Строптивая сиротка для Айсберга

Глава 20. Кай

Первые сутки просто ужасные. Давно я так не психовал. Особенно ночью, когда у Маши начала подниматься температура, проснулся оттого, что её огненный лоб упирается мне в плечо. Растираю лицо ладонями, на часах три пятнадцать ночи. Вот и поспали.

Аккуратно ставлю Маше градусник.

Тридцать девять! Опять! Блядь, покой мне только снится.

Иду на кухню за жаропонижающим и водой, пару минут смотрю на неё спящую. Разрываясь, между желанием дать ей отдохнуть, и скормить волшебную таблетку. Осторожно растормошив, осоловевшую Машу шёпотом, чтоб не напугать объясняю, что нужно выпить лекарство. Слава богу, она послушно открывает рот, запивает и тут же вырубается.

Температура падает через час. Честно я чуть не поседел.

Что только не передумал за это время. Скорая, платная клиника, семейный доктор? Мне хотелось позвонить сразу всем и орать:

— Помогите!

Меня крыла паника.

Последний раз я чувствовал такое, когда забирали Мишу в Америку.

Это просто ангина, переживём, убеждаю себя, но легче не становится.

Внутри меня идут бесконечные дебаты. Пришлось признать, что мне страшно за Машу, мутит при мысли, что я мог не позвонить.

И она осталась бы одна, одуревшая от температуры, без лекарств. Чем бы это кончилось? Беспомощная, больная.

Закусился с девчонкой, чувствовал же, врёт про докторишку и секс, упивался своей обидой. Трахался по туалетам. Дебил. Температура спала, но спать больше не могу. Сейчас мне нужно всё контролировать, остаток ночи пялюсь на Машу как маньяк и прислушиваюсь к каждому звуку.

Не хрипит? Не горячая? Соколова спит как младенец, лоб холодный, осторожно поправляю мокрую чёлку. Смешно морщит нос во сне, неожиданно улыбается и переворачивается на другой бок.

Удивительная Герда.

Подтащив кресло к дивану, устраиваюсь напротив. Две чашки кофе помогают продержаться ещё пару часов, но к шести утра меня начинает жёстко выключать от недосыпа.

Глаза закрываются сами собой, прилагаю титанические усилия, чтоб держать их открытыми, гул в ушах нарастает, тело становится тяжёлым. Трогаю Машин лоб, холодный. Наверное, всё не так плохо? Обещаю себе, что подремлю минут десять не больше, закрываю глаза и мгновенно вырубаюсь.

Просыпаюсь оттого, что ужасно затекла спина. Часто моргаю, солнечный свет льётся в окно. Уже утро? Накатывает тревога, я всё-таки выключился. А у Маши снова могла подняться температура, подскакиваю как, ошпаренный, мечусь взглядом по комнате. Герда?!

— Я здесь. Доброе утро. — Маша выглядывает из кухни, запихивая в рот ложку шоколадной пасты — Боже, какая вкуснятина, а мне так сладкого захотелось! — загребает следующую и снова отправляет в рот, жуёт, театрально стонет от удовольствия.

В комнате появляется очень эффектно. В белых трусах с Микки Маусом, в майке с открытым пупком, волосы влажные после душа, на неприлично длинных ногах всё те же розовые носки. Облизывает губы, перепачканные шоколадом. Просто богиня, отвал башки.

— Как себя чувствуешь? — хриплю спросонья, переминаюсь с ноги, на ногу стараясь уменьшить дискомфорт в трусах, утренний стояк — дело такое.

— Уже лучше, аппетит вот вернулся. — взмахивает ложкой в подтверждении своих слов.

Жадно глазею на Герду. Мне кажется, она тоже смотрит по-новому, то ли пытливо, то ли подозрительно. На секунду меня ошпаривает мысль, что догадалась. Мнительный параноик. Ничего она не знает. Но мне гадко и неуютно, так я чувствовал себя в детстве, когда пакостил, и валил всё на Мишу. Мелкий пиздюк. Отворачиваюсь к окну, пялюсь на соседние высотки.

— Температура больше не поднималась?

— Нет.

— Ночью я знатно труханул от твоих тридцати девяти! Какая-то заговорённая цифра, ты даже болеешь ненормально, где тридцать семь и два или тридцать восемь? Почему вечно тридцать девять?

— Я болею редко, но метко. Спасибо тебе, что остался, ты такой хороший.

Невольно вздрагиваю, Маша утыкается носом между лопаток, водит туда-сюда, руки неуверенно ложатся мне на живот. Словно сомневается в моей реакции. Хороший как же. Отогреваюсь в нежных объятьях, но гадливое ощущение, не даёт расслабиться. Будто я её испачкал.

— Я тебя так обидела, прости, пожалуйста, мне ужасно стыдно. А ты примчался, лечил меня. Бульоном поил. Не думай, я понимаю, что виновата, наговорила тебе всякого, спровоцировала. А ты надёжный, заботливый я же специально это сказала, зацепить тебя хотела, на эмоции вывести. Мне иногда, кажется, ты холодный такой.

Закрываю глаза и почти не дышу, пусть Маша замолчит, потому что я не могу это слышать. Чувствую себя мудаком. Не хочу никаких признаний. Потому что на признания надо отвечать. А что я могу сказать? Знаешь, Маш, я вот не знаю, что с твоими чувствами делать? Что у меня никогда не было нормальных отношений? Вру, одни были, недолгие и так закончились, что лучше бы и не было? Столько грязи и боли, что решил, никогда больше не лезть в это? Я думал, что отношения — это не про меня. Кто-то не может пить из-за язвы, у кого-то пищевая аллергия, а у меня непереносимость отношений и обязательств, запретов.

И тут юная Маша, которая ждёт взаимности. Чтоб я был опорой, надёжным плечом. И после этой ангины и сегодняшней трэшовой ночи я бы хотел попробовать. Мне кажется, у нас получится. Морально созрел или вырос? Мне же тогда восемнадцать было, первые отношения, море секса, голову сорвало. Наворотил дел. И сейчас эта грязь с Кариной. Долбаёб, ты Кай Алексеевич, снова на те же грабли. Ничему тебя жизнь не учит.

— Я не хочу стесняться, того, что чувствую. — шепчет Маша, я что-то прослушал, пытаюсь уловить суть. Хочу развернуться, чтобы видеть её. Но Герда неожиданно крепко держит, не давая осуществить этот манёвр.

— Нет, стой. Мне так легче, говорить с твоей спиной. — нервно хмыкаю — Блин, я так волнуюсь. Мысли скачут. Не перебивай меня.

— Маш, подожди. — снова пытаюсь обернуться, не получается, вцепилась мёртвой хваткой.

— Нет, молчи, не перебивай, я хочу сказать, что ты мне очень дорог. Да ты это и сам знаешь. Ты мне сразу понравился. Хотя, первый секс был кошмарным. А вот потом уже. Наверно я даже могу в тебя. Господи, знал бы ты, как мне страшно это говорить.

Маша ослабляет хватку, и я наконец оборачиваюсь. Скукожилась вся, голову в плечи втянула, на щеках румянец, крылья носа трепещут, но упорно не смотрит на меня. Гипнотизирует мой пресс. От её признаний даже меня колбасит, кровь огнём летит по венам, сердце бухает где-то в горле.

А каково ей? Храбрая моя девочка.

— Почему страшно? — хриплю от волнения так, будто это у меня ангина.

— Потому что я уже. — замолкает, сглатывает, поднимает на меня глазищи.

Ты лучше, чище, круче. Давай скажи мне.

— Кай, я тебя люблю.