Так далеко, так близко...

1

Познакомившись с Себастьяном Локом, я сразу же влюбилась в него. Ему было тридцать два года. Мне – двенадцать. В то время мне и в голову не приходило, что он – любовник моей матери. Равным образом я не предполагала, что через десять лет выйду за него замуж.

Теперь он мертв.

Он умер при довольно загадочных, даже подозрительных, обстоятельствах. Неизвестно, умер ли он естественной смертью, совершил ли самоубийство или был убит.

Мы были разведены. Я не видела его почти год, до прошлого понедельника, когда он пригласил меня позавтракать с ним. Люди из полиции явно надеются, что я смогу пролить свет на причину его смерти. Но нет. Также, как и все остальные, я в полной растерянности. Тем не менее, они приехали поговорить со мной. Я в ужасе. Мысль о том, что Себастьян мертв, с трудом укладывается в голове. Я обвела взглядом свою библиотеку. Знакомая комната выглядит как всегда. Две стенки с книжными полками хорошо сочетаются с эклектичной смесью старинных вещей, рисунков моей бабки, изображающих лошадей, и ее светильников в викторианском стиле. Но комната в беспорядке. Я тоже. Взяв себя в руки, я позвонила по селектору моей секретарше Белинде и велела ей проводить их в библиотеку.

Через мгновение я пожимала руку детективам Джо Кеннелли и Арону Майлзу из Главного криминального отдела Коннектикутского полицейского управления.

Когда все уселись, Джо Кеннелли сказал:

– Миссис Трент, мы ничего не знаем наверняка. Пока мы не получим результатов вскрытия, придется идти на ощупь. Как вам уже известно, обстоятельства смерти подозрительны, поэтому мы не можем утверждать, что это – не преступление. Но кому понадобилось убивать Себастьяна Лока? Ведь у такого славного человека не было врагов, не так ли?

И оба уставились на меня весьма пристально.

А я молча смотрела на них. Не говоря ни слова. Я вспомнила нескольких врагов Себастьяна, и подумала о том, что любой из них мог убить его. Но сообщить об этом полиции я не собиралась. Это дело семейное, и хотя мы с Себастьяном вот уже восемь лет как разведены, я считаю себя, как ни странно, членом клана Локов, и семья – во всяком случае то, что от нее осталось, – ко мне относится так же.

Откашлявшись, я, наконец, сказала:

– Конечно, такой человек, как Себастьян, разъезжая по всему свету, сталкивался со множеством людей самого разного социального положения. Весьма возможно, что он нажил себе одного или двух врагов – разумеется, непреднамеренно. Власть имущие нередко вызывают у других ненависть, просто потому что обладают властью.

Не сводя с них глаз, я поджала губы, решительно пожала плечами и закончила:

– Но, боюсь, детектив Кеннелли, ничего более определенного я сказать не могу.

Его напарник спросил:

– Обычно мистер Лок приезжал в Коннектикут один?

Искренне озадаченная, я нахмурилась.

– С тех пор, как он развелся со своей последней женой, Бетси Бетьюни, – ответила я, – думаю, да, он приезжал на ферму один. Если, конечно, не привозил с собой друга или коллегу или не приглашал гостей на выходные.

– Я хотел узнать, было ли в обычае мистера Лока приезжать на ферму тогда, когда там нет слуг? – уточнил детектив Майлз.

– Нет, не думаю, я бы этого не сказала. По правде говоря, я не знаю, какие привычки он приобрел за последнее время. Мы разошлись несколько лет тому назад, и я с ним редко виделась.

– Но вы ведь виделись с ним на прошлой неделе, миссис Трент, всего за несколько дней до его смерти, – заметил детектив Майлз.

– Это верно. Мы завтракали вместе, что, судя по всему, вам известно. Не сомневаюсь, эти сведения вы почерпнули из его блокнота.

Детектив Майлз кивнул.

– Да, в его блокноте мы нашли ваше имя и имена других людей, с которыми он собирался встретиться в тот день.

– Мы провели часа два за ленчем в «Ле Рефьюж» на 89-й улице, в нескольких кварталах от моего дома, – пояснила я, не дожидаясь их просьбы. Скрывать мне было нечего.

В голосе детектива Кеннелли послышалось оживление, когда он спросил:

– И как вы нашли мистера Лока? В каком настроение он был в тот день? Не казался фи он подавленным? Чем-нибудь обеспокоенным? Встревоженным, может быть? – детектив вопросительно поднял бровь.

Я отрицательно покачала головой:

– Ничего подобного. Говоря по правде, все было как раз наоборот. Он вел себя как настоящий Себастьян Лок, он был самим собой – спокойный, сдержанный, собранный. Таким я его всегда вспоминаю… – Я замолчала. Я почувствовала, что слезы душат меня. Себастьян умер. Этого не может быть! Я никак не могла осознать этот факт; трудно представить себе, что его нет в живых.

Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, я откашлялась и медленно продолжала:

– Он всегда был таким. Всегда владел собой и ситуацией. И во время завтрака он держался как обычно.

Эти слова сорвались с моих губ, и тут же я поняла, что говорю неправду. Не совсем правду. В прошлый понедельник Себастьян вовсе не был самим собой. Присущая ему мрачность совершенно исчезла. Он казался прямо-таки счастливым, а это состояние ему было вовсе не свойственно. Но я не стала сообщать об этом детективам. Почему? Я совершенно уверена в том, что Себастьян умер от внезапного сердечного приступа. Он, как и я, не из тех людей, что кончают жизнь самоубийством. И на роль жертвы он также не годится. У него были враги в мире политики, по крайней мере я так полагаю, но я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь из них мог пойти на убийство. – Нет, детектив Кеннелли, Себастьян был самим собой, – повторила я не без твердости, – и по тому, как он вел себя, никак нельзя было сказать, что у него были какие-то неприятности, и он говорил о своих планах на этот год очень уверенно.

– И что же это были за планы? – спросил Кеннелли.

– Он опять собирался поехать в Африку, чтобы наблюдать за распределением гуманитарной помощи бедным и больным, а оттуда – в Индию. В Калькутту, если быть точной. Он сказал, что хочет посетить мать Терезу. Он всегда помогал ее больнице, оказывал ей в прошлом значительную материальную поддержку. Он сказал, что вернется в Штаты в декабре, потому что хочет провести Рождество в Коннектикуте.

– И после этого вы с ним больше не виделись? – детектив Майлз подался вперед, не сводя с меня взгляд.

– Нет, не виделись, детектив Майлз.

– А в выходные?

– Мне надо было срочно сдавать рукопись, и я работала над очерком сначала в городе, потом здесь. В этой самой комнате. Я почти не выходила отсюда все выходные.

– Понятно. – Детектив Майлз наклонил голову как бы в благодарность и медленно поднялся. Его напарник Кеннелли тоже встал.

Я спросила:

– Когда умер Себастьян?

– Время еще не установлено, но скорее всего, в субботу вечером, – ответил Майлз.

А Кеннелли сказал:

– Спасибо, что уделили нам столько времени, миссис Трент.

– Боюсь, что не очень-то помогла вам, – отозвалась я.

– Вы по крайней мере рассказали о настроении мистера Лока, и подтвердили то, что говорят все – он до самого последнего дня своей жизни вел себя как обычно.

– Я уверена, что он умер своей смертью. Джек и Люциана со мной согласны.

– Мы об этом знаем, миссис Трент. Мы с ними очень подробно побеседовали, – сообщил детектив Майлз.

Это мне было уже известно, но я ничего не сказала детективам, провожая полицейских до двери библиотеки.

– Когда вы получите результаты вскрытия? – спокойно спросила я.

– Через некоторое время, – ответил детектив Кеннелли, задержавшись на пороге и обернувшись, чтобы взглянуть на меня. – Тело мистера Лока еще не увезли с фермы. Когда его перевезут в Фарлингтон – это случится, видимо, завтра, – начнется медицинская экспертиза. Вскрытие проведут немедленно, но окончательные результаты будут не очень скоро. – Он чуть улыбнулся, словно извиняясь.

– Мы будем держать вас в курсе дела, миссис Трент, – добавил детектив Майлз.

Сев за свой антикварный стол во французском деревенском стиле, я взяла авторучку и тупо уставилась на страницы, лежащие передо мной. Я уже пыталась отредактировать вещь, которую окончила вечером в субботу, но без особого успеха. Известие о смерти Себастьяна, которое я получила сегодня утром, визит полицейских десять минут назад – все это выбило меня из колеи. Я поняла, что не в состоянии вернуться к работе. Ничего удивительного, подумала я, при таких ужасных обстоятельствах.

Мои мысли были полностью заняты Себастьяном: я почти и не думала ни о чем, кроме него, с тех пор как Джек позвонил мне и сообщил ужасное известие о его смерти.

Я сидела, устремив невидящий взгляд на опустевшую комнату, мириады мыслей толклись у меня в голове, и каждая старалась вытеснить другую. Я отложила ручку и откинулась на спинку стула.

Себастьян был неотъемлемой частью моей жизни с тех пор, как я себя помню, и он оказал на меня такое влияние, как никто другой. Несмотря на наши с ним шумные ссоры, полное несогласие во мнениях, бурные, страстные сцены, после которых каждый чувствовал себя потрясенным и подавленным, нам всегда удавалось все уладить, быть вместе, сохранять верность. И хотя я знала его всю жизнь, понимать друг друга мы стали только после развода; и только тогда в наших отношениях появилось нечто спокойное, безмятежное.

Наша семейная жизнь была весьма бурной и не слишком долгой; по прошествии времени я поняла, почему она была такой эфемерной и краткой. Попросту говоря, сорокадвухлетний светский человек не знал, как нужно обращаться с двадцатидвухлетним ребенком – своей молодой женой. То есть со мной.

Перед моим внутренним взором вспыхнул образ Себастьяна, каким он был в день нашей свадьбы, и опять у меня перехватило дыхание от внезапно нахлынувших чувств. Перед веками набухли слезы; я сморгнула, чтобы прогнать их. За последние несколько часов я то и дело принималась лить слезы: об умершем в пятьдесят шесть лет Себастьяне, который должен был жить еще долгие годы… о себе… о Джеке и Люциане… обо всем на свете.

Хотя Себастьян был человеком трудным, мрачным, с навязчивыми идеями, он, тем не менее, был человеком великим. Хорошим человеком. Неважно, каков он был в личной жизни; плечи его были достаточно широки, чтобы взять на себя немалую часть мирового бремени, и сердце его было полно сочувствия к тем, кто страдает и бедствует.

Некий французский журналист как-то написал о нем, что он подобен свету маяка в наше темное, тревожное и бурное время. Конечно. Я совершенно с этим согласна. Теперь, когда его нет, мир стал беднее. Себастьян! Ты слишком рано умер, подумала я, опустив голову, закрыв глаза и вспоминая утренний разговор с Джеком по телефону. Я сверяла реалии в своем очерке, когда Белинда сообщала, что звонит Джек Лок.

– Джек! Привет! – воскликнула я. – Как поживаешь? И, самое главное, где ты?

– Я здесь. В Коннектикуте. Я на ферме, Вив.

– Отлично! Когда ты вернулся из Франции?

– Два дня назад, но, Вив, я…

– Приезжай ко мне ужинать! Я только что кончила длиннющий очерк для лондонского «Санди Мэгэзин», и мне полезно будет заняться стряпней, расслабиться, а то…

Он быстро произнес, решительно прервав меня:

– Вивьен, я должен тебе кое-что сообщить.

Только тут я уловила в его голосе нечто странное, и у меня по спине побежали мурашки. Похолодев, я сжала в руке телефонную трубку.

– Что такое? Джек, что случилось?

– Вивьен, Себастьян… Я, право, не знаю, как сказать об этом, не умею мямлить… – поэтому говорю все как есть. Он умер. Себастьян умер. – О Боже! Нет, не может быть! Как это произошло? Когда он умер? – закричала я, а потом услышала свой собственный плач. – Этого не может быть. Он не мог умереть. Нет! Себастьян не мог умереть. – Нервы мои напряглись так, что я не могла вздохнуть, и сердце словно хотело вырваться из грудной клетки.

– Это правда, – жестко сказал Джек. – Мне позвонили сегодня утром. Около половины десятого. Звонил Хэрри Блейкли. Садовник. Он ухаживает за деревьями на ферме. Ты ведь знаешь его?

– Да.

– Хэрри позвонил и сказал, что обнаружил тело Себастьяна. У озера. Хэрри приехал на ферму, как обычно, в понедельник. Он направлялся к озеру, чтобы подрезать засохшие верхушки ив. Он споткнулся о тело. Себастьян лежал ничком, среди камней, на другом берегу озера. На лбу у него была рана. Хэрри сказал, что, судя по его виду, Себастьян пролежал там всю ночь. А может, и дольше. Поняв, что Себастьян мертв, Хэрри пошел в дом и позвонил в полицию северного Кэнена. Рассказал, что нашел тело. Они вели ему не трогать его. Ни к чему не прикасаться. Потом он позвонил из Лондона. Мы взяли вертолет Себастьяна. Еще Хэрри был потрясен беспорядком в библиотеке Себастьяна. В комнате был настоящий хаос. Лампа опрокинута. Стул лежал на боку. Везде разбросаны бумаги. Французская дверь раскрыта. И разбито стекло на одной из створок. Хэрри показалось, что разбито оно скорее всего тем, кто проник в комнату.

– Ты хочешь сказать, что Себастьяна убили?

– Вот именно! Очень может быть, – ответил Джек. – Обстоятельства довольно подозрительные, не так ли?

– Судя по твоим словам, это так. С другой стороны, у Себастьяна могло быть что-то вроде сердечного приступа или удар. Он мог бродить по комнате, потом выйти на воздух… – Голос у меня оборвался. Глупо строить предположения. Но через мгновение я опять принялась за это: – Так ты полагаешь, что он упал и разбил себе голову, Джек? Или ты все же думаешь, что кто-то заставил его выйти из дому, а потом ударил его? Какой-нибудь незванный гость? Если предположить, что у него кто-то был.

– Я не знаю, Вив. И не знаю, узнаем ли мы вообще что-нибудь об этом.

– Джек, это просто чудовищно! Не могу поверить, что он мертв! Просто не могу. – Я опять заплакала.

– Не плачь. Пожалуйста, не плачь. Этим его не вернешь.

– Я знаю, но я не могу не плакать. Я любила его, сколько себя помню, с детства. И несмотря на развод, я его очень люблю.

– Я знаю, – пробормотал он.

Мы помолчали.

– А как Люциана? – наконец спросила я, намеренно не обращая внимания на холодность Джека, его кажущуюся бесчувственность, которую я заметила.

– Ничего. Держится. Все обойдется.

– Хочешь, я приеду в Корнуэлл? Я могу быть там через полчаса, самое большее – минут через сорок пять.

– Нет, спасибо, не нужно. Здесь полно полиции. Я звоню тебе еще и поэтому. Предупредить тебя. Они приедут поговорить с тобой. Очевидно, сегодня. Твое имя записано у Себастьяна в блокноте. Меня спрашивали, кто ты такая. Я сказал, что ты – бывшая жена. Одна из его бывших жен. Ты виделась с ним совсем недавно. Видимо, поэтому они хотят с тобой поговорить.

– Это понятно, Джек. Но мне ведь нечего им сказать. Себастьян был в прекрасном настроении. Совершенно здоров, насколько я заметила в тот понедельник. О Боже, мы с ним завтракали ровно неделю назад! Не могу поверить, просто не могу! – И я зарыдала.

Добравшись до носового платка, я высморкалась и постаралась взять себя в руки. Спустя мгновение я пробормотала в трубку:

– Прости, все так неожиданно. Не могу представить его мертвым? Он был сильнее жизни, он казался таким неуязвимым. Непобедимым. Во всяком случае, на мой взгляд. Я думала, что с ним никогда ничего не случится, что он будет жить вечно! Ну, по крайней мере доживет до глубокой старости. Нет, я вполне всерьез думала, что он бессмертен.

– Он был всего лишь одним из смертных, – сказал Джек низким напряженным голосом. – Слушай, я должен кончать. Я вижу, сюда прутся два детектива. Идут по лужайке позади дома. Вид у них весьма мрачный, – раздраженно добавил он.

– Джек, пожалуйста, позвони мне потом!

– Само собой.

– Пожалуйста!!

– Хорошо, хорошо.

В голосе его слышалось больше нетерпения, чем обычно.

– И, пожалуйста, передай мои соболезнования Люциане. МОжет быть, мне стоит поговорить с ней сейчас?

– Ее нет. Пошла прогуляться. Мы потом все встретимся.

Он повесил трубку, больше ничего не сказав, даже не простившись. Я сидела, словно обратившись в камень, держала трубку в руках и слушала бесконечные гудки. И, наконец, стряхнув оцепенение, положила трубку.

Со времени этого утреннего звонка я находилась в шоке – оцепеневшая, убитая горем, все еще не верящая. И вдруг почувствовавшая себя совершенно обессиленной. Во мне образовалась какая-то огромная пустота. Как будто я стала полой, вроде хрупкой гулкой раковины.

Никогда я не испытывала ничего подобного. Хотя нет, неправда. Испытывала. Когда так же неожиданно умерла моя мать. Такие внезапные события всегда вызывают ощущение потерянности, и голова идет кругом. А когда с моим вторым мужем, Майклом Трентом, случился неожиданный сердечный приступ, приведший к фатальному исходу, я превратилась в человека опустошенного, плывущего по течению, в таком состоянии и пребываю по сей день.

«Жизнь – это ад; нет, смерть – это ад», – пробормотала я, а потом подивилась, почему все, кого я любила, покидали меня так ошеломляюще неожиданно.

Резко поднявшись со стула, я вышла из библиотеки. ПРоходя по коридору, я заглянула в комнату, где работала Белинда, сказать ей, что иду прогуляться, и накинула старую шерстяную накидку, достав ее из шкафа для верхней одежды.

Остановившись на верхних ступеньках, я сделала несколько глубоких вдохов. Был понедельник, начало октября, вторая половина дня; погода стояла великолепная, в воздухе даже пахло весной. Я запрокинула голову. Небосвод был синий и чистый, и все сверкало в золотистом сиянии солнца. Деревья встречали осень: зеленая, от светлых до темных оттенков, листва превратилась уже в желтую, ржавую, алую; некоторые листья приобрели глубокий пурпурный цвет, другие светились золотом, окаймленные нежно-розовым. Наступила осень; именно в это врем ягода туристы со всего света приезжают в Коннектикут полюбоваться захватывающим зрелищем необыкновенной здешней листвы.

Я шла по выложенной камнем дорожке, направляясь к лужайке перед маленькой беседкой, стоящей на краю рощицы. Мне всегда нравился этот отдаленный уголок сада, где было так глухо, тихо и спокойно.

Эту беседку поставила моя бабка много лет тому назад, задолго до моего рождения. Построили ее для моей матери, бывшей тогда еще ребенком. Ведь она выросла здесь, в этой старой усадьбе, в этом каменном доме в колониальном стиле, стоящем на холме над Нью-Престоном, живописным городком на северо-западе Коннектикута.

Поднявшись по трем деревянным ступенькам, я вошла в беседку и присела на скамейку, поплотнее закутавшись в накидку. Меня била дрожь. Хотя день был вовсе не холодный. СОлнце сияло огромным шаром, и в этой части света стояло необыкновенное бабье лето, какого здесь не бывало очень давно. А задрожала я только потому, что ощутила присутствие привидений здесь, в этой маминой деревянной беседке, увидела их всех… всех. И вот я уже ухожу в прошлое, чтобы побыть с ними.

Ба Розали, с очаровательно розовым лицом и снежно-белыми волосами, уложенными в высокую прическу, восседает на скамье за изящным столом так гордо, с таким достоинством.

Она наливает чай из своего собственного коричневого фарфора чайника с надбитой крышкой, который она ни за что не хочет выбросить, потому что уверена – ни в каком другом чайнике чай не будет так хорошо завариваться. Ба рассказывала мне об этом милом старом доме, Риджхилле, который принадлежал нескольким поколениям ее предков. Он был построен в 1799 году, переходил от матери к дочери и никогда не принадлежал мужчине – только женщине. Таково было распоряжение Генриетты Бейли, моей пра-пра-пра-пра-бабки. Она выстроила этот дом на свои деньги; она была самой властной представительницей матриархата в семье Бейли. Моя Ба тоже была Бейли, потомок по прямой линии Генриетты Бейли; и одно из моих имен – Бейли.

Я никогда не встречала такого красивого голоса, как у моей бабки, хорошо поставленного, живого, мелодичного. Она напоминала мне, что в один прекрасный день дом будет принадлежать мне. Она деликатно рассказывала мне о Генриетте и ее завещании, о том, как эта удивительная женщина, мой предок, хотела, чтобы женщины из рода Бейли всегда имели пристанище. Поэтому дом должен переходить от матери к дочери, даже при наличии сыновей. А если дочерей нет, дом переходит к жене старшего сына. Мне очень нравилось слушать рассказы о нашей семье. Я бережно храню в памяти замечательные истории. Истории, рассказанные моей Ба.

А вот и моя мать… Вся она – светло-золотистая, яркая, блестящая женщина с роскошными волосами цвета червонного золота, прекрасной кожей молочной белизны и потрясающими зелеными глазами. Отец называл их «мои изумруды».

Отец тоже здесь… ирландец. Лайэм Дилэни, Черный Ирландец, как говорила Ба. Черный Ирландец, шармер, мужчина типа «очаровательный бродяга», мужчина, в которого женщины влюблялись с первого взгляда, по крайней мере, Ба повторяла мне это снова и снова, пока я подрастала.

Он был высок, темноволос, румян, карие глаза сверкали, а его ирландский акцент был густ, как свернувшиеся сливки. Черный Ирландец, очаровательный бродяга, был писателем. Полагаю, что унаследовала его любовь к словам, его способность сплетать их друг с другом так, чтобы в результате получался какой-то смысл. Талант у него был мощный; я не уверена, что обладаю хотя бы малой частицей этой мощи. Ба говорила, что это произошло просто потому, что я не поцеловала камень Барни[1] в Каунти Корк, как, по его утверждению, сделал мой отец. Ба говорила, что это, несомненно, так и было, потому что она не встречала никого, кто умел бы убеждать с большим успехом, чем мой отец.

Тем не менее он, мой отец, сбежал от нас в один прекрасный день много лет тому назад, пообещав, что вернется через три месяца. Да так и не вернулся, и до сих пор я не знаю, жив он или умер. Мне было десять лет, когда он уехал на поиски материала для своих писаний, устремившись к далеким синим горизонтам. Прошло двадцать шесть лет с тех пор. Наверное, его уже нет в живых.

Моя мать тосковала; она несколько оживлялась только тогда, когда от него приходили письма. Она читала мне кусочки из этих писем, полученных одно за другим; малюсенькие кусочки – всякие интимности, как я полагаю, она пропускала. Таким образом, меня воспитывали в убеждении, что мой отец – человек фантастического словесного богатства, особенно, когда речь шла об обольщении женщин.

Сначала он поехал в Австралию, потом в Новую Зеландию, и наконец, покинув Антиподы,[2] перебрался на Таити. Следующим обратным адресом были острова Фиджи. Так он блуждал по тихоокеанскому региону в поисках Бог знает чего. Женщин? Других женщин? Более экзотических женщин? Но после того, как мать получила от него письмо со штемпелем Тонго, связь внезапно оборвалась. С тех пор мы больше ничего о нем не слышали.

В детстве я была уверена, что моя мать страдает от разбитого сердца, что она без конца тоскует по отцу. Я еще не знала, что через полтора года после того, как Лайэм Дилэни отплыл к этим экзотическим островам Микронезии, она уже влюбилась в Себастьяна Лока.

И вот я, по-прежнему сидя на скамье, подаюсь вперед, прищуриваюсь, всматриваясь в сад, залитый осенним светом.

Я отчетливо вижу внутренним взором, как он идет ко мне по лужайке, – именно так, как он делал все эти годы.

Себастьян Лок, идущий ко мне, длинноногий, гибкий, воплощение небрежного изящества, направляющийся именно ко мне.

В тот летний вечер, когда я впервые обратила на него внимание, я подумала, что это – самый красивый человек на свете. Он был гораздо красивее, чем мой отец, и это говорит о многом. Себастьян тоже был высок и темноволос, но глаза у Лайэма были бархатно-карими и глубокими, а у Себастьяна они были ясные, ярко-синие, необычайно синие. Я помню, что в тот день сравнила их с кусочками неба, и взгляд этих глаз был пронизывающим: казалось, что они видят тебя насквозь, проникают прямо тебе в сердце и душу. Я действительно верила, что он знает в точности, о чем я думаю; даже в тот, последний, понедельник за ленчем мне пришла в голову такая же мысль.

А в тот душный июльский день 1970 года Себастьян был в белых габардиновых брюках и бледно-голубой рубашке. Рубашка была муслиновая, легкая, почти невесомая. С тех пор мне нравится, когда мужчина одет в муслиновую рубашку. Воротник был расстегнут, рукава закатаны, руки и лицо смуглы от загара. Тело тоже загорелое. Это было видно сквозь тонкий муслин. Себастьян был подвижен, в хорошей спортивной форме, атлетического сложения.

Он остановился, прислонившись к одной из стоек беседки, и улыбнулся мне. Зубы у него были очень белые и ровные, лицо покрыто бронзовым загаром, рот чувственный, а живые глаза широко расставлены на этом удивительном лице.

Глаза смотрели на меня несколько мгновений, не мигая, с большим интересом. И когда он сказал: «Здравствуйте, юная леди. Вы, должно быть, и есть та самая Вивьен?» – я почувствовала, что мое лицо и шея пылают. Потом он протянул мне руку, и когда я пожала ее, он слегка кивнул, как бы узнавая меня еще раз. Он держал мою руку гораздо дольше, чем я ожидала. А когда я сердито глянула в его открытое, ясное лицо, сердце мое несколько раз подпрыгнуло.

И конечно же, я безнадежно в него влюбились. Тогда мне было двенадцать лет, но в этот день я почувствовала себя куда более взрослой. Почти совсем взрослой. В конце концов, впервые мужчина заставил меня покраснеть.

Себастьяну было тридцать два года, но он выглядел гораздо моложе, по-юношески беззаботно. Я как-то неясно чувствовала, что он принадлежит к тому сорту мужчин, к которым женщины тянутся непроизвольно; я почему-то поняла, что ему от природы дана харизма, мужское обаяние, этакое «je ne sais quoi»,[3] о чем вечно толкуют французы.

Во всяком случае, меня охватило страшное волнение. Я не допускаю и мысли о чем-нибудь таком, однако уверена, что он в тот день тоже испытывал по отношению ко мне нечто необычное.

С другой стороны, я могла ему понравиться просто потому, что была дочерью своей матери, великолепной Антуанетты Дилэни, с которой у него в это время завязывался очередной роман.

В тот вечер, когда он лениво поднялся по ступенькам беседки и сел рядом со мной, я поняла, что он будет играть очень важную роль в моей жизни, в моем будущем. Не спрашивайте, как могла понять это девочка, какой я была тогда. Поняла, и все тут.

Мы болтали о лошадях, которых, как он знал, я смертельно боялась. Он спросил, не приеду ли я к нему, на ферму Лорел Крик в Корнуэлле, чтобы научиться верховой езде.

– У меня есть сын Джек, ему шесть лет, и дочь Люциана, ей – четыре, и они уже прекрасно ездят на своих пони. Скажите, что вы приедете к нам, Вивьен, чтобы научиться верховой езде, скажите, что вы приедете и поживете на нашем конном заводе. Ваша мать, как вам известно, прекрасно ездит верхом, и ей хочется, чтобы вы стали всадницей не хуже нее. Не нужно бояться лошадей. Я сам научу вас верховой езде. Со мной вы будете в безопасности.

Он был прав, с ним я чувствовала себя в безопасности, и он действительно научил меня хорошей посадке в седле, выказав при этом гораздо больше терпения и понимания, чем моя мать. И за это я полюбила его еще больше.

Гораздо позже, через многие годы, я поняла, что он стремился превратить нас в одну семью, что он хотел полностью владеть моей матерью. Полностью и навсегда. Но разве могла она остаться с ним навсегда? Она была замужем за Лайэмом Дилэни, а он исчез где-то за океаном. Не получив развода, она никак не могла вступить в новый брак. Точно так же это было невозможно для Себастьяна. Такой возможности нет ни у кого.

И все же Себастьян старался объединить нас в тесный кружок, и в определенном смысле ему это удалось.

В тот вечер я, глядя на него, только и могла, что молча кивать головой, когда он говорил о лошадях, убеждая меня в необходимости научиться верховой езде. Будто под гипнозом, не говоря ни слова, я полностью подчинилась этому человеку.

Он заворожил меня.

Так это и осталось навсегда.

Тут в мои воспоминания и золотые грезы ворвалась Белинда, разогнав дорогих моему сердцу призраков по глухим уголкам сада.

– Вивьен! Вивьен! – звала она, поспешая по дороже и отчаянно размахивая рукой. – «Нью-Йорк Таймз»! Тебя к телефону!

Услышав это, я вскочила и побежала к ней. Мы сошлись в середине лужайки.

– «Нью-Йорк Таймз»? – повторила я, с упавшим сердцем вглядываясь в ее лицо.

– Да. До них дошел слух… слух о смерти Себастьяна. Они, кажется, знают, что вызывали полицию, что умер он при подозрительных обстоятельствах. Во всяком случае, какой-то репортер хочет переговорить с тобой.

Самая мысль о заголовках в завтрашних газетах заставила меня похолодеть. А заголовки, конечно же, будут. Умерла знаменитость, человек совестливый, сострадательный… величайший в мире филантроп. И может быть, он убит. Я содрогаюсь при одной мысли об этих заголовках. Пресса вывернет наизнанку всю его жизнь. Для них нет никого и ничего святого.

– Репортер хочет говорить с тобой, Вивьен, – настойчиво повторяет Белинда, беря меня за руку. – Он ждет.

– О Господи! – простонала я. – Почему – я?

2

– Почему я? – повторила я потом, вечером, глядя на Джека. – Почему на роль пресс-секретаря из всей семьи ты выбрал именно меня?

Он только что приехал к ужину, и мы сидим в моем маленьком кабинете в задней части дома, в его любимой комнате – теплой, уютной, со стенами, обитыми красной парчой и со старым персидским ковром. Он стоит передо мной, спиной к огню, засунув руки в карманы.

Он тоже посмотрел на меня, явно в растерянности, и ничего не ответил. Потом задумчиво покачал головой, собрался что-то сказать, но промолчал, нахмурился и закусил губу.

– Видишь ли, Вив, – собрался он наконец, – я и сам не знаю, почему. – Он опять покачал головой. – Нет, я вру! – воскликнул он. – Я – лжец. И трус. Вот почему я напустил «Таймз» на тебя. Я не хочу говорить с ними.

– Но теперь ты – глава семьи. Не я, – запротестовала я.

– А ты – журналистка. Уважаемая журналистка. Ты лучше меня знаешь, как обращаться с этой жуткой прессой.

– С ними могла бы поговорить Люциана. Все-таки она – дочь Себастьяна.

– А ты – бывшая жена, – выпалил он.

– О, Джек, прошу тебя.

– Ладно, ладно. Дело в том, что она находится в ужасном состоянии весь день, с тех пор, как мы приехали сюда. Она и со мной-то едва может говорить, не то что с этими из «Нью-Йорк Таймз». Ты же знаешь, какая она хилая. Каждый пустяк выбивает ее из колеи.

– Конечно. Я ведь и не думала, что она приедет ко мне ужинать, хотя она и согласилась. Я знала, что не приедет. – повторяю я.

Уже в детстве – ведь мы росли вместе – Люциана вечно куда-то исчезала, упиралась, жаловалась на усталость, даже на плохое самочувствие, если ей не хотелось что-либо делать или она сталкивалась с какими-нибудь трудностями. Но никогда она не была хилой. Я знаю это наверняка. Она сильная. И упрямая. Люциана не слишком демонстрировала эти свои качества. Куда легче и быстрее она добивалась своего притворством; лгать она умела прекрасно – она мастерски плела небылицы. Ее отец как-то сказал мне, что Люциана – самая искусная лгунья из всех, известных ему.

– Как насчет выпить? – спросил Джек, вклиниваясь в мои размышления о его единокровной сестре.

– Да, конечно! – вскочила я. – Какая же я невоспитанная! Что ты будешь пить? Скотч, как обычно? Или стакан вина?

– Пожалуй, Вивьен, все-таки виски.

Я подошла к столу у двери, старинному, в грегорианском стиле, на котором стояли бутылки и ведерко со льдом, налила ему виски, себе, в виде исключения, водку и принесла все это к камину. Подав ему стакан, я снова села.

Он пробормотал «спасибо», отхлебнул янтарного цвета напиток и так и остался стоять, размышляя и сжимая стакан в ладонях.

– Ужасный был день, – сказала я. – Давно не припомню такого. Я никак не привыкну к мысли, что Себастьяна нет. Мне все время кажется, что сейчас он войдет.

Джек ничего не ответил, и отхлебывал виски, покачиваясь на каблуках.

Я наблюдала за ним, глядя поверх своего стакана, и думала о том, что он совершенно бесчувственный и лишенный сострадания человек. Во мне разгорался гнев. Он – он так холоден, холоден, как айсберг! В этот момент я ненавидела его, как иногда могла ненавидеть только в детстве. Его отца нашли сегодня мертвым. Умершим при странных обстоятельствах. А он держится так, будто ничего не случилось. И конечно, нет и намека на то, что у него горе. Меня поразила противоестественность этого, пусть даже между отцом и сыном никогда не было особой близости. Я же, погруженная в печаль, весь день пребывала в отчаянии, с трудом сдерживала слезы. Я оплакивала Себастьяна и еще долго буду его оплакивать.

Неожиданно Джек сказал:

– Труп увезли.

Я вздрогнула, услышав это:

– Ты хочешь сказать, что полиция забрала тело?

– Угу, – коротко ответил он.

– В Фармингтон? Для вскрытия?

– Точно.

– Я не выношу тебя такого! – воскликнула я, сама удивившись резкости своего голоса.

– Какого, лапочка?

– Ради Бога, перестань, ты знаешь, о чем я. Ты весь такой бесстрастный, циничный, жестокий. Наполовину это притворство. Меня не обманешь. Я знаю тебя на протяжении большей части твоей жизни, и моей тоже.

Он безразлично пожал плечами, осушил свой стакан, подошел к столу и налил себе еще. Вернувшись к камину, он продолжил:

– Этот детектив. Кеннелли, сказал, что завтра они вернут тело.

– Так скоро?

Он кивнул.

– Очевидно, медицинский эксперт успеет произвести вскрытие утром. Что ему нужно? Извлечь ткани и органы да взять образцы крови и мозга, и…

Содрогнувшись, я закричала:

– Хватит! Ты говоришь о Себастьяне! О своем отце! Неужели у тебя нет к нему ни малейшего уважения? Уважения хотя бы к мертвому?

Он как-то странно посмотрел на меня и промолчал.

А я продолжала.

– Если ты к нему ничего не испытываешь, это твое дело. Но запомни – я-то испытываю. И я не позволю тебе говорить о нем так безжалостно и цинично!

Не обращая внимания на мои слова, Джек сказал:

– Похороны можно назначить на конец недели.

– В Корнуэлле, – прошептала я, стараясь говорить помягче. – Он как-то сказал, что хочет быть похороненным в Корнуэлле.

– А как насчет поминальной службы, Вив? Она будет? И если да, то где? И, что важнее, когда? – И добавил с гримасой: – Надо бы поскорее. Мне необходимо быть во Франции.

Я опять вся закипела от его слов, но взяла себя в руки. Сдерживаясь изо всех сил, я ответила спокойно:

– В Нью-Йорке. Я думаю, это самое подходящее место.

– Где именно?

– В церкви св. Иоанна Богослова, – предложила я. – Как ты думаешь?

– Как скажешь. – Джек плюхнулся в кресло у камина и очень долго смотрел на меня, о чем-то размышляя.

– Ну нет! – сказала я, почуяв, о чем он думает. – Ну нет, Джек. Ты намерен повесить на меня все хлопоты с похоронами и отпеванием. Это должен организовать ты. Ты и Люциана.

– Ты хоть поможешь нам, а?

Я кивнула.

– Джек, теперь ты не сможешь перекладывать на других свои обязанности, как ты делал это всегда, – предупредила я. – И я не позволю тебе этого. Теперь, когда Себастьян умер, именно ты – глава семейства Локов, и чем скорее ты это поймешь, тем будет лучше. «Фонд Лока», например, – тебе придется перенять факел, который выпал из рук твоего отца.

– Это ты о чем? – спросил он быстро и резко, впиваясь в меня взглядом. – Какой еще факел?

– Благотворительные дела, Джек. Тебе придется продолжить его дело. Тебе придется взять на себя заботу о больных и бедных этого мира, обо всех страждущих, как делал твой отец. От тебя зависит жизнь тысяч людей.

– Ну уж нет! Не выйдет, лапочка. Если ты думаешь, что я собираюсь швыряться деньгами, как пьяный матрос, значит ты спятила. Ты такая же спятившая и ошалевшая, каким был он.

– У вашей семьи столько денег, что вы и так не знаете, что с ними делать! – в ярости закричала я.

– Я не собираюсь идти по стопам Себастьяна, мотаясь по всему свету туда-сюда и разбрасывать дары неумытым толпам. Так что забудь, Вив, и больше не будем говорить об этом.

– Но ты должен взять на себя руководство «Фондом Лока», – напомнила я. – Как единственный сын и наследник. Ты наследуешь не только деньги, но и обязанности.

– Ладно, ладно. Буду руководить. На расстоянии. Из Франции. Но я тебе не спаситель, чтобы спасать мир от всяческих напастей. И от болезней. Запомни это. Отец был просто псих.

– А ты запомни, что Себастьян делал много добра.

Он медленно покачал головой.

– Чудно. Вот уж и впрямь чудно.

– Ты о чем?

– Да вот о том, как ты обожаешь его после всего, что было. После того, что он сделал с тобой.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду. Он прекрасно ко мне относился. Всегда.

– Согласен, он обращался с тобой лучше, чем с другими женщинами. Ты ему нравилась.

– Нравилась! Да ведь он любил меня! Себастьян любил меня с того самого дня, когда мы познакомились, мне было двенадцать лет…

– Грязный старикашка!

– Замолчи! Больше того, он любил меня и после, когда мы расстались.

– Никогда он никого не любил, – бросил Джек, посмотрев на меня с состраданием. – Ни меня. Ни мою мать. Ни Люциану. Ни ее мать. Ни твою мать. Ни других жен. Ни даже тебя, лапочка.

– Перестань называть меня лапочкой. Это противно. А меня он все-таки любил.

– А я говорю тебе: он не умел любить. Он не смог бы полюбить, даже если бы от этого зависела его жизнь. В нем просто не было такой способности. Себастьян Лок был чудовищем.

– Нет, не был! И я знаю, что он любил меня, понимаешь? Знаю! – воскликнула я, подавляя свой гнев, изо всех сил пытаясь сохранить самообладание.

– Тебе виднее, – пробормотал он, уступая мне, как это часто у нас бывало. Отвернувшись, он уставился на огонь, и его лицо стало угрюмо.

Я наблюдала за ним и думала о том, как грустно, что он совсем не понимает своего отца, о том, как мало знает о нем. И вдруг заметила, что в этот вечер он был очень похож на Себастьяна. Одинаковые профили. – Джек унаследовал от отца орлиный нос, выдающийся подбородок и красивую темноволосую голову.

Однако глаза у него были блеклые, водянисто-голубые, совсем не того яркого василькового цвета, что у отца. Что же касается характера и личных качеств, тут они были схожи не больше, чем два любых, посторонних друг другу человека.

Угрюмость не покидала Джека в течение всего ужина. Ел он умеренно, пил много, говорил мало.

Был момент, когда я протянула руку и, коснувшись его руки, сказала, насколько могла, мягко и примирительно:

– Мне жаль, что я накричала на тебя.

Он не ответил.

– Мне, действительно, жаль. Не будь же таким, Джек.

– Каким таким?

– Молчаливым. Неприступным. Доводящим меня до бешенства упрямым ослом.

Он посмотрел на меня, потом улыбнулся.

Когда Джек улыбается, лицо его светлеет, он становится обаятельным, почти неотразимым. Так бывало всегда. Я тоже улыбнулась, ощутив, как я на самом деле к нему привязана.

– Просто я не выношу, когда ты так говоришь о Себастьяне.

– Мы с тобой видим его по-разному, – проговорил он, потягивая мое лучшее красное вино, «Мутон Ротшильд», которое Себастьян прислал мне в прошлом году.

– Он всегда раздражал меня, – продолжил Джек. – А ты… ты обожествляла его, преклонялась перед ним. Но видишь ли, Вив, я-то не ношу розовых очков, в отличии от тебя.

– Когда ты был маленьким, ты тоже обожал его.

– Это тебе так кажется. Но этого не было.

– Джек, не надо мне лгать. Ведь ты говоришь с Вивьен, с доброй старой Вив, своим лучшим другом.

Он засмеялся, запрокинув голову.

– О Господи! Ты когда-нибудь изменишься? Ты держишься за свое мнение, как собака за кость.

– Только тогда, когда речь идет о Себастьяне Локе. – возразила я.

– Одно я знаю наверняка: твоя преданность весьма похвальна, лапочка.

– Спасибо. И перестань называть меня лапочкой, да еще с такой ужасной интонацией. Ты же знаешь, я терпеть этого не могу. Ты делаешь это, только чтобы позлить меня.

Он усмехнулся, протянул руку и коснулся моей руки.

– Мир?

– Мир, – согласилась я так же поспешно, как то бывало в детстве.

Потом мы поговорили о других делах. О Франции, точнее, о Провансе, о наших домах в Провансе, домах, которые Себастьян в свое время подарил каждому из нас. Но напомнить Джеку об этом факте я не решилась. Для меня было очевидно, что к отцу умершему он относится так же безжалостно, как относился к живому. Джек никогда не сомневался в своей правоте относительно Себастьяна, не сомневается и сейчас. Впрочем, это уже не имеет значения.

А когда мы вернулись в кабинет пить кофе, Джек внезапно опять заговорил об обстоятельствах, при которых умер Себастьян.

Сидя в кресле и поставив кофе и коньяк на свой столик, он сказал:

– Полиция заставила меня все проверить. В библиотеке. Во всем доме. Ничего ценного не исчезло. Насколько я могу судить.

– И что же? Они отказались от версии, что там был кто то еще?

– Об этом они мне не сообщили.

– Непонятно. – Я откинулась на спинку стула, снова и снова перебирая в памяти факты, которые у нас были. – Когда я завтракала с Себастьяном, он обмолвился, что миссис Крейн в отпуске… – Я замолчала и посмотрела на него.

– Куда ты клонишь, Вив?

– Я хочу сказать, что это немного странно – что Себастьян приехал на ферму, когда там не было прислуги. Именно тогда, когда она в отъезде. Даже полиция так считает, Джек.

– Он сказал мне в четверг, что должен кончить какую-то работу. По его тому, как он это говорил, мне показалось, что он хочет пожить там в одиночестве.

– А может, он был вовсе не один?

Джек мельком взглянул на меня и наморщил лоб.

– Возможно. Кто-то мог быть там, с ним. Конечно же, это очень возможно.

– И этот кто-то мог, в конце концов, нанести ему рану.

– Очень может быть.

– Кстати, почему ты и Люциана вдруг вернулись в Штаты? Была какая-нибудь особая причина?

– Мы приехали не для того, чтобы убить Себастьяна, – сказал он, улыбнувшись дурацкой улыбкой, которая показалась мне на этот раз удивительно мерзкой.

– Ради Бога! Я и думать не думаю ни о чем таком. И прекрати это. Ты же знаешь, что твои шуточки приводят меня в бешенство. Стань же взрослым, веди себя, как пристало в твоем возрасте, Джек. Ведь это очень серьезное… серьезное дело.

– Прости, Вив. Мы с Люцианой приехали на ежегодное собрание «Лок Индастриз», – объяснил Джек спокойно, голосом более мягким, как будто, наконец он внял моим выговорам. – Оно было назначено на завтра. Ясное дело, теперь его отменят.

– Должно быть, так. Но я хочу вернуться к твоему сообщению о смерти Себастьяна. Я ни секунды не сомневалась, что у него случился сердечный приступ или, может быть, инсульт. И говоря по правде, я и сейчас считаю, что это так.

Джек не ответил. Я внимательно посмотрела на него и спросила:

– Ну, а ты что думаешь?

Он потер подбородок, вдруг задумавшись.

– Я не знаю. Днем я согласился бы с тобой, но теперь не уверен. Ни в чем не уверен.

– Нет, ты скажи мне прямо. Ты думаешь, на него напали? Кто-то проник в дом?

– Возможно. А Себастьян, войдя в дом, спугнул грабителя.

– Прежде, чем тот успел что-либо взять, – ты это хочешь сказать? Ведь ты говорил, что ничего не пропало.

– Ну да, картины и прочие ценности, вроде, на месте. С другой стороны у Себастьяна могло быть и что-то еще, что могло соблазнить вора.

– Например? – я покачала головой. – Что-то я не понимаю, о чем ты…

– Слушай, Вивьен. Ты же знаешь, что Себастьян таскал при себе много всего любопытного. Или, может быть, в комнате находились какие-либо документы.

– Джек, – резко оборвала его я, – Но если кто-то пришел за документами, то это уже предумышленное преступление, не так ли? Ведь смотри, вор, проникший в дом в поисках любой добычи, это одно. А вор, проникший в дом, чтобы украсть документ, – совершенно другое. Значит, он знал, куда идет и за чем.

Джек кивнул.

– Здесь ты права.

– А почему ты подумал о документах? Что-нибудь пропало? И какие это могут быть документы, по-твоему?

– Этого я не знаю. И честно говоря, не знаю даже, почему я подумал об этом. Разве потому, что Себастьян сказал, что едет на ферму поработать? Уж что-что, а лгать он не умел. И если он сказал, что едет просмотреть какие-то бумаги, значит, так оно и было. Но никаких бумаг там не оказалось, во всяком случае таких, с которыми он мог бы работать…

– А те бумаги, которые были разбросаны в библиотеке? – прервала я Джека.

– На полу и на столе – письма, самая обыкновенная корреспонденция, всякие счета и записки от разных людей. Но по тому, как он говорил в четверг, было ясно, что он имеет в виду действительно работу с важными документами. Постой, дай подумать. Он ведь произнес слово «документы». Наверное, поэтому я и подумал о них сейчас. – Он пожал плечами. – Видишь ли, Вив, я не был в Лорел Крик целую вечность, откуда же мне знать, пропало там что-нибудь или нет. Об этом лучше спросить у миссис Крейн. Но это касается только произведений искусства. А что до его бумаг, тут и она ничего не сможет сказать.

– Да, этого она знать не может. – Я вздохнула. – Похоже, мы зашли в тупик.

– Угу… – Джек покачал головой, и опять на лице его проступило замешательство. Потом он разразился целым потоком слов:

– Понимаешь, Вив, я с тобой не согласен. Я не думаю, что он умер своей смертью. Я думаю, что он был убит. Скорее всего, грабитель проник в дом. Себастьян застал его врасплох. Тот выбежал из дому. Себастьян погнался за ним. Произошла схватка. И Себастьян был убит. Непреднамеренно.

– Или его убил кто-то, кто был с ним на ферме, по не известной нам причине, – заметила я.

Джек подумал с минуту. Затем медленно, с несвойственной ему задумчивостью, сказал:

– Это все умозрительные заключения. Ничего они нам не дадут. – Внимательно глядя на меня, он добавил: – Согласись, Вивьен, мы не узнаем, отчего он умер, пока не получим результаты вскрытия из Фармингтона.

Мне ничего другого не оставалось, как только кивнуть. Я согласилась с ним, во всяком случае с его последним замечанием.

3

После ухода Джека я долго бродила по дому, загрузила посудомоечную машину и навела порядок в кабинете и столовой.

В какой-то момент я даже попыталась приняться за свой очерк, надеясь, что смогу закончить правку, но ничего не получилось. Попробую завтра утром, решила я, а если мне так и не удастся сосредоточиться, пусть остается все как есть. Очерк должен появиться в лондонской газете в пятницу, и самое позднее в среду я должна его отправить в каком бы то ни было виде.

Часы в холле пробили полночь, когда я поднялась по лестнице и вошла в свою спальню, чувствуя себя измотанной до предела.

Моя спальня, которая служила спальней и всем моим предкам-женщинам, занимала почти половину второго этажа. Она располагалась в средней части дома. Это было очаровательное помещение с выступающими балками на потолке, множеством окон и величественным камином. По обе стороны от камина французские окна вели на широкий балкон, выходящий в сад. Лучшего места для завтрака весенним или летним утром просто не сыскать.

Риджхилл стоит на холме, куда ведет дорога Тинкер Хилл. Расположенный посреди рощи вековых кленов, он смотрит на озеро Варамауг. Когда знаменитая Генриетта Бейли, мой предок, строила этот дом, она тщательно все продумала и выбрала наилучшее место для хозяйской спальни. Из множества открываются замечательные виды, чудесные перспективы.

Подойдя к одному из окон и слегка раздвинув занавески, я стояла и смотрела на широкую водную гладь, видневшуюся в отдалении, за вершинами деревьев. Озеро – плоское, неподвижное, как горный хрусталь, а над ним яркие звезды усыпали все небо. Осенняя луна, серебристая, круглая, скользила в темных облаках; озерная вода светилась, и кроны деревьев были залиты сиянием.

Какая прекрасная ночь, подумала я, задернув занавески. Я разделась, натянула ночную рубашку и забралась в огромную старую кровать под балдахином. Выключив лампу, я натянула на себя одеяло, устроилась поудобней, надеясь, что скоро усну. Этот день, полный переживаний, измотал меня. День потрясения. День скорби.

Комнату заливал лунный свет. Целительная тишина. Я лежала, перебирая свои мысли: на первом месте был Себастьян. Так много всякого у нас было связано с этой комнатой. Так много наслаждений. Так много горестей. Я уверена, что здесь я зачала своего ребенка, его ребенка, которого я потеряла в результате выкидыша. И снова я стала размышлять – может быть, если бы этот ребенок родился, мы не расстались бы с Себастьяном. Кто знает.

В этой кровати он баюкал меня в своих объятиях, а я рыдала у него на плече о нашем ребенке, и он утешал меня. Как же может Джек называть его чудовищем? Ничего более далекого от истины и придумать нельзя. Себастьян всегда успокаивал меня, он был для меня добрым советчиком. И, кстати, для других тоже. Джек ужасно ошибается; в его суждениях о Себастьяне полно изъянов, так же как полно изъянов в его собственной личной жизни. Джек вечно шумит, вечно обвиняет других, особенно отца. Я люблю Джека как брата, но это не мешает мне видеть его в истинном свете.

Себастьян всегда был со мной, сколько я себя помню, – был с детства. Я не забуду тот день, когда он пришел ко мне. Это было после того, как мою мать нашли мертвой на нижней площадке лестницы, ведущей в погреб. Это случилось на его ферме. Я только что приехала из Манхэттена; Джесс, экономка моей матери, позвонила ему, как только я вошла в парадную дверь, и он тут же бросился в Риджхилл, полный участия ко мне.

Это был жаркий июльский день, необыкновенно жаркий даже для этого времени года, и я сидела на балконе этой спальни, обезумев от горя, рыдая, сердце у меня разрывалось; там он и нашел меня.

Восемнадцать лет тому назад.

Мне было восемнадцать, когда моя мать умерла. Кажется, что это было так давно. Половина моей жизни прошла с тех пор. И все же я все помню так живо, как будто это было вчера.

Я опять устремила взгляд в прошлое и вернулась в этот июльский день одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года.

– Вивьен… дорогая моя… я здесь! Я здесь, я с тобой, – говорил Себастьян, ворвавшись на балкон, подобно порыву ветра.

Я подняла голову и прищурилась, глядя на него глазами ослепшими от слез и яркого солнца, бившего ему в спину. Через мгновение он уже сидел рядом со мной на длинной скамье. Он с тревогой посмотрел мне в лицо; сам он был бледен и напряжен. Жилка пульсировала у него на виске, и удивительно синие глаза были полны грусти.

Вытерев кончиками пальцев слезы на моем лице, он обнял меня, привлек к себе, гладил, как гладят поранившегося ребенка.

– Ужасная трагедия, – бормотал он, дыша в мои волосы. – Я тоже любил ее, Вивьен, поэтому я знаю, как тебе больно. Я сам в горе. – Говоря это, он все крепче обнимал меня.

Я прижалась к нему.

– Это несправедливо, – рыдала я, – она была так молода! Всего сорок два года! Не понимаю, как это могло случиться. Как, как это могло случиться? Как мама могла упасть с этой лестницы, Себастьян? И зачем она пошла в подвал?

– Я не знаю. Никто не знает. Это несчастный случай, – ответил он, потом слегка отодвинулся и посмотрел мне в лицо. – Ты же знаешь, она затеяла в Риджхилле небольшой ремонт и на это время переехала ко мне. Но меня не было в Коннектикуте вчера ночью. Я был в городе, на обеде Фонда. Я встал на рассвете и поехал на ферму, чтобы успеть позавтракать с ней. А потом покататься верхом. Когда я приехал, там был такой переполох! Элдред нашел ее и вызвал полицию, сообщил Джесс и велел связаться с тобой. Когда я позвонил ей, ты уже ехала в Нью-Престон.

Я кивнула, но прежде, чем я успела что-либо сказать, горе опять охватило меня, и опять хлынули слезы. Себастьян утешал меня; он был очень добр.

Наконец, я сказала:

– Джесс считает, что мама умерла мгновенно. Ты тоже так считаешь? Невозможно подумать, что она мучилась.

– Джесс права, я уверен. Когда человек падает с такой высоты, все, наверное, происходит сразу… со страшной быстротой. Нет, я не сомневаюсь, она умерла мгновенно. Поверь, она не успела ничего почувствовать.

Вдруг я вскрикнула от боли – мне представилась мама, устремившаяся вниз – навстречу своей гибели. Себастьян опять прижал меня к себе, стараясь успокоить.

– Я понимаю, я понимаю, – бормотал он.

– Тебе будет не хватать ее, Себастьян, – прошептала я чуть погодя, – ты ведь тоже любил ее.

– Да.

Я спрятала лицо у него на груди и припала к нему так, будто, кроме него, у меня ничего не осталось в этом мире. В каком-то смысле так оно и было, он был для меня спасительной пристанью.

Себастьян гладил меня по волосам, по руке, бормотал ласковые слова. Я прижалась к нему еще сильней и почувствовала, что впитываю какую-то силу, исходящую от него.

Так мы сидели на балконе долго-долго, и в конце концов на меня снизошло успокоение, и слезы мои высохли. Он не пытался встать, и я тоже, и мы все сидели и сидели на скамье.

Вдруг я внутренне напряглась и затаила дыхание, боясь пошевельнуться. Со мной творилось что-то странное. Сердце колотилось: в горле пересохло, и оно сжалось.

Кровь бросилась в лицо; я прекрасно поняла, что происходит, слишком хорошо поняла. Мне захотелось, чтобы он перестал целовать мои волосы и поцеловал меня. Я хотела ощутить его губа на своих. Мне захотелось, чтобы он гладил мою грудь, а не руки. Сам того не сознавая, он возбуждал меня эротически. Мне хотелось, чтобы он ласкал меня. И совсем не хотелось, чтобы это кончилось.

Я не осмеливалась пошевелиться в его объятиях. Не осмеливалась посмотреть на него. Он умел читать мои мысли: он всегда знал, о чем я думаю, еще тогда, когда я была девочкой.

И я сидела и ждала, когда эти необычные ощущения ослабнут, исчезнут. Я была смущена и растеряна. Как я могла испытывать подобное именно сегодня? Моя мертвая мать лежит в морге, и, может быть, в это самое время эксперт производит вскрытие.

Я содрогнулась в глубине души. Себастьян был ее любовником более шести лет. А теперь я хочу, чтобы он был моим. Я опять содрогнулась, ненавидя себя за эту чудовищную мысль, ненавидя свое тело, которое предало меня в такой момент.

К счастью, Себастьян, наконец, разжал руки и освободил меня. ПОдняв мое лицо, он легко коснулся губами моего лба. Он попытался улыбнуться, кажется, хотел что-то сказать, но промолчал.

Наконец, он промолвил тихо и заботливо:

– Я понимаю, дорогая Вивьен, тебе очень одиноко, но у тебя есть я. И ни о чем не беспокойся. Я буду заботиться о тебе. Знаю, что не могу заменить тебе мать, но я твой друг, и буду с тобой всегда, когда понадоблюсь.

Я кивнула головой:

– С того самого дня, как ты нашел меня в беседке, с той первой встречи, я всегда чувствую твою заботу, Себастьян. – Эти слова были истинной правдой.

Он опять попытался улыбнуться, но без особого успеха:

– Ты можешь всегда обратиться ко мне, если у тебя возникнут трудности, и я помогу тебе – это я обещаю. – Он слегка вздохнул и сказал как бы про себя: – Ты была таким милым ребенком. Ты тронула мое сердце…

И вот он умер, и больше не сможет заботиться обо мне, и моя жизнь без него станет гораздо беднее. Я уткнулась лицом в подушку, и прошло немало времени прежде, чем слезы мои высохли.

Наверное, я так и уснула: потому что когда я проснулась, солнечный свет уже лился во все окна. Ложась спать, я забыла задернуть шторы: начинался новый день. Я слышала за окнами птичий щебет, издали доносился гогот канадских гусей, плывущих по озеру.

Взглянув на часы на тумбочке, я обнаружила, что еще только около семи, и опять спряталась под одеяло, решив немного понежится в тепле и уюте. И вдруг реальность ворвалась в мое сознание, и с мучительным содроганием я вспомнила все, что случилось вчера.

Себастьян умер. Я никогда больше не увижу его.

Я лежала без движения, глубоко дыша, думала о нем, вспоминала разные разности, всякие пустяки. Восемь лет, как мы развелись, и за последние три года я не очень часть виделась с ним. Но до этого в течение двадцати одного года он был очень важной и неотъемлемой частью моей жизни. Двадцать один год! Для меня это число счастливое. Мне был двадцать один год, когда Себастьян стал моим любовником.

И вот я вижу его так ясно. Я вижу его в точности таким, каким он был тогда. В 1979 году. Мне – двадцать один год. Ему – сорок один. На двадцать лет старше меня: но он никогда не выглядел на свой возраст.

Закрыв глаза, я представила себе, как он входит в библиотеку. Это было ночью, после дня моего рождения. По этому поводу Себастьян устроил фантастический вечер у себя на ферме Лорел Крик, соорудив в саду два шатра, убранных цветами. Угощение было самое изысканное, вино превосходное, великолепный оркестр, ради такого случая выписанный из Манхэттена. Это был прекрасный праздник, пока Люциана все не испортила. К концу вечера она повела себя по отношению ко мне так отвратительно, что я была поражена, выбита из колеи и испугана мерзкими, злыми словами, которые она мне наговорила. Ошеломленная, оскорбленная, я убежала. Я вернулась в Риджхилл.

Подъехала машина, шурша шинами по гравию. Громко хлопнула дверца.

Через мгновение Себастьян ворвался в библиотеку, напряженный и бледный.

Чувствуя себя совершенно одинокой, я стояла у французской двери, ведущей в сад. У меня в руке скомканный носовой платок: слезы вот-вот снова хлынут из глаз.

Я никогда прежде не видела его таким: присмотревшись внимательней, я поняла, что он в полной ярости.

Он тоже всматривался в меня: его глаза казались кусочками синего льда на искаженном лице.

– Почему ты убежала, Вив, как испуганный жеребенок? – спросил он сурово. Потом пересек комнату несколькими большими шагами и остановился передо мной, глядя на меня сверху вниз.

Я молчала.

– Так почему же? – снова спросил он.

– Я не могу тебе сказать.

– Ты можешь сказать мне все, и ты это знаешь! Ты с самого детства всегда и все рассказывала мне. – Он был по-прежнему в ярости, но сдерживался.

– Не могу, и все тут. Об этом – не могу.

– Но почему?

Я все так же тупо смотрела на него. Потом затрясла головой.

– Не могу!

– Послушай. – голос его стал мягче. – Мы всегда были добрыми друзьями, ты и я. Настоящими друзьями-приятелями. Вивьен, прошу тебя, скажи мне что случилось, что заставило тебя убежать?

Я не ответила, и он быстро продолжил:

– Это Люциана, да? Она обидела тебя.

Я кивнула, но продолжала молчать.

– Она оскорбила тебя… она сказала что-то… что-то презрительно, да?

– Как ты догадался?

– Просто я хорошо знаю свою дочь, – воскликнул он. – Что именно она сказала?

– Себастьян, я не могу. Я не доносчица.

Он какое-то время испытующе смотрел на меня, потом кивнул сам себе.

– Честность – качество врожденное, особенно у тебя. Видишь ли, Вивьен, ты самый благородный человек из тех, кого я знаю, и хотя я понимаю твое нежелание ябедничать, я все же уверен, что ты должна рассказать мне все. В конце концов, это совершенно особенный вечер для нас обоих. Для меня было очень важно устроить тебе праздник, и я очень удивился, когда ты убежала, да еще в таком расстройстве. Ради Бога, скажи мне, что произошло.

Он был прав, конечно прав. Набрав побольше воздуху, я ринулась вперед.

– Она сказала, что усложняю тебе жизнь. Мешаю тебе. Что ты хотел бы избавиться от меня. Она сказала, что ты недоволен тем, что тебе приходится опекать меня, и тем, что тебе приходится платить за мое обучение в Веннесли.[4] Она сказала, я живу за счет благотворительности, что я – никто, всего-навсего отродье одной из твоих… – я запнулась и замолчала, не смогла продолжить и с трудом сглотнула.

– Давай дальше, – приказал он довольно грубо.

– Люциана… Она сказала, что я – всего-навсего отродье… одной из твоих шлюх, – прошептала я.

Он гневно сжал губы, и я ждала, что он вот-вот взорвется.

Но он не взорвался. Он только обескураженно покачал головой и проговорил напряженным голосом:

– Она лгунья, моя дочь. Иногда я думаю, Вивьен, что она самая умная лгунья из всех лжецов, которых я встречал. Она лжет искусней, чем Сирес, а это о чем-то да говорит. Но нередко она врет безрассудно и не слишком умно. ВОт как сегодня. Да, Люциана не слишком умна.

– Но ведь я не мешаю тебе, ведь нет? – прошептала я.

– Конечно нет! Теперь-то ты должна понять это. Разве я не доказал тебе, что я забочусь о тебе, о том, чтобы тебе жилось хорошо! А этот вечер? Я же устраивал его ради тебя, и делал это с великим удовольствием.

Я кивнула. Я не могла произнести ни слова. Не то чтобы язык меня не слушался, просто я была подавлена и злилась на себя. Как, наверное, смешно я выгляжу в его глазах! Наверное, он думает, что я не доверю ему. Он никогда не бросал меня, и я знала, что он – человек добросовестный, умеющий держать свое слово. Сколько стоит мое образование, одежда и содержание – все это не имело для него никакого значения. Деньги для него были пустяком. У него их было очень много, он их почти презирал. Или, может быть, мне так казалось. Конечно, он раздавал большую часть своих денег. Как глупо было прислушиваться к словам Люцианы. Она сделала все это, чтобы выгнать меня, потому что ревновала меня к своему отцу. И вдруг мне пришло в голову, что эта ревность существовала и тогда, когда мы были еще детьми. А сегодняшнюю сцену она разыграла сознательно, и что гораздо хуже – я поддалась на эту уловку.

Он взял меня за подбородок и посмотрел в лицо.

– Ты плачешь, Вивьен? Дорогая моя, какой прекрасный был вечер и как грустно он завершился!

– Прости меня, Себастьян, – сказала я задыхаясь, – пожалуйста, прости.

Он прошептал, отерев рукой мои горькие слезы:

– Ну, ну, милая, ты ни в чем не виновата.

– Я не должна была слушать ее.

– Конечно, – согласился он. – И запомни: не нужно обращать внимания на то, что она говорит. Или на то, что говорит Джек. Он не такой плохой человек, как она, и не лжец, но и он не всегда честен.

– Я не буду слушать ни его, ни ее, – обещала я и подалась вперед, вглядываясь в его ярко-синие глаза, которые смотрели на меня с таким участием. Лицо мое было напряжено. – Пожалуйста, скажи, что у нас все хорошо.

Он вдруг улыбнулся, в уголках глаз появились морщинки.

– Ничто никогда не будет стоять между нами, Вивьен. Мы для этого слишком близки и всегда были слишком близки. Мы друзья на всю жизнь, ты и я. Это совершенно особая связь. Ведь это так, не правда ли?

Я кивнула. Говорить я не могла. Я была переполнена им, завораживающим взглядом его глаз, его мужским обаянием: и меня поглотил взрыв моих собственных чувств. Я хотела, чтобы он принадлежал мне, я хотела принадлежать ему в самом прямом смысле этого слова. Я пыталась что-то сказать, но слова не шли.

На лице его отразилось смущение, он вопросительно глянул на меня, глаза его сузились.

– Ты как-то странно смотришь на меня, – сказал он. – О чем ты думаешь?

Я прильнула к нему и поцеловала щеку. Наконец, обретя голос, я сказала:

– Я думаю какой ты чудесный, и как чудесно ты всегда ко мне относился. И я хочу поблагодарить тебя за вечер в честь дня моего рождения. За чудесный вечер.

– Не стоит благодарности, – отозвался он.

Склонив голову, я заглянула ему в лицо.

– Мне двадцать один год. Я взрослая.

– Ну, конечно, – откликнулся он слегка насмешливо.

– Себастьян!

– Что?

– Теперь я женщина.

Наверное, что-то необычное было в моем лице, или, может быть, в моем голосе. Но, как бы то ни было, он посмотрел на меня очень странно и долго. Вдруг он приблизился ко мне, потом резко отстранился.

Мы обменялись взглядами такими глубокими, понимающими, исполненными желания, что просто задохнулась. Прежде, чем я смогла остановить себя, я почти против воли прижалась к нему.

Мне казалось, что он следит за каждым моим движением. И тогда он порывисто обнял меня. Он схватил меня в объятия с такой жадностью, что я испугалась. Он так обнял меня, что я едва могла дышать.

И тут все переменилось. Я переменилась. Себастьян переменился. Наши жизни переменились раз и навсегда. Пошлое исчезло. Осталось только настоящее. Настоящее и будущее. Наше совместное будущее. Нам суждено быть вместе, мне и ему. По крайней мере, я так считала. Да, так было всегда. Мы давно шли к этому. Почему-то я знала. Себастьян наклонился и поцеловал меня. Когда его язык легко коснулся моих губ, я раскрыла их совершенно естественно. наши языки встретились. Ноги у меня ослабели, я прижалась к нему крепче, чтобы не упасть, а он все еще целовал меня. Неожиданно он остановился, почти грубо отстранил меня и посмотрел мне в лицо.

Наши взгляды встретились. Я знала, что он хочет меня так же, как я хочу его. Он без слов уже сказал мне об этом. И все же я чувствовала, что он колеблется.

Я взяла его за руку и повела наверх. Войдя в спальню, он высвободил свою руку и, отойдя от меня, остановился посередине комнаты. Я скорее чувствовала, чем видела его неуверенность. Наконец он сказал сдавленным голосом:

– Я приехал за тобой, отвезти тебя обратно, на праздник… – голос его прервался.

– Нет. Я не хочу возвращаться. Я хочу быть здесь, быть с тобой. Я никогда ничего другого не хотела, Себастьян.

– Вивьен…

Одновременно мы двинулись навстречу друг другу.

Мы обнялись, прижались друг к другу: наконец, отпустив меня, он сбросил пиджак, швырнул его на стул, развязал галстук, пока шел до двери. Он запирал ее одной рукой, другой расстегивал пуговки своей рубашки, а глаза его неотрывно следили за мной до тех пор, пока он не вернулся ко мне.

Я раскрыла ему объятия и он приник ко мне. Расстегнул молнию на моем вечернем платье, и вдруг оно превратилось в груду белого кружева на полу у моих ног. Не говоря ни слова, он повлек меня к кровати, бросил на нее, лег рядом, снова обнял. Его губы нашли мои. Он ласкал все мое тело, его руки двигались по мне так искусно, что привели меня в исступление – я все извивалась в восторге. Когда, спустя мгновенье, он вошел в меня, я вздрогнула, и он остановился, глядя на меня. Я уверила его, что все в порядке, пусть продолжает, и обвила его руками. Мои руки твердо и сильно сомкнулись у него на спине: я поймала его ритм, двигалась вместе с ним, зажигаясь от его страсти и от своего собственного неуемного желания. И так мы взмывали ввысь и вместе достигли вершины страсти. Я вскрикнула, он тоже.

Мы молча лежали рядом. Он дышал с трудом и весь взмок. Я пошла в ванную, взяла полотенце и, вернувшись, обтерла его досуха. Он слабо улыбнулся, привлек меня к себе, охватил мое тело своими длинными ногами и лежал так, отдыхая и ни слова не говоря. Но в нашем молчании не было никакой неловкости, оно было легким и красноречивым.

Я запустила пальцы в его густые черные волосы: мои руки побежали по его плечам и спине. Я целовала его так, как мне хотелось его целовать. Потом мы опять любили друг друга безо всякой сдержанности.

И вот мы, наконец, лежим спокойно, удовлетворенные и немного уставшие. Себастьян посмотрел на меня, приподнявшись на локте. Отбросив прядь волос, он тихо сказал:

– Если бы я знал, что ты девушка, я не стал бы…

Я приложила палец к его губам:

– Не говори так.

Он покачал головой.

– Я и подумать не мог, Виви, чтобы в такой день, в таком возрасте… – слова иссякли, он покачал головой, несколько беспомощно, как мне показалось.

Я сказала:

– Я берегла себя.

Темные брови поднялись над пронзительно синими глазами.

– Для тебя, – объяснила я, самодовольно улыбаясь. – Я берегла себя для тебя, Себастьян. Сколько себя помню, я всегда хотела, чтобы ты ласкал меня.

– Виви! Я никогда не предполагал!

Я прикоснулась к его лицу:

– Я люблю тебя. Себастьян Лок. Я всегда тебя любила. И всегда буду любить… до конца дней своих.

Он нежно поцеловал меня в губы, потом обнял меня, привлек к себе.

Телефонный звонок оглушил меня.

Я очнулась от своей полудремоты и тут же все вспомнила. Я подняла трубку:

– Алло?

– Это я, – сказал Джек, – я еду к тебе. С газетами.

– О Боже, не говори об этом, – простонала я. – Проклятые заголовки. И некрологи.

– В самую точку, детка.

– Газетчики будут тебя осаждать, – пробурчала я. – Наверное, и вправду, тебе лучше быть здесь. Может быть, ты прихватишь с собой и Люциану, Джек?

– А ее нет, Вив. Она улизнула, спряталась, махнула в Манхэттен.

– Ясно, – сказала я, – ничего удивительного. – Спустив ноги с кровати, я добавила: – Я пойду сварю кофе. Увидимся через полчаса.

– Как бы не так. Через двадцать минут, – ответил он резко и повесил трубку.

4

Совершенно ясно, что Джек пребывает в своем обычном настроении. Я увидела это по его лицу прежде, чем он успел дойти до середины кухни.

– Доброе утро, – сказала я, поставив кофейник на стол. Когда в ответ раздалось невнятное урчание, я резко добавила: – Значит, сегодня мы люди супротивные, да?

Он немедленно отреагировал на это слово и глянул на меня.

– Супротивные? Это что?

– Ты не в первый раз слышишь это слово, так что не притворяйся. Это словечко моей Ба. Она часто называла тебя супротивником, когда ты был еще сопливым мальчишкой в коротких штанишках.

Не обращая внимания на мою резкость, он сказал спокойно:

– Я не понимаю, – и, плюхнувшись на ближайший стул, добавил: – Я не знаю, что это значит.

– Тогда я тебе объясню, – ответила я, облокотившись о стол и глядя ему в лицо. – Это значит: брюзгливый, раздражительный, надутый: это слово йоркширское, мой прадед оттуда. – И помолчав, добавила уже помягче: – Ты ведь не забыл замечательные рассказы Ба о ее отце? Помнишь, как мы хохотали, слушая их?

– Джордж Спенси. Вот как его звали, – сказал Джек, сострив гримасу. – Но сейчас мою жизнь может спасти только глоток горячего кофе. И немедленно, лапочка. – Он схватил кофейник, налил нам кофе и тут же отхлебнул из своей чашки.

– Джек, не нужно начинать день с этого – не зови меня лапочкой. Пожалуйста. У тебя что, похмелье? Ты выпивал?

– Классно. Приложился, что надо. Вчера вечером. Как только вернулся на ферму.

Он время от времени напивался, это было не ново. Меня это тревожило, но я уже не пыталась ни исправить его, ни делать ему выговоров, потому что это совершенно бесполезная трата времени. И на этот раз я воздержалась от замечаний. Я просто села напротив него, чтобы просмотреть газеты.

– Тут что, Джек, все очень плохо?

– Не так плохо, как мы ждали. Полно похвал. Почти никакого перемывания грязного белья. Тебя упоминают. Как одну из его пяти жен. Это на первой странице. Некрологи внутри.

Я придвинула к себе пачку газет. Джек привез «Нью-Йорк Пост», «Нью-Йорк Таймз» и «Дейли Ньюз», и разложив их перед собой, я увидела, что они говорят примерно одно и то же на разный манер. Великий и добрый человек найден мертвым: подозрительные обстоятельства. Все три газеты сожалели, пели ему хвалу, оплакивали его. Публиковали фотографии Себастьяна, довольно свежие, сделанные за последние два года. Он выглядел удивительно – ни на кого не похожий, красивый и полный обаяния, опасного обаяния. Но теперь это уже не имело значения.

Проглядывая мельком «Пост» и «Ньюз», я углубилась в «Таймз». На первой странице – статья того репортера, который беседовал со мной вчера по телефону, написанная неплохо, с добросовестно и аккуратно собранными деталями: сам тон статьи был осторожен. Больше того, мои слова цитировались дословно, и ни одно из них не было искажено или пересказано своими словами. И то хорошо. Никакими сенсациями там и не пахло.

Я перешла к разделу некрологов в «Нью-Йорк Таймз». Целая полоса здесь посвящалась Себастьяну Лайону Локу, отпрыску великой американской династии, промышленному магнату-миллиардеру, главе «Лок Индастриз», президенту «Фонда Лока» и величайшему филантропу мира. Приводилась краткая биография, в которой перечислялись по порядку его добрые деяния, благотворительные акции, которые он проводил в Америке: обширная информация о его благотворительной деятельности заграницей, особенно, в странах третьего мира. Явно написано несколько лет тому назад, как обычно пишутся некрологи известных людей – без первого и последнего абзаца, чтобы их можно было добавить сразу же после смерти данного лица.

Глянув в конец статьи, я с удивлением увидела только четыре имени. Упоминали меня как его бывшую подопечную и бывшую жену – как будто других жен не имелось, – Джека и Люциану, его детей, и Сиреса Лайона Лока, его отца, о котором я не вспоминала до этой минуты.

– О Господи! Сирес! – воскликнула я, глядя на Джека поверх газеты. – Ты связался со своим дедом?

– С этим старым дурнем? Да он скорее мертв, чем жив. Гниет себе в Бар Харбор. В этой усыпальнице. Должно быть…

– Но ты говорил с ним? – перебила я. – Он знает о смерти Себастьяна?

– Я говорил с Мадлен. Вчера. Все ей рассказал. Старый дурень спал.

– Ты сказал, чтобы она привезла его сюда на похороны?

– Конечно, нет. Он слишком стар.

– А сколько ему? – Я вдруг забыла, сколько лет Сиресу, но никак не меньше восьмидесяти.

– Он родился в 1904 году. Значит, девяносто. Слишком стар для путешествий.

– Не знаю… послушай, Джек, он должен приехать. В конце концов, Себастьян его единственный сын.

– Его последний сын, – поправил меня Джек.

– так что же сказала Мадлен?

– Ничего. Как всегда. Принесла мне свои соболезнования. Говорила, что Сирес нервничает. Но что он совсем не дряхл. Я терпеть не могу ее. У нее голос, как у рока. даже, когда она желает тебе добра.

– Да, знаю, в ее голосе действительно слышится какое-то близкое несчастье. И я уверена, что все, что она говорит о Сиресе, правда, даже то, что он не дряхл. Сирес Лок всегда был человеком замечательным. Совершенно замечательным. Просто гений.

Тут зазвонил телефон, прервав наш разговор. Я подошла. Взяв трубку, я сказала «Алло?» – и, взглянув на Джека, прикрыла трубку рукой и прошептала:

– Легка на помине. Это тебя, Джек.

– Кто?

– Голос рока с ирландским акцентом.

– Привет, Мадлен, – говорил Джек в трубку мгновение спустя. – Мы как раз говорили о тебе. И о Сиресе. Вивьен хочет чтобы вы приехали на похороны, Мадлен.

Я посмотрела на него, состроив гримасу.

– Не я занимаюсь организацией похорон.

Не обратив на меня внимания, он минуты две слушал Мадлен, попрощался с ней, положил трубку и прислонился к дверному косяку с задумчивым видом.

– Я оставил на ферме твой телефон. У Кэрри, племянницы миссис Крейн. Она пришла помогать. Пока ее тетка не вернется сегодня вечером.

– Большое спасибо, – отозвалась я и, вздохнув, бросила на него укоризненный взгляд. – Скажи, Джек, почему ты почти всегда хочешь переложить бремя ваших семейных забот на меня? Ведь не я организую похороны. Это твоя обязанность. Твоя и Люцианы.

– Забудь о Люси. Единственное, чего ей хотелось, это удрать. обратно в Лондон. К этому хамлу – ее английскому муженьку.

– А он не приедет на похороны?

– Кто?

– Ее муж. Джеральд Кэмпер.

– Кто его знает. Зато хочет приехать этот. Старый дурень. Дедуся. – Джек скорчил гримасу. – На похороны сына, который его ненавидел. Ты можешь это объяснить?

– Он хочет при этом присутствовать, как я понимаю.

– Дерьмо, – пробормотал Джек себе под нос.

– Все будет нормально, мы все устроим, – пыталась я убедить его. – Это ведь так естественно, что он хочет присутствовать на похоронах сына.

– Естественно?! Не будь дурочкой. В Сиресе Локе нет ничего естественного. Так же, как ничего естественного не было в Себастьяне. Он не способен чувствовать. так же, как и Себастьян. Это, наверное, какой-то генетический дефект. И старый дурень – точно такое же чудовище, как его сын. Пусть сиди в своем Бар Харборе. Вместе со своей секретаршей-экономкой-любовницей-тюремщицей. Или черт ее знает, кто она ему. Я… – Джек остановился и ухмыльнулся своей самой ужасной, отвратительной ухмылкой. – На мне удастся удержать его дома. Сирес хочет убедиться.

– Убедиться? В чем?

– В том, что Себастьян действительно помер. Что упрятан на три фута под землю. И нюхает цветочки на том свете.

– Ох, Джек!

– Не охай так душераздирающе! Хотя бы сегодня утром. Ты вчера занималась этим весь день. И давай без слез. С меня хватит. Ты жутко сентиментальна, малышка.

– А ты – самый неприятный тип из всех, кого я имела несчастье знать. Ты мне противен, Джек Лок. Себастьян умер, а ты ведешь себя так, будто это ничего не значит. Как будто тебе наплевать на это.

– А мне, и впрямь, наплевать.

– Говоришь, что Себастьян – противоестественен. Да ты сам такой!

– Похож на своих предков, а? – вымученно засмеялся он.

– Меня тошнит от тебя. Себастьян был тебе замечательным отцом.

– Расскажи об этом кому-нибудь еще! Уж кто-кто, а ты-то должна знать: никогда Себастьян не был мне отцом. Никогда он не заботился обо мне.

– Заботился.

– Я уже сказал тебе. МОгу повторить еще раз: он никогда никого не мог любить.

– Он любил меня, заявила я, отступив на шаг.

Джек резко засмеялся. На его лице появилась гримаса пренебрежения, когда он сказал:

– Опять двадцать пять! Он только о том и думал, как бы затащить тебя в постель. С этим я согласен. Трахнуть тебя ему очень хотелось. Даже когда ты была ребенком. Мечтал залезть тебе в трусики.

– Это неправда.

– Правда! Мы называли это «постепенным обольщением Вивьен». На манер названия пьесы.

– Кто «мы»?

– Люциана и я.

– Откуда ты это взял?

– Потому что мы много лет наблюдали, как он наблюдает за тобой. Забавно. Жирный кот выжидает, когда можно будет броситься. На маленькую мышку. Выжидает, когда ты подрастешь. Подлизывается. Угождает. Льнет к тебе. Осыпает подарками. Всячески расслабляет. Готовит для себя. Он очень хотел соблазнить тебя, Вив. Мы это знали. Люциана и я. И он сделал это, как только осмелился. Как только это стало безопасным. Когда, наконец, тебе исполнился двадцать один год. В ночь после празднования твоего дня рождения. Господи, не мог подождать хотя бы до следующего дня. В эту ночь должна была произойти грандиозная сцена обольщения.

– Джек, послушай, все было не так, честно говорю тебе. Себастьян не соблазнял меня.

Джек, запрокинув голову, захохотал.

– Защищать его – вот что он поручил тебе. Всегда и во всем.

– Но это правда, – протестовала я.

Мне было тошно, меня захлестывала ярость, и я вышла из кухни. Джек остался сидеть за столом, пил третью чашку кофе и курил. Значит, он опять вернулся к этой своей привычке.

Я пошла в библиотеку и, присев у окна, стала читать свой очерк для лондонской «Санди Таймз», надеясь успокоиться.

Потом машинально взяла карандаш и стала править свою рукопись. Это было нечто вроде точной доводки, необходимой в моей журналистской работе. Я была в такой ярости, что содержание адреналина в моей крови, наверное, подскочило выше всякой нормы, но это же придало мне силы и дало мне возможность отбросить в сторону все горести. По крайней мере, на время. Через два часа я кончила правку. Я откинулась на спинку кресла с облегчением, не говоря уж об удовлетворенности собой.

Когда, спустя несколько минут после этого, Белинда заглянула в дверь, я очень удивилась. Ее рабочий день должен был начаться не раньше, чем через час, и я, здороваясь, посмотрела на нее вопросительно.

– Я пришла пораньше, потому что подумала, что могу тебе понадобиться, – объяснила она, подходя ко мне и садясь в соседнее кресло. – Я привезла все газеты, но ты, вероятно, уже видела их.

Я кивнула.

– Джек привез три часа тому назад. Кстати, он все еще оккупирует кухню?

– Нет, он разбил лагерь у меня в конторе. Звонит по телефону, договаривается о похоронах и поминальной службе.

– Рада слышать это. У меня было ужасающее предчувствие, что он собирается порхать, как пушинка, – с ним это иногда случается, – что он улетит и оставит все на меня.

– Сейчас он говорит с пастором из Корнуэлла, – пояснила Белинда. – Договаривается о похоронах на пятницу.

– Насчет пятницы мы решили вчера вечером. А службу он хочет заказать на следующую неделю. Точнее, в среду.

Белинда вопросительно посмотрела на меня.

– А у нас хватит времени? Я имею в виду, оповестить всех?

– Конечно, Белинда. – Я покачала головой. – Время почтовых голубей и барабанов, разносящих вести по джунглям, давно миновало. Все это в прошлом. Нам потребуется всего лишь дать объявления на телевидение и в газеты. Или, вернее, позвонить в «Фонд Лока», и весь мир узнает об этом через двадцать минут.

Она любезно улыбнулась.

– Ты права. Я сказала глупость, да?

Пропустив мимо ушей это замечание, я быстро продолжила:

– Ты можешь сделать для меня одну вещь, Белинда, – отбивать все звонки из газет. Сейчас я, действительно, не в состоянии разговаривать с прессой. Мне нужно немного покоя и уединения. – Я посмотрела на часы. – Сегодня должна придти убираться Лайла, не так ли?

– да. Но не раньше часу. На одиннадцать у нее назначен визит к зубному. Вчера она позвонила мне предупредить, что немного опоздает.

– Это не имеет значения.

– А что качается прессы, Вивьен, не волнуйся, это я беру на себя. Если они уж очень будут настаивать на разговоре с тобой, могу я попросить их позвонить завтра.

– Конечно. Нет, постой, у меня прекрасная идея! Если Джек все еще здесь, посылай прессу к нему. А если уехал на ферму Лорел Крик, дай им телефон фермы. Он может побеседовать с ними не хуже, чем я.

С этими словами я ушла.

5

В спальне было тихо и спокойно, солнечный свет проникал сквозь многочисленные окна.

Открыв французскую дверь, я вышла на широкий балкон, изумляясь тому, как ласково утро: я задавалась вопросом: не посылает ли природа нам этот дивное бабье лето в дар, в утешение перед тем, как мы попадаем во власть суровых зимних ненастий, свойственных этим краям? С декабря до самой весны эти холмы будут покрыты снегом, по ним будут гулять пронзительные, свирепые ветры, и бывает, что снег не тает до конца апреля.

Но зимой меня здесь не будет. Я буду во Франции, в своем доме в Провансе. Я уже давно живу на старой мельнице, которую Себастьян перестроил несколько лет назад, и именно там я написала свои книги, – в основном, это биографии или другая не беллетристика.

Мы с Себастьяном нашли это поместье в первый год нашей совместной жизни, и он вручил его мне как свадебный подарок, потому что я до безумия влюбилась в эти места.

В день, когда мы натолкнулись на него, к старым полуразвалившимся воротам был прибит обрезок неотесанной доски, на которой кто-то написал черной краской «Vieux Moulin» – «Старая Мельница» – и мы сохранили это название. На той же грубой доске было написано, что мельница и земля продаются: и вот эти заброшенные земли превратились, в конце концов, в мои прекрасные сады.

Мы с Себастьяном вместе наслаждались, работая там, и в основу реставрации и всяческих новшеств легли, по большей части, его и мои идеи. «Vieux Moulin» и Риджхилл стал моими постоянными домами: один – потому что принадлежал моей семье не одну сотню лет, а другой – потому что был создан мной. Мне не приходилось заставлять себя относиться к ним одинаково поэтически, потому что я полюбила оба эти дома.

Я поделила свое время между ними: однокомнатная студия в Нью-Йорке была всего лишь pied-a-terre, местом, где можно повесить шляпу и поставить пишущую машинку, если мне нужно неделю провести в городе.

Я приехала в Коннектикут в августе, как делаю каждый год, и собиралась вернуться в Прованс в конце октября. Я и сейчас намереваюсь сделать это. Все упирается в результате вскрытия: я не могу уехать, не узнав правды. С другой стороны, полиция будет иметь дело с Джеком и Люцианой, ближайшими родственниками Себастьяна, а не со мной. Нет никакой причины оставаться здесь, кроме моего собственного беспокойства, моего желания узнать правду о его смерти. Интересно, что покажет вскрытие, какой приговор вынесет медицинская экспертиза. Холодная дрожь охватила меня, хотя было тепло, и я изо всех сил попыталась ухватиться за свою уверенность, что Себастьян умер своей смертью.

Отбросив тревожные размышления, я подошла к деревянным перилам и, облокотившись на них, огляделась. Деревья внизу, в саду, и те, что сбегали по склону холма к водам озера Варамауг, блестели ярче обычного, их ярко огненное оперение вырисовывалось на фоне прозрачного холодно-голубого неба. Кое-где листья уже начали падать – слишком рано, как я отметила, и я знала, что к середине месяца деревья станут голыми и сиротливыми. Именно такой, голой и сиротливой, я себя сейчас чувствую.

Неужели я – единственный человек, оплакивающий Себастьяна? Его дети, конечно, не испытывают горя: а что чувствует такой старый человек, как Сирес, никто не знает. В конце концов, ему девяносто лет, он впал в детство и сам стоит одной ногой в могиле. Он пережил троих своих детей: теперь умер последний. Наверное, это ужасно – пережить своих детей, похоронить их.

Себастьян долго был единственным оставшимся в живых отпрыском Сиреса Лока. Насколько нам было известно. Была у него сестра, которая пропала без вести несколько лет назад, и что с ней случилось – это осталось абсолютной тайной, тревожной для всех нас. Может быть, она еще жива, а может, и нет.

Себастьян был старшим сыном Сиреса от первой жены, которая умерла родами. От второй жены, Хильдегард Орбах Лок, у него было еще трое детей – две девочки и мальчик.

Гленда, единокровная сестра Себастьяна и самая близкая ему по возрасту, покончила жизнь самоубийством давным-давно. Его единокровный брат Малькольм утонул, катаясь на лодке по озеру Комо в Швейцарии, при невыясненных обстоятельствах. А Фиона, младшая, – это та самая, которая семь лет тому назад растворилась в воздухе, затерялась где-то в наркотическом аду, где томятся люди с дурными наклонностями, развращенные, ничтожные и бездомные. Живой труп – так называл ее Себастьян.

Себастьян долго искал пропавшую Фиону, и, насколько мне известно, детективы при «Лок ИНдастриз» не прекращали поисков исчезнувшей женщины.

Если не считать древнего патриарха Сиреса Лока, из потомков этого рода остались только Джек и Люциана. И детей у них нет. Конечно, трагично, что династия Локов дошла до такого плачевного состояния: эта великая американская династия почти прекратилась. Ее основатель Малькольм Лайон Лок перевернулся бы в гробу, если бы узнал об этом. Интересно, что подумал бы он о своих потомках, будь он жив. Этот ловкий шотландец из Арбосета, отплывший в Америку из Данди в 1830 году и ставший миллионером к двадцати восьми годам, был бы страшно разочарован. И я его вполне понимаю.

Если Люциана будет по-прежнему отвергать самую мысль о детях и избегать зачатия, и если Джек не женится еще раз и не заведет ребенка, тогда семье Локов придет конец. Правда, не совсем. Есть еще какие-то двоюродные братья и сестра, внуки братьев Сиреса – Тревора и Джеймса, но это люди ничем не выдающиеся, просто пустые места, которые держатся в стороне и живут на не заработанные ими деньги.

В дверь постучались, и я услышала голос Джека:

– Можно войти, Вив?

– Можно, – ответила я, и пока я входила с спальню, дверь открылась и ворвался Джек. Вид у него был ликующий.

– Я все сделал! – воскликнул он. – Я переговорил с корнуэллским пастором. Заупокойная служба начнется в одиннадцать. Похороны – через сорок пять минут. На корнуэллском кладбище. Это прямо по дороге от церкви.

– Я знаю, где находится кладбище, – пробормотала я. – Думаю, Джек, нам нужно будет пригласить несколько человек на завтрак после похорон.

– На поминки? Ты это хочешь сказать? – он с любопытством глянул на меня.

– Нет, конечно, нет, – ответила я, решительно покачав головой. – Не поминки. Просто завтрак для нескольких близких друзей и членов семьи.

Он загоготал.

– Ну, насмешила! Какие такие члены семьи?

– Ты, Люциана. И я. И твой дед с Мадлен. Или ты думаешь отправить их в Мейн прямо с кладбища, даже не покормив? Я полагаю, что кто-то из твоих кузенов появится. И несколько друзей Себастьяна, кто-то из «Лок Индастриз», из «Фонда Лока». Его помощники, секретари, сотрудники.

– Пожалуй, ты права, – нехотя согласился он. – Составим списки. Потом сравним.

– А как быть с женами, которые еще живы? Бетси, Бетьюни, например?

– Забудь о Бетси, – буркнул он. – Она играет на своем рояле в Сиднее. Кругосветное концертное турне.

– А Кристобель?

– Господи, Криста! Как ты о ней-то вспомнила? Я не знаю, где она. И Люциана не знает. Скорее всего, она умирает. От цирроза печени. Где-нибудь там. Не приглашай ее. Или Люциана из тебя все кишки вымотает. Она терпеть не может свою мать.

– А что насчет поминальной службы в церкви Иоанна Богослова? – сменила я тему разговора.

– За это отвечает Люси. Она обещала все устроить. Сегодня.

– Она, наконец, согласилась заказать ее там? Ты же знаешь, как она… как она любит все делать наперекор.

– А меня ты, очевидно, для контраста обзываешь пушинкой. Ты чертовски упряма.

– Да. Пора уже называть вещи своими именами.

– Решила быть жутко правдолюбивой, детка, да?

– Да. Ты был груб, жесток и равнодушен к Себастьяну. Просто беспощаден. Это трудно вынести. Ты просто невозможен, Джек.

– Да ладно. Считай, что мы квиты. Шпаги в ножны! Идет?

– С удовольствием.

Он повернулся и направился к двери, но задержался у порога.

– Так и быть, давай скорей похороним его. И увековечим память. И тогда я смогу умотать. Вернуться в Париж.

Я уже готова была вспылить, но прикусила язык и сказал холодным деловым тоном:

– Ты бы лучше поговорил с людьми из отдела общественных связей «Лок Индастриз», чтобы они подготовили необходимые объявления, и тогда мы вместе просмотрим тексты. Просто, чтобы проверить, нашли ли они верный тон. То есть, конечно, если ты хочешь, чтобы я тебе помогала.

– Хочу. Я только что говорил с Миллисент Андервуд. Из фонда. Она уже трудится.

– Это замечательно.

– Что именно?

– Эта твоя неожиданная и необъяснимая активность.

– Я хочу развязаться с этим. Раз и навсегда, – ответил он. И улыбнулся.

Я смотрела на него.

Я увидела его широкую, искреннюю улыбку, я увидела полное отсутствие озабоченности в его глазах, и никакого намека на горе. И я все поняла. Он был рад. Джек был рад, что Себастьян умер.

Я была ошеломлена очевидностью этого внезапного открытия. Я могла только опустить голову, а потом я отвернулась от него и пошла в ту часть спальни, где стоят маленький письменный стол и кресла.

Так я стояла спиной к нему, пытаясь овладеть собой.

– Я составлю свой список, – пробормотала я, не оборачиваясь. Смотреть на Джека у меня просто не было сил.

– Пока, Вив. – Джек захлопнул за собой дверь.

А я стояла, опираясь руками о письменный стол, дрожа и пытаясь успокоиться. И я спрашивала себя со все возрастающим ужасом: неужели Джек Лок приехал в Америку для того, чтобы совершить преступление? Неужели он вернулся, чтобы убить отца? От этой мысли меня пробирал мороз.

Весь день, который я провела у себя наверху, пытаясь чем-нибудь занять себя, я ощущала внутреннюю дрожь. Я привела в порядок бумаги, сложила в стопку мои заметки и приклеила ярлычки к свежим магнитным лентам. Завершив работу над очерком, я обычно систематизирую все собранные для него материалы и укладываю их в архив, и теперь я с удовольствием занималась этим. Это отвлекало мои мысли.

К вечеру, вскоре после того, как Белинда уехала домой, я разожгла камин в кабинете, заварила большую кружку чая и уселась перед пылающими поленьями.

Естественно, мои мысли тут же вернулись к Джеку и к тому ужасному подозрению, которое возникло у меня. Я снова и снова обдумывала все это. Одно дело, когда человек не слишком горюет о смерти отца, совсем другое – когда он откровенно рад этой смерти. Может быть, Джек радуется, потому что ненавидел Себастьяна? Или потому, что теперь он унаследует все его состояние, всю его власть? Я сильно сомневаюсь, что власть имеет для него какое-нибудь значение, но деньги, кажется, для него важны. Из-за денег убивают.

Я сидела, глядя в огонь, и без особого успеха пыталась унять эти мысли. Я все думала и думала о смерти Себастьяна, о том, что Джек, может быть, замешан в эту историю. отцеубийство. Ничего нового в этом нет. Это старо, как мир.

И тут мне захотелось поговорить с кем-нибудь о своих тревогах: но рудность заключалась в том, что у меня не было никого, кому я могла бы довериться. Может быть, Кристофер Тримейн? Конечно, это единственный человек, в котором я была совершенно уверена. Кит добр и мудр. И он уже доказал, что он мне верный друг.

Решительности мне не занимать, и я тут же протянула руку к телефону, стоящему на столике, взяла трубку и стала набирать код Франции. Потом остановилась, подумала с минуту и положила трубку обратно. Осторожность взяла верх.

Я никак не могла обратиться к Киту. Это было бы неправильно, несправедливо по отношению к Джеку, который всю жизнь был моим другом. Мы росли вместе, и он мне был как брат. В конце концов, это – не более, чем мое подозрение, и только. И еще одно соображение. Кит не очень хорошо относится к Локам. Он невзлюбил Джека, как только увидел его, и часто говорил о Себастьяне весьма едко.

Я вздохнула, думая о Ките. Это был американский художник, довольно известный, и около двух лет назад он купил землю в Провансе, неподалеку от тех мест, где я жила. Когда мы узнали друг друга получше, мы обнаружили, что у нас много общего и что физически нас сильно тянет друг к другу. Год назад мы вполне серьезно увлеклись, и какое-то время он хотел, чтобы я вышла за него замуж. Я уклонилась от этого предложения. Я любила Кита, мы с ним были парой, но я не была уверена, что смогу взять на себя обязательства, которые потребовал бы союз с этим человеком. Наверное, я разочаровалась в браке, я была сыта семейными радостями. Конечно, он огорчился, но наши отношения это не испортило.

Перед моим отъездом в Нью-Йорк Кит сделал пару резких замечаний в адрес Себастьяна по какому-то поводу и зашел так далеко, что предположил, будто я все еще люблю его. Дурацкое предположение.

Поразмыслив, я поняла, что никогда не смогу говорить с Китом о Джеке. Он славный человек, очень справедливый, и я уверена, что он с вниманием меня выслушает. Но переложить на его плечи свои проблемы – вовсе не значит разрешить их, а по отношению к Джеку это будет предательством. И я никому не могу поверить свои сомнения.

Лучше я буду молчать.

6

Ночь перед похоронами прошла беспокойно. Сон словно бежал от меня. Я металась и ворочалась с боку на бок. Так прошло несколько часов прежде, чем я, отчаявшись, не встала с постели не спустилась вниз.

Взглянув на часы, я увидела, что уже три часа утра. Во Франции, значит, девять. Тут же я подумала, не позвонить ли мне Киту. Не для того, чтобы поверять ему свои тревоги, ведь я решила не делать этого, но просто, чтобы услышать голос близкого человека.

Вообще-то, немного странно, что он не позвонил. Он не мог не знать о смерти Себастьяна, и самое меньшее, что он должен был бы сделать – это взять трубку и сказать мне несколько добрых слов. В конце концов, Себастьян был мне не только мужем в течение пяти лет, но и опекуном; друг должен был бы понять, что эта смерть будет для меня сильным ударом.

Мари-Лор де Руссийон, моя ближайшая подруга во Франции, позвонила вчера, чтобы выразить сочувствие и спросить, не может ли она чем-нибудь помочь: то же сделали и добрые друзья из Парижа и Прованса.

С другой стороны, нужно быть справедливой и учесть, что до Кита эта весть, может быть, и не дошла.

Сейчас он дни напролет работает, готовясь к очередной выставке, которая будет в ноябре в Париже. Когда мы говорили в последний раз – это было дней десять назад, – он был чертовски занят: заканчивал огромное полотно.

Кит работает, уходя с головой в дело, которому предан всей душой, в полном одиночестве. Единственные люди, с которыми он видится, – это французы – муж и жена, они помогают по хозяйству и присматривают за домом. Газет Кит не читает, телевизор не смотрит, радио не слушает. Он следует простому и очень строгому распорядку дня: живопись, еда, сон: еда, живопись, сон, живопись. Иногда он работает по восемнадцать часов в день, почти не прерываясь, и это продолжается до тех пор, пока на полотно не будет положен последний мазок.

Наверное, я могла бы позвонить ему и сама сообщить о случившемся, но вряд ли стоит отрывать его от работы. И еще я прекрасно чувствовала его сдержанную неприязнь к Локам. Я не хотела услышать в его голосе раздражение из-за того, что нарушен его режим: подвергаться его саркастическим замечаниям мне тоже не хотелось.

Я немного повозилась с мыслью позвонить Мари-Лор, просто чтобы немного поболтать, и тоже решила этого не делать. Она – хозяйкой фамильного замка и огромного имения в Ансуи и по утрам всегда очень занята.

Вскипятив на кухне кружку молока, я пошла в библиотеку. Включила свет, села на диван и стала медленно глотать горячий напиток. Когда я была маленькой, ба Розали лечила горячим молоком почти все болезни, и теперь я находила великое утешение в этом лекарстве моего детства. Может, оно поможет мне уснуть, когда я поднимусь наверх и лягу.

Я знала, почему у меня так муторно на душе, откуда взялось это ощущение тревоги. Это была мысль о завтрашних похоронах: иметь дело с Джеком и Люцианой будет нелегко: и общаться с Сиресом Локом и Мадлен Коннорз я тоже не жаждала.

По моим наблюдениям, члены любой семьи зачастую ведут себя не слишком хороша на больших сборищах вроде похорон или свадеб: я была совершенно уверена, что семейство Себастьяна не будет исключением из этого правила.

Пытаясь расслабиться, я переключила свои мысли с завтрашнего дня на мои ближайшие планы. И через несколько минут приняла решение. Я не буду болтаться здесь дольше, чем это необходимо. Никаких причин у меня для этого нет. Я уеду сразу же после поминальной службы в Нью-Йорке, в следующую среду. Я забронирую билет до Парижа на вечерний рейс.

Мне очень хотелось вернуться во Францию, на свою причудливую старую мельницу, расположенную вблизи древних городков Лормарэн и Ансуи в Воклюзе. Там, под сенью Люберонских гор, в своих садах, под оливами, на полях лаванды, я обрету мир и спокойствие. Вдали от всего.

Только там я бываю совершенно счастлива. Это – единственное место, где я подолгу хорошо работаю, где я могу сосредоточиться на своем творчестве. На несколько недель я хочу вернуться к биографии сестер Бронте, которую я пищу. Закончить ее очень важно: рукопись должна быть у моего издателя в начале марта, и у меня остается всего четыре месяца.

Мысль о том, что я смогу долго, не отрываясь, работать, показалась мне необычайно заманчивой. И меня охватило некое особое волнение, которое всегда предшествует творческому периоду.

Я откинулась на старинные вышитые подушки, чувствуя себя успокоенной, любовно размышляя о своем доме в Провансе, как вдруг на глаза мне попался толстый альбом с фотографиями, лежащий на полке у камина. Там было фото «Vieux Moulin», и мне захотелось взглянуть на них.

Взяв альбом, я вернулась на диван. Я раскрыла альбом, но вместо мельница в Лормарэне, которой я хотела полюбоваться, вдруг увидела фотографии, сделанные в 1979 году на вечере в честь моего дня рождения.

Я кинула на них быстрый взгляд.

Сколько можно увидеть, рассматривая фотографии спустя много лет! Как по-иному мы выглядим на самом деле по сравнению с нашим представлением о себе! Когда я мысленно возвращаюсь к этому вечеру, я кажусь себе такой взрослой в двадцать один год. Но ведь это не так. Мой облик, сохраненный на снимке, демонстрирует, как я была молода и невинна в белом кружевном платье с открытыми плечами и с ниткой жемчуга на шее. Темно-каштановые волосы пострижены каре и обрамляют лицо мягкими естественными волнами, а высокие скулы не так выдаются, как теперь. Большой рот кажется более нежным, и очень серьезные серые глаза смотрят доверчиво и с надеждой.

Я всмотрелась в свое лицо внимательней. Ни морщинки, ни пятнышка. Я улыбнулась. Откуда им быть? Такая молодая, совсем девочка, неопытная, нетронутая жизнью.

Рядом со мной – Себастьян, улыбающийся и добродушный, в своем безупречном костюме от Севила Рода в ослепительно белой рубашке, застегнутой спереди на те самые темно-синие сапфировые пуговки, которые он с таким трудом расстегивал позднее, ночью.

Здесь была Люциана, казавшаяся несколько полноватой в бледно-розовом платье из тафты: она выглядела так, как будто во рту у нее фунт масла, которое никак не растет, а короткие вьющиеся волосы нимбом золотились вокруг сияющего лица.

Тогда, в свои тринадцать лет она казалась несколько перезревшей, и на снимке выглядела гораздо старше своего возраста. А рот у нее был прямо как у зрелой тридцатилетней женщины. Я и тогда это видела очень хорошо.

Долго я разглядывала фотографии Джека. Не могла не отметить, что он выглядит, как маленький старичок. Небрежно причесанные волосы, мятый костюм – облик определенно неприятный. Лицо угрюмое, раздраженное: и вдруг я поняла, что он почти не изменился. Он остался таким, каким был в пятнадцать лет. Джек так и не стал взрослым. К сожалению.

Перелистав альбом, я нашла серию фотографий Себастьяна, которые я сделала в то лето, когда мы отдыхали в Нантакете. Больше всего я любила снимок, на котором Себастьян стоит с беззаботным видом на палубе парусной лодки, принадлежавшей его другу Леонарду Марсдену. Лодка называлась «Мошенник», и иногда мы подшучивали, что название вполне соответствует хозяину, Леонарду, который был порядочным повесой.

Рубашка Себастьяна, белая, с открытым воротом, подчеркивает его темный загар, и вид у него такой юношеский и такой беззаботный, что у меня перехватило дыхание, когда я посмотрела на снимок. Волосы взъерошены ветром, очень синие глаза под темными бровями: ему был тогда сорок один год, но, конечно, он не выглядит сорокалетним. Совсем не выглядит.

И неделю назад, за ленчем, ему нельзя было дать пятьдесят шесть лет.

Я сказала ему об этом, как-то к слову пришлось, и он радостно рассмеялся, очевидно польщенный и довольный моим комплиментом. А потом ответил мне, что я тоже выгляжу лет на десять моложе.

Тот ленч проходил в атмосфере взаимного восхищения. Я погладила его руку, лежащую на столе, и сказала ему, что мы оба как будто не подвластны времени.

Это замечание еще больше восхитило его.

– Ты всегда была моей любимицей, Виви. Я вдруг понял, как мне не хватает тебя. Нам нужно видеться с тобой почаще, дорогая моя девочка. Жизнь слишком коротка, и нужно проводить больше времени с тем, кто тебе по-настоящему дорог.

Я напомнила ему, что он безостановочно колесит по всему свету, в то время как я сижу в Нью-Престоне или Лормарэне, и найти меня очень просто.

– Не беспокойся, Виви. Я найду тебя и приеду, – пообещал он, с улыбкой глядя мне в глаза. И я знала, что он так и сделает. Но этого уже не будет. Теперь не будет. Никогда.

Грустно вздохнув, я пролистала несколько страниц и остановилась на снимках, сделанных в том же году во время зимнего отдыха в Солнечной долине в Айдахо. Дальше шли снимки следующего лета – вручение диплома в Веллесли, их я пропустила.

Мгновение я помедлила над страницами, заполненными фотографиями нашей свадьбы. Я была тогда во всем блеске своей молодости, – хорошенькая невеста в коротком платье из белого шелка с букетом белых роз, не отрывающая взгляда от своего красивого жениха, не видящая никого, кроме него.

Я обожала Себастьяна, и это было так очевидно и так трогательно, что у меня перехватило горло, когда я вспомнила о годах, прожитых нами вместе.

Я откинулась на подушки, глядя в пространство и размышляя.

Свадьба была в июле 1980. В то лето мне исполнилось двадцать два. Сразу же после окончания колледжа.

Годом раньше, когда мы с Себастьяном стали любовниками, я не хотела возвращаться в колледж. Я хотела быть с ним, путешествовать с ним, все время быть рядом.

Он же и слышать не желал о том, чтобы я бросила учебу. Он считал, что я обязана завершить образование и получить диплом. Это была первая наша настоящая ссора. Конечно, мы тут же помирились, поскольку ни один из нас не способен был затаить в душе недоброе.

И я без труда вспомнила, как мы сшиблись из-за этого рогами и как мы оба были потрясены, когда во мне проявилось мое упрямство, неподатливость и решимость идти своим собственным путем. Выиграл Себастьян. Я проиграла. Но он понял, что нашел себе достойную пару. Что касается меня, я была ошеломлена. Я и не знала, что могу быть таким чертенком.

С самого начала нашей связи я надеялась, что он попросит меня выйти за него замуж. И все-таки его предложение удивило меня и застигло врасплох. Он очень беспокоился из-за разницы в двадцать лет, которая была между нами. Меня это не волновало ни в малейшей степени: он был так юношески молод во многих отношениях, что я воспринимала его как ровесника.

– А кто у нас будет шафером? – спросил Себастьян за несколько недель до свадьбы.

В конце концов мы решили, что это будет Джек. Мы вместе росли, он и я, и он был мне практически братом.

Бракосочетание состоялось на ферме Лорел Крик в присутствии местного судьи, давнишнего знакомого Себастьяна. Церемония проходила в прекрасном саду, обнесенном стенами, по которым вились розы. Она была проста и непродолжительна, а по ее окончании для присутствующих друзей и членов семьи был дан завтрак в шатре на лугу. Вечером мы с Себастьяном уехали в Нью-Йорк, счастливые тем, что сбежали ото всех, что остались одни, что, наконец, поженились.

На следующее утро мы отправились в Африку, где собирались провести большую часть медового месяца.

Первая остановка была в Лондоне, в отеле «Кларидж» – Себастьян заказал для нас комнаты, и мы прожили там две недели. У Себастьяна в Лондоне были дела, и к тому же он хотел, чтобы я как следует экипировалась для путешествия по Африке.

– У тебя должна быть подходящая для этого одежда, Виви, все должно быть практичным и удобным. Нам придется быть под палящим солнцем и постоянно в пути, – объяснял он.

Я бывала в Лондоне всего дважды, оба раза с матерью и ба Розали, и пожить здесь с мужем было очень приятно.

Я познакомилась со множеством друзей Себастьяна: мы присутствовали на фешенебельных завтраках и элегантных обедах, ходили в оперу в Ковент Гарден и посмотрели несколько спектаклей в Вест-Энде. Я наслаждалась каждой минутой. Я была влюблена до безумия, и он тоже, как мне казалось. Мы много времени проводили в постели, доставляя друг другу массу удовольствия. Он ласкал меня со знанием дела, баловал безудержно, одевал по последней моде и с гордостью всем меня показывал.

Однажды, в первую неделю нашей лондонской жизни, Себастьян повез меня по специальным магазинам, чтобы купить мне одежду, подходящую для Восточной Африки, куда мы решили отправиться. Он купил для меня легкие хлопчатобумажные брюки, хлопчатобумажную куртку в стиле «сафари», хлопчатобумажные рубашки с короткими рукавами, а также четыре пары замечательных ботинок из мягкой кожи и несколько широкополых войлочных шляп для защиты от солнца.

После двух недельного пребывания в Лондоне мы вылетели в Найроби. Там должна была быть наша база в течении трех-четырех месяцев, которые Себастьян планировал провести в Африке. И я до конца дней своих не забуду этих месяцев в Кении. Я была опьянена моим мужем, потрясена своим замужеством, всем, что мы испытали с ним вместе, но сама Африка захватила меня в первый же миг, как только я ступила на ее землю. Это было одно из самых захватывающих по красоте мест, виданных мною в жизни, и меня охватило благоговение.

Себастьян очень хорошо знал Кению, и ему доставляло огромное удовольствие показывать мне свои любимые места, те края, которые он любил больше всего, и которые вновь и вновь влекли его к себе. Они были, действительно, сказочными.

Одолжив небольшой самолет у приятеля в Найроби, он летал со мной над той огромной территорией, которая называется долиной Грейт Рифт. Она простирается с севера на юг и ограничена отвесными уступами, такими высокими и труднопреодолимыми, что описать их невозможно. Местами долина Грейт Рифт, безводная и необитаемая, напоминала мне лунный пейзаж, и когда я сказала об этом Себастьяну, он согласился, заметив, что это очень точное сравнение.

Полной противоположностью этой долине были пышнозеленые саванны, куда мы ездили на сафари. Там мы передвигались либо на машинах, либо на волах, фотографировали необыкновенных диких животных – леопардов, львов, слонов, буйволов, носорогов, газелей, зебр, антилоп гну и жирафов.

После саванны Себастьян повез меня в заповедник Масай Мори, и я опять была ошеломлена красотой этого края и огромными дикими животными, живущими на воле, в естественной среде. Мне казалось, что я перенеслась в доисторические времена, когда земля была еще молода.

Так, не спеша, мы добрались до озера Виктория, провели неделю, отдыхая на его берегах. Отдохнув, мы двинулись дальше к югу, к границе с Танзанией и к горе Килиманджаро.

Что за ужасающее зрелище – эта гора, погасший вулкан: подъем на нее очень труден: ее двойная вершина прячется в облаках и тумане, и увидеть ее сможет только тот, кто будет подниматься все выше и выше. Мы же, не будучи альпинистами, проделали лишь самую небольшую часть подъема по более пологим и доступным склонам.

Мы устроили лагерь у подножия Килиманджаро и днем обследовали окружающую местность, а ночью ласкали друг друга под сенью громадной горы. Ночное небо там просто невероятное. Мы лежали под ним, таким чистым, таким близким, что оно казалось высоким балдахином из черного бархата.

– Родительский кров, – часто повторял Себастьян по ночам.

Однажды, когда мы лежали в объятиях друг у друга, вслушиваясь в ночные звуки, глядя на хрустально-ясные звезды, он объяснил:

– Именно здесь, в этих краях, под этим небом множество веков назад появился человек. Это – колыбель человечества, Виви.

Я внимательно слушала все, что он рассказывал об Африке, я много узнала от него и об этой земле, и о других вещах.

Согласно его плану, по которому наш путь на карте представлялся неправильным треугольником, мы медленно двигались от Килиманджаро к Найроби – он хотел показать мне озера и нагорья этого необычайного края, который он так любил и знал. И здесь растительность отличалась чрезмерной пышностью, пейзажи – живописностью, и я была очарована ими навсегда. О, зеленые холмы Африки… Они покорили мое воображение и мое сердце. И навсегда я останусь в их власти.

Рассматривая альбом, я задержалась на нескольких снимках, которые мы сделали во время сафари. На них Себастьян и я стоим обнявшись под ярко-оранжевым деревом в Тайке. Мне показалось, что я выгляжу совсем недурно в куртке-сафари, брюках, ботинках для верховой езды и небрежно заломленной войлочной шляпе.

Рядом я поместила увеличенный снимок, на котором между нами стоит пастух-масайи. Горделивый и спокойный, он выглядит прямо царственно в красочном, экзотическом одеянии своего племени. Масайи высоки и гибки: это кочевое племя, которое занимается в основном тем, что мирно пасет свои стада, но славится оно свирепой воинственностью.

И вот, наконец, мы позируем на берегу озера Канура, одного из многих содовых озер Кении, где обитают фламинго. Я внимательно вглядываюсь в фотографии, вновь переживая это восхитительное зрелище. Фламинго казались подвижной приливной волной розового и алого цвета, миллионами их крыльев были покрыты темные воды озера. Изумительная картина.

Я навсегда сохраню в памяти эти месяцы, проведенные с Себастьяном в Африке… Воспоминания и теперь так свежи и ярки, как будто все было вчера. На самом деле прошло четырнадцать лет.

Быстро пролистав страницы – меня не очень интересовали другие поездки в другие места в разное время, – я, наконец, добралась до мельницы в Провансе.

Я вздрогнула от неожиданности, увидев на снимке полуразрушенное, покосившееся здание, – когда-то я так тщательно запечатлела его. Я совсем забыла, какая это была развалина, когда мы впервые набрели на нее, – просто оскорбительное для глаз зрелище.

Из Кении мы с Себастьяном отправились во Францию. Несколько месяцев мы провели в шато[5] д'Коз в Экс-ан-Прованс, владельцем которого Себастьян был уже много лет. Мы все уезжали туда на лето, когда я была маленькой и моя мать еще была жива, и это были памятные каникулы. Джек очень любил эти места: здесь он чувствовал себя как дома. Он изо всех сил старался овладеть французским языком. Из-за любви к этому месту. И что удивительно, его старание увенчалось успехом.

Путешествуя по Провансу, мы с Себастьяном и набрели на старую мельницу. она стояла у оливковой рощи среди холмистых полей, вблизи древнего городка Лормарэн. От него мельницу отделяло поле, так что жить здесь можно было уединенно, и все же не в такой изоляции от городской жизни, чтобы это уединение наскучило.

Сначала Себастьян купил ее для меня как свадебный подарок, потому что я влюбилась в нее и в окрестные пейзажи, также как в живописный городок. Но когда мы начали восстанавливать здание, он осознал его возможности. И тогда он решил, что это будет прекрасное убежище для нас с ним в Европе и что он будет ежегодно жить здесь хоть какое-то время.

Себастьян в то время уже утратил интерес к жизни в шато и к виноделию, отдав предпочтение благотворительности. Мало помалу он перепоручил все заботы о доме и землях управляющему и, если и наведывался туда ежегодно, то совсем не надолго. А поскольку он был так же очарован мельницей, как и я, то, в конце концов, отдал и шато, и прилегающие к нему земли, и винодельню Джеку как часть наследства. Джек был потрясен этим, проводил каждое лето в Экс-ан-Прованс и почти поселился во Франции после окончания Йейльского университета.

На первых моих «Vieux Moulin» – это груда старых камней, бесформенная руина, способная привести в отчаяние любого, даже самого стойкого человека, задумавшего воскресить ее. Тем не менее работа подвигалась. Перестройка и перепланировка старого дома и пристроенные к нему два флигеля – это одно из самых удачных моих деяний. Себастьян тоже занимался этим с удовольствием, и мы провели там несколько счастливых лет до того, как развелись. И даже после развода время от времени он приезжал туда, чтобы побыть со мной, когда ему хотелось убежать от всех.

Быстро перевернув страницу, я, наконец нашла то, что хотела видеть в самом начале – фотографии «Vieux Moulin».

Как она прекрасна! Сверкающие на солнце под бледно-голубым летним небом, по которому плывут курчавые белые облака, ее розовые и бежевые камни кажутся золотыми. Мой самый любимый снимок – это дом, снятый с расстояния: перед ним расстилается поле лаванды, которое кажется пурпурным в этот вечерний час, на закате. Дом овеян нездешним золотистым сиянием. Очаровательно. И на следующей неделе, если все будет хорошо, я буду там.

С этой мыслью я закрыла альбом и пошла наверх – спать.

7

Похороны Себастьяна были для меня горестным испытанием по разным причинам, и я сидела, скорбная, осиротевшая, на передней скамье маленькой церкви в Корнуэлле.

По одну сторону от меня сидели Джек и Люциана, по другую – Сирес Лок и Мадлен Коннора, и я чувствовала, что оказалась между чужими мне людьми, хотя только этих людей я могла бы назвать своей семьей.

Не то что бы кто-то из них сказал мне какую-нибудь гадость или сделал что-нибудь такое. Скорее меня раздражало их отношение к происходящему. Я видела, что никто из них не испытывает ни малейшей печали, и это вызывало во мне гнев. Однако я подавляла его, держалась спокойно, являя миру непроницаемое лицо.

Я сидела неподвижно, положив руки на колени, и думала об одном: ах, если бы этот день никогда не наступил! Все мы когда-нибудь умрем, все мы смертны, но Себастьян умер слишком уж рано, слишком молодым. И как он умер? Вот что меня беспокоило.

Я исподтишка посмотрела на Джека. Он был бледен, под глазами – темные круги, и лицо его было такое непроницаемое, как и у меня. И только руки выдавали его нервозность.

Я закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на службе: и тут же мне стало ясно, что я только наполовину слушаю представителя «Лок Индастриз», произносящего одну из своих хвалебных речей. Я же в это время думала об отце Себастьяна, сидевшем рядом со мной.

Я ожидала, что Сирес похож на труп, что он на пороге смерти. В конце концов, ему девяносто лет. Но он показался мне на удивление бодрым и здоровым. Его редкие белые волосы были зачесаны поперек пегой лысой головы, а почти прозрачная кожа так обтягивала лицо, что костяк его проступал необычайным образом. Глаза ясные, совсем не слезящиеся и не бессмысленные, а когда он шел впереди меня по дорожке, я заметила, что и походка его еще упруга. Я помнила его высоким худощавым человеком, ум которого был подобен стальному капкану, и теперь он мне показался почти таким же. Да, конечно, он постарел и был слаб, но совсем не так слаб, как об этом говорит Мадлен. Когда он заговорил со мной при входе в церковь, голос его был жив и резок. Я не удивлюсь, если Сирес Лок доживет до ста лет.

Больше всего меня поразила Люциана, когда мы поздоровались с ней, выйдя из машин. Я не виделась с ней года два, и меня потряс ее вид. Она была так тоща, что казалась больной, и все же я была уверена, что никакой болезни у нее нет. Скорее всего, это худоба – результат английской диеты. Если она когда-нибудь забеременеет, наверное, ей трудно будет выносить ребенка. Но это вряд ли случится. Беременность не входит в ее планы; она то и дело заявляет всему миру, что не хочет иметь детей.

К сожалению, вместе с полнотой, которая шла ей в юности и делала ее такой соблазнительной, она утратила и свою привлекательность. Голова казалась слишком большой на исхудавшем теле, а ноги стали длинные и тонкие. Трудно поверить, что ей всего двадцать восемь. Выглядит она гораздо старше.

По крайней мере, она, слава Богу, одета в черное. Она так любит наряжаться наперекор всем, быть ни на кого не похожей, нарушать общепринятые правила, что я ждала увидеть ее в ярко-красном туалете. Одно было ясно: ей не удалось уговорить своего мужа приехать на похороны, а может, она и вовсе его не приглашала. Джеральда Кэмпера здесь не было.

Джек кашлянул, прикрыв рот рукой, и начал ерзать: я отвлеклась от своих мыслей и сосредоточила внимание на очередном ораторе. Это был Эллан Фаррел, помощник Себастьяна по «Фонду Лока». Он очень хорошо говорил о Себастьяне и его необыкновенной искренности. С трогательным красноречием он поминал человека, которому был предан и с которым работал бок-о-бок многие годы.

Минут через пятнадцать служба завершилась, и все вышли из белой деревянной церквушки с красной дверью и направились к кладбищу на вершине холма.

Я была ошеломлена, когда увидела, как гроб с телом Себастьяна опускают в землю. И зарыдала, ясно осознав, что это конец. Никогда больше его не увижу. Он действительно умер – и уже почти погребен.

Услышав приглушенные всхлипывания, я коротко глянула на Сиреса, стоящего слева от меня. Он беспомощно повернулся ко мне, и я увидела слезы, текущие по его старому лицу, увидела боль в его глазах. И поняла: он страдает так же, как и я.

Я поддержала его, подхватив под руку, Мадлен поддерживала его с другой стороны. Мы стояли под деревьями, дрожа от холода, но черпая друг в друге хоть какое-то утешение.

Резкий ветер разметывал листья: они кружились у наших ног, пока мы шли от могилы к воротам.

Мы шли, и меня охватила грусть и явственное ощущение, что закончилось нечто очень важное в моей жизни, часть ее уже завершена. Теперь все будет по-другому.

В какой-то момент я посмотрела вверх. Небо было ясное, безоблачное и такое синее, как глаза Себастьяна.

Джек последовал моему совету и пригласил всех на ферму Лорел Крик на ленч. Миссис Крейн, вернувшаяся к исполнению своих обязанностей с новыми силами, знала, что такое хороший ленч, и наняла себе помощницу. В столовой был накрыт превосходный стол, но есть я не могла.

Мадлен провела Сиреса в гостиную, и я пошла за ними. Мы сели втроем у камина. Опустившись в кресло, старик сразу жадно потянулся озябшими руками к пылающим поленьям. Горничная подала поднос с напитками, Мадлен и я взяли по стакану шерри. Я повернулась к Сиресу и спросила:

– Может быть, и вам стоит выпить шерри? Оно согреет вам сердце до самого донца.

Он тревожно посмотрел на меня, потом молча кивнул в знак согласия.

Я передала ему свой стакан, себе взяла другой. Старик пробормотал:

– Моя мать часто говорила так… когда я был малышом: это согреет тебе сердце до самого донца, Сирес, – часто говорила.

Он вперил взгляд в пространство, словно видел там нечто, чего мы видеть не могли. Наверное, что-то из прошлого, может быть, вернувшись в молодость, встретился с давно умершими.

– Это ирландское присловье, – нарушила молчание Мадлен. – Я сама все время слышала его в детстве. Там, в Дублине.

– А я думала, английское, – сказала я. – Ба Розали, говорила, что английское.

– Сильвия. Так ее звали, – перебил Сирес. – Мою мать звали Сильвия.

– Да, я знаю, – ответила я. – Кажется, я поименно знаю всех представителей династии Локов. Себастьян называл их мне, вплоть до самых младших из Арбоата.

– Династия, – повторил он и уставился на меня поверх очков, сузившиеся глаза его смотрели прямо и сурово. – Вы с ума сошли. Вивьен? Никакой династии не существует. Она кончилась, уничтожилась, исчезла, угасла. – Он нашел глазами Джека и Люциану среди гостей, толпившихся в другом конце гостиной, и едко добавил: – А эти две жалкие особи вряд ли произведут потомство, чтобы она возродилась.

– Как сказать, Сирес, как сказать, – попыталась утешить его Мадлен, – не надо все заранее предрешать.

– Тут ничего не поделаешь, – ворчливо возразил он, выпил шерри и, вернув мне стакан, продолжил: – Еще стаканчик, Вивьен, пожалуйста.

– Ты уверен, что это необходимо? – заволновалась Мадлен и сердито глянула на меня. – Ты захмелеешь, – предупредила она, как заботливая наседка.

Послав ей насмешливый взгляд, он сказал:

– Чепуха, женщина. А даже если и так, что с того? Мне девяносто лет. Что может случиться со мной такого, чего еще не случалось? Я все повидал, все сделал, прожил столько лет, что хватило бы на несколько жизней. Почему бы мне не напиться? Что еще мне осталось?

– Конечно, я принесу вам еще, Сирес, – сказала я поспешно.

Когда я вернулась с шерри, Сирес поблагодарил меня, тут же сделал глоток и сказал Мадлен: – Я хочу есть. Ты можешь принести мне что-нибудь?

– Конечно. Прекрасная мысль! – воскликнула та, поднимаясь с довольным видом.

Я смотрела, как она идет через всю комнату в столовую – несколько полная, красивая женщина, приближающаяся к семидесяти годам. У нее доброе лицо и ярко-рыжие волосы, цвет которых явно только что позаимствован у пузырька. Забавно, что прожив пятьдесят лет в Америке, она так и не отделалась от ирландского акцента.

Оставшись со мной наедине, Сирес притянул меня к себе за рукав и сказал:

– Мы слишком любили его, вы и я. Слишком. ВОт в чем дело. Он не мог принять такой любви. Она его отпугивала.

Пораженная, я уставилась на старика.

– Да… да, – запинаясь, ответила я, – может быть, вы и правы.

– Вы, Вивьен, – единственная. Вы – лучше всех. Единственная, от кого была польза. Разве вот еще… как ее там? Мать Джека. Она могла бы стать такой же.

– Джозефина. Мать Джека звали Джозефина.

– У нее было воспитание, но никаких жизненных сил, – пробормотал он еле слышно, затем слегка выпрямился и посмотрел мне в лицо. – Вы – самая хорошая, – повторил он, кивая.

– О, – сказала я, не зная, что сказать. – Ну что же, спасибо. Хотя я и не уверена, что это так. Но…

– Напишите книгу, – перебил он меня, опять потянув за рукав. – Напишите о нем книгу.

– Сирес, я не знаю, как… – начала было я, но замолчала и отрицательно покачала головой. – Писать о любимом человеке – очень трудное занятие. А писать о Себастьяне, конечно, особенно трудно. В нем всегда было что-то… что-то неуловимое, и, наверное, писать о нем должна не я. Я не смогу быть объективной.

– Сделайте это! – воскликнул он, впиваясь в меня глазами.

– Что сделать? – спросила Мадлен, подходя к нам с тарелкой.

– Не твое дело, – огрызнулся он.

– Ладно, ладно, не ворчи. Давай-ка поедим, а?

– Брось эту манеру, я не ребенок, – буркнул он.

Я быстро встала.

– К сожалению, мне нужно поговорить кое с кем… из «Фонда Лока», – сказала я. – Извините, Мадлен, Сирес, я скоро вернусь.

Сбежав от них, я направилась к Эллану Фаррелу, который беседовал с Джорданом Нардишем, своим коллегой из «Фонда». Я сказала Эллану, как меня растрогала его речь. Джордан согласился, что она, действительно, была весьма трогательной, и мы поговорили немного о Себастьяне, а потом, извинившись, я отошла. Я медленно обошла гостиную, поблагодарила всех, кого знала, поговорила с каждым. Мы делились воспоминаниями о Себастьяне, с грустью говорили о его преждевременном уходе.

Я направилась было к Сиресу, когда передо мной неожиданно возникла Люциана, преграждая мне путь.

– Это что-то новенькое, – сказала она. – Лицо ее было холодно, темно-карие глаза смотрели жестко.

– Прости, я не понимаю, что…

– Не прикидывайся! – воскликнула она голосом, не допускающим возражений. – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Крутишься здесь, изображаешь из себя хозяйку дома, ведешь себя, как убитая горем вдова. Ты уже больше семи лет как разошлась с ним, слава Богу, и успела еще раз побывать замужем. Зато какое удовольствие! Ты опять в центре внимания!

– Удовольствие? – в изумлении пролепетала я. – как ты можешь такое говорить? Себастьян умер, и ты думаешь, что я испытываю удовольствие!

– Конечно, испытываешь! Я же наблюдаю за тобой. Подлизываешься к Сиресу, разгуливаешь тут, охорашиваешься, – выпалила она, и ее узкое лицо исказилось от ненависти. – В конце концов, тебе до моего отца нет никакого дела!

Я пришла в ярость. Задыхаясь от гнева, я приблизилась к ней вплотную схватила за руку и твердо посмотрела на нее.

– А теперь ты выслушай меня, выслушай очень-очень внимательно, – сказала я тихо и резко. – Не надейся, что тебе удастся завести со мной склоку. Ты не сможешь этого сделать! Я не допущу! И не позволю тебе устраивать сцены на похоронах Себастьяна, как ты ни старайся. А есть ли мне дело до Себастьяна или нет, то ты знаешь, я любила его всю жизнь. И всегда буду любить. Теперь, когда его не стало, жизнь станет гораздо беднее, мир – теснее. Дальше. Ты лучше бы вела себя так, как полагается дочери. Ты просто валяешь дурака, кидаясь на меня. Попробуй вести себя с достоинством, Люциана. Стань же, наконец, взрослой!

Я отбросила ее руку и быстро ушла, а она осталась стоять одна.

Пройдя через длинный холл, я поднялась наверх. Меня била дрожь, в глазах стояли слезы. Нужно было побыть одной, чтобы успокоиться.

8

Дверь в кабинет Себастьяна была приоткрыта. Я вошла, радуясь, что убежала от толпы гостей, и намереваясь придти в себя после стыки с Люцианой.

Сколько же в ней ненависти! Она ничуть не изменилась; когда мы были детьми, она то и дело говорила мне гадости, пытаясь сделать мою жизнь несносной. Очевидно, эта потребность сохранилась у нее до сих пор.

Я подошла к окну, отвела кружевную занавеску и стала смотреть на сад и конюшни. И тут же, при яркой вспышке памяти я увидела нас на дворе у конюшни – Джека, Люциану и себя.

Мы уже сидели верхом и ждали Себастьяна, который садился на своего мерина. Внезапно мой Файербранд понес, чуть не сбросив меня, и сбросил бы, если бы я не повисла на нем, вцепившись в него изо всех сил. Себастьян помчался за мной и помог мне справиться с лошадью.

Позже, в тот же день, Джек сказал мне, что во всем виновата восьмилетняя Люциана. Он видел, как она несколько раз сильно стегнула Фаейрбранда своим хлыстом, отчего он взвился, как молния. Я вполне могла убиться насмерть.

Но хотя мы с ним оба были потрясены ее злобным и рискованным поступком и считали, что ее нужно за это наказать, мы ничего не сказали Себастьяну. Мы просто не решились. Он пришел бы в ярость и задал бы ей хорошую взбучку. Это стало нашей тайной, одной из многих тайн, которые были у нас с Джеком в те годы. Мы с ним по-настоящему дружили, он всегда защищал меня, всегда брал мою сторону. Он тоже много вытерпел из-за Люцианы и поэтому всю жизнь вел себя с ней осторожно.

Много лет спустя я поняла, что у Люцианы было множество проблем, связанных с отцом, в том числе – ревность и необыкновенное чувство собственничества. Даже в смерти. Мне с это стало совершенно ясно. Проще говоря, ей не хотелось, чтобы я присутствовала на похоронах. В глубине души ей не хотелось, чтобы и Джек присутствовал. И ее муж.

Глядя в окно, я думала, как грустно и безжизненно выглядит двор у конюшни. Когда-то здесь было полно лошадей, собак, грумов, конюхов и снующих повсюду детей. Но все это уже много лет заброшено.

После смерти моей матери в 1976 году страсть Себастьяна к лошадям угасла. Год спустя он начал продавать их и продал почти всех. К тому времени, как мы поженились, он перестал разводить племенных лошадей и сохранил всего нескольких, чтобы мы могли прокатиться верхом, приезжая на ферму в выходные дни.

Как раз в это время Себастьяна серьезно увлекла благотворительная деятельность, увлекла настолько, что он постоянно был ею занят. У него на руках были «Лок Индастриз» и «Фонд»; мы все больше и больше ездили – делать добро, помогать людям стало главной страстью Себастьяна.

Элдред, его дворецкий, умер в 1981 году. После этого на ферме все изменилось. Ко времени нашего развода лошадей там уже не оставалось. То, что некогда было процветающим известным конным заводом, превратилось просто в еще один очаровательный старый фермерский дом посреди огромного земельного владения.

В последние годы здесь поселилась миссис Крейн, исполнявшая должность экономики, когда Себастьян жил на ферме, и присматривающая за домом в его отсутствие. К моему появлению вся прежняя прислуга уже исчезла, кроме Хэрри Блейкини, специалиста по деревьям. За садом ухаживали несколько садовников, время от времени приезжавшие из местного питомника, чтобы поддерживать его в надлежащем состоянии.

Отвернувшись от окна, я подумала: нет ничего постоянного, все меняется. Но когда я стала осматривать кабинет поняла, что я поспешила с выводами.

Эта комната выглядела точно также, как в тот день, когда я закончила оформлять ее одиннадцать лет тому назад. Здесь ничего не изменилось. Темно-красные стены, темно-зеленый ковер; старинные английские вещицы, которые я собрала по всей ферме, все еще стояли там, где, по моему мнению, им полагалось стоять. Должно быть, Себастьян тоже так считал, иначе не оставил бы все как есть.

Перейдя в соседнюю комнату, которая когда-то была моей, я обнаружила, что и она выглядит точно также, как и прежде. Смесь синих тонов на ярко-желтом фоне стен и черная лаковая мебель в китайском стиле – все было таким же, как при мне.

Заинтересованная, я прошла в хозяйскую спальню. И нисколько не удивилась, что здесь тоже ничто не изменилось. Вроде как в «Ребекке», пробормотала я про себя, вспомнив этот старый фильм и задаваясь вопросом – как отнеслась к моему декоративному творчеству последняя жена Себастьяна.

Если память мне не изменяет, Бетси Бетьюни не много времени проводила на ферме. Она была известной пианисткой и обычно давала концерты в столицах разных стран, Себастьян же в это время, как правило, находился где-нибудь за тысячи миль, в странах третьего мира. Вот почему они и разошлись в конце концов. Они почти не виделись, почти не жили вместе, и Себастьян говорил мне в то время, что продолжать такую «семейную жизнь» не имеет смысла.

На старинном французском комоде, стоящем между двух окон, я заметила свою фотографию в серебряной рамке. Подойдя к комоду, я взяла ее в руки и стала рассматривать.

Это был увеличенный снимок, который он сделал во время нашего медового месяца в Африке. Я была в свое обмундировании в стиле «сафари» и широкополой войлочной шляпе. На фото я улыбалась. Внизу стояла надпись, сделанная рукой Себастьяна: «Моя любимая Виви у подножия Килиманджаро».

Я рассматривала ее еще с минуту, потом поставила на место, удивленная и растроганная, что он хранил ее все эти годы.

– Можешь взять. Если хочешь, – сказал Джек, и я вздрогнула от неожиданности.

Я быстро обернулась.

– Боже мой, нельзя же так подкрадываться! Как ты напугал меня!

Джек прошел через всю комнату и стал рядом со мной. Взяв в руки фотографию, он с минуту изучал ее, потом протянул мне.

– Возьми. Это твое.

– Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Но ты уверен, что я могу это сделать?

Он кивнул.

– Это я сохранил ее. У меня есть твои фото получше. А Люциана не станет держать ее здесь. – Рот его искривился, и он попытался подавить смешок. Но ему это не удалось, и он засмеялся. Я засмеялась вместе с ним.

– Она только что налетела на меня, как фурия.

– Я заметил ее разгневанное лицо. В чем дело?

– Она обвиняла меня в том, что я разыгрываю из себя убитую горем вдову.

Джек покачал головой, вид у него был смущенный.

– Она просто удержу не знает. Не обращай внимания.

– Я и не обращаю. Но она действительно разозлила меня. Просто руки чесались стукнуть ее. Вот я и поднялась сюда, чтобы успокоиться.

– Так я и понял. И пришел за тобой. – Внимательно, как в былые времена, он посмотрел на меня, потом, откашлявшись, добавил: – Ну и как ты, малышка?

– Все хорошо, честное слово. Ты же знаешь, что Люциане со мной не справиться. Но и я уязвима, и когда она попыталась устроить мне сцену, я пришла в ярость. Никогда со мной такого не было. Она сегодня совсем шальная.

– Ты права. – Джек выдвинул ящик комода. – Я пошел за тобой еще и по другой причине. Хочу подарить тебе что-нибудь из его барахла.

Я удивилась, но ничего не сказала. Поставив фотографию на место, я заглянула вместе с Джеком в ящик.

– Это все мое. Он оставил это мне. – Джек достал маленький черный бархатный футляр фи показал мне пару рубиновых запонок. – Хочешь?

– Нет, но все равно спасибо. Говоря по правде, мне бы хотелось одну вещь…

– Все, что хочешь, Вив.

– Его сапфировые вечерние застежки-пуговки… если они тебе не нужны… – Я взглянула на него. – Но учти, я не обижусь, если тебе не захочется с ними расставаться.

– На что они мне? – Джек начал открывать одну за другой бархатные коробочки, и найдя, наконец, крошечные застежки, протянул их мне. – Они твои. Есть еще пара запонок. Где-то здесь. К этим застежкам. А, вот они.

– Очень красивые. Спасибо, Джек. Ты так добр.

– Говорю же, бери все, что хочешь. Это касается и всей фермы вообще. Теперь она моя. Хочешь этот стол? Какую-нибудь мебель? Чем вы пользовались, когда жили здесь?

– Нет-нет, еще раз спасибо. Очень мило с твоей стороны, но хватит и того, что ты уже отдал, эти вещи для меня так много значат.

– Передумаешь, скажешь.

Мы вышли из спальни через главную дверь, ведущую на верхнюю площадку. Когда мы шли к лестнице, я остановилась и тронула Джека за руку.

– Ты ведь еще ничего не узнал от полиции, да? Я имею в виду вскрытие.

– Я бы сразу сказал тебе, Вив.

– Я не понимаю, Джек. Почему это занимает столько времени – написать заключение?

– Главный медицинский эксперт хочет все тщательно проверить. Чтобы не было ошибки. Вот почему все так долго. ничего необычного – ведь еще и недели не прошло.

– Конечно, Джек, и недели не прошло.

В среду утром в церкви св. Иоанна Богослова в Манхэттене состоялась поминальная служба по Себастьяну. Присутствовал весь цвет общества – государственные деятели, сенаторы, представители правительств иностранных держав и все те, кто лично знал и любил его или восхищался им издали.

Люциана хорошо справилась со своей задачей. Церковь была полна цветов, речи были трогательны и взволновали всех до глубины души. Все очень трогательно говорили о Себастьяне, который сделал так много полезного для людей. Я сидела рядом с Джеком, Люцианой и ее мужем Джеральдом, прилетевшим-таки из Лондона.

Как только служба закончилась, я отправилась в аэропорт Кеннеди и улетела ночным рейсом во Францию.

9

Когда бы я ни приехала в Прованс, меня всегда охватывает чувство ожидания и волнения, и сегодняшний день не был исключением. Я с трудом сдерживалась, сидя на заднем сиденье машины, глядя на пейзажи за окном.

Мы ехали из Марселя через Буш-дю-Рон, направляясь в Воклюз, в Лормарэн, на старую мельницу. Я не могла дождаться, когда же попаду туда.

Утром я прилетела в Париж из Нью-Йорка, пересела на рейс до Марселя, где в аэропорту меня ждал водитель из автомобильной компании, услугами которой я всегда пользуюсь.

Его звали Мишель, и я знала его уже несколько лет. Это был симпатичный, доброжелательный и услужливый провансалец, всегда знающий о том, что происходит в округе. Можно было полностью положиться на его знания о городах, деревнях, замках и церквях Прованса, об антикварных магазинах, лавках и ресторанах; при этом он сообщал свои сведения только когда его спрашивали. Это была одна из причин, почему я всегда предпочитала ездить с ним; он никогда не был фамильярен или болтлив, и поэтому совсем не мешал мне. В дороге я люблю расслабиться, молчать и думать. Я не выношу, когда разговор льется непрерывным потоком.

Я смотрела в окно, отмечая, как необычно выглядит пейзаж в этот солнечный и теплый октябрьский вечер. В неповторимом воздухе и пейзажах Прованса действительно будто присутствует какая-то особая подсветка, своего рода особая яркость, которая не меркнет круглый год и не одно столетие влечет к себе художников.

Многие из них приезжали сюда работать, привлеченные этим светом и трепещущими красками земли… Терракота, переходящая в сиену жженную, смесь коричневых, рыжих, сочащихся золотом, абрикосовым и персиковым цветом; ярко-оранжевые, резкие желтые, все оттенки зеленого. Под самым чистым в мире синим небом эти цвета казались поразительно живыми.

Эти блистающие краски густо наслаивал на свои холсты Ван Гог, добиваясь богатой фактуры. Работая в такой манере, он создал, впервые в прошлом веке, свои удивительные полотна и ими обессмертил Прованс и себя самого.

Одно время Себастьян увлеченно собирал импрессионистов. Он любил Ван Гога, у него было несколько его работ; теперь, должно быть, они принадлежат Джеку или Люциане. Интересно, кому он завещал их; скорее всего, их унаследует Джек.

Вскоре мы проехали Экс-ан-Прованс, который я хорошо знала, несколько лет отдыхая в шато д'Коз. Конечно, Джек приедет сюда на следующей неделе; я вдруг поймала себя на мысли, что совсем не хочу его видеть. Достаточно мы пообщались за последнее время.

В этот вечер дороги были практически пусты, и ехать было хорошо. Мы проехали Буш-дю-Рон и въехали в Воклюз. Это департамент Прованса я люблю больше всего; здесь я жила, приезжая и уезжая, почти четырнадцать лет с обоими своими мужьями.

Среди прочего мне особенно нравится разнообразие этой местности. Фруктовые сады, виноградники, оливковые рощи сменяются ровными полями, холмами и отрогами Люберонских гор. Там, где я живу, в Лормарэне, местность удивительно живописна на протяжении всего года. В основном, из-за огромного разнообразия деревьев, которые здесь разрастаются очень пышно, ведь в этих краях теплый сезон – самый долгий во Франции.

Конечно, меня привлекают и другие вещи. Очаровательный живописный городок, как бы столица Люберона. Он также считается главным городом Воклюза. Множество художников, музыкантов и писателей жили в этом городке и в его окрестностях: когда-то здесь был дом великого французского писателя Альбера Камю, который похоронен неподалеку.

Подъезжая к Лормарэну, я открыла окно. Ворвался теплый, сладкий воздух, принеся с собой смешанные запахи диких цветов, розмарина, фруктов, лаванды, сосны, – знакомые запахи, которые я так люблю и которые всегда говорят мне о том, что теперь я дома.

Теперь мы ехали по открытой, настоящей деревенской местности, полной изобильных садов, виноградников, оливковых рощ, отсюда почти до самой мельницы простираются мои поля лаванды.

– Voila! Regardez, madame Trent[6] – воскликнул вдруг Мишель, нарушая молчание.

Он замедлил скорость. Перед нами на бледно-голубом небе вырисовывался зазубренный силуэт – маленький средневековый городок, прилепившийся к вершине холма.

– Как хорошо вернуться домой, Мишель, – сказала я: я волновалась все больше, и вот он свернул с узкого грязного проселка, направляясь по длинной подъездной дороге к старой мельнице. По обеим сторонам дороги, ведущей до самого двора, выложенного плитами, стояли гордые кипарисы – высокие, стройные, темно-зеленые стражи.

На древние камни мельницы, построенной в XVI веке, пятнами ложился солнечный свет, и казалось, что по ним раскиданы мазки золотой краски. В этом мягком свете сияли многочисленные окна, а двор был уставлен огромными кувшинами для оливкового масла, в которых росли яркие и веселые цветущие растения, которые словно приветствовали меня.

Большая дубовая дверь была распахнута, и пока мы заезжали в тупичок на дворе, из дома выбежали Филлис и Ален Дебрюлль, супружеская чета, работающая у меня.

Фил, англичанка, переселившаяся во Францию и вышедшая замуж за провансальца, обняла меня и сказала:

– Добро пожаловать домой, миссис Трент.

– Здравствуйте, Фил! Если бы вы знали, как я рада, что я здесь.

– Очень хорошо вас понимаю, – отозвалась она.

Ален пожал мне руку, широко улыбнулся и сказал, что они скучали обо мне: потом повернулся к Мишелю, вынимавшему мои вещи из багажника, и быстро заговорил с ним по-французски.

– Ah oui, bien sur. Mersi beaucoup[7] – ответил Мишель и, обратясь ко мне, добавил: – Ален приглашать меня на кухню выпить кофе.

– Да, я поняла, – ответила я. – Зайдите ко мне перед отъездом, Мишель.

– Oui madame, merci.[8]

Я еще не успела отдышаться, как начал трезвонить телефон. Кажется, весь Лормарэн знает, что я вернулась. У них, наверное, есть сигнальные барабаны.

Когда я, не знаю какой раз подняла трубку и сказала «да» довольно резко, оказалось, что это моя близкая подруга Мари-Лор.

– Я звоню только чтобы сказать «привет», Вивьен, – пояснила она, а потом обеспокоенно спросила: – Что-нибудь случилось?

– Конечно, нет. Почему ты спрашиваешь?

– Твой голос… как это сказать… немного дрожит.

– Все в порядке, уверяю тебя.

– Надеюсь, в дороге все было хорошо?

– Да, Мари-Лор, дорога была нетрудная. За столько лет я привыкла к ней. Но ты не поверишь – кажется, весь городок знает, что я приехала… Мне звонило столько разного народа. Я – прямо сенсация дня.

Когда она заговорила, в ее голосе слышался теплый смех.

– А это так и есть, дорогая. Мне сказала об этом мадам Крето, когда я утром была в булочной. Она сказала, что об этом ей сказала Фил – что тебя ждут сегодня около пяти. Надеюсь, я не помешала своим звонком?

– Нет-нет, я так рада слышать твой голос. И все же я не перестаю удивляться сельским тамтамам. Они здесь совершенно такие же, как в дебрях Африки.

– Замечательное сравнение, – воскликнула она. – Но ты же знаешь, как местные любят посплетничать, обсудить чужие дела, они без этого не могут жить. Ничего плохого в этом нет. А я рада, что ты приехала. Я действительно соскучилась по тебе.

– Я тоже соскучилась по тебе. Как Александр? А девочки?

– Все у нас хорошо, Вивьен. – Она с минуту колебалась, потом добавила ласково и сочувственно: – Я еще раз хочу сказать тебе, как мне жаль, что с Себастьяном так вышло. Такая потеря для тебя. Надеюсь, ты не очень переживешь?

– Конечно, я горевала, это естественно. Какая-то дверь вдруг захлопнулась, и целый кусок жизни, совершенно особый, безвозвратно остался за ней. – Я села в кресло, радуясь, что могу поговорить с ней немного. – Мы не часто виделись в последнее время, он всегда был в разъездах, но мы много разговаривали по телефону. Его смерть меня потрясла. Я никак не могла предположить такого.

– Да уж конечно. Он же был совсем не стар, ему и шестидесяти не было, и мне всегда казалось, что он в хорошей форме.

– Так оно и было, но, наверное, мне станет легче, когда я узнаю, как именно он умер. К сожалению, результатов вскрытия все еще нет.

– А я думала, ты уже знаешь, – сказала она удивленно, а потом быстро продолжала: – В наших газетах пока ничего нет. А на днях в них было полно всяких россказней. Французская пресса считает, что его смерть выглядит очень подозрительно.

– Нью-Йоркская тоже. Что поделаешь. Но в его смерти на самом деле есть что-то таинственное. Я с радостью уехала оттуда, так все это грустно. Конечно, пришлось дождаться поминальной службы – для меня очень важно было присутствовать на ней.

– И как все прошло?

– Вполне прилично. Это было вчера, и церковь была переполнена. Было много важных персон, – правительственные чиновники, люди из ООН, руководители благотворительных организаций. Народ приехал со всего света. Известные и не очень. Я порадовалась, что так много людей пришли отдать свой последний долг. Но как только все кончилось, я улизнула и прямо в аэропорт. Так хотелось поскорее вернуться к своей обычной жизни.

– А мне хочется поскорее увидеть тебя. Ты можешь приехать к обеду в субботу вечером? Будем только мы, всей семьей. Не хочешь ли прихватить Кита?

– Спасибо, с удовольствием приеду, а с ним поговорю попозже. Я знаю, что он вовсю творит, кончает последнее полотно для своей выставки в следующем месяце. Я ему еще не звонила. Просто не было возможности.

– Если он недоступен, приходи одна, но я уверена, что он придет. Совершенно уверена, – многозначительно сказала Мари-Лор, неисправимый романтик. – А теперь я побегу, Вивьен. Я утонула в документах в связи с выставкой древностей, она откроется через неделю.

– А мне нужно распаковать вещи. До субботы, дорогая. Ах да, во сколько?

– Около семи. Чао.

– Пока, Мари-Лор.

Мы одновременно повесили трубки, и я пошла искать Фил.

Выйдя из своей спальни, расположенной в одном из новых флигелей, я прошла через холл, связывающий пристройку с основной частью дома. Она построена из крупных камней, цвет их колеблется от мягких песочных и золотистых тонов до бледно-розовых и темно-серых. Камни не оштукатурены, как было принято в XVI веке.

Основное здание мельницы, построенной, кажется в 1567 году, состоит из четырех огромных помещений, которые мы превратили в жилые комнаты. Когда Себастьян купил эту мельницу, помещения были практически в полной сохранности, и мы только отремонтировали стены и потолки. Когда-то здесь давили оливки на гигантских круглых камнях, поражающих воображение своим размером. Своды, из которых иные достигают высоты тридцати футов, разделяют эти огромные помещения, отчего они кажутся еще более величественными.

Несколько помещений поменьше, образующих внешний периметр изначальной постройки, были почти разрушены, когда мы стали владельцами мельницы. Все нужно было перестроить; так мы и сделали, превратив их в чуланы, кладовые и прачечную.

Повсюду мы настелили плиточные полы, пробили множество окон, дверей и добавили новых балок, чтобы укрепить потолки.

Себастьян настоял, чтобы для реконструкции использовалось старое дерево и камни, которые можно было брать либо из самой мельницы, либо покупать у местных строителей: плиты мы выбирали только такие, которые отмечены патиной времени. В результате новшества не отличить от старины, и отреставрированное здание вызывает изумленный восторг, главным образом потому, что кажется – оно было таким всегда.

Спустившись из холла на три ступеньки, попадешь в кухню – изначальное сердце мельницы, к которой относятся еще три помещения, превращенные нами в столовую, гостиную и библиотеку. Кухня снабжена всеми современными удобствами, она очень уютна и по-деревенски очаровательна с ее потолочными балками, стенами открытой каменной кладки и полом из терракотовых плиток. Прованский облик кухни дополняют всевозможные корзины, медные горшки и сковородки, сухие травы, колбасы и сыры, свисающие с балок.

В центре – громадный очаг, на его обширной плите – огромная корзина с поленьями, блестящие латунные инструменты и подсвечники из кованого железа почти пятифутовой высоты с толстыми восковыми свечами. Перед очагом – старый крестьянский стол, окруженный стульями. Я села за этот стол.

Фил, стоявшая у плиты, посмотрела на меня и сказала:

– Когда на чайник смотришь, он ни за что не закипит. Хочу приготовить вам чай. Я собиралась принести его вам наверх.

– Спасибо, Фил, я буду пить чай здесь. А потом, если вам не трудно, помогите мне, пожалуйста, распаковать вещи.

– Совсем не трудно, – она опять с беспокойством посмотрела на чайник.

– Кстати, Мишель уже уехал? Я с ним еще не расплатилась.

– Нет, он здесь, миссис Трент. Он пил кофе. Котом они с Алленом вышли. Покурить, наверное.

Я кивнула и сказала:

– Фил, дом в идеальном порядке. Вы прекрасно за ним смотрите. Спасибо.

Она ничего не ответила, но по выражению ее лица я поняла, что она польщена. Сняв чайник, она поднесла его к раковине, вылила немного воды и опять поставила на газовую плиту.

– Когда на чайник смотришь… – напомнила я, протягивая руку к зазвонившему телефону. – Алло.

– Просто не верится, что ты приехала и все еще не позвонила мне, – сказал Кристофер Тримейн.

– Привет, Кит, я еще никому сама не звонила. Но ты первый в моем списке. Ты просто опередил меня на несколько минут.

– Приятно слышать. Как ты? Хорошо добралась?

– В порядке. Добралась легко и быстро.

– Значит, готова пообедать со мной сегодня? Я надеюсь.

– Я очень хочу тебя видеть, правда. Но мне нужно распаковать вещи, все разложить, разобрать бумаги, ну все кака положено. Ты же знаешь, как это бывает по приезде. Меня ведь не было здесь почти три месяца.

– Как будто я этого не помню. Ну ладно, дорогая, на сегодня я тебя отпускаю.

– Мари-Лор приглашает нас к обеду в субботу.

– Прекрасно, договорились. А как насчет завтра? Поужинаем вместе?

– Давай, это будет замечательно. Как работа? Кончил картину?

– Кончил. Ночью во вторник, или, точнее, утром в среду. Слегка устал, но к субботе воспряну.

– А ты уверен насчет завтрашнего ужина? Может, отдохнешь сначала?

– Да ведь я не собираюсь готовить его, только съем. Слушай, Вивьен…

– Что, Кит?

– Я только что узнал о Себастьяне. О его смерти. Сегодня утром по Си-Эн-Эн показали кадры поминальной службы. Мне так жаль. Ты держишься?

– Да, спасибо.

– Ты, наверное, подумала, какой я бесчувственный, не позвонил тебе. Но я просто не знал. Я живу так уединенно.

– Не нужно ничего объяснять, я поняла, что ты, наверное, сидишь у себя в мастерской безвылазно.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке?

– Да, несомненно. Когда увидимся завтра?

– В семь – начале восьмого устроит?

– Да. Я заеду за тобой, а ты дашь мне глотнуть чего-нибудь, прежде чем я отвезу тебя в городок.

10

– Миссис Трент, вас к телефону, – сказала Фил, спускаясь по ступенькам, ведущим из библиотеки к плавательному бассейну.

– Я больше не могу, – простонала я, приподнимаясь в шезлонге. – Я и понятия не имела, что так популярна в Лормарэне.

– Это мистер Лок, – сказала она, подходя ко мне. – Он звонит из Нью-Йорка.

Я посмотрела на часы. Пятница, три тридцать у нас и, значит, в Штатах – половина десятого. Взяв у нее сотовый телефон, я включила первую линию.

– Здравствуй, Джек, я думала, ты уже в Париже.

– Привет, Вив. Я приеду. Сегодня, попозже. Сяду на французский «Конкорд». В час тридцать. Как там? Тепло и солнце, да?

– Именно так. Сижу у бассейна, расслабляюсь.

– Вив, мне звонили из полиции. Детектив Кеннелли. Десять минут назад. Потрясающе. Заключение эксперта готово.

Я стремительно выпрямилась, спустив ноги с шезлонга, изо всех сил прижимая к уху телефон.

– Ну и что? Какое заключение?

– Самоубийство. Себастьян покончил с собой. Умер от отравления барбитуратами, осложненного сверхдозой спиртного.

Я оцепенела. Затем закричала:

– Я не верю! Этого не может быть! Себастьян не мог совершить самоубийства! Это какая-то ошибка.

– Боюсь, что нет. Это заключение главного медицинского эксперта. Он покончил с собой.

– Но… но… это не может быть несчастный случай? – я хваталась за соломинку.

– Нет, Вив. Это не несчастный случай. Эксперт провел множество тестов, в экспертизу входит много всякого. Все остальные варианты исключены.

– А как же рана на лбу?

– Он умер не от нее. Его прикончили барбитураты и алкоголь. Так говорит Кеннелли.

– А почему эксперт так уверен, что это не несчастный случай? – голос у меня от волнения звучал почти как крик.

– Я же только что сказал тебе. В его крови, мозге, тканях и других органах было всего слишком много. Это могло быть приятно только с определенной целью. Нельзя оспаривать заключения токсиколога. Факты есть факты, они не могут лгать.

– Но он не мог убить себя. Себастьян не мог! – протестующе повторяла я, убежденная доводами Джека и все еще не веря ему.

– Ну как можно так говорить! – воскликнул он нетерпеливо. – Вы разошлись уже давно, Вивьен. И редко виделись в последнее время. Откуда тебе знать, что было у него в мыслях?

– Он был счастлив, – выпалила я, – очень счастлив в тот день… – Я резко остановилась, поняв, что не хочу говорить большего.

– Себастьян счастлив! – Джек хмыкнул. – Ну ты скажешь. Он никогда не был счастлив. Ни разу за всю свою жизнь. Вечно угрюмый, мрачный. Раздраженный. Брюзга и зануда. Я-то знаю. Я достаточно натерпелся от его настроений.

Меня охватил холодный гнев, мне захотелось выругать его, крикнуть, что он не прав, жесток, судит об отце неверно и несправедливо. Но я взяла себя в руки, сказала сдержанно и твердо:

– В тот день, когда мы завтракали в «Ле Рефюж», он казался счастливым. Вот что хочу сказать.

– Это в понедельник. А в субботу он покончил с собой.

– Значит, эксперт установил, что это было в субботу?

– Да. В субботу ночью. А почему он поступил так, мы никогда не узнаем. Все, что я знаю наверняка – что медицинские эксперты обычно не ошибаются.

– Я не могу в это поверить, – твердила я.

Джек сказал:

– Поверь. Случилось именно это. Самоубийство.

– Значит, твоя теория насчет грабителя рухнула, – заметила я.

– Так же, как и твоя насчет сердечного приступа или инсульта, – парировал он.

– Джек, а как полиция объяснила беспорядок в комнате? Опрокинутую лампу, кресло, разбросанные бумаги?

– Никак. Потому что они не могут сказать пока ничего определенного.

– Но ведь должна же у них быть какая-то версия? Они же занимаются такими расследованиями.

– Фантазии – не их дело. Они оперируют фактами.

– Наверное, Себастьян бродил, шатаясь, по комнате, – рассуждала я вслух, – прежде чем вышел в сад. Интересно, зачем он вышел в сад, зачем пошел к озеру. Как ты думаешь, Джек?

– Понятия не имею. Это не факты. Мы никогда не узнаем больше того, чем знаем сейчас. Слушай, мне пора двигать. К Люциане. Рассказать ей. Потом в аэропорт. Пока, малышка.

Он исчез, как всегда, прежде чем я смогла с ним проститься. Я отключила связь, опустилась в шезлонг и закрыла глаза. Мысли мои мчались галопом.

Джек привел меня в ярость. Его отношение к отцу просто ужасно. Со дня смерти Себастьяна Джек не может говорить о нем без оскорблений и грубостей. Это неуважение к памяти покойного, но делать Джеку выговор – бессмысленно. Он остался бы глух к моим словам.

Всего несколько минут тому назад он говорил со мной о смерти Себастьяна так, будто речь шла о постороннем человеке, – без всяких чувств вообще. И с полным равнодушием к моим чувствам. Холодно и бессердечно, и это чудовищно.

В Коннектикуте, как раз накануне похорон, я размышляла, не убил ли Джек своего отца. Но сразу же отбросила эту мысль. Теперь эта мысль снова вернулась ко мне. А мог ли Джек это сделать? Мог дать отцу алкоголь, смешанный с барбитуратами? Убийственная смесь, это всем известно. Разве это не убийство?

Я села, как от толчка, пытаясь поскорее прогнать эту пугающую мысль. Не может этого быть. Джек – человек тяжелый, по временам его переполняет ненависть, но он не злодей.

Сомневаюсь я и в том, что Себастьян убил себя сам. У него для этого не было причин: жизнь его была полна. Я-то это знаю. Он сам говорил мне об этом – что никогда не был так счастлив, что готов начать новую жизнь.

Лежа в шезлонге с закрытыми глазами, я восстановила с памяти нашу встречу с Себастьяном в «Ле Рефюж».

Я не опаздывала. Было только двадцать минут третьего. Тем не менее я ускорила шаги, торопясь по авеню Лексингтон, направляясь на 28-ую улицу, где находится «Ле Рефюж». Мы договорились встретиться там в два тридцать, и мне хотелось придти раньше его.

Только я успела сесть за стол и отдышаться, как вошел Себастьян, пунктуальный, как всегда.

Несколько голов повернулись, чтобы взглянуть на него, пока он шел к нашему столику. Даже если кто-нибудь и не знал, кто он, не обратить на него внимание было невозможно. н был высокий, заметный, и казалось, что вокруг него яркое сияние.

В свои пятьдесят шесть лет Себастьян был таким же гибким и атлетически сложенным, как и в молодости, и мне показалось, что он стал красивее – темный загар, белые нити седины в темных волосах. На нем был серый полосатый костюм, белая рубашка, бледно-серый шелковый галстук, и он был, как всегда, безупречен весь, начиная с макушки мастерски подстриженной головы и до кончиков начищенных ботинок.

Лицо у него было серьезно, но ярко-синие глаза улыбались, когда он подошел к столу. Наклонясь ко мне, он сжал мое плечо и поцеловал в обе щеки, прежде чем сесть.

– Виви, девочка моя дорогая, как я рад тебя видеть.

– Я тоже, – сказала я, улыбаясь ему через стол.

Потом мы оба заговорили одновременно, и тут же замолчали, рассмеявшись.

– Мы не виделись несколько месяцев, Виви, а мне нужно так много тебе рассказать, – начал он, беря меня за руку и крепко сжимая ее.

– Почти год, – заметила я.

– Неужели так долго? – Темная брось удивленно поднялась. – Это очень долго, дорогая моя. Давай тут же исправим это, чтобы в будущем не повторилось. Но слава Богу – существует телефон.

– Да, слава Богу, но ты не пользуешься им так часто, как раньше и как мог бы пользоваться, – пробормотала я и тут же добавила: – Это не упрек, нет.

– Знаю, что не упрек. И ты права. Ты скажешь, что это слабое оправдание, но я был в разных трудно доступных местах. Не говоря уже о районах бедствия, и звонить оттуда иногда невозможно. Но это ты знаешь, ты бывала со мной в таких местах.

– Ты делал удивительные вещи, Себастьян, прорываясь сквозь все эти бюрократические преграды в разных странах, ты столько всего добился. Ты просто творил чудеса.

– У меня было много хороших помощников. И мы могли оказывать помощь людям непосредственно, это было и вправду замечательно. Поставлять продукты, лекарства и медицинскую помощь тем, кто действительно в этом нуждается, – это такая радость. А еще нам удалось доставить туда квалифицированных врачей и медсестер. И заметь, – куда бы я ни приехал, везде вокруг меня начиналось большое волнение, если не бури. Я сражался со множеством людей Вивьен, я отказывался иметь дело с марионеточными правительствами и продажными дураками-бюрократами.

– Все по-старому, – я покачала головой, – ты все такой же. Мятежник в глубине души.

– Да? – Он бросил на меня быстрый взгляд, потом легко рассмеялся. – Я предпочитаю считать себя просто практичным и умелым, хорошим бизнесменом, Виви, даже когда занимаюсь благотворительностью. Я хочу делать дела как можно просто и быстро. Ну, это ты знаешь.

Подошел официант, и Себастьян заказал бутылку «Вдовы Клико» – его обычный напиток, и продолжал:

– Хватит обо мне. Что было с тобой с тех пор как ты вернулась? Последний раз мы разговаривали в июле, когда ты еще была на старой мельнице.

– Ничего особенного. В основном, работала. Я только что закончила очерк о сдвиге вправо в американской политике для лондонского «Санди Таймз» и почти закончила книгу о сестрах Бронте. В начале августа ездила в Йоркшир, побывала в Хэворте, где они жили, а потом отправилась сюда, как всегда летом. Чтобы сбежать от…

– Туристов в Провансе и вновь прикоснуться к своим собственным корням, – закончил он за меня, и в уголках его глаз побежали морщинки от сдерживаемого смеха.

– Ты хорошо меня знаешь, – прошептала я, думая о том, как точно он меня процитировал. Но я действительно часто повторяла эти слова.

– Не совсем так, дорогая. Просто твой стиль почти не меняется.

– Твой тоже.

– Наверное.

Принесли шампанское, показали Себастьяну бутылку, открыли и налили.

Мы чокнулись, и Себастьян сказал:

– Где ты собираешься проводить Рождество?

– В Провансе, я думаю.

– Ох, как жалко.

– почему?

– Хотелось бы повидаться с тобой на праздники. Я буду на ферме.

– Это новость. Ты ведь обычно колесишь по свету, делаешь добро, а не отмечаешь праздники! – воскликнула я, очень удивленная.

– Мне захотелось старомодного Рождества, – сказал он с улыбкой. – Вроде того, что бывало много лет назад, когда ты, Джек и Люциана были детьми. – Он слегка пожал плечами и добавил: – Не спрашивай, почему.

– Ностальгия, наверное, – предположила я, задумчиво глядя на него. – У всех она бывает по временам.

– Верно. Давай закажем что-нибудь а? А то забудем. Как это часто бывало у нас в прошлом.

Я засмеялась, вспомнив времена, когда мы так 3увлекались разговором, что забывали о еде. Просмотрев меню, мы оба решили заказать жареную на гриле камбалу, и когда официант отошел Себастьян начал со множеством подробностей рассказывать об Индии. Мы были с ним в Индии много лет тому назад, чтобы посетить мать Терезу, но все наше пребывание ограничилось недолгой остановкой в Калькутте.

Слушая его, как всегда, с большим интересом, я вдруг осознала, что он какой-то другой. И тут же поняла. У него был легко на душе. В последние годы, после нашего развода, он всегда казался мне угрюмым и мрачным, где бы мы ни встречались. Я часто ловила себя на мысли, что его снедает тревога – о положении в мире, о его благотворительной деятельности, о «Фонде Лока», о «Лок Индастриз», о его трудных детях. Тяжесть на сердце. Но сегодня он был полной противоположностью самому себе.

И я выпалила, не подумав и не успев себя остановить:

– Ты счастлив! Вот в чем дело, Себастьян. Ты счастливее, чем я когда-либо видела тебя за многие годы.

Откинувшись на спинку стула, он с одобрением посмотрел на меня.

– Ты всегда была очень проницательна, Вивьен. Да, я счастлив. Очень счастлив. Таким я никогда себя не чувствовал…

Он замолчал и отвел глаза.

– А что случилось?

Несколько мгновений он молчал, а потом медленно повернул голову и пристально посмотрел на меня.

Вот тут-то он и рассказал мне.

– Надеюсь, я могу объяснить тебе все, – начал он, тщательно подбирая слова, – не причиняя тебе боли. Я только что сказал, что ты проницательна: но ты еще и умна, и чутка, и умеешь сочувствовать. Да… конечно, я могу сказать тебе все, и тебе не будет больно.

– Мы всегда могли все рассказать друг другу. Все на свете, – напомнила я. – Ты часто говорил мне об этом, когда я росла. И потом тоже.

– Ты знаешь, Виви, что ты взволновала мое сердце, когда была еще девочкой, а когда тебе исполнилось двадцать один год, ты пленила меня… я был очарован тобой. Поэтому я и женился на тебе.

– Я думала, ты женился на мне потому, что любил меня, – сказала я так тихо, что мой голос был еле слышен.

– Действительно любил тебя, я люблю тебя и сейчас. И всегда буду любить. Ты занимаешь в моей жизни совершенно особое место. Но когда мы поженились, я полагал, что просто очарован ребенком, взволновавшим мое сердце, ребенком, который вырос и превратился в очень красивую молодую женщину. Которая обожает меня. Может быть, это одна из причин, почему наш брак был таким взрывчатым, ты была слишком молода, слишком неопытна и очень ранима. Я был стар для тебя. Но видит Бог, мне тоже очень хотелось, чтобы наш брак получился.

– И мне. И хотя наш брак был несколько перегружен, он был очень страстным, этого ты не можешь отрицать, не так ли? – спросила я с вызовом.

– Я и не отрицаю! Бог мой, конечно, не отрицаю, разве не ясно?

– Так что же ты пытаешься сообщить мне, Себастьян? Что ты опять полюбил?

Он перегнулся через стол, и вдруг его лицо так засияло, ожило, помолодело даже, что я тут же утратила всякое душевное равновесие.

Он сказал:

– Да, я полюбил, Виви. Женщину, которая изумляет меня, поражает. Я люблю ее так, как никогда не любил ни одну женщину, ни одного человека. – Слегка поколебавшись, он мягко добавил: – Тебя я любил по-другому. Любовь, которую я испытываю к этой женщине, это что-то… что-то из другого мира, что-то, чего я не могу объяснить. Это самый необычный случай в моей жизни. Я не испытывал ничего подобного раньше и вряд ли испытаю в будущем.

– Она потрясла тебя в физическом смысле, – прошептала я, уверенная, что это правда. Он был очень чувственный человек.

– Да. Потрясла. Но есть и нечто большее. Гораздо большее. Когда я с ней, я чувствую себя совершенно цельным человеком. Как будто мне не хватало какой-то части меня, пока она не вошла в мою жизнь. Она как-то уравновешивает меня. – Он помолчал, глядя на меня, коснулся моей руки. – Прости, Виви, я не хотел делать тебе больно.

– Ты и не сделал, – ответила я, и это была правда. – Я знаю, что ты любил меня, ну, скажем, любил определенным образом. Я это понимаю. Ее ты любишь иначе, вот и все. Никогда ничто не повторяется дважды. Я знаю. Я была замужем за Майклом, и этот брак был совсем не похож на наш с тобой. Я знаю, что наш брак не получился по многим причинам. Но у нас, по крайней мере, были эти пять лет. С другой стороны, твой брак с Бетти Бетьюни вообще взорвался тут же. Не бывает одинаковых отношений с разными людьми.

– Это был не брак! Это совсем не то, что было у нас! – воскликнул он. – Какая из Бетси жена!

– Я это понимаю.

– Ты огорчилась?

Я покачала головой и спросила:

– Кто она?

Он улыбнулся, и это была такая блаженная улыбка, что я опять поразилась: его поведение в тот день было совершенно не в его характере. И я не могла не подумать, что кем бы ни была эта женщина, она существо необыкновенное.

– Ты ее узнаешь, – решительно сказал он. – И она тебе понравится, ты ее даже полюбишь. И она тебя полюбит, я знаю. Вы будете хорошими друзьями.

– Но кто она?

– Врач. На самом деле – ученый. Блестящий.

– Сколько ей лет?

– Примерно твоего возраста. Нет, чуть моложе, года на два.

– Американка?

– Нет… Мы познакомились в Африке.

– Она африканка?

– Нет, она из Европы. Я собираюсь встретиться с ней в Африке, очень скоро. Она там работает над одним проектом. Мы поедем в Индию, а потом приедем сюда на Рождество. Вот почему я надеялся, что ты будешь здесь и познакомишься с ней. Но может быть, мы встретимся во Франции, в новом году? Можно, я привезу ее к тебе на «Vieux Moulin»?

– Разумеется.

– И еще, если это не слишком много, я надеюсь, ты будешь присутствовать на нашей свадьбе? Мы хотим пожениться весной. Ты будешь здесь, да, дорогая? Я хочу, чтобы ты была здесь.

Хотя я и удивилась, но дала свое согласие.

– Непременно, Себастьян. Ты знаешь, я буду здесь, если ты этого хочешь.

– Хочу, Виви, очень хочу.

Я села в шезлонг, жмурясь от солнца и отбрасывая волосы со лба. И задала себе самый главный вопрос: почему Себастьян Лок совершил самоубийство? Ведь он казался таким счастливым, он собирался жениться на страстно любимой женщине…

11

Спустя полтора часа я сидела со своей подругой Мари-Лор на террасе ее дома – шато де Бове, и рассказывала ей о результатах вскрытия.

Она терпеливо слушала, внимательная, как всегда, и когда я кончила, она продолжала молчать, просто сидела и обдумывала услышанное.

Наконец, она прошептала:

– Боже мой. Как это грустно.

– Да. И я все время думаю – почему Себастьян покончил с собой? Ведь он собирался жениться на женщине, которую полюбил так, как никого не любил в своей жизни.

Она удивленно вскинула глаза.

– Собирался жениться? Откуда ты знаешь?

– С его слов. – И я пересказала Мари-Лор наш разговор.

– Ты говоришь, что в тот понедельник он был просто в эйфории, – задумчиво прошептала Мари-Лор. – А через пять дней покончил с собой. Странно, не так ли? Что-то случилось за эти дни, что заставило его совершить это ужасное деяние.

– Или его убили.

– Ты ведь так не думаешь, не правда ли? – Мари-Лор вопросительно взглянула на меня.

– Такую возможность нельзя исключать, по-моему. В заключении эксперта сказано, что в его организме нашли сверхдозу барбитуратов и алкоголя. Но ведь кто-то мог дать ему эту смесь – ну вот как дают «Мики Фин».

– ЧТо это такое – «Мики Фин»?

– Смесь алкоголя и барбитурата. Она, как правило, разит наповал, человек теряет сознание. Им можно и отравить.

– Значит, ты считаешь, что Себастьяну дали этот… «Мики Фин»?

– Нет-нет, ты меня не поняла, – возразила я. – «Мики Фин» не всегда приводит к смертельному исходу, и я назвала его просто как пример. Я хочу сказать, что он мог выпить какое-то количество алкоголя, в который были подмешаны барбитураты.

– Теперь я поняла. Но кому это понадобилось? Кому и зачем понадобилось убивать Себастьяна?

– В том-то и дело. Этого я и не знаю, – мрачно ответила я. – Хотя он много лет боролся с самыми разными людьми, в том числе и в последнее время. Он сам сказал мне об этом, когда мы виделись в последний раз.

– А с кем же он боролся?

– В основном, с правительствами разных стран. Или, точнее, представителями правительств, с людьми, которых считал сверх-бюрократами, которые ставили палки в колеса его программам гуманитарной помощи. Со всякой волокитой. Или с теми чиновниками, которых он считал коррумпированными. Он просто отшвыривал их в сторону со своим обычным высокомерием и шел вперед и делал то, что считал нужным. При этом вершил чудеса. Он иногда нарушал правила, был упрям, независим, настойчив, деспотичен, но при этом делал свое дело. И всегда был не похож на других.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, дорогая. Но ведь ты не думаешь всерьез, что некое иностранное правительство послало кого-то убить Себастьяна, а?

– Не знаю… Все может быть. Каждый день случаются вещи и похлеще. Мы читаем об этом в газетах, по телевизору в новостях чего только не показывают.

– Но ведь это, пожалуй, рискованно, – ответила Мари-Лор. – Ведь он был, в конце концов, величайшим филантропом мира. Один из самых известных людей нашего времени. Его убийца, или убийцы, будут осуждены всем человечеством.

– Террористов тоже осуждают, но терроризм от этого не прекращается, – заметила я. – И потом, убийцу еще нужно найти, чтобы осудить.

– Верно, – согласилась Мари-Лор и встала. Она в раздумье заходила взад-вперед по террасе, пристроенной позади шато.

Я смотрела на нее и думала о том, каким верным другом она всегда была для меня. Когда я позвонила ей и сказала, что хочу придти и обсудить кое-что, она бросила все свои дела.

Мари-Лор – маленькая, миниатюрная женщина, стройная как девушка, несмотря на свои сорок лет, – гибкая фигурка, темные завитки волос, челка, хорошенькое личико. Она – одна из самых способных людей, которых я знаю. Она ведет хозяйство в свое огромном доме и на землях, унаследованных от отца, она – хорошая помощница Александру и преданная мать двоих детей, Франсуа и Хлои.

Мы встретились тринадцать лет тому назад, когда мы с Себастьяном только приступили к перестройке старой мельницы, и сразу же понравились друг другу. И за эти годы я не один раз задавала себе вопрос – что бы я делала без этой дружбы?

Мари-Лор перестала, наконец, ходить по террасе и села на стул рядом со мной. Взяв меня за руку, она осторожно начала:

– Я не верю, что Себастьян убит. Мне кажется, ты должна примириться с тем, что он покончил с жизнью сам.

– У него не было причин для этого, – продолжала я упорствовать.

– А может, и были. Откуда нам знать? Что вообще может один человек знать о другом? Как можно знать, что делается в голове у другого? – она покачала головой и продолжала: – У нас нет никакой концепции. Вот только один момент, Вивьен…

– Какой?

– Может быть, она разорвала помолвку. – Мари-Лор остановила на мне встревоженный и твердый взгляд своих темно-карих глаз.

– Это возможно. Между двумя людьми может произойти все, что угодно. Но я не думаю, что она это сделала, нет, нет.

– Не стоит так настаивать. Женщины часто меняют свои решения.

– Ни одна женщина в здравом уме не будет порывать с Себастьяном Локом, – воскликнула я.

– Ты же сделала это, Вивьен, – возразила она, бросив на меня мудрый и понимающий взгляд.

– Нет, я этого не делала. Мы расстались по взаимному соглашению… Мы любили друг друга, мы просто не могли жить вместе. Наши темпераменты несовместимы.

– Давай поразмыслим, – начала Мари-Лор. – Эта женщина моложе тебя, ее начинает все больше беспокоить возрастная разница между ними. Она… как это сказать… сдрейфила, да? И она разрывает с ним отношения.

– Ну да, это вероятно, допустим. Но даже если бы она действительно порвала с ним, он не убил бы себя. Себастьян этого не сделал бы. Я знаю. Честно говоря, мне эта причина не кажется убедительной. Себастьян был упорен и вынослив. Характер у него был сильный, и он занимался жизненно важным делом. «Лок ИНдастриз», «Фонд Лока», благотворительность. Он колесил по свету, распределял гуманитарную помощь. Множество людей зависело от него, и он знал об этом.

– Да, он серьезно относился к своим обязанностям. Это одна из причин, почему я всегда им восхищалась.

Я задумалась, и потом попыталась более четко объяснить ей свою мысль.

– понимаешь, Себастьян никогда не убил бы себя из-за женщины, как бы он ни любил ее. Для этого был слишком сильным человеком. Не забывай, что женщины всегда доставались ему без всякого труда. У него было пять жен, включая меня7 Моя мать была его любовницей, и одному Богу известно, сколько у него вообще было любовниц. И я не сомневаюсь, что женщины падали к его ногам до конца его дней. Такой он был человек. Женщины не могли устоять перед ним. Уж не буду говорить, как потрясающе он выглядел в тот день, когда мы завтракали, в начале этого месяца. Лучше, чем когда-либо. Из него била ключом энергия. Плюс это его неизменное роковое обаяние. Он был просто неотразим.

Мари-Лор кивнула.

– Все, что ты говоришь о нем, правда. Я помню этот шарм, это мощное мужское обаяние, и, конечно, ты знаешь его лучше, чем кто-либо. Не буду спорить – твои доводы весьма весомы. ЗНачит, было что-то еще, что заставило его совершить этот роковой шаг.

– Верно. Но что же могло так подействовать на него?

– Даже и пытаться строить предположения я не буду. Просто не знаю. Во всяком случае, мы знаем, что это не связано со здоровьем, потому что вскрытие обнаружило бы любую серьезную болезнь. Возможность насилия полиция исключает. Значит, это не убийство. Эта идея настолько противоестественна, что о ней и думать не стоит.

– Таким образом, ты считаешь, что он убил себя. Так, Мари-Лор?

– Да, так. Какой еще можно сделать вывод? Мы только не знаем, почему он это сделал, вот и все.

Мы с ней посмотрели друг на друга. Обе были растеряны.

Наконец, она сказала:

– Давай согласимся, дорогая, что мы никогда не узнаем причины. Единственный человек, который мог бы рассказать нам о ней, мертв.

12

По дороге из замка к «Vieux Moulin» я обдумала все, что сказала Мари-Лор и мне стало гораздо спокойней.

Моя верная подружка всегда очень рассудительна, и этот раз не был исключением. Она помогла мне примириться с тем, что Себастьян убил себя. Все очень просто, ведь другого объяснения его смерти не существует. В самом начале мысль об убийстве пришла мне в голову, но мимолетно: я приписала смерть естественным причинам – сердечному приступу или инсульту. ПОэтому звонок Джека так потряс меня. Самоубийство – последнее, что могло придти мне в голову.

Но Мари-Лор напомнила мне, что люди никогда не знают друг друга по-настоящему, как бы близки они ни были, не знают, что происходит в душе у другого. И иногда они совершают странные поступки. В сущности, подруга помогла мне увидеть происшедшее в новой перспективе, и впервые с тех пор, как нашли тело Себастьяна, мое напряжение ослабло.

Была почти половина седьмого, когда я вернулась домой. Над зазубренной каймой темных холмов садилось солнце, бледно-голубое небо становилось переливчато-серым, жемчужным. Когда я свернула с грязного проселка на свою дорогу, уже почти стемнело.

Поставив машину, я тут же прошла в дом и поднялась в свою спальню, не сообщив Фил, что я приехала. Времени, чтобы привести себя в порядок, остается мало, а скоро приедет Кит отвезти меня в ресторан.

Сняв джинсы и свитер, я накинула халат и освежила макияж. Причесавшись и надушившись, я надела бежевые брюки, шелковую кремовую блузку и бежевые туфли. Вынув из гардероба черный блейзер, накинула его и пошла в кухню.

Фил стояла у стола, наполняя ведерко для вина кубиками льда.

– Это вы, миссис Трент? Мне показалось, что я слышала, как вы приехали. Это я для «Сансерры». Открыть ее, как вы думаете?

– Привет, Фил, а почему бы и нет? – я взглянула на часы. – М-р Тримейн скоро появится, обычно он не опаздывает. Знаете, Фил, так похолодало; наверное, мы посидим с ним в доме. В библиотеке.

– Хорошая идея. Развести там огонь?

– Нет, спасибо. Пожалуй, не стоит. Через полчасика мы поедем обедать.

– Тут для вас две записки, на кухонном столе.

Я достала записки из-под маленького старинного плоского утюжка, служившего пресс-папье, и быстро просмотрела их. Ренни Джексон, мой лондонский издатель, сообщал, что будет в Экс-ан-Прованс на следующей неделе, и спрашивал, не сможем ли мы вместе позавтракать. Он обещал позвонить в понедельник договориться о дне встречи. Другое сообщение было от Сэнди Робертсона, редактора лондонского «Санди Таймза», с которым я работала. Ничего важного, было написано рукой Фил. Позвонит завтра.

– Это точно, что господин Робертсон не ждет сегодня моего звонка, Фил?

– Да, совершенно точно. Он сказал, что уходит из редакции и просто хотел поболтать с вами на светские темы.

– Ясно. – Я скатала записки в шарик и отдала их Фил, чтобы она их выбросила, как раз в тот момент, когда у входной двери громко прозвонил звонок.

– Наверное, господин Тримейн, – сказала Фил.

– Я открою, – я поспешила к двери.

Я удивилась, увидев, что Кит подтянут и хорошо выглядит, несмотря на свой жесткий рабочий график, которого он строго придерживался последние несколько месяцев.

– Ты, Вивьен, отрада для усталых глаз! – воскликнул он, расплываясь в улыбке.

И не дав мне сказать ни слова, обхватил меня обеими руками и прижал к себе.

Потом, ослабив хватку, легко прикоснулся к моим губам и оглядел, держа на расстоянии вытянутой руки.

– Ты выглядишь великолепно, просто великолепно, Вивьен!

– Ты тоже, – улыбнулась я, – и вовсе не кажешься утомленным, как ты заявлял.

– И все же я утомлен. Но воспрял, как только узнал о твоем приезде. – Обняв за плечи, он провел меня через холл. Он был явно рад видеть меня.

– Поскольку сегодня похолодало, я решила, что мы посидим в библиотеке, – сказала я. И добавила: – Я рада видеть тебя, Кит.

– И я. Мне казалось, что ты уехала навсегда. Теперь ты здесь останешься, надеюсь?

– Слава Богу, да. Нужно заняться своей книгой и кончить ее к марту.

В дверях библиотеки мы встретили Фил: Кит приветствовал ее, как обычно, – весело. Мы вошли в комнату. Здесь от пола до потолка стояли книжные полки, здесь я разместила старую прованскую мебель.

Кит сказал, обернувшись ко мне:

– Это моя любимая комната. Ты так здорово все здесь устроила.

– Спасибо, – отозвалась я и подошла к столу, куда Фил поставила ведерко с вином и кубиками льда и два стакана. Я налила вина.

– Ура! – сказал Кит, чокаясь со мной. – Добро пожаловать домой, прекрасная дама. Здесь по вас соскучились.

– Я тоже соскучилась по тебе.

– Надеюсь, – ответил он и опустился в кресло, стоящее у большого окна, специально проделанного в таком месте, чтобы из него открывался красивый вид на сад.

Я села на диван напротив, откинувшись на мягкую кожу, глянула на Кита, и вдруг мне в голову пришла мысль, что я действительно соскучилась по нему. До сих пор я этого как-то не осознавала.

Кристофер Тримейн был привлекателен на любой вкус. Среднего роста, стройный, гибкого телосложения, с копной темно-белокурых волос, с лицом первого ученика колледжа. Увидев его впервые, я подумала, что он похож на любимца всей Америки, гоняющего мяч на футбольном поле. Ему было сорок два года, он то же родился в Нью-Йорке, как и я. Во Франции он жил вот уже восемнадцать лет, и здесь его обожали и считали одним из лучших импрессионистов его поколения; в Прованс он переехал года два тому назад.

Умные и строгие глаза Кита перехватили мой внимательный взгляд.

– Что случилось? – спросил он. – У меня на лице грязь?

– Нет, я просто подумала, в какой ты прекрасной форме и какой у тебя здоровый вид. Гораздо здоровее, чем когда я уезжала в июле. – Я лучше себя чувствую. Это все работа, наверное. Живопись, напряженные физические и умственные усилия меня просто возродили.

– Я знаю, о чем ты говоришь, работа и меня тоже всегда исцеляет.

– Вив… послушай, я хочу кое о чем спросить у тебя… – Он остановился.

– О чем? – быстро спросила я, подметив необычные нотки в его голосе. – Что такое?

– Я хочу разобраться в этом, прежде чем мы отправимся обедать. Когда я собирался к тебе, я услышал по телевидению сообщение о Себастьяне. Очевидно, стали известны результаты вскрытия… – Он опять резко замолчал и тревожно посмотрел на меня.

– Да. Джек звонил из Нью-Йорка сегодня днем, как только узнал. Главный медицинский эксперт пришел к выводу, что это самоубийство, отравление барбитуратами. Но ты ведь, наверное, уже знаешь, Си-Эн-Эн сообщило об этом.

– Да, сообщило. – Он заколебался, потом добавил: – Как это странно.

– Мне тоже кажется это странным. Я ездила к Мари-Лор, мы обсудили это. Она долго знала Себастьяна, и хорошо знала. – Я глубоко вздохнула. – Мы целую вечность крутили это и так, и сяк, и решили, что его смерть, судя по всему, необъяснима. В конце концов мы согласились на этом. А что делать?

– Я знаю, как потрясла тебя эта смерть, и очень жалею, что меня там не было, и я не мог тебя утешить.

– Спасибо, Кит. Я и в самом деле была потрясена, но сегодняшнее сообщение просто ошеломило меня. Но, как часть говорил Себастьян, жизнь продолжается.

– Жизнь – непредсказуемая штука, – заметил Кит, ставя свой стакан на кофейный столик. – Никогда не угадаешь, что у нее в запасе, какие жуткие потрясения ждут за углом. – Он сел рядом со мной, положив руку на спинку дивана. – Я хочу, Вивьен, помочь тебе справиться со всем этим, насколько это возможно. Я буду рядом, если понадоблюсь.

– Я знаю. Но сейчас я уже в порядке.

– И все хорошо, Вив? Я имею в виду – у нас с тобой?

– Конечно, Кит.

– Значит, я могу надеяться, что мы начнем с того же места, на котором расстались в июле?

– Да, – поспешно ответила я. Я уже начала осознавать, что не только хочу возобновить эту дружбу, но что она мне просто необходима.

Он наклонился, взял обеими руками мое лицо и пылко поцеловал меня. Я вернула поцелуй с такой же страстью.

– О Боже, Вив, я хочу тебя, – прошептал он, касаясь губами моих волос, когда мы, наконец, оторвались друг от друга. – Мы так давно не были вместе, это невыносимо. Пойдем наверх сейчас, а обедать поедем позже.

Я ласково коснулась его лица.

– Не торопись, Кит. У нас с тобой столько времени.

Он покачал головой.

– Кто знает, что принесет нам завтрашний день? Нужно успеть взять все сегодня, жить в полную силу, брать жизнь полными горстями. Дорогая моя, я так тебя хочу.

– Потом, Кит, – повторила я. Прильнув к нему, я поцеловала его и добавила: – Давай поедем обедать, а потом к тебе.

Он глянул на меня испытующе:

– Ты останешься на ночь?

Я кивнула.

– Я хочу увидеть картины, которые будут на выставке, особенно последнюю, твой большой холст.

– Ах вот как, тебя интересует моя работа, а не я, – засмеялся он.

– И то, и другое, – я тоже засмеялась.

Когда мы договорились о встрече, Кит обещал повезти меня в городок. Он так и сделал.

Мы пошли в четырехзвездочный ресторан, лучший в округе, в «Лормарэнскую мельницу». Кит сделал заказ заранее, и как только мы сели за столик, тут же принесли шампанское.

К обеду, состоящему из замечательной тушеной телятины с гарниром, мы взяли одно из лучших столовых вин, «Шатоньер-дю-Пап» из местных виноградников.

В довершение к чудесной еде и вину, Кит был в этот вечер на высоте. Он занимательно и весело рассказывал о своей работе, о выставке в Париже, потом посвятил меня в местные сплетни, сообщил, что случилось в мое отсутствие. Он смешил меня и развлекал в течение всего обеда.

Потом, за кофе, он вдруг спросил:

– Ты поедешь со мной в Париж в ноябре, Вив, на открытие моей выставки?

– Ох, Кит, мне еще столько нужно сидеть над книгой, – начала было я, но замолчала, заметив разочарование на его лице.

– Прошу тебя, Вив, это так важно для меня.

– Ладно, поеду, – внезапно решила я. – Это в конце месяца, да?

– Да, в пятницу, 25 ноября. А что?

– Просто в конце месяца мне проще будет вырвать время. Я смогу пока вплотную заняться книгой. Буду работать, как бешеная, в оставшееся время, и, значит, смогу позволить себе долгие выходные и поездку в Париж.

На лице Кита расплылась улыбка, и я поняла, как много значит для него мое согласие. Это меня тронуло.

– Спасибо за приглашение, Кит, я уверена, что выставка будет иметь большой успех. А еще я жду не дождусь, когда ты покажешь их мне сегодня вечером.

– А я жду не дождусь тебя, – сказал он, пожирая меня взглядом. И добавил, ухмыльнувшись: – И честно говоря, я считаю, что картины лучше смотреть завтра, при дневном свете.

– Ах вот как? – отозвалась я.

Я стояла у окна спальни, глядя на старинный замок Лормарэн, и ждала Кита. Полная луна освещала ренессанскую громаду, застывшие башни и бросала серебристый блеск на камни.

Мне всегда нравился вид из этого окна, но сегодня он был какой-то необычный, какой-то другой. Может быть, из-за игры сверкающего лунного света на этой древней твердыне и на холмистых полях, среди которых стоит замок. А может быть, из-за темного неба, усыпанного яркими звездами и стремительно несущимися облаками, которые набегали на лунный лик, затеняя его.

Или из-за того, что это я сегодня другая?

Напряжение мое спало, мне было легко, как давно уже не бывало. Я радовалась, что я с Китом. Я заметила это уже несколько часов тому назад. Я уже и забыла, как хорошо на меня действует его тепло, внимание, ласковые взгляды и жесты. Ничего нового для меня в этом не было. Он всегда был таким со мной, он прекрасно ко мне относится. ПРосто за три месяца отсутствия я об этом забыла.

Кит подошел ко мне сзади, положил руки мне на плечи. Приподняв мои волосы, поцеловал в шею. Потом медленно повернул лицом к себе.

На нем был белый махровый халат, и он подал мне такой же.

– Пожалуйста, дорогая, разденься, пойдем ляжем, – прошептал он.

Но когда я хотела отойти, он обнял меня и поцеловал. Поцелуй был долгий и жадный, и отпустив меня, Кит сказал тихо и настойчиво:

– Быстрее, я не могу ждать, Вив, я так соскучился.

Через несколько минут я вернулась, одетая в халат, и легла рядом с ним. Мгновение мы лежали, взявшись за руки и глядя, как небо меняет свой цвет, и я была счастлива, что я с ним рядом, что можно наслаждаться этими мгновениями редкого покоя и близости. Потом Кит вдруг приподнялся на локте, лег на бок и внимательно посмотрел на меня.

– Ты красивая, Вив, – и он распахнул на мне халат и стал гладить мои груди, живот и бедра медленными движениями. Потом стал на колени, склонился надо мной, целуя меня всю, пока не добрался до мягких волос, скрывающих лоно. Там его губы задержались надолго. Я расслабилась. Пусть он ласкает меня, как ему хочется, как он всегда это делает.