Так далеко, так близко...

27

Я старая женщина.

Теперь я должна признаться самой себе, что это правда. До последнего времени я думала, что избежала старости, что она меня обошла стороной. Я чувствовала себя такой сильной, такой живой и полной интереса к жизни. Но за последнее время я состарилась, ослабела. Жизнь словно высохла во мне, осталась только хрупкая женская оболочка.

В молодости человек не думает о том, что состарится, не обращает внимания на возраст. Молодость лжет нам, ослепляет нас, дает обманчивое чувство бессмертия, заставляет верить в то, что мы лучшие, непобедимые, вечные. Ужасно осознать, что ты – всего лишь смертное, уязвимое существо, что в конце тебя, как и любого другого ждет неминуемый конец. Не быть, перестать существовать! Как это страшит наш разум.

На прошлой неделе, 7 апреля, я отметила свой семьдесят третий день рождения. В тот вечер, глядя на себя в зеркало, я на какое-то мгновение увидела себя такой, какая я есть.

Увиденное поразило меня, заставило затаить дыхание от потрясения. Не может быть, чтобы женщина, смотрящая на меня из зеркала, была я, это не я, конечно, нет. Нет, это женщина – не я.

Меня называли великой Зоэ, прекрасной Зоэ, женщиной, желанной для любого мужчины. Всю жизнь я была неотразима – каштановый волосы, синие, как небо, глаза, высокий рост, гибкость, грация, фигура, похожая на песочные часы, прекрасная грудь и очень длинные ноги.

Женщина, которую я увидела в зеркале, являла лишь жалкие остатки этой чудесной красоты – красивые синие глаза и высокие скулы. Каштановые волосы уже не густые и не блестящие, своим цветом теперь они обязаны мастерству парикмахера. Рост, ноги, элегантность с годами не исчезли, но фигура расплылась.

Но Боже, как я была великолепна когда-то, в расцвете лет! Я царила в обществе. Меня превозносили повсюду. Мужчины поклонялись мне, сражались за меня.

На мой день рождения приехал Шарль. «Вы такая красивая», сказал он мне в тот вечер, поднимая бокал с шампанским. Что ж, красота – в глазах смотрящего. Шарль. Мой сын. Моя гордость. Моя радость. Ma raison d'etre.[12]

Он приехал из Нормандии со своей женой Маргаритой, они отвезли меня в мой любимый ресторан «Тур д'Аржан», пообедать и отпраздновать мой день рождения. Я всегда восхищалась видами, открывающимися из его высоких, от пола до потолка, окон, – видами на Сену, Собор Парижской Богоматери и мерцающее небо, на панораму города, который стал моим городом много лет тому назад. Сорок пять лет будет в этом месяце.

Я приехала в Париж в апреле 1950.

Цвели каштаны в Булонском лесу, в воздухе витало веселье. Париж все еще радовался, что война кончена. Любовь, смех, жизнь, полная до краев, – вот что любили мы тогда.

Через пять лет после того, как я поселилась в Париже, я встретила Эдуарда. Я полюбила. Я так его любила, любила до самого дня его смерти. Я бы все для него сделала. Все, что угодно. И делала.

Когда нас настигает старость, и с нами начинают происходить всякие ужасные вещи, которые разрушают ткань нашего бытия, возраст помогает нам справиться со всем этим самыми разными способами. Мы научаемся пониманию, к нам приходит мудрость, и у нас есть жизненный опыт, который помогает нам жить дальше.

Но когда на нас обрушивается беда в молодости, нам нечем защититься, у нас нет никаких внутренних источников, нет знаний, ставших нашей плотью и кровью, нет готовых, уже испытанных рецептов. Беда берет верх над нами, она сокрушает.

Я это знаю, и знаю очень хорошо.

В начале моей жизни беда обрушилась на меня. Моя жизнь стала трудна, ужасна. Я была молодой, со мной поступили бесчестно, меня уничтожили.

Я страдала от одиночества. Помощи ждать было не от кого. Некому было спасти меня. Облегчить мою боль. Утешить. Я медленно погружалась в отчаяние. Я больше не хотела жить. Я думала, что только смерть может избавить меня от этого. Я хотела прекратить страдания. Но я не покончила с собой. Я нашла в себе смелость и силу, чтобы жить. Я выкарабкалась. Не сразу. Я распрямилась. Я взлетела.

И в конце концов я стала несравненной Зоэ.

Женщиной, желанной для каждого мужчины. Женщиной, у ног которой лежал весь мир.

Эдуард захотел меня, как только увидел. Не только похоть им двигала, хотя он хотел моего прекрасного тела, это правда. Но он хотел еще и моей любви. Любви и преданности. Я охотно отдала ему и то, и другое. Он принял мой дар – и отдарил меня теми же дарами полной мерой. Он обожал меня. Он вознес меня на пьедестал. Он сделал меня своей женой.

Он, мой муж, дал мне титул.

Эдуард умер девять лет назад в возрасте восьмидесяти девяти лет. Он всегда выглядел моложе своих лет, и дряхлым он не был, но был сильным и крепким до самого конца. Он умер тихо, во сне, ушел в темную ночь, так же спокойно, как и жил.

Король умер, да здравствует король! Так, кажется говорится.

Шарль унаследовал все. Древний титул, замок и имение в Нормандии, огромное фамильное состояние. Шарль мало интересуется этими материальными прикрасами жизни. Убитый горем, он долго оплакивал отца. Они были близки, неразлучны, всегда – с самого детства Шарля они были друзьями.

Теперь у Шарля есть сын, мой внук Жерар. Ему шесть лет, в один прекрасный день он унаследует наш титул. Я продолжила жизнь этого рода, но чего мне это стоило – никто никогда не узнает. Никому и не нужно знать.

На следующее утро после моего дня рождения мы с сыном завтракали вместе. Он посмотрел на меня, а потом сказал:

– Maman, вы знатная дама. Une femme avec grand courage.[13]

Я слегка улыбнулась и поблагодарила его за комплимент.

Да, мужества и смелости мне не занимать, он прав, и если я стала знатной дамой, то это я сама себя сделала таковой. Я родилась не знатной. И не дамой. Но я от рождения была смела.

Жизнь тяжела. Она и должна быть тяжелой. Чтобы испытывать нас, наш характер, разрушать нас, создавать заново. И уроки жизни тоже тяжелы. Но если мы достаточно проницательны и сообразительны, мы усваиваем каждый урок с первого раза.

В самом начале нашей совместной жизни Эдуард сказал, что у меня лицо, как у мадонны. Я улыбнулась, и благодарно поцеловала в щеку. Позже, оставшись одна, я стала рассматривать себя в зеркало. На этом лице не было ни морщинки, ни пятнышка, ни следа перенесенного горя и боли. Как могло случиться, что страдания, которые я вынесла, не оставили на нем никакого следа?

Ответить на это я не могла. Может быть, если вскрыть мою грудь и взглянуть на сердце, по нему можно будет судить, сколько я пережила.

Именно Эдуард сделал так, что я смогла жить по-настоящему. Он одарил меня величайшим из всех даров – Счастьем. И медленно, с бесконечной любовью, он освободил меня от боли.

Я тоскую по нему. Без него я чувствую себя потерянной. Его смерть сокрушила меня, я живу только потому, что научилась выживать много лет назад, будучи молодой девушкой. Тогда я не знала, что можно жить иначе. Теперь я просто отмечаю прошедшие дни и жду, когда умру, и мы воссоединимся в другой, посмертной, жизни.

Старинные часы из позолоченной бронзы, стоящие на белой мраморной полке камина, начали бить, пробудив меня от моих мыслей. Взглянув на них, я увидела, что золотые стрелки на белом эмалевом циферблате показывают три часа. Потом я посмотрела на документ, лежащий на письменном столе. Я положила его в конверт, конверт – в маленький портфель для корреспонденции и заперла его. Вздохнув, я положила портфельчик обратно в ящик письменного стола.

Я часто задаю себе вопрос – действительно ли существует великий замысел, как верил Эдуард, и все, что происходит с человеком на протяжении его жизни, заранее предопределено?

Неужели и я – часть какого-то великого космического узора? И Эдуард впряден в этот узор? Неужели он и я – просто пешки судьбы, которые выполняли свое предназначение, встретившись и соединившись как муж и жена?

Однажды Эдуард сказал: случится то, что должно случиться. И этого не избежать. От судьбы не уйдешь. «От судьбы не уйдешь, – сказал он. – А вы, Зоэ, моя судьба. А я – ваша, и никогда не сомневайтесь в этом».

Мои глаза задержались на фотографии в золотой рамке. Снимок был сделан сорок лет тому назад, в тот год, когда мы встретились и поженились. Ему тогда было пятьдесят восемь, на двадцать пять лет больше, чем мне, но он был так полон жизни.

Я посмотрела ему в глаза. «Эдуард, – молча молила его я, – помоги мне, дай мне силу».

28

Сорок лет я прожила в этом доме. В первый раз я вошла в него как новобрачная, покину его я в гробу.

Тогда дом перейдет к моему сыну Шарлю. Он будет жить здесь, наезжая в Париж из Нормандии, точно так же, как это делали его отец и предки, и когда-нибудь этот дом перейдет к моему внуку Жерару.

Наш фамильный особняк всегда считался одним из красивейших в городе, прекрасным «отелем», как называют такие дома в Париже. Он стоит на элегантной улице Фобур в Сен-Жерменском предместье, в фешенебельном Седьмом квартале на Левом берегу, который мне всегда очень нравился.

Когда я приехала в Париж много лет назад, меня привлек Левый берег – я предпочитала его Правому, потому что здесь больше оживления и веселости, больше той радости жизни, которая бодрит и вызывает желание жить.

И я до сих пор пленяюсь его причудливыми улицами и широкими бульварами, очаровательными маленькими площадями, затененными деревьями, уютными кафе, антикварными магазинчиками и художественными галереями.

Как и в те времена, эта часть города – прибежище для писателей, художников и студентов Сорбонны, которые наполняют его кварталы, собираются в кафе «Флора» и кафе «Де Маго», чтобы провести время и понаблюдать за течением жизни, как это делала и я, когда была молода.

У Седьмого квартала есть исторический фасад, это видно по архитектуре изящных старинных зданий, вроде того, где живу я, музеев и библиотек. Если захочется, я всегда могу дойти о музея Родена или до Дома Инвалидов, где находится гробница Наполеона.

Впервые меня отвел туда Эдуард, он много рассказывал мне об императоре и преподал первый урок французской истории. Я все время чему-то училась у него, и знания – это еще один дар, который он мне преподнес.

Или, если мне захочется, я могу прогуляться до Люксембургского дворца, походить по его прекрасному саду, предаваясь воспоминаниям. Сюда я приводила своих детей, когда они были маленькими, играть с другими детьми. Воистину то были дни радости, золотые дни их детства.

Здесь, на улицах Левого берега, кипит жизнь, царит возбуждение. А за высокой стеной, окружащей сад, в моем доме, тишина и покой, – теперь, когда я овдовела, а дети выросли и разъехались.

Пока дети малы, никто не думает о том, что когда-нибудь они расправят крылья и улетят из гнезда. Ни одна мать не думает, что этот день на самом деле настанет. Но он наступает, и они уходят, даже не оглянувшись. Я вовсе не была этим удивлена. Я всегда говорила Эдуарду, что дети нам даются на время. Потом придется отдавать их миру, жизни.

Красивые, изящные комнаты в моем доме все те же – полные бесценных старинных вещей, картин и предметов искусства. Все это принадлежит семье мужа, накопившей их за века, плюс то, что приобрел он за свою жизнь.

Когда-то в тих комнатах звенели голоса и раздавался смех, но теперь, вот уже не один год, в них царит тишина. Я больше не принимаю гостей, а когда-то мы с Эдуардом делали это блестяще и с удовольствием.

Много лет меня считали одной из лучших в Париже хозяек салона, известных своим столом и избранным обществом.

Эдуарда могли удовлетворить только еда и вина самого высшего качества, он признавал все только лучшее, и наши гости также были людьми лучшего разбора – министры, политические деятели, известные писатели. И высший слой парижского общества, самый закрытый элитарный круг, куда проникнуть почти невозможно.

Несколько лет я носила траур по Эдуарду, но в конце концов сняла свое вдовье одеяние и опять начала принимать, хотя и не так широко.

Но вскоре я утратила к этому всякий интерес, потому что рядом со мной не было Эдуарда. Мне самой это было совершенно не нужно – я всегда занималась этим только ради мужа. Я привлекала к нам общество, чтобы развлечь его, и он одобрял это, наслаждаясь каждой минутой светской жизни. Теперь его нет, и все эти ленчи и обеды мне надоели. Они бессмысленны и невыносимы.

Задняя часть дома выходит в сад, один из немногих, сохранившихся в Париже.

Прекрасным апрельским днем я стояла в маленьком салоне, глядя на этот сад. Садовник включил старинные фонтаны, все пять; они располагаются в разных местах, и я вижу их все оттуда, где стою.

Струи воды взлетают вверх, к солнцу, и опять я думаю, как хорошо сделал Эдуард, когда много лет назад устроил эти фонтаны. В ярком свете дня они кажутся такими прохладными, освежающими, и когда я в саду, звук падающей воды слышен везде, куда бы я ни пошла.

В остальном Эдуард сохранил простоту, присущую этому саду. Зеленые лужайки окаймлены широкими бордюрами из многолетних растений, цветущих неяркими цветами, и весь сад окружен высокими деревьями, растущими вдоль каменной ограды.

Деревья очень старые, посадил их еще дед Эдуарда в 1850 году. В основном это каштаны. В жаркие летние дни и душные вечера их широкий полог магнит своей прохладой.

Эдуард украшал сад, зная, как много это значит для меня. Я очень любила сидеть под каштанами с книгой. Читала я ненасытно, и Эдуард поощрял любовь к чтению, которая появилась у меня еще в детстве. Но в те мрачные годы книг у меня не было, не было и времени для чтения. Со мной обращались очень сурово, лишив меня и возможности уединяться, и многого другого.

Сегодня у меня нет времени ни для чтения, ни для прогулки. Я должна сделать одно дело; я должна сделать его хорошо, чтобы защитить то, что мне дорого.

Отвернувшись от окна, я вернулась в комнату. Маленький салон был убран в самых блеклых тонах размытого зеленого цвета; на полу – замечательный обюссоновский ковер, а французская мебель XVIII века расставлена так, чтобы образовались уютные уголки.

По обе стороны камина над консольными столиками висят большие зеркала в позолоченных рамах; проходя по комнате, я заметила в одном из них свое отражение.

Я остановилась и всмотрелась.

Чтобы оценить увиденное.

На мне был строгий костюм из темно-синей шерсти и белая шелковая блузка. На шее – жемчужная нитка, и жемчужные клипсы сияют в ушах. Других драгоценностей, кроме золотого обручального кольца и часов, на мне нет.

Вид довольно строгий и деловой; именно так я и хотела выглядеть.

Удовлетворенная, я одобрительно кивнула.

В дверь легко постучали, и тут же вошел Юбер. Склонив голову, он произнес:

– Графиня?

– Да, Юбер, что там?

– Вы хотите пить чай здесь, мадам? Или в большом салоне?

– Лучше здесь. Спасибо, Юбер.

Он еще раз кивнул и исчез так же быстро, как появился, бесшумно скользя по паркету. Эдуард нанял его двадцать пять лет тому назад в качестве младшего слуги, и он по-прежнему работает в нашем доме. Но теперь он – старший лакей и ведает всем моим хозяйством.

Я села в кресло с прямой спинкой и стала ждать свою гостью, которая должна появиться с минуты на минуту. Я сидела и думала, что мне делать с миной замедленного действия. Не знаю. Впрочем, там будет видно.

Тут я услышала шаги по мраморному полу вестибюля, и через мгновение Юбер открыл дверь.

Я встала.

– Мадам, ваша гостья. – Он провел ее в салон и добавил: – Мадам Трент, разрешите представить вас графине де Гренай.

Шагнув вперед, я изобразила на лице вежливую улыбку и протянула руку.

– Добрый день, очень рада познакомиться, мадам Трент.

Молодая женщина улыбнулась и крепко пожала мне руку.

– А я очень рада познакомиться с вами, графиня. Так мило с вашей стороны согласиться принять меня.

Я кивнула, высвободила руку и указала на кресло около французской двери в сад.

– не расположиться ли нам здесь? Юбер сейчас подаст чай, но пока мы можем поговорить.

– Благодарю, – сказала Вивьен Трент и пошла следом за мной.

Она села на диванчик. Я – на то кресло с прямой спинкой, которое предпочитаю всем остальным.

– Мне позвонили из института Пастера, – начала я, – и сказали, что вы хотите побеседовать со мной о моей дочери Ариэль. Что-то, связанное со статьей, которую вы пишете о покойном Себастьяне Локе.

– Да, это так, графиня. Я пишу очерк для «Санди Таймз», английской газеты. Я назвала свой очерк «Последний великий филантроп», речь в нем пойдет о самой сути этого человека. Я рассказываю о его достижениях, о его сочувствии и щедрости к бедным и страдающим людям всего мира. Очерк будет носить, несомненно, позитивный характер. Оптимистический.

– Понимаю, – кивнула я. – Но, однако, я не уверена, что могу вам помочь. Моей дочери нет в Париже, а господина Лока я не знала.

– Но ваша дочь знала его, графиня. Не так ли?

Я заколебалась, но все же кивнула:

– Да, знала.

– Мне бы хотелось поговорить с ней, узнать, каковы ее впечатления от человека, который творил чудеса по всему земному шару.

– Полагаю, что сейчас с ней встретиться нельзя. Говоря по правде я в том уверена.

Вивьен Трент была заметно огорчена: она наклонилась вперед с несколько упрямым видом, как мне показалось, и сказала:

– Я буду с вами предельно откровенна, графиня. Я не только журналист, пишущий о Себастьяне Локе, но я еще и член семьи Локов.

Я молча кивнула.

Госпожа Трент сказала:

– Могу ли я объясниться?

– Конечно, прошу вас.

– Я знала Себастьяна с двенадцати лет. Моя мать была с ним в связи в течение шести лет. Когда она умерла, мне было восемнадцать, и он стал моим опекуном. Он послал меня в колледж и вообще принимал во мне участие. Мы поженились, когда мне было двадцать два, а ему – сорок два года. Мы прожили вместе пять лет и после развода остались друзьями. Развелись мы по обоюдному согласию. – Она замолчала и пристально посмотрела на меня.

– Понятно, – проговорила я.

– Я рассказываю это вам, графиня, потому что хочу объяснить, что очерк будет очень личным и доброжелательным. Я не собираюсь его критиковать, рисовать его портрет «со всеми бородавками». Напротив. И, конечно, о вашей дочери, докторе Ариэль де Гренай, я тоже буду писать в лестных выражениях.

– Я поняла вас. Спасибо за объяснение. Но я не знаю, что могла бы рассказать моя дочь, если бы вы с ней встретились. Хотя это все равно невозможно, как я уже сказала.

– Полагаю, она многое могла бы рассказать, – коротко заметила госпожа Трент. – В конце концов, она – последняя женщина, с которой он был связан. Связан лично, на основе чувства.

Я смотрела на нее молча, ожидая, что она еще скажет.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Я понимала, что Вивьен Трент ждет от меня какого-либо замечания, но я молчала.

Наконец, она заговорила:

– Графиня де Гренай, Себастьян говорил мне, что он хочет жениться на вашей дочери.

– Он так сказал?

– Да.

– Когда он это сказал?

– В прошлом октябре, в начале месяца. В понедельник в ту неделю, когда он умер.

– Вы были его единственным доверенным лицом, мадам Трент? Или другие члены его семьи же об этом знали?

Вивьен Трент покачала головой.

– Никто не знал, графиня, я была единственной.

Я ничего не сказала, и она спросила, слегка нахмурившись:

– Вы знали, что они хотят пожениться?

– Да, Ариэль мне говорила. Вы, видимо, были с ним в очень близких отношениях, если он даже после развода все вам рассказывал?

– Да, это так. Себастьян верил мне безоговорочно.

– Что он вам сообщил об Ариэль?

– О ней – немного: что она врач, ученый, работающий в Африке. Но он говорил мне о своих чувствах к ней, о глубине этих чувств.

– Вот как. Это необычно. Действительно необычно, принимая в расчет обстоятельства.

– Я этого не думаю.

– но вы были его женой. Разве вам не было горько слышать, что он любит другую? Что собирается на ней жениться?

– Нет, вовсе нет! – воскликнула она пылко. – Я интересовалась его жизнью. Я любила его. Я хотела, чтобы он был счастлив, чтобы у него была любимая спутница жизни, также как он хотел этого для меня. Как я уже сказала, мы были очень, очень близки.

– Я поняла, что это так.

– Графиня де Гренай, ваша дочь работает в Африке. Мне бы хотелось поехать туда и повидаться с ней. Вы можете устроить мне это?

– Маловероятно, мадам Трент. С ней нельзя видеться.

– В институте Пастера мне сказали то же самое. Особа, с которой я говорила, объяснила, что на работает с инфекционными болезнями. И что доктор Гренай как бы… как бы в карантине.

– Это верно.

– А вы не могли бы объяснить, чем именно она занимается?

– Попробую. Ариэль – вирусолог. Сейчас она работает с вирусами, известными под названием «горячие вирусы».

– В какой-то лаборатории в Африке? – госпожа Трент наклонилась вперед с настороженным и вопрошающим лицом.

– Да.

– А где именно? – не отступала она.

– В Центральной Африке.

– Вы не могли бы сказать точнее, графиня?

– В Заире. Она работает в Заире.

– С этими горячими вирусами?

– Да, мадам, я же сказала. Это ее работа. Она работает с ними семь лет, особенно над филовирусами.

– А это что?

– Иногда так называют нитевидные вирусы, «фило» на латыни означает «нить». Они очень заразны и смертельны. Смертоносны.

В дверь постучали, и Юбер внес поднос с чаем.

– Простите, мадам, – сказал он, – ставя поднос на старинный столик перед камином, – налить чай, мадам?

– Да, спасибо, Юбер.

– Это, кажется, очень опасные исследования, – пробормотала Вивьен Трент.

– В современной медицинской науке это – самая опасная работа, – ответила я. – Малейшая ошибка, любой промах, и она заражена. Если что случится, она, конечно, умрет. Вакцин против этих вирусов не существует.

29

Мы молчали, и она, и я, пили чай с лимоном, а потом Вивьен Трент сказала, поставив чашку:

– Кажется, я читала о горячих вирусах. Они редко встречаются, не так ли?

– Очень редко, но они на столько смертоносны, что я не могу даже думать о них, – ответила я. – Как я уже только что объяснила, против не существует никаких вакцин, никаких лекарств. Они убивают через несколько дней, и самым разрушительным образом.

– Как?

– Не нужно вам знать об этом, – ответила и отпила чаю.

Вивьен Трент не настаивала. Она спросила спокойно:

– Если я не ошибаюсь, они появились в Африке?

– Да, это так.

– Где именно?

– В разных областях. Я ведь не специалист, – я улыбнулась.

– Но вы, конечно, говорите с дочерью о ее работе? Она вам рассказывает о ней?

– Да, иногда кое-что рассказывает.

– Значит, вы должны разбираться в этом лучше, чем остальные, графиня, чем я, например.

– Вероятно.

– Графиня де Гренай, простите, если я кажусь вам любопытной. Я нелюбопытна. Я просто пытаюсь разобраться в работе вашей дочери. Для очерка о Себастьяне. Не говоря уже об их романе, мне кажется, что у нее, должно быть, очень много общего с Себастьяном. Ведь его фонд финансирует медицинские исследования в Африке, борется с болезнями. И, конечно, он очень любил Африку, много знал о ней. Они, наверное, хорошо понимали друг друга… – Замолчав, она протянула руку к сумке. – Вы не будете возражать, если я кое-что запишу? Просто чтобы у меня была общая концепция.

Я было заколебалась, но потом, прежде чем я сама себя успела остановить, согласилась.

– Нет, не буду, прошу вас, мадам Трент.

– Большое спасибо. – Ее улыбка была теплой, покоряющей. Она достала блокнот и ручку и продолжила: – Вы говорите, что вирусы появились в различных областях Африки. Ваша дочь когда-нибудь рассказывала вам, что-нибудь об их происхождении?

– Ариэль и другие врачи и ученные, работающие в этой сфере, считают, что вирусы появились из дождевых лесов Африки. Ариэль полагает, что они существуют миллионы лет. Но до последнего времени они были не известны. Не открыты. Дочь объяснила мне, что поскольку тропические леса сейчас систематически уничтожаются, вирусы начали выходить оттуда. Распространяться. И они перешли на человеческую популяцию.

– Но как же это происходит? – спросила она, голос ее стал на октаву выше, умные глаза смотрели с напряженным вниманием.

– Ученные открыли, что обязана может быть носителем вируса, а другие обезьяны в свою очередь заражаются от нее и сами становятся носителями. Ариэль говорила, что вирусам как-то удается мутировать, изменять генетическую структуру, чтобы перейти от обезьяны на человека.

– Боже, это действительно страшно! – воскликнула она. Потом с сочувствием сказала: – Вероятно, вы живете в постоянном страхе, волнуясь за дочь.

– Да, – отозвалась я, а потом неожиданно для самой себя пустилась в откровенность: – Я боюсь за Ариэль. Все время боюсь. Я стараюсь не думать о ее работе. Она человек талантливый и умелый, она аккуратна и предусмотрительна, но…

Я замолчала и взяла свою чашку. Я вспомнила, что не собиралась долго беседовать с Вивьен Трент. Но она действовала на меня самым обезоруживающим образом. Ее мягкая, привлекательная манера производила хорошее впечатление, и в ее обществе мое напряжение ослабло. Мне было с ней легко. Как только она вошла в салон, я заметила в ней что-то особенное – что-то утонченное и сдержанное. Инстинктивно я поняла, что на нее можно положиться, что это хороший человек. И потом, мы ведь говорим только о работе Ариэль. Тут лишнего уж никак не скажешь.

– Как это, вероятно, давит на вас, графиня де Гренай, – говорила между тем госпожа Трент, – жить и все время думать об этом… Об опасности, грозящей человеку, которого вы любите, я хочу сказать. Я это хорошо знаю. Много лет назад, когда я была женой Себастьяна, а он уезжал один туда, где беспорядки, революции или перевороты, я почти теряла сон от беспокойства. Я была уверена, что он получит пулю или подорвется. Или его похитят мятежники. Или он подцепит какую-нибудь неизлечимую болезнь. Он ездил по Африке, совершенно не заботясь о себе, и у меня просто сердце разрывалось, когда я думала, какому риску он подвергается. – Она улыбнулась и слегка пожала плечами. – Но с ним никогда ничего не случалось. Я частот говорила ему, что у него за плечом стоит ангел-хранитель.

Я молча кивнула. Я тоже надеюсь, что у моей дочери стоит за плечом ангел-хранитель, когда она работает в лаборатории. Ни днем, ни ночью я не забываю, что если она сделает хоть малейшую ошибку, это может стоить ей жизни.

Мои размышления прервала Вивьен Трент.

– За последние годы о горячих вирусах написано очень много, не говоря уж о вирусе СПИДа. Кажется, один из самых смертоносных называется «марбургским вирусом»?

– Да. Он относится к тем нитевидным вирусам, о которых я вам говорила.

– Ариэль работает с ним?

– Не только.

– А с чем еще?

– С вирусом, который называется «Зболе Заир». Это самый смертоносный из всех. Он убивает в девяти случаях из десяти.

– О Боже! Это страшно!

– Да.

– А какие симптомы?

– Сильное кровотечение… страшное кровотечение… оно вызывает лихорадку… – мой голос прервался. Эти ужасы я никогда не могла даже представить себе.

Вивьен Трент обдумала услышанное, потом сказала:

– Что побудило доктора де Гренай стать вирусологом?

– Ариэль всегда интересовалась вирусами и Африкой, и в один прекрасный день эти интересы совпали.

– Значит, она всегда хотела быть врачом?

– Не практикующим врачом, а ученым; она мечтала об этом с детства.

– Я хорошо понимаю ее интерес к Африке, – сказала госпожа Трент. – Мы с Себастьяном провели медовый месяц в Кении, и я полюбила эту страну. Я часто бывала с ним и в других местах Африки, по делам благотворительного фонда, и она неизменно привлекала меня. Ваша дочь испытывает такие же чувства?

– Да, думаю, это так. У дяди моего мужа были деловые интересы в Экваториальной Африке – в те годы эта страна называлась Французским Конго. Ариэль любила слушать его рассказы, когда он приходил к нам. В 1973 году ей было двенадцать лет и он пригласил нас всех во Французское Конго. Мы приехали в Браззавиль и проехали по всей Африке. Она полюбила красоту этого континента, его таинственность, вневременность.

Госпожа Трент кивнула и заметила:

– Значит, вашей дочери около тридцати трех лет.

– Да, в конце августа будет тридцать четыре.

– Надеюсь, вы не будете возражать, графиня, если я спрошу, была ли доктор де Гренай замужем?

– Нет, не была. Она полностью погружена в свою работу. Как-то она сказала, что столько времени сидит, согнувшись над своим микроскопом, что ей некогда разогнуться и поискать себе мужчину.

Вивьен улыбнулась.

– Вот бы мне с ней встретиться…

– Я уже сказала, что это невозможно, – коротко оборвала я ее, причем мой голос прозвучал немного резче, чем хотелось бы. – Ее лаборатория изолирована по соображениям безопасности. Сейчас она занята совершенно особым проектом. Она и ее группа работает по много часов, работа сама по себе очень трудна и вредна во всех отношениях. Например, они носят специальную одежду. Костюмы для биологов…

– Вроде тех, что носят космонавты?

– Да, что-то вроде этого. Плюс шлемы с окошечком, особая обувь и несколько пар перчаток. Вы можете представить, как тяжело работать в такой обстановке – напряженность, сама опасность исследований, сложнейшая защитная одежда.

– Представляю, – сказала Вивьен Трент. Мы помолчали. Она размышляла, откинувшись на спинку дивана. – Такие врачи, как ваша дочь, – просто герои, графиня! Это совершенно самоотверженные люди, – сказал она наконец. – Вы по праву можете гордиться ею и ее вкладом в науку. Ведь в конечном счете ваша дочь пытается сохранить безопасность в мире, в котором мы живем.

– Благодарю вас, мадам Трент, это очень любезно с вашей стороны. Да, правда, я горжусь Ариэль. Очень горжусь. Но я пребываю в постоянной тревоге за нее, – закончила я.

– Я понимаю. А знакомство вашей дочери с Себастьяном как-нибудь связано с ее работой? Мне кажется, это должно быть так.

– Вы правы. Она разыскала его. Поехала, чтобы поговорить с ним. Она хотела, чтобы его фонд финансировал этот специальный проект, в котором заняты она и ее друзья в Заире.

– И он согласился?

– Конечно. А разве могло быть иначе?

Она рассмеялась.

– Конечно, нет! Он был неизменно щедр, особенно, если речь шла о медицинских исследованиях.

– Насколько я знаю его… слышала о нем, это был очень хороший человек. – Сказав это я заметила, что взгляд Вивьен Трент устремлен на стол, стоящий на другом конце комнаты. И я воскликнула:

– А, я вижу, вас интересуют фотографии моей семьи! Это мой муж Эдуард, сын Шарль и Ариэль – та молодая женщина, которая рядом с ними.

– Она очень хороша собой, – сказала Вивьен Трент, – Можно мне посмотреть поближе, графиня?

– Пожалуйста.

Она подошла к столу. Я смотрела, как она изучает фото Ариэль, прекрасно понимая ее интерес к моей дочери. Потом она стала рассматривать фотографию моего мужа и сына, и именно в этот момент я почувствовала внезапную острую боль, такую сильную, что закрыла глаза и задержала дыхание, чтобы не вскрикнуть. Болей у меня не было уже несколько недель, и я не ждала, что они вернутся.

– Графиня, графиня, вам нехорошо? – говорила Вивьен Трент.

Открыв глаза, я увидела, что она стоит рядом с моим креслом.

Глотнув воздуха, я сказала:

– Да, очень резкая боль, мадам Трент.

– Могу я помочь вам? может быть, вам что-нибудь дать? – спросила она, наклонившись ко мне с озабоченным видом. – Вы нездоровы? Нужно какое-нибудь лекарство?

ее участие меня тронуло. Я коснулась ее руки.

– Все будет в порядке, благодарю вас. Но разговор придется закончить.

– Да, конечно, я понимаю. Вы были так добры, потратив на меня столько времени, графиня. Я, кажется, злоупотребила вашим гостеприимством. Когда мы договарились по телефону, вы предупредили, что у вас есть только час, а мы проговорили гораздо дольше.

– Я рада познакомиться с вами, – отозвалась я. Я чувствовала слабость. Вдруг боль повторилась, и я вздрогнула.

Вивьен Трент не могла не заметить этого. Она воскликнула:

– Ах, графиня, вы же больны! Я позову вашего лакея. Можно?

Я кивнула. Потом с трудом выговорила:

– Там, у консоли, звонок. Нажмите на кнопку, и Юбер сразу же придет.

Она так и сделала, потом, повернулась ко мне, склонилась надо мной:

– Не могу ли я чем-то помочь вам?

– Боюсь, что это невозможно, мадам Трент. Видите ли, у меня рак. Я умираю.

30

Глупо со стороны старухи поддаться очарованию молодой женщины. Обеим будет худо.

Молодой это обязательно надоест, ее будет раздражать старушечья мудрость и бремя прожитых ею лет. А старая почувствует себя брошенной, когда в конце концов ее общество будет отвергнуто.

Конечно, это естественно, – молодым нужно бежать, что-то делать, экспериментировать, а старые люди живут медленно.

Все это я знаю, давно знаю, и все же я позволили себе подпасть под очарование Вивьен Трент. К счастью, в нашем случае ничего такого не произойдет. по той простой причине, что я не задержусь в этой жизни. Поэтому мы просто не успеем причинить друг другу боль.

Несколько месяцев тому назад врачи сообщили мне, что они больше ничего не могут сделать. Меня выписали из больницы, чтобы я провела остаток своей жизни дома.

Я не говорила ни Шарлю, ни Ариэль, и никому вообще, как близок мой конец. Это бессмысленно. Помочь мне они не могут. В каком-то смысле это самозащита. Проявление чувств моих детей, если они узнают, я не вынесу. У меня на это не хватит сил.

Остаток своих дней я хотела бы провести в тишине и покое, жить, как всегда, насколько это возможно. Для меня очень важно заниматься моими делами, скольку я могу, с присущей мне гордостью и достоинством.

Хотя детям своим я не доверилась, Вивьен Трент я рассказала все. Это произошло на прошлой неделе, когда я пригласила ее к чаю. Я сказала это совершенно непроизвольно.

Я не испытываю никакого неудобства оттого, что она знает – я стою на пороге смерти. Отчасти потому, что она – человек посторонний. Но в то же время я вижу – это искренне печалит: я убедилась, что она умеет страдать.

Главное – я доверяю этой молодой женщине.

Я увидела в тот день, что в ней есть утонченность, доброта и честность. И за эту неделю она доказала, что мое суждение л ней верно.

Не проходит и дня, чтобы она не позвонила мне и не осведомилась о моем самочувствии. Она прислала мне цветы и книги, которые могли бы мне понравится, по ее мнению. Две из них ее собственные – она их автор.

Одна книга о Наполеоне и Жозефине, о ранних годах их супружества, другая – биография Екатерины Великой, русской императрицы. Эти книги очень много сказали мне об их авторе.

Каждый день Вивьен приходила к чаю в четыре часа, просто чтобы посидеть со мной для компании. Она так славно меня развлекала рассказами о себе, о своих домах в Лормарэне и Коннектикуте, что я на время забывала о своей болезни.

К счастью за последние сутки мне полегчало. Боли утихли. Я их почти не чувствую.

Ни разу за все это время Вивьен не задала мне ни одного вопроса об Ариэль и ее отношениях с Себастьяном Локом. Не заговаривала она и о своем очерке.

Можно знать человека всю жизнь, и при этом совершенно не знать его. Но, хотя я знаю Вивьен Трент всего неделю, с первой же встречи я узнала ее так, как если бы мы были друзьями многие годы.

Она умеет внушить любовь к себе, привлечь ваше внимание, проникнуть в вашу душу. Я понимаю, почему такой человек, как Себастьян Лок, полюбил ее, когда она была еще девочкой, и любил, когда она стала взрослой женщиной.

Вивьен умна, откровенна, отзывчива, нежна. И в ней совершенно нет цинизма.

Она чем-то похожа на мою дочь.

Они достаточно схожи характерами – присуще обеим чувство ответственности, заботливость, преданность; это дисциплинированные молодые женщины, с правильной системой ценностей и с целью в жизни.

Но Вивьен гораздо более светская женщина, более сложная и, конечно, более веселая, чем Ариэль.

Моя дочь всегда производила несколько странное впечатление; многие считают ее равнодушной. отчужденной. На самом деле это – склонность к уединению, которая часто встречается у талантливых людей; они другие, они как бы удалены от нас, простых смертных. Кажется, что они живут в другом измерении.

В жизни Ариэль работа всегда была самым главным. У нее нет времени ни на что иное с тех пор, как она стала взрослой. Пока в ее жизнь не вошел Себастьян Лок. Теперь, когда он умер, я рада, что у нее есть ее работа, есть прибежище. Работа весьма опасная, но полностью поглощающая; это – единственное, что Ариэль любит, что ее волнует. И работа поможет ей пережить тяжелое время.

Мне очень хочется увидеть ее перед смертью, мое прекрасное дитя, дитя моего сердца. Но, боюсь, это неосуществимо. Разве только она завершит эту свою работу раньше ожидаемого срока и сможет побывать дома, в Париже.

Я не могу сообщить ей, как тяжело больна. Если я сообщу ей о том, что она мне нужна, она бросит свою Африку и примчится сюда. С моей стороны это был бы непростительный эгоизм.

Она была при мне тридцать три года, она подарила мне столько радости и счастья, осуществила столько моих грез и надежд. И она была хорошей дочерью. поэтому моя скорая смерть не имеет особого значения в общем ходе вещей.

Ариэль любит меня, я буду жить в ее сердце, в ее памяти долго после моей смерти. Так же как Эдуард. Она обожала отца, как многие девочки, она была близка с ним. Воспоминания будут ее поддержкой. Они с братом тоже близки. они всегда будут друг с другом.

Что же до Шарля, он приедет, как только я скажу ему правду, и они с Маргаритой будут со мной до конца.

Но бледный всадник на бледном коне еще не явился за мной. Думаю, что еще несколько недель у меня есть. Сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Лекарства, наконец, облегчили постоянные боли, которые так нещадно мучили меня на прошлой неделе. Я опять была на ногах, опять одержала верх над болезнью.

Я решила, что сегодня мы с Вивьен будем пить чай в саду. И сказала об этом Юберу. Он согласился, что погода достаточно теплая, и теперь я вижу из окна спальни, как он раскладывает подушки на садовых стульях, а Жози, горничная, накрывает столик белой льняной скатертью.

Посмотрев на часы, я увидела, что уже без четверти четыре. Вивьен придет к четырем. Она никогда не опаздывает.

– Можно задать вам несколько личный вопрос, графиня Зоэ? – осторожно спросила Вивьен, склонив голову на бок и улыбаясь глазами.

– Вы можете задавать любые вопросы, Вивьен, и я отвечу, если смогу.

– Вы – француженка?

– Да. А что?

– Вы так хорошо говорите по-английски, но я различаю легчайший акцент. Я не могу его определить. Вы говорите не так, как большинство французов. Вот я и заинтересовалась – где вы родились.

– Какая вы умница, что заметили это. У вас тонкий слух.

– Значит, вы не француженка?

– Нет, я все-таки француженка. Я стала французской гражданкой очень много лет назад. Но родилась я в Америке. Мои родители – ирландцы. Мои мать и отец эмигрировали в Америку со своими родителями будучи детьми. Оба выросли в Нью-Йорке. там они встретились и поженились.

– Удивительно! Значит вы американская ирландка.

– Да, по происхождению. Но почему вы так удивлены?

– Но, вы настоящая француженка! У вас такой шик, такой прекрасный стиль, который я называю истинно французским стилем, вы так выглядите, так одеваетесь, и при этом вы совсем не француженка! – Она замолчала, покачав головой. – Ах, я не должна так говорить! Конечно, вы француженка. Прожив здесь столько лет, будучи замужем за французом! Иначе и быть не может.

– Смешно сказать, но я чувствую себя совсем француженкой. А то, что вы слышите в моей речи, это ритм, вероятно. Ирландский ритм, который я переняла у матери в детстве. Но знаете, я даже и не подозревала, что он еще чувствуется, когда я говорю по-английски.

– Очень слабо, но чувствуется, – ответила Вивьен.

– Я вам все объясню. Когда я приехала в Париж впервые, я полюбила этот город – задолго до того, как я встретила Эдуарда и полюбила его. Я поняла, что хочу жить здесь, никакое другое место мне не подходит, потому что я увидела город света. Поэтому сразу же стала брать уроки французского, зная, что если я хочу поселиться в Париже, я должна знать язык. Я рада, что осталась здесь. Франция была ко мне добра. Я никогда не жалела, что переехала в эту страну.

– Вы приехали во Францию из Америки?

– Нет, из Лондона. Я жила там во время войны. – Я налила чаю ей и себе.

– Спасибо, – она откинулась на спинку садового стула и оглядела сад. Мне показалось, что она погружена в свои мысли.

Я наблюдала за ней. Она как будто была чем-то озабочена, и я спросила:

– У вас все в порядке, Вивьен?

– Да, конечно, Почему вы спрашиваете?

– У вас такой озабоченный вид, даже, пожалуй, обеспокоенный.

– Графиня, Зоэ, я чувствую, что должна сказать вам одну вещь. Я хотела заговорить о ней еще вчера, но уже было поздно, и я не хотела вас утомлять. Я и сейчас не уверена, можно ли это сделать.

– Можно. Я хорошо себя чувствую, Я уже сказала, что лекарство сотворили чудо за последние сутки. Почему бы вам не сказать мне, что вас заботит? Почему не снять с себя это бремя?

– Дело в том, – она умолкла, вздохнула и посмотрела куда-то в сторону, но потом опять обратилась ко мне.

Ее ясные зеленые глаза были такие умные, искренние и честные, что у меня замерло сердце.

Она сказала тихо и серьезно:

– Я хочу рассказать вам кое-что.

Я кивнула.

– В прошлый вторник, когда я пришла к вам, меня очень к вам потянуло. Я провела у вас чуть больше часа, но почувствовала, что уже знаю вас так, будто знала всегда. Когда вам стало плохо, мне очень хотелось помочь вам. Невыносимо было видеть, как вы мучаетесь. Я прихожу к вам с тех пор потому, что беспокоюсь о вас. Мы много беседовали в эти дни, мы узнали друг друга, и мне стало казаться, что между нами есть какая-то связь. Это трудно объяснить, ведь мы познакомились всего неделю назад. Но это так. Я чувствую, что вы близки мне, графиня Зоэ.

– Я это знаю, Вивьен, и сама чувствую тоже самое. Связь есть. Как будто что-то толкает нас друг к другу. – Я похлопала ее по руке. жаль, что мы не встретились с вами раньше. Вы – необычная женщина, Вивьен, и за эти несколько дней вы стали мне по-настоящему дороги. Я хочу, чтобы вы знали: всю эту неделю вы были для меня утешением. Вы помогли мне пережить этот кризис.

– Я так рада! – воскликнула она, глядя на меня сияющими глазами и взяв на мгновение мою руку в свою слегка пожала ее.

– Вы так походи на Ариэль, – призналась я. – Хорошо бы вам познакомиться. Вы бы стали друзьями. Хорошими друзьями.

– Именно этого я и хотел Себастьян, графиня Зоэ. Он сказал об этом тогда же, когда сообщил, что собирается жениться. он надеялся, что на Рождество я приеду к нему на ферму, и был очень огорчен, когда я сказала, что буду во Франции. Он говорил, что после Нового Года привезет Ариэль Лормарэн, что мы понравимся друг другу. Он хотел, чтобы я присутствовала на их свадьбе. Я даже думаю, что он хотел бы устроить ее «Старой Мельнице».

– И что бы вы почувствовали, предложи он это? – спросила я, задумчиво глядя на нее.

– Я была бы рада, – ответила она. – Я хорошо приняла бы их, устроила бы прекрасную свадьбу. Я искренне любила его. Он был моей семьей. Но вы это знаете.

– Да, – мягко сказала я, – я знаю.

– Графиня Зоэ!

– Что, Вивьен? – я взглянула на нее настороженно, услышав в ее голосе что-то новое. И напряглась.

– Я не хочу огорчать вас, я уверена, что вы это знаете. Я искренне надеюсь, что вы не думаете, будто я прихожу к вам потому, что у меня есть тайные цели. Я совершенно уверена в том, что вы понимаете – я была откровенна во всем, о чем я вам рассказывала. Но я должна попросить вас об одном одолжении.

– Что вы хотите, дорогая мая?

– Я по-прежнему хочу увидеться с Ариэль. Вы можете устроить это для меня, графиня? Прошу вас!

– Вивьен, я не могу.

– Один час, самое большее – два, это все, что мне нужно. Я могу прилететь в Заир. Поговорить с ней и уехать обратно. Улечу сразу же, обещаю вам. Прошу вас, – сказала она умоляюще.

– Нет, Вивьен. Я не могу этого сделать.

– Но кому от этого будет вред?

– Вреда будет больше, чем вы можете вообразить, – воскликнула я, с отвращением заметив, что мой голос прозвучал слишком резко, но я ничего не могла с собой поделать. Тут же я заговорила мягче:

– Известие о смерти Себастьяна Лока произвело на Ариэль сокрушительное впечатление. Несколько недель она болела. Потом она на время прекратила работу в лаборатории из осторожности. Она еще не оправилась от этой ужасной вести и боялась, что совершит какую-нибудь оплошность во время экспериментов с вирусами, а это может стоить нескольких жизней. И ехать вам туда теперь, всего через семь месяцев, расспрашивать ее, задавать ей вопросы об их отношениях, о том, как он держится, как вел себя, в каком был настроении в последнюю неделю перед смертью, – значит бередить рану. Рану, которая только что начала затягиваться. Ее работа так опасна, так трудна, и я не хочу, чтобы она расстраивалась.

Помолчав, я пристально посмотрела на Вивьен.

– Постарайтесь понять мою точку зрения, милая. Я хочу, чтобы Ариэль была полностью сосредоточена на своей работе, чтобы она не совершила роковой ошибки. Короче говоря, я хочу, чтобы ее оставили в покое. Я имею в виду вас. И любого другого, кто может причинить ей боль. Она не может сказать вам ничего такого, чего вы не знали бы. И вы вполне можете написать свой очерк, не встречаясь с ней. Поверьте, что это так.

– Я понимаю ваши чувства, графиня Зоэ, понимаю все, что вы говорите. Я настаиваю на встрече с Ариэль потому, что у нее должен быть ключ.

– Ключ? – переспросила я.

– Да, ключ к разгадке – почему он убил себя.

– Я в этом очень сомневаюсь. Она не сможет объяснить вам причину его смерти, Вивьен.

– Она любила его, он любил ее, и он был так счастлив в ту, последнюю, неделю своей жизни, – прошептала Вивьен. – По-настоящему счастлив, графиня Зоэ, – она горестно посмотрела на меня. – Я очень хорошо его знаю, и очень долго, меня он никак не смог бы обмануть. Ни в каком смысле. Его ужасная угрюмость, мрачность – все это исчезло. Он просто сиял. Так почему же он убил себя, раз был на седьмом небе и собирался жениться на вашей дочери?

– Вивьен, дорогая, выслушайте меня. Никто не может знать, почему человек совершает над собой это ужасное, трагическое деяние, почему он предпринимает такой страшный и непоправимый шаг.

– Его самоубийство всегда казалось мне бессмысленным, – сказала Вивьен тихо, почти про себя. – Я хочу видеть Ариэль, потому что она может помочь мне разобраться в этом.

– Чем она могла бы помочь вам?

– У меня давно есть неясное ощущение, что Ариэль имеет к этому какое-то отношение. Пожалуйста, поймите меня правильно, графиня. Я имею в виду – косвенное отношение. Я знаю, что она была в Африке, когда он умер Коннектикуте.

– Но почему же вы полагаете, что она должна что-то знать?

– Потому что единственное новое, что появилось в его жизни, – это их с Ариэль отношения. Его жизнь была вполне предсказуема. Узор ее практически не менялся. Из года в год все повторялось.

– И как же он жил? – спросила я с любопытством.

– Он приезжал на свою ферму, потом возвращался в Африку. Или куда-нибудь еще, где была в нем нужда. Он делал там свое дело, возвращался в Штаты, жил там какое-то время, занимался делами фонда и «Лок Индастриз» и опять уезжал. И вот он встречает в Заире Ариэль. Он влюбляется, строит брачные планы, но вдруг кончает с собой. По мне, это очень странно. Я уверена, что за эту неделю произошло нечто необычное. Между понедельником, когда мы встретились за ленчем, и субботой, когда он убил себя. И это – тайна. Я даже представить не могу, что это было.

– Может быть, жизнь стала невыносима для него, – спокойно предположила я.

– Что вы имеете в виду, графиня?

– А не потому ли человек убивает себя, что жизнь стала для него невыносима? Он просто не хочет больше жить.

Вивьен молчала. Я видела, что ей больно. Потом она, подавшись вперед, испытующе посмотрела на меня и сказала:

– Я хочу еще кое-что объяснить вам, графиня Зоэ. Я любила Себастьяна с двенадцати лет. Я всегда буду любить его, и какая-то часть меня всегда будет принадлежать ему. Но написать о нем очерк – это в принципе не очень важно для меня. Это – нечто вроде оправдания. Когда эта идея пришла мне в голову, я носилась с ней, надеясь, что работа поможет мне разобраться в его смерти. Конечно, написать о нем хороший очерк – это для меня удовольствие, но кроме этого есть нечто гораздо более существенное. – Она помолчала, переводя дух, и продолжала: – Мне необходимо понять, почему все-таки Себастьян Лок лишил себя жизни. Понять для себя. Это так не соответствует его характеру и совершенно чуждо его натуре. И пока я не узнаю этого, я не обрету душевного спокойствия. Я с самого начала почувствовала необходимость разобраться в этой ужасной загадке и у меня появилась мысль написать очерк. Я думала, что мне помогут беседы с людьми, знавшими его, что я, наконец, доберусь до правды. И поэтому я хочу увидеться с вашей дочерью. Не для того, чтобы писать об их отношениях. Но из чисто эгоистических соображений – ради собственного душевного спокойствия.

– Благодарю вас за вашу честность, Вивьен. Ариэль была ошеломлена его самоубийством, как и вы. И, может быть, когда-нибудь вы с ней увидитесь – когда ее раны заживут окончательно.

Вивьен кивнула, тяжело вздохнув.

– Я хочу закрыть эту книгу и идти дальше, графиня Зоэ.

– Ваши мотивы мне понятны. И не думайте, что я сержусь на вас; ничуть не сержусь. Но я повторяю еще раз: моя дочь вам не поможет.

– Вы так уверены?

– Да.

Вивьен сказала упавшим голосом:

– Вы – мой последний шанс. Я думала, что только вы можете помочь мне услышать правду от Ариэль. Я надеялась, что ключ у нее.

На мгновение я утратила способность мыслить. Разум мой застыл. Я только сидела в своем прекрасном саду, чувствуя легкий озноб от ветерка, и глядела в эти упрямые, четные зеленые глаза.

И тут, глядя на красивое лицо этой молодой женщины, я приняла решение.

Я знала, что она – человек честный, что честь – важнейшая черта ее характера, и я ощутила, что могу ей довериться.

Я встала.

– Пойдемте в дом, Вивьен, милая. Становится прохладно.

Она тоже встала, взяла меня под руку и помогла дойти до дома.

Сев на диван в малом салоне, я откинулась на подушки и долго смотрела на нее.

Наконец, набрав воздуху, я сказала:

– Я хочу рассказать вам сказку, знакомую сказку, старую, как мир… сказку о мужчине, женщине и еще одном мужчине…

31

– Когда я впервые приехала в Париж, мне было двадцать восемь лет, и я была богатой молодой вдовой.

Париж сразу же захватил меня, и я решила поселиться во Франции. По личным причинам я хотела навсегда уехать из Лондона. Достаточно сказать, что это было необходимо для моего благоденствия.

Проведя несколько недель в Париже, я вернулась в Лондон, выставила на продажу свой дом в Мэйфэр со всем его содержимым, предоставила моим поверенным все полномочия для ведения дел и, не откладывая, вернулась во Францию.

Вскоре я сняла меблированную квартиру на улице Жакоб на Левом берегу, наняла француженку: студентку обучать меня языку и начала поиски подходящего жилища – красивого, элегантного и постоянного. Моя учительница, молодая женщина из хорошей семьи, помогла мне найти прекрасную квартиру на авеню де Бретей – просторную, светлую, полную воздуха. Пока ее декорировали и меблировали, я изучала язык и привыкала к Парижу и французскому образу жизни.

Хотя я хвалю самое себя, но поверьте, в молодости я была совершенной красавицей, Вивьен. Я была чрезвычайно соблазнительна – именно это слово подходит здесь более всего. Внешность у меня была эффектная, не столько экзотичная, сколько яркая. Мужчины считали меня неотразимой. В Париже я не испытывала недостатка в мужском обществе, и у меня хватало сопровождающих, куда бы я ни пожелала отправиться.

Но я сознавала, что не мужчины, а женщины – ключ к успеху в обществе. Только женщины могут ввести в интересующий меня круг. Мужчины могут восхищаться мной, льстить, желать меня, поить вином, угощать обедами, влюбляться в меня. Но нужные двери могут открыть только женщины. Во всем мире именно женщины руководят обществом, принимают решения и раздают приглашения. Они могут создать любую женщину или уничтожить ее, особенно, если та недавно поселилась в городе.

Я вовсе не хотела, чтобы эти двери оставались закрытыми или захлопнулись передо мной. И в мои планы не входило, чтобы кто-нибудь меня уничтожил. Это со мной уже случилось, когда я была ребенком. Почти случилось. И я не могла допустить, чтобы это повторилось.

К счастью, у меня был спонсор, ментор, если хотите, особа, которую я встретила в Лондоне несколькими годами раньше. Это была женщина в определенном возрасте, занимавшая видное положение в обществе, считавшаяся одной из самых известных хозяек салона в Париже, даже во Франции.

У нее была прекрасная родословная, по мужу она принадлежала к высшей аристократии Франции и, как и я, была вдовой.

Эта превосходная и замечательная женщина была другом моего первого мужа, покойного Хэрри Робсона. Будучи признательна ему за то, что он помог ей в самое трудное для нее время, а также из-за их многолетней дружбы, она взяла меня под крылышко, когда в 1950 году я переехала в Париж.

Это была баронесса Дезире де Мармон, привлекательная, элегантная, очаровательная, обладающая самыми широкими познаниями. Это она привила мне вкус к прекрасной французской мебели восемнадцатого века, обюссоновским и савонрийским коврам, гобеленам, фарфору и изобразительным искусствам.

К этому времени у меня уже был достаточно развит вкус в одежде, но именно баронесса познакомила меня с ее личным пониманием шика, с ее несравненной стильностью. То, что вас во мне восхищает, Вивьен, то, что вы отметили как мое чувство стиля, я получила от Дезире де Мармон.

Первое, что она сделала – это ввела меня к своим любимым портным, шляпницам, обувщикам, следила, чтобы я одевалась просто, но элегантно, по высшей моде. Это ее художники и декораторы помогли мне обставить и декорировать мою новую квартиру – под е наблюдением. Именно она нашла мне хорошего лакея, повара и экономку. короче говоря, она надзирала за каждой стороной моей жизни.

Таким образом Дезире превратила меня в шикарную и безупречную молодую женщину, обладающую неповторимым стилем, изяществом, утонченностью, не говоря уже о моей природной красоте. Через два года после моего переселения в Париж она решила, что я «готова» и, значит, меня можно ввести в парижское общество как ее лондонскую протеже.

И так я опять начала новую жизнь, Вивьен. Четвертую жизнь. У меня уже было три жизни, две из которых я упорно пыталась забыть, полностью вычеркнуть из памяти. О них не знал никто, даже Дезире. Ей была известна только одна моя жизнь: довольно приятная, но скучная жизнь жены почтенного Хэрри Робсона, третьего сына в семье, принадлежащей к младшей ветви английского титулованного рода.

У Дезире был один ребенок, сын Луи, с которым у нее были не лучшие отношения. Хотя ей едва перевалило за пятьдесят, я в чем-то стала для нее дочерью, дочерью, которой у нее не было.

Между нами была особенная связь, отчасти похожая на ту связь, которую ощущаем мы с вами, Вивьен. В те дни она не только была моей наставницей, но и вдохновительницей: я хотела быть такой же, как она, в чем, мне кажется, и преуспела.

Славная женщина – добрая, любящая, остроумная, восхитительная, замечательный друг. Дезире входила в элитарный круг, известный под названием высшего класса общества. Но она ни в малейшей степени не была снобом. За свою долгую жизнь я пришла к выводу, что настоящие аристократы вроде Дезире де Мармон и Эдуарда никогда не бывают снобами. Только выскочки разного рода смотрят на остальных сверху вниз.

Это она, Дезире, мой дорогой друг, представила меня графу де Гренай. В тот вечер, когда мы познакомились, случилось то, что французы называют «coup de fourde» – гром среди ясного неба. Или любовь с первого взгляда, если вам так больше нравиться. К тому времени я прожила во Франции уже пять лет. Мне было тридцать три, и – никакой привязанности. И он, бездетный вдовец, тоже ни с кем не был связан. Ему было пятьдесят восемь лет. Но выглядел Эдуард моложе своего возраста.

Он был хорош собой, добродушный и живой, обладающий шармом, присущим континентальным жителям, в отличии от англичан. Он просто ошеломил меня. Через год мы поженились. Я стала госпожой графиней, хозяйкой его дома и замечательного старинного замка в Нормандии.

Первые два года мы были счастливы. Потом начались проблемы. Я не могла зачать. Эдуард стал меняться: у него не было детей, а он жаждал наследника, продолжателя рода. Он впадал в депрессию, у него портился характер, и он ругал меня. Ну. скажем, не все время: бывало, он опять становился прежним, Эдуардом времен своего жениховства, был добр и внимателен. Интимная жизнь доставляла нам большое удовольствие, мы любили друг друга. Но любви и постели не всегда достаточно. Брак в включает себя и множество других вещей.

К третьей годовщине свадьбы наши отношения просто рухнули. Эдуард все больше замыкался в себе. поглощенный мыслями о своем роде и об отсутствии наследника, которому он мог бы передать свое имя. В этом он обвинял меня, и совершенно несправедливо. Два года я время от времани показывалась специалистам по бесплодию, следуя совету Дезире. Ответ был всегда один: со мной все в порядке.

Когда я попыталась поговорить об этом с Эдуардом, чтобы он ознакомился с медицинскими заключениями, которые я получила, он сердился и отказывался меня слушать. Я поняла, что он просто не мог посмотреть в глаза правде: что бесплоден он, что у него не может быть потомства.

Я опасалась за наш брак и, признаюсь, вздохнула с облегчением, когда он решил отправиться в Браззавиль во французской Экваториальной Африке. Его пригласил к себе его дядя Жан-Пьер де Гренай, у которого в этой стране были огромные владения. Я решила, что пожить какое-то время врозь пойдет нам обеим на ползу. Эдуард, кажется, был согласен. Он собирался пробыть там довольно долго – хотел устроить сафари, поохотиться на крупную дичь.

В начале июня 1960 года он отправился в Браззавиль. Уезжая, он выразил надежду, что наша трехмесячная разлука будет иметь положительные результаты. Что она смягчит напряженность, возникшую в нашей жизни.

Две недели после его отъезда я продолжала обследоваться у гинекологов. Новые результаты были теми же, что и прежде. Три новых врача подтвердили, что я вполне могу иметь ребенка.

После этого я почувствовала себя несчастной, пала духом и совсем загрустила. У меня было ужасное детство и юность. Вдруг мне стало казаться, что прошлое повторяется, хотя и в несколько другом варианте. Я уже почти решила, что мне на роду написано быть несчастной, что жизнь моя никогда не наладится. Я боялась еще, что, когда Эдуард вернется из Африки, наш брак рухнет окончательно, что в конце концов мы либо будем жить раздельно, либо разведемся. Что хуже, я не знаю.

В это время в Париже стояла изнуряющая, просто невыносимая жара. Но ехать в замок в Нормандию одной мне не хотелось. Издерганная, беспокойная, то и дело готовая расплакаться, я пошла к Дезире де Мармон, надеясь, что она и утешит меня и даст совет. Она знала, почему я нахожусь в таком тревожном настроении, знала она и то, что Эдуард склонен обвинить меня за то, что я лишаю его наследника.

Когда я приехала в ее загородное имение в Версале на выходные дни, она, едва взглянув на меня, протянула ко мне руки. Она сказала, что я выгляжу такой похудевшей и изнуренной, что мне необходимо немедленно поехать отдохнуть.

Я и сейчас прекрасно помню, что она сказала мне столько лет тому назад.

– Устройте себе поездку на Лазурный Берег, детка. Принимайте солнечные ванные, плавайте, расслабляйтесь, совершайте долгие пешие прогулки, ешьте изысканные вещи, покупайте всякую всячину и заводите роман с симпатичным человеком, если представится такая возможность.

Вы не можете себе представить, как шокировало меня это последнее предложение. Я не сразу нашлась, что сказать.

Потом, достаточно возмущенная, я ответила Дезире, что люблю Эдуарда.

Она улыбнулась.

– Тем больше у вас причин устроить себе легкомысленное приключение. Вы освободитесь от напряжения, снова поверите в себя, а когда вернется Эдуард, вы будете в таком настроении, в котором творят чудеса. Можете суетиться вокруг него, обольщать его, заставить его почувствовать себя мужчиной, и, наверное, ваша семейная жизнь станет более ровной.

Я, конечно, настойчиво отвергала всякую возможность подобных приключений. Но к вечеру в воскресение, перед самым моим отъездом в Париж, Дезире опять сказала, что ради собственного блага я должна поменять обстановку.

– Поезжайте в Канны, Зоэ. Развлекитесь. Если появиться возможность флирта, воспользуйтесь ею. Какой от этого вред? Уверяю вас – никакого. Если о нем никто не узнает. Не забывайте об осторожности и благоразумии, вот и все. Послушайтесь совета опытной женщины, остановитесь в маленькой гостинице и под чужим именем.

Я обдумывала ее слова по дороге в Париж. Я не собиралась ехать в Канны. Но в течение следующей недели мысль об отдыхе на солнце стала мне казаться все более привлекательной. И поддавшись минутному порыву, я позвонила в гостиницу «Грей д'Альбион» в Канны и забронировала за собой номер под именем Женевьевы Брюно, заказала место в поезде, уложила несколько платьев попроще и уехала на юг Франции. Дезире была права, предсказав, что перемена обстановки пойдет мне на пользу. После трех дней лежания на солнце, купания, долгих прогулок и хорошего питания я почувствовала себя гораздо лучше и стала снова походить на себя прежнюю.

В то лето Канны были очень оживленными. В порт только что вошли корабли американского Седьмого флота, дислоцированного в Средиземном море. Сотни молодых моряков выходили на берег, смешивались с местными жителями и туристами. Мне удалось затеряться в этой толчее. В городе царило веселье, атмосфера праздника. Радостью жизни заразилась и я. И конечно, я познакомилась с молодым человеком.

Я замолчала и посмотрела на Вивьен. Она сидела на краешке своего кресла, не сводя с меня глаз. Она слушала очень внимательно.

– Боюсь, – сказала я, – что история моя получается довольно длинной, длиннее, чем я предполагала. Могу ли я предложить вам чем-нибудь освежиться, Вивьен? Чай? Кофе? Или, может быть, хотите что-либо выпить?

– Если вы хотите, то и я с удовольствием, графиня, – сказала она.

– Я бы не отказалась от стакана шампанского. Как вам это покажется, дорогая?

– Прекрасно, благодарю вас.

– Вам не трудно позвонить Юберу?

– Конечно, нет, – ответила она, вставая. Позвонив, она взглянула на фотографию на консоли и сказала: – Вот это – ваше фото, графиня? Когда вам было за тридцать?

– Да.

– Какая вы красавица!

Я улыбнулась, ничего не ответив, и услышав стук, посмотрела на дверь. Вошел Юбер.

– Мадам?

– Юбер, мы хотели бы освежиться. Пожалуйста, принесите бутылку «Дон Периньон» и два бокала. Да, и если можно, уберите из сада чайные принадлежности.

32

Поставив свой бокал, Вивьен наклонилась вперед и сказала:

– Пожалуйста, графиня, рассказывайте дальше, не останавливайтесь… вы сказали, что познакомились в Каннах с молодым человеком…

– Да. Это был приятный молодой человек, американец. Несколько раз я завтракала на террасе маленького кафе неподалеку от гостиницы. Он пил кофе и курил. И каждый раз он улыбался мне или вежливо кивал, и когда я пришла туда на четвертое утро, он со мной заговорил. Он пожелал мне доброго утра по-французски. Я ответила ему, улыбнувшись.

Потом я оплатила свой счет и вышла. Вскоре он догнал меня и спросил на довольно ломаном французском, не на пляж ли я иду. Когда я сказала, что я говорю по-английски, он спросил, нельзя ли ко мне присоединиться.

Мгновение я колебалась. Но у него была такая располагающая внешность, он был так добр и вежлив, что я спросила себя – ну что здесь плохого? К тому же в кафе он бывал всегда один, без спутников. Мне показалось, что ему одиноко, так же, как одиноко было мне в то время.

Должно быть, он заметил мои колебания, потому что извинился за свою невежливость, протянул руку и представился:

– Джо Энтони.

– Женевьева Брюно, – сказала я, пожав ему руку, и добавила, что буду рада, если он сопроводит меня на пляж.

Мы провели утро, загорая, купаясь и болтая на общие темы. Он был довольно сдержан, о себе почти ничего не рассказывал. Но и я тоже. В тот день я тоже была сдержана и не слишком общительна. Он пригласил меня на ленч в маленьком кафе на пляже, и, помню, я подумала, с каким молодым, здоровым и беспечным видом он поедал свой бифштекс, французские фритюры и зеленый салат, с каким удовольствием запивал все это красным вином.

После ленча он проводил меня до моей гостиницы. По дороге он пригласил меня пообедать с ним вечером. Я опять слегка засомневалась, и когда я, наконец, согласилась, он был так счастлив, что это меня тронуло.

Вот так и начался наш маленький роман. Наутро мы встретились в кафе за завтраком и опять пошли на пляж. Вечером он повел меня обедать в ресторан «У Феликса», потом на танцы в «Ля Шэнга», популярный ночной клуб.

К этому времени я уже знала, что Джо всего двадцать два года. Я удивилась, услышав это, потому что он выглядел старше и казался очень искушенным человеком. Я не решилась сказать ему, что мне тридцать восемь. Когда он спросил, сколько мне лет, я солгала. Я уменьшила свой возраст на десять лет и сказала, что мне двадцать восемь. Джо поверил. Я, действительно, выглядела гораздо моложе, это все говорили. Я была стройна и гибка, на лице – ни морщинки. Но на счет своего семейного положения я была откровенна, и он с самого начала знал, что я – замужняя женщина с определенными обязательствами.

В ту ночь в «Ля Шэнга», когда он кружил меня по залу, крепко обняв и касаясь губами моей щеки и волос, я поняла, что не в силах предотвратить неизбежное. Я знала, что мы в конце концов окажемся в постели. Джо тоже это знал. С самого начала нашего знакомства нас связывали некие необычные узы.

Следующие четыре дня и ночи мы провели вместе, и вдруг я запаниковала. Как бы ни нравился мне Джо, как бы ни был он привлекателен и очарователен, я осознала, что рискую слишком многим, продолжая эти отношения. Со свей ясностью я поняла, что у меня нет иного выбора, как только немедленно положить конец нашей романтической связи.

Когда я сказала Джо, что меня срочно вызывают домой, он ответил, что все понимает. Тем не менее, он выглядел убитым, услышав что мы больше никогда не увидимся, и был печален, когда мы прощались.

В тот же день я вернулась в Париж, к своей настоящей жизни. Почти сразу же я стала сожалеть о своем романе. Мне хотелось бы, чтобы этого никогда не было. Чем больше я о нем думала, тем более глупой и безответственной я себе представлялась. Я все время ругала себя. С другой стороны, сделанного не воротишь. Я нарушила супружескую верность, и ничего тут не поделаешь. Я твердила себе, что я не первая, сотворившая такое. Сотни миллионов совершают это каждый день, это часть человеческой жизни. Однако эти соображения на улучшали моего состояния.

Я заставляла себя не вспоминать о запретных днях, проведенных в Каннах с Джо, и мне удалось это до некоторой степени. Но были ужасные минуты, когда меня вновь охватывало чувство вины, особенно среди ночи, когда я металась и ворочалась, борясь с демонами.

А в конце июля обнаружилось новое обстоятельство, заставившее меня задуматься, весьма серьезное. У меня случилась задержка. Дни проходили, и я все больше убеждалась, что я забеременела от Джо Энтони. В августе с моим телом стали происходить определенные изменения, груди увеличились и стали чувствительными. В конце августа опять ничего не было. По моим подсчетам, я была на пятой-шестой недели беременности.

В панике и полной растерянности я не знала, куда кинуться. Я хотела открыться Дезире, но потом передумала, хотя и сама не знала, почему. Она была мне самым близким другом, я ей доверяла, она никогда бы меня не выдала. И все же я не могла заставить себя рассказать ей о моем романе с Джо.

Возможно, я была слишком застенчива, мне было стыдно, хотя я знала, что Дезире де Мармон – мудрая светская дама. Она никогда не позволила бы себе осуждать меня или кого-либо еще. Был ужасный момент, когда я подумала было об аборте, но сразу же отвергла эту мысль, для меня совершенно неприемлемую.

Я не религиозна. Веру из меня выбили, когда я была девочкой. Если ребенок подвергается разрушительно дурному обращению со стороны взрослых, ему почти невозможно сохранить веру в Бога. Став взрослой девушкой, я часто спрашивала себя, почему Бог допустил, чтобы меня подвергли таким ужасным испытаниям, почему Бог допустил, что в мире существует такое зло. Но ответа я не находила. Я чувствовала, что Он оставил меня. И я перестала верить в его существование.

Выйдя замуж за Эдуарда, я, естественно, должна была притворяться, что верю в Бога, ведь де Гренай – верные католики. Я только притворялась. Представьте же себе мое изумление, Вивьен, когда однажды в конце августа я, прогуливаясь по городу, направилась в церковь в Латинском квартале. Это была церковь святого Этьена из Мона, я не часто посещала этот храм.

Я до сих пор не знаю, почему я тогда пошла туда. во всяком случае, не для того, чтобы молиться. Я просто сидела, и тишина окутывала меня. Церковь была очень красива – сводчатый потолок, уходящие ввысь колонны и витражи. Но самое сильное впечатление на меня произвел совершенный покой, царящий здесь.

Долго я сидела. Меня охватила какая-то усталость. Все утро я думала о ребенке, беспокоясь, недоумевая, что же мне делать. Но теперь я закрыла глаза, отрешилась от своих тревог и расслабилась. И вдруг меня охватило необыкновенное сильное чувство – порыв такой немыслимой любви к ребенку, растущему во мне, что я испугалась.

И все сразу стало кристально ясным. Я заглянула в самую суть вещей. я поняла что буду делать. когда ребенок родится, он будет носить имя де Гренай. в мою семейную жизнь вернется радость и счастье, и Эдуард полюбит дитя так же, как я уже полюбила его. ребенок разрешит все проблемы.

Потом я встала и медленно пошла по проходу, уверившись, что все будет хорошо. У выхода я остановилась, чтобы положить деньги в ящик для пожертвований. И тут я увидела, что в церкви хранится ковчег с мощами святой Женевьевы. Какое любопытное совпадение, подумала я.

Еще недавно переполнявшие меня чувство вин и угрызения совести исчезли, смешавшись уверенностью в правоте принятого решения. Эдуард вернулся из Браззавиля первого сентября. Как только он вошел, я убедилась, что все у меня получится. Он был в таком удивительном настроении, Вивьен, что сердце мое возликовало даже сильнее, чем в церкви. Он загорел, был в отличной форме, добродушен и явно рад, что опять дома. И первым делом он извинился передо мной за свое грубое поведение тогда, несколько месяцев назад.

На выходные мы поехали в наш нормандский в замок и в тишине прекрасной спальни предались страстным ласкам. Казалось Эдуард пытается искупить свою несправедливость по отношению ко мне за последние годы. Его страсть не ослабевала, и он все время говорил о своей любви.

В эти дни Эдуард сделал меня совершенно счастливой, и моя любовь к нему окрепла. Я поняла, как глубоко я люблю мужа и что он для меня значит. Через месяц я сообщила ему о беременности. Конечно, он был рад необыкновенно. И в течение всей моей беременности он оставался любящим, нежным, преданным и внимательным и не знал, что бы еще сделать для меня. Я была совершенно довольна и счастлива.

Конечно, в иные дни меня посещали дурные предчувствия. Я по натуре не хитра, и мой обман по временам меня тревожил. Но когда я начинала чувствовать себя виноватой, я сосредотачивала свои мысли на Эдуарде, напоминая себе, что собираюсь подарить ему дитя, которого он хотел всю жизнь.

Первая жена не оправдала его ожиданий. Я оправдала. Я собираюсь подарить ему долгожданного наследника. Я сохраню его имя и титул. Род де Гренай будет продолжен. Эдуард никогда не узнает, что ребенок не его. Во всяком случае, он будет хорошим отцом, и ребенок будет его ребенком, потому что он его будет любить. Я в этом не сомневалась.

Я была уверена, что Джон Энтони вернулся в Штаты и канул в Лету. Моего настоящего имени он не знает. Для него я – Женевьева Брюно. Потому мне ничто не грозит. И ребенку тоже. Я больше никогда не увижу Джо Энтони. Так я думала.

Младенец родился через восемь месяцев после того, как мы с Эдуардом наслаждались страстным воссоединением в фамильном замке. Эдуард считал, что роды преждевременные, и я с этим не спорила. Девочка была очаровательна – маленькая, хрупкая, и мы назвали ее АРиэль. Она и в самом деле походила на духа, маленького духа.

В первый год жизни Ариэль любил ее до безумия, а потом им опять овладела так хорошо мне известная неудовлетворенность. Он ворчал, что лучше бы она была бы мальчиком, и все время повторял мне, что ему нужен сын. Я знала, что сколько бы мы не предавались любви, я не понесу от Эдуарда. Он бесплоден. Я была в отчаянии. Время шло, его разочарование во мне и в Ариэль не ослабевало, а росло, и я становилась все более нервной и подавленной.

По По французским законам дочь может унаследовать титул и состояние, и Эдуард, конечно, знал это. Но он, Вивьен, был одержимым навязчивой идеей – желанием иметь сына. Это было главным его желанием. Чем больше он говорил со мной об этом, тем яснее я понимала, что это что-то вроде рака, разъедающего внутри.

Когда Ариэль исполнилось два года, характер у Эдуарда стал таким тяжелым, что жить с ним было невозможно. Настроение у него постоянно менялось, он стал вспыльчив, и я его раздражала. Когда, в конце лета, ему неожиданно пришлось уехать, я была рада этому.

У его дяди Жан-Пьера случился сердечный приступ. Поскольку Эдуард был его единственным здравствующим родственником, он должен был отправиться в Браззавиль, чтобы заняться делами дядюшки. Я одобрила его решение и вздохнула с облегчением, когда он уехал. Я радовалась, что несколько недель пробуду одна и восстановлю душевное равновесие.

В ту же неделю Дезире де Мармон собралась на Биарриц: она очень просила меня поехать с ней. Сначала я отказалась, но потом, в последний момент, приняла приглашение. Я взяла с собой Ариэль и ее няню.

Случилось так, что я встретила в Биаррице с одним человеком, Вивьен. Он был другом Дезире и оказался очаровательным и внимательным спутником, с которым я ходила на ленч, каталась по набережной, бывала в кино. Мы быстро подружились. Патри Лангаль был местным землевладельцем. титулованным и женатым человеком. Но жена никогда не приезжала с ним в дом Дезире, и у меня создалось впечатление, что это был не очень счастливый брак. Скоро я поняла, как он меня привлекает, и в один прекрасный день решилась. Я не отвергну его ухаживаний. У меня будет с мин роман. Моему мужу страстно хочется иметь сына. Я подарю мужу сына.

Вот как был зачат Шарль. Должно быть, в моем положении роман с Патри выглядит несколько кратким и сухим, даже хладнокровным. Но это было не так. Хотя не могу признаться, что я пошла на него сознательно, чтобы зачать ребенка.

Патри был человек добрый и любящий, он снова заставил меня почувствовать себя желанной женщиной, и вскоре моя нервозность и мое отчаяние прошли. Ч почувствовала себя счастливой, чего со мной давно уже не было. Конечно, этот роман был совсем не похож с Джо Энтони. Мы с Джо упали друг другу в объятия непреднамеренно, почти случайно; но Патри мне нравился, и я знаю, что ему я тоже нравилась.

Когда у Эдуарда появился сын, он снова стал прежним, тем любезным человеком, за которого я выходила замуж. Он обожал детей и меня. Он стал образцовым отцом и мужем, и мы погрузились в семейное счастье.

Следующие двадцать лет – лучшие годы в моей жизни, Вивьен. Я никогда не оглядывалась назад. Никогда не думала о Джо Энтони. Или о Патри Лангале. Эдуард и дети заполнили всю. Я была довольна, я жила спокойно. Наконец-то ко мне пришло счастье, о котором я мечтала столько лет. Я даже забыла о своем ужасном детстве и том страшном, что случилось со мной в начале моей жизни. Я была хорошей женой, хорошей матерью, и упивалась этими ролями.

Я замолчала и посмотрела на Вивьен.

– Наверное, я шокирую вас… открывая вам, что заставила Эдуарда считать Ариэль и Шарля его детьми.

– Нет, совсем нет! – воскликнула та. – Вы дали мужу все. чего он хотел, графиня Зоэ, сделали его счастливым, принесли ему радость. Дети были с ним с самого своего появления на свет, и потому они, действительно, его дети. Кроме того, разве быть отцом означает всего лишь влить в женщину сперму? Важно то, что мужчина делает после рождения младенца. Судя по тому, что вы рассказали мне, граф любил Ариэль и Шарля, и это – самой важное, не так ли?

– Благодарю вас, Вивьен, за эти слова. – Ответила я и продолжила: – Со дня рождения Шарля мы с Эдуардом не сказали друг другу ни одного злого слова. Мы стали близки так, будто были одним существом, и наше счастье было для меня самым большим сокровищем в жизни. Да, наконец, жизнь моя стала такой, о какой я только могла мечтать.

А весной 1983 года разразился гром среди ясного неба, и мой мир распался, – я остановилась и глотнула шампанского.

– Что же случилось? – быстро спросила Вивьен.

– Я получила письмо от незнакомого человека, назвавшего себя Сэмом Лорингом. он написал, что приехал в Париж из Чикаго, что он друг Джо Энтони и Женевьевы Брюно и хочет со мной встретиться. Я была ошеломлена. Два дня я ничего не могла делать и в конце концов позвонила ему в отель «Скриб», как он просил.

Мы встретились в тот же день в гостиной отеля. Это оказался высокий, худощавый, седоволосый человек с грубым лицом, на вид ему было лет семьдесят. Я никогда не видела его раньше.

Без всяких вступлений я спросила, что ему от меня нужно. Он повторил то, что уже было в письме, что он друг Джо Энтони и что ему известно о моем романе с Джо, имевшим место тринадцать лет назад. Он сказал, что я жила под именем Женевьевы Брюно и остановилась в гостинице «Грей д'Альбион» в Каннах.

Конечно, я все отрицала. тогда он холодно заметил, что мне, конечно, не захочется, чтобы мужу стало известно о моих любовных делах и чтобы на мою дочь пало подозрение, будто она – внебрачный ребенок. С негодующим и надменным видом я заявила, что все это чепуха. И встала, намереваясь уйти.

Сэм Лоринг заставил меня остановиться, вынув старую фотографию. На ней были я и Джо Энтони в «Ля Шэнга». Джо обнимал меня. Я смотрела на него, улыбаясь. Я сразу поняла, что фотография эта может принести мне большой вред. Сэм Лоринг указал на дату, которую фотограф оставил на обороте. Июль 1960. Я поняла, что попала в ловушку.

Я спросила Лоринга, чего он, собственно, хочет. Но еще до того, как он ответил, я поняла, что ему нужны деньги. И много денег. И еще: если я заплачу ему за свой покой, я дам ему возможность шантажировать меня и дальше. С другой стороны, выбора у меня не было.

Хотя Лоринг не смог бы доказать, что Ариэль не дочь Эдуарда, дата на фотографии представляла собой опасность, и именно это испугало меня. К тому же, я не хотела, чтобы Эдуард расспрашивал меня об Ариэль. И заодно о Шарле. Я должна была защитить своих детей. И своего мужа. Он не молод, он на двадцать пять лет старше меня; хотя он, в свои восемьдесят шесть, здоровый и бодрый человек, чрезмерное волнение может ему повредить.

Я была потрясена, услышав, что Сэм Лоринг требует сто тысяч долларов за свое молчание. Я сообщила, что не собираюсь давать ему такую сумму. У меня нет никакой гарантии, сказала я ему, что он не потребует потом еще. Он ответил, что мне придется поверить ему. «Воровская честь», – добавил он.

Я рассмеялась ему в лицо. И еще я спросила, почему он ждал так долго прежде, чем разыскать меня, и он рассказал необыкновенную историю, которой никто не поверил бы, о чем я ему и заявила. Лоринг сказал, что он удалился отдел, что у него семейные проблемы, большие денежные трудности, и если бы он не был в таком безнадежном положении, он никогда не стал бы со мной встречаться.

Тогда я потребовала объяснений насчет Джо Энтони – откуда он знает его, как завладел фотографией, сделанной столько лет назад.

Тогда он рассказал мне другую невероятную историю. Но я ему поверила. Двадцать три года назад один американский бизнесмен нанял его в качестве главы отдела безопасности своей фирмы. Летом 1960 года Лоринга послали в Европу охранять сына его работодателя, который в одиночестве путешествовал по Франции и Италии. Он должен был не спускать с того глаз, следить, чтобы с ним ничего не случилось.

Молодой человек, о котором идет речь, и был Джо Энтони. Конечно. Лоринг утверждал, что он знал о нашем романе с самого начала. Он видел нас вместе на пляже, в маленьком кафе, в «Ля Шэнга», видел, как мы входили и выходили из моей гостиницы. Он сообщил также, что тогда же нанял французского детектива, чтобы проследить за мной. И тот сел в поезд вместе со мной в день, когда я распрощалась с Джо.

А еще через двадцать четыре часа Лоринг уже знал, кто я такая. Потом он узнал, когда родилась Ариэль и в каком роддоме это произошло. С помощью французского детектива он следил за мной несколько лет на тот случай, если Джо Энтони снова попытается встретиться со мной. Что же до фотографии, то он купил ее у фотографа в «Ля Шэнга» на следующий день после того, как она была сделана, и хранил ее все эти годы.

Я сказала, что достану деньги, договорились о встрече через три дня и ушла из отеля «Скриб». По дороге домой сидя в такси, я говорила себе, что Лоринг ничего не может доказать, что я не покорюсь шантажу, но едва войдя в дом, поняла, что покорюсь. Ведь у меня есть, что терять.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы собрать нужную сумму, в основном потому, что я хотела заплатить Лорингу наличными. К счастью, мой покойный муж Хэрри Робсон оставил меня достаточно богатой вдовой, и часть этого состояния я потратила на плату шантажисту.

Встретившись с Лорингом в конце недели, я потребовала фотографию в обмен на деньги. И заставила его поклясться, что он больше не появится. Но я понимала, что тут никаких гарантий быть не может. В тот день я пошла на большой риск, желая избавиться от него и покончить со всем этим.

Сэм Лоринг дал мне слово, как если бы оно чего-то стоило, поклялся, что я никогда его больше не увижу. И отдал фотографию.

После чего ое сказал:

– Красивый парень, этот Джо Энтони, неправда ли? Только вовсе он не Джо и не Энтони. – И когда я спросила, что он имеет ввиду, он ответил: – Графиня, не только вы прибегли к маскараду и изображали из себя не то, что вы есть, живя под вымышленным именем. Джо поступил так же. Его настоящее имя – Себастьян Лок.

33

Вивьен не сводила с меня глаз. Она потеряла дар речи и побледнела. Потом воскликнула:

– Ах, Боже мой! Если Себастьян – это Джо Энтони, значит, он – отец Ариэль? Боже мой! – она затрясла головой, словно пытаясь отогнать эту мысль. – О Боже мой! нет, нет!

Я ожидала такой реакции и теперь просто кивнула и сказала спокойно:

– Да.

– И Себастьян узнал об этом, графиня? Потому он и убил себя? Наверняка! Конечно! Он совершил самоубийство, узнав, что виновен в кровосмешении, хотя и по неведению. Это так, правда?

Я помолчала, а потом медленно сказала:

– Если уж вы хотите понять все, Вивьен, я должна начать с начала… с начала моей жизни…

Я родилась в апреле 1922 года. Мои родители – Найл и Морин Рафферти, и меня окрестили Мэри Эллен. Мы жили в Нью-Йорке в районе Квинзе, и первые пять лет моя жизнь была вполне благополучна. Все сразу переменилось для меня и моей матери, когда отец погиб в 1927 году. Он был рабочим-строителем, и на него упала стальная балка. Ему разбило голову.

Два года мать пыталась заработать на жизнь, но у нее это плохо получалось, несмотря на героические усилия.

Она была хорошенькая, хотя и несколько хрупкого сложения, и когда появился Томми Рэган, старый друг моего отца, он сразу стал добиваться ее благосклонности. Томми, которого все знали как человека работающего и пьющего, был холостяком. Она ему приглянулась, и через пару месяцев они поженились.

У моего отчима была постоянная работа. Он был одним из управляющих большой процветающей фермы в округе Сомерсет около Типэка, в Нью-Джерси. Он получал хорошее жалование, и еще в его распоряжении был дом, расположенный в этом имении, дом, достаточно просторный для нас, его новой семьи, как говорил он.

Сначала я решила, что все это чудесно – жизнь в сельской местности, на ферме, с человеком, который будет заботиться о нас. Скоро я поняла, что очень ошиблась. Я раздражала Томми Рэгана, ему было противно, что под ногами у него крутится чужой ребенок. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он до безумия ревновал мою мать ко мне, потому что она любила меня, и я занимала в ее сердце особое место.

Он вымещал на мне все свое раздражение, когда дела у него шли плохо, а часто и когда они шли хорошо. Он был тяжелый человек, который в раздражении мог, не раздумывая, ударить меня.

В первое время после женитьбы на моей матери ое был осторожен и никогда не бил меня в ее присутствии, но потом, поняв, что она целиком зависит от него, перестал сдерживаться. Или, может быть, для него перестало иметь значение, что она о нем подумает. Я никогда не узнаю этого наверняка, Вивьен, но я знаю, что всякий внешний лоск слетел с их жизни очень быстро.

Ко мне он был безжалостен. Его девизом было: «кто бережет розги, тот портит ребенка». Уверяю вас, что если бы количество порок, которым он меня подверг, действительно имело бы какое-то значение, я никогда не испортилась бы.

Томми Рэган был приверженцем строжайшей дисциплины и образчиком человека, мстительного по природе, который обретя даже небольшую власть, превращается в тирана. Трус и хвастун, он выбирал самых слабых и беззащитных, которые не могли дать сдачи.

Нас с мамой он просто терроризировал. Я старалась не попадаться ему на глаза. Мама пыталась защитить меня, но ей почти никогда это не удавалось. Я часто слышала, как она плачет по ночам, особенно, когда он пил.

Итак, мой отчим сделал из меня козла отпущения. Через много лет, после того, как я уехала с фермы, я поняла, какой это был садист.

К несчастью и к сожалению, всего через три года после вступления в брак у мамы началось сердечное заболевание, и она превратилась в полуинвалида. По большей части она была прикована к постели. Ее болезнь приводила отчима в ярость, и моя жизнь стала совсем невыносима. Мало того, что он бил меня, когда ему вздумается, он превратил меня в поденщицу. Он заставил меня прибираться в доме, готовить для него, для нас, поскольку мама, как правило, была очень слаба. Мне было десять лет.

Я быстро росла. К тринадцати годам я была хорошо развита физически и выглядела старше своих лет. точнее всего было бы сказать, что я выглядела вполне зрелой девушкой. Но при все моей пышности я была еще бутоном, я еще не расцвела. Однако мама уже говорила мне, что я буду красавицей, когда вырасту.

Однажды, летом 1935 года, я попалась на глаза хозяину фермы. И теперь всякий раз, как я шла по имению, он смотрел на меня пристальней и дольше, чем всегда.

Он стал благожелателен и приглашал меня в большой дом, чаще всего, в контору, где дарил мне конфеты и шоколад, ленты для волос, старые журналы и даже один раз книгу. И скоро его руки стали шарить по моему телу, по грудям и под юбкой, по ногам и везде, где ему хотелось.

Начался этот постоянный ужас, Вивьен. Вскоре он начал расстегивать брюки, заставляя прикасаться к себе. Иногда он заставлял меня снять что-нибудь из одежды.

Я была в ужасе. но что я могла сделать, чтобы прекратить это? Мама больна; я не хотела огорчать ее, ухудшать ее состояние своими горестями. К отчиму я не могла даже подойти, да и все равно он мне не поверил бы. Может быть, он даже и знал обо всем, но притворялся, что ничего не замечает. Какое ему до меня дело? Ведь я для него – не более чем помеха. Я старалась не думать о том, что происходит.

Хозяин пригрозил мне – если я пророню хоть слово о том, что он делает со мной в конторе, он вышвырнет всех нас. Он уволит отчима и выставит его без денег и без всяких рекомендаций.

Я обвиняла себя, пологая, что сама виновата в том, что он обращается со мной так распущенно. Как раз перед тем, как он начал преследовать меня, его навестила его мать, и она сказала, что я красивая девочка. А потом добавила злорадно, что моя красота обязательно навлечет на меня множество неприятностей. Что она приведет меня прямой дорогой в ад, где Сатана с нетерпением поджидает таких, как я. По моему мнению, ее сын и был воплощенным Сатаной.

Когда мне было четырнадцать лет, он изнасиловал меня. Это было в сентябре 1963 года. Я, конечно, была девственницей, а поскольку он был страшно груб, крови было много.

Это событие вызвало кое-какой переполох. В спешке он забыл закрыть дверь, и экономка нас обнаружила. наш растерзанный вид, кровь на коврике – не нужно было иметь особого воображения, чтобы понять, что случилось. она все поняла и сказала ему об этом. Но, как и все на ферме, она боялась потерять работу. Поэтому он продолжал делать со мной все, что хотел.

Зима еще не настала, а я забеременела. Мне было пятнадцать. Поняв, что я понесла, я страшно испугалась. Но времена были тяжелые, он был хозяином моего отчима, мы зависели от него целиком и полностью. Поэтому о моем положении не особенно-то и говорили. Мама плакала. Отчим обвинял меня.

Владельцу фермы шел четвертый десяток, и он никогда не был женат. Ему, должно быть, понравилась идея обзавестись женой и ребенком. К великому удивлению Томми Рэгана и моему, он женился на мне – из-за ребенка. Свадьба состоялась на ферме. Местный судья оформил документы, все произошло просто и быстро.

Как ни странно, он сразу же уехал и оставил меня жить в прежнем доме вместе с моей матерью и отчимом. Вернувшись неожиданно на ферму через пару месяцев, он перевел меня в свой дом. он спал со мной до тех пор, пока это не стало невозможным из-за моего положения, Но он почти не разговаривал со мной, и никаких чувств между нами не было. Я мечтала сбежать от него, но понимала, что не могу этого сделать.

В первый день июня начались роды. Они продолжались почти два дня, и когда, наконец, младенец появился на свет третьего июня, я была совершенно обессилена. Мне сказали, что ребенок умер.

Несколько месяцев я тяжело болела. Я и не хотела поправляться, хотя была очень слаба, измучена и испугана. Пока я болею и лежу в постели, мне никто не причинит вреда. Но, конечно, я не могла прятаться вечно. Когда, наконец, я встала, отчим сообщил, что муж отправляет меня для выздоровления отдохнуть. Было решено, что я поеду в Лондон пожить к маминой сестре Бронах. Очевидно, это была мамина идея, и, что самое удивительное, что мой муж согласился.

Не могу выразить, с каким облегчением я готовилась к отъезду. Я не виделась с мужем до моего отъезда в Нью-Йорк, где должна была сесть на пароход, – он был в Канаде по каким-то своим делам. Он заплатил за мой приезд и кое-какую новую одежду и выдал триста долларов на жизнь в Лондоне.

Я навсегда запомнила, что сказала мне мама в день моего отъезда с фермы, запомнила ее лицо, ее взгляд, ее голос. «Не возвращайся в эти края, доченька», – прошептала она, когда я наклонилась, чтобы поцеловать ее. Она сказала, что любит меня, и я запомнила, какой счастливый вид был у нее в то утро. Очевидно, она с облегчением почувствовала, что я спасена.

Я глотнула шампанского и устроилась на диване поудобней.

Вивьен, с тревогой наблюдавшая за мной, воскликнула:

– Вы ведь еще не кончили, графиня Зоэ? Я хочу услышать ваш рассказ до конца. Прошу вас!

– Тогда слушайте, Вивьен. Я расскажу вам все… то, о чем никто не знает.

34

Вторая моя жизнь началась в Лондоне. Она была гораздо счастливее первой, во многом благодаря моей тетке Бронах.

Она была младшей сестрой моей матери. Актрисой. Пока она жила в Нью-Йорке, она работала в маленькой театральной труппе в Гринвич Виллидж. Там она встретила молодого английского актера по имени Джонатан Сен-Джеймс. Они полюбили друг друга, а потом он вернулся в Англию в 1933 году, и она поехала с ним. Они были женаты уже пять лет, когда я прибывала к ним.

Едва я вошла в их маленький домик в Пимлико, мое настроение поднялось. Здесь было тепло и уютно, похоже на кукольный домик, и Джонатан постарался дать мне понять, что мне здесь рады и что я здесь дома. Ему, как и Бронах, было около тридцати, и оба они были полны жизненных сил и воодушевления, а в их образе жизни было что-то богемное. Они были безумно влюблены друг в друга и в театр, и оба играли в спектаклях в Вест-Энде. Они были там в своей стихии. Их счастье и веселье были заразительны, и вскоре я почувствовала себя лучше – так я не чувствовала себя с самого раннего детства, когда отец был еще жив. Они были очень ласковы со мной.

Постепенно мое здоровье улучшилось, мой сокрушенный дух исцелился. А Бронах вылечила мою душу. Она была натурой сострадательной, сердце у нее было умное, и постепенно я рассказала о себе. Мало-помалу, и через три месяца она узнала всю историю моей жизни. Она пришла в ярость.

– Ты не вернешься туда, Мэри Эллен. Только через мой труп, клянусь Богом. Пресвятая Дева! То, что с тобой сделали – да это преступление! разве не так?

Джонатан, который к этому времени все узнал от Бронах, согласился, что я не должна возвращаться в Нью-Джерси ни при каких обстоятельствах.

Но никто и не торопил меня с возвращением, в том числе и моя мать. Конечно, я принимала, что таким образом она спасает меня, стараясь уберечь от зла. Она регулярно писала мне и никогда не забывала сказать, что любит меня; я делала то же самое, отсылая ей письмо каждую неделю.

Через полгода я стала другим человеком. Бронах и Джонатан просто сотворили чудо. Они баловали и ласкали меня, и это возымело должное действие. Я пополнела: наконец мои кости обросли мясом. Я стала выше, и фигура моя была гибка, как ива. Роза в цвету, как говорила Бронах.

Но что самое важное, благодаря Бронах и Джонатану я чувствовала себя в полной безопасности, чего со мной не было много лет. Прошла моя запуганность, я больше не боялась, что меня побьют или оскорбят. Страх, в котором я жила так долго, почти исчез, и я поняла, что в один прекрасный день он исчезнет совсем.

Когда-то я считала, что единственный выход из моего мучительного положения – это смерть. Тринадцатилетним ребенком, Вивьен, я обдумывала самоубийство, вот в чем суть трагедии. Понимаете, у меня не было детства.

Но за месяцы в Лондоне я вышла из тупика. Я убедилась, что могу стать совершенно новым человеком, обрести новую личность, начать все сначала.

Летом Бронах с помощью одного их своих друзей нашла мне работу. Я устроилась танцовщицей в кабаре в Вест-Энде.

Я стала отменной танцовщицей, благодаря моему росту и фигуре.

Мне все это очень нравилось – сценические эффекты, костюмы, публика, огни рампы. Я нашла себе дело по душе. Сцена была моим призванием. Она стала для меня всем. Целым миром. Смерть и разбитое сердце я оставила в прошлом, я тянулась к жизни.

Уж если теперь я живу в новом мире, решила я, мне нужно новое имя. Отбросив имя Мэри Эллен Рафферти, которое только напоминало мне о горе и унижении, я придумала себе другое. Зоэ Лайсли. Вот кем я стала. С новым именем я стала новым человеком. Зоэ никто никогда не касался, никто не причинял ей боли: она была чиста, целомудренна, нетронута. И каждый раз, когда я выходила вечером на сцену в своем одеянии, я рождалась заново. Я воспаряла.

Я скучала по матери, беспокоилась о ней, и по временам грустила о своем младенце, который умер при рождении. Но эти мгновения быстро улетучивались. Мне было всего шестнадцать лет! Я начала жизнь сызнова… как Зоэ. Я всегда смотрела вперед, а не назад.

Я ничего не слышала о моем муже и радовалась, что он не дает о себе знать. Приехав в Лондон, я боялась, что он, в конце концов, вернет меня в Америку. Но прошло лето, от него не было никаких вестей, и напряжение мое ослабевало.

Потом в сентябре 1939, началась война. Мир перевернулся. Годы войны, которые я провела в Лондоне, были необыкновенным временем, полным трудностей и опасностей из-за постоянных воздушных налетов. Но я пережила все это относительно безболезненно.

Когда в 1941 году Америка вступила в войну, американские войска наводнили Англию. Всякий раз, как я видела,[14] я боялась глянуть ему в лицо – вдруг это мой отчим. Но в Лондоне он не появился, хотя я и знала от мамы, что Томми воюет в американской армии.

Что же до моего мужа, я не знала, что с ним случилось. Он продал ферму в Сомерсете, развелся со мной и, по настоянию Бронах, прислал мне в 1940 году все документы. Больше о нем я не слышала.

У меня было много поклонников, и с некоторыми из них я встречалась. Но я всегда была осторожна, всегда начеку, решив, что никогда больше не допущу, чтобы мужчина причинил мне вред.

Но в 1943 году я познакомилась с одним английским офицером. Это был Хэрри Робсон, армейский капитан, сын английского лорда. Его отец был женат трижды, и последняя жена, мать Хэрри, была американкой, наследницей состояния, сделанного на железных дорогах. После ее смерти в 1940 году все унаследовал Хэрри.

Мне был двадцать один год, когда мы с Хэрри стали встречаться. Ему – двадцать восемь. С первой же нашей встречи Хэрри был захвачен мною, а я увлеклась им. У него была располагающая внешность и манеры. Это был первый добрый мужчина, которого я встретила, если не считать Джонатана Сен-Джеймса.

С одобрения Бронах и Джонатана я приняла предложение Хэрри. В 1944 году мы поженились. Он настаивал, чтобы я ушла со сцены, и я с удовольствием сделала это. Я привыкла, что мужчины заигрывают со мной. Но, честно говоря, где-то внутри у меня появился страх, когда я чувствовала, что привлекаю внимание человека, которым трудно управлять. Забавно, что я никогда не скучала по сцене, хотя очень любила ее.

Так началась моя третья жизнь, Вивьен. Нам с Хэрри было отпущенно пять лет. Это были славные годы. Я была предана ему. Я знала, что со мной он счастлив: он даже дал мне безопасность, защиту и много любви.

Хэрри переходил Оксфордскую улицу, когда его сбил двухэтажный лондонский автобус. Спустя неделю ое умер от тяжелых внутренних травм. Я была сражена горем. На свой лад я любила его и знала, что мне будет не хватать этого благородного, щедрого человека, который был так добр ко мне.

После похорон я надела траур, уединилась и задумалась: что же мне делать с моей жизнью. Мне двадцать семь лет, Хэрри сделал меня богатой. Я была его единственной наследницей.

Никакого желания возвращаться в Америку у мены не было. Меня там никто не ждал. Моя мать умерла вскоре после того, как я вышла замуж за Хэрри. Через год после смерти мужа я решила съездить в Париж. Почти сразу же я поняла, что поселюсь здесь. Так я и сделала и навсегда исчезла с лондонских подмостков.

Выйдя замуж за Эдуарда, я начала свою четвертую жизнь, но об этой жизни вы уже много знаете, и знаете, что случилось со мной в эти годы. Как я уже рассказала, Сэм Лоринг появился в Париже в 1983 года и получил от меня сто тысяч долларов, поскольку знал о моем романе с Джо Энтони, точнее, с Себастьяном Локом. Я заплатила ему потому, что хотела защитить свою семью, хотя и знала, что это рискованно – Лоринг мог в любой момент вернуться и потребовать еще денег.

После того, как я расплатилась с Лорингом, меня встревожило другое обстоятельство, которое могло повлечь за собой гораздо более серьезные осложнения, чем шантаж. Я решила поехать в Америку, кое-что проверить. Я сказала Эдуарду, что должна побывать там по семейным делам, и он предложил мне ехать без него. В восемьдесят шесть лет ое уже не был склонен к путешествиям.

Прилетев в Нью-Йорк, я прямиком направилась в отель «Пьер», где и заняла номер. На следующий день я наняла частного детектива, чтобы он выполнил мое поручение. Ему не потребовалось много времени. Через сорок восемь часов он доставил мне сведения, которые меня интересовали.

Все, чего я боялась, оказалось правдой. Несколько дней я пребывала в шоке и никак не могла привести свои мысли в порядок. Но когда потрясение несколько улеглось, я пришла в страшную ярость. впервые в жизни мне захотелось убить человека…

Я больше не могла говорить. Чувства нахлынули на меня, и опять меня охватила та страшная ярость, которую я испытывала двенадцать лет назад. Во мне все задрожало.

– Эта ненависть, эта ярость все еще живет во мне, – сказала я наконец, глядя на Вивьен, впившуюся в меня взглядом, – и желание убить этого человека тоже не исчезло.

– Какого человека? Кого вы имеете в виду, графиня?

– Сиреса Лока.

– Сиреса! Но почему? Из-за Лоринга? Из-за того, что Сирес послал Лоринга следить за Себастьяном тогда, много лет назад, когда вы встретились с ним в Каннах?

– Нет, вивьен, Лоринг здесь ни при чем, В каком-то смысле мне повезло, что он задумал меня шантажировать. Он помог мне, сам того не подозревая, помог предотвратить страшную трагедию.

Вивьен посмотрела на меня в замешательстве.

– Простите, графиня Зоэ, но, боюсь, я ничего не понимаю.

– Ничего не понимаете, – повторила я и замолчала. Горло у меня вдруг сдавило, на глаза навернулись слезы, я задрожала.

Потом, глубоко вздохнув, я стиснула руки, чтобы успокоиться, но голос у меня все же дрожал, когда я проговорила:

– Сирес Люк – владелец той фермы в Нью-Джерси. Это тот человек, который унижал меня, который изнасиловал меня, пятнадцатилетнюю, сделал мне ребенка, женился на мне, а потом выбросил, как ненужную тряпку. И украл у меня ребенка. Он сказал мне, что ребенок умер, но это неправда. Мой сын был жив. Мой сын Себастьян.

Как только я произнесла это имя, слезы хлынули у меня из глаз. Я поднесла дрожащие руки к лицу, а слезы текли и текли, и я не могла сдержать их.

Вивьен подошла и села рядом со мной. Она обняла меня, привлекла к себе, пытаясь успокоить.

А я рыдала, как рыдала в ту ночь, когда узнала правду. Мне казалось, что сердце у меня опять разбивается, как разбилось оно в ту ночь.

35

Наконец я отодвинулась от Вивьен, нащупала в кармане носовой платок и высморкалась.

Потом посмотрела на нее.

Лицо ее побелело, в глазах была боль. Я коснулась ее руки.

– Благодарю вас, – сказала я и продолжила, прежде чем она успела что-либо спросить: – Мне бы хотелось закончить свой рассказ, Вивьен.

– Вы должны это сделать, – отозвалась она.

– Когда у меня появились сведения, принесенные Сэмом Лорингом, я обратила внимание на возраст Джо Энтони, и у меня зародились кое-какие подозрения… – я перебила самое себя, – я привыкла думать о нем как о Джо, а не о Себастьяне. ему было двадцать два, а мне тридцать восемь, когда мы познакомились в Каннах. Шестнадцать лет разницы. Мысли мои помчались галопом. Мой ребенок родился 3 июня 1938 года. Он умер в тот же день, если верить Сиресу Локу и акушерке, принимавшей роды. Если бы мой ребенок остался жив, ему тоже было бы в 1950 – двадцать два.

Вряд ли Сирес Лок мог стать отцом двоих законных сыновей в 1938 году? Нет, только моего сына, решила я. Особенно, если учесть, что официально он женился во второй раз только через несколько лет.

Мне представилось нечто невообразимое. Возможно ли, что мое дитя живо? Возможно ли, что Себастьян – сын не Хильдегард Лок, а мой? А если так, значит, я родила от собственного сына. Свою дочь Ариэль.

Ужас охватил меня. И какое-то время я не хотела признавать, что это так и есть. Но в конце концов рассудок одержал верх над эмоциями, и я убедилась, что Сирес Лок солгал мне тогда. Меня преследовала мысль, что мы с Себастьяном совершили кровосмешение, хотя сделали это по незнанию. Я жила как в кошмарном сне. Отец Ариэль – мой собственный сын! Когда я думала об этом, мой рассудок отказывал мне.

После долгих размышлений я поняла: единственное, что я могу сделать, – отправиться в Нью-Йорк и отыскать все факты. Я должна узнать правду, чтобы не сойти с ума. Как я уже сказала, я наняла частного детектива и попросила раздобыть кое-какие документы. Я также попросила снабдить меня информацией о Сиресе Локе. Я слышала, что после развода со мной он женился снова и имел детей. Иногда я встречала сообщения о нем в газетах, но не обращала на них внимания, потому что мне хотелось забыть о том мучительном периоде моей жизни.

Через два дня детектив явился ко мне в отель. Он принес различные документы и подробный отчет о жизни Сиреса Лока.

Самый важный документ – копия с метрики Себастьяна. Там черным по белому была написана его дата рождения: 3 июня 1938 года. Отец – Сирес Лайон Лок. Мать – Мэри Эллен Рафферти Лок. Я! Место рождения – ферма Реддингтон, округ Сомерсет, Нью-Джерси. Как я и просила детектива, он достал и копию моего брачного свидетельства.

Отчет о Сиресе Локе объяснил мне еще кое-что. Продав ферму, он переехал в Мен и жил в своем доме, который приобрел в 1937 году. Очевидно, он купил его сразу, как только женился на мне. Я не сомневаюсь, что он увез ребенка с нянькой в Мен, поселил их в этом доме и растил сына сам, пока опять не женился.

Я полагаю, что он обдумал все это загодя. Когда он меня изнасиловал, ему было тридцать три года, он был холост и бездетен. Обнаружив, что я жду ребенка, он женился на мне, чтобы получить ребенка. Я была ему не нужна. То есть пользы от меня ему не было никакой. Он хотел одного: иметь наследника. Чем больше я думала об этом, тем больше убеждалась, что это – единственное объяснение. Иначе зачем ему было красть моего ребенка?

В ту ночь в отеле «Пьер» мой мир рухнул. Почти неделю я не могла прийти в себя, так я была опустошена. Наконец, я собралась с силами и вернулась во Францию. Моя жизнь была там, там были мой муж и дети, обожавшие меня.

Нелегко мне было жить так, как прежде, и несколько месяцев я тяжко болела. Врачи не понимали, в чем дело. Эдуард тоже. Я-то понимала. Я знала, что со мной. В своем сердце я хранила чудовищную тайну. Тайну, которую я не могла доверить никому на свете. Бремени тяжелее этого я еще не испытывала, и меня очень беспокоила Ариэль. В двадцать два года моя дочь была красавицей и блестящей студенткой. Все говорило о том, что она сделает прекрасную научную карьеру. Никаких генетических отклонений у нее нет, и все же я за нее беспокоюсь.

Эдуард помог мне оправиться. Он был уже немолод, но крепок и деятелен, и все свое время посвящал мне. Он все время был рядом, все время ободрял меня. И был преисполнен любви.

Постепенно мне становилось лучше. Я перестала обвинять во всем себя. Я пришла к выводу, что сделанного не изменишь, и я должна с этим жить.

Став на ноги, я все свою энергию сосредоточила на любви к Эдуарду, Шарлю и Ариэль. В 1985 году я получила письмо с чикагским штемпелем. Сердце у меня замерло, когда я увидела имя Сэма Лоринга в обратном адресе. Письмо было от дочери Лоринга Саманты. Она написала, что отец ее умер. Одной из его последних просьб было сообщить мне, что он ушел. Он благодарил меня за помощь, которую я оказала ему в трудное время. Итак, мой вымогатель мертв.

Когда в 1986 году умер мой дорогой Эдуард, я ощутила, что и моя собственная жизнь тоже подходит к концу. В последние двадцать с лишним лет нашей совместной жизни мы с мужем были очень близки. Он был моей любовью и другом, о котором я нежно заботилась; он был всей моей жизнью. Без него она потеряла смысл. Но я жила. Меня радовали Ариэль и Шарль, моя невестка Маргарита, внук Жерар. Шли годы, и мне как-то удалось изгнать Джо Энтони из моих мыслей, я оставила прошлое в прошлом.

И вот в один сентябрьский вечер прошлого года оно вернулось и хлестнуло меня по лицу. Из Заира приехала Ариэль и привезла своего жениха, что познакомить его со мной. Это был Себастьян Лок.

Никогда не забуду этого вечера, Вивьен. Не знаю, как я выдержала. Мысли мои путались, чувства пришли в расстройство. Я видела, какой это удивительный человек; сердце мое ныло – это был мой сын, которого у меня так жестоко отняли.

Здесь я откинулась на подушки, чувствуя, что силы мои кончаются, и закончила:

– Вот история моей жизни. Теперь вы все знаете…

Придвинувшись ко мне, Вивьен взяла меня за руку:

– Вы растрогали меня, графиня, невероятно. Душа моя болит, когда я думаю, сколько мы выстрадали. Не знаю, как вы смогли все это пережить.

– Мало кто живет в этом мире легко, Вивьен. Важно, что мы, несмотря ни на что, выживаем.

Вивьен с минуту молчала, а потом спросила так тихо, что я едва услышала:

– Вы рассказали Себастьяну, да?

– Да. Что же мне еще оставалось?

– Вот почему он покончил с собой.

– Да, Вивьен, думаю, что поэтому.

– Вы, по-видимому, открылись ему после того, как мы с ним встретились за ленчем?

– Да. Я увиделась с ним в среду.

– Вы прилетели в Нью-Йорк?

Я кивнула.

– Ариэль уехала в Заир. Себастьян – в Нью-Йорк. Я последовала за ним. Я позвонила в «Фонд Лока», сказала, что я в Нью-Йорке и срочно должна с ним увидеться. Он согласился. Почему бы и нет? Ведь я – мать женщины, на которой он хотел жениться.

– Где вы встретились?

– В его городском доме. Я была крайне измучена, в голове у меня был хаос. Но мне удалось скрыть это. Я сразу же приступила к своему рассказу. Что когда-то была женой Сиреса Лока, что он – мой сын, украденный у меня отцом. А потом я сказала ему, что я – Женевьева Брюно. Он был ошеломлен, он покачнулся, как от удара. И, наконец, он не поверил ни одному слову. С самого начала.

Но у меня были документы. Его метрика. И моя собственная. Мое свидетельство о браке. Метрика Ариэль. Фотография Джо Энтони и Женевьевы Брюно. Его сбило то, что женщина, которая сидит перед ним и рассказывает чудовищную историю, так не похожа на хорошенькую молодую даму, которую он знал в Каннах. Я убедила его, что я и она – одно лицо. Сказала, что солгала ему о своем возрасте, убавив его на десять лет, потому что он был так молод. Я описала ему множество подробностей о наших четырех днях в Каннах. Он не мог не поверить. Я показала ему несколько других снимков, сделанных в тот же год. Они убедили его, что я – действительно Женевьева Брюно. Когда он спросил, откуда я все это узнала, я объяснила, как Сэм Лоринг нашел меня в Париже, шантажировал и открыл настоящее имя Джо Энтони. И я не смогла удержаться, я рассказала ему кое-что из того, что уже известно вам. Вивьен, о том, как обошелся со мной Сирес Лок… – Я запнулась, потом медленно сказала. – Я, несомненно, я убила Себастьяна. Я это знаю. Но я должна была предотвратить страшную трагедию. Я потребовала от него, чтобы он никогда не виделся с Ариэль.

Вивьен пристально посмотрела на меня и сказала:

– И тогда он покончил с собой. Но ему не обязательно было делать это. Он мог просто разорвать помолвку с Ариэль и без всяких объяснений.

– Да, Вивьен, вы правы. – Я вздохнула и еще крепче сжала ее руку. – В тот день мне было необходимо расстроить их брак. Мне и в голову не пришло, что он может убить себя. Но я должна была бы заподозрить что-то, когда он прошептал: «Как же я буду жить без нее? Она – единственный человек, которого я любил за всю мою жизнь». Он сказал так, и я заплакала, и он тоже.

Вивьен сидела не шевелясь. Глаза ее блестели, и слезы медленно текли по лицу. Говорить она не могла. Я тоже. Мы просто сидели, держась за руки, поглощенные горем.

Потом она встала.

– В самом начале вы сказали, что никто ничего не знает об этом. Почему вы открылись мне?

– Потому что вам было необходимо знать, почему Себастьян убил себя. Если бы я не объяснила вам, вы до конца своих дней мучались бы этой тайной.

– Благодарю вас, графиня, за ваше доверие, – тихо сказала она.

– Знаете, дорогая, одного я не могу понять – почему это все случилось… почему я должна была встретить Джо Энтони в Каннах? Случай? Рок? Не могу объяснить… И думаю, никто не может…

– Как это трагично, – пробормотала Вивьен. – Я так его любила. Всегда.

– Знаю… Еще и поэтому вы должны знать правду. Правда делает нас свободными.