Сошествие в Аид

Атмосфера — уничтожена.

Хейвен смеётся, а Аполлон закатывает глаза. Мы с ним обмениваемся той самой привычной улыбкой: «Хорошо хоть есть ты, чтобы вместе терпеть Гермеса».

— Привет, Герм, — кивает ему она, когда подходят ближе.

Она так красива, что у меня перехватывает дыхание. Сердце спотыкается, как у последнего неудачника, и мне кажется, я сейчас выплюну его ей под ноги. Вблизи каждый штрих её лица ранит ещё сильнее. Я не могу им наслаждаться, потому что в воображении вижу на её щеке такой же шрам, как мой, и продолжающийся вниз по всему телу. Воздуха не хватает. Я никогда бы себе этого не простил.

Я знаю, отец что-то скрывает. Знаю, он вполне способен обманом втянуть её и, даже если решение должно быть добровольным, заставить Хейвен оказаться с нами в Аду. Он пообещал оставить её в покое, если я закончу этот поединок и порву с ней навсегда. Мне остаётся только верить этому обещанию, каким бы идиотом я ни был, доверяя его словам. Всё что угодно, лишь бы у Хейвен не оказалась та же судьба, что у меня и братьев.

— Привет, Хайдес. — Её голос произносит моё имя с неуверенной улыбкой. Но я вижу: она искренне рада.

В голове я иду к ней. Беру лицо ладонями, любуюсь пару минут и, наконец, целую. Целую при всех и отрываюсь только тогда, когда не хватает воздуха. В голове — я целую её и говорю «привет».

В реальности я отталкиваюсь от каменной ограды, прохожу мимо Гермеса и начинаю подниматься по боковой лестнице, ведущей обратно на остров. Не хочу оборачиваться: не знаю, выдержу ли выражение её лица.

Через несколько секунд остальные догоняют. Знаю: сразу за мной идёт Гермес, а рядом с Хейвен — Аполлон, верный рыцарь, готовый утешить её и заставить улыбнуться. Но как я не могу быть с ней — так и он не сможет.

Я сворачиваю направо, в сторону короткой дороги к вилле, но Гермес хватает меня за руку и указывает в другую сторону. Сердце мгновенно тревожно сжимается.

— Куда мы идём?

— В зал…

— Только не говори: «Афродиты», — зажмуриваюсь.

Гермес дёргает меня за руку:

— Афродиты.

Зал Афродиты — последнее место, куда я хотел бы привести Хейвен сегодня. Кто бы ни решил, что вечер пройдёт так, — мне хочется ему врезать. Я бы лучше отвёл её в свой клуб и заставил участвовать в моих Играх.

— Мы идём к Афродите? — спрашивает Хейвен, куда ближе, чем я думал. У меня сводит мышцы. — Можно мне сыграть?

Вот. Как всегда. Я срываюсь:

— Нет. Абсолютно нет.

— Ах, теперь ты со мной разговариваешь? — тут же огрызается. Она ждала этого момента. — Невоспитанный мудак, — бурчит.

Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Гермес тоже ухмыляется. Мы оба довольны, но промолчим.

Я уверен в одном: Аполлон тоже не допустит, чтобы Хейвен участвовала в играх Афродиты. На Гермеса я не рассчитываю, но на Аполлона — да.

Мы все трое держим к ней разные чувства. Гермес и правда её любит — по-своему, видит в ней сумасшедшую, импульсивную подругу для всех безумств, что никто из нас не одобрил бы. Аполлон влюблён — это очевидно. Он бы защищал её до конца.

А я… я её люблю. Я влюблён. Ещё не понимаю, что значит любить и как это делать правильно, но не вижу другой причины для того, что чувствую. Знаю только одно: если Гермес просто дорожит ею, а Аполлон краснеет и отводит глаза, то я бы сгорел заживо, лишь бы Хейвен не пострадала.

Музыка из зала Афродиты не предвещает ничего хорошего. Каждая песня там тянется медленно и чарующе, как фон для секса. Само здание — куб, каждую стену окаймляют пульсирующие фуксиевые огни. Они такие яркие, что невозможно смотреть дольше нескольких секунд.

Хейвен заворожена. Розовый свет играет на её лице, без макияжа, чистом и нежном. Она машинально тянется к входу, и у меня зудит рука схватить её за локоть и унести отсюда. Запереть в комнате. Только бы не видеть её здесь.

— Хейвен…

Она даже не оборачивается:

— Заткнись. Продолжай делать вид, что меня нет.

Гермес прыскает смехом. Он идёт следом за ней, оставляя меня с Аполлоном. Мы синхронно вздыхаем. Аполлон закатывает рукава голубой рубашки и кивает на дверь:

— Единственный способ удержать её от глупостей — дышать ей в затылок.

Я согласен. Не спорю и захожу вслед.

В зал сестры я не заходил месяцами. По понятным причинам: плевать мне на её вертеп, набитый людьми с разгорячёнными гормонами. Но тут ничего не изменилось. Если мой клуб — современный и минималистичный, её — полная противоположность. Греческая классика: мраморные колонны, увитые плющом и красными розами. Вместо пола — бесконечное море алых лепестков, вздымающихся при каждом шаге. Барная стойка — белый мрамор, тоже утопающий в цветах. Свет — только розовый. Столько розового, что голова кружится.

Стоит взглянуть на танцпол — и я тут же жалею. Это похоже на оргию с саундтреком: тела вплотную, руки скользят, губы слипаются.

Гермес потирает руки, глядя на толпу:

— Интересно…

Я хватаю его за ухо и тащу к столику, который успел занять Аполлон — самый укромный, что удалось найти. Там уже сидит Афина с видом монашки, насильно втащенной в бордель.

Я плюхаюсь рядом, тянусь к её золотой серьге-кольцу и дёргаю. Афина кривится и хлопает меня по руке.

— Ты как всегда — помеха.

Я оскаливаюсь во все зубы, лишь бы довести её.

— Сказала самая зануда из Лайвли.

— Я не зануда, — поправляет она, задирая подбородок с присущей ей грацией. — Я умная. Я умею делать рациональные выборы.

Мимо проходит девушка с подносом бокалов. Я хватаю один — розовый коктейль — и делаю глоток. Морщусь: клубника, сахар и спирт.

Афина пригубливает свой тёмно-красный, указывает бокалом на сцену. Я следую за её взглядом. Гермес уже прижался к другой танцовщице, тискает шест и корчит рожи.

Я кривлюсь и отвожу взгляд. Может, если залью в себя достаточно, завтра утром и не вспомню.

— Возможно, ты права. Но только отчасти.

Она улыбается. Для Афины это уже верх проявления нежности. Она не из тех, кто выражает чувства — ни словами, ни прикосновением. Её способ показать, что ей приятно твоё общество, — короткая улыбка. Никогда не с зубами, всегда собранная, как и сама она.

Когда из толпы доносятся крики и свист, я понимаю: в зал вошла Афродита. Как обычно — в длинном красном платье, усыпанном блёстками. Шлейф у него нелепый — у свадебных платьев бывает короче. Разрез тянется от бедра, открывая полную розовую ногу, завершающуюся шпильками, выше которых я ещё не видел. Она машет рукой, словно звезда на подиуме. В её защиту: для публики мы и есть звёзды. Сложно устоять перед соблазном подыграть и позволить им относиться к нам как к богам.

Афродита сразу нас замечает и направляется к нам. Её взгляд останавливается на Хейвен, и вот тогда из богини красоты, желанной всеми, проступает та сестра, которую знаю я. Она улыбается мягко.

— Хейвен, как приятно тебя видеть. Надеюсь, тебе здесь нравится.

Не нравится. Я читаю это на её лице. Это не место для Хейвен. Она выдавливает улыбку и кивает. Залпом допивает свой бокал — такой же, как у меня в руке.

— Тебе нравится то, что ты пьёшь? — спрашиваю.

Хейвен смотрит прямо в меня, и я на миг теряю равновесие.

— Да. Очень.

Я пододвигаю к ней свой бокал.

— Возьми и мой.

Афродита ловит ход разговора, и Хейвен не хочет, чтобы ей стало обидно. Я почти слышу все оскорбления, которыми она осыпает меня в голове, пока принимает мой «щедрый» подарок и шипит сквозь зубы спасибо.

Я усмехаюсь. Под столом каблук врезается мне в голень, и я смеюсь громче. Хейвен кривится, отворачивается, но я всё равно вижу улыбку, которую у неё вырвал.

В голове я говорю ей, что она вредина. В голове пересаживаюсь рядом, выгоняю Аполлона, пью оба бокала, чтобы избавить её от этой бурды. Потом растрёпываю ей волосы и целую в лоб.

В реальности вынужден изображать равнодушие и делать вид, что танцпол меня заворожил. Но краем глаза замечаю каждый её жест. Аполлон наклоняется к ней, что-то говорит. Хотел бы знать, что именно. Обычно он молчун и зануда — с чего вдруг столько слов сегодня?

И тут нас перерезает своей навязчивостью Гермес. Двое танцоров за его спиной останавливаются, чтобы поприветствовать Афродиту, и она посылает им воздушные поцелуи.

— Ну что, во что играем, ребят? — хлопает он в ладоши.

— Сейчас не лучший момент для игр, — отвечает Аполлон своим правильным тоном.

Афина опирается локтем о стол, кладёт подбородок на ладонь и смотрит на Хейвен с опасным блеском.

— Не знаю, Герм. Мне бы хотелось увидеть, как Хейвен играет. Было бы забавно.

Афродита уже пьяна. Умудрилась стащить бокал у Хейвен и осушает его, как будто не пила полсотни дней.

— Но ведь она новенькая. Играть должна не она. Давайте лучше мы.

Я начинаю злиться. Чем дольше они будут это мусолить, тем сильнее у Хейвен взыграет желание доказать что-то моим братьям и сёстрам. Они провоцируют её, сами того не понимая.

Гермес растягивается на столе, продолжая вертеть бёдрами в такт оглушающей музыке.

— А, по-моему, Хейвен вполне может играть. Она же одна из нас.

Тишина падает мгновенно. Самая гробовая в истории тишина. Даже Афина, ещё секунду назад подначивавшая, откидывается на спинку дивана.

— Она не одна из нас.

— Формально — нет, — соглашается Гермес. — Но по сути — такая же, как мы. Лайвли, которую наши родители не успели усыновить.

— Гермес, сколько ты выпил? — шиплю сквозь зубы, стараясь, чтобы Хейвен не слышала. — Сядь и закрой рот.

Поздно. На лице Хейвен появляется то самое упрямое выражение, которое не стереть даже ножом у горла. Она наклоняется вперёд, прищуривается и бросает мне ледяной взгляд.

— Думаешь, я та, что сидит и смотрит, как играют другие?

Я стискиваю челюсть.

— Нет. Просто сейчас неподходящее время для игр. — Даже для меня это звучит фальшиво и лицемерно. С любой другой я бы сделал всё, чтобы её втянуть. Я идиот.

И часть меня действительно хочет, чтобы Хейвен сыграла. Только не здесь. Не в зале Афродиты.

— Подходящее время всегда, — парирует она. И я понимаю: проиграл. Как и Гермес, который взвывает и хлопает так, что, кажется, сломал ладони.

Афродита слишком пьяна, чтобы осознать, но я вижу тень тревоги, что искажает её лицо. Аполлон, наоборот, и не думает её скрывать: сидит с рукой у подбородка, губы сжаты, взгляд устремлён в никуда.

— Ну что, Хейвен, — тянет Афина, облизывая ярко-красные, влажные от блеска губы. — У тебя есть идеи? Если ты и вправду одна из нас, какой бы ты выбрала первый раунд?

Хейвен мнётся.

— Эм… стрип-покер?

— Интересно, но мало, — тут же откликается Гермес.

— Гермес… — рычит Аполлон. Его никто не слушает.

У меня бросает в пот. Я расстёгиваю ещё одну пуговицу на рубашке. В таком темпе я и до конца не дойду одетым. Музыка грохочет, но для меня всё вокруг глохнет, остаётся только дыхание Хейвен.

Афина наклоняется к ней, хищно улыбаясь. Двумя пальцами — указательным и средним — изображает маленького человечка, что идёт по её предплечью. Поднимается по плечу, скользит по ключицам, касается шеи. Обводит щёку.

— Дам тебе пример, как у нас здесь принято. Перед тем как вы пришли, я сыграла в «Правду или Действие». И по действию переспала с девушкой, чьего имени даже не знаю.

Хейвен вскидывает брови. Опускает их, когда Афина смеётся над её реакцией.

Я хватаю сестру за локоть.

— Афина, я клянусь…

Она отталкивает, будто я приложился к ней раскалённым углём.

— Не твоё дело. Голоса у тебя нет.

Афродита хохочет без причины, вертит локон у носа и щекочет себя. Потом замечает мой взгляд, пожимает плечами и беззвучно спрашивает губами: «Чего уставился?»

— В каждом зале есть правило, — объявляет Афина, обращаясь к Хейвен. — Хозяин, то есть кто-то из нас, выбирает, с кем играть. Выбирает игру. Выбирает правила. И только он или она может её остановить. Так что…

— Она пьяна! — взрывается Аполлон, лицо пылает. — Афродита сейчас не в состоянии…

Сама виновница выпрямляется на диванчике, машет руками в воздухе и щурится:

— Да угомонитесь вы все, можно? Хайдес и Аполлон со своими минами губителей веселья. Афина — со своими подначками. И Гермес… и ты — перестань быть собой. Иногда это слишком тяжело выносить.

— Знаю, — кивает он.

— Ну так, семейные драмы закончились? Двигаемся дальше? Что мне делать? — спрашивает Хейвен. На миг наши взгляды встречаются, и она тут же ускользает. Она знает, какой длинной была бы моя нотация.

Все смотрят на Афродиту, а та накручивает светлую прядь на палец: наматывает — разматывает, губы трубочкой, лоб в морщинках. Впивается взглядом в Хейвен, будто ждёт озарения. Потом резко вздрагивает — даже Аполлон дергается.

— Знаешь, что о нас, семье Лайвли, говорят чаще всего?

Хейвен скрещивает руки на груди:

— Что вы психи и слишком много едите яблок?

Даже Афина улыбается.

Афродита подходит к Хейвен и легонько тычет её в кончик носа:

— Что у нас нет границ. Мы их не знаем. Потому что, когда мы говорим «сделаем всё возможное», мы и правда это имеем в виду. Это не фигура речи.

Я не понимаю, к чему она клонит. Больше тревожит, как отреагирует Хейвен. Она возбуждена. Ждёт того самого драйва, который обычно чувствую и я, когда играем здесь с незнакомцами, умоляющими допустить их к партии.

Иногда мне кажется, она настолько похожа на меня, что было бы ересью отдавать её в чьи-то другие руки. Человек, который не сумеет обращаться с ней, как умею я, не сможет подстроиться под неё — это был бы мой грех.

— Удиви нас, — шепчет Афродита, но я слышу отчётливо. — Тебе можно всё. Любое безумие, что придёт в голову, Хейвен. Сделай то, чего мы не ждём.

— И только не снимай майку. Этот приём ты уже использовала месяцами раньше, — поддевает Афина. — Нас это больше не веселит.

Гермес встревает:

— За себя говори. Хейвен, можешь повторить, если хочется.

Я цепляю пальцем его нелепую шлёвку и дёргаю назад, усаживая на высокий табурет, лицом к танцполу. Латекс скрипит, Гермес устраивается и показывает мне средний палец.

Хейвен поднимается. Аполлон отходит, пропуская, но она не двигается. Смотрит в одну точку, и как бы я ни пытался поймать её взгляд, она меня игнорирует. Я хочу сказать, что можно отказаться, что это неважно и никому ничего доказывать не нужно. Что стоит только слегка кивнуть — и я уведу её домой.

Вместо этого она делает то, чего я не ждал — как умеет только она. Подхватывает платье с пола и обеими руками рвёт лёгкую ткань. Смотрю, как треснет кривоватый шов, обнажая ноги до бёдер. На миг боюсь, что она останется в одних трусиках, но она ловчее, чем я ей обычно отдаю: платье лишь становится совсем коротким — едва прикрывает попу.

— И всё? Просто порвала платье? — насмешливо тянет Афина.

Сегодня мир будто выдал мне лицензию на драку.

Хейвен качает головой и улыбается так лукаво, что Афина осекается. И у меня сердце делает лишний удар. Хейвен выбирается из диванчика, слишком близко скользя мимо Аполлона.

Когда я решаю, что она идёт ко мне, она останавливается перед Гермесом. Кладёт ладони ему на плечи — влажные, блестящие от блёсток — и опускается к нему на колени, усаживаясь ему на колени. У Гермеса распахиваются глаза, он даже не дышит. Платье задирается ещё выше, и я вижу линию её ягодицы.

Стоит его рукам лечь ей на бёдра, как я рвусь вперёд. Афина перехватывает меня — будто и рассчитывала на это, хотя вряд ли кто-то из нас мог предугадать такой ход от Хейвен.

Гермес отталкивается табуретом назад, освобождая пространство, и запрокидывает лицо, чтобы поймать её взгляд. Они долго смотрят друг на друга, и контакт становится таким интимным, что общее ощущение одно: здесь все лишние.

А я хочу опрокинуть стол в окно.

Хейвен запускает пальцы в его кудри, массирует так, что брат запрокидывает голову ещё сильнее. Приоткрывает губы, закрывает глаза — и срывается хриплый стон.

Это не перебор. Не от массажа. Это от того, как Хейвен двигается у него на коленях. Между ними два слоя ткани, но я-то знаю, насколько она хороша. Насколько хороши её мягкие тёплые изгибы, как она умеет ими пользоваться. Я знаю это чувство.

А потом Хейвен целует его. Те губы, которые я всегда считал своими, накрывают чужой рот. Она целует моего брата резко, с жаром, и я уверен: если он ещё не отпрянул, то только потому, что ошеломлён. У меня и самого нет сил реагировать. Готов поклясться, что стою с открытым ртом, и если обернусь к остальным — увижу те же лица.

Хейвен отстраняется. Поцелуй длится считаные секунды — к счастью. Гермес смотрит на меня, всё ещё ошарашенный.

— Останови её. Забирай. Она твоя.

Плечи у Хейвен застыли. Она ждёт моего ответа. А я в бешенстве. В бешенстве от того, что она это начала. В бешенстве, что она на коленях не у меня. В бешенстве, что она подарила мне стояк, которому она не даст исхода. В бешенстве от того, что жизнь не даёт мне ни секунды, мать её, передышки.

В голове я приказываю Гермесу убрать руки. Ставлю на их место свои и снимаю её с его колен. Бросаю на плечо, велю молчать, пока не остыну. Несу до виллы; вхожу в дом, не опуская её даже на лестнице. Швыряю на свою кровать, на мои чёрные простыни, и говорю, что люблю её. И что, если я не хочу видеть рядом с ней никого — это не потому, что считаю её вещью, которую никто не должен касаться, а потому, что люблю так, что больно. В голове я целую её и прошу простить, забыть прошедшую неделю. В голове говорю ей, что она моя богиня — всегда.

В реальности я говорю:

— Мне она не нужна.

В моём голосе столько презрения, что хочется выть. Почему я так поступаю?

— Оставь её себе. Делай что хочешь. Похоже, она коллекционирует нас, как марки.

Я жалею о сказанном в ту же секунду. Она даже не поворачивается сказать мне «проваливай». И я понимаю: я облажался по-крупному.

Я ещё подлее, чем думал, потому что вскакиваю мгновенно и поспешно ухожу. Музыка бьёт в голову кулаком. Это уже не дальний гул, отодвинутый в угол сознания. Это всё, что я слышу. Она гремит в ушах и даёт ещё один повод поскорее перейти порог.

Я вывалюсь на воздух, как всплывают после долгой задержки дыхания. Дышу рвано, меня бросает в жар. Первое, что приходит в голову, — бежать к пляжу, к тому самому, частному. Хоть он и пропитан нашими с Хейвен воспоминаниями: как она просит намазать спину кремом, как я выдавливаю ей на лицо половину тюбика и потом сталкиваю её в воду, будто мы в дешёвой мелодраме нулевых.

Помню, как когда-то тайно надеялся, что однажды она станет моей, не зная, что этого никогда не случится.

Иду по песку, но обувь мешает, замедляет шаг. Я срываю её с ног и даже не смотрю, куда летят ботинки. Мне плевать.

Море — чёрная гладь, тихая, спокойная. Полная противоположность тому, что бурлит внутри меня.

С тех пор как решил заставить Хейвен ненавидеть меня, у меня есть своя личная игра. Каждый раз, когда говорю с ней, когда обижаю её словами, я мысленно веду совсем другой разговор. В голове я осыпаю её комплиментами, трогаю, целую. В голове я занимаюсь с ней любовью до изнеможения, чтобы загладить своё ублюдское поведение в реальности. Но этого всегда мало. Это утешает, но в то же время выжимает досуха. Оставляет опустошённым. С сердцем, разбитым на такие мелкие осколки, что собирать их уже не имеет смысла. Оно никогда не станет целым.

В реальности я говорю ей, что это только секс. В голове — что я понял разницу между сексом и любовью. В реальности я говорю, что она для меня ничто и должна оставить меня в покое. В голове же повторяю три слова: «Я люблю тебя. Прости меня. Не уходи».

Мозг не даёт мне покоя. Снова и снова показывает Хейвен и выражение её лица после тех ужасных слов, что я только что бросил ей.

Я падаю на колени в песок и кричу в небо. Кричу до тех пор, пока хватает лёгких. Кричу, пока горло не обжигает, не царапает изнутри. А когда уже не остаётся голоса, и я вынужден вдохнуть, начинаю плакать.

Скручиваюсь, уткнув лицо в ладони. В то самое лицо, которого я столько лет стыдился. Я плачу как тот мальчик в приюте, которому говорили, что семью ему будет сложно найти. Плачу как тот мальчик, что решил, будто нашёл семью. Плачу как тот мальчик, что лежал в постели с половиной изуродованного тела. Плачу как каждая версия себя — и ребёнком, и подростком; плачу каждым разбитым кусочком, из которых никогда не сложится целое.

Из груди срывается судорожный всхлип. В ту же секунду кто-то садится рядом. Обнимает меня, прячет мою голову у себя на груди. Я сразу узнаю сладковатый запах Аполлона. И сзади меня обхватывает другой — это Гермес.

Мои братья. Создающие вокруг меня щит, чтобы принять мою боль.

В голове я чувствую себя человеком.

В реальности — ничем цельным.

Хейвен. Я люблю тебя. Когда-нибудь… прости меня.

Глава 38

Падший ангел

После того как Зевс освободил братьев из чрева Кроноса, разгорелась долгая и ожесточённая война против отца и титанов — Титаномахия. Сражение длилось десять лет, пока Зевс не выпустил циклопов и гекатонхейров, которых Кронос держал заточёнными в Тартаре. Именно они подарили Зевсу молнию, Аиду — шлем-невидимку, а Посейдону — трезубец. С этими оружиями новые боги сокрушили Кроноса и титанов, положив конец войне.

Я всё ещё в банном халате, когда слышу стук в дверь. Выхожу из ванной — и в ту же секунду раздаётся новый удар. Кто бы это ни был, явно горит от нетерпения. И у меня уже есть догадка.

— Хватит барабанить, она услышала, — шепчет голос Аполлона.

— Знаю, я просто хочу её поторопить, — отвечает Гермес и снова колотит в дверь. — Хейвен, я бы с радостью соблюл этикет и дождался приглашения, но я слишком нервничаю из-за поединка, так что войду без твоего согласия.

Дверь распахивается. Гермес, весь вытянутый и сияющий, обводит взглядом комнату, пока не натыкается на меня. На нём сиреневый костюм; пиджак — единственная вещь, прикрывающая торс, усыпанный фиолетовыми и белыми блёстками. Выглядит как диско-шар. И я не говорю это в комплимент.

Он скользит по мне глазами сверху вниз, на губах — лукавая ухмылка.

— Что, если прямо сейчас повторим сценку из зала Афи вчера вечером?

Аполлон громко фыркает и шлёпает его по животу, проходя мимо. В отличие от брата, он намеренно не смотрит на меня. Мне нужно пару секунд, чтобы понять: в голове такого, как Аполлон, это знак уважения. Мол, я слишком раздетая, и он не имеет права глазеть.

— И вам доброе утро, — говорю я, наконец, оправившись от шока. Всё случилось слишком стремительно. — Могу узнать, что вы здесь делаете?

Гермес разбегается и плюхается на кровать, распластавшись морской звездой.

— Может, ты забыла, Маленький рай, но это наш дом.

— Она имела в виду — в её комнате, — поправляет Аполлон, стоя у окна, руки скрещены на груди. На нём простые чёрные джинсы и белая мятая рубашка.

— Ну, тогда ответ такой… — Гермес делает паузу, потом бурчит: — Мы переживали за тебя. Через два часа Хайдес тебя изобьёт, и мы решили проверить твоё настроение.

Я таращусь на него с открытым ртом.

— Теперь оно стало гораздо хуже. Спасибо.

— Пожалуйста! — он сияет. Но, заметив моё лицо, хмурится. — А, ты сказала «хуже». Извини, спасибо сбило меня с толку.

Я вздыхаю и смотрю на одежду, приготовленную для поединка. Её аккуратно сложили на кровати ещё ночью: чёрные эластичные леггинсы, топ, толстовка и кроссовки. Я ждала чего-то более… в духе их семьи. Скажем, красный комбинезон с золотым яблоком.

— Пожалуй, мне стоит одеться, — объявляю.

Аполлон уже готов выйти, но Гермес ещё сильнее разваливается на кровати и ухмыляется:

— Давай. Голые люди меня не смущают.

— Герм, — осекает его Аполлон и кидает в мою сторону виноватый взгляд.

Я сажусь на край кровати, рядом с Гермесом, но остаюсь прямо. Склоняю голову и развязываю полотенце на волосах. Белая махра падает на пол, и влажные пряди рассыпаются, скрывая лицо. Хорошо хоть так — никто не видит, как мне плохо.

Скрип пружин подсказывает: я радовалась слишком рано. Гермес оказывается рядом, небрежный и близкий. И неожиданно мягко заправляет мне волосы за ухо, открывая лицо. Наклоняется, чтобы разглядеть меня как можно внимательнее.

— Эй, Рай, — шепчет. — Ты в порядке?

Я киваю.

— Знаешь, Аполлон всё утро талдычил, что за тебя волнуется, что тебе нужна компания. Что тебя надо подбодрить и поддержать. Доставал меня без конца, честно. В пять утра разбудил…

— Гермес, ты уже донёс мысль, — обрывает его Аполлон, чеканя каждое слово с раздражением. — Продолжай.

— В общем, я ему сказал: ничто не поднимет тебе настроение, ведь впереди бой с Хайдесом. Мы же знаем брата. Боже, я бы не удивился, если он начал бить кулаками раньше, чем ходить, — Гермес задумывается. — Наверняка он сам кулаками раздвинул в матке выход.

— Гермес! — ахает Аполлон.

И всё же, хотя это совсем не похоже на утешение, я… не тревожусь сильнее. Скорее забавляюсь.

— Короче, Рай, — Гермес хлопает в ладоши. — Тебе вломят. Но на острове есть врачи. Не парься.

Я криво улыбаюсь:

— Спасибо. Очень утешило.

Он направляет на меня палец:

— А ты, случайно…

Фраза обрывается. Рука Аполлона хватает Гермеса за ухо и резко дёргает. Тот пищит и возмущается, но всё же встаёт, пока брат тащит его к двери. Однако уходить оба не спешат.

Гермес потирает ухо с оскорблённым видом, а Аполлон берёт слово:

— Хейвен, то, что мой брат хотел сказать…

Тишина. Он не знает, как продолжить.

— Что у меня нет шансов против Хайдеса?

— Да, — морщится Аполлон. Он проводит рукой по своим длинным каштановым волосам. — Но я хочу сказать другое. Ты тренировалась. Каждый день, целый месяц. Этого недостаточно, да. Но это хоть что-то. Я видел, как ты старалась и выкладывалась.

— А, это было её «выложилась»? — вставляет Гермес.

Аполлон игнорирует его. Подходит ближе, опускается передо мной на колени и берёт мои руки в свои. Его зелёные глаза пронзают меня насквозь.

— Есть крошечный шанс, что ты справишься. Держись за него.

— Но он крошечный, — шепчу я и сама себе кажусь ребёнком. Это не та Хейвен, что была прежде. Не я. — Ты сам только что это сказал.

Будто зная, как я люблю его улыбку, он позволяет ямочкам проступить на щеках.

— Не зацикливайся на прилагательном. Думай о том, что шанс есть.

И вдруг я сама называю себя дурой. Он говорит ровно то, что я знала всегда. Это как с метафорой стакана воды. Я никогда не считала его наполовину пустым или наполовину полным. Для меня это всегда был просто стакан с водой. И всё. Есть хоть что-то. И этого должно быть достаточно.

— Поняла. Спасибо, — говорю я искренне. Мне и правда нужно было, чтобы кто-то напомнил: важно не «сколько», а «что».

Аполлон ещё раз сжимает мои руки, потом отпускает. Отступает, не отводя взгляда, и встаёт рядом с братом. Гермес согласно кивает, сам не зная зачем:

— Представь, что я сказал то же самое, ладно?

Мы с Аполлоном переглядываемся с одинаковой усталостью. Потом он открывает дверь и начинает выталкивать Гермеса в коридор. Тот упирается изо всех сил. Когда дверь хлопает, и я остаюсь одна, с эхом его жалоб, я не выдерживаю и смеюсь.

Я всё равно ещё не готова одеться. Надеть спортивный комплект, в котором мне предстоит играть, — значит ускорить бег времени, приблизить час поединка быстрее, чем он должен наступить.

Я поворачиваюсь к террасе, что тянется вдоль всего фасада виллы и соединяет комнаты. Солнце уже заливает Олимп, на небе — ни облачка. Кажется, день идеальный. Я думаю, знает ли вообще Греция, что такое зима и дождь.

Потерявшись в этих абсолютно бесполезных мыслях, я сама не замечаю, как распахиваю дверь и выхожу наружу. Голые ступни касаются холодного камня, и на пару секунд это отвлекает меня, пока я не понимаю: день на самом деле вовсе не прекрасен. Он только выглядит таким, а воздух холоден, и солнце почти не греет.

Я плотнее закутываюсь в халат и смотрю на ленивое перекатывание волн.

— Ошибаешься.

Я едва не подпрыгиваю от испуга. Ладонь прижата к груди, другая — ко рту, чтобы не заорать. Хайдес сидит прямо на парапете террасы. На нём только чёрные спортивные штаны. В руках белая кружка с горкой взбитых сливок.

— Ты меня до смерти напугал, — срываюсь я.

Он игнорирует.

— Так простудишься. Тебе надо внутрь. Или хотя бы укутаться.

— Сказал тот, кто сам с голым торсом.

Его взгляд цепляется за меня, кадык дёргается — и он отводит глаза.

— Мне не холодно.

— И мне, — поспешно парирую я.

— Врёшь.

— Неправда.

— Я тебя знаю.

— Ладно, мёрзну, — сдаюсь.

Я сама удивлена, что так легко уступила. Наверное, я слишком устала, чтобы продолжать бодаться. Хочется просто отдать ему его вечную правоту и уйти.

Но Хайдес смотрит куда-то поверх моего плеча, и лицо у него напряжённое.

— Никаких подарочков здесь, да?

Я моргаю. Не знаю, что ответить. Хотя, по идее, и сюда могли прийти записки — ведь незнакомец объявился даже во время Зимнего бала.

— Ага, — соглашаюсь наконец. — Хотя розы были совсем не плохи.

Уголок его губ приподнимается в наглой усмешке.

— Это были мои розы, — шепчет он. — Их дарил я. Незнакомец с записками тут ни при чём.

Я таращу глаза. На его лице ищу хоть тень шутки.

— Но я получала их каждый день, целую неделю… — бормочу. — Это ты их оставлял?

Он кивает.

— На рассвете, каждое утро. Мне становилось легче. Словами я был вынужден ранить тебя, но жестами мог хоть чуть-чуть загладить. Насколько умел. — Он кривит губы. — Хотя вышло хреново, раз ты решила, что это тот таинственный поклонник из планетария.

Я не знаю, что сказать. Хочу броситься к нему, обнять, поцеловать. Хайдес, похоже, думает о том же: встаёт, ставит кружку на парапет и идёт ко мне. И ещё до того, как спросить «зачем», я уже читаю ответ на его лице. Чистая боль. Боль, смешанная с сожалением, с глубочайшим раскаянием, какое я когда-либо видела.

«Мне она не нужна. Оставь её себе. Делай что хочешь. Похоже, она коллекционирует нас, как марки».

Я отшатываюсь. Не хочу слышать его извинений. Знаю, именно для этого он ко мне тянется.

— Нет. Хайдес. Нет, — поднимаю ладони вперёд.

Он не слушает, идёт дальше.

— Хейвен…

В тот момент, когда он произнёс ту фразу, во мне что-то умерло. Я чувствовала унижение. А потом боль. Настолько острую, что мне пришлось вытолкнуть эти слова в самый дальний угол памяти и притвориться, что их не было. Потому что стоит вспомнить — и меня выворачивает.

— Просто выслушай, — умоляет он.

Я яростно качаю головой.

— У тебя не было права говорить мне такое. Мы ведь не вместе, верно? Это ты меня оттолкнул, не я тебя. Это вы втянули меня в игру. Я лишь сыграла, как всегда. — Он открывает рот, но я перебиваю: — И уж точно ты не имел права унижать меня так. Твои слова больнее. Больнее всех ударов, что ты нанесёшь мне через пару часов.

— Знаю, — шепчет он. — И мне дико жаль. Но… это был мой брат. Вам велели импровизировать, и первое, что пришло тебе в голову, — поцеловать его?

Во мне вскипает злость, как электрический разряд. Если бы мы сражались прямо сейчас, шансы победить у меня были бы чертовски высоки.

— Честно? Первой я подумала поцеловать Афину. Но путь до неё был длиннее.

Хайдес замирает.

— И всё равно ты взбесился бы, даже если бы это был чужой человек, — продолжаю. — Потому что ты патологически ревнив. Ты говоришь, что нам нельзя быть вместе, что должен держать меня подальше. Но стоит мне дотронуться до кого-то ещё — и тебя сжигает изнутри.

— Я…

Я бросаюсь к нему, налетаю на его грудь, отскакиваю, но удерживаю равновесие сама.

— Два месяца назад это тоже вывело бы тебя из себя? Представь ту же самую игру, только тогда. Твоя реакция была бы такой же?

Порыв ветра пробирает до дрожи. Холодные пряди прилипают к коже, я дёргаюсь. Хайдес замечает.

— Иди в комнату. Ты простынешь. — Тянется за моим локтем, но я выскальзываю.

— Ответь на вопрос!

— Нет! — срывается он. — Два месяца назад меня бы это развеселило. Даже понравилось бы. Я бы решил, что ты чертовски интересная. И всё равно хотел бы, чтобы это был я, а не Гермес. — Он шумно втягивает воздух. — Довольна? Теперь затащи свою упрямую задницу внутрь, пока не заболела. Чёрт, Хейвен!

— Вот! Я же права! — вскидываю руки к небу и опускаю на бёдра. — Как всегда, между прочим! Ты невыносимый! Клянусь, я больше не выдерживаю ни тебя, ни твои перепады, ни твои загоны!..

Слова обрываются. Хайдес вдруг нагибается, его руки обхватывают меня за колени — и я взлетаю. Он закидывает меня на плечо, как мешок, и быстрым шагом несёт к двери моей комнаты.

— И ещё хам, — кричу я, хлопая его по спине.

— Если это всё, чему тебя научил Аполлон, то жди беды, — спокойно комментирует он.

— Я говорила! Я пыталась закончить мысль! А ты тащишь меня, как куклу…

Он резко опускает меня на пол, но аккуратно, чтобы я не пошатнулась.

— Договаривай. Сейчас. В тепле. А не босая и полуголая, под дождь при +5. Чёртова заноза, — шипит он, и его серые глаза сверкают злостью.

Мы смотрим друг на друга, как два врага, каждый уверен, что правда на его стороне. Грудь Хайдеса тяжело ходит, но я дышу так же сбито. Как будто пробежала марафон. Хотя это лишь та ярость, что толкает меня кричать, что ненавижу его — и одновременно жажду, чтобы он сорвал с меня халат и лишил дыхания совсем по другой причине.

— Господи, Хейвен, — выдыхает он, словно противен самому себе. — Мне нужно уйти. Вернуться к себе. Так что надеюсь, твоя бесконечная тирада закончена.

— Нет, — вырывается у меня. — Не закончена.

Хотя на самом деле — закончена. Мне нечего добавить к тому, что он уже знает. Осталось только повторять: ненавижу его за то, что он так упорно меня отталкивает.

Он разворачивается:

— Ну и ладно. Всё равно ухожу. Я и моя невоспитанность.

Я хватаю его за запястье и заставляю снова посмотреть на меня.

— Нет. Ты останешься. И дослушаешь.

— Я и так тебя слушаю, Хейвен. Ты только и делаешь, что говоришь.

— Значит, послушаешь ещё.

— Нет. Я ухожу.

— Нет. Останься.

— Мне нужно уйти, — произносит он, чеканя каждую букву, сжатая челюсть, закрытые глаза. Резко выдыхает.

Я отпускаю его запястье.

— Почему?

Веки поднимаются медленно, будто с опаской. Он несколько раз уводит взгляд, но всякий раз возвращается ко мне.

— Потому что если останусь, то поцелую тебя. Хуже — сорву с тебя этот чёртов халат до пола и отымею тебя о любой первый попавшийся упор. — Кривится. — И почему этот халат такой длинный? Я едва лодыжки вижу.

Последняя фраза едва не срывает с меня смех. Я уже улыбаюсь — и одного его взгляда хватает, чтобы меня перехватило. Слюна идёт не в то горло. Хайдес голоден. И его жадность до меня будит мою — до него.

— Скажи, что любишь меня, — выпаливаю с дерзостью, которой в себе сейчас не ожидала. — Скажи, что любишь, и что мы не выйдем друг против друга сегодня утром.

Он улыбается зло:

— А потом что? Будем заниматься любовью?

Я подхожу вплотную, наши тела касаются. Прижимаю ладонь к его голой груди и встаю на цыпочки, тянусь к его лицу. Кончик моего носа едва касается его шеи — он слишком высокий, — но Хайдес помогает, склоняет голову.

— Нет. Потом ты меня оттрахаешь, — поправляю. — Потому что я всё равно зла на тебя. И никакой романтики мне не надо.

Он сглатывает. Я его веду, он старается не выдать этого. Но так же, как он знает меня, знаю его и я. Никогда не любила выражение «знаю тебя как свои пять пальцев». Я всегда говорила иначе: «знаю тебя как свою ладонь». Карман — штука, которая становится твоей с покупкой одежды. Ладонь — была с тобой всегда, с первого твоего света. Я знаю Хайдеса как свою ладонь.

— Сядь на кровать, — приказывает он.

— Зачем?

— Сядь, — повторяет, не терпя возражений.

И как бы мне ни хотелось подчиниться, я не могу отдать ему победу так легко. Сегодня я должна выиграть хоть что-то.

— Нет. Скажи зачем.

По-странному, по-хайдесовски, моё упрямство ему нравится.

— Я хочу одеть тебя сам. Хочу сам собрать тебя к бою. — Уверенность чуть даёт трещину. — Можно?

У меня пропадают слова. И дыхание. На мне ничего нет под халатом. Его руки должны будут касаться меня везде. Его руки. Касаться. Как давно не касались. Ни дня не было, чтобы я не представляла себе их снова на мне.

Я шагаю назад, наощупь, и тяжело валюсь на кровать.

Хайдес глухо рычит:

— Можно, Хейвен?

Того, что я послушалась, ему мало.

— Да.

Он приближается ко мне, как лев к добыче, но не торопится. Опускается и кладёт ладони мне на колени, плотно сжатые одно к другому.

— Раздвинешь ноги? — хрипло шепчет.

— Вчера ты сказал, что я тебе не нужна, — напоминаю. Если возможно, сжимаю бёдра ещё крепче.

Он раздражённо цокает:

— Ты же знаешь, что это была херня. Тебе нужно это услышать? Нужно услышать, что это была очередная показуха, а на самом деле я хочу тебя больше всего на свете, Хейвен? — Говоря, он просовывает руку между моих колен и скользит выше, к бёдрам. Его кожа касается моей — и ноги сами размыкаются на пару сантиметров, ровно настолько, чтобы он смог подразнить внутреннюю сторону. — Тогда слушай: я хочу тебя так сильно, что одной языковой пары мало. Повторю и по-гречески, Хейвен. Se thélo. Se thélo tóso polý. Я тебя хочу. До потери пульса. Понимаешь?

— Но большего ты мне не дашь, — шепчу.

Он замирает. Убирает руку, смотрит снизу вверх:

— Я не позволю тебе шагнуть в Аид.

— Для меня Аид — там, где нет тебя.

Я вижу, как он каменеет. Следа от его уверенности и дерзости не остаётся. Я и сама не ожидала, что скажу такое. Слишком поздно делать вид, что ничего не было. Остаётся взять то, что нам ещё разрешено. Здесь. Наедине. В последний раз. Перед боем. Перед тем, чтобы ни случилось. Напомнить ему, что я — Хейвен Коэн, девчонка, которая дважды раздевалась перед всеми. Та, что не давала ему ни минуты передышки. Женщина, которую он обещал чтить.

Я сбрасываю с себя сомнение и боль. Тяну его внимание и медленно раздвигаю ноги. Хайдес следит за движением, ошеломлённый. Развязываю пояс халата и позволяю ему распахнуться — я открыта ему вся. Каждый сантиметр моей кожи, свежей и пахнущей, — только для его взгляда.

Он не колеблется и не просит повторить приглашение. Хватает меня за бёдра, раздвигает шире. Его губы прокладывают влажную дорожку по внутренней стороне, останавливаясь каждый раз в сантиметрах от моей точки. Одну руку он отрывает — и без всякого предупреждения проводит ладонью прямо по мне.

Из меня вылетает громкий стон, смешанный с удивлённым всхлипом.

— Мне же нужно тебя одеть, Хейвен, — бормочет он с притворной жалостью. — Но как надеть тебе трусики, если ты вся мокрая?

Он ведёт подушечкой указательного по клитору — и тянет палец в рот, пробуя меня, не отрывая взгляда. Это вызов, и я сдаюсь — воздух рывком вырывается из груди.

Контроль уходит. Нити в его руках. И хоть я бы позволила ему всё — без возражений, — меня это не устраивает. Там, на ринге, я проиграю. Но здесь, в постели, где смешаны чувства, выигрывать буду я.

Я тянусь к нему, беру лицо ладонями, позволяю себе секунду на его несовершенную красоту. Провожу губами по шраму, дышу на кожу.

— Как бы я тебя ни хотела, секса не будет, — спокойно говорю. — Ты не уважал меня. Не чтил, как свою богиню, — как сам говоришь. Так что проси прощение. Будешь стоять на коленях, со стояком, что рвёт тебе штаны, и кончать у нас буду только одна — я.

— Хав…

Я затыкаю его рот своим. Прикусываю нижнюю губу, тяну — и ставлю быстрый поцелуй.

— Старайся. И молись на меня как следует.

Отстраняюсь лишь для того, чтобы опустить ладонь ему на затылок и направить вниз — пока он не оказывается между моими бёдрами, всё так же раскрытыми. Он не сопротивляется. Наклоняет голову ко мне, глядя снизу вверх — глаза светятся поклонением.

— Как ты хочешь, чтобы я дарил тебе удовольствие, Persefóni mou?

Я спотыкаюсь на прозвище.

Он обхватывает мою голень, поднимает правую ногу и оставляет на ней маленький укус.

— Ртом или пальцами? — продолжает всё тише, будто выдаёт тайну.

Его ладонь скользит выше по ноге, которую он продолжает покрывать поцелуями — как слуга, преклонённый перед госпожой. Я смотрю на него, на эту картину поклонения — и шепчу:

— И тем, и тем.

Он замирает на миг, потом улыбается коже и поднимается всё выше, изматывающим танцем. Берёт меня за щиколотки и резким движением тянет ближе — так, чтобы иметь ко мне доступ любым способом.

Я стараюсь не отрывать взгляд — это наш немой поединок, и я не собираюсь уступать. Даже когда чувствую, как его ладонь полностью принимает меня, быстро, ловко смачивая каждый миллиметр.

— Как ты двигалась вчера ночью — сверху, на Гермесе? — шипит он, и в каждой букве — ревность. — Покажи, как ты двигалась на моём брате, в этом крошечном платьице. Двигайся о мою руку так же. Я знаю, что на самом деле ты хотела меня, Хейвен. Знаю.

Я клялась не подчиняться — и всё же делаю именно то, чего он просит. Более того — делаю лучше. Потому что то, как я играла с Гермесом вчера, ничто рядом с этим мгновением. Я скольжу о его ладонь, прижимаясь сильнее, сильнее, насколько возможно.

Он оказывается на мне за секунду. Меньше, чем взмах ресниц. Его рот прижимается к моему — жадным, сбивчивым поцелуем. Жадность толкает его на рваные движения, язык гонится за моим, как пьяный. Мне приходится схватить его за затылок, чтобы направить, чтобы хоть немного успокоить. Но эта лихорадка не стихает — наоборот, растёт с каждой секундой. И чем сильнее он показывает, как хочет меня, тем меньше я сама себя держу в руках.

Мои пальцы скользят к резинке его штанов; я провожу по ней рукой — просто чтобы помучить.

— Это чтобы ты помнил: тебе ничего не достанется, — шепчу.

И, пока я снова толкаюсь навстречу его ладони, Хайдес вводит в меня первый палец. Я громко стону — он спешит задушить мой звук своим ртом.

— Ты уверена? — шепчет губами в губы. — Думаешь, даря тебе всё это, я сам ничего не чувствую?

Отвечать нет сил. Он добавляет второй палец — и в следующее мгновение его голова уже между моих бёдер, язык — на мне. Он пожирает меня, как голодающий.

— Назови меня… ещё… — выдыхаю. — Назови меня…

— Persefóni mou, — шепчет он, даже не дожидаясь, пока я закончу просьбу.

Кожа покрывается мурашками — на руках, на ногах. Холодок пробегает по позвоночнику и цепляется у основания шеи. Я запрокидываю голову в подушку; как бы ни нравилась мне картинка Хайдеса внизу, сил смотреть уже нет.

Закрываю глаза и шепчу его имя — как напев, как молитву. И пусть Хайдес считает себя ближе к демону, я знаю, кому молюсь. Ангелу. Падшему ангелу, которого мне хочется вернуть со мной в рай.

Потому что это и есть слава: кончик его языка, что снова и снова меня окрещает влагой; длинные пальцы, входящие и выходящие; его гортанное рычание, которое он не в силах сдержать и которое сплетается с моими всхлипами; моя левая рука, вцепившаяся в его волосы, и правая, ищущая его свободную ладонь. Мы находим друг друга сразу. Я переплетаю пальцы с пальцами Хайдеса ровно в тот миг, когда оргазм начинает расти внутри. Двигаюсь навстречу ему, ноги дрожат, сердце грозит вырваться из груди — пока не достигаю пика.

Хайдес улавливает ту самую секунду, когда я кончаю. Но остаётся на коленях между моих бёдер и сильнее сжимает мою руку. Лишь через несколько долгих мгновений поднимает лицо. Я уже собираюсь что-то сказать — он останавливает меня: подносит мою руку к губам и целует тыльную сторону.

— Я знаю, ты думаешь, что тебе место в Аиде, — говорю я слабым голосом, всё ещё пропитанным тем наслаждением, которое он мне только что подарил. — Но для меня ты достоин Рая. Ты не демон. Ты падший ангел. Ангел, Хайдес. Падший из благодати — но это не значит, что ее нельзя искупить.

Он смотрит на меня долго, очень долго. Каждая секунда тянется вечностью, и я бы согласилась остаться так навсегда. Но в его взгляде есть что-то, чего я не понимаю, — и что он изо всех сил пытается от меня спрятать.

— Пора, — глухо говорит он.

Я с трудом сглатываю, только теперь по-настоящему осознавая, что нам предстоит. Часть меня боится и хочет бежать. Вместо этого я натягиваю на себя уверенность и иду в ванную. Чтобы выиграть ещё минуту, принимаю душ. Всего несколько минут — и горячая вода отпускает тугой узел в спине.

Когда возвращаюсь, Хайдес ждёт, стоя. Снова усаживает меня на кровать — но уже совсем с другими намерениями. В конце концов делает то, ради чего остался: одевает меня. Натягивает бельё — движениями, в которых нет ничего, кроме заботы прикрыть. Через несколько минут на мне лосины и верх для боя. Как будто это самое естественное на свете.

Он замирает напротив — я всё ещё сижу, ошеломлённая прошедшим получасом. Хайдес наклоняется, кадык ходит:

— Увидимся на ринге. — Его лицо перекашивает гримаса, шрам стягивается. — Пожалуйста, Хейвен, бей посильнее.

***

Звук моих подошв по полированному полу виллы начинает действовать на нервы. Не знаю, то же ли чувствуют Гермес и Афродита. В любом случае, молчат и идут рядом. Напряжение такое, что даже Гермес ещё не успел выдать ни одной своей обычной глупости.

— В этих лосинах у тебя попа — огонь, Хейвен, — бурчит он вполголоса.

— Герм, — одёргивает Афродита.

Я прячу улыбку. Толстовку надевать не стала — в последний момент узнала, что поединок будет не на улице, а в помещении. И была не права: день оказался лишь напускным — за час небо затянуло тяжёлыми серыми тучами, и ветер хлещет кроны.

— Долго ещё? — спрашиваю. — И вообще, насколько у вас, чёрт побери, огромный дом?

В этом крыле я ещё не бывала. Точно знаю, что уже проходила одним из коридоров на противоположной стороне — к бальному залу. Но и здесь всё то же: греческие колонны, росписи потолка, бело-чёрно-золотая гамма. Странно думать, что за распахнутыми створками, виднеющимися впереди, — обычная комнатка с боксёрским рингом.

Гермес похлопывает меня по плечу:

— Перешагнём порог — и мы на месте. Готова? — Прищуривается и принюхивается. — Тебя случайно не лизали…

— Гермес! — рявкает Афродита, как мать. Он тут же притихает, но успевает бросить на меня бесстыжий взгляд, полный жалобы на испорченный весёлый момент. Ему, может, и да.

Как бы я ни старалась не думать об этом, теперь, когда мы так близко, это уже невозможно. За стеной — публика. Гул голосов такой сильный, что я слышала его и раньше, но делала вид, что не слышу, лишь бы не сорваться и не сбежать.

Мне надо повторять лишь одно: тринадцать миллионов долларов. Тринадцать миллионов, которые изменят жизнь моего отца и нашей семьи. Жизнь дала шанс мне — значит, я не имею права отступить. Верно? Я должна. Должна отцу и Ньюту.

У створок стоят двое в костюмах — охрана. Они обмениваются кивком с Лайвли и пропускают нас. Двери распахиваются внутрь — и передо мной открывается зрелище, одинаково чудовищное и завораживающее.

Это не просто ринг. И не просто зал для бокса. Это очередной фирменный штрих семьи Лайвли: сделать сногсшибательным даже банальнейшее.

Зал шестигранный — понимаю это по потолку. Потолку из прозрачного стекла, под серым взбушевавшимся небом. Посередине — ослепительно белый ринг. По краям — столы. Накрытые перламутровыми скатертями, сервированные изящной посудой и винными бокалами. Мужчины и женщины разных возрастов, в вечерних костюмах и платьях, сидят и едят блюда будто со свадебного банкета.

Меня передёргивает. Подступает тошнота. Для них это спектакль. Как поход в кино. Только мы с Хайдесом — не актёры. Мы — звери, два льва в клетке, цирковая пытка для тех, кто купил билет.

Все смотрят на меня. Гермес вырывает из этого взгляда: берёт за руку и ведёт к правой стороне ринга, где стоит скамья и три бутылки воды.

— Хайдес уже идёт, — сообщает он.

Я гляжу поверх его плеча. За первым столом с моей стороны — Кронос и Рея. Их стол самый большой и богато сервированный. Оба — ослепительно красивы. Не то, что я должна отмечать первой — и не то, на что стоит ориентироваться, — но я отмечаю. На Рее длинное чёрное платье до пола, светлые волосы убраны в шиньон. На голове — чёрная ониксовая корона с рубином в центре, крупнейшим из всех камней, что я видела. У Кроноса тоже корона — царская, золотая. Пиджак из бархата, красный, как кровь, с золотой нитью, вычерчивающей цветочные узоры.

Кронос ловит мой взгляд. Поднимает бокал в мою сторону — будто чокается за меня или за моё поражение. И всё же тихий голос внутри, которому я не уверена, можно ли верить, шепчет, что Кронос — за меня. Возможно?

Я всё ещё смотрю на двух Титанов, когда в зале падает неестественная тишина — такая мгновенная, что я сердцем понимаю: он пришёл.

Хайдес стоит у противоположных дверей, напротив тех, через которые вошла я. Я не успеваю насладиться его лицом — меня ошарашивает другое: на нём не бойцовская форма. На Хайдесе чёрный костюм, чёрная сатиновая рубашка. Он босиком. Я поднимаю взгляд к его рукам вдоль бёдер. Ногти накрашены чёрным.

Его лицо оставляю напоследок — всё ещё в шоке и не понимая, зачем ему драться так одетым. Волосы — спутанная, блестяще-чёрная копна; серые глаза подведены растушёванными чёрными тенями, а от нижних ресниц тянутся две красные блестящие дорожки — ровно до воображаемой линии уголков рта.

Это самый красивый парень, которого я когда-либо видела. Парень, в которого я влюблена. И тот, кто сейчас собирается избить меня до полусмерти.

Хайдес поднимает руку — и это получается одновременно элегантно и неформально. Зал взрывается аплодисментами, улыбки вокруг не оставляют сомнений, за кого болеет публика.

Ну и бог с ним. Я всё равно проиграю. Хоть публика будь за меня, хоть сам Иисус Христос. Я проиграю. И будет больно.

Так заворожилась его появлением, что не заметила рядом с ним Афину и Аполлона. Взгляд Аполлона уже давно прикован ко мне — он, похоже, понял, что моё настроение рухнуло на пятьсот метров под землю. Ему хватает приподнять одно-единственное бровь. На секунду.

Есть крошечный шанс, что у тебя получится. Важно не «сколько», а «что».

Мимо проходит высокая фигура, оставляя после себя резкий мужской аромат. Кронос проскальзывает на ринг легким прыжком. Лысый мужчина с розовыми волосами по краю черепа вручает ему микрофон и отступает.

Хайдес стоит напротив меня, облокотившись руками на боковые канаты. Между нами, несколько метров, но я знаю — он смотрит только на меня.

— Доброе утро, мои друзья, — голос Кроноса гулко катится по залу, наполняя каждый угол. — Для меня огромная радость видеть вас здесь, вместе со мной, на таком особенном и увлекательном событии.

— «Увлекательном», — бурчу.

Гермес всё ещё рядом. Афродита пересела к родительскому столу, туда же подошла Афина. Аполлон игнорирует просьбу сестры и становится слева от меня.

— Слушай, — замечает Гермес, — признаешь же: бой обещает быть очень весёлым. У тебя нет шансов, а твой «боевой вид» и спортивная маечка — ну, немного смешно.

Я закатываю глаза. Кронос разливается в любезностях перед своими сумасшедшими друзьями.

— Это вы мне эту маечку выдали, — напоминаю.

Гермес кивает и улыбаясь подтверждает:

— Именно, Хейвен.

Я его игнорирую. Так безопаснее для психики. И честно — он не пытается меня подбодрить. Он просто остаётся собой, Гермесом. А сейчас мне это не надо.

Аполлон слегка стучит по моему плечу и показывает на перчатки. Мои — чёрные. У Хайдеса — красные, как раз натягивает. Я морщусь: он не перемотал руки. Я — да, под бдительным присмотром Аполлона, который готов ловить любой косяк и поправлять, чтобы я не покалечилась ещё до боя.

— Правила всем знакомы. Это игры моей обожаемой Афины, — продолжает Кронос, указывая на виновницу торжества в бутылочно-зелёном платье. — Хайдес — её чемпион. И сразится с нашей гостьей, Хейвен Коэн. Засчитывается любой удар, как вы знаете — это у нас особенная боксёрская версия. Любой изобретательный приём приветствуется. Трёх секунд на полу достаточно, чтобы засчитать поражение.

Кронос смотрит сперва на Хайдеса, потом на меня. Мне он дарит широкую улыбку — такую счастливую, что становится не по себе. Машет рукой. Хайдес уже поднимается на ринг, и я делаю глубокий вдох. Упираюсь ладонями и перепрыгиваю, пружиня между канатами. Аполлон разводит их чуть шире, чтобы я проскользнула.

Я улыбаюсь братьям Лайвли. Они не отвечают. В их лицах — такая трогающая тревога, что, возможно, Гермес прошлой ночью был прав: я стала одной из них. Оборачиваюсь только когда они доходят до стола и садятся с сёстрами и матерью. Рея рассматривает меня — неподвижная, как статуя.

Кронос стоит, между нами, с Хайдесом. Вид у него такой довольный, что мне во второй раз за десять минут хочется блевануть. Он медленно подносит микрофон к губам:

— Играм — быть! — орёт, и лицо перекашивается почти звериной гримасой. Под одобрительный шум он сходит с помоста и возвращается к своему «почётному» столу.

Раздаётся повторяющийся звон, громче обычного. Хайдес занимает стойку. Смотрит на меня — и будто не видит. Если в Йеле он был хорош, то сейчас — зверь. Зверь в костюме и с блёстками на лице.

— Хейвен, — шипит он. — Закрывайся.

Я с трудом сглатываю. Голова — вообще не здесь. Возвращаю себя к наставлениям Хайдеса и Аполлона, смешиваю с редкими, но толковыми вставками Гермеса. Чуть подсаживаюсь, поднимаю перчатки к лицу, спину держу дугой, плечи — жёстко. Пружиню на пятках — готова сорваться в ответ на удар.

Хайдес болезненно выдыхает. Закрывает глаза. И я этим пользуюсь. Рвусь вперёд так быстро, что у самой дух захватывает. Может, он даже не понял, что я так близко, — но я уже там и врезаю ему в живот. Его качает, но он не падает. Я отпрыгиваю.

Было больно. Очень. И он этого не скрывает — как не скрывает и удивления. И… восхищения. Я не даю ему времени «переварить» удар: ухожу в сторону, захожу сзади и бью локтем в спину — с криком от усилия. Тут уж он валится вперёд. Лицом не падает — выставляет перчатки и не позволяет себе остаться на полу. Рывком встаёт — ровно к тому моменту, когда мой кулак врезается ему в щёку.

Хайдеса швыряет к канатам. Люди гудят. У Кроноса издалека вид человека, который готов перевернуть стол.

Я уже запыхалась. Сделать Хайдесу больно — это отдельный вид нагрузки. И я не уверена, что вообще сделала. Я выжидаю, изучая его, готовясь к ответу. Он не идёт. И я не понимаю. Почему он не двигается?

— Что ты делаешь? — спрашиваю. — Ты даже не пытаешься.

Он выпрямляется. Чуть улыбается.

— Ты стала хороша, маленькая заноза. Я пытаюсь, но ты сильная.

Он издевается. Я всё больше путаюсь. И злюсь. Само по себе — драться с Хайдесом — уже пытка: мысль о том, что причиню ему боль, рвёт меня пополам. А то, что он не отвечает и даёт себя бить, сводит с ума. По странной иронии, его пассивность так бесит, что мне хочется ударить только чтобы он, наконец, задвигался.

— Твой отец разозлится, — напоминаю. — Он смотрит. Тут все его друзья — ждут. Ты уверен в том, что сейчас делаешь?

Он склоняет голову, скрывая смешок.

— Мой отец видит лишь женщину, которая попадает чисто и сильно. Не скрою: я мог уклониться. Но ты должна знать — это были отличные заходы. Браво, Хейвен.

Я смотрю на него бесстрастно. Вокруг гул нарастает как лавина. Оборачиваюсь — ловлю взгляд Кроноса. Он сжимает нож так, что костяшки побелели; вилка — в тарелке. У Реи ни тени эмоций.

— Ты должен драться, — приказываю Хайдесу, и меня захлёстывает новое чувство — отчаяние. — Я не хочу, чтобы твой отец бил тебя из-за меня. Дерись. Ударь меня. Я это заслужила. Я сама согласилась на реванш, меня никто не принуждал. Я сделала это ради денег — тринадцать миллионов не так-то просто отвергнуть. Сделай мне больно, Хайдес.

Он на миг замирает, ошарашенный тем, с какой яростью я требую, чтобы он меня избил. И вдруг улыбается так нежно, что я физически чувствую всю ту любовь, о которой не верила, что её вообще можно ко мне испытывать.

— Я не могу причинить тебе боль, Хейвен. Если я причиню боль тебе, я причиню её себе.

Я уже раскрываю рот, но он швыряет меня в ещё больший ступор: выходит в центр ринга и падает передо мной на колени — под вздохи и шипение зала. Поднимает ко мне лицо и, не отводя взгляда, расстёгивает красные перчатки. Отбрасывает их за спину и опускает руки.

— Тебе нужны эти деньги, — говорит. — Ударь меня. Сделай это.

Я отхожу на шаг, в ужасе от его просьбы.

— Игра так не работает.

— Правила устанавливаем мы. И меняем — когда хотим. Я только что это сделал. Правила изменились, Хейвен. Ударь меня и забери эти деньги. — Вздыхает. — Но бить придётся сильно и много. Я отдаю тебе победу, но просто так не рухну. Это всё, что у меня осталось.

Кто-то свистит. Кронос орёт Хайдесу что-то злое, но я выталкиваю его голос из головы, чтобы не сорваться.

— Давай, Хейвен, сделай это!

Я машу головой.

— Дай мне в морду. Ударь коленом в нос. Быстрее!

Глаза наполняются слезами. Я всё ещё зла на него — за всё, что он говорил и делал. И даже за то, что «делал вид». Но так я не могу выиграть. И я не могу бить беззащитного, кто не защищается.

— Чёрт, Хейвен!

— Почему ты так этого хочешь? — ору на него во всё горло.

Он резко подаётся ко мне, сокращая разрыв, который я держала.

— Потому что я люблю тебя! Потому что я влюблён в тебя и готов принять все твои удары, лишь бы ты выиграла этот бой и тринадцать миллионов. Вот почему.

Всё тело каменеет. Я почти не чувствую, что у меня есть тело. Голова прокручивает эти слова, снова и снова, пока смысл не стирается. Я даже на миг думаю, а не придумала ли их. Но я слышу их его голосом. Это правда. Он сказал, что любит. Он влюблён. Парень, который верил, что не способен любить.

— Хайдес, — зову осторожно, будто он может раствориться прямо передо мной.

Он склоняет голову набок, не переставая мне улыбаться.

— Ударь меня и выиграй, Persefóni mou.

— Ты… любишь меня?

Ладно, возможно, это не лучший момент для подобных разговоров.

Он кивает.

— Да. — Оглядывается, будто впервые замечает реакцию публики. — А теперь — действуй.

— Повтори, пожалуйста, — шепчу.

Хайдес проводит ладонью по волосам, ещё сильнее их растрёпывая.

— Я люблю тебя, Хейвен. Люблю. Люблю и люблю. Люблю, ясно?

Мои губы сами расползаются в улыбку — через секунду она уже болит в скулах.

— И я тебя люблю, — отвечаю, а вокруг меня зрители подгоняют: пользуйся слабостью Хайдеса, добивай.

— Я уже знаю, — подмигивает он.

Хорошее настроение слетает с него в тот же миг, когда я тоже опускаюсь на колени. Начинаю стаскивать перчатки — он тянется меня остановить. Я отталкиваю его раздражённо и освобождаю забинтованные руки. Пока он не успел назвать меня дурой и велеть лупить его ради денег, я глажу его шрам на щеке.

— Мне нужны эти деньги, — признаюсь. Слеза срывается, я чувствую её соль на языке. — Очень нужны, Хайдес.

Он кивает. Убирает выбившуюся из хвоста прядь с моего лба.

— Поэтому я и хочу, чтобы ты ударила. Ты должна, Хейвен. Игра началась — победитель должен быть любой ценой. Проблема в том, что им никогда не буду я: я сделаю тебе больнее, чем ты — мне. Даже когда я окажусь на полу и не встану на «три», мне всё равно будет лучше, чем тебе было бы на моём месте.

Я щурюсь, чтобы сдержать слёзы. Хайдес берёт меня за затылок и тянет наше лицо к лицу.

— Прости.

— Знаю, — успокаивает он. — Но всё в порядке. Поверь.

Я шмыгаю носом. Его подушечки пальцев стирают влажные следы на моём лице.

— Ты будешь любить меня и после? — спрашиваю.

Он тихо смеётся — смех как ложка мёда.

— Буду ещё больше. Нет ничего сексуальнее женщины, которая бьёт меня и побеждает.

— Идиот, — огрызаюсь.

Он лёгким хлопком по плечу даёт знак подняться. Я подчиняюсь. Зал это приветствует. Особенно когда вижу, как я снова натягиваю перчатки и встаю в стойку. Хайдес остаётся на месте и молча меня подбадривает.

Я вспоминаю свой самый первый урок удара. Те самые приёмы, которым научил меня парень у моих ног — и которых ждёт сейчас. Отвожу руку, нацеливаюсь на его лицо, выбираю точку удара. Хайдес сжимает челюсть. Я вкладываю силу. Рука идёт вперёд — и на полпути холодная ладонь хватает меня за локоть и стопорит.

Кронос поднялся на ринг, и ни я, ни Хайдес не заметили. Он кипит от ярости. Я бы не удивилась, если бы он сам занял место сына и полез драться со мной. Думаю, он меня ненавидит. Или обожает в каком-то больном смысле.

— Похоже, здесь всё вышло из-под контроля, — монотонно констатирует он.

— Ничуть, — огрызаюсь.

Он оскаливается буквально на долю секунды, тут же каменеет, ещё злее.

— Это не тот сценарий, который мне нужен. Он мне не нравится. Не подходит.

— Плевать, — вмешивается Хайдес.

Кронос даже не смотрит на него. Но я замечаю, как вторая рука у бедра сжимается в кулак.

— Так не интересно. Поэтому, Хейвен, превратим всё в другую игру — игру выбора. Выбора, от которого не отступают. Идёшь?

— Что-то мне подсказывает, что у меня тут не особо есть право голоса.

Он поднимает обе брови.

— Вижу, ты научилась понимать, как я мыслю. Браво. — Он отпускает мой локоть, но давит руку вниз. — У тебя два варианта, Хейвен Коэн. Первый: ты бьёшь Хайдеса, пока он не встанет — пока он не перестанет подниматься, а он не защищается и не отвечает. Я хочу увидеть кровь моего сына на белом настиле этого ринга. И ты уносишь тринадцать миллионов, что залатают финансовые дыры, оставленные твоей матерью. Второй: ты отказываешься от боя. Снимаешься вместе с Хайдесом и уходишь без приза. Имей в виду: шанса выиграть эту сумму у тебя больше не будет. Ты больше не сыграешь с нами. Ни здесь, ни в Йеле. Я сам прослежу, чтобы тебе не дали такой возможности.

Перед глазами проходит вся моя жизнь. Каждый наш с отцом и Ньютом шаг, каждая жертва. Каждая разбитая и заклеенная обувь, каждый раз, когда еды в холодильнике не хватало на всех, и кто-то делал вид, что не голоден. Каждая ночь на узкой кровати, прижавшись к Ньюту, с мечтой когда-нибудь иметь свою собственную. Каждый день за учебниками — с надеждой на стипендию и карьеру. Каждое желание, загадочное шёпотом где-то на задворках сознания — потому что мне было стыдно хотеть большего.

И всё это я вижу, не отрывая взгляда от Хайдеса. Вспоминаю каждую прошедшую минуту — и смотрю на того, с кем хочу прожить все будущие. Тщеславного парня с идеальной укладкой, который стоит передо мной на коленях и смотрит глазами, полными любви. Парня, которого никогда не любили и не выбирали, — и который всё ещё ждёт, что это сделает кто-нибудь один.

И я его люблю.

Я выбираю его. Сегодня. Вчера — когда он делал мне больно. В самый первый день, когда мы познакомились, — когда он оставил мне в руку надкусанное яблоко. И завтра. Я уже знаю, что выберу завтра.

— Я отказываюсь от денег, — говорю громко, чтобы слышали все. — Я снимаюсь. И ухожу без приза.

Кронос молчит. Может, ждёт, что я передумаю; а может, решил, что я слабая и не умею идти до конца. И вдруг — с ужасом — я вижу, как он запрокидывает голову и разражается смехом. Грохочущая, оглушительная, слезящаяся истерика прокатывается по залу, оставляя на лицах изумление.

Он смеётся до слёз и не утруждает себя вытирать их. Самое мерзкое — у Кроноса нет суровых черт. Лицо располагающее, создано для приветливых выражений. В этом и беда: именно они делают его пугающим.

— В который раз, Хейвен Коэн, ты доказываешь, что у тебя неверная фамилия, — говорит он. — В который раз ты доказываешь, что должна быть Лайвли.

У Хайдеса округляются глаза. Мне чудится, что я ослышалась.

— Ох, не делай это лицо, — издевается Кронос. — Ты всегда была наша. Всегда — моя. С первого момента.

Я отшагиваю. Становится страшно. Тем более что страшно и Хайдесу — а значит, всё катится в тартарары.

— Ты несёшь чушь.

Кронос суёт руку во внутренний карман и вытаскивает то, что похоже на фотографию. Держит к себе.

— Всё предельно логично, просто ты этого пока не понимаешь. Дай объясню. Ты не против?

— Нет, — рычит Хайдес. Пытается встать, но Кронос одной ладонью вжимает его обратно на колени. — Ты же говорил… — он захлёбывается воздухом. — Говорил, что, если я оттолкну её и мы повторим этот тупой бой, вы оставите её в покое! Таков был уговор!

Кронос глядит сверху вниз, как на надоевшее насекомое. Скучающе, раздражённо.

— А я-то думал, что выбрал умных. Я солгал — очевидно. Я знал, что ты согласишься и выжмешь из Хейвен всё до ненависти. Свободной от чувств, ей будет легче уговорить себя стать одной из нас.

Моя челюсть готова стукнуться о настил.

— Ты — моя Артемида, — шепчет Кронос, хрипло и низко, как липкой ладонью по щеке. Его взгляд пронзают насквозь. — Богиня охоты, луны и дикости. Сестра Аполлона, бога Солнца. Две стороны одной медали. Сильная женщина с серебряным луком, любимица ночи и её светила. Диво.

— Очень надеюсь, что нет. Потому что Аполлона я целовала.

Как только я это говорю, Хайдес испепеляет меня взглядом. Возможно, не лучшая реплика.

Кронос ходит кругами, всё ещё с этой бумагой в руке. Машет ею, будто пустяком, но нутром чувствую — там главное.

— Ты станешь одной из нас, Хейвен, — и прежде, чем мой сын успеет возразить или ты сказать «нет», я объясню зачем. — Он подносит палец к губам: тишина. — Долг твоей матери — передо мной. А твой отец отдаёт его слишком медленно. Я мог бы сказать, что в деньгах не нуждаюсь, что мне всё равно, но правда в том, что мне хочется побыть подонком. И я их потребую. С силой. А ты не хочешь остаться ещё и без отца, верно, Артемида?

Ненавижу, когда он называет меня так, но сильнее пугает скрытая угроза.

— Нет.

Кронос улыбается и останавливается рядом с Хайдесом. Проводит рукой по его волосам с нежностью, которой на нём быть не должно.

— Прекрасно. Ты войдёшь в лабиринт — докажешь, что я не ошибся с инвестицией, — и, если выйдешь, станешь одной из нас. Будешь работать на меня. У тебя будут свои игры и собственный зал здесь. И…

Хайдес яростно мотает головой.

А я медленно сдаюсь своему приговору. Я даже осознать не успеваю. Всё слишком быстро. И толпа не помогает.

Кронос протягивает мне руку, улыбаясь обольстительно. На секунду он выглядит красивым мужчиной с редкой харизмой. Совсем не тем безумцем, который собирается швырнуть меня в лабиринт и вписать в свою семью под именем Артемиды.

Но створки слева распахиваются с грохотом, эхо катится по залу, перекрывая всё. Порыв холодного воздуха подсушивает пот на моей спине; меня пробирает.

— Эй, Кронос, старый кусок дерьма.

Я знаю этот голос.

Это Перси. Стоит в проёме — чёрный костюм, ухмылка наглая, почти злая. Синяки под глазами — ещё хуже, чем в прошлые дни.

Когда я смотрю на Кроноса, пазл складывается в одну страшную картинку. Он его знает. Кронос знает Перси — и по его лицу видно: дружбой там и не пахнет. Почему? Откуда?

— Кто тебя впустил? — спрашивает Титан.

Перси фыркает, скрещивая руки.

— Глупый вопрос. Думаешь, есть что-то, чего я не могу? Ну же, Кронос, ты меня давно знаешь.

Мы с Хайдесом переглядываемся. Он тоже не понимает. Среди Лайвли только Рея стоит — она всё прекрасно понимает. У Гермеса куриная ножка зависла в воздухе и рот открыт. Аполлон рядом вынимает ножку из его пальцев и кладёт обратно на тарелку.

— Хейвен, — зовёт Перси. Машет ладонью. — Как ты? Всё в порядке? Он уже успел тебя шантажировать, чтобы сделать одной из них?

— Выбирай, — рычит Кронос. — Мне к тебе подойти и сломать каждую кость, или позвать охрану — и они сделают это за меня?

Перси закатывает глаза, усмехаясь.

— Да ладно, дядюшка, так с семьёй не поступают.

— Ты мне не семья.

Я хмурюсь.

— Семья? — повторяю. — Дядюшка?

Перси распахивает рот:

— О. Точно. — Делает несколько шагов ко мне. Взоры — только на нём. — Ты была права. В конце концов, ты не дура, Хейвен Коэн. Контактные линзы — лишь верхушка моей маскировки. Меня зовут не Перси.

Сердце колотит, как сумасшедшее. Я даже не спрашиваю, как зовут на самом деле — он всё равно скажет.

Он пожимает плечами:

— Меня зовут Арес. Приятно познакомиться.

Мне всплывает в памяти фраза незнакомца: «Есть глаза, что смотрят неискренне, и рты, произносящие чужие имена». Карие глаза Перси — которые на самом деле чёрные. Его имя. Арес. Перси. Арес.

Арес. Бог войны. Кровавой войны. Любимец хаоса и насилия. Арес.

И будто этого мало, Арес указывает большим пальцем за спину.

К нам идут три фигуры, разного роста, шагают синхронно и плавно. Двое парней и девушка. Парней я не видела никогда. А её — да. Это Лиззи. Это Лиззи? Та самая, что встречала меня в первый день в Йеле и играла у Афродиты?

— А это Зевс, Посейдон и Гера, — сообщает он только мне, с убийственной невозмутимостью. — Мы — «здоровая» часть семьи.

Эпилог

Трое

Пятнадцать лет назад

Округ Колумбия, Вашингтон

Все узнавали приход супругов Лайвли по двум характерным звукам.

Сначала — стук шпилек Реи по полу. Потом — шелест кожаной куртки Кроноса. Взявшись за руки, как двое влюблённых подростков, они шагали по коридорам приюта Saint Lucifer. Расположенный на западной стороне Constitution Avenue, это был один из самых престижных приютов США. Остаться без родителей — не удача, но попасть в вашингтонский Saint Lucifer — лучшее из возможного.

— Как идут тесты? — спросил Кронос у директрисы, высокой женщины с выбритой головой и янтарными глазами.

— Тесты идут хорошо, — ответила та, явно желая порадовать такого человека, как Кронос Лайвли. — Мы отобрали восьмерых очень перспективных детей.

Рея крепче сжала ладонь мужа — от возбуждения. Возможно, их ждало новое усыновление. Но Кронос всегда был дотошен, придирчив к деталям и не терпел обобщений.

— Александриа, что значит «идут хорошо»? Вы проводите именно те пробы, что мы указали? В точности по нашим инструкциям?

— Разумеется, да, — поспешила заверить она. — Я уже переслала тебе все файлы с результатами и видео.

Кронос едва заметно улыбнулся — и одной этой улыбки хватило Александриа, чтобы выдохнуть.

Это были простые проверки, чтобы отсечь детей и выделить самых способных и остроумных. Кронос и Рея хотели тех, чьи способности выбиваются из нормы. Настоящих вундеркиндов. Для каких целей — никто не знал.

Директриса распахнула двери в огромный сад — вечнозелёная трава, густые кроны. Был час игр — игр как «отдыха для всех», не тех, что шли в подземных комнатах с девяти до одиннадцати вечера. Дети были повсюду: кто-то сидел на траве, кто-то бегал и визжал. Взрослее — те, кто уже понимал, что ждать усыновления им до совершеннолетия — кучковались за столиками.

Александриа искала одного конкретного мальчика — и, заметив его, жестом позвала супругов Лайвли. Это был мальчик с длинными каштановыми волосами и глазами зелёными, как трава под ним. Перед ним валялись детали Lego, и он без особого интереса перекатывал их в пальцах.

— Он очень молчаливый и замкнутый, — сказала она, не заботясь, что он услышит. — Но пугающе умён. Лучшие результаты по тестам — у него.

Кронос пару секунд изучал мальчика, потом поморщился:

— Замкнутый? Насколько?

— Ни с кем не разговаривает. Не любит компанию. В заданиях на командную работу всегда отстраняется — даёт решение, пропуская собственно «командную» часть.

Рея, обычно бесстрастная и сдержанная, позволила себе крошечную мимику — и Кронос, разумеется, её считал. Неодобрение. Он озвучил:

— Ты знаешь, что умение работать в группе — базовое требование. Асоциальный молчун — не то, что нам нужно.

Александриа боялась Кроноса — и ещё больше боялась его разочаровать. Поспешила поправиться:

— Ну… с кем-то он всё-таки общается. Есть девочка, которая постоянно пытается его включить в игру, разговорить.

Эта новость мгновенно их заинтересовала.

— Поясни. Кто? — спросил Кронос.

Александриа указала. Как назло, девочка как раз шла к мальчику с зелёными глазами. Длинные медные волосы и разный цвет глаз делали её самой приметной фигурой во всём саду. Она подбежала прямо к нему.

— Привет! Сегодня тоже один?

Он посмотрел на неё и, смутившись, пожал плечами.

Её огорчило, что он не поздоровался и не обрадовался.

— Хочешь, я уйду?

Мальчик протянул ей жёлтый кирпичик. Девочка взяла его с улыбкой и села рядом. И вдруг они оба принялись раскладывать детали, споря, чтобы построить.

Кронос наблюдал, очарованный.

— Это Уильям и Хейвен, — представила Александриа.

— Как Хейвен показывает себя на тестах? — впервые за всё время заговорила Рея.

Александриа скрестила руки, приглядываясь к паре:

— Одна из лучших. Настоящая жемчужина. И обожает игры. — Подойдя ближе, она понизила голос: — Уильям и Хейвен — отличная команда. У них диаметрально разные способы думать и решать задачи. Их мозговая активность — как противоположности. Как и характеры. Они как…

— Солнце и Луна, — прошептал Кронос. — Аполлон и Артемида.

Александриа уставилась, не понимая. Но Кронос не был обязан объяснять. Для чего ему тесты и ежемесячные отчёты — не её дело. Она выполняла указания и получала за это деньги. Даже слишком.

— Есть ещё кто-то интересный? — прервала тишину Рея. Внешне ровная, но глаза её блеснули: её тоже заворожили Хейвен и Уильям.

Александриа вздохнула и механически взглянула к самому большому дереву. Знала, что найдёт его там.

— Есть мальчик многообещающий. Пугающе умён. Единственная проблема — характер. Мы зовём его «Люцифер приюта». Демон. Гиперактивный: носится туда-сюда, ночами почти не спит, нередко отказывается проходить тесты просто назло, с детьми не ладит — они его сторонятся.

Кронос посмотрел в указанную сторону. На ветке висел мальчишка. Волосы — чёрное пятно, ростом уже немал для своих, может быть, шести лет. Лицо мрачное — словно он злится на весь мир.

— Люцифер, — повторил Кронос, заворожённый, как коллекционер древностью. — Ангел, падший из Божьей благодати.

— Его оставили у мусорного контейнера, младенцем, — сказала Александриа. — Ему не было и суток. Мы назвали его Кай.

— Кай… — Кронос покатал три буквы на языке. Не нравилось. Для него у мальчика было другое имя — потому что, как бы ни жаловалась Александриа, в этих серых радужках он видел пламя Ада. Видел душу, которую мир уже успел испортить. Душу, не знавшую материнской ласки: а это — самое опасное из возможных «оружий».

— Присматривай за ним, — велел он, в тот миг как Кай отломил прутик и прицелился. — И давай ему задания с Уильямом и Хейвен.

Александриа недовольно хмыкнула — это было последнее, чего ей хотелось.

— Вообще-то…

Кай метнул прутик — прямо в сторону Хейвен. Он пролетел над её медной макушкой, лишь чиркнув — но достаточно, чтобы девочка ощутила. Она мгновенно обернулась к дереву, лицо сморщилось в детской ярости.

Кай расхохотался. Хейвен вскочила, сорвалась к дереву и начала карабкаться — добраться до задиры.

— Эти двое не ладят, — пробурчала Александриа. — Их постоянно приходится разводить. Похоже, им доставляет удовольствие устраивать друг другу Ад.

В подтверждение к детям тут же рванул мужчина лет сорока и снял Хейвен, пока не случилась беда. Кай тем временем корчил рожи и дразнил её за неудавшуюся месть.

— Впрочем… — Александриа снова натянула приветливый тон, — Уильям и Хейвен — бесценная пара. Смотрите. — Она вынула из кармана цветную фотографию. — Это наши традиционные снимки: дети за занятием, для ежегодников.

Кронос взял снимок. Ещё до того, как он толком рассмотрел, что на нём, его странно потянуло к этой бесполезной бумажке. Первая настоящая улыбка тронула его губы.

На фото было трое. Хейвен, Уильям и Кай. Кай дёргал Хейвен за тонкую косичку, а она была поймана в миг, когда уже заносила кулак. Уильям, стоя чуть в стороне, мрачно хватал Кая за плечо — слишком серьёзный для ребёнка. Вероятно, защищал Хейвен. Забавная сценка.

Александриа извинилась и поспешила к Хейвен, Каю и мужчине, который пытался разрулить ситуацию.

— Мальчик, который ни с кем не говорит. Мальчик, к которому никто не подходит, — пробормотала Рея, не сводя глаз со снимка. Она взяла фото у Кроноса и поднесла ближе, чтобы рассмотреть детали.

Кронос подхватил мысль жены — как они делали всегда. Их умы работали на одной частоте, не давая осечек.

— И девочка, которая заставляет говорить того, кто ни с кем не говорит, и тянется к тому, кого все обходят.

Рея вернула снимок — Кронос молча просил его, подняв ладонь кверху. Потом выпрямилась и вскинула подбородок:

— Приют из Сиэтла прислал интересные сведения о двух детях, — сказала она. — Близнецы, светловолосые: мальчик и девочка.

Кронос кивнул, наблюдая, как Кая стаскивают с дерева и ставят рядом с Хейвен.

— Поедем посмотреть лично. И заодно к девочке в Коннектикуте.

Александриа завела нотацию — ту самую, что читают детям про «ладить с другими» и «быть вежливыми». Хейвен и Кай сверлили друг друга взглядами, не собираясь и думать о её уроках.

— В нём я вижу много Ареса, — шепнула Рея.

— Ты ужасная заноза! — взвыл Кай во всё горло прямо в лицо Хейвен.

Хейвен вытаращила глаза и щёлкнула его за кончик носа, выкручивая до болезненного нытья.

Кронос хмыкнул после короткой паузы:

— А я в нём вижу куда больше Аида.

— А она? — поддела Рея. — Хейвен, — добавила, хотя это и так было ясно: речь шла о девочке с разными глазами.

Кронос обвил её за талию, притянул и коснулся губами. Из всех эпитетов, что подходили этой паре, «влюблённые» всегда шёл одним из первых.

— Хейвен может стать связующим звеном. Или Яблоком раздора, — произнёс он серьёзно, не сводя взгляда с девочки, которая быстрым шагом отходила в сторону. Кай смотрел ей вслед, уже с помятой печалью на лице. — Она может быть Артемидой. Или Персефоной.

Пока над их головами небо смыкалось, а солнце пленили тяжёлые серые тучи, Кронос с абсолютной ясностью подумал: этим троим детям суждено стать его детьми.

Так и должно быть. Надо успеть, пока никто другой не положил на них руку первым.

Но когда они вернулись через три месяца, уже с решением, что среди всех подконтрольных им приютов именно Saint Lucifer даёт то, чего они хотят сильнее всего, — всё изменилось.

Хейвен исчезла. Её забрала обычная семья.

Мальчик, который ни с кем не говорил, ещё глубже ушёл в себя. Сидел на траве, перед ним — Лего, и никакого желания что-то строить.

А мальчик, к которому никто не подходил, почти всё время проводил на дереве, вглядываясь в горизонт и спрашивая себя, не из-за него ли маленькая Хейвен ушла.

В тот день раскат грома заглушил яростные крики Кроноса. Во всём здании вырубилось электричество. Ливень хлынул стеной, но никто не посмел шелохнуться. Именно в то утро началась греческая трагедия.

Дополнение

0.5 — Девушка из западного крыла

Персефону почитали в двух ликах: как деву — Корe (что значит «девушка», безымянная), и как царицу Аида. Кора — юная и прекрасная богиня, связанная с символами плодородия: гранат, злаки, цветок нарцисса; как царица Аида — это зрелая женщина, владычица душ мёртвых, проводница живых в подземный мир, та, что требует для себя ровно то, чего хочет.

Хайдес

Пока я смотрю, как кампус Йеля наполняется новенькими, в голове крутятся только два слова: какое дерьмо.

Говорят, новизна приносит свежий воздух — по мне, так это очередная волна заразы. Студенты в этом месте — законченный вирус, и неважно, сколько идиотов выпускается каждый год: в сентябре приползут первокурсники. В своих дерьмовых шмотках, с маниакальным желанием дружить со всеми и видом людей, которых только что нанял Президент США.

Научно доказано — мной: девять студентов Йеля из десяти — совершеннейшие придурки. Отсюда вывод № 2: девяносто девять процентов населения стоило бы… сократить.

— Что, чёрт возьми, делает Хайдес?

— Не знаю. Уже минут пятнадцать торчит у окна с видом «всё меня бесит».

— Наверное, ведёт внутренний монолог о том, как ненавидит людей.

— Или думает, намазал ли он кончики волос достаточным количеством арганового масла.

В эти девяносто девять процентов входят и мои братцы — Гермес и Аполлон.

Я оборачиваюсь. Гермес тащит два чемоданищи до бёдер, жёлтые, набитые тряпьём под завязку. Чтобы закрыть их утром, понадобились он, Аполлон, Афина и стул из столовой.

Аполлон скромнее: чёрный чемодан и серый баул. Длинные волосы стянуты низким хвостом, но несколько прядей всё равно выскользнули и обрамляют его идеальное лицо.

Снова гляжу в окно и ловлю своё отражение. Чуть вздрагиваю. Годы как с этим живу, а всё равно бывают моменты, будто вижу себя впервые. Бывает, смотришь на братьев — и на их лица, такие ровные, безупречные — и накатывает зависть. Им не достался шрам, который режет весь левый бок — от виска до кончиков пальцев на ноге.

Я тяну ладонь к стеклу и подушечками пальцев скольжу по холодной поверхности, словно по коже. Этот шрам — напоминание, что доверять нельзя никому. Наказание Лабиринта за то, что я вообще доверился. Что положил крупицу веры в людей.

— Скоро собрание для первокурсников в актовом зале, — хлопает в ладоши Гермес. Начинает подпрыгивать по комнате, кудри взлетают.

Аполлон, прислонясь к стойке мини-кухни, безэмоционально наблюдает, отпивая воду.

— Пошли играть в мою игру: «Трахнул бы или дал себя трахнуть?» — продолжает Гермес.

Мы с Аполлоном одновременно закатываем глаза.

— Это твоя игра. На минуточку: мы с тобой в неё никогда не играли, — уточняю я.

Гермес замирает у двери, хмурит лоб и, кажется, задействует в раздумьях все нейроны, какие у него есть.

— Теперь, когда ты это сказал… — мрачнеет. — Почему мне никогда не подыгрывают? Как с той кофеваркой!

— Герм, — ровно одёргивает Аполлон, как терпеливый отец — непослушного сына. — Пить кофе прямо из кофеварки, как из фонтанчика, — не повод так делать. Нам неинтересно «попробовать, потому что это изменит жизнь», как ты говоришь. И твои игрушки нас не интересуют.

Гермес даже не спорит. У него свой способ видеть мир и жить. Никто не осуждает, но, когда он пытается затащить и нас в свои странности и злится, что мы не ведёмся, ему стоит напоминать почему.

Он просто пожимает плечами, будто ничего и не было:

— Так мы идём или как? — наседает. Аполлон ставит стакан и бросает на меня взгляд.

Телепатия между братьями — чудо. Я считываю: «Скажем «да», а в последний момент свернём и утащим его в сад».

Я отлипаю от окна, бросаю последний взгляд — и выхожу следом. Аполлон запирает дверь, потому что Гермес уже скачет по коридору — на радость зевакам.

Если я ненавижу студентов Йеля, то студенты Йеля ненавидят меня. Нас. Братьев Лайвли, организаторов Игр Богов. И если они ненавидят нас всех, то меня и Афину — больше других.

Знаю, потому что однажды Гермес устроил опрос в Google и разослал по всему кампусу: «Кого из Лайвли вы ненавидите сильнее всего?» Пять вариантов. Афина и я — в лидерах. Потом Аполлон, Афродита, и замыкал список Гермес. К нему на игры почти никто не приходит — боятся высоты, — но его общительность и меньшая ворчливость делают его любимчиком.

Больно било по самолюбию. Особенно потому, что я не заслужил стоять в одной строке с той стервой Афиной.

— Забегу в кофейню, — бросаю в последний момент. — Встретимся через пару минут у второго входа в актовый зал.

Гермес раскрывает рот, но я не даю ему времени. Резко беру влево, распихиваю кучку студентов, которые косо зыркают, и вваливаюсь в кафетерий. К счастью, не слишком людно. Протискиваюсь к стойке, шлёпаю купюру на металл и ловлю взгляд парня-баристы. Он узнаёт меня, берёт красное яблоко салфеткой и подаёт.

С той стороны вход перегорожен. Первокурсники с бейджами столпились у дверей — мозгов не хватает додуматься, что проходы должны быть свободными.

Я ухожу через второй выход — придётся сделать крюк до зала. Коридоры кишат парнями и девушками; на каждом шагу я чувствую косые взгляды. Они смотрят с ненавистью — потому что мы Лайвли, потому что у нас свои игры и потому что я всё равно учусь лучше их. Ненавидят и за то, что в Йель нас привела не семейная денежная гора, а мозги.

А ещё — другие взгляды. Те, из-за которых иногда хочется опустить голову и уставиться на носки ботинок. На мой шрам. По крайней мере — на видимую часть. Кто-то глядит с сочувствием: «какой красавец, жаль, шрам всё испортил». Кто-то — с ужасом. Кто-то делает вид, что не видит — думает, мне так легче. И наконец самые сообразительные: таращатся настырно, надеясь, будто от этого я почувствую себя «обычным».

Я поднимаю подбородок. Ловлю взгляд девушки, которая не сводит с меня глаз. Жалость. Сожаление. Такое красивое лицо… и этот шрам.

Если б знали, насколько он огромен. Интересно, что бы подумали.

Задумавшись, слишком поздно замечаю, что свернул не туда. Оказался в западном крыле, у лестницы к астрономическим аудиториям. На секунду представляю, как запираюсь в планетарии и выхожу только к ужину.

Откидываюсь на стену, откусываю ещё. Яблоко сочное и сладкое. Капля тянется по уголку губ — ловлю её кончиком языка.

И тут я её замечаю.

Медная копна, идущая к лестнице; она оглядывается по сторонам — похоже, заблудилась. Опускаю взгляд на грудь — бейдж первокурсника. Имя не прочитать. Она поворачивается ко мне спиной и начинает подниматься.

— Ты идёшь не туда, — говорю.

Девушка резко оборачивается, ладонь у сердца, глаза на пол-лица. Кажется, я её напугал.

— Прости, что?

Я играю яблоком, подбрасывая и ловя, как мячик. Прядь падает мне на глаза и помогает с почётной миссией — не рассматривать эту девчонку слишком внимательно.

— Ты идёшь не туда. Актовый зал в другой стороне.

Она спускается по ступенькам. Подходит слишком близко — и я, рефлекторно, напрягаюсь. Она это замечает, замирает в паре метров и делает шаг назад.

— Не мог бы ты показать, куда идти?

— Нет. — Последнее, чем я хочу сегодня заниматься, — быть проводником первокурсницы, которая не в состоянии найти самый большой зал Йеля.

Я поднимаю голову. Разрешаю себе только один взгляд. Один. Смотрю секунду — и всё. Но когда наши глаза встречаются, меня переклинивает. У неё один глаз голубой, другой карий. Гетерохромия. Я никогда не встречал человека с разными глазами. Они прекрасные. Настолько, что я не могу перестать на них смотреть — и чувствую себя идиотом. Незаметно делаю шаг к ней, чтобы разглядеть лучше. В этих глазах есть что-то, что…

— Что у тебя на лице? — спрашивает незнакомка.

Я теряюсь. Но виду не подаю. Прищуриваюсь, стараясь не залипать на её радужках. Лицо чистое. И вид у неё такой, будто она из тех, кто выносит мозг.

— Два глаза, нос и рот. Как у тебя, — отвечаю в итоге, хотя ясно, что она про шрам.

Молчит. Возможно, я был резковат. По-моему, даже слишком любезен.

Когда снова поднимаю на неё глаза, едва не давлюсь слюной. Она смотрит на шрам — без капли жалости. Ни ужаса, ни отвращения. Интерес. Который понемногу гаснет: она переводит взгляд на мои губы, затем поднимается к глазам и пробегает по всей фигуре — от макушки до ботинок. Вот так просто. Увидела шрам — и пошла дальше, как ни в чём не бывало.

Меня так ещё никто не разглядывал.

Вдруг делается жарко. Откусываю яблоко слишком жадно — сок ползёт по подбородку. Подцепляю каплю подушечкой пальца и слизываю.

Она всё видела. Всё ещё смотрит, хотя я уже вытерся.

Выправляет голубую блузку и сухо покашливает. Рюкзачок сползает с плеча, но она оставляет его висеть на локте, покачиваясь.

— Ну, тогда спасибо. Увидимся.

— Нет. Не думаю, — отрезаю.

Не хочу её видеть. Не хочу видеть эти невозможные глаза. Хочу, чтобы держалась подальше, как и остальные тут. Хочу, чтобы смотрела на мой шрам с жалостью. Хочу, чтобы раздражала. Хотя насчёт последнего, кажется, мне повезёт.

Она выглядит уязвлённой. Не важно. Я отталкиваюсь от стены и иду к ней, тщательно избегая зрительного контакта. Беру яблоко за хвостик двумя пальцами и поднимаю, раскачивая. Есть ещё что откусить, но аппетит пропал. Отпускаю — и, как и ожидал, она бросается ловить обеими руками.

Округляет глаза и некоторое время просто смотрит на обглоданный плод, едва пойманный. А я этим пользуюсь — разворачиваюсь и ухожу так быстро и тихо, как могу.

Сердце спотыкается — я делаю вид, что не заметил.

Протискиваюсь сквозь толпу первокурсников к актовому залу, не проверяя, кто там на меня таращится. Пофиг, как они реагируют на парня со шрамом на лице.

Скольжу вдоль стены, беру влево и подхожу к Гермесу и Аполлону. Они торчат у боковой двери — обычно через неё входят преподаватели. Аполлон собирается спросить, чего я так долго и где яблоко, ради которого свалил. Но Гермес нетерпелив: распахивает дверь и толкает его внутрь первым.

В зале такой гул, что нас никто не замечает. Мы шмыгаем к свободным местам — их всего два. Гермес устраивается на полу у крайнего сиденья, куда сажусь я. Аполлон — между мной и парнем с почти белыми волосами.

Гермес уже нацелился на высокого в ряду впереди. Когда тот проводит рукой по длинным каштановым волосам, понимаю, что его зацепило: кольца на пальцах. Гермес обожает кольца на пальцах.

Вообще-то Гермес обожает всех. Он умеет находить красоту в чём угодно.

С Аполлоном сложнее. Он месяцами не смотрит на девушек. Но он другой. Герм — свободный дух, любит тактильность и не горит желанием цепляться душой.

Аполлон — романтик, который подчёркивает цитаты в книгах и делает тебе ванильные плейлисты. В день, когда он снова заинтересуется кем-то, я порадуюсь. И никто не смеет лезть поперёк.

— А та парочка рыжих? — пронзительно, как всегда, влезает голос Гермеса. Ему вообще плевать. Он показывает куда-то недалеко.

Я бью его по руке, заставляя опустить палец, но всё равно смотрю туда. Узнаю второкурсницу с длинными прямыми оранжевыми волосами. Она всегда на передовой всяких йельских событий и волонтёрства.

— Её вроде Лиззи зовут, — подсказывает Аполлон. Но его взгляд прикован к девушке рядом. Он словно каменеет и, похоже, сам этого не замечает.

Рядом с Лиззи — девушка из западного крыла. Та самая, которой минуту назад я сунул своё обкусанное яблоко. Какой же я идиот.

Даже отсюда видны её разного цвета глаза.

(Ты точно их никогда не видел, Хайдес?)

Гермес подаётся вперёд, щурясь, пытаясь разобрать:

— На бейдже, кажется, написано… Хейвен. — Кривится. — Странное имя. Кто вообще назовёт дочь «Хейвен»? [прим. пер.: по-англ. heaven — «рай».]

Я бы напомнил, что он сам носит имя греческого бога-курьера при Зевсе, который метал своими молниями…

Но внимание Гермеса перескакивает на Лиззи: та прощается с Хейвен и выходит из зала.

Хейвен садится через пару рядов от нас и меня не замечает. Возможно, уже выкинула нашу встречу из головы — и если мы пересечёмся в Йеле, даже не вспомнит, кто я.

Отвожу взгляд и давлю в горле занозу раздражения, которая никак не сглатывается.

Гермес уже печатает свой номер в телефоне длинноволосого с кольцами. Аполлон — смотрит на Хейвен.

Я толкаю его локтем:

— Всё норм? Что высматриваешь?

Он хлопает ртом и мямлит что-то невнятное. Всегда был стеснительным.

— Я? Ничего. А ты?

Мой взгляд возвращается к Хейвен, которая болтает с парнем рядом, и возвращается к брату. Надеюсь, он не заметил.

— Абсолютно ничего. Как и ты.

Он кивает и откидывается на спинку.

— По дороге сюда мы врезались в Лиама Бейкера. Помнишь?

Одно имя — и меня накрывает флэшбек всех стихов, что он подкладывал под дверь Афины в прошлом году.

— Как такое забудешь — идиота уровня «бог»?

Аполлон усмехается:

— Рассказал, что летом устроил спиритический сеанс с другом, каким-то Ньютом, и говорил с Шекспиром. Тот накидал советы для новых стихов Афине.

Я молчу — и озадачен, и совсем не удивлён.

— Хуже всего то, что Лиам, по-моему, реально думает, что говорил с ним.

— Ещё как думал, — бормочет Аполлон, забавляясь.

— Только такой идиот, как он…

Гермес резко оборачивается:

— Ребята, нам тоже надо замутить спиритический сеанс. Хочу поговорить с кем-нибудь знаменитым.

Мы с Аполлоном переглядываемся. Не успеваем ответить: Гермес уже тянется через проход к блондинке и начинает флиртовать. Гермес смог бы клеиться даже к киллеру, который пришёл его убить. И, чёрт побери, ещё и затащил бы в постель.

Голова сама поворачивается к Хейвен. Она задирает нос к потолку и рассматривает каждый угол актового зала с каким-то странным блеском в глазах. Смотрит на самый обычный интерьер так, будто ищет, чем удивиться.

Я никогда не играл в игры Гермеса, но, если бы он спросил про Хейвен, я бы ответил, что с ней — «да». Я бы кончил, просто глядя, как она кончает у меня на языке.

Дополнение 2

Добро пожаловать в Tumblr

Email: hadeslively@gmail.com

Password: melerosse99

Блог TheGodOfTheUnderworld

Инфо: Хайдес, 21, скорпион, студент-юрист, Yale, США и Греция.

16 сентября 2022

Сегодня я познакомился с одной девушкой. Лицо — чистой воды заноза. А когда заговорила, подтвердила диагноз. Спросила, как я получил шрам. Не смотрела с жалостью. Не отводила глаза. Просто смотрела.

29 сентября 2022

Нашёл бомбическую марку для волос. Кончики давно были сухие, а сейчас — чистое чудо. Называется Lust4Hair. Я беру шампунь, кондиционер и масло арганы. Хотел бы сказать, что у меня никогда не было таких шикарных волос, но совру — мои волосы всегда шикарные.

Hermesticaz прокомментировал: Хайдес, это правда ты?

Cosciadiapollo прокомментировал: не верю своим глазам

TheGodOfTheUnderworld прокомментировал: свалите все к чёрту

4 октября 2022

Девица-заноза продолжает всплывать в моей жизни, как назойливое поп-ап-окно, когда пытаешься посмотреть фильм. Чем больше закрываешь, тем больше вкладок открывается. Оставила у меня в руке свой леденец. Официально война.

Hermesticaz прокомментировал: метафора про поп-апы — поэтичненько

Cosciadiapollo прокомментировал: ты о Хейвен?

Aphrodite прокомментировала: отстанете вы от него? Вы ужасны.

Hermesticaz прокомментировал: Афи, нужен ник, чтобы инкогнито держаться!

Cosciadiapollo прокомментировал: Герм, боюсь, нас узнают при любом нике.

TheGodOfTheUnderworld прокомментировал: ненавижу вас всех

15 октября 2022

Сердце, которое никогда не любили, вообще способно любить? Или мы умеем только то, чему нас учат?

Aphrodite прокомментировала: сердце, которого не любили, может любить даже лучше других.

Hermesticaz прокомментировал: расплакался, ребят, поэтому воздержусь от тупых комментариев

17 октября 2022

Сегодня мой фраппучино был отвратителен. #fuckmylife

Cosciadiapollo прокомментировал: проблема в кофе или в том, что ты перестал говорить с одной девушкой?

Hermesticaz прокомментировал: народ, я в туалете, бумага закончилась, кто-нибудь занесёт?

31 октября 2022

Она. В этом платье.

Она. Персефона. Она. Она.

Она станет моей.

И ни один из нас двоих ещё об этом не знает.

Hermesticaz прокомментировал: краткое содержание поста «она»

Cosciadiapollo прокомментировал: ты дал ей шесть зёрен граната?

Hermesticaz прокомментировал: да он мечтает дать шесть укусов банана, вот что

A10a прокомментировала: я правда самая умная в этой семье

4 ноября 2022

Это правда она меня бесит? Или бесит, когда она со мной не говорит?

Hermesticaz прокомментировал: Дива, ты не втюрился случайно?

TheGodOfTheUnderworld прокомментировал: не заткнёшься — заблокирую

Hermesticaz прокомментировал: давай, я новый профиль создам

15 ноября 2022

Я умолял её не лезть в игры. На всех языках. И она, как обычно, не послушала. А в придачу врезала мне по яйцам. Вот и сижу, прижимая к боксерам пакет замороженного горошка. #НеТотВечер

Hermesticaz прокомментировал: было весело, но Хейвен немного жалко, нашему Piccolo Paradiso

TheGodOfTheUnderworld прокомментировал: ты обязан комментировать каждый мой пост?

Hermesticaz прокомментировал: да

17 ноября 2022

Девять — как месяцы,

за которые сложилось моё тело.

Девять — как месяцы,

что моя мать потратила,

пытаясь от меня избавиться.

Один — как

мой первый день жизни,

брошенный у мусорного бака.

Двадцать один — как

годы ненависти к этому дню.

Двадцать один — как

годы, в которые я спрашивал, почему ни одна попытка аборта не удалась.

Двадцать один — как

годы, которые я пережил.

И, может быть, я выжил, чтобы встретить её.

Aphrodite прокомментировала: с днём рождения, братишка.

Hermesticaz прокомментировал: ты лузер, но я тебя люблю.

Cosciadiapollo прокомментировал: я тебя люблю, но в следующий раз, когда захочешь испечь торт для Хейвен, посмотри рецепт в интернете.

A10a прокомментировала: я рада, что ты выжил.

28 ноября 2022

Сегодня я конкретно на взводе и ненавижу каждого, кого встречаю в Йеле.

Hermesticaz прокомментировал: ничего, что немного автоэротики не починит

!Этот комментарий удалён за оскорбительный контент!

3 декабря 2022

Всегда думал, что мне по статусу место в Аду. Что такому, как я, даже мечтать о Рае не положено. Но теперь я его видел. Издалека. Ворота приоткрылись, я увидел, что внутри, и, кажется, не забуду никогда. Всю жизнь буду хотеть войти.

Hermesticaz прокомментировал: не понял, это был двусмысленный намёк или нет

Cosciadiapollo прокомментировал: почему это ты всегда о таком думаешь?

7 декабря 2022

Может, 17-е ноября не такой уж и ужасный день, как я думал, если в этот день родилась она.

11 декабря 2022

Я видел его. Рай. Я вошёл. И не хочу уходить.

Афины, Греция — 11 декабря 2022

Я снова в Аду.

13 декабря 2022

Сегодня есть желание набить морду брату.

Hermesticaz прокомментировал: надеюсь, ты про Аполлона, потому что на редкость я ничего плохого не сделал

Hermesticaz прокомментировал: стоп, я случайно разбил твой флакон «жидких кристаллов» для волос. Ты из-за этого злишься?

15 декабря 2022

Это так тяжело. Так тяжело. Ненавижу то, что делаю с ней. Ненавижу её блестящие глаза, когда она на меня смотрит. Ненавижу каждое слово, которое ей говорю, — я говорю всё, кроме того, что хочу сказать на самом деле. Что она прекрасна. Что у неё огромный прогресс в боксе. Что это был не просто секс. Что она всё ещё та ещё заноза, но обращаться с ней так больнее мне, чем ей. Я бы заставил её улыбнуться и уложил бы в свою постель, оставил там, пока простыни не пропитаются запахом её кожи. Я бы, я бы, я бы… Думал, у меня есть всё, — а потом появилась она. И теперь, когда её нет, мне кажется, у меня не осталось ничего.