делают прекрасным дружбу, а любят так, как умеют любить единицы, — похожие.

Мы какое-то время просто смотрим друг на друга. Я обдумываю, он ждёт, когда я соглашусь.

В итоге — как всегда — говорит он:

— Наверное. Я просто пытаюсь тебя утешить. — Он показывает язык.

Я хватаю подушку и шлёпаю его — он хохочет. Отнимает подушку, бросает на пол и дёргает обе мои косички.

— Piccolo Paradiso, бери мою кровать, — успокаивает он. Вскакивает и потягивается, как кот. — А я лягу на диван.

— Но…

Он резко оборачивается, прибивая меня взглядом к месту:

— Никаких «но». Неси свою упрямую попку в мою комнату.

Глава 36

Последняя игра

Скрытый во тьме, Аид для греков — бог грозный и страшный, но не злой.

— Не знаю, делает тебя весь этот пот сексуальной или отвратительной, — замечает Гермес, сидя на коврике для йоги и делая всё, что угодно, только не йогу.

Тыльной стороной ладони вытираю мокрый лоб, откидывая прядки, вырвавшиеся из хвоста и прилипшие к коже. Я бы сказала — отвратительной, но Гермес смотрит так, будто я и правда секси.

Аполлон бьёт по боксёрскому мешку.

— С этим мы закончили.

— В каком смысле?

Он едва улыбается:

— Месяц как ты лупишь мешок. До поединка с Хайдесом три дня — пора выйти против кого-то живого. Например, меня.

Гермес таращит глаза, потягивая кофе… прямо из кофеварки. Сегодня он заявился на полчаса позже начала тренировки с ковриком для йоги и дымящейся туркой в руках. Пока что успел лишь стереть лак с ногтей и намазать руки клубничным кремом. У него тут день спа.

— Я не могу выйти против тебя, — выпаливаю. Пятюсь, будто это поможет.

Аполлон раскрывает руки и идёт ко мне:

— Почему? Боишься, что тебе больно сделают? Обещаю, буду бережным.

Закатываю глаза — он тихо смеётся.

— Я не чувствую себя достаточно сильной. И не хочу бить тебя, Аполлон.

Стоит ему понять, что я боюсь причинить ему боль (хотя мы оба знаем, насколько это маловероятно), как взгляд у него становиться мягче, а щёки заливает румянец. Долго в глаза он всё ещё не может смотреть — больше пяти секунд даются с трудом, но прогресс есть.

— Хейвен…

Я снова качаю головой и отступаю:

— Нет. Не хочу тебя бить.

На этот раз он делает один шаг — и хватает меня за плечи. Тёплые ладони на мокрой коже заставляют меня дёрнуться — боюсь, ему неприятно. Пытаюсь вывернуться, но Аполлон крепче сжимает и тянет ближе:

— Хейвен, обещаю: ты мне не сделаешь больно, — говорит игриво и очень нежно.

— Эй, вы там долго, или начнёте уже лупить друг друга? — орёт с конца зала Гермес.

Аполлон кивает мне — в центр. Вздыхаю обречённо и иду навстречу аплодисментам и завыванию Гермеса. Тот затыкается только затем, чтобы кинуть брату пару перчаток.

— Сейчас попробую тебя ударить, — предупреждает Аполлон, затягивая липучки. — Я научил тебя всем своим способам блокировать и предвидеть. Примени на мне, ладно?

Киваю, хотя именно в этот момент не помню ни единого. И тут же взрывается знакомое интро — Eye of the Tiger. Я даже не оборачиваюсь: понятно, кто. Гермес держит переносную колонку и врубил песню на неприличной громкости.

Аполлон жестом велит не реагировать — кое-как держусь.

Встаю в стойку и жду. Его первую атаку я угадываю сразу: левую ногу вывел, плечо с противоположной стороны едва дрогнуло. Правый кулак Аполлона выстреливает слишком быстро, чтобы уйти, — ловлю его на блок. От удара меня отшатывает на пару сантиметров, но не больно.

Опускаю руки — у Аполлона глаза сияют довольством.

— Видела? Ещё раз.

Вторая попытка — финт. Знаю: он двое суток гонял меня распознавать и разыгрывать финты. Не просто читаю и ускользаю — решаюсь ответить. Проворачиваюсь, спиной упираясь ему в спину, и бью локтем, заставляя согнуться. Проскакиваю по инерции мимо, цепляю шею, следя, чтобы не пережать.

— Удивился? — шепчу, очень довольная.

Лица его не вижу. Но ладонь накрывает мою и мягко гладит по косточкам.

— Нисколько. Я знаю, на что ты способна. — Цокает языком. — Но в боксе локти нельзя. Это было жульничество.

— Вы всегда жульничаете. У вас же на этом все игры держатся?

Глаза вспыхивают одобрением.

— Отличный ход, Хейвен.

И я допускаю грубую ошибку — позволяю себя отвлечь его добротой. Аполлон переворачивает расклад за секунду: делает рычаг на моих руках и поднимает меня, крепко удерживая. Когда снова ставит на пол, его ладони уже на моём корпусе: одна поднимается к горлу, обхватывая его, другая сползает на обнажённый живот. Из такого захвата я легко бы вышла, но всё произошло так быстро, и Аполлон так смело пошёл вперёд, что я застываю.

Дышать нечем. Грудь ходит часто-часто — стыдно, потому что с его роста вид отлично.

— Удивилась? — возвращает вопрос с вызовом.

— Ещё как, — признаю. — Я не знаю, на что ты способен.

Чувствую, как он наклоняется, тёплое дыхание врезается в ямочку у ключицы:

— И лучше, чтобы ты так и не узнала. А пока — не опускай блок. Даже если соперник чертовски обаятелен или льстит.

— Это ты у нас льстец или обаятельный?

Он размыкает хват и я оборачиваюсь. На лице — улыбка, но голову он склоняет к полу:

— А если я и то, и другое?

— Вау, — откликается Гермес с пончиком, присыпанным сахарной пудрой, зависшим в воздухе. Даже не хочу знать, откуда он его достал. — Напряжение зашкаливает. Зал пропитан запахом гормонов.

Аполлон заливается бордовым и спешит к скамье, где лежит его сумка. Достаёт бутылку и отворачивается, делая длинные глотки. Его стеснение никогда не перестанет меня умилять.

Гермес наблюдает, довольный, что вывел брата из равновесия:

— Было бы эпично, если на этот раз девушку у Хайдеса увёл бы ты. Как он Минту.

— Герм, — одёргиваю.

Он жует с открытым ртом, давая мне полюбоваться, как зубы перемалывают сахарную корочку:

— Слишком бестактно?

— Да, — отрезаю.

Он кивает сам себе и пару секунд жуёт молча — но я уже знаю, что продолжение будет. Точно: запихивает остаток пончика в рот, стряхивает с ладоней сахарную пудру.

— Тогда было бы эпично, если бы я увёл девушку сразу у обоих. Маленький Рай, как тебе идея? Я тебе нравлюсь?

Аполлон уже допил всю воду, которая ему вовсе не была нужна. Скрестив руки, смотрит на брата с мрачным терпением. Я, несмотря ни на что, хихикаю:

— Гермес, ты правда секси.

Он несколько раз быстро дёргает бровями, облизывает нижнюю губу.

— Все знаем пословицу: когда два брата грызутся — третий кайфует. И в данном случае слово «кайфует»…

— Объясни, почему ты вечно сексуально фрустрирован? — перебиваю его, искренне любопытно услышать ответ.

Вдруг настроение у него меняется. Лицо делается как у невинного ребёнка — контраст к тому сальным намёкам, что звучали пять секунд назад:

— Вообще-то я очень романтичный парень.

Я едва не смеюсь.

— Ты?

— Как-то на День святого Валентина я заказал у Аполлона тортик в форме сердца для одной девушки. Он был прекрасен, одна из твоих лучших работ.

Аполлон выглядит не в восторге:

— Да уж, спасибо.

— Милый поступок, — осторожно замечаю, но держу оборону.

Гермес пожимает плечами:

— Ага. Сверху я положил записку: «И это не единственный орган, который я хотел бы получить от тебя этой ночью».

Я застываю с открытым ртом. Ищу поддержки у Аполлона — тот чешет затылок с видом человека, который, увы, подтверждает эту историю.

Кажется, я уже неплохо знаю Гермеса. И вообще Лайвли. Может, Афродита и Афина для меня всё ещё остаются в тени — но это логично: Афина ненавидит меня с первой встречи, а её истерики приходилось тушить Афродите, вот та и держалась в стороне.

Когда Хайдес заявил, что я должна поехать на этот дурацкий бой в Грецию, а потом вернуться и делать вид, будто мы не знакомы, — больно было по двум причинам. Первая — это всё, что я к нему чувствую; от этого я не могу и не хочу бежать. Вторая — я привязалась к Гермесу и Аполлону. Полюбила «Маленький Рай» и всю неуместность Гермеса, как и то, как Аполлон выговаривает каждое слово, придавая ему вес, и как его глаза никак не задерживаются на моих.

Игрок внутри меня точно знает: с Олимпом я не закончила. Огромный остров Лайвли. Тринадцать залов, тринадцать игр — они манили меня с того момента, как Хайдес только рассказал, что они существуют.

Все в Йеле стараются держаться от Лайвли подальше. И мне стоило бы. Потому что стоит подойти ближе — и всё, дороги назад к прежней жизни нет. Да и не хочется — если начистоту.

Перед носом возникает бутылка. Я сразу узнаю руку, которая её держит: Аполлон.

— Пей, ты потеряла много жидкости, — говорит он и, произнося это, уставляется на мою блестящюю от пота грудь.

Принимаю с улыбкой и шёпотом благодарности. Делаю всего один глоток — ловлю его раздражённый взгляд, мол, выпей нормально.

Плюхаюсь на пол, что вызывает у него смешок. Он опускается рядом куда изящнее и… смотрит на меня. Он всегда так делает, если это не я первая поднимаю глаза. А стоит мне повернуться к нему — он резко отводит взгляд, изображая равнодушие, которого нет.

— Ты переживаешь?

— Аполлон, — вздыхаю, — у меня есть шанс побить Хайдеса?

— Честно? Есть.

Я выпучиваю глаза. Не такой ответ ожидала.

— Да? Дай процент.

Он мычит, думает:

— Процентов пять.

Смотрю на него с открытым ртом — Аполлон хохочет, и у него проступают обожаемые мной ямочки. Мотаю головой и начинаю рисовать пальцем по полу воображаемые дорожки, косым взглядом следя за Гермесом: тот собирает барахло и вполголоса напевает.

— Мне нужны деньги, которые обещал твой отец, — бормочу. — Мне нужно победить.

— Тогда держи это в голове и мотивируйся…

Я перехватываю фразу несчастливым смешком:

— Аполлон, ты знаешь своего отца лучше меня. И за две встречи я успела понять: у вас даже победа — не вполне победа. Всегда что-то теряешь.

Он даже не пытается спорить. Напрягается, и ему на глаза падает тяжёлая тёмная прядь:

— Хейвен…

— Вопрос в другом, — снова перебиваю. — Что потеряю я, Аполлон?

***

— Что? — визжит Ньют, роняя вилку на поднос. От грохота подпрыгивает сидящий рядом со мной Лиам. Народ за соседними столами оборачивается.

Окей. Возможно, не лучший момент, чтобы сообщать брату, что через пару дней мне снова в Грецию к Лайвли, переигрывать бой с Хайдесом, из-за которого он уже злился. Не говоря о неделе молчания, которой он меня «наградил», когда я уехала на Зимний бал. Но что мне оставалось? Написать ему смс из кресла самолёта?

Или сообщить заранее, раз уж я давно об этом знаю? Нет, такую опцию мы рассматривать не будем.

— Хейвен… — начинает Ньют.

Лиам спешит на выручку — чего уж там, я и не ожидала, что станет лучше.

— Слушай, Ньют, твоя сестра взрослая и привитая. Ну, надеюсь, — он морщит лоб, обращаясь ко мне. — Ты привитая? Надо бы. У меня в прошлом году была ветрянка. Меня выворачивало. Проклятые креветки.

— Это сальмонелла, — вяло поправляет Ньют.

Лиам кривится:

— Как бы там ни было… — запинается, раздражённо вздыхает. — Вот, забыл, что хотел сказать. Знайте лишь, что это был огненный спич в защиту Хейвен и её свободного права делать дерьмовые выборы, которых никто у неё не отнимет.

Мы с братом молча переглядываемся. Я вижу, как в его голове уже строится монолог часа на три. И знаю: если Лиам не отвлечёт его какой-нибудь очередной дурью — он реально начнёт.

Спасает меня последний человек на свете, от которого я ждала помощи. И как раз тот, кого видеть меньше всего хотела.

Перси отодвигает стул во главе стола, справа от меня, и подвигает его почти вплотную. Садится быстрым, плавным движением — и я снова думаю: как это тот же парень, с которым мы познакомились в сентябре?

— Здоров, ребята. Как жизнь?

И Ньют, и Лиам смотрят на него так, будто перед ними другой человек, но заморачиваться не спешат.

— Да так, по-старому, — отвечает первый.

Перси бросает мне наглую ухмылку:

— Хейвен опять сотворила какую-нибудь импульсивную хрень?

Это слегка обидно.

— Это первое, что приходит тебе в голову на «по-старому»?

Он лишь приподнимает бровь. Тянется к моему подносу с нетронутой едой, отрывает от грозди тёмно-фиолетовую виноградину. Катает её между пальцами и, не отрывая от меня взгляда, запускает в рот. Выдаёт короткое «мм».

— Скажем так: согласиться переиграть бокс с Хайдесом Лайвли — первое, что всплыло в голове.

— Ты знал? — взрывается Ньют, краснея. — Сначала сказала ему, а потом мне? Что с тобой не так, Хейвен?

Мне хочется ответить, что нет, я Перси ничего не говорила, но тогда Ньют с Лиамом начнут задавать слишком много вопросов о своём друге. А я решила держать их подальше от того безумного, перепутанного мира Лайвли. В котором по уши торчу и сама.

— В любом случае, — продолжает Перси, держа в руке ещё две виноградины. — Она справится. У меня хорошее предчувствие. — Пристально смотрит на меня своими черными глазами, и у меня бегут мурашки. — По-моему, Хейвен выиграет.

Он подмигивает. При искусственном свете кафетерия он выглядит ещё более странно, чем в ту ночь, в темноте сада: кожа меловая, под глазами сиреневые мешки, волосы нарочно взъерошены до полного беспредела. От него тянет чем-то мрачным, почти опасным, но наглая, беззаботная ухмылка это ощущение слегка смягчает.

— Осторожней, так на меня пялишься, Хейвен, — одёргивает он, пока Лиам с Ньютом бубнят о своём, и мы с ним на них не обращаем внимания. — Твой Хайдес может приревновать.

Фыркаю. Хайдеса тут нет — Лайвли в кафетерии без него. Встречаю его теперь редко.

— А, точно, — протягивает Перси фальшиво-сочувственно. — Он же с тобой не разговаривает. И трахается с другими в паре метров от тебя. Зато стоит мне попытаться поговорить спокойно — и он грозит мне врезать. Ужас.

— Не выглядело, будто тебя пугают угрозы.

Он кивает, щёлкает языком.

— Верно. Если честно, подраться с ним было бы даже забавно.

— Ты псих, — бурчу.

Перси стягивает ещё одну ягоду, подбрасывает и ловит ртом. Несколько раз жует, проглатывает и улыбается во весь рот:

— А ты нет, Хейвен? Мы с тобой одинаковые, до тебя ещё не дошло?

Я выдыхаю слишком резко — Перси это замечает и откидывает голову, разражаясь густым смехом. На нас оборачиваются многие, в том числе Лайвли за несколькими столами. Гермес кидает мне вопросительный взгляд — мол, что у Перси за тараканы, — а Аполлон смотрит на человека, которого я считала другом, угрожающе хмурясь.

— Думаешь, быть похожей на меня — это плохо? — не отстаёт он, когда заканчивает своё показушное хохотание. — Хейвен, я тебе комплимент сделал. Я хороший. Просто выгляжу злым — это из-за чёрной одежды и синяков под глазами…

— И из-за повадок слегка поехавшего, — добавляю.

Он показывает на меня пальцем, как бы соглашаясь:

— Тоже, верно. Но я не злой. — Замирает на секунду, потом резко подаётся ко мне — так, что я не успеваю отшатнуться. — То есть, если тебе нравится Хайдес, по мне ты вообще с катушек слетишь.

Мы смотрим друг другу в глаза. И хотя часть меня ему ни капли не верит, другая часть начинает думать, что в его словах что-то есть. Перси тянется за ещё одной ягодой, не отодвигаясь от меня ни на сантиметр, и подносит её к моим губам, собираясь накормить.

— Хочешь?

В ответ я шлёпаю его по руке. Ягода катится по столешнице. Я подскакиваю и встаю, вырываясь из близости Перси. Его это не заботит. Наоборот — откидывается на спинку стула и обводит меня взглядом с хищной ухмылкой.

— Достаточно было простого «нет», — подтрунивает он.

Хватаю рюкзак, игнорируя голос брата — куда это я и разговор ещё не окончен. Для меня как раз окончен. Я поеду в Грецию, выиграю и привезу домой тринадцать миллионов долларов. Папа закроет мамины долги, и нам станет легче. Да, что-то я потеряю, но это жертва, на которую я готова.

Ноги сами несут меня из кафетерия — и вместо того, чтобы повернуть к общежитиям и пойти в комнату, где Джек с утра закопалась под одеялом, я ухожу к аудиториям внеклассных клубов. Прохожу мимо кухни, где Аполлон творит магию, и комнаты книжного клуба.

Дверь театра приоткрыта. Хватает взгляда в щёлку, чтобы подтвердить догадку: горит одинокий софит, освещая крошечный кусок сцены. Я осторожно толкаю дверь ладонью и проскальзываю внутрь, возвращая её в прежнее положение.

Иду в темноте по проходу между рядами кресел. Чем ближе, тем лучше глаза привыкают, проступают детали. Хайдес лежит на сцене, подложив под голову руку, и читает. Что бы он ни открыл — книга ему явно нравится: он не отрывается от страниц даже тогда, когда я случайно задеваю бедром стоящий сбоку столик.

Он знает, что я здесь, и выбирает игнор. Не на того нарвался: я — та самая, кто навязывает своё присутствие до навязчивости. Не скажу, чтобы его это когда-то сильно расстраивало.

Я падаю рядом с ним, на живот, закидываю ноги крест-накрест на коленях, болтаю стопами в воздухе и упрямо на него пялюсь.

Он, косясь бросает взгляд — и тут же возвращается к книге.

— Чего тебе?

— Ничего. Театр — общее пространство, нет? Значит, и для меня тоже.

— К несчастью.

— Что читаешь?

— Книгу.

— Книгу?…

— Надеюсь, хорошую.

— И о чём она?

— Если бы ты помолчала и дала мне дочитать, возможно, я бы узнал.

Я фыркаю, тайком радуясь, что он хотя бы разговаривает, и мы снова в режиме прежних пикировок. Но молчание выдерживаю недолго и снова лезу с разговорами:

— Похоже, это наш последний шанс побыть вместе, прежде чем мы окажемся на ринге и начнём лупить друг друга, — бурчу. Замечаю, как он напрягается. — Вы вылетаете в Афины уже завтра, да?

Он кивает. Старается продолжать чтение, но каждое движение его тела говорит, как остро он меня ощущает рядом — и как ему не хочется притворяться, будто меня тут нет.

— Все, кроме Аполлона, — уточняет он после секунды колебаний. Имя брата срывается с его губ, как яд. — Он должен продолжать тренировать тебя, наш рыцарь. Ну и как у вас дела? Ваши обнимашки помогают выработать хорошую технику боя?

Если бы не он сам решил оттолкнуть меня, я бы, наверное, рассмеялась.

— Это ты выбрал прекратить мои тренировки и оставить меня Аполлону, так что не смей ревнов…

В Хайдесе что-то срывается. Он швыряет книгу на пол и резко поворачивается ко мне; его ладонь сжимает мой подбородок и тянет ближе. В глазах — пламя злости, дыхание рваное.

— Это был не мой выбор. Мне посоветовали. Чтобы облегчить эту чертовски трудную задачу — держаться от тебя подальше, — выдыхает он мне прямо в губы. — Каждое утро я просыпаюсь на десять минут раньше Аполлона и слушаю каждый его шаг, пока он собирается к тебе. И каждое утро борюсь с желанием пойти следом и хотя бы в углу стоять, пока он тебя тренирует.

Я онемела. Сердце колотится так, что, наверное, выгляжу полной идиоткой.

Хайдес подаётся ещё ближе, кончик его носа касается моего.

— Ты даже не представляешь, как я ненавижу мысль, что завтра утром сяду на самолёт и оставлю тебя с Аполлоном.

— Так не делай этого, — вырывается у меня. Глупая просьба.

Он смотрит пару секунд — и этого хватает, чтобы снова возвести стену равнодушия. Подбирает книгу, находит место и делает вид, что снова читает.

— Иди спать, Хейвен. В ближайшие дни будет тяжело.

— Закрой книгу, — приказываю монотонно. — Давай сыграем во что-нибудь.

Моя внезапная идея заставляет его вскинуть взгляд. Но врасплох я его не застала.

— Что?

Я вырываю у него книгу и запускаю по полу сцены, дальше, чтобы он не дотянулся, не вставая. Ещё до того как он успевает возразить, я оседаю на него, усаживаясь на живот — чтобы избежать слишком интимного контакта. Но толку мало: его глаза чуть не вываливаются из орбит.

— Что ты творишь?

Складываю руки на груди.

— Лайвли никогда не отказываются от игры. Давай играть. Забудь про эту чёртову книгу и сыграй со мной, Хайдес. Один последний раз — до Греции, до того, как нам придётся расстаться и делать вид, будто ничего между нами не было. — Голос предательски дрожит. Я проклинаю себя… но именно этого результата и добивалась.

Хайдес приподнимается, сокращая расстояние, между нами.

— Хочешь секрет, Хейвен?

Я сглатываю.

— Да.

— Наклонись. Секреты шепчут на ухо.

Мне не нужно повторять дважды. Я подаюсь вперёд, подставляя ему правое ухо.

Его губы едва касаются мочки. Сначала я думаю, что это случайность. Но он задерживается дольше, чем следовало бы, выдавая себя. Потом смещается.

— Я перестал читать книгу в тот миг, как только ты открыла дверь театра.

Я пытаюсь отстраниться, но он кладёт ладонь мне на бок, и понимаю, что не закончил.

— Вот что ты со мной делаешь. Стоит мне узнать, что ты в комнате, — всё остальное перестаёт существовать. Вот почему мне нужно, чтобы ты меня ненавидела, чтобы я мог оттолкнуть тебя, чтобы держать тебя на расстоянии.

Его голос сладок, как мёд. Ложка тягучего сахара, растекающаяся по нёбу. Но глаза жадные. А пальцы всё сильнее вдавливаются в мою кожу под чёрным свитером.

— Не делай этого сегодня ночью, — шепчу. — Только сейчас, только здесь — оставь всё за дверью. И впусти только меня.

Он вздыхает и горько усмехается.

— Проблема в том, что ты уже во мне, Хейвен. Как проклятый вирус, от которого не существует лекарства. Если впущу тебя ещё глубже, я не выживу. Ты понимаешь?

Он хочет убрать руку, но я успеваю перехватить её и прижимаю к себе, накрывая своей ладонью. Хайдес смотрит на наши руки с мучением в глазах.

— Давай играть, — повторяю. — Никаких чувств. Только физика. Первый, кто хоть что-то почувствует, останавливает игру и проигрывает.

Он колеблется. Но Перси ошибался — я не похожа на него. Я похожа на Хайдеса. В его глазах — я сама. Я вижу в нём себя: как он чувствует, как горит, без границ.

— Без правил? — наконец спрашивает. — Кроме запрета на чувства?

Я скольжу ниже, прижимая пах к его уже напряженному стояку.

— Любовь не допускается. Только удовольствие.

— Я не люблю тебя, — отвечает он.

Я усмехаюсь и начинаю двигаться чуть сильнее, ища трение.

— Добавь эту фразу в список твоих самых тупых реплик, Хайдес.

Его челюсть напрягается. Моя насмешка ему явно не по душе. Одним движением он стаскивает с меня свитер, оставляя меня перед собой в одном лифчике. Я усмехаюсь — но это поражение. Контроль ушёл из моих рук.

Хайдес засовывает ладони в мои джинсы, цепляется за края трусиков и дёргает их вверх, заставляя хлопнуть о кожу. В этой позиции он не может их снять — и рычит от досады:

— Хейвен, я хочу видеть тебя без этих чёртовых штанов. Чем быстрее — тем лучше. Иначе раздеру их, как-то платье на балу.

Он пытается перевернуть нас, но я вбиваю ладони ему в грудь и резко прижимаю к полу. Его лицо искажено недоумением, рот приоткрыт, но слов нет. Я выпускаю всю злость, копившуюся неделями.

— Так что? Ты хочешь прижать меня к двери — как тогда Лиззи?

Мелькает вспышка осознания. Он отворачивает голову, но я возвращаю её обратно, заставляя смотреть прямо мне в глаза.

— Хейвен…

— Ты мог продолжать калечить меня словами, — шепчу. — И я бы это вынесла, клянусь. Я бы лучше каждый день выходила с тобой на ринг, чем слышать, что ты был с другой. В паре шагов от меня. Ты мог выбрать миллионы способов разбить мне сердце, и ты выбрал все. Все до единого, Хайдес, чёрт возьми. — Я бью его кулаком в грудь, но он даже не моргает. — Ты меня…

Две руки сжали мои запястья. — Я не занимался с Лиззи сексом в ту ночь.

Слеза уже катится по моей левой щеке. — Что?

Ему, похоже, даётся невероятно тяжело это признать. — Мы изображали. Мы должны были.

У меня нет слов. Облегчение — хотя я и не должна радоваться, ведь это ничего не меняет в нашей жалкой ситуации. И злюсь. До чертиков. Каждый следующий день я слышала в голове те чертовы звуки из той ванной.

Я не замечаю, что Хайдес сел — всё ещё держа меня на руках, — пока серый цвет его глаз не заполнил моё поле зрения. Он освобождает мои запястья и переплетает пальцы с моими в такой нежной хватке, что ещё одна слеза вырывается из-под контроля.

Хайдес наклоняется ко мне и ловит её кончиком языка. Я смотрю, как он её пробует, а затем снова прижимает губы к моей коже, чтобы поцеловать влажную дорожку, что она оставила. Он просовывает руку в мои волосы, у основания шеи, и запрокидывает голову назад, чтобы поцеловать каждый сантиметр моего лица. Его мягкие, но потрескавшиеся губы везде — останавливаются там, где никто раньше не задерживался.

— Хайдес…

— Мне жаль, — прерывает он меня дрожащим голосом. Он остановился и закрыл глаза. — Ты такая упрямая, что никакое моё говно-поведение тебя от меня не отвадило. И я умирал по чуть-чуть каждый день, Хейвен. Могу поклясться, что ты — единственная женщина, которую я хочу целовать и трогать. Всё остальное меня не интересует. Ни капли.

Я касаюсь его подбородка губами, но он понимает, что я хочу поцеловать его, и чуть отстраняется.

— Хайдес, я…

— Не говори этого, — восклицает он, пугая меня. — Не говори, прошу тебя, Хейвен. Ты была бы первым человеком, и тем, с кем мне нельзя быть. Не делай этого. Это слишком больно.

У меня сердце в клочьях. Может быть, представить его с другой, в ванной, легче, чем слышать то, что он говорит сейчас. Он ждал, чтобы его полюбили всю свою жизнь, и сейчас умоляет меня не сказать ему, что, наконец, кто-то есть — кто любит его. Он пытался ранить меня всеми возможными способами. Он даже прикинулся с другой, чтобы держать меня подальше. Наверное, я недооценила его родителей. Наверное, я недооценила, на что способны Кронос и Рея Лайвли. Может быть, не Хайдес не прав потому, что не готов бороться — может, это я ошибаюсь, что не поняла: это война, заранее проигранная.

Лёгкое прикосновение к лицу заставляет меня резко открыть глаза. Хайдес смотрит на меня со слезящимися глазами, и всё же губы его изогнуты в такой сладкой, печальной улыбке. — Будет лучше, — обещает он.

Я качаю головой, хотя знаю, что он прав. Стараюсь собраться и нацепить на лицо отрешённое выражение. — Ну, игру всё равно можем сыграть.

Но Хайдес прикусывает губу, улыбается и подбирает свитер, что он снял с меня. Не проронив ни слова, надевает его обратно, и я поддаюсь, потому что не понимаю, чего он пытается достичь. Он тратит пару мгновений, расправляя складки, убеждаясь, что вещь сидит как надо. — Мы не можем сыграть в ту игру, Хейвен.

— Почему нет? Никаких чувств. Просто…

— Я проиграл ещё до того, как ты предложила играть, — бормочет он. — Я проиграл в тот миг, когда посмотрел тебе в глаза.

Мы оба слабы, измотанные той холодной войной, что мы друг с другом вели. И я знаю, что совсем немного нужно, чтобы мы поцеловались. Ещё меньше — чтобы снять оставшуюся одежду и провести последнюю совместную ночь. Но моё сердце кричит, чтобы я не делала этого: оно не выдержит. И я слушаю его. Впервые за долгое время я подчиняюсь и вскакиваю, ноги подкашиваются. Хайдес ничего не делает, чтобы удержать меня. Даже когда я неловко спускаюсь со сцены, словно пьяная. Он не пытается последовать за мной.

Но когда моя рука ложится на дверную ручку, он произносит моё имя как последнюю ласку: — Хейвен.

— Да?

Я смотрю прямо перед собой, и его голос произносит: — Ki egó se agapó, Persefóni mou. — «Я тоже люблю тебя, моя Персефона».

Глава 37

В моей голове

Из четырёх греческих слов, обозначающих «любовь», Эрос — это плотская любовь, желание с перемешанными чувствами. Эрос — та любовь, что может дарить абсолютное счастье и абсолютное отчаяние, славу и трагедию.

Хайдес

Я всегда ненавидел философию и философов в целом. Чёрт возьми, какое мне до них дело — что они думают о жизни и как видят мир? Я всех их презирал, от первого до последнего.

Но в чём-то Артур Шопенгауэр почти был прав: он утверждал, что человеческая жизнь — как маятник, качающийся между болью и скукой, с мимолётными иллюзорными интервалами удовольствия и радости.

Я бы лишь немного подправил формулировку. Человеческая жизнь — это маятник, качающийся от одного занудства к другому занудству. По крайней мере моя — именно такая.

Я тихо вздыхаю и делаю большую ошибку: на секунду-другую опускаю веки. Как всегда теперь уже, в моей голове возникает знакомое лицо. Два разноцветных глаза, обрамлённые каштановыми ресницами, и губы цвета персика. Вокруг летают медно-рыжие пряди — те рыжеватые нити, которые как лучи солнца.

В моей голове она всегда есть. Когда в реальности её нет рядом, мне достаточно закрыть глаза.

В моей голове Хейвен всё ещё моя. В моей голове Хейвен улыбается мне, ласкает шрам и говорит, что любит. В моей голове я не трус, и я ей это говорю.

Но, когда я открываю глаза, на меня смотрит другое лицо. По инерции я проворчу, раздражённый. Подношу стакан с виски ко рту и делаю щедрый глоток. — Чего тебе надо, Минта? — спрашиваю я.

Она опирается о барную стойку и внимательно меня рассматривает. Даже не пытается скрыть, что я ей нравлюсь. На ней рабочая одежда: флюоресцентный зелёный топ и джинсовые шорты. Волосы длиннее, чем в последний раз — взъерошены и ниспадают по груди, открывая отличный вид на её грудь, сжатую в крошечном куске ткани.

— Ты выглядишь грустным, — говорит она. — Всё в порядке?

Невозможно, чтобы она знала что-то про меня и Хейвен, но, видимо, ей непонятно, почему я сижу тут пьяный и один, как неудачник. — Да, многое не в порядке. Одна из причин — ты, что ко мне пристаешь. Убирайся.

Минта не обижается. Я пытался мягко от неё отказаться, но она упорная — почти навязчивая. Вежливость на неё не действует. Грубость через некоторое время ставит её на место. До следующего раза.

— Я могу попытаться поднять тебе настроение, как насчёт этого? — шепчет она, распускаясь, подходит ближе. Кладёт руку мне на бедро и начинает подниматься к паху штанов. — Я могу сделать тебя счастливым.

Я выдыхаю, собирая все остатки терпения, чтобы не орать на неё. — Минта, лучше я трахну рулон туалетной бумаги. Возвращайся работать и не позорься.

Она отдергивает руку, обиженно, но в её взгляде всё ещё горит решимость. — Но я…

— Минта, — врывается другой голос. — Возвращайся на сцену.

Харон встал рядом со мной в своём обычном элегантном костюме, в солнцезащитных очках, которые он носит хоть ночью, хоть днём, и с гарнитурой в ухе. Перед его двухметровой фигурой и властным тоном Минта не смеет спорить.

Как Харон переправлял души в царство мёртвых, так этот распоряжается теми, кто попадает в мой игровой зал с подсобкой — The Underworld. Пародия была слишком хороша, чтобы мои родители-Титаны не воспользоваться ею, и мне всё равно, какие сценические имена они дают работникам.

Харон — человек под сорок, шире, чем двухстворчатый шкаф, с бритой головой и способностью напугать даже Иисуса Христа.

— Сегодня вечером участвуешь в играх? — спрашивает он, хлопнув меня по плечу. Обычно, когда он заходил сюда, заведение уже битком, и никому не разрешалось входить.

— Не знаю, — говорю я, рассеянно. Скоро должны приехать Хейвен и Аполлон. Часть меня хочет поехать за ней в аэропорт под каким-нибудь предлогом, лишь бы увидеть как можно скорее. Другая часть говорит держать её в стороне и делать вид, что она для меня не существует. Потому что в притворной ненависти я потерпел полный провал.

Харон поворачивается к бармену. — Эй, Цербер, как дела сегодня ночью?

Цербер, бармен The Underworld, — афроамериканец немного моложе, невысокого роста и с мешком слов в кармане. Идеальный человек за стойкой: он мог бы поговорить даже с комнатным цветком.

Он бросает на Харона взгляд, в котором уже читается желание подразнить. У них с Хароном странные отношения с первого же знакомства: они делают вид, что терпеть друг друга не могут, а на деле обожают. — Чего ты там суёшь свой нос, Морковка? — отвечает Цербер.

Харон стукает кулаком по стойке, заставляя её дрожать. — Я тысячу раз просил тебя не так меня называть.

Цербер хихикает, словно ребёнок, и начинает готовить свой обычный коктейль: «Стикс». — Убери свою толстую руку с моей стойки, пока я её не разломал пополам.

Вот тут обычно я перестаю их слушать и игнорирую. Поворачиваюсь к центру зала с бокалом в руке. Это место я обустроил полностью сам, под присмотром мамы и папы — Титанов. Вся мебель в чёрных тонах, угловатых геометричных формах. Свет на потолке красный, как и лампы в углах, отбрасывающие ложные языки пламени. По бокам — диванчики, некоторые более уединённые для тех, кому нужна приватность.

Центр отдан танцполу, всегда полный потных тел; есть всего два приподнятых помоста с шестами для стриптиза. На одном из них сегодня вечером танцует Минта вместе с другой девушкой. Они приковывают к себе взгляды всех, но никто не дотрагивается их. Люди знают, как у нас всё устроено. Я не потерплю, чтобы кого-то из моих работников беспокоили или трогали.

Кроме дверей в туалеты, есть ещё всего две: входная и та, что ведёт в игровую зону. Она красная. Та самая красная дверь, которую все знают.

Интересно, что бы подумала Хейвен об этом месте. И обо мне, что я это создал. И об играх, которые я тут устраиваю — на Олимпе. Другие, чем в Йеле, но в чём-то похожие. Если бы я привёл её сюда, может, она бы поняла, что меня не стоит любить.

Входная чёрная дверь распахивается. Харон делает шаг вперёд, уже сердясь, но, увидев, что это только Гермес, успокаивается и усаживается на табурет.

Гермес подбегает почти подпрыгивая. С голой грудью; на нём только чёрные латексные штаны и берцы. На лице размазанные красные тени и след блёсток, что растягивают улыбку к уголкам рта. — Что тебе, чёрт побери, нужно? — рявкнул я.

Он замирает, обиженно, и закатывает глаза. — Ты что, сел на шест? Попробуй воспринимать жизнь чуть спокойнее.

Я допиваю свой напиток и шлёпаю стаканом по стойке. Цербер ловит его и начинает мыть, пока Харон рассказывает ему о дне. — У меня нет причин быть спокойным.

— Запиши это в Tumblr. Только добавь что-нибудь более трагичное, иначе не звучит достаточно проникнуто от боли.

— Сейчас я тебе лицо разнесу, братишка, — говорю я спокойно. У меня чешутся руки.

Гермес улыбается и ставит руки на бока. Его штаны висят так низко, что я почти вижу пах. Отвратительно. — Поняли мы, что тебе не хватает Хейвен Коэн и что ты перестал трахаться, но…

— Гермес, если ты пришёл меня просто поддеть — лучше держись подальше. А если у тебя, что маловероятно, есть что-то важное, говори сразу.

Брат закидывает руку мне на плечи и тянет, вынуждая подняться. Ведёт к выходу. Я внутренне уже знаю, что пожалею, но позволяю. Всё равно заняться нечем.

— Хейвен и Аполлон уже подплыли. И когда я говорю «подплыли» — имею в виду, что они вот-вот сойдут с катера.

Глоток застревает в горле.

— Понятно. И мне это должно быть интересно, потому что?…

— Да брось, — фыркает он. — Жалкий нытик. Каждый раз, как смотришь на Хейвен, у тебя лицо такое, каким я представляю апостолов, когда они увидели пустую гробницу.

Я останавливаюсь, хмурюсь.

— Ты несёшь чушь.

Мы выходим наружу. Воздух холодный, но не такой, как бывает в декабре. Семь вечера, а небо уже чёрное, и весь свет — от иллюминаций, развешанных по острову. Соль щиплет ноздри, возвращая на миг ощущение чего-то знакомого и спокойного. Музыка льётся со всех сторон — тринадцать заведений играют каждое своё. Нас здесь всего пятеро, но остальные клубы всё равно открыты: отец верит, что когда-нибудь соберёт «полный комплект» олимпийцев.

— Слушай, Хайдес…

— Если это будет речь про любовь и борьбу, я пас, — отрезаю.

Гермес морщит нос.

— Да нет, я просто хотел сказать, что стащил у тебя пару боксеров. У меня свои все в стирке.

Я прячу руки в карманы и ускоряю шаг. Не знаю, убегаю ли я от брата или, наоборот, спешу к Хейвен. Я уже не уверен, чего хочу. Может, лучше всего было бы закрыться в комнате и дождаться, пока встреча сама случится.

— Но серьёзно, Хейвен тебе нужна, — шепчет он, когда мы идём мимо тёмного переулка.

— Гермес…

Он поднимает руку, обрывая меня. Луна висит прямо над ним, заливает светом, делает его кудри почти серебристыми.

— Наши родители сумасшедшие, это ясно. Но они не могут заставить Хейвен стать одной из нас.

— Не могут, но предложат. А мы знаем, какая она. Стоит мне сказать: «Не вздумай заходить в Лабиринт», — и она сделает наоборот.

Гермес кивает.

— То есть ты не веришь ей. Или считаешь, что она не верит тебе.

Его слова задевают.

— Помнишь, чем закончилось в прошлый раз, когда я пытался её удержать? Она оказалась со мной на ринге.

— Помнишь, сколько лет назад это было? И какие у вас тогда были отношения? Ты был Хайдес Лайвли, странный чудак из Йеля, который таскает повсюду яблоко и косо смотрит на всех. С какой стати она должна была тебе доверять?

Я скриплю зубами так, что чуть язык не прикусываю.

— Это ничего не значит.

— Значит всё, — отвечает он мягче, сжимая моё плечо. — Хейвен тебе поверит. Если ты её оттолкнёшь — потеряешь. Если держишь рядом и помогаешь — есть шанс, что она выберет правильно. И заодно у тебя будет секс.

Мы выходим на пляж, прямо к входу. Очередь длинная, люди держат билеты. В море вдоль берега — катера и лодки, готовые возвращаться за следующей партией гостей.

— Я боюсь, что наши родители сделают с ней, — выдыхаю, не поднимая взгляда. — Боюсь, что она будет страдать. Как я. Я не хочу, чтобы она прошла через это.

Взгляд Гермеса падает на мой шрам слева. Губы сжимаются в тонкую линию. Среди нас только я прошёл Лабиринт Минотавра и вышел из него искалеченным. Психическую боль мы несём все, но физическая осталась со мной одним. Месяцами этот шрам горел, и мои крики разлетались по всей нашей роскошной вилле.

А когда боль ушла, взгляды людей — с жалостью и отвращением — стали новой пощёчиной.

— Иногда, — говорит Гермес вдруг, и я вздрагиваю, — я не могу смотреть на твой шрам. Ты мой брат, мы вместе росли. Но бывают дни, когда я не могу его видеть. Прости.

Мы оба облокачиваемся на каменный парапет, ждём, пока из катера выйдут Хейвен и Аполлон.

— Я знаю. Я вижу. Ты не один такой. И я не обижаюсь, если ты об этом переживаешь.

Он усмехается.

— А Хейвен? Она хоть раз смотрела на тебя и видела только шрам? Хоть раз пожалела?

Словно руки сжимают горло — ни вдохнуть, ни сказать. Но я всё же произношу. Она заслуживает.

— Нет. Никогда.

Он выдыхает с облегчением.

— Вот именно. — Легонько толкает меня плечом. — Тогда возвращай её и хватит ублажать себя руками. Твой член заслуживает большего. Уверен, киска Хейвен — это прямо…

— Хватит. Или я взорвусь.

— Ладно, прости.

Я замечаю медную голову в толпе. Как только появляется Хейвен, луна меняет любимчика. Больше не Гермес. Свет ложится на неё прожектором. Она стоит на катере, волосы собраны, но две пряди выбились и падают на лицо. У Аполлона на плече её рюкзак, в руке — собственный чемодан. Второй рукой он поддерживает Хейвен, пока она сходит на берег.

Сегодня он, видимо, в ударе: вижу, как двигаются его губы, и слышу смех Хейвен, заполняющий пляж. Кто-то в очереди оборачивается, но она даже не замечает.

Я сжимаю кулаки. Они всё ещё держатся за руки, уже сошли — а всё равно.

— Спокойно, — одёргивает меня Гермес.

Я послушно выдыхаю, разжимаю пальцы. И всё равно вся злость сгорает в ту секунду, когда её глаза находят меня. Несмотря на темноту, шум толпы, несмотря на то, что рядом Аполлон и их пальцы переплетены.

Хейвен видит меня — и замирает. Лишь на миг. Так быстро, что кроме меня, наверное, никто и не заметил. Я не могу удержать улыбку и склоняю голову, чтобы спрятать её.

Видеть, как она идёт по песку босиком, в длинном белом платье, а ночь ложится на неё так, будто хочет любить её вечно, заставляет меня думать, что, может, я и вправду пошлю всё к чёрту. Может, пойду к ней навстречу, подхвачу на руки и унесу прочь. Запру с собой в комнате и буду заниматься с ней любовью всю ночь. Всю утро. Отменю Игры. Скажу отцу, что он может избивать меня сколько угодно, но я…

— Маленький рай! — орёт Гермес, как фанат на стадионе. — Скажи, что под этим платьишком у тебя ничего нет!