Там, где ты

На следующее утро получаю следующую очередь сообщений. Ещё тексты из песен. Все песни знакомы, но на этот раз они более мрачные.

Учитель, здравствуйте! Что мне нужно выучить?Не нужно боятся смерти. Парни не плачут.

Ого! Как называется этот плейлист?

Вечеринка жалости. Скажите, на пути домой вы же проезжаете через Хантсвилл?

Совершенно верно.

Можно я встречу вас там? Возле университета Хьюстона? Хочу осмотреть кампус. Он, конечно, не суперпрестижный, но так я смогу быстро приехать, если понадоблюсь позже маме, ну, вы знаете.

Ого! Не ожидал. Я собираюсь выехать где-то через час. Но тогда в Хантсвилле я буду примерно в десять вечера. Поздновато для экскурсии по кампусу, даже если бы эта идея мне нравилась.

Не знаю, Роберт. Это не очень хорошая идея.

Почему? Я бы поехал с мамой, но, кажется, сейчас не очень подходящее время.

Я отвечаю не сразу.

Мистер Мак, мне нужно уехать отсюда ненадолго. Серьёзно. Вы же там преподаете, верно? Вы могли бы помочь мне осмотреться. Если не можете, то я поеду сам. Не такая уж и большая проблема.

А что Ник?

Он ни за что на свете не согласится поехать в кампус университета.

И почему я не удивлён?

Твои родители с этим согласны?

Мама — полностью. Не думаю, что отца сейчас вообще что-то заботит.

Вопреки здравому смыслу я собираюсь встретится с Робертом на следующий день в два часа дня. Ничего ему не говорю, но в этот день я, как и планировал, возвращаюсь домой и сплю в своей собственной постели.

Роберт

На Рождество отец выглядел совсем плохо. Оказывается, это было началом: его состояние резко ухудшилось — рак стал быстро поражать весь мозг. Отец может пока говорить, но это даётся ему со всё большим трудом, и тётя Уитни предупреждает нас, что скоро он не сможет делать даже этого. Отец ослаб и смущён, но этим вечером у него неожиданно на несколько часов сохраняется ясное сознание.

— Я позвала отца Винсента, — заявляет тётя Уитни серьёзным тоном.

Мама вытаскивает из духовки рыбные палочки. К тёте Уитни она стоит спиной, но её молчание красноречивее всяких слов.

— Знаешь, Кэтрин, я знаю, что ты не веришь в Бога, и это очень печально. Но мой брат верит. Ему нужно исповедаться в последний раз и получить прощение.

Это ещё мягко сказано!

Тётя Уитни пронзает меня взглядом. Неужели я сказал это вслух? Но тут она быстро, на одном дыхании называет пару вещей, которые я должен найти.

Собрав все нужные ей вещи — распятие, пузырёк со святой водой, купленной для отца несколько лет назад, — приношу всё в спальню. Тётя Уитни вытирает в комнате пыль и приводит всё в порядок. На высоком комоде горят три свечи. Паззл на карточном столике у изножья кровати покрыт белой скатертью. И окна открыты. Я задаюсь вопросом: это она проветривает комнату для Бога или же это священник не должен вдыхать запах смерти?

По прибытию отец Винсент выпроваживает нас из комнаты. Исповедь, как и ожидалось, не занимает много времени. Интересно, какое вечное наказание предусмотрено для тех, кто не признался в своих грехах перед Господом на смертном одре. Нас приглашают обратно быть свидетелями причащения, помазания и последнего благословения. Отец Винсент говорит напоследок: «Да снизойдёт на тебя благословение Всемогущего Господа нашего. Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Да снизойдёт на тебя и останется с тобой во веки веков».

Произнося «Аминь», мои тёти заливаются слезами (только этим словом можно описать то, что они сейчас делают).

Мама и я стоим немного в стороне и выглядим совершенно чужими на этом небольшом обряде. Предполагается, что священник подготовит отца для прохода через врата смерти и к вечной жизни. Я не должен так думать, но я бы обошёлся без всех этих фокусов-покусов, просто вытолкнул бы отца в этот проход и закрыл бы за ним ворота.

После ухода священнослужителя тётя Уитни вытаскивает отца из постели и помогает ему перебраться в кресло, которое она перетащила в спальню из гостиной. Тётя Оливия приносит тарелку домашнего куриного супа на подносе и ставит его отцу на колени. Ему с трудом удаётся управлять ложкой и мне кажется, что это последний раз, когда отец ест самостоятельно. Я был готов куда-нибудь сбежать, но тётя Уитни поручает мне, пока отец ест, поменять простыни на кровати.

И именно в этот момент мама начинает действовать. Я не виню её. Отец умрёт, а нам нужно жить дальше. И, кроме того, мама очень практична. Просто потому, что она должна быть такой. Её несложные вопросы звучат очень мягко:

— Уэсли, мне нужно знать, где твоё завещание? Где твои полисы страхования жизни? Пароли?

— Не сейчас, — говорит тётя Уитни, видя, что отец начинает волноваться.

Мама не обращает на неё внимание и продолжает настаивать. Я резко встряхиваю чистую простынь и укладываю её поверх матраса. Отец дёргается, и я вижу, как поднос и тарелка с грохотом летят на пол, а лапша и кусочки курицы разлетаются по всему ковру. И прежде, чем кто-либо успевает среагировать, отец выбрасывает вперёд здоровую руку со сжатым кулаком и скидывает со стоящего рядом стола лампу. Тётя Уитни старается его успокоить, но он хрипит и рычит, как будто совсем лишился дара речи. Он пытается выбраться из кресла.

Мама смотрит на него пристальным холодным взглядом и выходит из комнаты. Через несколько минут тётя Уитни догоняет её на кухне.

— Да что с тобой не так? Мой брат умирает. А ты ведёшь себя, как самая безразличная и эгоистичная в мире сука!

Мама пристально смотрит на неё, потом хватает ключи со стола и захлопывает за собой дверь.

Тётя Уитни поворачивается ко мне:

— Ты тоже сбежишь?

Глава

7

Эндрю

На следующий день после обеда я возвращаюсь в Хантсвилл и паркуюсь на главной стоянке прямо напротив крыльца, соединяющего здания факультетов английского языка и изобразительных искусств. На улице хорошо — прохладно, но солнце светит ярко, и я, прислонившиськ машине, откидываю голову назад, и наслаждаюсь солнечными лучами.

Через пятнадцать минут рядом со мной появляется Роберт и мне приходится щуриться. Он приехал на последней модели «Камри» и, сдаётся мне, что в этой машине больше воздушных подушек, чем в детском букете из шариков.

— Хорошая машина, — говорю выходящему из автомобиля Роберту.

— Спасибо. Подарок от бабушки на день рождения. Незабываемые шестнадцать лет.

Я улыбаюсь и киваю:

— Так... где ты сейчас?

Он улыбается мне виновато:

— У Ника.

— А ты не боишься, что он позвонит тебе домой?

— Ник обычно не звонит мне домой. Вы же подъехали давно, верно?

Я чувствую, как мои щёки заливает румянец:

— Пошли. Давай осмотримся.

В кампусе Хьюстона я ориентируюсь очень плохо. Осенью и весной я обычно преподаю выпускникам онлайн (хотя этой весной я и не взял «часы», всё же собираюсь участвовать в программе профподготовки для администраторов). И, во время занятий с выпускниками летом, я паркуюсь возле учебного корпуса, иду в класс, а через час или два возвращаюсь прямиком обратно к машине. Мне пришлось воспользоваться картой кампуса, чтобы найти легкодоступное место для встречи. Поэтому территорию мы исследуем вместе.

Кампус, большей частью, пустует. По пути из одного конца в другой мы встретили, может, двух-трех человек. Кампус университета ничем не отличается от студенческих городков, в которых я бывал раньше: старые здания, новые здания, мемориальные скверы тут и там, студенческий центр, многоэтажные общежития. Единственное, чем он отличается, так это разве что холмами, поэтому к моменту, когда мы возвращается к фонтану в центре кампуса, мышцы у меня на ногах уже ноют.

С севера дует лёгкий ветерок и нам приходится стоять с наветренной стороны, чтобы не попасть под брызги из фонтана. Покрытое плиткой дно усеяно блестящими монетами.

Роберт выуживает из кармана несколько пенни и передаёт одну монету мне. Он пожимает плечами и улыбается:

— Загадайте желание.

— Хорошо.

Закрываю глаза, загадываю желание, а потом бросаю монетку в воду. Он смеётся и делает то же самое.

— И что ты загадал? — спрашиваю.

— Не скажу, иначе оно не сбудется.

Я смеюсь и поворачиваюсь уходить.

— Я загадал, чтобы, когда я вернусь домой, мой отец уже умер.

Услышав это, я останавливаюсь. В ярком солнечном свете ищу его глаза.

— Какого ёпрст, да? — говорит он и улыбается, но улыбка выглядит натянуто.

— Да. Какого ёпрст? Ты же не серьёзно? — говорю я, но подозреваю, что всё как раз наоборот.

Он пожимает плечами.

— Я не могу врать. — Он легко поддевает носком кроссовка камни вокруг фонтана, потом кривиться, и я вижу, что его глаза начинают блестеть. — Знаете, я просто хочу, чтобы всё закончилось. Люди, постоянно торчащие в нашем доме, запах, чувство обиды. Вчера приходил священник и дал отцу последнее напутствие.

Мы садимся рядом с фонтаном на скамейку. Работая с детьми, я усвоил одно правило: если они изъявили желание говорить, закрой рот и молчи. Поворачиваюсь на скамейке так, чтобы видеть его, и подпираю голову кулаком. Он наблюдает, как в облако брызг от фонтана приземляется пересмешник, встряхивает крылышками, а потом улетает.

— Я понимаю, что он — мой отец и всё такое, — говорит наконец Роберт, — но у меня такое чувство, как будто он высасывает из комнаты воздух. Как будто Земля остановилась и сможет крутиться дальше, только когда отец уйдёт. — Он обхватывает себя руками, как будто ему холодно, и рассказывает мне о курином супе.

— Знаете, мне хотелось бы содрать с его лица кислородную трубку, накрыть его подушкой и держать. Возможно, вы думаете, что он волнуется, чтобы со мной всё было хорошо, что все дела улажены и что нам после его смерти не придётся разбираться с проблемами. Но реально его волнует только он сам. Как будто я вообще не имею значения. И они говорят о нём, как о герое. Я совсем ничего не понимаю. И я не могу смириться с тем, что они считают мою маму плохим человеком. Она не такая.

Я опускаю ладонь ему на затылок. Он замолкает, как будто сегодня не в силах больше откровенничать.

— Ты голоден? — спрашиваю его через какое-то время. — Я знаю тут одно местечко. Отличная мексиканская кухня. Я плачу!

Роберт

Мы оставляем мою машину на парковке, и он отвозит меня в кафе «Чёртик из табакерки», расположенное ниже по улице в нескольких кварталах. Я впервые за весь день от души посмеялся.

Мы садимся за столик возле окна и заказываем тако¹², луковые колечки и напитки.

— Итак, — говорю я, разворачивая обёртку и вытягивая из неё немного тако, — почему вам нравится быть учителем?

— Хм. Сложный вопрос. Уж точно не зарплата. И точно не обожание подростков. А если так: свободное лето, пицца или сэндвичи с курицей пять дней в неделю, тридцать шесть недель в году?

— Ну, по крайней мере, честно. — Он улыбается, и я чувствую, как внутри всё становится мягким и вязким. — Но вы не покупаете обеды в школе, — напоминаю ему.

— Да. А откуда ты знаешь?

— Возле вашего стола на полу каждый день стоит пятилитровый кулер¹³.

— Пятилитровый? Тебе не кажется, что это звучит как-то слишком дотошно?

Я растерянно пожимаю плечами.

— Настоящий вопрос вот в чём, — верчу колечко лука на пальце, — что в нём?

— Настоящий вопрос?

— У нас есть кой-какие соображения по этому поводу.

— О том, что в моём кулере? Ты серьёзно? Так что говорит народ?

— Голоса народа разделились почти поровну между арахисовым маслом с желе и чем-то вроде тофу. Я считаю, что вы больше похожи на парня, который любит арахисовое масло и желе.

— Джиф¹⁴. И джем, а не желе. Арахисовое масло на один кусок пшеничного хлеба и джем — на другой. Употреблять вместе.

— И кто тут у нас дотошный, мистер Мак?

Он широко улыбается:

— Хочу попросить тебя об одолжении. Ты можешь перестать называть меня мистером Маком? Звучит так, как будто ты разговариваешь с моим дедушкой. И, кстати, моя фамилия Мик-Нелис, а не Мак-Нелис, как Мик-Дональдс.

— Мик-Дональдс — это неправильно.

— Конечно, правильно. Именно так нужно произносить М-К.

— Ну да? Тогда почему же они подают Биг Маки вместо Биг Миков?

Он смотрит на меня какое-то время и потом смеётся:

— Ладно, ты меня поймал. Тогда как на счёт того, чтобы закрыть вопрос и называть меня Эндрю?

Эндрю?

— А что случилось с Дрю? М-м, так указано на школьном веб-сайте.

— Хорошо, тогда называй меня Дрю.

— Нет. Я буду называть вас Эндрю.

Катаю имя на языке, но оно кажется немного чужим, в хорошем смысле — к нему нужно просто привыкнуть.

— Ты серьёзно думаешь поступать в университет Хьюстона? — спрашивает он меня.

— Нет.

При моём признании его брови взлетают вверх. Я не даю ему возможности задать следующий вопрос:

— Я собираюсь в университет Луизианы. Сначала на подготовительные курсы, а потом в медицинскую школу.

— Ого! Серьёзное заявление. — Когда я усмехаюсь, он продолжает, — но мне кажется, ты не особо от этого счастлив.

Я снова пожимаю плечами:

— Ну за меня вроде как уже всё решено. Мой дедушка, когда умер, оставил мне доверительный фонд. Я — последний из Уэстфоллов. Он надеялся, что я продолжу традицию. Ещё в день моего рождения стало ясно, что я стану врачом.

— Ты этого хочешь?

— А это важно?

— Думаю, да.

— Если не будет подготовительных курсов и медицинской школы, значит, не будет и фонда. А не будет фонда, значит, не будет средств для колледжа.

Эндрю откидывается на спинку своего стула и внимательно меня рассматривает. У меня появляется чувство, что сейчас мне будут читать лекцию, так что я быстро меняю тему:

— На день студента вы носили футболку университета Оклахомы. Вы там учились?

— Да, я — оклахомец. Гордость штата Оклахома.

Он подхватывает мусор со стола и выбрасывает его в качающуюся дверь ящика, стоящего в нескольких метрах от нас, а затем усаживается обратно. Я наблюдаю, как за окном сгущаются сумерки. Мне не хочется уходить.

— Думаете, я плохой? — спрашиваю.

Он отодвигает напиток в сторону, ставит локти на стол и подпирает подбородок кулаками:

— Нет. Точно, категорически, определённо нет.

— Похоже, вы не очень-то уверены.

Он улыбается:

— А ты? Ты сам думаешь, что ты плохой?

— Иногда.

Он больше ничего не говорит. Он сейчас — в «режиме приёма» и, кажется, не торопится уходить. Поэтому я начинаю говорить, стараясь объяснить то, что сам едва понимаю:

— Знаете, у меня такое ощущение, что я больше не выдержу. Я всё думаю: нельзя же ненавидеть умирающего человека, верно? Особенно, если он — твой отец. Но я чувствую именно ненависть. Я хочу закончить эту главу своей жизни и двигаться дальше, я хочу, чтобы он умер, но очень боюсь, что, желая этого, стану чудовищем.

— Роберт, — говорит он, тянется через стол и накрывает мою руку. Его пальцы обхватывает край моей ладони и вжимаются во внутреннюю её часть. — Я не знаю твоего отца, и я не знаю, что случилось в прошлом. Но мне кажется, что я знаю тебя. Ты — не чудовище. Подозреваю, что то, что ты чувствуешь или не чувствуешь в отношении своего отца, больше похоже на самозащиту, чем на патологию.

Смотрю на его руку, сжимающую мою ладонь, и отчаянно хочу перевернуть её и почувствовать, как наши ладони соприкасаются, как переплетаются наши пальцы. Силой заставляю себя сдержаться.

— Он не любит меня, — говорю я и поднимаю взгляд, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Ты уверен в этом?

— Он не выносит меня. Иногда мне кажется, что это потому, что у меня есть возможность стать тем, кем он уже никогда не будет. Не знаю. Самое странное, что он хотел быть врачом не больше, чем я. Но в семействе Уэстфоллов, если ты не врач, то ты никто. Они винят мою маму в том, что она забеременела, но это просто глупо. Мама бросила школу — ещё один грех Уэстфоллов, — нашла работу и содержала нас, пока отец игрался в студента. Конвульсии у отца начались на последнем году учёбы в медицинской школе, которую, кстати, он так и не закончил. Он даже никогда не работал. Но знаете, что говорят его сёстры о нём в разговоре с людьми или во время знакомства? Что он — врач. Этот статус для них и для него значит всё. А я... ничто.

Эндрю убирает руку, снова подпирает подбородок кулаком и пристально на меня смотрит. С моей руки как будто содрали кожу и в груди цветком распускается боль. Между нами повисает молчание, как будто он усиленно решает в голове какую-то задачу, а я жду его ответ. Потом Эндрю спрашивает:

— Ты знаешь, что такое теория хаоса?

— Да. Эффект бабочки¹⁵.

— Математика беспорядка, — говорит он. — Крошечные расхождения в начальных условиях: взмах крыльев бабочки, отличие на полградуса в температуре, бутылка, которую подержали в руке чуть дольше, воспаление уха, которое заметили на день или два позже — любое мельчайшее отличие может привести в последствии к совершенно другому результату. Вся трилогия фильма «Назад в будущее» построена на этой концепции. — Он пожимает плечами. — Кто знает, какие мелочи сделали твоего отца таким. Возможно, то, что он вынес из своего жизненного опыта, лишило его уверенности в себе и не позволило ему стать независимым, настоящим взрослым человеком и любящим отцом. Я не знаю. Но важно то, что ты тоже этого не знаешь. И, возможно, никогда не узнаешь. Не вини себя за чувства, с которыми нельзя ничего поделать, потому что отец не смог стать отцом.

***

Немного позже мистер Мак предлагает сопроводить меня домой и выдает предупреждение чисто по-учительски:

— Никакого обмена сообщениями на дороге, хорошо?

Но я больше не думаю о нём, как об учителе. Я думаю о нём, как о друге.

Эндрю

Скажи прохожему, что он прекрасен.

Перестань слушать Адама Ламберта, мой друг, иначе ты ослепнешь.

Ха-ха. Ловкий приём. Эндрю, спасибо! За то, что встретились со мной, за то, что выслушали.

Рад, что смог помочь.

Нажимаю кнопку «Отправить» и чувствую разливающееся внутри тепло.

Учителя, зная, что их ученики хорошо обучены, что они справились с предметами, предусмотренными государственными стандартами, чувствуют глубокую удовлетворенность, но не это заставляет их снова и снова возвращаться в классную комнату.

То, что их тянет обратно сложно описать численно, скорее качественно. Их тянет обратно понимание, что они действительно затронули чью-то душу, что принесли пользу. И это понимание перевешивает всё остальное: проверку контрольных на выходных, которые лучше бы провести с семьёй, зарплату (в среднем) ниже двадцати пяти тысячи долларов в год, которой недостаточно, чтобы покрыть основные нужды среднего класса.

Вспоминаю Роберта, который смотрит в фонтан и признаётся в том, в чём ни один ребёнок не должен признаваться. Я видел такую откровенную честность только однажды. Когда Майя мне сказала, что не может больше притворяться, что мы — муж и жена. Когда рассказывала, каково ей было каждую ночь, когда я уходил в свою комнату и закрывал за собой дверь. Мы думали, что у нас всё получится. Ради Кики. Но у нас ничего не вышло. И у меня не было ни малейшего представления о том, как себя чувствует моя лучшая подруга и мать моей маленькой дочери. Я съехал на следующий же день, и Майя начала строить свою жизнь без меня.

Не знаю, помогло ли Роберту моё упоминание о теории хаоса. В тот момент всё было как-то спонтанно. Не уверен. Может, ему просто нужно было, чтобы я был рядом и помог избавиться от накопившегося внутри, чтобы сказал ему, что не стоит нести это бремя в одиночку.

АК-Дональдс. Биг МАК.

Не сыпь мне соль на рану, умник.

Ай! Вы говорите, я смотрю! Да мне плевать на твоё мнение.

Отлично. Эминем, да?

Глава

8

Эндрю

— Чёрт! Вы отлично выглядите.

Сегодня понедельник. После каникул прошла уже неделя. Я поднимаю глаза, вижу в дверном проёме Роберта и морщусь.

— В этом старье? — говорю я, хватаясь за лацкан своего пиджака. — У меня ощущение, что я застрял в одной из сцен из «Уолл-Стрит».

Роберт держит в руках поднос из кафетерия с двумя кусками пиццы и бутылкой спортивного напитка Powerade.

— Входи. Не обедаешь сегодня в кафетерии? — ослабляю немного узел на галстуке.

— Можно я с вами пообедаю?

— Конечно, — освобождаю место на углу рабочего стола, и Роберт ставит туда свой поднос.

— Разве у учителей нет чего-то на подобии комнаты для отдыха, где можно поесть?

Я улыбаюсь в ответ. На самом деле я рад, что Роберт заглянул ко мне. На уроке сложно понять, как у него дела. А в его сообщениях, даже шутливых, иногда чувствуется какой-то подтекст, что-то мрачное. Но сегодня он выглядит хорошо, расслабленно.

— Так, к чему этот костюм?

— Подаю заявку на программу профподготовки для администраторов. Сегодня утром у меня было собеседование с надзирательным советом.

— А-а. Теперь понятно, почему вас не было, когда я заходил. Что на обед?

Он заходил? Я перевариваю услышанное, пока разламываю сэндвич и протягиваю часть ему.

— Ого! С арахисовым маслом. А я думал, что это была шутка. — Он смотрит на кусок сэндвича с мнимым отвращением, а потом засовывает его в рот. — Вы всегда едите за рабочим столом? — спрашивает Роберт, открывая банку Powerade.

— Это экономит полчаса на выставлении оценок и мне не нужно заниматься этим дома.

— Как я справился с контрольными вопросами в пятницу? — спрашивает он и тянется через стол, пытаясь заглянуть в экран моего компьютера.

— У-у-у, — мычу я, отворачивая от него экран в другую сторону. — Подождёшь шестого урока, как и все остальные «члены банды».

Роберт закидывает ногу на колено другой, и я замечаю, что чёрные кроссовки он носит с чёрными короткими носками. Чёрный цвет хорошо контрастирует с голыми лодыжками.

— Несколько минут назад я видел твоего бойфренда.

— Ника?

— Хор-хе.

— А-а-а, — он смеётся. — Вы и об этом знаете.

— Это место — рассадник сплетен, мой друг. Помни об этом. Как долго вы встречаетесь?

Когда Роберт делает вид, что не услышал вопрос, и переходит сразу к моему замечанию, становится понятно, что он не хочет говорить о Нике.

— Учителя что, правда, сплетничают?

Я чуть не прыснул.«Учителя, правда, сплетничают?» Ну, это очень мягко сказано!

— Простите за неожиданность с этим AfterElton. Я просто подумал, что вы должны знать. И чтобы вы ничего плохого не подумали, — продолжает он быстро, — одна из девочек нашла вас в Твиттере, и теперь вы, вроде, как в моде.

В моде. Супер.

— То есть, ты хочешь сказать, что ты не один из тех сумасшедших детей-сталкеров?

Он смеётся:

— Я? Нет.

Сдерживаюсь, стараясь не показать своего разочарования.

— В любом случае, — продолжает он, — думаю, что почти все знают, в каком магазине вы делаете покупки.

Я замираю.

— Не все, — говорю я, не вполне уверенный, что это правда. По крайней мере, я надеюсь, что это неправда. Собственно, ничего особенного, но моя личная жизнь — это моя жизнь. И я предпочитаю такой её и оставить. Слишком много открытой личной информации определённо плохо для учителей. В этом году у нас уже было нудное разбирательство по поводу социальных сетей и нашей безупречности. И я строго слежу, чтобы мои посты в Фейсбуке и Твиттере были такими же обыденными, как бутерброд с маслом. Хотя со мной ещё не случалось, чтобы люди или каналы, на которые я подписан, смогли открыть мой маленький ларец с секретами и вывалить его содержимое на всеобщее обозрение. Я клянусь себе, что сегодня же вечером отредактирую свои аккаунты.

— Не так уж и важно, — говорит Роберт, кладёт наполовину съеденный кусок пиццы на поднос и вытирает руки об джинсы, — но я должен вас предупредить, — его брови резко взлетают вверх. — Некоторые девчонки убеждены, что они смогут вас изменить, если пробудут с вами хотя бы двадцать минут на заднем сиденье машины.

Мне становится немного не по себе.

— Окажи мне услугу. Когда услышишь подобное, ты сможешь попробовать изменить тему разговора? Ну, знаешь, не упоминая... — Чёрт! Мне ещё не хватало слухов, что я — предмет фантазий девочек-подростков. — Я просто не хочу, чтобы обо мне думали в таком контексте.

Наши глаза встречаются, и я вижу, что он понимает, о чём я.

— Конечно. И чтобы вы знали, я не сказал никому, что я..., что мы..., ну в общем, я никому не сказал. И не скажу.

Какое-то время я рассматриваю его и понимаю, что вот так вот выглядят соучастники. «Нет, это не правда», — упрекаю себя. «Соучастники», означает, что мы делаем что-то неправильно. Какая нелепость. Он обратился ко мне за поддержкой. И я делаю то, что делают все учителя — встречаюсь со своим учеником на его территории. И это всё.

— Хм, давай вернёмся к Нику. Вы двое... хм...

— Занимаемся ли мы сексом? — заканчивает он вместо меня.

Вообще-то я собирался сказать «неофициально встречаетесь?», но не поправляю его.

— Всё в порядке, мистер Мик. Вы можете сказать это вслух.

Я улыбаюсь на его «мистер Мик» и замечаю, что он не называет меня Эндрю. Это школа. И Роберт — умный парень. Я рад, что мне не приходится указывать ему на рамки приличия.

— Нет. Точно, категорически, определённо нет, — говорит он, повторяя меня слово в слово. — На самом деле, он — не мой тип.

На самом деле, я это знаю.

— Я тут думал, — продолжает он, — может, нам пора расстаться.

— Окажи мне ещё одну услугу, — произношу прежде, чем успеваю остановиться. — Не прекращай отношения.

Моя просьба, кажется, не стала для него неожиданностью. Мы заканчиваем обедать, беседуя на более безопасные темы: музыка, подача заявления в колледж, новая магнитола, которую он установил в машину на рождественские каникулы, программа профподготовки для администраторов. Он не упоминает об отце, а я не спрашиваю. Но я знаю, что он заговорит, когда посчитает нужным.

Звенит звонок, и это меня отрезвляет.

— Увидимся на шестом уроке, — говорит Роберт, направляясь к дверям.

— Кстати, — говорю я, — девяносто восемь.

Он оборачивается:

— Девяносто восемь?

— Твоя контрольная. У тебя девяносто восемь балов. Ты пропустил знак.

Я подмигиваю, он мне в ответ лучезарно улыбается, затем закидывает поднос в мусорную урну возле двери. Роберт уходит, потом останавливается и поворачивается:

— Хочу ещё раз поблагодарить за то, что встретились со мной в Хантсвилле. Мне было очень важно с кем-то поговорить. С тем, кто не будет меня осуждать.

— Роберт, ты можешь обращаться ко мне в любое время.

Глава

9

Роберт

Когда громкость увеличивается, колонки начинают потрескивать. Ясно, что я где-то напортачил. Похоже, в последнее время это — моя фишка.

Например, Ник. Раздумываю о том, что сказал мистер Мак (Эндрю... пока немного странно называть его по имени). Не прекращай отношения. Сделать то, что он просит, сложно, но, кажется, я понимаю, почему он просит об этом.

Мысль о разрыве с Ником совсем не нова. Я просто слишком ленив, чтобы претворить её в жизнь. Теперь, думая об этом, понимаю, что обманываюсь. Бойфренд — это причина уйти на время из дома. В этом случае, у меня есть тот, с кем можно пойти в кино или съесть гамбургер, если, скажем, этот бойфренд не зависает уже где-то со своими девочками. Бойфренд — значит, что у меня есть с кем провести время у бассейна летом и встретится осенью на школьному балу.

Я не знаю, почему не порвал с ним в тот день после Рождества. Он вёл себя, как полный придурок. Думаю, что нужно по возвращению домой позвонить Люку. С тех пор, как мы «встречались», прошёл почти год и мне не хватает человека, с которым можно поговорить по душам. Но, на самом деле, я хочу поговорить совсем не с Люком.

Думаете, я толстый?

Ха-ха-ха. Кто тебе такое сказал?

Ник. Ещё он говорит, что я белый, как зефир.

Обожаю зефир! Особенно, если его положить между двумя крекерами с кусочком шоколада. Вкуснятина!

Пока я думаю, что написать в ответ, приходит второе сообщение:

Хм, не обращай внимание на последнее сообщение. Ты не толстый.

Я лыблюсь в телефон. Уверен, что Эндрю сейчас ужасно смущён. Мне в нём это нравится. Если честно, в Эндрю МакНелисе мне мало что не нравится. Нет, не так. В Эндрю МакНелисе мне нравится всё. Абсолютно всё.

Эндрю

Мне хочется намылить шею этому маленькому чирлидеру. Сил много не потребуется. Вот тощий, нахальный идиот! Каков наглец! Даже десяток таких напыщенных маленьких «королев» не стоят Роберта.

Может, мне не стоило просить Роберта продолжать встречаться с Ником? Может, я вмешиваюсь не в своё дело? А судя по тому, как Роберт говорил, их отношения с натяжкой можно назвать отношениями, так что, может быть, всё не так уж плохо.

Отвечаю на его сообщение. Уже нажав «Отправить», вижу в своих словах двусмысленный намёк и вдогонку отправляю ещё одно сообщение. Моё лицо заливается краской. «Ты — учитель. Ты — взрослый», — напоминаю себе.

Вкуснятина? О, Боже.

Кладу телефон рядом с собой на стол и начинаю с аккаунта в Твиттере, потому что с него, похоже, всё и началось. По поводу своих твитов я спокоен, но на всякий случай внимательно просматриваю несколько страниц. Большая их часть — ссылки на новые статьи и мои мнения по поводу прочтённого в HuffingtonPost или DailyBeast. Не могу воздержаться от постов на тему политики, но мои ссылки отображают либеральность моих взглядов, что для молодых учителей в этой местности не такое уж и необычное дело. Проверяю список подписчиков и тех, на кого я подписан, блокирую и отписываюсь ото всех, кто хоть каким-либо образом может допустить мысль о моей, якобы, извращённости. Я — не извращенец.

Убеждаюсь, что я безупречен, и перехожу на свою страницу в Фейсбуке.

Кстати, вы должны мне 2 бала.

???

Моя контрольная. Знак. Всё сделано правильно. А из-за длинной и узкой полоски древесного волокна в бумаге «-» выглядел как «+». Могу показать завтра. Проверите сами.

Не нужно. Не первый раз из-за какого-то торчащего сучка...

Стоп. Чёрт, почему всё сейчас воспринимается с сексуальным подтекстом? Удаляю последнее предложение и пишу: 2 бала — твои, плюс ещё 2 — за мою невнимательность. Добавляю два дополнительных бала за мои оговорки по Фрейду.

Фейсбук. Я не публикую много постов, но здесь мне удобно делиться фотографиями Кики с мамой-папой и следить за Кики, когда она с Майей.

В начале среди моих друзей были только старые приятели из колледжа и члены семьи, но в какой-то момент слабости или, может, чувства вины, я одобрил запросы моих коллег. Мне неловко было видеть их запросы в друзья, висящими без подтверждения. Ну, знаете, когда человек на другом конце удивляется, почему вы не приняли запрос. За более чем полтора года учительствования в списке моих друзей появилась целая куча людей, которыми моими друзьями не были.

Сейчас я жалею об этом, но, с другой стороны, мне нечего скрывать. И всё же я предпочитаю не быть под чьим-либо пристальным взглядом. Внимательно просматриваю список. Среди моих старых друзей из колледжа есть Джереми. Он изменил фотографию в профиле: его рука небрежно лежит на плече его партнёра. Симпатичная пара.

Теперь у меня есть два пути: удалить из списка друзей моих коллег или моих друзей. Решаю, что лучше избежать неловких вопросов в учительской комнате отдыха, когда кто-нибудь из них заметит моё отсутствие в их длинном списке друзей. Старые друзья из колледжа меня поймут. Хотя, я сомневаюсь, что они это даже заметят. Правда, мы не так уж и тесно общаемся друг с другом. Несколько раз нажимаю кнопку «Убрать из друзей» и обещаю себе, что теперь буду отправлять фотографии Майе и родителям по электронной почте.

Ради прихоти вбиваю в строку поиска Фейсбука имя Роберта. Нахожу несколько Робертов Уэстфоллов, но среди них нет учеников старших классов и жителей из этой местности. Рад за тебя, Роберт. А потом просто так щёлкаю на закладке «Страницы».

Так-так-так. Фан-страница Роберта Уэстфолла. Перехожу по ссылке. Быстро просматриваю посты — самый свежий двухдневной давности. В этом фан-клубе всего три человека и все — парни. Судя по фотографиям в профилях, они — девятиклассники, а по комментариям — ребята играют в оркестре. Нажимаю кнопку «Старые публикации» и начинаю с начала.

Эрик Вассерман:

О, Боже! Вы видели этот переворот? Я чуть не обмочил униформу.

Калеб Смит:

Я тоже. Чёрт, он секси.

ЗакТаунли:

Я бы с радостью подставился под его меч в любое время.

Калеб Смит:

Ха-ха. Я тоже. Он сидел вчера вечером передо мной в автобусе. Я чуть не лизнул его в шею.

Эрик Вассерман:

Спокойно, девочки! Я его уже застолбил.

Беру телефон.

Ты в курсе, что у тебя на Фейсбуке есть фан-страница?

Нет, не в курсе.

Есть. Я смотрю её прямо сейчас.

Сейчас. Смотрю.

Тебе нужно зарегистрироваться, потом задать поиск по своему имени и слева открыть закладку «Страницы».

Слишком поздно. Я только что понял, что спалился. Может, он не заметит?

В ожидании, когда Роберт приобщиться к двадцать первому столетию, просматриваю фотографии. Их большая часть, похоже, сделана во время футбольных матчей. И сделана профессионально. Мелкие папарацци-охотники, кажется, выкупили их у какой-то компании, которая профессионально фотографирует школьные мероприятия, а потом размещает их онлайн для продажи родителям. Роберт есть на каждой фотографии: на нескольких он в униформе своего оркестра, но чаще в костюме. Сложно сказать, кого он изображал в этом году, но на фотографиях он одет в чёрное, а лицо разукрашено полосками и завитками. На паре фотографий в руках у него меч.

Ага, а вот и переворот. Это кадр, на котором заснято сальто, выполненное с чёрного подиума прямо на землю.

Есть ещё видео. Открываю его. Он и ещё один парень стоят на сцене эстрады, очень похожей на сцену в Нортшор-парке. Кажется, они выступают с рэп-импровизацией. Что-то типа рэп-баттла. Или, возможно, какое-то соревнование, потому что они по очереди рифмуют, а дети возле сцены внизу после некоторых строк гудят и смеются. Сложно разобрать все слова. Но слышно, как парень с камерой громко и чётко кричит: «Давай, детка. Задай жару!»

Это из моего оркестра. Прибью их!

А-а. Не злись. Это же мило. Тебе должно быть приятно.

Приятно? Да я зол, как сто чертей.

Ха-ха-ха.

Пусть только эти маленькие извращенцы попадутся мне завтра на глаза!

Не будь с ними строг. Это же не их вина, что ты такой мачо!

Мачо? То-очно. Кстати, как вы это нашли?

Случайно наткнулся.

Тихо посмеиваясь, открываю онлайн-журнал на школьном веб-портале и добавляю Роберту четыре бала.

Глава

10

Роберт

Я не прибил их. Я хотел бы их прибить, но им везёт: занятия оркестра у нас в разное время и у меня нет времени их искать.

Во время обеда Эндрю снова открывает фан-страницу и зачитывает некоторые комментарии вслух. Он смеётся так, что по его щекам текут слёзы. И на шестом уроке матанализа Эндрю приходится ненадолго выйти из классной комнаты, когда прямо посередине разбора практических задач его пробивает на «ха-ха». В классе звучат предположения одноклассников, что вдруг такого смешного могло произойти и тут и там раздаётся хихиканье.

«Он просто случайно наткнулся», — думаю я позже по пути домой. Правильно. Прошлым вечером, провозившись с Фейсбуком совсем чуть-чуть, я понял, что он искал там моё имя. Каким-то образом понимание этого факта сразу компенсирует унижение, вызванное наличием моей фан-страницы.

Внедорожники тёти Уитни и тёти Оливии припаркованы на подъездной дорожке, поэтому я паркуюсь на улице. В груди появляется маленькая искорка надежды, что, возможно, пока я был в школе, мой отец отбыл в мир иной. Что бы сказал Эндрю по этому поводу?

Когда я вхожу в дверь гаража, мама суёт мне в руки поднос с куриными пальчиками и картофельными шариками:

— Отнести это, пожалуйста, твоим двоюродным братьям и сёстрам. Они — в твоей комнате.

— Почему они в моей комнате?

— Потому что мне не было куда их деть, — отвечает она резко. Мама выглядит вымотанной и сердитой.

— Где тётя Уитни и тётя Оливия?

— Вершат суд. Где же ещё?

Она бросает в раковину мойки сковороду и включает воду, после наливает немного моющего средства и начинает со злостью скрести посуду.

В моей комнате темно и душно. Здесь чувствуешь себя так всегда при слишком большом скоплении людей. Одна из моих сестёр, возможно, Фрэнни, нашла в моём шкафу старую приставку NintendoGameCube и теперь близнецы, сидя на полу, играют в SuperSmashBros. В комнате царит суматоха и свалка. Фрэнни сидит за моим компьютером, а Ноа и два сына тёти Уитни — пятилетний Джуд и восьмилетний Брайан — устроили на моей кровати чёрт-те что. Включаю свет. И тут же замечаю черную линию, тянущуюся по всем стенам комнаты, поверх сертификатов в рамках, фотографий на моей доске объявлений, дверям шкафа, свисающей с дверной ручки оркестровой куртке, книжной полке и книгам.

Я с грохотом ставлю еду на стол и бросаюсь обратно в кухню:

— Они обрисовали мне комнату!

— Что? — спрашивает мама и выключает воду.

— Кто-то из детей взял маркер и обрисовал всю мою комнату.

Я показываю маме нанесённый ущерб, когда в дверях за нами появляется тётя Оливия.

— О, Боже, — говорит она.

Один из четырёхлетних близнецов поднимает виноватый взгляд:

— Я не делал этого.

— Ах ты ж маленький...

— Роберт, — резко обрывает меня тётя Оливия. — Марк никогда бы этого не сделал. Никто из моих детей этого не сделал бы. Я их воспитала должным образом. И следи за своим языком.

Я смотрю на неё с удивлением, как будто она не в себе. Если не они, то тогда кто? Может, она думает, что это сделал я? Чёрт, вот прямо во сне?

Мама снимает с дверной ручки мою куртку.

— Кажется, у меня есть пятновыводитель. Он поможет убрать это пятно или, по крайней мере, сделать его незаметным. — Её голос напряжён, и мне кажется, что сейчас она рассержена, как и я, может даже больше. А затем в нос ударяет запах.

— Кто-то из вас здесь пописал?

Мэтью, один из близнецов, смотрит на меня своими большими печальными глазами:

— Мне нужно было сходить на горшок.

— Где? — спрашиваю я требовательно.

Любитель маркеров, видимо, обрадовавшись, что внимание окружающих переключилось на другого, указывает на угол за широким круглым креслом. Я поворачиваюсь к Мэтью:

— Почему ты не сходил в туалет?

— Я сходил, — говорит он и в его глазах появляются слёзы. — Вон там.

— Не кричи на него, — говорит тётя Оливия резко, поднимая с пола любителя маркеров вместе с наполовину съеденным шоколадным печеньем. — Он ещё маленький. И если мне не изменяет память, ты мочился в постель, даже когда тебе было двенадцать.

У меня пропадает дар речи.

— Роберт, — говорит тихо моя мама. Она хватает меня за руку, но я поворачиваюсь и ухожу. Наощупь нахожу свои ключи и с грохотом захлопываю за собой дверь гаража.

Врач сказал моей маме, что волноваться не о чем.

Но это было унизительно. Я не оставался ночевать в гостях. Я не ездил летом в лагерь.

Каждый раз стирая мои простыни, мама убеждала меня, что это пройдёт, когда я стану старше. Мне с трудом верилось, но простыни стирались, сушились и возвращались обратно на кровать так быстро и так хорошо пахли горной свежестью, что я даже не успевал обдумывать произошедшее.

Отец никогда ничего не говорил. Но однажды вечером мой компьютер не запустился. А мне нужно было кое-что найти, и мама сказала мне воспользоваться компьютером отца. Отец спал в ожидании того, чем занимался каждую ночь напролёт. Он даже тогда вёл активный ночной образ жизни.

Я как раз собирался выйти из аккаунта электронной почты отца и быстро проверить свою почту, когда мне показалось странным, что в папке «Входящие» совсем не было писем. И в папке «Отправленные» тоже. Он постоянно с кем-то переписывался. У каждого в папках всегда есть хоть какие-то письма. А потом я проверил «Удалённые». И нашёл кучу писем, адресованных, большей частью, тёте Оливии, и несколько — тёте Уитни и бабушке.

Из любопытства и с неким чувством страха я открыл первое письмо. Оно было написано тёте Оливии как раз сегодня вечером.

Уитни считает, что ему необходимо сходить ещё к психиатру или, может, как минимум, к психологу, но Кэтрин не хочет ни в какую. Она отказывается его вести к врачам. Меня бесит, что она вас не слушает. В конце концов, вы — врачи. И я начинаю соглашаться с Уитни, что она никудышная мать. Если бы я мог, я бы сам отвёз его. Понимаете, ему двенадцать, и он до сих пор мочиться в кровать. Мне с трудом даётся находиться с ним рядом. В его комнате воняет. Он сам воняет. И я не могу ничего с этим поделать. Мне противен мой собственный сын. Хотел бы я, чтобы он был похож на твоего ребёнка, Лив. И всё эти танцульки хип-хоп, или что он там у себя в комнате делает. Клянусь, иногда я думаю, что он не мой ребёнок.

«Мои уши слышат только крики.

Я не знаю этого человека.

Мои вены леденеют и кровь заливает глаза».

ЛилУэйн, верно?

Глава

11

Эндрю

— Ты можешь приходить в любое время, Роберт.

— Вы уверены? Вы не против? — спрашивает он.

Он выглядит уставшим и разбитым. Я и сам немного устал. Вчера у меня ночевала Кики. Она не могла уснуть и устроилась со мной на диване. Когда же она наконец уснула, то развернулась поперёк, упираясь своими маленькими ножками мне в бок. Каждый раз, как только я погружался в сон, она будила меня тычком в рёбра.

Я улыбаюсь Роберту, подтверждая сказанное:

— Говорю тебе, я не против. Я не был против ни вчера, ни во вторник, ни в понедельник, и я не буду против завтра. Но мне нужно написать планы на следующую неделю. Они должны быть готовы к концу дня. Поэтому, если ты не против, что я поработаю, то...

Я указываю ему на стул, и он садиться. Замечаю, что сегодня он какой-то необычно тихий, и решаю, что планы могут немного подождать.

— Вчера ты не сдал домашнюю работу.

— Да, я знаю. Простите.

И ничего больше.

— Ты сделал вчерашнюю домашнюю работу?

— Немного.

— Роберт, ты хочешь поговорить? Теперь ты знаешь, что я — очень хороший слушатель.

Он качает головой:

— Можно я закончу домашнее задание здесь?

— Конечно. — Я бросаю взгляд на экран своего компьютера. — У тебя до звонка есть двадцать две минуты.

Роберт двигает свой поднос к столу, потом берёт книгу по матанализу из комплекта книг на полке классной комнаты. Мне остаётся только гадать, что происходит.

— Ни хрена себе! — говорит Джен прямо с порога. — Ты не поверишь, что только что случилось!

Она хватается за дверную раму и заглядывает в класс. Я киваю в сторону Роберта.

Джен складывает губы в «Ой!» и машет мне «Иди сюда». Я откладываю свои планы в сторону и, бросив быстрый взгляд на Роберта, который даже не поднимает головы, выхожу в коридор.

Джен говорит низким и возбуждённым голосом, выстреливая очереди из коротких фраз:

— О, Боже! Филип и Лиз только что спалились! Позвонили чьи-то родители и пожаловались. Похоже, что их заметили дети. Кажется, будет большой скандал. Их вызывал к себе мистер Редмон. Филипа только что перевели в среднюю школу. А Лиз в конце года уходит. Все, все судачат об этом.

Она выдаёт всё это почти на одном дыхании, а потом выражение заговорщика на её лице сменяется смущением, и она спрашивает.

— Слушай, этот парень обедает здесь каждый день? — она указывает большим пальцем в сторону открытой двери.

— Это Роберт Уэстфолл.

— Я знаю, кто он. Шустрый ты наш. Почему он зависает с тобой? Втюрился в учителя?

— Ага, точно, — я чувствую, как шея начинает медленно гореть. — Его отец умирает. Рак.

— О! Мне стыдно, — несколько секунд Джен выглядит раскаивающейся, но потом её лицо проясняется: — Слушай, если тебе надоест играться в няню, отправь его ко мне. Он сможет поплакать у меня на груди, пока будет есть свой буррито. — Джен одаривает меня озорной улыбкой.

«Роберт не ест буррито», —думаю я, но ничего не говорю вслух.

Возвращаясь в класс, вижу, что Роберт полностью поглощён выполнением задания. Я почти не думаю о Филипе и Лиз. То, что они делают и с кем спят, — это их дело. Хотя делать это всё у учеников на глазах реально глупо.

Мы заканчиваем обед и домашнюю работу в обществе друг друга в приятной тишине.

Роберт

В пятницу как раз перед шестым уроком мистер Горман, подобно ледоколу, прокладывает себе путь среди детей, суетящихся в коридоре возле кабинета математики. Он тормозит прямо передо мной и останавливает меня, хлопая по плечу:

— Ты же идёшь сегодня на танцы, верно?

— Хм, да, думаю, да.

— Хорошо. Слушай, неплохо было бы пригласить ещё сопровождающих. Может, знаешь кого-то?

— Я могу попросить маму? Я скажу ей.

— Твоя мама чудесная, но у неё сейчас и так хватает проблем.

Вижу, как из класса выходит мистер Мак и останавливается от нас в нескольких шагах. Сегодня на нём футболка с надписью:

Я СЛУЧАЙНО

ПОДЕЛИЛ НА НОЛЬ,

И МОЯ ТЕТРАДЬ

СГОРЕЛА В ОГНЕ

— Может, мистер МакНелис может побыть сопровождающим?

— Сопровождающим где? — спрашивает он, приближаясь к нашей парочке.

— Эндрю, верно? — говорит мистер Горман, протягивая руку.

— Верно. Хм, мистер Горман, оркестр?

— Ричард. Речь идёт о танцах, которые организует наш оркестр каждую весну перед началом семестра. Отличная музыка, замечательные дети, сколько душе угодно домашней выпечки и чипсов. Интересно?

Я смотрю на Эндрю и мне очень хочется, чтобы он сказал «Да»

— Конечно. Когда?

— Сегодня вечером. В шесть тридцать. Заканчиваем в девять. Многие дети только начинают водить машину, поэтому мы не хотим, чтобы они ехали поздно, знаете ли.

— Хорошо. Я буду.

— Отлично, — говорит мистер Горман. Он хлопает меня снова по плечу и вливается обратно в бурлящий поток учеников.

Мистер Мак указывает мне на открытую дверь, и я отправляюсь в класс.

— Хм, оркестр и танцы? — говорит он тихо, когда я проскальзываю мимо него внутрь, и в его голосе слышны нотки веселья.

Глава 12

Эндрю

Оказалось, в сопровождающие вызвалось больше родителей, чем ожидалось. Ричард говорит, что мне удалось сорваться с крючка, но я могу просто прийти и повеселиться. Я соглашаюсь на его предложение.

Вот, чего я жду:

1.

Громкая музыка: рэп, хип-хоп, поп, альтернативная музыка, танцевальная музыка, рок.

2.

Много флирта и прячущихся по углам учеников.

3.

Танцы: выстроившись в линию, паровозиком, в кругу.

4.

Фан-клуб Роберта Уэстфолла, стоящий наготове и пожирающий своего кумира глазами.

Вот чего я совсем не ожидаю, так это увидеть Роберта, танцующего как Ашер и Джастин Бибер вместе взятые с маленькой колоритной Шакирой. И, если честно, я немного шокирован.

Стараюсь не уподобляться влюблённым членам его фан-клуба, но, когда Роберт выходит в центр круга и под песню Фло Рида опускается всё ниже-ниже-ниже-ниже, ниже-ниже-ниже-ниже, я, с мыслью «Чёрт, а у парня сильные бёдра!», не могу отвести от него взгляда.

— Хорош, да? — кричит мне Ричард через плечо.

— Реально хорош.

— Ей-богу, кажется, что каждый сустав этого парня может выдержать двойную нагрузку. Ты знал, что его выбрали королём бала?

— Да, что-то такое слышал.

— Ну, вот видишь. Он заставил оркестр проголосовать против, а эта группа ребят реально может влиять на любые выборы, — смеётся он. — Я, правда, рад видеть его сегодня здесь. Последние пару месяцев он был замкнут, и я, ну,... я переживал за него.

— Да. Я тоже. Он рассказывает тебе о себе?

— Он рассказывает о своей жизни дома мало. Мне кажется, что он больше переживает, чтобы не разочаровать меня, если в это можно, конечно, поверить. Он никогда не пропускает репетиции, никогда не жалуется. Я даже не знал о болезни его отца, пока не получил то письмо. Я даже не был уверен, что у него есть отец — я никогда его не видел. Я не помню, чтобы видел его отца на матчах или концертах. Теперь, когда я знаю о раке, всё стало понятно. Я просто никогда не спрашивал. У меня дома появились близнецы, поэтому мне было немного не до Роберта, — он вытягивает телефон и с гордостью показывает мне фотографию двух крошек. Я понимаю страстное чувство этого новоиспечённого отца и знаю, через какие испытания он сейчас проходит. Ричард долго смотрит на близнецов, затем убирает телефон и пожимает плечами. — Я думал, что отец Роберта давно вышел из игры, — говорит он, немного повышая голос, когда песня «Low» стихает и начинается «CupidShuffle». — Ничего необычного, — продолжает он. — У него мама, как скала. Они справятся.

— Мистер Горман, пойдёмте! — выкрикивает девочка с косичками, хватая его за руку. Ричард улыбается мне, оглядываясь через плечо, и присоединяется к танцующим. Я бреду к столу с едой и беру печенье.

Мне нравится наблюдать, как Ричард танцует с детьми. Парни не первой молодости вроде него всегда двигаются одинаково: сутулые плечи, отзеркаливающие все движения, согнутые в локтях руки и кулаки, повторяющие движения плеч. Ричарду около тридцати, но, думаю, танцором хип-хопа ему не быть. Хотя он веселится, как может, и детям его попытки явно нравятся.

Замечаю стоящих в линию за Робертом членов его фан-клуба. Во время танца Роберт поворачивается в их сторону, но делает вид, что не замечает парней. Понимаю, что моё тело тоже двигается в ритме песни, хотя ноги крепко-накрепко прикипели к полу: налево, налево, налево, налево.

Оттанцевав всего один танец в кругу, Ричард вымаливает себе свободу, и его сразу поглощает группа мамочек, стоящих у стола с призами возле двери. Поглядывая на танцпол, обхожу зал оркестра и внимательно знакомлюсь с этой частью мира Роберта.

Поразительно то, что детям удалось сделать это место своим и то, что руководители оркестра им это позволили. Здесь царит полный бардак. В одном углу обнаруживаю искусственную ёлку, всё ещё украшенную разноцветными записками с желаниями детей, адресованными Дорогому Санте. Среди них есть «заказы» подарить пони и прочие дурацкие вещи. Вот например:

Дорогой Санта, подари мне такие же груди, как у Русалочки.

И ещё одна:

Дорогой Санта, я хотел бы единорога, радугу и фиолетовый цветок

¹⁶

.

Но не оставляй их под ёлкой, иначе Люк заберёт мою радугу, съест мой фиолетовый цветок и изнасилует моего единорога. Он это любит.

Никак не могу найти записку Роберта. Думаю, что пожелание смерти собственному отцу не считается крутым даже среди таких любителей побаловаться наркотиками.

Чуть позже останавливаюсь возле куполообразных сооружений и замечаю, что Роберт решил сделать перерыв. Вспотевший и раскрасневшийся, он запускает руку в один из кулеров и достаёт оттуда газировку.

— Мистер Мак, — говорит он, открывая банку,затем долго пьёт. — Вы не танцуете?

— Я танцую.

Он широко улыбаться и кивает кому-то в другом конце комнаты, а потом поворачивается ко мне.

— Всё в порядке, мистер Мак. Если хотите, я могу вас научить. Я буду учителем, а вы — студентом. Ха! — он хлопает меня по плечу.

Я невольно перехожу в оборонительную позицию.

— «Я могу сам быть учителем, но я ещё не умер». — И сразу же жалею о сказанной фразе «МойнтиПайнтон»¹⁷, но Роберт только смеётся.

— Ой, не расстраивайтесь. Может быть, мистер Горман сможет дать вам несколько уроков. В любом случае, мне кажется, его стиль вам больше подходит.

— Это низко.

Он окидывает меня озорным взглядом:

— Тогда докажите, что я не прав. Покажите, что вы умеете.

— Почему ты считаешь, что те, кто старше восемнадцати, не могут танцевать?

— А почему я должен думать обратное? — он пожимает плечами. — Увидеть, значит, поверить. Давайте, ответьте за свои слова.

— Иди танцуй, — говорю я ему с притворной строгостью.

Танцы заканчиваются, и я ухожу, стараясь не попасть в число дежурных, отвечающих за уборку. Из парковки уезжает на машинах пара ребят и потом там становится совсем тихо. За спиной я слышу шаги на бетонном полу, но не обращаю внимания, пока до меня не доносится оклик Роберта:

— Подождите!

— Танцы уже закончились? — спрашиваю я появившегося прямо перед мной Роберта.

— Нет. Ну, почти, — на лице у него снова играет озорная улыбка и ясно, что он что-то задумал.

— Что? — спрашиваю я.

— Вы же не думали, что я дам вам так просто спрыгнуть с крючка?

— Спрыгнуть с крючка?

— Да. Идёмте! — он дёргает меня за рукав, потом рысью направляется к своей машине, припаркованной немного дальше под одним из фонарей. Помедлив, я отправляюсь за ним и настороженно жду, чего он там надумал. Роберт отпирает дверь, садиться внутрь и включает зажигание. Подойдя ближе, вижу, что он подключает свой iPod и просматривает список песен, пока не находит нужную. Потом нажимает воспроизведение, делает громче и выходит.

— Нет, — протестую я. — StereoHearts? Это не честно.

Он широко улыбается и опирается на машину, складывая руки на груди, затем приглашает меня жестом начать.

Я окидываю взглядом парковку. Здесь ещё много машин, но людей не видно.

— Ты, правда, хочешь, чтобы я это сделал?

— Конечно. Хотя бы попытайтесь.

Итак, у меня два пути: отказаться и пожелать доброй ночи или танцевать. Да, какого чёрта?!

— Хорошо.

И когда композиция Адама Левина плавно перетекает в рэп ТревиМаккоя, я делаю поворот на 360 градусов, разминаю суставы и показываю всё, что умею.

На лице Роберта сначала появляется удивление, но затем он начинает следить за движениями моих ног, двигая плечами и головойв такт музыки.

— Йю-хуу! Танцевальная вечеринка! — выкрикивает кто-то. К нам присоединяются ещё трое детей, уходящих с танцев и привлечённых музыкой, как мотыльки на свет. Среди них —одна из моих бывших девятиклассниц, Анисия Мур. Она высокая, может, метр семьдесят, но, чёрт, как же хорошо она двигается! Анисия танцует со мной, потом хватает Роберта за руку и оттаскивает от машины. К нашей группе присоединяются ещё двое.

Когда песня заканчивается, дети исчезают также быстро, как и появились. Анисия поворачивается уходить и громко выдаёт:

— Мистер МакНелис умеет танцевать! Как можно было такое скрывать, мистер Мак?

— Да-да, — отвечаю я и машу ей в ответ.

Я поворачиваюсь к Роберту, и он широко улыбается.

— Я прошёл проверку?

— Хм, мы к этому ещё вернёмся.

— Мы к этому ещё вернёмся, — бурчу я, улыбаясь. Достаю телефон посмотреть время.

— Это ваша дочь? — спрашивает Роберт и вытягивает шею, чтобы получше рассмотреть фото на заставке.

— Это Кики, — отвечаю я, протягивая телефон.

— Какая хорошенькая.

— Так и есть.

— У вас есть ещё фотографии?

Зря он это спросил. Я открываю фотоальбом и пролистываю фотографии, рассказывая, где каждая из них снималась и почему. Там даже есть фотография Майи в больших солнечных очках и бейсбольной кепке с заправленными под неё волосами. Она держит Кики в воздухе. Я сфотографировал их в момент, когда Майя отвернулась. Её лица не видно, но её улыбка отражается на лице Кики. Эта фотография — одна из моих любимых. Когда Роберт спрашивает о Майе, я отвечаю:

— Долгая история. Как-нибудь расскажу.

Возвращаю мобильный обратно в карман и вижу на заднем сиденье его машины макет гвардейской винтовки. И не могу удержаться.

— Можно? — спрашиваю я, открывая заднюю дверь.

Винтовка выкрашена в белый цвет, с чёрным затвором и чёрным ремнём. Она вся в царапинах: края истёрты и покрыты вмятинами от постоянных ударов о бетонный пол.

Наверное, таков закон природы: если у тебя в руке оказывается жезл, тебе обязательно захочется им повертеть. То же самое и с гвардейской винтовкой. Я делаю одно вращение, а потом подбрасываю и, когда она летит мне прямо в голову, успеваю немного уклониться.

— Вы в порядке? — спрашивает Роберт.

— Чёрт! Больно.

— Чуть больше двух килограммов натурального дерева, созданного специально, чтобы достать каждого вокруг бросающего в радиусе метра, включая самого бросающего. Если вы хотите поиграть с моей винтовкой, то вам придётся научиться с ней правильно обращаться.

— Правда? — говорю я, пытаясь скрыть улыбку, возникшую даже несмотря на боль в ушибленном месте на голове.

— Да, правда.

Роберт поднимает винтовку и следующие десять минут, не обращая внимание на добродушные поддёвки друзей, выходящих с танцев, учит меня делать одинарный бросок: сначала удерживать винтовку, повернув левую ладонь вверх, а правую — вниз, потом правой рукой толкнуть ложу винтовки вниз, а левой — вверх и отпустить, когда винтовка будет направлена точно вниз. Винтовка делает один оборот, и я ловлю её в обратном положении — винтовка направлена совсем в другую сторону. Или что-то приближённо к этому.

Такие «фокусы» требуют ловкости, поэтому недолго и сосредоточенно попрактиковавшись, у меня всё же получается.

— Гвардейцы рулят! — выкрикивает кто-то. Роберт машет в ответ.

Он взобрался на багажник и теперь с интересом наблюдает за моими упражнениями:

— Хотите знать десять причин, почему стоит встречаться с гвардейцем?

— Давай послушаю, — говорю я, подбрасывая винтовку снова.

— Десять: мы всегда знаем, как строить людей. Девять: мы постоянно совершенствуемся. Восемь: мы носим облегающую одежду. Семь: мы работаеми на футбольном поле, и в гимнастическом зале. Шесть: мы привыкли к стволам любых размеров. Пять: мы всегда стремимся к идеальному исполнению. Четыре: мы хорошо умеем работать руками. Три: мы очень гибкие. Два: мы всегда хотим быть сверху. И первое: нам нравится заставлять людей вопить и кричать.

Роберт произносит всё это с невозмутимым видом ровно до третьего пункта. Но потом я начинаю хохотать, и, совсем потеряв контроль, пропускаю удар, который чуть не сломал мне два пальца. Не то, чтобы все эти пункты были смешными. Нет, просто в исполнении Роберта они звучат довольно весело.

Я трясу руками, которые пронзает сильная боль.

— Хотите научу делать двойной бросок? — спрашивает он, всё ещё широко улыбаясь.

— Да, хочу.

Глава 13

Роберт

По возвращении домой застаю спящую на диване маму под тихо работающий телевизор. Выключаю его.

Из коридора вижу, как тётя Оливия сидит в спальне родителей в шезлонге и перебирает фотографии в коробке, которую мама обычно держит на полке в своей гардеробной. Тётя Оливия вытаскивает фотографию и кладёт её аккуратно в одну из разложенных вокруг стопок.

Потом, видно, почувствовав моё присутствие, поднимает глаза и жестом подзывает подойти.

Тётя Уитни лежит на постели рядом с отцом. В спальне тихо, слышны только слабое похрапывание тёти Уитни и гудение кислородного компрессора. Кажется, отец тоже уснул, но скорее всего он без сознания или же находится в искусственной коме. Черепное давление не даёт ему закрыть глаза полностью и то, как он выглядит, сильно сбивает с толку.

Я разворачиваюсь и на глаза попадается небольшой блокнот, всё также лежащий на прикроватной тумбочке.

— Мама сказала, что ты ходил на танцы, — говорит тётя Оливия тихо.

В её вопросе нет упрёка, так что я усаживаюсь на карточный столик у изножья кровати мамы и отца. Лежащий на нём паззл почти собран. Мой взгляд сразу же прикипает к одному фрагменту. На нём изображено что-то крошечное коричневого цвета на голубом фоне. Я нахожу в паззле место для фрагмента, и теперь усы кота закончены.

— Было весело? — спрашивает она.

Лучший вечер в моей жизни.

— Да.

— Хорошо.

— Как отец?

Она прекращает перебирать фотографии и бросает на него взгляд.

— Он спокоен. Не думаю, что ему больно. Медсестра из хосписа сегодня обтирала его губкой. И он дома.

Её лицо искажается, как будто она сейчас заплачет, но вместо этого тётя Оливия опускает глаза обратно на коробку с фотографиями.

Я снова возвращаюсь к блокноту. Мне очень интересно, что же написал там отец. Чувствовал ли он необходимость в этом? Было ли ему что сказать? А если было, то были ли это тёплые слова любви? Или холодные слова безразличия? И почему меня это вообще волнует?! Я смотрю обратно на столик и встраиваю в паззл ещё один фрагмент.

Тётя Оливия берёт фотографию и внимательно её рассматривает.

— Ты так похож на него в твои годы. Посмотри на эту, — она прижимает коробку к груди и, протягивая мне фотографию, осторожно перемещается в шезлонге вперёд, стараясь не опрокинуть остальные фото.

Я беру снимок. На нём мне исполнился, может, год и я лежу на лоскутном одеяле на полу гостиной. Отец надел на голову футболку, как Корхолио из мультсериала «Бивис и Баттхед». Я смотрю на него и смеюсь. Натянуто улыбнувшись, возвращаю фотографию обратно и беру из стопки следующую: на фото мой отец с каким-то мужчиной стоят на коленях на берегу озера и держат в руках свой улов.

— Мне знакома эта кепка.

Она улыбается:

— Он любил эту кепку и никогда не ходил без неё на природу.

— Ему нравилось отдыхать на природе?

— Очень.

— Кто это с ним?

Она наклоняется к фотографии, пытаясь рассмотреть.

— Это Патрик О’Келли, — говорит она, улыбаясь с ностальгией. — Он старый коллега и друг твоего отца.

Замечаю, что между двумя мужчинами стоят на коленях мальчик. Только взрослые, Роберт. Чувствую, как к горлу подступает комок:

— А кто этот ребёнок?

— Это сын Патрика. Сэмми, кажется. Ты как-то его встречал, помнишь? Вы примерно одного возраста. Удивительно, что тебя нет на фото. Ты что? Не поехал тогда?

— Нет, — я отдаю фотографию обратно. — А есть фотографии моей мамы?

— Хм, — говорит она с любопытством, — я пока ещё не видела.

— Как это? Я имею в виду, что по всему дому куча фотографий отца, но нет ни одной мамы.

Вспоминаю, как на парковке Эндрю показывал мне свои фотографии и как сияло его лицо от гордости, когда он переходил от одного фото к другому. Там даже была фотография его бывшей жены. Бывшей жены. Мне до сих пор кажется странным, что у него есть бывшая жена.

Тётю Оливию, похоже, удивил мой вопрос.

— Я не знаю. Возможно, твоя мама не любит фотографироваться.

Это неправда. Я никогда не слышал, чтобы мама протестовала против направленного на неё фотоаппарата. Может быть, потому что никто на моей памяти её не фотографировал. С другой стороны, по всему дому есть сотни фотографий отца: в рамках, в альбомах, в выдвижных ящиках, даже в магнитах на дверях холодильника. И мои фотографии тоже. Но ни одной моей мамы.

Я говорю тёте Оливии, что мне так не кажется, и она вздыхает:

— Именно она была всегда по ту сторону объектива. Фотографии делала она. Это точно.

— Знаете, я не перестаю думать: а что если бы умирала мама, то у меня бы после её смерти не осталось бы ни одной её фотографии. Ни-че-го. Ну, может быть, одна или две, где нас снимал мой учитель на выпускном из детского сада, и её старые свадебные фотографии.

— Но не твоя же мама умирает, верно? А твой отец. После его смерти ты сможешь фотографировать свою маму, сколько захочешь.

Меня поражает неожиданная резкость её тона. Она совершенно не уловила сути. Одним движением сметаю со стола паззл на пол и ухожу, не обращая внимания на её шокированный вид.

Мою комнату оккупировали спиногрызы. Они задрыхли на полу в неком подобии кровати, сделанной из собранных в кучу лоскутных и шерстяных одеял. Один из них всё-таки забрался ко мне в кровать. В комнате для гостей никого нет, но по сумкам, брошенным на кровати, понятно, что тетя Оливия собирается ночевать именно здесь.

Я забираюсь с ногами в своё любимое кресло в гостиной и натягиваю на себя плед. Мне неудобно, но мне всё равно. Я истощён, физически и эмоционально.

Я медленно погружаюсь в сон, думая об Эндрю, и удивляюсь, насколько легко у меня получается называть его по имени.

Эндрю

Вставляю поудобнее наушники, пропускаю кабель под футболку, вылавливаю его внизу и вставляю его в разъем iPod.

Я. Не хочу. Спать. Я хочу танцевать!

Глава 14

Эндрю

Я обещал Майе забрать Кики в девять, и вот я здесь.

— Ого, у тебя такой вид, будто по тебе проехался грузовик.

Улыбаюсь Майе устало:

— Я и чувствую себя, как будто по мне проехался грузовик.

Она слегка щуриться и склоняет голову на бок:

— Ты пил?

— Пил? — я смеюсь. — Нет. Я... — я не решаюсь сказать. Я был сопровождающим на танцевальном вечере, но, чёрт, я так вымотан и болят все мышцы, потому что прошлым вечером после захода солнца я упражнялся на парковке с дурацкой винтовкой. Я выучил двойной бросок, потом тройной, и до горизонтального броска я почти освоил «четвёрку». Проделывать это в темноте было сложно и очень глупо, но лунный свет и белый цвет винтовки помогли. И ещё: находиться наедине с Робертом в темноте было очень интимно — его руки касались моих, его тело было так близко. Мы не говорили о серьёзных вещах. Мы только упражнялись с винтовкой и смеялись. Господи, как же чудесно звучит его смех!

Но почему-то мне кажется, что рассказать Майе о своём переживании «дзен»-опыта на парковке с одним из своих учеников чуть ли не до рассвета, куда глупее, чем само моё пребывание на той же парковке. Я смогу ей рассказать только о танцах. Этого будет достаточно, чтобы объяснить усталость в мышцах моего потерявшего форму тела. Но внутри я ощущаю разрастающееся тёплое, уютное чувство, которым я просто обязан поделиться с другими, даже если для этого мне придётся приукрасить свою историю на тему «Как я провёл ночь». Поэтому я решаю озвучить полуправду:

— Вчера вечером я ходил танцевать.

Брови Майи взлетают вверх:

— Танцевать? Э-э-э…, с парнем?

— Возможно.

Понимаю, что недоговариваю, но, если честно, сегодня мне не хочется откровенничать.

— Правда? Так... этот парень особенный?

— Особенный? — ловлю себя на том, что эхом повторяю её слова и запинаюсь, а потом говорю: — Да. Можно сказать, что он особенный. Даже очень. Но особенный ли он для меня? Даже не знаю. Мы просто друзья.

Какое-то время она рассматривает меня, потом на её лице медленно появляется улыбка и глаза начинают светиться:

— Ты влюбился!

Майя всегда знала меня лучше, чем я.

— Просто друзья, — настаиваю я, уже с меньшей уверенностью. Мы только вертели винтовку и подбрасывали её в воздух столько раз, что я сбился со счёта. Но не смотря на усталость, я чувствую себя сегодня более живым, чем за несколько прошедших лет, а может, и за всю жизнь.

— Кики всё еще завтракает. Даг тоже здесь. Хочешь зайти выпить кофе?

При виде меня лицо Кики начинает сиять. Она протягивает мне промокшее колечко «Cheerio»¹⁸, я наклоняюсь, и она кладёт его мне в рот. Потом я целую Кики в запачканные молокомгубы.

— Как дела у моей любимой девочки сегодня утром?

— «Чивиос»!

— Знаю, — говорю я, и, когда Кики предлагает мне ещё одно колечко, отказываюсь.

Усаживаюсь за стол. Майя передаёт мне чашку и наливает кофе. Даг стоит возле плиты и готовит какое-то блюдо, сильно пахнущее луком. Он чувствует себя здесь вполне уютно, и я почему-то думаю, что он станет отличной парой для Майи и хорошим отчимом для Кики. Майя шлёпает его по заднице и ставит контейнер с кофе в кофеварку.

Он бросает на меня через плечо взгляд:

— Готовлю завтрак. Присоединишься?

— Конечно. Хорошо пахнет.

— Майя сказала, что ты подал заявку на программу профподготовки для администраторов. Есть новости?

— Ещё нет. Собеседование было только в понедельник. Надеюсь, что они ответят на этой неделе.

— Так что? Скоро дети будут называть тебя директором МакНелисом?

Я смеюсь:

— Вряд ли.

Майя протягивает мне упаковку со сливками, сахарницу и ложку. Я подмигиваю ей.

— Это двухлетняя программа. Я стажируюсь последний семестр. Потом мне найдут замену, и я поиграюсь несколько дней в администратора. Потом я начну подавать заявки на открытые вакансии. Но, насколько я слышал, прежде чем предложить что-то толковое, округ сначала устраивает тебе «сладкую жизнь»: куча собеседований и много отказов. Придётся набраться терпения. Поэтому, думаю, что пока я стану хотя бы помощником директора, пройдёт как минимум года четыре.

— Ого!

Даг — инженер. Он старше меня всего на несколько лет, но зарабатывает в три раза больше. Это нормально. Это значит, что Майя будет обеспечена и она сможет, если захочет, оставаться с Кики дома, когда они поженятся. Если они поженятся.

— Но всё не так уж плохо, — говорю я.— Мне, правда, нравится работать с детьми. Каждый день — новое испытание. Каждый год — новая задача. Ты никогда не знаешь наверняка, чему придётся учить детей или с какими детьми придётся работать. Слышал, что это сохраняет молодость. Если бы не такая низкая зарплата, то я был бы просто счастлив работать учителем всю оставшуюся жизнь.

Майя выглядит немного смущённой. Она знает о моих финансовых затруднениях, но она также знает, что у меня по-другому не будет. Я справляюсь. Я счастлив. Это должно быть достаточно для любого человека.

— Дрю встретил парня, — говорит Майя.

— О-о-о,— бормочу я, — спасибо, что хранишь мои секреты.

— Ты не говорил, что это секрет, — снисходительно замечает она.

— Правда? — спрашивает Даг. — Где ты его встретил? В школе?

— Он просто друг, — говорю я, оставляя последний вопрос без ответа.

— Вчера вечером они ходили на та-а-анцы, — говорит нараспев Майя.

Даг убирает с плиты сковороду и ставит её подальше от Кики так, чтобы та не смогла добраться и обжечь свои маленькие пальчики. Отличный ход, Даг.

— И как? Он справился?

— Знаешь, меня напрягает, что вы так много обо мне знаете.

Даг вручает мне тарелку и широко улыбается:

— Ты же легенда.

— Сомневаюсь в этом.

— Ну, обычные разговоры в постели.

— Тогда предлагаю вам в постели не разговаривать, а заняться делом, или эта малышка, — я ерошу волосы Кики, — вырастет единственным ребёнком.

Лицо Майи заливается краской, а Даг даже и бровью не ведёт:

— Мы делаем всё правильно.

Не сомневаюсь. Я уже знаю, что, когда я забираю Кики, Даг ночует здесь. Хотя, судя по его домашнему виду, — босиком, в тренировочных брюках и майке — я уверен, что и прошлую ночь он тоже провёл здесь. Нечего их винить, ведь именно я изменил планы в последнюю минуту. Майя легко подстраивается. Мы оба легко подстраиваемся. В любом случае, Кики только два годика и если Майя счастлива, то и я тоже.

В кармане вибрирует телефон. Сегодня утром, даже не встав с постели, я написал Роберту:

Не могу двигаться. Все мышцы болят. В этом виноват ты.

Он наверняка ещё спал. Достаю телефон и проверяю сообщение.

Так вам и надо, старичок вы наш.

Но я всё ещё могу завалить тебя на тестах.

Ха-ха. Эндрю, вы же знаете, что я шучу! (Никакого мистера Мак. Вы заметили? Да?)

Я заметил ;)

Поднимаю глаза и вижу, что Майя и Даг обмениваются довольными взглядами.

— Что? — спрашиваю я.

— Ты улыбаешься, — говорит Майя. — Твой новый парень?

Беру кусок бекона и притворяюсь, что не услышал вопрос.

Роберт

— Здесь пахнет дымом, — говорю я тёте Уитни, наливая в стакан молоко.

Она забирает у меня пакет с молоком, проверяет, сколько там осталось, и ставит обратно в холодильник.

— Хорошо спалось?

— Да, — отвечаю я. — Вполне. — Но не долго. Спиногрызы проснулись рано.

В попытке избавится от зажатости потягиваюсь сначала левой рукой за головой, потом правой. Эндрю не единственный, у кого сегодня утром болят мышцы. Но эта боль напоминает мне о прошлом вечере, и я смакую каждое её проявление.

— Прости, что пришлось оставить детей в твоей комнате, — говорит тётя Уитни, добавляя в список покупок молоко. — Не было другого места. Этот дом такой маленький.

Я уверен, что она говорит это, как своё обычное наблюдение, но подтекст, звучащий в подобных комментариях в течение уже нескольких лет, доходит до меня быстро. Все женщины Уэстфолл живут в больших домах, соответствующих их «божественному» статусу врачей (тетя Уэстфолл — неврология; тётя Оливия — отоларингология, причудливое слово из области медицины, связанной с ухом, носом и горлом). Наш дом — для них просто лачуга, которая, ясное дело, не дотягивает до уровня их младшего брата. Я гоню плохие мысли и стараюсь думать о тётушках хорошо.

— Как чувствовал себя сегодня утром отец?

Она качает головой.

— Он борется. Он цепляется за жизнь, используя любую возможность, но... — тетя Уитни тяжело вздыхает и её глаза наполняются слезами. — Он умирает, Роберт.

— Но вы только что сказали, что он борется.

— Я имею в виду, что его внутренние органы отказывают. Осталось совсем мало времени. Он выглядит плохо, и мне хочется верить, что он в полном забытьи и смерть будет просто коротким переходом с этого мира прямо на Небеса, — она слабо улыбается и шмыгает носом. — Ты, правда, не против сходить в магазин?

— Нет, не против.

— Я бы сама сходила, но кто-то должен оставаться с твоим отцом.

Я зверею. Кто-то. Правильно.

— Где мама?

— Не знаю. По-видимому, у неё есть куда более важные задачи, чем оставаться рядом с мужем, — говорит тётя Уитни, добавляет к списку рыбные палочки и вручает его мне. — Сначала забеги в соседний «Холмарк» и посмотри, есть ли у них паззлы. Кто-то сложил последний паззл прошлой ночью.

***

В «Холмарке» я выбираю самый сложный паззл — двухстороннюю мозаику из двухсот фрагментов без каких-либо отметок и подсказок. Надеюсь, что они будут собирать его до своей смерти.

Ненавижу всё, что связано с тобой.

Ого! Я не знал, что мой танец был НАСТОЛЬКО плох.

😊Вы уже забрали Кики?

Открываю в секции замороженных продуктов один из холодильников, достаю три упаковки рыбных палочек и бросаю их в тележку, к пакету с молоком, хлебу и другимпродуктам.

Да.

Чем вы сегодня собираетесь заняться?

Ну, прямо сейчас мы покупаем мороженное.

В «БаскинРоббинс»* или «Колд Стоун Кримери»*?

В «Н-Е-В»* (* прим. пер.: все три — названия магазинов).

Я толкаю тележку на выход из отдела замороженных продуктов и направляюсь к отделу с мороженным.

Эндрю в одной руке держит дочку, а открытую дверь холодильника придерживает бедром. Свободной рукой он перекладывает упаковки с мороженным.

Немного холодновато для шортов, не думаете? Но, хм, симпатичные ноги.

По мне, так очень симпатичные. С лёгким слоем растительности каштанового цвета, как и завитки волос, всегда выглядывающих из воротников его рубашек. Смотрю, как он старается удержать на руках Кики, телефон и мороженное. Эндрю одет в шорты цвета хаки, шлепанцы и толстовку с надписью «Университет Оклахомы». Если бы я его не знал, то принял бы за студента колледжа.

Эндрю читает моё сообщение и слегка морщится. Одной рукой набирает ответ.

??? Ты что? Ясновидящий?

Он улыбается Кики, кладя в стоящую у ног корзину две полукилограммовые упаковки с мороженным, и я, приближаясь, слышу, как он говорит:

— Представляешь, кое-кто думает, что у меня симпатичные ноги. А что ты думаешь?

— Я думаю, что она бы согласилась, если бы ноги не выглядели слегка жутковато, — говорю я, останавливая свою тележку возле его корзины.

Эндрю резко поворачивается в мою сторону. Он глуповато улыбается, и его уши слегка краснеют. Внезапно все мысли о паззлах и о том, что я — гость в собственном доме, улетучиваются.

Кики вертится у него на руках, стараясь меня увидеть, и Эндрю приходится подхватить её, чтобы удержать. Знакомая мне с фотографий малышка держит в руках пятнистую мягкую собаку в летнем платьице. Мощные лапки игрушки затянуты в маленькие белые сандалики.

Эндрю прижимается щекой к щеке дочки и говорит тихим голосом заговорщика:

— Это — папин друг, Роберт. Он хитрый, но не нужно его в этом винить. Он умеет танцевать даги¹⁹ так, как никто другой.

Кики хихикает и прячет лицо за шеей своего отца.

— Мне нравится твоя собака, — говорю я. — Как её зовут?

— Кики, ты хочешь сказать Роберту, как зовут твою собаку?

По-видимому, не хочет. Поэтому я начинаю угадывать.

— Дай-ка подумать... Ральф? — в ответ тишина. — Джордж? Бруно? — Эндрю морщиться и дёргает за маленькое платьице на собаке, как бы намекая, что собака — это она. — Дейзи?

Кики резко оборачивается и впивается в меня такими же как у Эндрю серыми глазами. Она выглядит немного взволнованно, даже обиженно и выдает:

— Спот!

— А-а-а, Спот. Отличное имя. Платье! Конечно же! Какой я глупый. Должен был догадаться.

Я смотрю на Эндрю взглядом «Ну, спасибо, чувак!».

Он подмигивает и внимательно рассматривает содержимое моей тележки:

— Так что ты тут делаешь, друг мой? Я и не знал, что у тебя такой разносторонний вкус. У тебя там чертовски много рыбных палочек. Думаю, если их все вытянуть из упаковки, то получится воссоздать целую рыбную стаю.

Протягиваю ему список покупок:

— В нашем доме сейчас целая толпа.

Его улыбка исчезает, и он смотрит на меня несколько секунд изучающе:

— Твой отец...

— Нет. Ещё нет. Но уже недолго осталось. Они не хотят оставлять его одного, поэтому сегодня я — ответственный за покупки.

— Я могу чем-то помочь?

Ты можешь забрать меня к себе домой. И помочь мне почувствовать себя хоть кому-то нужным.

— Нет, но спасибо, — я бросаю взгляд в его корзину, стоящую на полу. — А кому это пирожное и мороженное?

— Мне! — кричит Кики.

— А «Moo-llenniumCrunch»²⁰ для папы? Да, малышка?

Она тычет пальчиком Эндрю в нос. Мне хочется на них просто смотреть, навсегда сохраняя этот милый момент в своей памяти, и потом, позже, вспомнить и попытаться понять, каково это — быть любимым. И тут у меня появляется идея.

— Ой, а давайте я вас сфотографирую, — говорю я, сжимая в руке свой телефон.

— А-а, нам нравится фотографироваться. Правда, Кики?

Я ловлю момент, когда отец и дочь прижимаются друг к другу щеками и улыбаются, и делаю снимок. Потом показываю Эндрю фотографию. Кики тычет пальчиком в экран:

— Папа.

— Давайте я сделаю ещё одну, с вашего телефона, — предлагаю я.

— Да? Ну, давай, — Эндрю передаёт мне свой телефон, я делаю ещё одно фото, а потом возвращаю телефон обратно. Эндрю смотрит на него и показывает Кики. Она берет телефон и показывает фото Споту. Пока она это делает, глаза Эндрю встречаются с моими, и у меня появляется чувство, будто между нами идёт некая молчаливая беседа. Для меня его посыл звучит примерно так:«Между нами что-то происходит, и мы оба знаем это». Интересно, какие слова пришли на ум ему?

— Ну, — говорит он, сдержанно улыбаясь, — думаю, нам пора идти, да, Кики? — он кивает на мой список. — Похоже, тебе нужно ещё многое купить, да и у нас начинает таять мороженое.

Он берётся за ручки пластмассовой корзины и поднимает её. Рядом с двумя упаковками мороженого и вафельных рожков стоит бутылка красного вина. Я внезапно осознаю, что, даже если бы я захотел, даже если бы он предложил, по закону я ещё несовершеннолетний и не имею права выпить с ним и бокала вина. Реальность немного гасит моё возбуждение, нахлынувшее от встречи.

Стою, переминаясь с ноги на ногу. Мне хочется сказать: «Не уходи. Не сейчас». Но вместо этого говорю:

— Хороших выходных.

— И тебе.

Поворачиваюсь уходить и слышу:

— Эй, Роберт!

Поднимаю глаза, и он фотографирует меня. Телефон зажат в руке, в которой он держит Кики, поэтому я сомневаюсь, что снимок получился хорошим.

— Если вам нужна моя фотография, то с моей фан-страницы вы можете загрузить любую.

Он смеётся:

— Думаю, что этот снимок можно использовать в качестве билета в твой фан-клуб.

— Точно.

Я снова поворачиваюсь уходить, но он опять меня останавливает:

— Скажи, тебе нравится буррито?

— Буррито?

— Да. Ну, тортильи с бобами или говядиной...

— Да, я понял. В вопросе есть какой-то подвох?

— Нет. Это просто вопрос.

— Никаких «правильно» и «неправильно»? И мой ответ никак не повлияет на оценку теста или на что-нибудь другое?

— Ничего подобного.

— Тогда мой ответ «нет».

И этот ответ ему, кажется, нравится. Я ухожу в раздумьях, к чему это всё было. Бедром чувствую лежащий в кармане телефон и мне кажется, что я уношу с собой маленькую частичку Эндрю. В отделе пиццы беру четыре «RedBarons», потом возвращаюсь к мороженному и кладу в тележку полукилограммовую упаковку «Moo-llenniumCrunch».

Глава 15

Эндрю

Когда я был во втором классе старшей школы, у нас был учитель английского — мистер Джекобсон. В моей школе (как, впрочем, и в других) было мало учителей-мужчин, а те, которые были, преподавали у нас математику, науку или бизнес. Часто на полставки.

Мистер Джекобсон учил нас английскому языку. На уроках мы говорили о чувствах, и я был уверен, что у меня были чувства к нему. Он был моей первой настоящей любовью.

Я помню, что ему было 30-40 лет и он был женат. На подбородке у него была ямочка и ещё одна появлялась на щеке, когда он улыбался. И тёмные брови. Мне больше всего запомнилась его манера запускать пальцы в волосы и приглаживать их, прохаживаясь неспешно по классу. Я очень часто наблюдал за ним так же, как иногда наблюдает за мной Роберт, и представлял, что он старается пройти рядом со мной. Когда он вызывал меня, то всё внутри переворачивалось от неожиданного внимания.

Я его очень хотел и проводил часы напролёт, сидя на кровати Майи, за игрой «Что было бы, если...». Что было бы, если бы он развёлся с женой и внезапно понял, что ему нравятся парни? Что было бы, если бы однажды я рассказал ему о своих чувствах, и он вдруг признался, что всегда считал меня особенным?

Так продолжалось большую часть учебного года, а потом в какой-то день после весенних каникул моя глянцевая мечта дала трещину, поначалу совсем маленькую.

Я начал замечать вещи, которые раньше упускал из виду. То, что его обувь была всегда изношена, а каблуки стёрты с внешней стороны, словно ему было плевать на свою внешность. То, что его ямочка на подбородке имела форму тёмной складки и была похожа на сосновое семечко, выпустившее корни в попытке закрепиться в сточных канавах, когда их долго не чистить. То, что от него всегда пахло чесноком. То, что клыки верхней челюсти были слишком длинными и что один из передних зубов был меньше другого. И хуже всего было то, что, когда он проводил пальцами по волосам, они топорщились, и создавалось впечатление, что они были грязными и засаленными.

Через какое-то время я уже задавал себе вопрос: «Что я в нём нашёл?». Я не только перестал следить за ним в классе глазами, но и прекратил поднимать руку. Когда он меня вызывал, мне даже тяжело было поднять на него взгляд.

В жизни не признаюсь ни единой живой душе, что я запал на Роберта. Сильно. Может, мне вспомнился старый учитель английского языка потому, что я наконец-то решился признаться себе в своих истинных чувствах? Я для Роберта такой же, каким был мистер Джекобсон для меня? И с Робертом будет то же самое, что и со мной? Страстное обожание сегодня, а завтра — знание всех моих недостатков до мельчайших подробностей?

После выпуска Роберта я собирался подойти к нему и пригласить погулять, как на настоящем свидании. Я подождал бы месяц или два, чтобы не возникло вопросов о наших отношениях «учитель-ученик». Знаю, что такое возможно. В конце концов, наша шестилетняя разница в возрасте — не такая уж и непреодолимая пропасть.

Согласится ли он? Или к тому времени я стану ещё одной влюблённостью из серии «И что я в нём увидел?»?

Роберт поступит в колледж. Познакомится с отличными парнями своего возраста.

Я откидываюсь на подушки дивана и смотрю на его фотографию. Роберт был прав: на его фан-странице есть много фотографий, доступных для скачивания, но эта фотография особенная. Это фото сделал я сам.

Кики рядом со мной сворачивается клубочком. От неё веет теплом и уютом, и я совершенно уверен, что сейчас мы с ней на пару вздремнём. Я целую её в макушку и снова смотрю на фотографию Роберта.

— Что думаешь, Кики? Полагаешь, что твой папа совсем глупый, раз влюбился в своего ученика?

Кики протягивает ко мне руку и хлопает по лицу липкими пальчиками.

— Глупый папа, — говорит она сонным голосом.

— Да, — отвечаю я мягко. — Я тоже так думаю, малышка.

Роберт

«Moo-llenniumCrunch» оказалось довольно интересным сочетанием ванильного мороженного с кусочками шоколада, карамели и тремя видами орехов. Мои двоюродные младшие братья и сёстры не очень любят орехи, но они не читают этикетки. Единственное, что они видят, это мороженное.

Тётя Уитни мерной ложкой наполняет их вафельные рожки мороженным, а потом исчезает в комнате отца. Ровно через одну минуту мороженное уже тает в раковине и рожки с мороженным забракованы сразу же, как были обнаружены нелюбимые орехи.

Мама разбирает оставшиеся продукты.

— Куда ты ходила сегодня утром? — спрашиваю я, одновременно пытаясь определить, что именно я сейчас жую: грецкий орех или фисташку.

— В «Таргет». Нужно было купить новый пылесос.

— А что случилось со старым?

Она раздражённо фыркает:

— Сегодня утром я решила пропылесосить у тебя в комнате и убрать с пола весь попкорн. Но Марк ударился пальцами о дверь твоего шкафа, и пока я охлаждала их под струёй холодной воды в раковине на кухне, Брайан нашёл спички. Похоже, он поджёг несколько спичек, а потом бросил их на пол в твоей комнате. Потом, видно, испугавшись, что ему влетит, засосал их пылесосом и мешок внутри загорелся. Думаю, что по крайней мере одна спичка ещё тлела.

— Ты шутишь?

Мама смеётся, но её смех звучит совсем невесело:

— Хотелось бы, Роберт. Правда, мне бы очень хотелось.

— Ты рассказала об этом тёте Уитни? — Брайан — её сын. Ему восемь лет и он — настоящий мелкий засранец.

— Рассказала. Она поинтересовалась у меня, о чём я думала, оставляя спички в местах, куда могут добраться маленькие дети.

Я хмыкаю:

— Это моя комната. Он поджёг мой ковёр?

Мама смотрит на рыбные палочки и закатывает глаза:

— Не думаю. Он огнестойкий. Но пылесосу конец. Чтобы погасить пламя, мне пришлось вытащить его на заднее крыльцо.

Придерживаю открытую дверь холодильника, пока мама впихивает внутрь пакеты и коробки с пиццей. Полки уже забиты сосисками в тесте, «куриными пальчиками» и детскими хлопьями.

— Они вообще когда-нибудь уедут?

Мама захлопывает дверь холодильника, опирается об неё спиной и складывает на груди руки. Она выглядит очень усталой. Мне кажется, что она заплакала бы, если бы были силы.

— Держись, хорошо?

В нашем доме не осталось места, где не крутились бы эти маленькие человечки или не были бы разбросаны их вещи, исключение — разве что комната отца. Но беспорядок в его комнате относится к уже совершенно другому уровню ада. Забираю мороженное с собой на улицу и укладываюсь поперёк багажника своей машины.

Светит яркое солнце и, чтобы увидеть фотографию Эндрю, мне приходится прикрыть экран телефонарукой. Улыбка Эндрю заставляет и меня улыбнуться. Подумываю написать ему сообщение, но что-то меня останавливает. Может быть, бутылка вина?

Неожиданно звонит телефон. Ник.

Не прекращай отношения.

Так мне сказал Эндрю. Мне было интересно тогда и сейчас, а что, если это значило что-то типа «я — учитель, ты — ученик. Даже и не мечтай»?

Закрываю глаза и ненадолго подставляю лицо под тёплые солнечные лучи. Телефон звонит второй раз, потом третий. Я не расстанусь с Ником. Послушаюсь совета Эндрю. Но и отвечать Нику я не буду. Жду, пока звонок будет перенаправлен на голосовую почту, и пишу сообщение Эндрю.

Хочу задать вам вопрос.

Хр-р-р.Сплю.

Простите.

Ха-ха. Уже проснулся. Вопрос с подвохом?

Почему я всё ещё встречаюсь с Ником?

А-а-а. Моя вина. Поговорим в понедельник. Принесу сэндвичи на двоих. И ты приходи с аппетитом... и домашней работой!

Это — свидание.

Перед отправкой сообщения какое-то время раздумываю над его текстом, почти стираю, но потом думаю: «Какого?», и отправляю.

Глава 16

Роберт

Утро понедельника. Никакого звона будильников, грохота кастрюль на кухне и никаких шумных требований спиногрызов накормить их. Вчера детей забрали их отцы. Дом окутала приятная тишина. Тётя Уитни, скрестив ноги, сидит на кровати рядом с моим отцом — в её ладони зажата его нерабочая левая рука. В глазах тёти блестят слёзы. Каждый раз, когда грудь отца поднимается, с напряжением втягивая небольшую порцию воздуха, тётя Уитни шмыгает носом.

Я позволяю себе рассмотреть в деталях его лицо, открытые, но пустые глаза, чрезмерно натянутую кожу, пену, появившуюся вокруг его ноздрей и губ.

Тётя Оливия притянула из гостиной кресло, и теперь оно стоит возле его кровати. Она проверяет пакет, прикрепленный к поручню сбоку.

— Пусто. Уже ничего не выходит, — смотрит на меня через плечо и вытирает глаза. — Ты же сегодня не собираешься в школу?

— У меня сегодня итоговые контрольные, а после обеда тест по английскому.

— Сдашь позже, — говорит тётя Уитни резко.

Голос тёти Оливии звучит мягче.

— Роберт, когда ты вернёшься домой, возможно, твоего отца уже не будет с нами. Видишь это? — Она поднимает вверх пакет, на который смотрела минуту назад. — Его почки отказали.

— Поэтому у него появилась пена?

Тётя Оливия переводит взгляд на лицо отца.

— У него в лёгких жидкость, — потом она снова поворачивается ко мне. — Это твой последний шанс побыть с отцом.

Так, как он был со мной?

Следующие полчаса я стараюсь не привлекать к себе внимания, принимаю душ и второпях тихо одеваюсь. Хватаю на кухне пару черничных вафель и засовываю их в тостер.

— Может, тебе ещё что-нибудь приготовить? — спрашивает мама, входя на кухню. — Я могу сделать бекон и пожарить яичницу.

— Нет, спасибо, — по правде говоря, я с утра не важно себя чувствую. Я могу сейчас справиться только с двумя сухими вафлями и выпить немного воды. Я не могу на это смотреть. Я не хочу на это смотреть. Я хочу к Эндрю. — Я собираюсь в школу, — говорю я, отрывая взгляд от тостера, чтобы проверить её реакцию.

— Хорошо. Тебе не нужно быть здесь сейчас.

— Что будет, когда он умрёт? Я имею в виду, что вы будете с ним делать?

— Если честно, Роберт, я не знаю. У меня раньше никогда такого не случалось. Уверена, что твои тёти знают, что делать.

Тостер выплёвывает вафли. Беру их кончиками пальцев и кладу на салфетку остывать.

— Почему ты это делаешь? — спрашиваю. — Почему позволяешь командовать?

Она прикусывает губу и смотрит на меня так, словно я только что дал ей пощёчину.

Эндрю

Из стеллажа, где установлен мой школьный почтовый ящик, достаю стопку бумаг: бланки подтверждения посещаемости на подпись (Черные чернила не использовать!), оценки двух новых студентов из класса алгебры, приглашение на встречу со специалистами по финансовому планированию сегодня после обеда в комнате для отдыха наверху (Как будто у меня есть деньги для инвестирования…), свежий номер «Пи в небе» (к обложке которого прикреплена записка от библиотекаря: «Мистер МакНелис, тут есть отличная статья о математических играх. Подумалось, что вам понравится новый материал»), сертификат какого-то нового ресторана на скидку в десять долларов на каждое блюдо и конверт с моим именем, написанным витиеватым почерком Джен.

Ставлю кулер на пол, запихиваю почту под мышку и открываю конверт. Внутри два билета на завтрашний концерт IronMaiden в «Павильоне» и записка. На этот раз с подсолнухами на фоне. Она сильно отличается от деловых записок желтого цвета, которые обычно использует библиотекарь.

Сделай девушке приятное, пойди навстречу. Пожалуйста!

— Вот ты где, — говорит Джен прямо с порога. Она проскальзывает мимо меня к своему почтовому ящику.

— Ты только что схватила меня за задницу? — говорю я тихо. Возле почтовых ящиков мы одни, но дальше за стеллажом с почтовыми ящиками — рабочая комната. Возле копировального аппарата я вижу мистера Редмона.

— Только не говори, что тебе не понравилось, — также тихо отвечает она.

Я смеюсь и возвращаю ей билеты:

— Завтра у меня школа.

Она выхватывает билеты у меня из руки:

— Это ранний концерт. Обещаю вернуть тебя домой в твою шёлковую пижаму Барни²¹ до одиннадцати.

— Обижаешь. Я вырос из неё ещё в прошлом году. Теперь я ношу костюм Человека-паука.

— Боже, какой ты старый ворчун!

Я смеюсь. Так оно и есть.

— Пошли. Я угощу тебя кофе.

Через стеллаж говорю мистеру Редмону громкое «Доброе утро!» и он тоже здоровается. Потом мы незаметно, чтобы не идти снова сквозь всю приёмную, выходим через заднюю дверь. Ещё рано, только шесть тридцать утра, но и здесь, не взирая на время, всегда можно натолкнуться как минимум на одного родителя, ожидающего директора и жаждущего поговорить о несправедливом отношении к своему любимому чаду. Выйдя, я насчитал троих.

Мы пересекаемся с Робертом немного дальше по коридору. Одной рукой он придерживает за ремень рюкзак на плече, а в другой тянет за собой саксофон. Наши взгляды встречаются, и мы смотрим друг на друга чуть дольше положенного прежде, чем он видит кулер в моей руке. Роберт улыбается и говорит: «Доброе утро!»

Мы смотрим, как он исчезает в коридоре, ведущем в класс музыки.

— Могу поклясться, что этот парень влюблён в учителя, — говорит Джен.

Моё сердце замирает, а потом начинает стучать как бешенное.

— Тебе должно быть приятно, — говорю я, широко улыбаясь, хотя совершенно уверен, что, несмотря на все мои попытки, мои глаза остались серьёзными.

— Хм, я говорила не о себе. Ты же знаешь, я не в его вкусе.

***

Когда мы входим в комнату отдыха, в кофеварке ещё капает кофе. Джен ловит капли чашкой, а я направляю носик кофейника так, что брызги кофе попали в чашку, а не на стол, потом наливаю кофе и себе.

— Так, когда будут новости о программе администраторов? — спрашивает она.

— Надеюсь сегодня. Программа стартует в феврале, поэтому они не смогут долго тянуть.

— Ах, знаешь, в один прекрасный день ты можешь стать моим начальником. Это будет так сексуально, не думаешь? Если за столом в кабинете будешь сидеть ты, то я бы не возражала против частых вызовов к директору. Я даже готова нарушить пару школьных правил, чтобы ты меня отшлёпал.

Я сжимаю небольшую пластиковую упаковку сливок слишком сильно и её содержимое выплёскивается на стол.

— Ну у тебя и воображение, — говорю я Джен, промокая жидкость бумажным полотенцем.

— Мне об этом часто говорят, — отвечает она, склоняя вниз голову и кокетливо хлопая ресницами.

Хм.

— Мне пора!

Бросаю бумажное полотенце в ведро для мусора у двери и сбегаю, пока эта лолита не успела завалить меня на пол и оттрахать прямо в учительской комнате отдыха.

Прошло уже две недели, но, похоже, некоторые ученики всё ещё не могут распрощаться с рождественскими каникулами. Заставить моих девятиклассников из класса алгебры обратно учиться оказалось непростой задачкой. Особенно Стивена Ньюмена. Сегодня утром он заявился в штанах, спущенных чуть ли не до середины задницы, демонстрируя окружающим трусы SouthPark, без сомнения рождественский подарок.

Стивену нравится внимание, особенно когда его много. Он дважды прерывает какими-то бессмысленными комментариями мою лекцию, в которой я объясняю, как решать квадратные уравнения дополнением до полного квадрата. Сейчас он с задранной вверх футболкой развалился на своем стуле и ведёт с Кристин Марроу странную беседу: изображая из своего пупка рот, сжимает его края пальцами и имитирует движение губ. Кристин, сидящая через проход от него, начинает хихикать.

— Стивен, — говорю я, стирая уравнение с доски и поворачиваясь к ученику, — если ты продолжишь трепать мне нервы, я отвечу тебе тем же, дружище. Ты понял?

К моему изумлению он снова отвечает пупком:

— Я понял, сэр. Да, сэр.

Ученики в классе начинают тихо ржать. Я бросаю на них сердитый взгляд, и все замолкают. Жду, пока Стивен опустит футболку и сгорбится на своём стуле.

Через несколько минуты все приступают к выполнению домашней работы, и я чувствую облегчение. Буду проситься, чтобы в следующем году мне позволили преподавать курс «Алгебра 2»²². Девятиклассники, блин!

Во время урока по электронной почте приходит несколько новых писем. Одно — от мистера Редмона с отметкой «Важно».

Вот оно!

Мистер МакНелис! Во время классного часа этим утром прошу Вас зайти ко мне в кабинет.

Мистер Редмон

С удовольствием, мистер Редмон.

Делаю глоток кофе. Он еле тёплый. Между уроками надо подогреть его в микроволновке. На встрече с директором нужно быть в форме.

С нетерпением жду Роберта, чтобы всё рассказать. Мысленно перескакиваю с одной темы на другую, а затем задерживаюсь в тайнике своей памяти, где хранится всё, что связано с Робертом. Откидываюсь на спинку стула, внимательно наблюдаю за классом, но в этот момент думаю совсем о другом: о напряжении на его лице во время танца, об ощущении, когда его рука прикасалась к моей ладони, когда мы смотрели фотографии на телефоне, о том, как он мило общался с Кики в магазине.

Из витания в облаках меня выдергивает звонок, и я понимаю, что на лице у меня улыбка идиота.

После второго урока я быстрым шагом направляюсь в головной офис. Миссис Стоувол, секретарь мистера Редмона, предлагает мне присесть на двухместный диванчик рядом со столом. Джен называет ожидание на этом диване «Сидением по уши в дерьме», потому что именно здесь ты ждёшь и обделываешься от страха ещё до начала экзекуции. Мне кажется, она преувеличивает. Не все походы в кабинет директора такие уж дерьмовые.

На столе рядом с компьютером миссис Стоувол ровно лежат три красные папки. К каждой из них прикреплён временный бейдж на шнурке. Миссис Стоувол (если вы не хотите пасть смертью храбрых от одного из её «убийственных» взглядов, не вздумайте называть её мисс) всё ещё говорит по телефону, пытаясь распределить внештатных учителей на весь день. Нехватка внештатников означает, что другие учителя должны будут взять дополнительные часы, а округ должен будет им за это заплатить. Куда дешевле и спокойнее иметь внештатного учителя в запасе. Но их всегда не хватает.

У неё явно плохое настроение, поэтому я тихо жду, представляя, что в один прекрасный день я буду сидеть за столом в кабинете за той дверью. Я знаю, что эта работа трудная. И ужасно нудная, но зарплата хотя бы покрывает прожиточный минимум. А ещё эта должность подобна высокой трибуне и даёт возможность сформировать в школе свою культуру. У меня уже есть несколько идей, как сделать школу, которой я буду руководить, особенной.

Погружаюсь полностью в размышления и, от неожиданности испугавшись, вздрагиваю на приглашение миссис Стоувол войти.

— Дрю, — говорит мистер Редмон громким голосом, когда я появляюсь на пороге его кабинета, — присаживайтесь. Простите, что заставил ждать. Разговаривал со своим сыном. Он в мае заканчивает МТИ²³.

— Я не знал. Это круто. Умный парень.

— Да. Он — последний. Когда мы его доучим, то вместе с женой отправимся в долгий круиз по греческим островам.

Я улыбаюсь, но его улыбка начинает блекнуть, и моя тоже постепенно сходит на нет.

— Дрю, мне, правда, тяжело говорить с вами об этом.

Что? Я быстро составляю список своих характеристик для программы администраторов. У меня сильная академическая характеристика, оценки моих учеников — на уровне, я проявил себя в классной работе, руководил и даже принимал участие в ежегодном кулинарном соревновании, я — мужчина. Я даже попросил своего друга, учителя английского языка, проверить заявку — вдруг по невнимательности допустил где-то грамматическую ошибку. И собеседование прошло очень живо.

До этой секунды я считал себя отличным кандидатом. Не могу поверить, что они не допускают меня к программе. Вот о чём я думаю, когда мистер Редмон хлопает меня по плечу.

— Я хочу, чтобы вы знали, что ваша сексуальная ориентация никогда не была для меня проблемой.

Моё сердце начинает трепыхаться, а потом замирает.

— Но... — мистер Редмон внимательно изучает свои руки, — сегодня утром позвонил родитель одного ученика из оркестра обсудить свой вопрос и упомянул, что в пятницу вечером вы были на парковке с Робертом Уэстфоллом.

Мой пульс взлетает вверх, а кончики пальцев начинают покалывать. С трудом сохраняю на лице нейтральное выражение и заставляю свой голос звучать бесстрастно:

— Мистер Горман попросил меня быть сопровождающим на танцах.

— Интересное дело, Дрю. Обычно на подобных мероприятиях помогают родители, — какое-то время он молчит и пристально смотрит мне в глаза. — Я совершенно не против того, чтобы вы были сопровождающим на танцевальном вечере оркестра. Но у меня есть сомнения по поводу вашего решения провести вечер на парковке с одним из учеников.

Открываю рот, собираясь защищаться, но закрываю его в последнюю секунду: любое моё возражение даст повод думать, что я виноват.

Пока я пытаюсь найти какой-нибудь более-менее нейтральный ответ, директор внимательно наблюдает за мной, а потом ошеломляет меня ещё раз:

— Всю прошлую неделю Роберт Уэстфолл обедал у вас в классе.

И это не вопрос.

Моя первая мысль: «Джен!». Но во время обеда мимо моей классной комнаты прошло куча народу. Это мог быть кто угодно из помощников в копировальной комнате или кто-то из учеников. Дверь всегда была открыта настежь. Собственно, мне нечего было скрывать.

Я начинаю говорить, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно:

— Ему сейчас тяжело. Думаю, он воспринимает меня, как старшего брата, с которым можно поговорить. И это всё.

— Дрю, закругляйтесь с этим, — говорит он сурово. — Прямо сейчас. Позвольте напомнить вам, что субъективное мнение в общественной школе значит много. Вы — молодой мужчина приятной внешности. Он — уязвимый подросток. И вы — не консультант. Это работа мисс Линкольн. Я уже попросил её вызвать сегодня Роберта и поговорить с ним. И ещё я возьму на себя смелость посоветовать вам оставаться верным алгебре и матанализу. У вас впереди прекрасное будущее. И мне бы не хотелось видеть, как вы всё рушите.

— Без проблем. Спасибо, — бормочу я и встаю, стараясь удержаться на ватных ногах.

Он протягивает мне лист бумаги. Беру его в руки, но не осмеливаюсь читать — мне страшно.

— Кстати, — говорит мистер Редмон, когда я открываю дверь, — список по курсам для администраторов ещё не пришёл, но я уверен, что в нём есть ваше имя.

— Отлично, — я широко улыбаюсь и закрываю за собой дверь.

Войдя в туалет для преподавателей, запираюсь в кабинке и сажусь на крышку унитаза. Трясущимися руками достаю мобильный телефон и удаляю все сообщения из папок «Входящие» и «Отправленные». Открываю фотоальбом, бросаю ещё один, последний взгляд на лицо Роберта на фотографии и удаляю её тоже.

Во время обеда я быстро выхожу вместе с учениками из классной комнаты и закрываю дверь на ключ. Джен удивлена моему появлению в комнате отдыха. Она вместе с другими учителями математики сидит за круглым столом и указывает мне на соседнее свободное место. Я сажусь рядом.

— Знаешь, — говорю я ей с широкой, но фальшивой улыбкой, — возможно, у меня получиться пойти с тобой на тот концерт.

Открываю стоящий на полу кулер и достаю оттуда сэндвич, пачку чипсов и напиток, осторожно прикрываю наполовину крышку.

Её брови взлетают вверх:

— Ну, вот и отлично.

Я заставляю себя жевать, глотать и смеяться во всех нужных местах, и когда Джен кладёт ладонь мне на колено, я не сопротивляюсь.

Стараюсь не думать об ученике, который стоит сейчас возле закрытой двери моей классной комнаты, и теряется в догадках, что же случилось.

На уроке матанализа чувствую на себе взгляд Роберта. Разбирая на доске задачу за задачей, я с трудом соображаю. В этот раз я не разрешаю ученикам, как обычно, рано приступить к домашнему заданию. И после звонка подзываю к своему столу Стейси Вудворд, чтобы отдать рекомендательное письмо, которое она просила меня написать для своей летней подработки. Несколько минут мы болтаем о её работе и планах её коллег.

Роберт задерживается и, когда Стейси выдаёт «Спасибо!» и направляется к двери, подходит к моему столу. Я делаю вид, что занят, перекладываю бумаги, лежащие в полном порядке, собираю разбросанные по столу карандаши и ручки и запихиваю их обратно в подставку.

— Мы вроде собирались пообедать вместе, — говорит Роберт.

— О, Роберт, привет! Прости. Мне нужно было на встречу. Надеюсь, ты успел перекусить в кафетерии?

По выражению его лица вижу, что он раздумывает, верить мне или нет. В конце концов, кажется, он решает мне не верить. Роберт морщиться и задаёт вопрос:

— Вы на меня сердитесь?

— Сержусь? Конечно, нет, — стараюсь, чтобы мой голос звучал бодро, и хлопаю его по плечу. В дверь один за другим входят ученики, у которых я веду следующий седьмой урок. — Тебе лучше идти, а то опоздаешь на урок.

Мы смотрим друг другу в глаза ещё пару секунд, а потом я отвожу взгляд. Он уходит, а я остаюсь стоять за столом с ощущением, что я только что плюнул ему в лицо.

Когда звенит звонок с седьмого урока, я не жду окончания рабочего дня. Закрываю класс и иду на парковку.

Роберт

Я спешу по убранным на скорую руку коридорам на свой седьмой урок. Ничего не понимаю. Я подумал, что его срочно вызвали, что что-то случилось с Кики.

Я беспокоился весь пятый урок. Зайдя перед шестым уроком в его класс, я ожидал увидеть там другого учителя, но Эндрю был на месте, как всегда. Как всегда, он поздоровался со всем. Как всегда, после разминки он сделал перекличку. Как всегда, он объяснял нам тему и разбирал на доске задачи.

Он не смотрел на меня. Ни разу. И я не знаю, почему.

И когда я остался после урока и спросил его, может, он злится на меня, он вёл себя, как и любой другой учитель: фальшивое одобрение, отчуждённость, плохо замаскированная под сердечность.

«Обед был его идеей», — напомнил я себе сердито, опускаясь на стул в классе экономики.

— Мистер Уэстфолл, — слышу тихий оклик мисс Флауерс, не успев даже вытянуть ручку из пружин блокнота. Она вручает мне белый пропуск с моим именем и галочкой в маленьком квадратике возле слова «Консультант». — С тобой хотела бы встретиться мисс Линкольн.

Я кладу блокнот на стол и встаю.

— Она просит тебя захватить с собой вещи, — добавляет она.

***

Мисс Линкольн встречает меня с сочувствующей улыбкой и приглашает меня присесть на стул перед её столом. Сама она садиться на стул рядом:

— Как ты? Держишься?

— Я в порядке, — отвечаю.

— Несколько минут назад я говорила с твоей мамой.

— Мой отец...?

— Нет. Но думаю, что тебе лучше пойти домой.

У меня ненадолго замирает сердце:

— У меня ещё один урок.

— Роберт... — качает она головой, но ничего не говорит.

Встречаюсь с ней взглядом и мне становится интересно, что она обо мне думает. Закидываю свой рюкзак на плечо, но не встаю.

Она вздыхает:

— Я знаю, что сейчас тебе и твоей маме очень тяжело. Сейчас ты должен быть со своей семьей. Школа может подождать.

Я киваю. Понятно, что она ждёт именно этого.

— Может, перед уходом ты хочешь поговорить?

Я отрицательно качаю головой, и она легонько хлопает меня по колену.

— Помни, что моя дверь для тебя всегда открыта. Ты можешь говорить со мной обо всём. Я всегда готова помочь.

На какую-то минуту мне становится интересно, чтобы она сказала, если бы узнала, как сильно и отчаянно я хочу закончить эту главу своей жизни и начать новую? Поняла бы она? Или она отправила бы меня на психиатрическую консультацию с просьбой проверить, не психопат ли я, неспособный формировать привязанности или сопереживать своему умирающему отцу?

Она берёт у меня пропуск, что-то на нём царапает, а потом вручает мне обратно:

— Отметься и иди домой.

Я встаю и, когда понимаю, что сейчас мне придётся увидеть смерть вблизи, мои ноги подгибаются. Мисс Линкольн хочет как лучше. Но я точно знаю, что Эндрю никогда бы не отослал меня. По крайней мере, я так думал несколько часов назад.

Я не понимаю.

Он не отвечает.

Я всегда считал, что смерть приходит двумя способами: быстро, заливая всё кровью, или медленно и мягко. В нашем доме она проявляется совсем по-другому.

Глаза отца всё ещё открыты и всё также пусты, но теперь из его ноздрей выдуваются огромные, время от времени громко лопающиеся пенные пузыри. Вокруг постели топчутся мои тёти. Тётя Уитни осторожно стирает пену с его лица.

В течение следующих семи часов пена высыхает и дыхание отца становится настолько поверхностным и прерывистым, что иногда тяжело понять, дышит ли он вообще. Около полуночи отец затихает. Тётя Оливия прикладывает к его груди круглый диск стетоскопа.

Тётя Уитни, скукожившись рядом, шепчет ему на ухо слова, которые он не может сказать самостоятельно. И хотя её голос очень тихий и мягкий, я слышу её молитву:

— Я вверяю свою душу в твои руки, Господи. Святая дева Мария, матерь Божья, молись за меня. Защити меня от врагов и прими меня в час моей смерти.

— Он умер, — произносит тётя Оливия тихо. Она шмыгает носом, осторожно закрывает отцу глаза, потом прижимается к его груди щекой и начинает рыдать. Я вижу, что глаза мамы наполняются слезами. Она тихо, как вечный аутсайдер, сидит на краю кровати, и я удивлён, что глаза у меня тоже увлажняются.

Когда тётя Уитни и тётя Оливия откидывают с отца простынь омыть его в последний раз перед приходом людей из похоронного бюро, я выхожу из комнаты. Даже сейчас, когда он умер, мне всё ещё стыдно: за него, за себя, за мою маму.

Когда на подъездную дорожку заезжает катафалк, я чувствую облегчение. Мы напряжённо ждём в гостиной, пока обслуживающий персонал выполнит свою работу. Они появляются через несколько минут, говорят с нами уважительно мягким и тихим голосом, а потом укатывают истощённое, завёрнутое в чёрный виниловый мешок тело отца к катафалку. Сейчас час ночи, но вокруг стоят несколько соседей. Один из служащих закрывает задние двери катафалка, и тётя Оливия тянется ко мне. Я уклоняюсь от её прикосновения и достаю из кармана ключи.

Когда я сажусь в машину, никто меня не останавливает.

Глава

17

Эндрю

Частичкой сознания понимаю, что мой сон какой-то прерывистый: я вздрагиваю, просыпаюсь, потом снова погружаюсь в сон и снова просыпаюсь. Мне снится, что я стою перед дверью своей классной комнаты, кручу ключом в замке, но дверь не открывается. Вытаскиваю ключ, проверяю, не погнут ли он и не отломался ли случайно один из зубьев. Вставляю ключ обратно и поворачиваю, но дверь не открывается.