Там, где ты

Слышу сильный стук в дверь и рывком вскакиваю с постели. И снова сильный стук.

Беру телефон со столика рядом с кроватью. Три часа ночи. Моя первая мысль: «Кики!». Сердце в груди начинает бешено стучать. Я включаю свет и, даже не смотря в глазок, открываю дверь.

На пороге стоит Роберт. Немного опухшие глаза, взгляд направлен вниз, руки в карманах толстовки. Я выдаю единственно, на что сейчас способен:

— Тебе нельзя здесь быть.

Роберт с трудом сглатывает и, кажется, пытается что-то сказать. Наконец он решается:

— Можно войти?

Вместо ответа я выхожу на крыльцо. Он колеблется, потом делает один шаг назад, и я закрываю за собой дверь. По Роберту видно, что то, что я только что сделал, ранило его также, как если бы я захлопнул перед ним дверь и вызвал охрану.

Снаружи прохладно и я, поёживаясь, обнимаю себя за плечи. Здесь, под фонарём на крыльце чувствую себя незащищённым, но если я впущу Роберта внутрь, то совершу более серьёзную ошибку. В документе, который всучил мне перед моим уходом мистер Редмон, был список предостерегающих, довольно серьёзных, как по мне, правил поведения:

Не позволяйнарушатьграницы.

Не прикасайся к ученикам, чтобы показать привязанность.

Не оставайся с учеником или ученицей наедине.

— Почему? — спрашивает он слабым голос. — Я думал, что мы — друзья.

Я размышлял об этом весь вечер, пока сидел перед экраном своего компьютера и изучал имена, лица, обвинения, жизни, разрушенные всего лишь неосторожными действиями. Эми МакЭлхенни, двадцать пять лет. Её обвинили в сексуальных отношениях с восемнадцатилетним учеником и суд признал, что она совершила уголовное преступление второй степени тяжести. РэндиЭриас, двадцать семь лет. Ему светит двадцатилетнее тюремное заключение при условии, что он будет признан виновным в сексуальных отношениях с семнадцатилетней девушкой, на которой он планировал жениться с разрешения её матери.

Закон 2003 штата Техас, на основании которого их арестовали, защищает только лиц возрастом до семнадцати лет. Но некоторые самодовольные хвастуны добились, чтобы в этот закон внесли поправки, согласно которым уголовным преступлением считаются сексуальные отношения между педагогами и учениками любого возраста.

Этот закон делает взрослых людей, вступающих в отношения по обоюдному согласию, преступниками, и, хотя критикующих положения этого закона предостаточно, закон остаётся Законом. Эми МакЭлхенни, РэндиЭриас, Мэри Кей Летурно, Рейчел Беркхарт — их имена и публичное рассмотрение их дел стали предостережением для всех: не позволяйте низменным желаниям брать верх и нарушать строгий кодекс поведения учителей.

Выражение боли и замешательства, и, да... возможно, злости на лице Роберта ослабляют мою решимость. И мне приходится напоминать себе о последствиях, представляя своё имя вместе с фото в профиль и анфас, взятые из уголовного дела, на сайте под заголовком «Пятьдесят самых позорных секс-скандалов с участием учителей». Я благодарен, что это случилось сейчас, а не потом, когда, возможно, было бы слишком поздно. Потому что, положа руку на сердце, мои отношения с Робертом были далеки от профессиональных и невинных, как я декларировал.

Я делаю глубокий вдох и решаюсь покончить со всем этим раз и навсегда.

— Сегодня меня вызывал мистер Редмон. — Роберт впервые за всё время поднимает на меня глаза, и я вижу в них удивление. — Кто-то из родителей рассказал, что мы были в пятницу вечером на парковке.

— И что? Мы всего лишь упражнялись с гвардейской винтовкой. Разве вы ему это не сказали?

— Не важно, что мы с тобой делали. Важно то, что я был с тобой.

— Какое это имеет значение? Мы — друзья. Разве...

— Нет. Потому что я не могу быть твоим другом, — я провожу рукой по лицу, стараясь привести мысли в порядок. — Видишь ли, Роберт, это выход за рамки отношений «ученик-учитель». Штат называет это «дифференциалом власти»²⁴. — Я ловлю себя на том, что автоматически повторяю прочитанное в Интернете и говорю с ним свысока, как учитель с учеником. Но именно ими мы и являемся, и ими же и должны оставаться. — Я могу лишиться сертификата учителя. Я могу даже попасть в тюрьму.

Он смотрит на меня так, будто я придумываю на ходу. Я его не виню. У меня тоже такое чувство, что сказанное мной — полная чепуха.

— Мы ничего не делали, — говорит он. — Людей же не сжигают и не бросают в тюрьму за то, что они говорили друг с другом.

Он прав. Но сказанное им с нажимом слово «делали» напоминает мне, как легко разговоры могут перерасти во что-то более серьёзное, если не быть осторожным. И доказательством тому — моя дочь.

— Это государственная общеобразовательная школа, — говорю я Роберту. — Мистер Редмон прав. Здесь единственное, что важно, — это субъективное мнение, Роберт. И даже, если покажется, что что-то происходит...

— Ничего не происходит. Ничего!

Его слова ударяют меня словно молнией, и в моей голове эхом звучит голос Кики: «Глупый папа». Да. Так и есть. Чёрт! У меня появляется ощущение, что я его действительно подвёл. Он хотел быть всего лишь другом, а я всё испортил — понапридумывал себе, что между нами есть что-то большее. И теперь пути обратно нет.

— Роберт, я — твой учитель. Я могу быть только им. Я не могу быть твоим консультантом, врачом или...

— Я просил вас быть только моим другом.

— Я не могу.

Он смотрит на меня так, словно я — волк, только что скинувший с себя овечью шкуру.

— Вы смогли бы, если бы захотели, — фыркает он раздражённо. — Вы просто...

— Я больше не смогу с тобой обедать, — говорю я тихо. — Прости. Мисс Линкольн...

— Мисс Линкольн меня не знает.

Он смотрит в сторону пустой парковки. Начинает накрапывать мелкий дождик.

Мне не хочется продолжать, но я должен.

— Сделай для меня ещё кое-что.

Роберт поднимает подбородок вверх и закрывает глаза, будто ожидая, что сейчас на него обрушиться небо, потому что именно это и должно случиться.

— Удали все мои сообщения и свои сообщения, отправленные мне.

Его челюсти плотно сжимаются.

— И ещё удали мою фотографию. Я больше не смогу с тобой переписываться.

Роберт молчит. Следы измороси на его напряжённом лице собираются в крупные капли и увлажняют волосы. Я мучаюсь, видя его боль, зная, что я тому причина.

— Я всё ещё твой учитель, Роберт. Я всё ещё могу тебе помочь в этой роли.

Он открывает глаза и несколько раз моргает.

— Если вы, мистер МакНелис, переживаете за мою домашнюю работу по матанализу, — говорит он холодно, — то не стоит. Она будет у вас на столе завтра вместе с заданиями других учеников.

От его официального тона я вздрагиваю, но киваю в ответ. У Роберта есть право злиться. Я — взрослый, который позволил этому случиться. Протягиваю руку к дверной ручке:

— Будь осторожен по дороге домой. Увидимся завтра.

Он поворачивается уходить, но потом останавливается:

— Мой отец умер. Пару часов назад.

— Мне жаль, — говорю я, стараясь вложить в свои слова больше, чем просто сочувствие его утрате.

— Да. Мне тоже.

Роберт поворачивается уходить, а затем трусцой бежит через парковку к своей машине.

Роберт

Когда я возвращаюсь домой, подъездная дорожка пуста, но весь дом светится.

Я легко пробираюсь мимо кислородного компрессора, перегородившего дорогу к дверям гаража, и вхожу внутрь. Громко работает сушилка, а, в стоящую рядом стиральную машину, набирается горячая вода. Открыв крышку, вижу внутри простыни с кровати мамы и отца. В нос бьёт сильный запах отбеливателя.

Иду по непривычно тихому дому: никакой посуды в раковине, никаких подушек на полу, никаких крошек на диване.

Мама в своей комнате. Ей в одиночку удалось перетянуть огромный матрас. Теперь одна его половина лежит на пружинной сетке, а вторая — на полу. Недалеко от мамы из рамы торчит пружина, нагнувшись в сторону высокого комода.

— Где ты был? — спрашивает она мягко, стоя на коленях и смотря на меня с пола снизу-вверх.

— Просто катался.

— Нужно было позвонить или ответить на мой звонок. Я переживала. С тобой всё в порядке?

Я пожимаю плечами:

— Что ты делаешь?

Мама вздыхает, потом засовывает за ухо выбившийся из небрежно собранного хвоста локон волос. Она оглядывает комнату так, словно видит её впервые, потом прислоняется спиной к раме кровати и приставляет крестообразную отвертку к винту.

— Убираю.

Мама сейчас занята тем, что уничтожает все следы болезни и смерти, которые медленно пропитывали её спальню в течение последнего года или около того. И начала она с кислородного компрессора и простыней. Теперь настала очередь поручня, прикрученного к раме кровати.

— Давай я, — говорю, забирая у неё отвёртку. Мама опускается прямо на попу и отклоняется назад, пока не упирается спиной в аквариум.

Я выкручиваю первый винт и кладу его на ковёр. Краем глаза вижу, как она разматывает из рулона, валяющегося на шезлонге, мешок для мусора. Потом она открывает шкафчик под аквариумом, вытаскивает из него всё содержимое и запихивает в мешок.

Второй винт наполовину выкручен, но я останавливаюсь и смотрю на неё какое-то время:

— Ма, что ты делаешь?

Уже открываю рот, чтобы спросить, что, по её мнению, будут есть рыбки, когда мой взгляд поднимается вверх и натыкается на пустой аквариум. Вокруг самых разных фильтров продолжает пузыриться вода, в потоке всё также плавают живые водоросли, но других признаков жизни нет. На влажном ковре возле аквариума я замечаю большой сачок. Молча кладу отвёртку на выступ рамы кровати и иду на кухню.

Мой отец в уходе за рыбками был очень щепетильным. Аквариум всегда был идеально чистым, вода — прозрачной, а рыбки — разноцветными и здоровыми. При первых признаках болезни отец отсаживал рыбку из аквариума и лечил её антибиотиками или другими лекарствами для рыб согласно поставленному лично диагнозу. Иногда рыбка выздоравливала, иногда — нет.

Когда становилось ясно, что рыбка не выживет, отец пересаживал её в пластиковый пакет с небольшим количеством воды и помещал его в морозильную камеру — он считал, что будет гуманнее заморозить её там до смерти, чем дать умереть от болезни.

Открываю дверь морозильной камеры. На полке лежит большой четырехлитровый полиэтиленовый пакет. Через прозрачные стенки видны плавники и глаза тридцати или около того рыбок, уже ставших частью бесформенного куска льда.

Закрываю дверь и бросаюсь к кухонной раковине — меня тошнит.

Потом достаю в гараже садовый шланг. Выключаю в спальне все фильтры, затем бросаю один конец шланга в аквариум, а второй тяну через всю комнату. Открываю окно, поднимаю сетку от насекомых и вытягиваю воздух из шланга так, как делал это отец много раз. Когда вода, булькая, приближается к моим губам, я свешиваю конец шланга из окна вниз и даю возможность воде под давлением воздуха вытечь из аквариума через шланг наружу.

Пока из аквариума выкачивается вода, беру мешок с мусором и засовываю его в контейнер в гараже.

Мы с мамой не говорим ни слова.

Когда боковой поручень снят, мы засовываем пружину обратно в раму, а потом укладываем сверху матрас.

Мама проводит рукой по его поверхности. На строчке матраса со стороны отца темнеет пятно, может, это кровь от плохо сделанного укола или же просто из пореза. Я не знаю. И не хочу знать.

Почувствовав себя вдруг совершенно вымотанным, усаживаюсь прямо на пол. Беру с прикроватной тумбочки небольшой блокнот и кручу его в руках, не осмеливаясь открыть.

— Почему ты вышла за отца замуж? — спрашиваю я. — То есть, я знаю, что ты была беременна, но ты не была обязана за него выходить.

Мама делает глубокий вдох, медленно выдыхает, а потом ложиться спиной на постель. Голые стопы свисают с края.

— Он был красивым, очаровательным и ребячливым, как мальчишка. Он был из хорошей семьи. У него было хорошее будущее. — Мама пожимает плечами. — И он просил меня выйти за него замуж.

— Ты жалеешь о том, что сделала?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что я была для него действительно плохой партией. Не то, чтобы я была плохой женой и делала недостаточно, нет. Не знаю. Может, я делала слишком много? Сначала он был любимым ребёнком в своей семьей, а потом стал моим ребёнком. Мне кажется, что я слишком охотно брала в руки поводья, когда он сидел, сложа руки, принимала сама решения, была для тебя и мамой, и папой. Может, если бы я этого не делала, то это делал бы он.

— Ты его ненавидела?

— Ого! Так вот что ты думаешь?!

— Точно то же, что и те рыбки в морозилке.

Мама замолкает и с силой сгибает пальцы на ногах. Потом тяжело вздохнув, резко их выпрямляет.

— Я не должна была этого делать. Да, возможно, я его ненавидела. Или же, возможно, я ненавидела ту, в кого я превратилась после замужества. Он был похож на ребёнка. Думаю, именно из-за этого я влюбилась в него в самом начале. Я была нужна ему. Я заботилась о нём. Возможно, его это обижало, хотя у него и не было выбора, а я обижалась на него, потому что он меня за это не любил.

— Он любил меня?

Мама перекатывается на живот, устраивается ко мне лицом, кладёт подбородок на кулак и долго на меня смотрит.

— Да. Конечно, он тебя любил.

Мне хочется ей верить.

— Можно дать тебе совет? — спрашивает она. — Никогда не женись на человеке, который любит себя больше, чем тебя.

Мне на глаза наворачиваются слёзы.

— Ну, что ты, мой мальчик! — она поднимается с кровати, садится рядом на пол, но не касается меня. — Ник — милый парень. Но он не подходит тебе. Встречайся с ним, проводи хорошо время, но не повторяй моей ошибки. Когда в твоей жизни появится твой человек, всё будет совершенно по-другому. Вот увидишь! И на меньшее не соглашайся.

Когда я, наконец, заканчиваю реветь, мама находит в гараже деревянный молоток. Мы вместе снимаем поручни, установленные в душе год назад. Вместе с ними отлетает несколько кафельных плиток. Мы чувствуем себя хорошо.

Интересно, что подумают тёти, когда увидят устроенный погром. И вдруг ловлю себя на мысли, что мне плевать. У них больше нет права принимать решения в этой семье.

Глава

18

Эндрю

Голова раскалывается, в глаза будто насыпали целый мешок песка, и в мозгах такая мешанина, что при решении задач на доске, я раз за разом теряю мысль. За спиной раздаётся хихиканье. Я делаю глубокий вдох и пишу:

3x²+ 8x + 4

Я собираюсь показать, как раскладывать уравнения на множители путем группировки, но хихиканье настолько громкое, что его дальше просто невозможно игнорировать.

Я поворачиваюсь и опираюсь на алюминиевый поручень под доской. Стивен Ньюмен снял кроссовок и теперь засовывает ногу в носке под бедро Кристин Марроу. Она шлёпает ладошкой по его ступне и хихикает, пока я разглядываю их без капли веселья.

— Мистер Ньюмен, — рявкаю я.

Он убирает ногу и делает преувеличенно внимательный вид. Это раздражает. На лице Стивена появляется фальшивое выражение сожаления, но, когда хохот вокруг усиливается, он тоже расплывается в глупой и широкой улыбке.

— Какое решение задачи вы предлагаете? — спрашиваю я, постукивая маркером по доске.

— Думаю, я бы приказал себе заткнуться и выметаться из класса, — отвечает он, имея в виду совершенно другую задачку. Снова хихиканье.

А они меня хорошо изучили.

— Тогда заткнись и выметайся, — говорю я.

Он встаёт, идёт к двери, прижав руки к бокам и опустив голову, всем своим видом показывая, что ему очень стыдно. Но я даже не сомневаюсь, что этот ребёнок ни разу в своей жизни не чувствовал и капли стыда. Однако, он знает правила игры.

Бросаю резкий взгляд в класс — дети затихают, но улыбки на лицах остаются.

Стивен маленькими шажками выходит из классной комнаты, закрывает за собой дверь, а потом сразу же открывает её и входит обратно:

— Мистер МакНелис, я прошу прощения за то, что помешал уроку. Можно я вернусь на своё место?

Не дожидаясь моего ответа, Стивен возвращается обратно, садится, а потом смотрит на меня с самодовольной ухмылкой.

Боже, спаси меня от девятиклассников! Я поворачиваюсь снова к доске и рассказываю материал так быстро, насколько это возможно.

За десять минут до конца урока я разрешаю ученикам приступить к домашней работе и без сил падаю на свой стул. Мне тошнит от недосыпа, большого количества кофе и двойной порции вины.

Проверяю электронную почту. Сегодня должно прийти очень важное письмо. И вот оно — сразу после предупреждения про учебную пожарную тревогу, запланированную после пятого урока.

Кому:

ФабиолаКортез, Боб Бенсон, Аннет Нгуен, Ричард Гормэн, СюзенВезерфорд, Эндрю МакНелис, БеттФлауерз

От:

Линн Линкольн

Тема: Роберт Уэстфолл

Уважаемые учителя!

С сожалением сообщаю Вам, что отец Роберта Уэстфолла скончался вчера поздно ночью. По словам миссис Уэстфолл, его уход был тихим. Роберт будет отсутствовать оставшуюся часть недели, поскольку семье нужно справиться со своей утратой. По возвращении Роберту понадобиться Ваша поддержка, понимание и вся Ваша лояльность, поскольку ему придётся наверстывать пропущенный материал. Помолитесь за его семью. Подробную информацию о похоронах я сообщу позже, как только станет известно. Благодарю Вас, как всегда, за то, что Вы делаете для наших студентов.

Мисс Линн Линкольн

Психолог-консультант 12-го класса

Я откидываюсь на спинку стула, закрываю глаза и пытаюсь представить, чем он сейчас занят. Тянутся ли его пальцы набрать сообщение мне также, как тянутся мои? Хватит ли у меня смелости отправить ему хотя бы пару слов сочувствия в подтверждение того, что я о нём думаю? Обрадуется ли он моему сообщению? Прочтёт ли он его? Открыл бы я дверь, если бы знал, что должен буду закрыть её позже?

Мусолю эти вопросы, когда раздаётся громкое пукание и класс взрывается хохотом. Вот чёрт. Я не в настроении. К счастью, звенит звонок, и дети, толкаясь, спешат на следующий урок.

Я роюсь в ящике стола в поисках чего-нибудь от головной боли, но нахожу только запечатанную упаковку «Иммодиума»²⁵ — небольшой «подарок» от руководительницы кафедры математики — противопоносное средство было спрятано в корзинке, подаренной в прошлом году по случаю моего вхождения в новый коллектив, между маркерами, шоколадными «Hershey’sMiniatures», карандашами и разными блокнотами. Ещё там был небольшой пузырёк с «Мотрином»²⁶, но лекарство давно закончилось. На какую-то минуту я задумываюсь, не принять ли «Иммодиум», но потом засовываю лекарство обратно в ящик.

Джен, у тебя есть «Тайленол»²⁷ или «Мотрин»?

У меня есть «Мидол»²⁸.

Уже кое-что. Я сейчас подойду.

— Да, ну? — говорит она, когда я вхожу к Джен в класс. Она протягивает мне маленькую золотистую коробочку с открытой крышкой. — Прими свою порцию яда, — говорит она, осторожно вытряхивая содержимое в мою руку. Не имею ни малейшего понятия, что это за таблетки, но выбираю две, а остальные засыпаю обратно в коробочку.

— Ворота открываются в шесть тридцать, — говорит она, когда я забрасываю пилюли себе в рот. Она передаёт мне бутылку с водой. — Мне заехать за тобой или ты заедешь за мной?

Делаю глоток воды и пытаюсь в это время сориентироваться. Ворота?

— Мисс Уент! — зовёт Джен стоящий посередине комнаты ученик в толстовке с надписью HoustonTexan. — Можно в туалет?

— Для этого есть перемена. Сядь на место, Джон.

— Но у меня понос.

Парень, у меня для тебя есть «Иммодиум».

— Похоже, у тебя точно понос. Только словесный.

Джен закатывает глаза.

— Иди. Только быстро, — говорит она ученику, а потом поворачивается ко мне.

Ворота. «Павильон». IronMaiden. Точно!

— Хм, я заберу тебя, — говорю я Джен. — В шесть?

Возвращаюсь в свой класс уже во время звонка и удивляюсь себе: о чём я только думал, принимая её приглашение?

На шестом уроке нет нужды отмечать отсутствие Роберта. Администратор уже зарегистрировал на сайте в разделе родительских оповещений сообщение об отсутствии Роберта до конца недели. Открываю веб-страницу и делаю в классном календаре дополнительно несколько пометок, чтобы он был в курсе пропущенных тем. А насколько я знаю Роберта, то он всегда в курсе. Обратит ли он внимание на дополнительные пометки? Сможет ли он прочесть между строк? Надеюсь на это. Правда, надеюсь.

Роберт

Желая хоть немного вздремнуть, сворачиваюсь калачиком на кровати, и всё ещё думаю о рыбках в морозилке. До панихиды у меня есть пара часов, и я планирую поспать. Опускаю веки, но всё равно вижу замёрзшие рыбьи глаза. Не удивительно, что мама при первой же возможности превратила рыбок в рыбные палочки.

День матери. Четыре года назад. Произошедшее в тот день я помню отчётливо, словно это было вчера. Собственно, как и все драматические моменты моей жизни: день, когда я, обливаясь кровью, потерял свой первый зуб, потому что парень, живущий дальше по улице, случайно заехал мне в лицо своим БаззомЛайтером²⁹; день, когда я сдавал вождение, врезался в обочину параллельно парковке и провалил экзамен; день, когда Люк пригласил встретиться «выпить чего-нибудь сладкого» и когда я понял, что для Люка и Куртисая — «запретная тема».

Тем утром отец встал рано, принял душ и оделся. Он сказал маме, что ему нужно уладить кой-какие дела. Вполне понятно, что мама ожидала, что те самые дела каким-то образом были связаны с её праздником, даже если ей и придётся вести машину. Но, когда отец сказал, что ему нужно в зоомагазин, даже я почувствовал, как температура в салоне машины резко упала.

В тот день отец потратил больше двухсот долларов — вряд ли мы могли позволить себе тратить такую сумму! — на какие-то растения, парочку радужной форели, рыбу-клоуна, одного сомика-нижнерота. Ещё он купил новый фильтр и шикарный цельностеклянный колпак для уменьшения испарения, изготовленный под заказ.

Именно тогда мы с мамой слонялись по магазину больше часа, делая вид, что притворяться, что этот день точно такой же, как и все остальные дни, вполне нормально. Несколько лет спустя, в другой День матери, я наконец-то понял, почему она так тогда на меня отреагировала.

Мои воспоминания всплывают одно за другим, словно я открываю Русскую матрёшку.

В то утро я собирался по своим делам, когда мама предложила мне остановится возле торгового центра и купить подарок на День матери. Мне удалось скопить небольшую сумму, заработанную на стрижке газонов во время весенних каникул. Но эти деньги я планировал потратить на новые игры для своего Xbox. Поэтому без какой-либо «помощи» со стороны отца я простодушно сообщил:

— Я не буду тратить свои деньги на тебя.

Тут же развернув машину, мама поехала прямо домой, а потом отправила меня в свою комнату. Через закрытую дверь я слышал, как она плакала. Я тогда так и не понял, почему мама была так расстроена. Я просто очень злился, что она не отвезла меня в магазин с играми.

Мне стало всё ясно только в тот день в зоомагазине: унижение быть отвергнутой собственным мужем и собственным сыном, который, по-видимому, вырастет таким же, как и его отец. Но я не был похож на отца. Я просто ничего не осознавал. И если бы у меня в то время были водительские права, то я бы забрал ключи и маму, а отца просто оставил бы там. Мы бы с мамой пообедали, потом я купил бы ей какие-нибудь оставшиеся в «H-E-B» цветы и постарался бы, чтобы она почувствовала себя в свой день особенной.

Но вместо этого, вернувшись домой, я закрылся у себя в комнате. Я сделал в Publisher открытку ко Дню матери, распечатал её, аккуратно сложил и написал внизу своё имя. Но прежде чем я смог вручить открытку маме, разразился скандал. Его было слышно даже через закрытую дверь.

— Я тебе не верю, — кричала мама. — Я — его мать, а ты — его отец. И учить своего сына выражать признательность к женщинам в его жизни — это твоя святая обязанность!Это твоя обязанность помочь ему выбрать открытку или цветы, или сделать чёртов тост для меня!

Я до сих пор помню ледяной холод в голосе отца, когда он произнёс:

— Ты немоя мать.

Он просто не понял. Он никогда не понимал. Мне кажется, что в момент своей кончины замёрзшие рыбки были более осознанными, чем он за всю свою жизнь. Кто-то должен был заплатить за ту боль, которую отец причинил маме в тот день, за то, что он попросту отказался от неё. Вина рыбок была лишь в том, что они напоминали об отце.

***

Я, правда, верил, что со смертью моего отца влияние моих тёть закончилось. Но сидя рядом с мамой за столом напротив тёти Уитни и тёти Оливии, мне стало понятно, что я сильно ошибался.

Сотрудник похоронного бюро, сидящий на конце тёмного, отполированного до блеска стола для совещаний, чувствует себя неуютно. Он слегка поправляет узел своего галстука, затем стучит большим пальцем по лежащим перед ним бумагам, пока мама сердито смотрит на другую сторону стола.

Тёти уже заставили маму согласиться на бетонный склеп весом чуть больше тонны с выдвижным ящиком для хранения личных памятных вещей и записок, а также памятной полкой для демонстрации сувениров и фотографий. Этот склеп гарантированно защитит гроб отца из красного дерева. На неограниченный срок.

Теперь они хотят нанять волынщика.

— Мы не можем себе позволить всего этого, — препирается мама. Я вижу, что она смущена тем, что ей приходиться отстаивать своё право экономить, и что её бесит, что она выглядит бедной.

Лицо тёти Уитни превращается в камень:

— Вот для этого и нужно страхование жизни.

Я смотрю на маму. Её лицо заливается алой краской, а челюсти плотно сжимаются.

— Нет, — наконец отвечает она. — Никакого склепа, никаких волынок, никаких открыток с молитвами. У нас будут простые похороны.

Тётя Уитни смотрит на маму, словно та — таракан, которого она с удовольствием раздавила бы носком своей туфли.

— У моего брата не будет нищенских похорон. Если нужно, я оплачу всё сама. Но я одно хочу тебе напомнить, — она тычем пальцем в мою маму. — Деньги, которые ты здесь потратишь, это деньги моих детей. Сумма, которую мне придётся выложить за эти похороны, чтобы проводить моего брата с почестями, которых он заслуживает, будет забрана у моих детей.

Мама с грохотом отодвигает свой стул и стремительно выходит из помещения. Я иду за ней в вестибюль.

Мама плачет и обнимает себя за плечи, а я внезапно начинаю так сильно злиться на тёть, что не могу ясно мыслить. Мне не нравится видеть маму такой. Сломленной. Дома она всегда была сильной и вела, как взрослая.

— Да пошли они, — говорю я.

Она слабо улыбается и по её лицу текут новые слёзы.

Через стеклянные двери вестибюля я смотрю на территорию кладбища. Вся земля разделена на две секции: одна — с простыми мемориальными досками, вторая — с надгробиями и монументами, купленными семьями, которые, по-видимому, заботились о своих любимых усопших настолько сильно, что готовы были раскошелиться. В глаза бросаются флаги, безделушки и фотографии, украшающие безжизненные могилы. Может быть, другая секция украшена точно также, но за массивным гранитом трудно что-то рассмотреть.

— Как по мне, так ты можешь его положить хоть в сосновый ящик, — говорю я. — Но если им нужно что-то большее, то пусть они сами за это и платят.

В конце концов мама отписывает на похороны практически всю небольшую сумму полиса пожизненного страхования отца и передаёт бумаги сотруднику похоронного бюро.

В полном молчании мы едем с мамой домой. Потом вытаскиваю на заднее крыльцо дома аквариум. Сучковатой деревянной фамильной тростью ручной работы я превращаю его в мелкие кусочки стекла и покорёженного металла. Убирая остатки, режу большой палец на правой руке и заливаю своей кровью всю фирменную куртку оркестра.

Двойной лейкопластырь останавливает кровотечение, но немного позже просочившаяся через ткань кровь оставляет на клавиатуре телефона водянисто-красные пятна: в последний раз я перечитываю входящие сообщения, прежде чем удалить их навсегда. Их всего 199, максимальное количество, которое может хранить мой телефон. Я уже несколько раз зачищал список, оставляя только самые свежие или очень личные. В этот раз я удаляю всё.

Просто ещё одно домашнее задание, которое я послушно выполню, потому что он — учитель, а я — только ученик.

Последнее сообщение от Ника отправлено буквально через несколько минут после окончания всех уроков. Примерно в то же время моя мама подписывала бумаги, лишившие её последней надежды оплатить мою учёбу в выбранном мною колледже.

О Боже! Боже!! Боже!!! Твой отец! Я только что узнал. А я всё думал, почему тебя не было сегодня утром? Ты, наверное, совершенно опустошён. Я знаю, потому что я — тоже. Мы с Кристал сегодня вечером постараемся сделать так, чтобы ты чувствовал себя немного лучше. И ещё, если ты будешь покупать себе новый костюм на похороны, то выбирай с зауженными брюками. Поверь мне на слово.

На нижней полке, расположенной вдоль дальнего края моего стола, рядом с липким круглым кольцом чего-то красного (может быть, гавайский пунш?), лежат билеты на концерт IronMaiden — подарок тёть на Рождество. Я не говорил про них Нику.

Беру билеты в руки и смотрю на дату. Я знаю, что если выйду на улицу, то смогу услышать непрекращающиеся басы, источник которых находится за три километра отсюда. Но я остаюсь в комнате. Бросаю билеты в плетеную корзину рядом со столом, удаляю сообщение Ника и отправляюсь в постель.

Эндрю

Говоря Дженнифер, что заберу её на концерт, я, собственно, и не думал, что реально пойду на концерт. Я просто старался где-нибудь скрыться, словно прикрывающий свои половые органы ребёнок, с которого только что стянули штаны в раздевалке.

Несмотря на то, что дома я принял еще одну порцию обезболивающих и выпил бокал вина, мои нервы всё ещё натянуты, как струна, а сам я, раздражённый, хочу быть где угодно, только не в машине с Дженнифер Уент по пути на концерт. Тем более, на концерте группы не первой свежести, да еще и известной тем, что её участники разбрызгивают на сцене фальшивую кровь из маски, сделанной из папье-маше. По отношению к Джен это несправедливо, но я ничего не могу поделать со своим гадким настроением. Джен списывает всё на плохой день в школе. Я не спорю.

— Ну, же, — говорит она, доставая с заднего сиденья одеяло, брошенное туда, когда она садилась в машину. — Я куплю тебе пива, а потом сделаю массаж. Тебя моментально отпустит, и ты сможешь насладиться музыкой.

Это вряд ли.

На концерте тяжелого рока расслабиться довольно сложно, но я не возражаю, когда позже Джен забирает у меня полупустую бутылку ShinerBock, ставит её на утоптанную в траве лужайку и просит меня сесть в определённом положении.

Я где-то читал, что солист, Брюс или как-то там, своим мощным вокалом может поднять даже мёртвых. Не знаю, как там у мёртвых, но его мощный голос, бухающий басс-барабан и грохочущая атрибутика отдаются в моей голове настоящим набатом. Но тем не менее, когда группа отыгрывает первую часть концерта, а Джен большими пальцами впивается в мои мускулы, облегчая оставшуюся после занятий с винтовкой в пятницу боль, я пребываю в полусонном состоянии. Я не жалуюсь, даже когда она засовывает свои ладони мне под рубашку и начинает гладить спину. Я просто позволяю этому быть, а сам мыслями неосторожно возвращаюсь к голубоглазому светловолосому парню в джинсах с пожеванными швами и убийственной улыбкой.

Я вижу, как он закрывает глаза и закусывает нижнюю губу, как танцует в такт музыке, как за ухом у него проступают бусинки пота, когда он крутится и становится подобно скейтбордисту на носочки, а потом теряет равновесие и спотыкается, как он широко улыбается, предлагая мне на парковке показать, на что я способен. Я чувствую тепло его рук, показывающих как держать винтовку, твёрдость его тела, когда он обнимает меня на прощание. Я бы не сказал, что воображаю, что пальцы, только что скользнувшие за пояс моих джинсов, принадлежат ему. Но и не утверждаю обратного.

И когда во время перерыва парочка моих учеников, направляющихся за напитками к торговым палаткам, выкрикивают слова приветствия, я не оборачиваюсь. Лёжа на животе и потягивая теплое пиво, я с большой неохотой отпускаю его образу.

Глава

19

Роберт

В вестибюле толпятся люди. Кого-то из них я с трудом узнаю, многих вообще вижу впервые. Они обнимаются, спокойно разговаривают и очень тихо смеются. Рядом с гостевой книгой в рамке 16×20 стоит фотография моего отца, сделанная в молодые годы. Перед поминальным обрядом каждый, кто записался в книге, казалось, считал своим долгом, шмыгая носом, сказать пару слов о привлекательности отца и взять из стопки открытку с молитвой.

Возле большой пальмы в кадке стоит мужчина, который во время учёбы отца в колледже жил с ним в одной комнате. Он болтает со священником, и тот, похоже, поздравляет его с прекрасно сказанной прощальной речью. Хотя этот «сосед» не видел моего отца уже лет десять! Следующую речь произнёс дядя Майкл (муж тёти Уитни) — он не пробыл наедине с моим отцом и одной минуты. Дальше говорили мои тёти. С громкими всхлипами они рассказывали об обожаемом брате, о нежно любившем свою жену муже и об отце, который отдал всего себя своему сыну.

Я даже не понял, о ком они говорили. Я стою, съёжившись, возле двери мужского туалета и наблюдаю за всеми этими незнакомцами. Из толпы появляется мистер Горман и направляется прямо ко мне. Он сердечно меня обнимает. Как мне кажется, так должен обнимать отец своего сына.

— Парень, ты в порядке?

— Да.

— Если я могу чем-то помочь...

— Я знаю.

Через толпу пробирается дядя Томас. Я представляю ему руководителя оркестра. Мужчины пожимают друг другу руки, и мистер Горман выражает свои соболезнования.

— Ты готов? — поворачиваясь ко мне, спрашивает дядя Томас. — Все собираются у гроба. Твоя мама попросила тебя найти.

— Я не пойду.

— Конечно же, ты пойдёшь.

— Нет, не пойду, — отвечаю я с большим нажимом.

Мистер Горман неловко отходит.

— Роберт, я буду завтра на похоронах, — говорит он. Я киваю и благодарю. Он сжимает мне плечо и уходит.

— Все ждут тебя, — настаивает дядя Томас. — Это твой последний шанс попрощаться с отцом. Потом гроб закроют.

Я отрицательно качаю головой. Не знаю почему, но мне не хочется смотреть на мёртвое тело отца. Я только знаю, что сейчас мои ноги приросли к полу. Мне там места нет.

Будто читая мои мысли, дядя Томас напоминает мне, почему я чувствую себя здесь незваным гостем:

— Перестань быть занозой в заднице. Сделай это для семьи.

— Я и есть семья, — отвечаю холодно.

Глава 20

Эндрю

Знаю, что подставляюсь, но мне плевать. Вина грызёт изнутри. Я чувствую чуть ли не физическую потребность быть рядом с ним. Они мне не указ и уже ничего поправить нельзя. Я не смогу оставить его одного в этот день.

Миссис Стоувол нет на месте. С напускной уверенностью, которую я совсем не чувствую, стучу в открытую дверь мистера Редмона. Он что-то печатает, но быстро поднимает голову и, увидев меня, жестом разрешает войти. Я сразу перехожу к делу:

— Разрешите мне пойти на похороны мистера Уэстфолла сегодня после обеда.

— Нет. Сегодня у нас нехватка нештатных учителей, — говорит мистер Редмон, не отрывая взгляда от экрана компьютера.

— Я могу договориться, чтобы меня заменили на шестом и седьмом уроках.

Директор меня игнорирует, но я так просто не сдамся. Чепуха какая-то!

— Роберт — мой ученик. Он много рассказывал мне о своём отце. И, думаю, если я не появлюсь хотя бы на похоронах, он будет чувствовать себя брошенным.

Мистер Редмон откидывается на спинку кресла и наконец-то поднимает взгляд:

— Мистер МакНелис, у Роберта Уэстфолла — семь учителей, если вы вдруг забыли. Я не могу их всех отпустить на похороны. Мисс Линкольн, мистер Хаф и мистер Горман уже идут. Вам там быть нет никакой нужды. Вы можете отправить семье открытку.

Его довод звучит глупо. Я сомневаюсь, что кто-либо из шести учителей, за исключением разве что руководителя оркестра, лично вызвался пойти на похороны. Логан Хаф? Завуч двенадцатых классов? Не уверен, что Роберт его знает. Он вообще не из тех ребят, кто проводит много времени в офисе администрации. Говорю об этом мистеру Редмону и предлагаю пойти на похороны вместо Логана, но директор остаётся непреклонен:

— Я вас не отпускаю. Это моё последнее слово.

Мне известно, о чём он думает, и это злит.

— Я могу поехать вместе с мисс Линкольн или мистером Горманом.

Жду ответа на своё предложение, но директор продолжает меня игнорировать. Так ничего и не дождавшись, я, взбешённый, выхожу из его кабинета.

Похороны должны начаться в час дня. Мистер Уэстфолл был католиком, поэтому служба будет проходить в церкви Святой Марии. За несколько минут до окончания классного часа я звоню в церковь. Если мне не удастся попасть на похороны, может, у меня получиться тогда прийти на встречу после погребения? Быстро записываю информацию, которую сообщает мне церковный секретарь.

До сегодняшнего утра у меня и мысли не было о посещении похорон. Моё мнение изменила Кики.

Придя сегодня вместе с Кики в «Деревню миссСмит», мне с трудом удалось оставить там дочь. Она крепко держалась за меня, плакала в три ручья и просила: «Папа, не уходи!»

Роберт говорил, что ждал смерти своего отца, но, думаю, где-то в глубине души он сейчас тоже плачет. Папа, не уходи.

С Робертом я знаком близко чуть более четырех недель, но, мне кажется, что я знаю его лучше, чем кто-либо другой. У меня такое чувство, что он поделился со мной своей самой сокровенной болью.

И мне нужно быть рядом с ним.

После последнего звонка я выпроваживаю детей, закрываю дверь и по распечатанной странице MapQuest ищу дорогу.

Семья собралась дома у тёти Роберта, доктора Уитни Блум. Её дом расположен в районе, где показушно большие дома на небольших участках земли давят своей массой одноэтажные домики в стиле 50-х годов прошлого столетия. И где всё ещё живут старые жители. На этой улице строятся два дома. Нужный мне дом я быстро нахожу по машинам, припаркованным на подъездной дорожке, и по фотографии, прикрепленной к низкому фонарю перед домом.

Свободное место для парковки находится только на обочине через шесть домов, я паркуюсь и возвращаюсь обратно пешком.

Через толстое оконное стекло в свинцовой оправе видны присутствующие. Огромную тяжелую стальную дверь открывает мужчина средних лет в тёмно-сером костюме. Я протягиваю руку:

— Я — Эндрю МакНелис, учитель Роберта по матанализу.

— Спасибо, что пришли, — говорит он, крепко пожимая мою ладонь, а потом распахивает передо мной дверь: — Роберт где-то здесь. Вас не было на похоронах?

— У меня не получилось. Ничего, что я только сейчас пришёл?

— Конечно. Входите. На кухне полно еды, угощайтесь. Пойду попробую найти Роберта.

Я благодарю его и, хотя и не голоден, отправляюсь в сторону еды. Стоять среди незнакомых мне людей, засунув руки в карманы, как-то неловко, поэтому я беру протянутую мне кем-то тарелку, кладу на неё несколько кусочков ветчины плюс один рулет и возвращаюсь обратно в гостиную.

На улице солнечно, хоть и прохладно. Раздвижные французские двери открыты настежь. Два мальчика, близнецы, по возрасту немного старше Кики, по очереди забрасывают, подпрыгивая, детский баскетбольный мяч в небольшое кольцо недалеко от бассейна, а взрослые, присматривая за ними, сидят за столиком во внутреннем дворике. Они выглядят расслабленными и, если бы не их чёрные костюмы и платья, то казалось бы, что они на вечеринке у бассейна.

Никто не обращает на меня внимания, и я не хочу мешать собравшимся членам семьи и друзьям. Так что иду дальше через деревянные ворота, ведущие к закрытой зоне сразу за гаражом.

И чуть не прохожу мимо Роберта. Он сидит на бетонной площадке, прислонившись спиной к каменной колонне. Его взгляд прикован к строительству на соседнем участке. Я усаживаюсь рядом, и он с удивлением смотрит на меня. Вид у него бледный и измученный.

— Не думал, что вы придёте, — говорит он.

Предлагаю ему ветчину, но он отрицательно качает головой.

— Ты сегодня ел? — спрашиваю я.

— Я не голоден.

Ставлю тарелку рядом на землю:

— У твоего отца, видимо, было много друзей. Тут толпа народу.

Роберт ухмыляется:

— Это друзья и коллеги моих тёть. Я их не знаю.

Он снова смотрит на строительство. Я изучаю его профиль, и молчаливая пауза затягивается. Роберт недавно подстригся — бакенбарды подрезаны аккуратно и точно. Но выглядит он истощённым, будто изо всех старается не заснуть.

— Ты не спал? — спрашиваю его.

— Знаете, я не подозревал, что мы придём сюда, пока отец Винсент не пригласил всех в конце службы, — хмыкает он. — Мы с мамой вчера весь день убирали дом, а сейчас все выражают тёте Уитни, тёте Оливии и моей бабушке соболезнования по поводу их утраты. Все смотрят на меня, как на случайного ребёнка, которого родители притащили с собой на похороны.

— А что мама?

— Она исчезла сразу, как только мы сюда пришли. Думаю, она спит наверху. Две последние недели были тяжёлыми.

На минуту он вытягивает ноги вперёд, потом подтягивает их обратно к груди.

При мысли о том, насколько эти люди эгоцентричны, я начинаю злиться. В этот день все должны быть рядом с этим молодым человеком, утешать его, говорить ему слова поддержки. А он сидит тут один под навесом для машин, и никто, кажется, даже не заметил его отсутствия.

— Почему вы пришли? — спрашивает он. — Вроде, мистер Редмон сделал вам выговор.

— Ну... Мистер Редмон, конечно, мой начальник в школе, но мне он не хозяин. Я не смог быть на похоронах, но мне хотелось поддержать тебя, пусть и с небольшим опозданием.

— Пришли мисс Линкольн и мистер Горман. Мистер Хаф тоже.

— Знаю. Они говорили с тобой?

— Они не пошли на кладбище, но они подходили к членам семьи после похорон. Мисс Линкольн передала для нашего двора маленькое деревце магнолии с одним цветком.

Я улыбаюсь:

— Красивый жест.

Роберт всё ещё в костюме, но рукава пиджака подняты до локтей. Когда он вытягивал ноги, я заметил у него небольшой блокнот.

— Что в блокноте? — спрашиваю.

Роберт смотрит на него так, словно видит блокнот впервые, потом крутит его туда-сюда:

— Моя тётя дала этот блокнот отцу перед тем, как ему стало совсем плохо, и он не смог больше писать. Здесь он должен был записать свои воспоминания, мудрые слова, свои надежды по поводу моего будущего..., о своей любви.

Он закусывает нижнюю губу, потом смотрит в сторону. Я забираю у него блокнот и открываю. Перелистываю пустые страницы и молча проклинаю мужчину, который посмел называть себя его отцом.

Тело Роберта начинает содрогаться. Я кладу ладонь ему на плечо:

— Роберт...

Он резко встаёт и, спотыкаясь, проходит мимо меня, выуживая из своего кармана ключи зажигания. Я догоняю его уже возле машины:

— Роберт!

Он поворачивается. На лице читается неприкрытая боль.

— Я хочу убраться отсюда.

Киваю и протягиваю руку:

— Давай мне ключи. Я поведу.

Он колеблется, но потом передаёт ключи мне.

Открываю машину, усаживаю его на пассажирское сиденье, и только потом устраиваюсь за рулём. Завожу двигатель, и динамики взрываются композицией Muse «Uprising». От громкой музыки Роберт даже не вздрагивает, и не жалуется, когда я убавляю громкость.

Мы выезжаем на улицу, и я совсем не задумываюсь, куда мы направляемся. Я просто еду вперёд, поглядывая, когда могу, через консоль на Роберта. Он сцепил руки на груди в замок и его сильно трясёт, как будто он замёрз. Я знаю, что ему больно. Потому что он потерял отца... или потому что у него отца так никогда и не было.

Немного позже мы въезжаем на парковку перед моим жилищем. Где-то в глубине души я знаю, что это плохая идея. Но сейчас я совсем не думаю о последствиях. Я думаю только о молодом человеке, мир которого рушится.

За парковкой в нижних блоках располагаются в ряд маленькие благоустроенные квартирки с отдельным входом и большим широким окном, выходящим на бетонное крыльцо. В последний раз, когда Роберт стоял на таком крыльце, я отправил его домой.

Я обнимаю его за плечи и веду к своей квартире, пока он яростно трёт глаза. Отпираю дверь и приглашаю его войти, но тут Роберт поворачивается и прямо падает мне на грудь. У меня невольно вылетает:

— Всё в порядке, малыш.

Закрываю за собой дверь, удерживая Роберта, который, вцепившись пальцами сзади в мою рубашку, рыдает, уткнувшись мне в плечо. Когда судорожные всхлипы затихают и им на смену приходит что-то наподобие икоты, он прижимается лицом к моей шее.

— Ну же, — говорю я, отстраняясь. Усаживаю его на диван, потом приношу небольшой бокал вина и сажусь перед ним на столик.

Он делает глоток, кривится, потом выпивает всё до дна. Беру бутылку и снова наполняю его бокал. Роберт смотрит в него, но не пьёт.

— Простите, — говорит он тихо.

— Не извиняйся. Каждому время от времени нужно хорошенько проплакаться.

Он шмыгает носом и протирает глаза основанием ладони:

— А вы когда плакали в последний раз?

Мне хочется, чтобы он не переживал, что дал волю своим чувствам, но сейчас мне кажется очень важным быть с ним честным. Поэтому говорю правду:

— Не знаю. Думаю, это было давно. Сегодня утром, когда Кики не хотела отпускать мою ногу, я с трудом сдержал слёзы. Мне пришлось её стряхивать, как собачку. Это очень больно.

Он слабо улыбается, но всего лишь на мгновение.

— Хочешь поговорить? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами и тяжело сглатывает.

— Я думал, что после его смерти мне станет легче, — наконец говорит он, катая бокал между ладонями, — но сейчас я чувствую себя таким опустошённым. — Он поднимает на меня взгляд. — Таким... ничтожным.

— Ты совсем не такой.

Его взгляд блуждает по моему лицу и на секунду останавливается на моих губах. Я чувствую, как невидимая упругая нить, туго натянутая между нами, как резиновая лента, сейчас ослабнет. Потом он снова смотрит мне в глаза и говорит:

— Спасибо.

Роберт обводит взглядом мою квартиру. С места, где он сидит, виден каждый её уголок, за исключением ванной комнаты и внутренней части шкафа.

— Где вы спите? — спрашивает он.

— Там, где ты сидишь.

— Так я сейчас в вашей постели?

— Я притворюсь, что ты этого не говорил.

Роберт коротко смеётся — первый звук радости, услышанный от него почти за всю неделю. Я ловлю себя на том, что сильно за этим соскучился. У меня появляется чувство, будто холодным зимним утром я наконец увидел солнце.

— Можно я воспользуюсь вашей ванной? — спрашивает он.

— Собираешься засунуть нос в мои шкафчики?

— Возможно.

Я улыбаюсь в ответ и киваю ему головой в сторону ванной комнаты.

Пока Роберт в ванной, я ищу, что бы приготовить. Пока я достаю оставшиеся с вечера котлеты и булочки для гамбургеров, потом ставлю их на стол, я слышу, как в унитазе смывается вода, потом открывается и снова закрывается кран. Я слышу, как Роберт открывает шкафчик с медикаментами, шкаф под раковиной и отодвигает занавеску в душе. Думаю, что он делает это всё нарочно громко. Чтобы я знал. У меня нет секретов, но такой явный досмотр меня забавляет.

Включаю духовку. Когда Роберт открывает воду, чтобы набрать себе ванну, я как раз нарезаю помидор. Из-под двери слышен характерный запах пенки для ванной «Мистер Баббл».

— Чёрт, это средство так пенится! — выкрикивает Роберт.

Я посмеиваюсь, уменьшаю мощность в духовке, заворачиваю мясо в фольгу и закидываю его внутрь.

Роберт появляется где-то через полчаса. Я в это время смотрю по CNN какие-то новости. Белая рубашка расстёгнута и вытянута из брюк. В руках он держит за пластиковую ручку соску и, широко улыбаясь, крутит ею у себя перед лицом.

— А-а, вот где я её оставил, — говорю я, выхватывая у него соску и засовывая её в рот по пути на кухню. Потом кладу соску на стол. — Чувствуешь себя лучше? — спрашиваю, оглядываясь через плечо.

— Да. Том Круз уже признался в своей ориентации?

Бросаю взгляд на экран телевизора:

— Если бы это случилось, то вряд ли бы это стало большой новостью. Что тебе положить в гамбургер?

— Что есть.

Устраиваюсь на диване рядом с Робертом. Он берёт слипшиеся бумажные тарелки, разделяет их и ставит на столик. Передаю ему холодную банку кока-колы. Он ставит её рядом со своей тарелкой и берёт с оловянного подноса, на который в конце каждого дня я выворачиваю содержимое своих карманов, корешки билетов.

— Концерт IronMaiden, — говорит Роберт, смотря на них и размахивая, как веером. На его лице читается невысказанный вопрос.

— Я ходил с коллегой.

— Мужчиной или женщиной?

Мне интересно, в чём подвох.

— Женщиной. Вообще-то это была мисс Уент.

Он кладёт билеты обратно на поднос и берёт лежащий там пустой блокнот. Чёрт! Нужно было его выбросить! Перелистывает страницы. Глаза у него немного опухли, а края нижних век покраснели. Он возвращает блокнот на место и делает глоток кока-колы.

На CNN Вольф Блитцер выспрашивает у СанджаиГупты его мнение о каких-то протестах где-то в мире.

— Разве вас не беспокоит, что я нахожусь сейчас здесь, в вашей квартире? — спрашивает он.

— Немного.

— Тогда почему вы привезли меня сюда?

Прежде чем ответить, я ненадолго задумываюсь. Несколько дней назад о таком повороте событий не могло быть и речи. Несколько дней назад я думал только о своей карьере, репутации, о том, как возможный скандал, может повлиять на мою дочь.

Но когда Роберт показал мне пустой блокнот, то при виде чистых страниц с моим сердцем что-то произошло. И этого уже не изменить. Я мог бы его отвезти поговорить в Starbucks, что за полчаса езды отсюда, в место, где, скорее всего, нас бы никто не узнал. Мы могли бы сидеть в его машине где-нибудь на парковке. Но я привёл его сюда, можно сказать, прямо в львиное логово.

Для меня самым важным было то, что Роберт падал и ему нужно было место для мягкой посадки. Вот так просто.

— Потому что, — говорю я, поворачиваясь к нему и осторожно фиксируя взгляд на уровне его плеч, — сейчас я больше волнуюсь за тебя, чем за себя.

Мы встречаемся взглядами и мне кажется, что он снова расплачется, но потом его глаза опускаются к моим губами и в голове у меня срабатывает сигнал тревоги.

— Ешь или я обижусь.

Роберт начинает вяло есть свой гамбургер, и у меня, похоже, тоже пропал аппетит. Полностью переключаю своё внимание на экран телевизора, но всё равно его присутствие рядом ощущается очень остро.

— Как насчёт мороженного? — спрашиваю я немного позже.

— «Moo-llenniumCrunch»?

— Ага, значит, заметил. Тебе повезло — я его ещё не открыл.

Собираю использованные тарелки и засовываю их в мусорный пакет под раковиной, а потом нахожу пару вазочек. Открываю упаковку с мороженным и ищу любимую ложку Кики с ручкой в виде вафельного стаканчика, когда слышу, что на мой телефон пришло сообщение.

Если я скажу, что у тебя прекрасное тело...?

Читаю его сообщение и смеюсь. Мне известно, что будет дальше.

— Кантри? Ха, можно умереть со смеху.

Бросаю взгляд через плечо — Роберт стоит, прислонившись к откосу, который отделяет кухню от жилой и одновременно спальной комнаты.

— Это слова не из песни, — говорит он.

Я знаю. Это видно по его взгляду, мягкому и умоляющему. Я снова улыбаюсь, будто Роберт пошутил, и поворачиваюсь обратно к мороженому.

— Один или два шарика? — спрашиваю глупо.

— Мы можем поговорить об этом?

Нет, не можем. Зачерпываю ложкой мороженое и кладу его в одну из вазочек.

— Пожалуйста, посмотри на меня, — говорит Роберт тихо.

— Так ты будешь мороженое или нет? — спрашиваю его быстро.

— Пожалуйста.

— Роберт, окажи мне услугу. Застегни рубашку.

— Зачем?

— Ты уверен, что нужно спрашивать?

— Нет, — говорит он. — Но я хочу услышать твой ответ.

Ловлю себя на том, что руками вцепился в край стола так, что побелели костяшки пальцев. Мороженое в вазочке начало таять и стекать по краям. Я не могу. Я не могу смотреть на него. А он видит меня насквозь. Одна часть меня рада, что Роберт уже знает, а другая часть меня в ужасе ждёт, что он сделает с этим знанием. Смогу ли я затормозить, если он начнёт действовать?

— Если я застегну рубашку, мы поговорим? — спрашивает он и в его голосе слышна мольба. Я не отвечаю, и он говорит: — Хорошо. Я застёгиваю рубашку.

Спустя пару секунд я беру со стола ложку и втыкаю её обратно в упаковку с мороженым, потом поворачиваюсь к Роберту, но мой взгляд прикован к линолеуму на полу.

— Между нами что-то происходит. То, как ты на меня смотришь… — он замолкает, а потом продолжает, и в его голосе слышится разочарование: — Я просто хочу поговорить об этом. Почему ты не можешь? Посмотри на меня. Я — не ребёнок. Мне восемнадцать. И... оглянись. Вокруг нас никого. Мы одни. Ч-чёрт! —Боковым зрением я вижу, как он поднимает руки, потом без сил опускает их вниз. — Эндрю, думаю, что я влюблён в тебя, и думаю, что, возможно... — слышно, как он бормочет: «Чёрт!». — Скажи мне, что я ошибся, и я никогда больше не вспомню об этом. Мы можем вернуться к старым отношениям. И притвориться, что этого никогда не было. Но мне нужно знать. Пожалуйста. Прошу, ответь.

Я не отвечаю. Я не знаю, что ответить. Я не буду отрицать, но и подтвердить его догадку не могу. Молчаливая пауза затягивается. Я боюсь на него смотреть.

Включается обогреватель.

В конце концов Роберт отворачивается.

— Я отвезу вас обратно к вашей машине, — говорит он тихо.

— Роберт... — он останавливается, и я поднимаю глаза. Мне хочется дотронуться до него. Но вместо этого сжимаю край стола сзади сильнее. Я готов сделать недопустимое для учителя признание, но я не могу позволить Роберту уйти вот так. Делаю глубокий вдох и слабо улыбаюсь: — В ту минуту, когда ты пройдёшь по проходу с дипломом в руке, я буду в твоём полном распоряжении и растекусь по тебе, как глазурь на пончике³⁰. Но до тех пор...

Я не успеваю договорить, потому что в следующий миг передо мной вырастает Роберт, закрывает мне ладонью рот и пристально смотрит в глаза. Каждый нейрон в моём мозге, каждое нервное окончание в моём теле вибрируют от жаркого возбуждения. В груди у меня разыгрывается настоящая битва: с одной стороны — учитель, который знает, что это неправильно, а с другой — мужчина, страстно желающий прижать к себе этого парня. Свободной рукой Роберт касается моей щеки, моей скулы, моей шеи. Я не прикоснусь к нему. Я не сделаю этого. Но знаю, что не смогу запретить ему касаться меня. Он убирает ладонь с моего рта.

— Роберт... — это просьба. О чём, пока не знаю. Двумя руками он притягивает моё лицо ближе и когда прижимается своими губами к моим, — сначала неуверенно, но потом отчаянно, — я не удерживаюсь и отвечаю также. Это правильно и неправильно. И чтобы наконец остановится, мне приходится собрать в кулак всю свою силу воли.

— Чёрт! — бормочу я, прижимаясь лбом к его лбу и отрывая за запястья его ладони от моего лица. — Мы должны остановиться.

— Я не хочу останавливаться, — говорит он, затаив дыхание и высвобождая руки. Он касается губами моей шеи, а его ладонь скользит по моей рубашке вверх. Живот инстинктивно поджимается, и я чувствую образовавшееся между поясом и мышцами пресса свободное пространство. У меня вырывается стон. Пальцы Роберта погружаются в волосы на моей груди, и я почти перестаю соображать.

И когда ко мне наконец возвращается способность логично мыслить, я кладу ладонь на его грудь и отодвигаюсь:

— Мы должны остановиться.

Роберт

— Я не хочу останавливаться, — тяну руку к пуговицам на его рубашке, но Эндрю сжимает мои запястья и фиксирует их на месте.

— Остановись, — говорит он твёрдо.

Эндрю тяжело дышит и когда по его телу прокатывается дрожь, я не могу скрыть улыбку.

— Хорошо, — говорит он, закрывает на мгновение глаза и сжимает губы. Потом открывает глаза, улыбается и медленно качает головой: — Не слишком ли много сразу? — Эндрю делает глубокий вдох, потом выдыхает воздух сквозь дрожащие губы. — Я отвезу тебя домой.

Я не хочу домой. Я не хочу быть там, где нет его. Но он не оставляет мне выбора. Эндрю проскальзывает мимо меня, забирает со столика ключи от моей машины и открывает дверь.

— После тебя, — говорит он, продолжая улыбаться. Его улыбка озорная, но это улыбка провинившегося. Я разочаровано ворчу и выхожу в дверь.

Машину веду я, но при каждой возможности поглядываю на Эндрю. Он смотрит на меня, улыбаясь, и о чём-то размышляет. Я же могу думать только о том, как он будет выглядеть без одежды. Интересно, думает ли он об этом?

Поворачиваю на улицу тёти Уитни. Ещё не стемнело. На подъездной дорожке и обочине припарковано несколько машин. Сбрасываю скорость и еду дальше по улице до места, где Эндрю оставил свой автомобиль. Подъезжаю сзади и паркуюсь на обочине.

Он продолжает улыбаться, как Чеширский Кот. Я смеюсь:

— Ну, что теперь?

Эндрю выдыхает, осматривает улицу и снова смотрит на меня. Улыбается. Моё сердце трепещет — с этой улыбкой нужно что-то делать.

— Вводим новые правила боевых действий, — говорит он.

Не совсем понимаю, о чём он, и не уверен, нужно ли соглашаться, поэтому молча жду.

— Во-первых, — говорит он, находя мою руку на рычаге переключения передач и переплетая свои пальцы с моими, — ты удаляешь все сообщения, немедленно. Отправленные и полученные. Если у тебя в контактах осталось моё имя, избавься от него. Мой номер ты можешь запомнить. Никаких запросов в друзья на Фейсбуке, перестань отслеживать меня в Твиттере, и никаких обедов у меня в классной комнате.

— Хорошо.

— И никаких долгих и томных взглядов в классе. Смотреть на меня... — он останавливается на какую-то секунду и отводит глаза, качая головой, словно не может поверить, что говорит подобное. Когда он поворачивается, его взгляд становится более серьёзным, но сохраняет мягкость: — Смотри на меня в своих снах. Для всех остальных ты — мой ученик. И только. Четыре месяца, малыш. Хорошо?

Он назвал меня «малышом». Я киваю и испытываю огромное облегчение.

— И ты должен продолжать встречаться с Ником, по крайней мере какое-то время, хорошо?

Я издаю протяжный стон и бессильно роняю голову на подголовник. Это слишком!

— Роберт, я серьёзно. До выпуска ты будешь бойфрендом этого маленького идиота. Понятно?

Я раздражённо фыркаю:

— Хорошо.

— А я буду проводить больше времени с мисс Уент.

— Что? Мистер Редмон уже знает...

— Мистер Редмон на самом деле ничего не знает. И те дети тоже. А если они уверены в обратном, то я дам им хороший повод сомневаться.

— Что-то ещё?

— Мы сохраняем спокойствие, хорошо? И не делаем резких движений. Я не смогу привести тебя к себе домой снова. Пока не смогу. И тебе нельзя приходить ко мне, даже на минутку. Я не хочу слышать расспросы Майи, если ты вдруг надумаешь ко мне прийти, а она в это время будет у меня в гостях. Майя уже знает, что у меня есть парень. Но я не рассказывал ей всего.

Всего? То есть того, что я ещё учусь в старшей школе? Этого объяснять мне не нужно. Но потом в сказанном меня привлекает кое-что другое. Она уже знает, что у меня есть парень. Уловив смысл, я расплываюсь в улыбке.

— И, кроме того, — добавляет Эндрю, сжимая мою ладонь сильнее, — я не могу гарантировать, что буду вести себя прилично, оставшись с тобой наедине.

Он поднимает голову, оглядывает улицу, потом наклоняется через консоль и целует меня. Нащупывает сзади ручку, открывает дверь и исчезает.

Четыре месяца… Глазурь на пончике.

Глава

21

Эндрю

Да, я знаю, что пересёк черту. Но...

Роберту восемнадцать лет, и по закону он совершеннолетний.

Эти отношения начал он. Это но не давал мне проходу. Я не жалуюсь, нет. Скорее констатирую факт.

Через четыре месяца от наших отношений «учитель-ученик» не останется и следа.

Я схожу с ума по нему. И не моя вина, что он появился у меня в жизни на четыре месяца раньше срока и неожиданно украл моё сердце. И я не хочу ничего менять, даже если он лично вручит мне моё сердце обратно.

Если бы у меня появилась возможность перепрожить всё ещё раз или исправить ошибки, как обычно делают мои провалившие тест студенты, то я бы отказался.

Я даже думаю о том, что Майя одобрила бы моего избранника, хотя она и не в курсе всех обстоятельств. Кажется, ей можно доверять, и я подумываю о том, чтобы на следующем светофоре повернуть налево и заехать к ней домой.

Возможно, мне просто важно разделить с кем-то тяжесть моего секрета. Возможно, мне нужно, чтобы кто-то подтвердил, что сердце важнее закона. Но я продолжаю ехать прямо...

Быть осторожным означает, что никто, ни одна живая душа ничего не узнает. В июне я смогу объявить всему миру: «Я люблю Роберта Уэстфолла!», но сейчас мне нужно придумать, как замести следы.

Набираю номер ДжениферУент — дам немного пищи для сплетен.

— Привет, партнер! — отвечает она живо.

— Привет! — говорю я. — Как насчёт кино завтра вечером?

Роберт

Стемнело, но найти могилу отца получилось быстро. След примятой травы привёл меня к свежему холму — месту его последнего пристанища. Все растения убрали, скорее всего в дом тёти Уитни, чтобы смягчить тамошнюю строгую обстановку, но букеты цветов и венки остались, украшая могилу по периметру и сверху. Интересно, от кого они? Но визитных карточек нет.

Знаю, что моим тётям и бабушке будет не хватать отца. Он был их маленьким братиком, любимцем, сыном. Теперь, когда его нет, в их жизни останется большая дыра.

Вытягиваю из венка цветок каллы и провожу пальцами по его восковому лепестку.

Вспоминаю, как гулко билось моё сердце в груди, когда Эндрю, пока я плакал, прижимал меня к себе. Как же было хорошо — почти до слёз — знать, что он желал меня также, как и я его! И то, как хорошо было ощущать его кожу, его губы, его ладонь в моей: «Сейчас я больше волнуюсь за тебя, чем за себя».

Смахиваю катящуюся по щеке слезу.

На соседнем участке через дорогу включаются разбрызгиватели, в траве начинают трещать кузнечики, а темноту разрезает свет натриевых ламп, согревающих воздух и тихо жужжащих по периметру кладбища.

Роняю каллу в грязь, потом вытягиваю из кармана блокнот — я его засунул туда, когда выходил из квартиры Эндрю, — и швыряю его тоже в грязь. А, чтобы успокоиться, делаю глубокий вдох.

Я сохраню твой маленький грязный секрет.

Ха-ха. Думаю, мы это уже проходили. Удали всё, хорошо? Ха-ха.

Глава

22

Эндрю

На этой неделе у меня не будет Кики, но Дженнифер об этом знать не обязательно. Мы покупаем одно вёдрышко попкорна на двоих и идём на ранний сеанс — какую-то романтическую комедию, которую она выбрала. А потом я сразу отвожу её домой, потому что предположительно в девять вечера мне нужно забрать дочь.

Если Джен и замечает мою рассеянность, то не подаёт виду. Но я сомневаюсь, что она что-нибудь заметила.

Роберт вернулся сегодня в школу, хотя ожидалось, что его не будет целую неделю. На уроке мне пришлось несколько раз ущипнуть себя, чтобы вернуться с небес на землю. Он же справлялся с ситуацией хорошо, я бы даже сказал, чересчур хорошо. Настолько, что у меня возникло желание встретится с ним взглядом. И это тот, кто боялся, что Роберт нас выдаст.

Как раз мне нужно было быть осторожным.

Но, чёрт, держался он отлично. Роберт выглядел не лучше, чем в другие дни, нет. Но в другие дни я не знал, каково это чувствовать его так близко, дотрагиваться губами к его губам и дрожать от его прикосновений.

Роберт не задержался после урока, он не зашёл после занятий, и мне показалось, что я всё придумал.

— Уверен, что не хочешь ненадолго зайти? — спрашивает Джен, заглядывая мне в глаза с откровенной надеждой.

Мы стоим перед дверью её квартиры, которая, слава Богу, находится на другом конце города. Я отказываюсь, проверяя сообщения на своём телефоне.

— Прости, — говорю я, пожимая плечами и извиняясь. — Боюсь, что для меня обязанности отца прежде всего.

Что, собственно, является правдой.

Она обнимает меня за талию и сейчас, как водится, парень должен поцеловать девушку на прощание.

— Тебе понравился фильм? — спрашиваю я.

— Да. Фильм хороший. Но,... не знаю. Тебе не кажется, что на экране было слишком много обнажённой Дженнифер Энистон? — она говорит это хриплым, взволнованным голосом, будто тоже с удовольствием обнажилась бы.

— Ладно, тогда в следующий раз никакой Дженнифер Энистон.

Видно, как при словах «в следующий раз» её глаза ярко вспыхивают, сохраняя сказанное в памяти, чтобы, возможно позже, лёжа свернувшись калачиком в постели, достать и тщательно изучить на предмет скрытого смысла.

На самом деле я — не любитель жульничать. Но сейчас это необходимое зло. Дженнифер — молодая и красивая женщина. Она справится.

И я вполне спокойно отнесусь к тому, что в один прекрасный день для выражения своих необузданных эмоций она использует слова «придурок» и «мудак». Я же познакомлю её с парочкой таких придурков.

— Мне пора, — говорю я, расцепляя руки Джен у себя за спиной.

— Когда я познакомлюсь с твоей дочерью?

— Хм, скоро.

— Хорошо, — говорит она и тяжело вздыхает, всем видом демонстрируя покорность.

— Я позвоню тебе завтра.

С этими словами я отпускаю её руки и возвращаюсь к машине.

Скучаю по тебе.

Я улыбаюсь и удаляю его сообщение.

В моём комплексе живёт много одиноких, поэтому не удивительно, что в пятницу вечером парковка пустует. Не осознавая, что делаю, окидываю взглядом стоянку в поисках машины Роберта. И не найдя её, чувствую одновременно облегчение и разочарование. Может, сегодня вечером он с Ником? А может, зависает где-то с друзьями из оркестра. А может, он просто сидит дома и ждёт, когда удастся обменяться со мной парой-тройкой интимных сообщений. Занимаю место на парковке напротив дверей своей квартиры, глушу двигатель и выхожу из машины. В процессе понимаю, что на последние два предположения реагирую нормально, а вот первое мне категорически не нравится.

На моём крыльце нет освещения и в поисках ключа от входной двери я думаю, что завтра нужно купить новую лампочку. Первым оказывается ключ от двери моей классной комнаты. Продолжаю искать нужный ключ, но тут мой мобильный оповещает о новом сообщении. Выхватываю телефон из кармана так быстро, что чуть не роняю его на землю.

Сделай меня своим радио.

Опираюсь спиной о дверь и снова перечитываю текст в темноте.

— Как прошло твоё свидание?

Его голос пугает меня, и я снова чуть не роняю телефон на землю. Оглядываюсь по сторонам и различаю силуэт Роберта, сидящего на корточках на бетонном крыльце возле дальней стены примерно шагах в четырёх.

— Ты напугал меня чуть ли не до смерти, — говорю я, пытаясь успокоить зачастивший пульс. — Что ты здесь делаешь? Всё в порядке?

— Да, — отвечает Роберт, поднимаясь на ноги. — Я просто хотел... я думал... — он замолкает и, даже не видя в темноте его лица, я точно знаю, что он снова прикусывает губу. В голосе звучит та самая нерешительность, сомнение, которое я, чем дальше, тем лучше распознаю. Поэтому, когда он наконец спрашивает: «Можно войти?», я не могу сказать «Нет».

— А ты будешь вести себя прилично? — спрашиваю игриво.

— Не думаю.

Я тихо смеюсь:

— Заходи.

Закрываю за нами дверь и запираю на замок в тот самый момент, когда Роберт на деле доказывает, что он говорил правду. Впечатывая меня спиной в дверь, он прижимается ко мне всем телом, и на несколько секунд я забываю, что пускать его внутрь было плохой идеей. Большим усилием пытаюсь удержать свои ладони на двери, и тут одна рука Роберта ложиться на мой затылок. После она медленно скользит вниз по всей длине руки, затем по рубашке и ниже, оглаживая мои ягодицы. Я чувствую, как в теле начинает звенеть каждый нерв. Накатившее чувство дежавю заставляет меня широко улыбнуться и разомкнуть наши губы.

— Что смешного? — спрашивает он.

— Ничего.

И вдруг до меня доходит:

— Так это ты выкрутил лампочку на крыльце?

— Возможно.

— Преступная жизнь всегда начинается с малого.

— Тогда запри меня, пока я не наделал делов.

Может, так и сделать?

В правой руке Роберта маленький букет... гвоздик?

Я почувствовал их запах где-то посередине между моментом, когда он прижал меня к двери, и моментом, когда начал меня зажимать. Но тогда я был слишком сосредоточен — я сдерживался, чтобы не завалить его на пол. Поэтому по поводу цветов ничего не сказал. Теперь, кажется, время подходящее.

— Ты принёс мне цветы?

— Разве не это должен делать парень, который добивается своего возлюбленного?

— Возлюбленного?! — забираю у него цветы и в темноте ощупываю пальцами лепестки. — Разве это не фраза из теста SAT³¹?

Я ожидаю, что он засмеётся, что выдаст какой-нибудь остроумный комментарий, и потом снова прикипит к моим губам. Но он ничего такого не делает. На какое-то мгновение он застывает на месте, а потом тянется к пуговицам моей рубашки, теперь уже двумя руками.

Одна часть меня позволяет ему расстегнуть две пуговицы, но тут просыпается вторая часть меня, напуганная до смерти.

— Эй-эй-эй, — шепчу я, хватаю его ладони, случайно попадая ему гвоздиками в нос. — «PG-13». Помнишь?

— Я не хочу «Детям до тринадцати». Мне восемнадцать, и я хочу тебя.

— И ты меня получишь... когда закончишь школу. Глазурь на пончике, помнишь? А пока... — включаю свет, чтобы охладить явное сексуальное напряжение, возникшее между нами двумя, — не будем опускаться ниже пояса... и давай без раздеваний.

У Роберта вырывается стон разочарования. Я чувствую его огорчение даже в кончиках пальцев.

— Ну же. Давай посмотрим вместе повторный показ «Тош.0».

— Будем смотреть, лёжа в постели?

Стараюсь, чтобы брошенный на него взгляд выглядел сердитым, но не думаю, что я справился.

— Трудно с тобой, — говорю я.

— Совсем нет, — отвечает он, широко улыбаясь.

Он уходит в комнату включить телевизор, а я роюсь во встроенном шкафу в поисках попкорна. Честно говоря, свою порцию попкорна я уже съел в кинотеатре, но руки и рот Роберта нужно чем-то занять, поэтому попкорн — это самое то. Нахожу пару пакетиков за коробкой хлопьев LuckyCharms, которую мы с Кики прячем от Майи.

— Сливки или карамель? — выкрикиваю я. Не получив ответа, выглядываю из кухни в гостиную.

Роберт с пультом управления в руке листает экранную инструкцию, стоя посреди комнаты в трусах-шортах. Они сделаны из мягкой серой фланели и отлично облегают все его формы. Хорошенько всё рассматриваю и только потом произношу «Хм!».

— Какой канал? — спрашивает он невинно.

— Почему ты в нижнем белье?

Роберт напускает на себя притворную серьёзность:

— Ну, тебе же неловко, когда я без рубашки. Поэтому я её оставил. Я — молодец, да?

Я медленно качаю головой.

— Молодец, — отворачиваюсь, тихо улыбаясь его дерзости. — Шестьдесят первый, — выкрикиваю я. — И надень брюки.

Пока в микроволновке готовится попкорн, я стараюсь остыть, но всё бесполезно — он такой милый и сексуальный. И тут в гостиной гаснет свет.

— Слишком ярко, — говорит он громко, не ожидая моей реакции.

Господи, дай мне сил! Через несколько минут, выходя из кухни с миской попкорна, оставляю там свет включенным. Он снова берёт пульт управления, направляет его на телевизор и нажимает кнопку «ВЫКЛ».

— Я что-то пропустил? — спрашиваю, ставя миску на столик возле дивана.

— Мы можем просто поговорить?

— Не в темноте и не тогда, когда ты в нижнем белье.

Он смотрит на меня долгим взглядом, потом встаёт и надевает брюки. Я сразу же начинаю жалеть о сказанном, но никогда в этом не признаюсь. Он садится обратно на диван, и я осторожно присаживаюсь рядом.

Кажется, я знаю, о чём пойдёт речь, но всё равно спрашиваю:

— О чём ты хочешь поговорить?

— Мне восемнадцать, — говорит он просто.

— Нет.

— Ты даже не знаешь, что я собираюсь сказать.

— Нет, думаю, знаю. Четыре месяца, Роберт. Мы сможем подождать четыре месяца.

— Прошлым вечером по пути домой я заезжал на кладбище.

Я делаю глубокий вдох и мысленно отвешиваю себе хороший подзатыльник за забывчивость: его отца похоронили меньше суток назад. Чувствую себя последней сволочью.

— Ты в порядке? — спрашиваю.

Он пожимает плечами и сводит брови на переносице.

— Не знаю, почему я туда поехал. Я просто пытаюсь что-то к нему почувствовать. Не злость, не боль, ни что-то подобное. Утрату, что ли. Хотел бы я сказать, что мне будет его не хватать, но... — Роберт качает головой. — У меня такое чувство, что всю жизнь у меня обманом забирали то, что должно было принадлежать мне. Вот что меня бесит. Я попробовал вспомнить, когда отец в последний раз прикасался ко мне, когда вообще кто-либо прикасался ко мне, искренне. Обычно так делала мама. А потом у меня начались подростковые заморочки и она, скажем так, уделяла им слишком много внимания. Мне кажется, что она до сих пор боится меня даже обнять. Это моя вина, но, Эндрю, мне этого не хватает. Знаешь, мне настолько этого не хватает, что иногда даже больно.

«Знаю. Я знаю», — хочется мне сказать, но, молчу, позволяя ему говорить дальше. И он говорит с откровенностью, которая вызывает душевную боль и заставляет моё сердце обливаться слезами.

— Я хочу ощущать прикосновения. Что в этом плохого? Я хочу, чтобы меня обнимали и прикасались ко мне. Я хочу знать, что меня любят. Я хочу чувствовать это кожей, — он смотрит на потолок и выдыхает, а потом снова встречается со мной взглядом: — Но никто больше ко мне не прикасается. Даже, когда у меня температура. Мама теперь просто вручает мне термометр, — он опускает взгляд вниз и его уши краснеют. — Даже ты, когда целуешь, не прикасаешься ко мне. Будто я прокажённый. У меня с трудом получается держать руки при себе, но похоже, у тебя всё по-другому...

Он и не представляет, что делает со мной, что делает со мной прямо сейчас. Мне хочется, чтобы он почувствовал себя лучше, начал улыбаться, повеселел. Поэтому я, улыбаясь, говорю.

— И почему у меня такое чувство, что мною искусно манипулируют? — говорю в шутку. Но мои слова звучат глупо и невпопад, и я сразу же жалею о сказанном.

Роберт становится вялым, а на лице появляется усталость и разочарование.

— Так вот что ты думаешь? — говорит он.

Нет. Да. Не знаю. За любой манипуляцией всегда стоят тёмные намерения, но в Роберте я вижу только свет. Я уже и так ему уступил, Бог тому свидетель.

Он резко встаёт и пока до меня доходит, куда он направляется, Роберт оказывается у двери. Догоняю его, когда он уже поворачивает замок и берётся за ручку. Блокирую дверь рукой, не давая её открыть:

— Роберт...

Он прижимается лбом к двери:

— Дай мне уйти.

— Не могу, — поднимаю свободную руку и осторожно глажу его затылок. — Я не это имел в виду. Я считал, что ты чувствуешь меня лучше. Хочешь знать, что я думаю на самом деле? Я думаю, что ты распахнул мне своё сердце и заставил меня открыться тебе. Я думаю, что, начав прикасаться к тебе, я не смогу остановиться. Я думаю, что мне не хочется, чтобы ты уходил, но я боюсь того, что случится, если ты останешься.

Он поворачивается ко мне, но его взгляд всё также прикован к полу:

— Всё в порядке, мистер Мак. Я лучше пойду.

Мистер Мак. Чёрт!

— Нет, не в порядке, — говорю я, поднимаю его подбородок и заставляю посмотреть мне в глаза. Протягиваю руку и закрываю замок. Я буду прикасаться к нему. И буду прикасаться, пока он не познает меня³².

Роберт

Прижимаю его к себе и на глаза наворачиваются слёзы. Ему не нужно было этого делать, но, чёрт, как же хорошо! Эндрю тяжело дышит мне в шею и вздрагивает под моими пальцами, скользящими вниз и вверх вдоль его позвоночника. Через какое-то время он поворачивает голову в сторону и шарит рукой по полу, пока не находит мою футболку.

— Прости, — говорит он, вытирая меня. И мне кажется, что Эндрю смущён — он только что кончил мне на живот.

Он садится и надевает трусы, найденные на спинке дивана. Потом передаёт мне мои трусы-шорты и отворачивается, собирая оставшуюся одежду и давая мне возможность одеться. Очень мило с его стороны, особенно, если учесть, что теперь на моём теле нет ни одного участка, с которым он не был бы близко знаком. Я улыбаюсь, и он улыбается в ответ, поглядывая через плечо. Потом Эндрю вытягивается на диване, укладывает голову мне на колени и смотрит снизу вверх. Волосы у него на груди спутались и слегка намокли от пота. Я запускаю в них пальцы.

— Спасибо, — говорю я. Он в ответ берёт мою ладонь и прижимает к губам. — Ты даже не представляешь, сколько раз я смотрел на волосы, выглядывающие из ворота рубашки, и думал, что там ниже. Ты решал на доске задачки по матанализу, а я в своём воображении расстёгивал твою рубашку.

— А я-то всё время считал, что ты думал о дифференциалах, производных и гармонической прогрессии.

— Я думал о гармонической прогрессии. Я думаю о ней прямо сейчас.

Он игриво закатывает глаза, но потом сжимает губы и становится серьёзным.

— У-у, — говорю я, зажимая его губы пальцами. — Полиция в дверь не ломится, нет ни разрядов молнии, ни сожалений. И если ты будешь и дальше хмуриться, то это ранит мои чувства, я уже не говорю, о мужском достоинстве.

Он улыбается и переплетает пальцы с моими:

— Роберт, если кто-нибудь узнает...

— Не узнает. Даю слово. Я не позволю этому случится.

Он разгибает мне пальцы, гладя по ним ладонью, потом снова тянет их к губам и целует мою ладонь:

— Никудышный из меня учитель.

Я смеюсь:

— Да нет, совсем не так. Просто мы нашли друг друга на несколько месяцев раньше, чем должны были. Вот и всё. В июне это будет уже не важно.

Он тянется и достаёт из кармана моих джинсов, неосторожно брошенных на спинку дивана, бумажник. Открывает его и начинает перебирать содержимое.

— Хм, что это? Удостоверение спасателя Американского Красного Креста. Ты — спасатель?

— Был. Прошлым летом. В бассейне.

— В каком?

— В «Риджвуде». Ты когда-нибудь водил Кики в бассейн?

— Собирался этим летом. Ты снова будешь спасателем?

— Не знаю. Возможно. А ты будешь в плавках?

Он смеётся, и его голова слегка подпрыгивает у меня на коленях.

Он перекладывает карту в конец стопки.

— Как прошло сегодняшнее свидание? — спрашиваю я, но мне хочется задать совсем другой вопрос: «Что не так?» Неужели всего несколько минут назад его тело так прекрасно скользило по моему, а руки были везде и сразу, как будто я был набранным шрифтом Брайля³³ текстом, который Эндрю нужно было во что бы то ни стало запомнить? Но сейчас я чувствую, как он ускользает. «Он напуган», — говорю я себе. Но ему нечего боятся.

— А-а, свидание. Я про него и забыл. — он изучает моё удостоверение ученика школы.

— Ты целовал её на прощание?

— Нет.

— А она пыталась поцеловать тебя на прощание?

— Нет.

— Ты держал её за руку?

Он поднимает на меня глаза:

— Мне кажется или я действительно слышу нотки ревности?

— Возможно.

Эндрю рассматривает карту AmericanExpress, оформленную мамой на моё имя, когда я начал водить машину. Она хотела быть уверенной, что я не застряну где-нибудь, из-за того, что не смогу оплатить бензин, буксир и прочее. После AmericanExpress приходит черёд карт медицинской страховки и автостраховой компании с инструкциями, что делать в случае аварии. Я уже готов забрать у него чёртовы карточки и запустить их через всю комнату, но тут он берёт в руки мои воительские права.

— Двадцать восьмое марта. Твой день рождения уже через два месяца, — он изучает права ещё какое-то время, но потом вдруг бормочет: — Чёрт! Тебе семнадцать?!

Я пожимаю плечами.

— Ты сказал, что тебе восемнадцать, — говорит он, резко садясь. Он заталкивает все документы обратно в бумажник и тянется за рубашкой.

— Я округлил.

— Ага, супер, ты округлил. На два месяца, — Эндрю бросает мне мою одежду: — Одевайся.

Я забираю рубашку и джинсы, но не одеваюсь:

— Это не такая уж большая проблема.

— Это большая проблема. Это просто огромная проблема. Вот чё-ё-ёрт! Ты не должен был быть здесь. Мне не нужно было быть с тобой. Семнадцать? О Боже! Одевайся! Ничего не было.

Резким движением Эндрю натягивает джинсы, потом рубашку. Пытается застегнуть пуговицы, но у него дрожат руки. И мне вспоминается, что его руки также дрожали, когда Эндрю впервые ко мне прикасался.

Вот только сейчас на них больно смотреть. Я встаю и тянусь помочь с пуговицами, в надежде хоть немного его успокоить, но Эндрю увёртывается и отступает, выставляя руки ладонями вперёд, показывая жестом, что не тронет меня. Это движение вызывает острую боль. Потом он поворачивается и быстро обувает мокасины, оставленные возле двери.

— Мне семнадцать. Ну и что, чёрт подери? Согласие в моём возрасте уже имеет юридическую силу. И я согласен. Поверь мне. Я полностью и совершенно со всем согласен.

— Ты что? Не понимаешь? — говорит он, набрасываясь. — Я только что совершил преступление. Я могу потерять работу. Я могу потерять карьеру. Я могу потерять свою дочь. Ты даже не имеешь права голосовать.

— В этом году нет выборов, — говорю я тихо.

Эндрю закрывает молнию джинсов и, не заботясь о расстёгнутой пуговице, забирает со столика ключи. Потом бросает мне:

— Закроешь за собой дверь.

— Ты уходишь? Вот так? Притворишься, что ничего никогда не было?

Он останавливается и морщится, потом стучит головой о дверь. Ключи в руке зажаты так сильно, что костяшки пальцев побелели.

— Ничего не было. Ты понял?

Потом он уходит в ночь, не проронив больше ни слова.

Глава

23

Эндрю

Я думал не членом. Я думал не членом. Я думал не членом. Чёрт подери!

Бью основанием ладони по рулевому колесу.

Я думал сердцем.

Мне громко сигналят. Понимаю, что только что промчался на красный свет. Я слишком быстро еду. Отпускаю педаль газа. Мне сейчас ещё осталось только вляпаться. И это буквально через несколько минут после совершённого преступления.

Семнадцать. Вот чёрт! И снова бью основанием ладони по рулю. Мне нужно было всё выяснить изначально. PG-13. Детям до тринадцати. Детям-блядь-до-тринадцати! Я устанавливал правила, и меньше, чем за сутки я же их и нарушил! Как можно было такое допустить?

Гоню по тёмным улицам и продолжаю задавать себе один и тот же вопрос. Опять слишком быстро еду. Снова отпускаю педаль газа.

Если посмотреть правде в глаза, то черту я преступил, ещё когда вернулся к себе домой. Теперь мне это ясно. Может, причина в том, что я видел, как Роберт меня игнорировал в классе? И что я пытался себе доказать? Что он меня действительно хочет? Что я не какой-то там старый учитель-пердун в обуви со стёртой подошвой и грязными пятнами на брюках?

Он принёс мне цветы. Как можно было устоять перед красивым парнем, который принёс цветы? Перед красавцем, которому просто нужны были прикосновения?

Он — не просто красивый парень, засранец. Он — ученик. Твой ученик. Тебе оказали высокое доверие. Ты должен был его оправдать. Не зависимо от того, что он тебе рассказывал. Не зависимо от того, чего он хотел. Не зависимо от того, что он к тебе чувствовал или ты чувствовал к нему. Ты не оправдал это доверие.

Внутри снова поднимается волна паники. Положение ещё можно спасти. Подобное никогда, никогда больше не повториться. Но можно ли доверять Роберту? Сможет ли он держать рот на замке? Он, как-никак, ещё ребёнок. А у него сейчас есть все основания злиться. И, если он начнёт говорить, то мне конец.

У меня не было ни малейшего представления, куда я еду, пока не подъехал к дому Майи. Уже стемнело, но мне так необходимо с кем-то поговорить. А кто ещё может быть лучше самого лучшего друга в мире? Друга, которой знает тебя лучше, чем ты сам.

Чтобы не напугать Майю неожиданным стуком в дверь, я звоню ей по телефону и только потом выхожу из машины. В доме зажигается свет. Жду на улице, пока откроется дверь.

— Привет, Дрю, — говорит она сонным голосом. — Майя откидывает волосы с лица назад и внимательно на меня смотрит. — С тобой всё в порядке? Что ты здесь делаешь? Уже почти полночь.

— Можно войти?

— Конечно.

Она отходит в сторону, и я прохожу в небольшую гостиную. Даже в темноте я ориентируюсь здесь с лёгкостью. С момента моего переезда обстановка не изменилась. Только на диване появились новые декоративные подушки, да ещё новый ковёр на полу, а так всё осталось по-прежнему. Я падаю на диван и вытягиваюсь в полный рост.

— Кики спит?

— Угу, — Майя поднимает мои ноги и устраивается на противоположной стороне дивана, а потом, как и раньше, во времена нашего брака, укладывает их на свои колени. Удобно и безопасно. — Кики так сильно прижимает того далматинца, что, будь он живым, то давно бы уже умер.

— Он — это она.

— Он — трансвестит. Кики утверждает, что он — пёс.

Я улыбаюсь:

— Кики хорошо в «Деревне мисс Смит»?

— Думаю, да. Последнее время ей трудно. Похоже, в группе для двухлетних малышей жизнь не такая уж и простая: много стычек из-за детского телефона и «Корн-поппера», но она справится. (Прим. пер.: «Корн-поппер» — игрушка для детей в возрасте от 12 до 36 месяцев, которая помогает детям учиться ходить).

— Эндрю, почему-то мне кажется, что ты заехал не для того, чтобы узнать, как прошёл день Кики.

Майя тоже выпрямляет ноги, и мы трёмся ступнями как в старые добрые времена.

— Если со мной что-то произойдёт, то с тобой и с Кики всё будет хорошо, да?

Она смотрит на меня озадаченно:

— Вроде как. Что-то стряслось?

— Я просто спрашиваю. Знаешь, если со мной что-то случиться, у тебя же есть Даг. Ты выйдешь замуж. Кики будет расти, у неё будет отец. Он финансово стабилен. Он сможет дать ей всё. Отправь её в колледж.

— Хорошо. Во-первых, ты ведёшь себя немного странно. Во-вторых, я не знаю, получится ли у нас что-нибудь с Дагом. Он..., в общем, пока ещё «опытный образец». И я не уверена, что я хочу быть той, кто будет делать из него цивилизованного человека.

Я фыркаю и смеюсь:

— Тестируешь?

— Да, — она морщит нос. — Но только между нами, хорошо?

Даже не собираюсь ничего отвечать. Мы всегда были доверенными лицами друг друга. Она доверяет мне, а я — ей.

— Ну, хорошо, — говорит Майя. — Запах его дезодоранта выедает мне глаза. И он спит в носках!

— Так купи ему дезодорант без запаха и попроси снять чёртовы носки.

— И ещё ему нравится носить трусы с изображением фруктов. Как будто ему четыре годика.

Я улыбаюсь ей с другого края дивана. Люблю эту девчонку. Всегда её любил.

— Ну же, Майя. Не будь такой строгой к парню. Купи ему какое-нибудь сексуальное нижнее бельё.

— А почему мы сейчас говорим о нём? — спрашивает Майя и резко спохватывается. — О, Боже! Дрю, ты болен? Что-то не так?

— Нет, я не болен.

Она расслабляется:

— Тогда почему мы говорим о том, «что было бы, если»? Что-то здесь не так.

— Мне просто интересно.

Мобильный телефон оповещает о входящем сообщении. С момента моего приезда это уже третье. Бросаю быстрый взгляд на номер.

— Это твой друг? — спрашивает Майя.

— Нет. Какой-то мусор. Мне его много приходит. Думаю, номер моего телефона попал к спамерам.

— Дай сюда, — говорит она, протягивая руку за телефоном. — Я заблокирую номер.

Опускаю мобильный в свой карман:

— Я могу сам сделать это позже. Расскажи, что тебя ещё бесит в Даге?

— Больше не хочу говорить о нём. Давай поговорим о тебе. У тебя, что? Случилось что-то наподобие нервного срыва? Что-то типа кризиса среднего возраста в твои двадцать четыре?

Я улыбаюсь в ответ:

— Нет.

— Это как-то связано с новым бойфрендом?

— Нет никакого нового бойфренда. У нас ничего не вышло.

От осознания этого факта мне становится больно.

— Мне жаль, — говорит она мягко. — Знаешь, после Кевина ты впервые кем-то заинтересовался.

Не хочу говорить о Кевине. Одно упоминание его имени вызывает у меня мурашки по телу. Но Майя права. У меня никого не было долгие пять лет с времён моей страстной влюблённости на первом курсе колледжа. По тому, как Майя на меня смотрит, уверен, что она всё ещё верит, что Кевин разбил моё сердце. Я никогда не рассказывал ей о более страшных вещах, которые он сотворил со мной: он лишил меня невинности, а потом сломал. А теперь я сломал Роберта.

— Дрю, ты когда-нибудь думал переехать обратно?

Вопрос для меня неожиданный и выбивает почву из-под ног. Первая мысль: «Нет. Мы уже это проходили. Тогда у нас ничего не получилось. Почему должно получиться сейчас?»

Она подтягивает ноги и садится по-турецки.

— Мы могли бы так сделать. Кики скучает за своим папой. Я скучаю за своим лучшим другом. Ты бы смог сэкономить на аренде квартиры. И купить машину получше, — Майя начинает говорить быстро, энергично, будто раздумывала об этом уже какое-то время. — Твоя комната осталась прежней.

Моя комната. Её комната. Комната Кики. Всем — своё место и все на своих местах.

— Майя, мы это уже проходили. Ничего хорошего не получилось. Я не могу дать тебе то, чего ты хочешь.

Она коротко смеётся, потом кладёт локоть на спинку дивана и подпирает щёку ладонью. На лице появляется задумчивое выражение:

— Знаешь, я тут немного подумала и решила, что мы придаём всему этому слишком большое значение.

Совсем нет. И, возможно, поэтому я готов ухватиться за любое предложение, которое вернёт меня в безопасные воды.

Майя продолжает говорить, по ходу углубляясь в детали.

— Я не то, чтобы предлагаю снова пожениться. У тебя будет своя личная жизнь. Ты можешь ходить на свидания. На танцы. Приглашать своего парня на ужин, — она улыбается и тянется к моей ладони. — И у меня тоже будет своя жизнь.

Последнюю фразу она говорит так, словно уже всё решено. Делаю вид, что верю, что она говорит серьёзно.

— Когда там у тебя заканчивается срок аренды? — спрашивает она.

И вдруг я снова чувствую себя десятиклассником, ищущим защиты за спиной Майи, одетой в джинсы AmericanEagle и фирменную футболку Aéropostale. Не могу поверить, что я действительно думаю над её предложением. Именно оно станет моим спасательным кругом?

— У меня помесячная аренда. Нужно только предупредить за тридцать дней.

Не могу поверить, что действительно говорю эти слова вслух и реально собираюсь это сделать.

— Тогда что тебя останавливает?

Совершенно ничего.

— Если у меня получится договориться с транспортной компанией, то могу переехать завтра.

Она подпрыгивает и со счастливым выражением на лице недолго танцует прямо посередине гостиной.

— Я приготовлю твою комнату.

— Майя, ты уверена?

Но на самом деле я спрашиваю у себя: «Эндрю, ты уверен?»

Роберт

— Как прошло свидание? — спрашивает мама.

Она укладывает прозрачный пластик на нижнюю полку шкафа над кухонным столом. Быстрый осмотр кухни подтверждает мои подозрения: мама систематически избавляется от всех улучшений, сделанных в нашем доме за последний год, в том числе и тех, что были установлены в последние несколько недель.

Я пожимаю плечами.

Хотя ещё сегодня утром в шкафу стояли кофе, фильтры и кружки, я знаю, что в нём должны были стоять бокалы. Подаю маме один бокал за другим, а она ставит их на полку. Она поворачивается ко мне за следующим бокалом, и я чувствую себя, как под микроскопом. И так каждый раз. Я в курсе, что моя одежда помята.

Мама уже спрашивала меня о сексе, и я правдиво отвечал «Нет». Но всё бывает когда-нибудь в первый раз, верно? Может, она читает это по моему лицу. А, может, чувствует запах, исходящий от моей рубашки даже несмотря на надетую сверху толстовку. А, может, меня выдают глаза, кричащие: «У меня был секс».

— С тобой всё в порядке?

Я киваю и внимательно смотрю на верхнюю полку, стараясь припомнить, что там было. Тарелки. Они стоят стопкой рядом с раковиной. Беру столько, сколько смогу донести.

— Хочешь поговорить? — спрашивает она, забирая у меня тарелки.

— Можно я откажусь?

— Да. Можно, — она притворяется, что выравнивает тарелки, которые и так уже уложены в идеальную стопку. — Только позволь мне сказать: я немного удивлена и не думала, что Ник тебе нравиться так сильно.

Мне на глаза наворачиваются слёзы:

— Что дальше?

Она указывает на набор вазочек:

— Роберт, мне, правда, очень жаль, что... знаешь... я никогда не говорила с тобой.

— Всё в порядке.

— Подозреваю, что отец тоже с тобой не говорил?

— Мам, я знаю всё, что нужно.

Трогаю пальцами бумажные цветы, которые принесла мама Ника вчера утром перед похоронами вместе с приготовленным в кастрюльке тамале³⁴. Ник не пришёл. Он предупреждал, что не придёт. Интересно, сколько времени понадобилось ему и Кристал, чтобы сделать эти цветы, и какую оценку он получил за этот проект? Господи, и когда я успел стать таким циником? Может, этот его жест был искренним. Может, мне стоит больше ценить чужое внимание. Но я просто не могу. На самом деле Нику до меня нет дела. Он беспокоиться только о себе. И я ни за что не поверю, что цветами он хотел выразить своё сочувствие мне и моей семье, а не показать великолепие Его Величества Ника. Смешно: эти цветы, единственные в доме, напоминают о смерти отца. Да и те искусственные.

— Ты давно завела учётную запись на iTunes? — спрашиваю я, просматривая список песен у неё на компьютере. Делаю звук немного громче.

Мама улыбается и спускается с короткой трехступенчатой лестницы, которой пользуется каждый раз, когда нужно добраться до верхних полок.

— Хм... — она бросает взгляд на микроволновку — судя по часам: пятьдесят две минуты назад.

Похоже, мама просто загрузила первые сорок песен в топе. Сомневаюсь, что она вообще слышала имена этих певцов.

Тем временем мама продолжает:

— Роберт, мы так толком и не поговорили об отце. Хочешь...?

Нет, не хочу.

Перед сном переодеваюсь в чистую футболку, а ту, в которой я был у Эндрю, и которой он вытер мне живот, кладу рядом с собой на подушку.

Ничего не могу с собой поделать и пишу ему, зная, что ответа не будет:

Моё сердце было у тебя в руках³⁵.

Интересно, где ты проводишь сегодняшний вечер³⁶.

Я никогда не звонил Эндрю. Но где-то в два часа ночи, после кучи отправленных сообщений, больше не могу сдерживаться. Но похоже, что даже, если наберу его номер по памяти и нажму «Позвонить», я услышу: «Вызываемый абонент недоступен».

Глава

24

Эндрю

Мебель арендована, поэтому сборы проходят быстро.

Грустно видеть, что всего несколько коробок понадобилось, чтобы завершить одну главу моей жизни и начать другую. Кажется, что «последней главы» и не было.

В прошлом году при переезде сюда я взял с собой немного вещей. А теперь возвращаюсь тоже налегке.

Я снова подумал о Кевине. Мысли были далеко не радостными. Лучше бы Майя его не вспоминала. Потому что, слыша его имя, я переживаю всё заново: отчаяние, несчастье, стыд.

Во время учёбы в старшей школе мы с Майей часто сидели на пушистом розовом покрывале у неё на кровати и болтали о парнях: об их привлекательности, об ощущениях, испытываемых при настоящем поцелуе, и о любви к кому-то.

Мы продолжали так делать, даже поступив вместе в колледж и поселившись в общежитии.

Майя очень красива. У неё было много поклонников, но она всегда находила в них какой-то изъян. Что касается меня, то для меня существовал только один парень. Кевин МакФерсон.

У меня была романтическая заморочка — наши имена начинались с Мак и я считал, что это знак нашего предназначения друг другу по судьбе. Кевин учился на последнем курсе и был на пять лет старше. Он был ответственным ассистентом преподавателя в моей биологической лаборатории.

Я помню, как следил за ним взглядом также, как и Роберт следил за мной, как я задерживался в классе после каждого урока: помогал убирать лабораторные материалы, выравнивал стулья и делал всё, чтобы остаться с ним наедине хотя бы на несколько минут.

Где-то через месяц после начала учебного года Кевин попросил меня помочь и донести до кабинета несколько лотков. Когда мы вошли, он закрыл дверь на замок, поставил лотки на стол и, прижав меня спиной к двери, положил руку мне на промежность. Я был сильно взволнован: Кевин обратил на меня внимание, и я наконец-то попробую секс. Я не почувствовал ничего подозрительного, когда он спустил свои джинсы до колен и, спросив: «Это то, чего ты хочешь?», толкнул меня в пропасть.

С этого момента ситуация становилась всё хуже. К концу семестра я уже раз пять побывал в университетской клинике — натёртости кровоточили и пугали меня до смерти, геморрой жёг и делал походы в туалет крайне болезненными — каждый мой визит был унизительнее прежнего.

Но по-настоящему мне стыдно по другому поводу: я реально считал, что он обо мне заботиться. Как же глупо! Я делал всё, что он говорил, и не важно о чём шла речь. Потом я убеждал себя: «Это происходит, потому что он меня отчаянно хочет».

Но Майя понимала, что что-то не так. Она умоляла меня перестать с ним встречаться. Но даже после окончания семестра, когда он оборвал со мной все связи, я продолжал звонить ему и писать, появлялся возле его квартиры, просил и умолял.

Я не понимал.

Однажды я постучался в дверь его квартиры. Мне отчаянно хотелось его увидеть и узнать, что не так. И он предложил мне войти. Я был полон надежд и думал, что у нас всё наладится ровно до того момента, пока не увидел сидящего на диване парня. На нём не было ничего, кроме сетчатой футболки. Его массивный член стоял колом. Он дрочил, пока Кевин представлял его, как своего нового друга Сэма. Потом Кевин мне как-то мутно улыбнулся, опустился на колени и взял его член в рот. Помню, как я застыл на месте, неспособный ни шевелиться, ни дышать.

На то, чтобы справиться с унижением и ненавистью к себе, у меня ушло больше года.

Помогла Кики.

Ставлю коробку в небольшой автоприцеп. Места достаточно для еще такой же порции моих пожитков, но есть только то, что есть.

Я старался не думать слишком много о переезде к Майе. Во-первых, самый большой его плюс — теперь я смогу быть с Кики ежедневно, а не только по вечерам среды и каждые вторые выходные. Во-вторых, мне не нужно больше притворяться, что хочу встречаться с Дженнифер.

Но я переживаю. Я люблю Майю. Правда. Но я знаю также, что ей тяжело разграничивать свои чувства ко мне. Друг? Любовник? Она хочет, чтобы я был и тем, и другим. Даже если притворяется, что первого ей достаточно. Но я взял на себя обязательство.

Этим утром мне понадобилось несколько минут, чтобы заполнить формуляры в офисе домоуправления, заплатить аренду за последний месяц, договориться о возврате ключей и проследить за вывозом мебели. С транспортной компанией получилось тоже легко. Похоже, в январе мало кто переезжает, и у меня даже был выбор автоприцепов. Я выбрал самый маленький: грузовой прицеп 4×8.

Провожу пальцами по гвоздикам, которые принёс Роберт. Они всё ещё лежат на кухонном столе — там, где я их оставил вчера вечером. Теперь сухие и увядшие. Жалко: их надо было поставить в воду.

Последний раз захожу в ванную комнату. Беру пустую коробку и ставлю её на столешницу. Потом снова смотрю на две фразы, оставленные Робертом. Он написал их на небольшой белой доске: после переезда я прицепил её присосками к зеркалу в ванной комнате для напоминаний о встречах и делах. Я никогда её не использовал.

А Роберт вот перед уходом прошлой ночью воспользовался.

Ты тоже врал.

Я не сожалею.

Всю ночь я думал, пытаясь понять, что он имел в виду, говоря о моей лжи. Но в основном я думал о том, что он чувствовал, и о том, что я чувствовал, когда наши тела соприкасалась кожей.

Я не хотел, чтобы так вышло. Жалею ли я о произошедшем? У меня нет ответа.

Снимаю доску с зеркала и осторожно кладу её поверх полотенец для рук, туалетной бумаги и принадлежностей. Потом закрываю клапаны картонной коробки, запечатываю лентой и пишу сверху маркером: «Личные вещи».

Сажусь на крышку унитаза и перечитываю заново все его сообщения. Их всего тридцать семь. Последнее отправлено в час ночи, когда я наконец заблокировал его номер. Читаю их и чувствую, как в груди сильно сжимается сердце. Затем удаляю одно за другим. Я знаю, это больно. Потому что сам чувствую эту боль.

Роберт

Привет, Ник. Мы можем поговорить?

Прости. У меня мои девочки.

Мне нужно с тобой поговорить. Я приду.

Хм, нет.

Чёрт, очень плохо. Но я всё равно приду.

— Почему ты пришёл? — спрашивает Ник, словно не верит, что ему пришлось оставить своих девочек, спуститься вниз и открыть мне чёртову дверь. Он стоит, прислонившись к дверному проёму. На нём — обрезанные джинсы и узкая, впитывающая пот футболка Nike без рукавов. Ник не потеет. И у него нет мускулов, которыми можно было бы покрасоваться. Но это его никак не останавливает.

Почему я пришёл? Может, я пытаюсь как-то спасти отношения с Эндрю: наладить отношения с Ником, чтобы Эндрю смог наконец-то расслабиться и перестал так сильно бояться. Или, может, мне хочется знать, почему наши отношения застряли на уровне «Я не приглашаю парней на свидание. Это они меня приглашают». Но сейчас, видя на его лице смесь раздражения и скуки, я злюсь на себя за всё зря потраченное на него время. И да: я просто зол.

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

Он картинно закатывает глаза:

— Что?

— Ты — придурок. Ищи себе другого бойфренда, — поворачиваюсь уходить, но потом останавливаюсь: — Ах, да. И выглядишь ты в этих шортах, как идиот, — потом ухожу.

Почти на середине пешеходной дорожки Ник хватает меня за локоть:

— Ты что? Ревнуешь к моим девочкам?

— Ага. В точку.

Глава

25

Эндрю

Стивен Ньюмен передаёт какие-то записки. Он думает, что я не вижу. Но я вижу всё.

Дети не настолько скрытны, как им кажется. А учителя умеют наблюдать и выбирать нужный момент. Иногда поведение детей лучше игнорировать, пока «само не пройдёт». И если такой приём не срабатывает, то применяется обычное правило — озвучить нарушение и перенаправить действия в другое русло: «Ты разговариваешь. Возвращайся к работе».

Но я обнаружил, что учить дисциплине во время игры куда эффективней. Пока ты ведешь себя как взрослый. В любом случае, нельзя позволять детям увидеть твою слабость. Дашь слабину, и ты проиграл. Хотя иногда и нужно вступать в игру, и сразиться с нарушителем.

Жду, пока одна из записок оказывается в конце классной комнаты, потом пишу на доске уравнение и прошу учеников решить его самостоятельно.

Они стонут и охают, но, в конечном счёте, взявшись за карандаши, приступают к решению задачи, а я невозмутимо обхожу классную комнату. Дойдя до парня, который последним получил записку, останавливаюсь и протягиваю открытую ладонь. Сначала он делает вид, что не понимает, что мне нужно. Но когда я не двигаюсь с места, вытягивает из спирали тетради сложенную записку и передаёт её мне, пытаясь подавить широкую улыбку. Тут и там слышно хихиканье.

Я не читаю записку. Уже знаю, что это плохая идея. Потому что любая моя реакция будет неверной. Лучше всего просто забрать записку и вернуться к работе.

Прохожу мимо парты Стивена. Он смотрит на меня взглядом полным невинности. Хочется схватить его за горло и сжимать, пока глаза не вылезут из орбит. Но я этого не делаю. Сохраняю на лице нейтральное выражение и стучу пальцем по его тетради:

— Приступай к заданию.

Когда адский класс наконец покидает комнату, я открываю записку. В ней нарисована карикатура: лицо, мужское, если судить по волосам, с ошеломлённым выражением, широко открытым ртом и довольно большим пенисом, расположенным прямо возле губ.

Над лицом сделана надпись:«Мистер МакНелис».

Убью этого маленького кретина.

Со следующим классом на втором уроке я довольно резок. Они, похоже, немного нервничают и не доставляют мне особых проблем. К началу третьего урока, на котором запланирована конференция, становится ясно, что нужно брать себя в руки. Проверяю электронную почту, делаю несколько пометок в своём календаре, потом, будто на автопилоте, открываю Фейсбук и ищу фан-страницу Роберта.

Находясь в школе, я никогда не публиковал посты или комментарии. Я хочу просто посмотреть. Хочу сделать то, что не делал с тех пор, как мы обедали у меня за столом и вместе просматривали фан-страницу. Стараюсь не думать о тех временах.

Появились новые фотографии. Роберт в зале оркестра достаёт свой саксофон. Роберт возле своего шкафчика. Роберт в столовой. Роберт в коридоре возле классной комнаты, в которой я неожиданно узнаю свою. Фотография обрезана, но я смог узнать рукав своего свитера. Роберт держит в руке полупустую бутылку с напитком.

Маленькие паскудники не только фотографируют в школьное время на свои телефоны, что является явным нарушением школьных правил, они преследуют Роберта. Зачем ещё им понадобилось быть в моём коридоре во время обеда?

Роберт на фотографии улыбается. Господи, как же я хочу увидеть эту улыбку снова! Но почему-то мне кажется, что на шестом уроке он улыбаться не будет. Боюсь и одновременно с нетерпением жду момента, когда смогу его увидеть.

— Привет, партнёр! — говорит Дженнифер с порога.

Я быстро закрываю страницу.

— Привет! — отвечаю, поворачиваясь к ней и широко улыбаясь.

— Ты мне не позвонил.

Чёрт! Сегодня я рассчитывал избежать этой маленькой сцены, но, похоже, нет смысла откладывать неизбежное. Прочищаю горло, надеясь, что у неё в сумочке не припрятан пистолет.

— Хм, об этом, — стараюсь выглядеть раскаивающимся. — Джен, я переехал обратно к бывшей жене.

Её лицо бледнеет.

— Ты переехал обратно к бывшей жене, — она хватается за дверную раму железной хваткой, и мои яйца сами подтягиваются чуть ли не к пупку. — Серьёзно? И как долго ты планировал? Зачем приглашал меня на свидание, если думал съехаться с бывшей женой? И что всё это значило, чёрт возьми?

Меня поражает, насколько плохо она меня знает даже после полутора лет соседства через стену.

— Мне жаль.

— Ага, — отвечает она резко. — Мне тоже, засранец.

Глава

26

Роберт

Я не буду смотреть на него. Я буду сидеть на своём месте. Я буду делать задания (хотя могу сдавать их, а могу и не сдавать). Я буду держать рот на замке. И смотреть на него я не буду. Именно это я делаю в понедельник. И именно это я делаю во вторник. И то же самое собираюсь делать в среду. Но перед шестым уроком в коридоре меня ловит мисс Линкольн:

— Роберт, как у тебя дела?

— Отлично. Прекрасно, — я уже опаздываю.

Кто-то через вентиляционные отверстия засунул в мой шкафчик конфетти в виде сердечек, и когда я открыл дверцу, сердечки рассыпались по полу. Пока я сгребал их и запихивал обратно, потерял минуту. А теперь ещё и мисс Линкольн хочет со мной поговорить.

— Мне, правда, нужно в класс.

— Хорошо, — говорит она, мягко улыбаясь. — Я только хотела сказать, что, если тебе нужно будет поговорить, приходи ко мне в кабинет в любое время. Просто заполни форму запроса на консультацию. Или же просто заходи.

Бормочу в ответ: «Спасибо», и рысью бегу в класс матанализа. Звонок застаёт меня у двери.

— Ты опоздал, — говорит Эндрю... мистер МакНелис. Он стоит у доски, подняв руку и готовясь писать что-то маркером. — Тебе нужно получить допуск.

Я не опоздал, поэтому допуск мне не нужен. Я сажусь на своё место.

Эндрю поворачивается ко мне и в классе наступает мёртвая тишина.

— Иди за допуском!

Я поднимаюсь и иду, но по пути выбиваю из его руки маркер. Он выходит за мной в коридор и с силой закрывает за собой дверь, заставляя меня отскочить в сторону.

— Что только что было? В этом классе я пока ещё учитель. А ты — ученик. И я не позволю тебе или любому другому бросать мне вызов. Ты опоздал! Принеси допуск. Точка.

— Я был у двери, — говорю я тоже рассерженно.

Эндрю начинает говорить совсем тихо, но его лицо у меня прямо перед глазами, и каждое слово звучит чётко и ясно.

— Знаешь, вот поэтому учителя и не встречаются со студентами. Поэтому учителя не дают студентам свой номер телефона. Поэтому...

— Я принесу чёртов допуск, — перебиваю его.

Не хочу плакать. По крайней мере, не перед ним. Поворачиваюсь уходить. Он останавливает меня, беря за руку:

— Роберт... Мне жаль.

Рывком освобождаю руку.

В зале оркестра — какофония из болтовни и музыки. Здесь мои друзья. Здесь я чувствую себя лучше всего. Обычно.

Калеб Смит, девятиклассник-трубач и поклонник из моего фан-клуба, засовывает голову в мой шкафчик для инструмента. Не могу в это поверить!

— Что ты делаешь?

Он быстро вытягивает голову и ударяется о металлическую дверь.

— О-о, привет! — на лице у него появляется широкая и виноватая улыбка. — Роберт Уэстфолл. Хм... э-э... это твой шкафчик? О, Боже. Вот я тупица. А я-то думал, что это шкафчик... э-э... Эрика Вассермана. Я, хм, искал кое-что по его просьбе.

Под моим пристальным взглядом Калебначинает неловко переминаться с ноги на ногу. Он по-прежнему улыбается и сейчас просто сияет.

— Шкафчики альтсаксофонов там, — указываю пальцем в нужном направлении.

— О, хорошо. Прости.

Парень проскальзывает мимо Люка Чессера, который бросает ему дружеское: «Привет!». Люк — тамбурмажор, и ему по статусу положено быть в хороших отношениях со всеми. Люк опирается на соседний шкафчик и наблюдает, как я вытягиваю футляр для своего баритон-саксафона.

— Привет! И что тут было? — спрашивает он.

— Это — один из основателей моего фан-клуба. Он, Эрик Вассерман и ЗакТаунли завели фан-страничку обо мне в Фейсбуке. И даже не удосужились сделать к ней закрытый доступ, так что теперь её может видеть кто-угодно. Малолетние идиоты.

— Не думаю, что у фан-страницы может быть закрытый доступ. Стоп. Ты серьёзно? Мне нужно на неё посмотреть.

Ставлю футляр на пол и открываю его.

— Прошу, не надо. Теперь они следуют за мной по пятам по всей школе. Шага не могу ступить, чтобы не наткнуться на одного из них.

— А-а. Ну, тебе это должно льстить.

— Мне это уже говорили.

— Хочешь, я с ними переговорю?

— Нет, не хочу. Может, если я буду их игнорировать, они отстанут.

— А-а. Может и так, — он наклоняется ко мне. — Я не успел тебе сказать, что сожалею по поводу твоего отца.

— Спасибо, — говорю я, внимательно рассматривая трещину в мундштуке. Давай сменим тему! — Вот мне интересно, Куртис когда-нибудь избавиться от этого запаха в своей машине?

Люк смеётся, садится прямо на пол, вытягивает ноги, а потом скрещивает лодыжки.

— Знаешь, теперь, когда ты напомнил, я действительно иногда чувствую лёгкий запах тухлых яиц. Не думаю, что он мне их простил.