Третья дама

ГЛАВА 1 ОСЕННЯЯ БУРЯ

Соборные колокола пробили заутреню, скорбным гулким эхом отозвавшись среди покатых лесистых холмов. Их многократные переливы разрастались певучими отголосками, так что трудно было различить, где кончается один удар и начинается другой. Когда колокольный звон наконец стих, Дайго заметил, что ветер начал набирать силу. Теперь от его порывов высокие створчатые окна, обрамлённые солидными колоннами и поперечными балками, всё чаще и чаще поскрипывали. Дайго увидел, как нервно заколыхались на окнах тяжёлые тканые портьеры.

На низеньком круглом столике у Дайго стоял стаканчик кальвадоса, но, даже сидя в тепле и уюте, он не мог не ощущать того, как крепчает ветер, и каждый раз слышал, как со всё возрастающей силой тот обрушивается на окна. Из этих окон старинной гостиной времён Людовика XIV ему был виден гостиничный двор, окружённый зелёной изгородью, и всё, что простиралось за ней, — мощённые булыжником деревенские улочки, пшеничные поля и виноградники и даже кусочек леса Фонтенбло.

На улице смеркалось, но он ещё мог различить очертания леса вдалеке и контуры заострённых крыш деревенских домов.

Лес Фонтенбло в юго-восточном предместье Парижа славится своей красотой в осеннюю пору. Правда, сейчас деревья в большинстве своём уже обронили листву, и на их фоне даже вечнозелёные породы смотрелись как-то зябко и уныло. Каштаны и липы оголились до коричневых стволов, тёмными полосами выделялись среди них кедры, ели и тисы. Поля на покатых склонах щетинились пожухлой стерней. Одним словом, исполненная меланхолии картина, столь типичная для зимней поры в Западной Европе.

Во дворе гостиницы тоже росли три или четыре каштана, и хотя на них ещё почти полностью осталась листва, они, несомненно, лишатся её к утру, если ветер пробушует всю ночь. Даже сейчас при каждом его порыве бесчисленные листья в вихрящемся танце вздымались в небо. В безлюдном переднем дворике на кирпичной веранде пустовали белые чугунные столы и стулья. Летом их накрывали для обеда на улице, но сейчас постояльцев не было. Только сухая листва, кружась, устилала кирпичный пол веранды.

«Приехали бы вы сюда на пару деньков пораньше, смогли бы полюбоваться чудесной осенней картиной, но с позавчерашнего дня погода странным образом изменилась. Стало как-то вдруг холодно, и ветер по ночам задул с северо-востока. Вот так на наших глазах происходит смена времён года». Эти слова, сказанные Дайго молодым преподавателем Парижского университета на недавнем коллоквиуме, вспомнились ему сейчас, когда он наблюдал за приближением бури. «Так оно всегда и бывает, — продолжал молодой учёный. — Вдруг за какие-то день-два осень кончается и приходит зима».

И он пустился в рассуждения о том, какой на редкость непредсказуемой была погода в этом году и как часто она менялась.

Вообще-то была только середина октября, но холод в Париже стоял такой, как в Японии в разгар зимы. Дайго неохотно выбирался на улицу, но сегодняшний день выдался почти жарким, так что даже пот прошибал под свитером. Возможно, причиной была погода, но где-то в середине дня он вдруг решил съездить сюда, в Барбизон, оставив ненадолго Париж. Милле, Коро, Курбе и другие художники-натуралисты девятнадцатого века принадлежали к так называемой Барбизонской школе. Они все съезжались сюда, в крохотную деревушку Барбизон на окраине величественного и прекрасного леса Фонтенбло. Дайго побывал здесь как-то раз лет десять тому назад — примерно в то время он как раз получил свою должность в университете, — и с тех пор живописный пейзаж здешних мест прочно поселился в его памяти, неотступно сопровождая его, словно некая меланхолическая тень, словно картина, выписанная на полотне его сердца.

Он намеревался поселиться в том же месте, что и в прошлый раз, — в одном домике на ферме, где ему накрывали обед прямо на террасе. Но отыскать его он не смог, поэтому решил остановиться в этом бывшем поместье, превращённом в гостиницу.

Кто-то даже сказал ему, как называется это место, — замок Шанталь. К его толстым белёным стенам, под коими угадывались солидные деревянные балки, примыкало увитое плющом здание, используемое как ресторан, хотя со стороны могло показаться, что сам отель был пристроен к ресторану. Старинный отель и его окружение производили самое что ни на есть готическое впечатление — оно-то в первую очередь и привлекло Дайго к этому месту: тяжёлая, сумрачная атмосфера, сооружения из камня и кирпича, округлые черепичные крыши, винные погреба. Наверняка где-то в глубине этих винных подвалов томилось во сне старое доброе бургундское. И вся эта древность как нельзя лучше вписывалась в угрюмый пейзаж поздней осени, словно вышла из-под кисти Руссо или Курбе. Дайго тут же припомнился знаменитый «Замок Сийон» Курбе, ему даже стало любопытно, сможет ли он разглядеть прямо отсюда, из гостиной, остроконечные шпили этого замка. Но когда он изогнул шею, чтобы выглянуть в окно, то заметил, что там уже сгустилась тьма, сокрыв под собой прекрасные виды.

Всматриваясь в эту темноту, он вдруг понял, что причиной тому вовсе не приближение ночи, а скорее сгустившиеся тучи. Обычно в такой час уже можно было увидеть звёзды на небе, но сегодня не было ни одной — только густые клубящиеся чёрные тучи. Несколько крупных дождевых капель ударили по стеклу. Ветер начал завывать. Кажется, действительно надвигалась настоящая осенняя буря.

Дайго собирался выйти прогуляться после ужина, но теперь изменил своё решение. В задумчивости он поднёс к губам стакан кальвадоса.

«Да, видимо, тут уж ничего не поделаешь, — заключил он. — К тому же там, кажется, сильно похолодало».

Вытянув вперёд ноги, он откинулся на спинку кресла. Он наслаждался крепким ароматным напитком, чувствуя, как приятное тепло разливается по всему телу.

Конференция, на которую он прилетел, завершилась вчера, и до завтрашнего вечернего самолёта в Японию ему совсем нечем было заняться, так что он как бы остался не удел. Уединение в этом меланхоличном старинном отеле словно давало возможность замедлить ход времени и тем самым как-то отделаться от неизбежной необходимости возвращения домой. Как только он вернётся в Японию, ему сразу же придётся окунуться в обычную повседневную рутину, в заунывную рабочую жизнь с её многочисленными неурядицами и разочарованиями, а эти мысли не могли не навевать грусти. Здесь же он, похоже, мог забыться от суетных мирских забот — по крайней мере на короткое время.

Впрочем, именно здесь ему предстояло обдумать кое-какие важные проблемы и кое-что решить. Возможно, даже этот хмельной напиток чуточку расшевелил его мысли.

А между тем ветер с дождём всё усиливались, то и дело сотрясая окна, за которыми теперь уже сгустилась кромешная тьма. Шум разгулявшейся стихии, в сущности, казался слегка преувеличенным, он скорее напоминал звуковые эффекты, имитирующие непогоду в старой радиопостановке. Именно такой казалась ему буря, яростно завывавшая сейчас за окном отеля.

В гостиной внезапно откуда-то потянуло холодом. Дайго немного приподнялся в кресле и огляделся по сторонам слегка хмельным взглядом. Комната освещалась светом, игриво мерцавшим сквозь хрусталь люстры, отчего всё вокруг приобретало какой-то умиротворённый и уютный вид — в противоположность происходящему снаружи. Стены в бархатных обоях, мозаичный узор камина. На каминной полке — средневековый железный шлем, старинная французская кукла с белокурыми локонами и неподвижно застывшим взглядом, свечи в подсвечниках и другие предметы декора — все на вид старинные и припорошённые пылью.

В этой небольшой в общем-то гостиной веяло затхлостью, но Дайго тем не менее уловил слабый аромат каких-то дорогих духов.

Возможно, это здание строилось первоначально как охотничий домик. Дайго представил себе, каким оно должно было выглядеть тогда — огонь в каминах, в вечернем полумраке щебечущие голоса декольтированных дам в роскошных колье. Аромат духов ощущался теперь ещё более отчётливо, он-то и навёл мысли на эти женские образы в дорогостоящих украшениях.

Гостиная располагалась на втором этаже, соединявшем отель с пристроенным к нему рестораном. Таким образом, сюда имели доступ как постояльцы отеля, так и посетители ресторана. Здесь можно было подождать освободившийся столик, когда ресторан был переполнен, или посидеть и расслабиться после еды. Только сегодня, в будний день да в столь скверную погоду, других постояльцев в отеле, похоже, не было. Видимо, те немногочисленные заезжие гости, отужинавшие в ресторане, уже укатили на своих машинах домой.

Яркая вспышка молнии озарила небо, за ней последовал громовой раскат. В то же мгновение Дайго отчётливо расслышал новый звук — чей-то краткий удивлённый возглас. Гром, конечно, поразил Дайго, но ещё больше его поразило открытие — оказывается, он в гостиной не один. Придя сюда некоторое время назад, он был в полной уверенности, что, кроме него, здесь больше никого нет. Теперь же, оглядевшись по сторонам, он заметил на столике у окна кофейную чашку, которую поначалу принял за одну из безделушек, захламлявших комнату.

Между Дайго и столиком стояло громадное кресло с подлокотниками, а на полу прямо перед креслом он с трудом мог разглядеть мыски серых туфель на высоких каблуках. Вероятно, в кресле сидела женщина, и, похоже, она была здесь одна — ведь на столе только одна чашка, и никакого разговора Дайго не слышал.

Вытянув шею в том направлении, он разглядел теперь не только туфли, но и сами ноги — ноги в тёмных чулках. Красивые, длинные, стройные, без какого бы то ни было намёка на дряблость. Эти красивые ноги заметно отличались от типично японских женских ножек, и тем не менее Дайго почему-то почувствовал, что перед ним сидит японка. К этому ощущению его отчасти подтолкнула и рука, которую он заметил на подлокотнике кресла. Рукав тёмной блузы украшал красный выпуклый орнамент, выполненный в соответствии с чисто японским чувством вкуса.

Разумеется, не было ничего удивительного в том, чтобы встретить другого японца в Париже или его окрестностях, но Дайго, движимый лёгким любопытством, поёрзал в кресле. Теперь ему стали видны её длинные прямые волосы кофейного оттенка и краешек бледного лба.

В это мгновение снова сверкнула молния, и череда громовых раскатов прогремела где-то совсем рядом. На этот раз женский вздох прозвучал ещё более отчётливо. Дайго принял прежнюю позу и улыбнулся про себя. Поначалу женское присутствие вызвало у него удивление и огорчение, но теперь он почувствовал, что перед ним всего лишь мирная, робкая женщина, которая боится грозы. Тогда же он заметил на скатерти рядом с чашкой кофе книжицу в бумажной обложке с японским названием.

Первой мыслью было сказать ей несколько утешительных слов по-японски, но он тут же передумал и осторожно спросил:

— Vous etes Japonais?[1]

После мимолётного колебания хрипловатый женский голос ответил:

— О-о… Так вы тоже японец?

— Да, японец, — сказал Дайго, выдавив из себя смешок. Его французский был далёк от совершенства и явно выдавал в нём японца. — Прошу прощения, — продолжал он. — Войдя сюда, я не знал, что вы здесь. А вы что же, были здесь всё это время?

Даже теперь, задавая этот вопрос, Дайго по-прежнему не видел лица женщины, и он вдруг ощутил непреодолимое желание встретиться с ней глаза в глаза. Он собирался сказать ей всего пару вежливых слов, но её присутствие почему-то так разволновало его, что он впал в смущение.

На вопрос Дайго не последовало ответа, но он уловил его утвердительность.

— Вы уже ужинали? — спросил он.

— Да.

— Вы путешествуете одна?

Женщина не ответила, но и не отрицала факта.

— Здешний ресторан славится своими улитками и цыплятами. Особенно им удаётся куриное филе в винном рассоле. — Цыплёнок в красном вине и впрямь слыл классикой бургундской кухни, и в ресторане «Шанталь» гордились своим меню.

— А мне понравился окорок, — ответила женщина.

— О да, его здесь умеют готовить и подают так красиво. И потом эти сыры…

Дайго припомнился его собственный сегодняшний ужин. После закусок принесли сыры — огромный выбор. Были здесь и мягкие сыры, такие, как «Камамбер», и твёрдые, из породы козьих, с чёрной плёнкой из плесени, и какой-то оранжевый сыр под названием «rivalo». В общей сложности больше десяти видов сыров, и, хотя Дайго уже давно почувствовал насыщение, они выглядели так аппетитно и заманчиво, что он не мог не попробовать сразу несколько сортов. Разделавшись с сырами, он смог ещё только угоститься кусочком яблочного пирога, поданного на десерт.

— Говорят, о качестве кухни и о стиле французского ресторана в целом можно составить суждение по сырам, которые там подаются. — Голос женщины заметно понежнел, когда она произнесла эти слова.

Теперь, когда разговор коснулся еды, атмосфера в гостиной сделалась гораздо более доверительной. Было ясно, что эта женщина здесь одна и, кроме них, в гостиной больше никого нет. Дайго поймал себя на том, что старается задерживать дыхание. Всем телом подавшись вперёд, он сказал:

— Признаться, вы застали меня врасплох. Я даже не догадывался о вашем присутствии — так тихо вы сидели.

— Я не заметила, как вы вошли. Увлеклась чтением. А вы, должно быть, всё это время старались сидеть тихо. — На этот раз в её хрипловатом голосе прозвучали дразнящие нотки.

— Нет, особенно я не старался. Просто был поглощён мыслями, — не без самодовольства проговорил он. Женщина не ответила, и он продолжал: — Я пытался вспомнить, где слышал это название — «Шато Шанталь». А вы не поможете?

— Может, вычитали у Мопассана?

— Точно! Таки есть! Мадемуазель Перл.

— Перл была сироткой. Семья Шанталь приняла её в своё лоно и воспитала как родную.

— Совершенно верно. Теперь вспоминаю.

Перл нашли на пороге дома семьи Шанталь снежной зимней ночью. Пылая нежными чувствами к третьему сыну Шанталей, она всё же сумела скрыть свою любовь и позволила приёмным родителям устроить его брак с другой. А потом, спустя много лет, благодаря общему другу её тайна была раскрыта.

Женщина в кресле вдруг объявила:

— Я пьяна, и у меня кружится голова, теперь я знаю, что такое быть святой. — Эти знаменитые строки Дайго хорошо помнил ещё со времён студенческих пирушек.

Ему тут же пришло на ум, что совсем недавно он как раз думал о жемчужных колье — нет ли здесь подсознательной ассоциации между самим местом и сюжетом Мопассана? Глотнув ещё кальвадоса, он вдруг почувствовал прилив возбуждения, вызванного присутствием женщины. Он вдруг ощутил некую близость с ней, хотя до сих пор даже не видел её лица.

— Так вы приехали сюда, в Барбизон, одна, чтобы полюбоваться красотами?

— Да. Только когда я вчера прибыла в Париж, у меня разболелось горло, и я чуть было не слегла в постель, после чего решила никуда не выходить из отеля и поэтому в общем-то ничего здесь не видела.

— Так вы, стало быть, остановились в Париже?

— Да.

— В таком случае у вас сегодня, похоже, будут трудности с возвращением в Париж?

— У меня здесь машина. Только из-за дождя, наверное, придётся подождать с выездом. — Женщину явно не тяготила беседа с Дайго, да и настроение располагало.

Взяв со стола свой стакан, Дайго поднялся. В данном случае не было ничего неестественного в том, что ему хотелось посмотреть, как выглядит эта женщина, и он уже хотел приблизиться к ней. Но едва он сделал шаг вперёд, как раздался новый оглушительный раскат грома. В тот же миг свет в комнате погас, и всё погрузилось во мрак. Только отголоски грома сотрясали тьму гостиной.

Дайго замешкался в смятении, потом двинулся через комнату. Видимо, из-за какой-то неполадки во всей округе отключили напряжение, потому что из окон не поступало никакого света. Темень наступила такая, что Дайго не мог различить даже очертаний мебели.

Прокладывая себе путь на ощупь, Дайго наконец сумел опуститься в кресло, стоявшее наискосок напротив женщины. Он тут же быстро смекнул, что оказался к ней гораздо ближе, чем предполагал. До сих пор он улавливал лишь слабый аромат женских духов, но теперь тот казался почти всепоглощающим. Дайго ощутил на своей щеке тёплое дыхание женщины. От неё словно веяло какой-то томной меланхолией, показавшейся ему до странного элегантной. Нащупав столик, на который можно было поставить стакан, он дотянулся и нежно коснулся женской руки. Та едва заметно дрогнула под тонкой тканью блузы.

— А я, признаюсь, был буквально потрясён, — пробормотал он, но голос вдруг ни с того ни с сего начал обретать уверенность. — Может, из-за того, что так неожиданно погас свет… Хотя нет… я почувствовал это ещё раньше, когда разговаривал с вами, с совершенно незнакомой мне женщиной, — мне почему-то показалось, что наша встреча не случайна. У меня возникло предчувствие чего-то необыкновенного и сверхъестественного.

— В одной из своих книг Мопассан признался, что больше всего любит описывать воду, случайные встречи и пессимизм.

— Пессимизм? — Слово это, похоже, пробудило в душе Дайго какое-то неуютное чувство. В жизни у него всегда было три цели. Первая заключалась в поддержании доброго имени, душевной целостности и спокойствия семьи. В то же время ему очень хотелось совершить что-нибудь героическое. Но иногда он ощущал в себе какой-то необъяснимый поэтический прилив, подталкивавший его к поискам чего-то чистого и бескрайнего. Эти три устремления были частью его самого. До сих пор, однако, ему всегда удавалось удержать между ними некое равновесие.

И тем не менее, когда одно из них начинало брать верх в его душе над другими, то всегда его вытеснял ещё более сильный прилив пессимизма, являвшегося истинной основой его натуры.

— Вот интересно, почему оптимисты считают пессимизм негативной чертой?

— Вы правы. Я думаю, это потому, что пессимист никогда не может отделаться от предчувствия, будто в один прекрасный день весь мир вокруг него развалится на кусочки, и он постоянно живёт, пронизанный этим ощущением угрозы. Потом он внезапно враз теряет способность верить в то, что мир вокруг хоть когда-нибудь станет лучше. А потеряв эту веру, он становится похожим на мышь, вечно пребывающую в страхе перед кошкой; с этих пор он уже никогда не может расслабиться.

— Да-а… — Дайго вдруг сообразил, что женщина идеально выразила его собственные чувства по этому поводу. Возможно, сам он уже впал в пессимистическое состояние, хотя и осознавал это особенно остро в минуты уныния. Ему и в голову не приходило посвятить постороннего человека в свои чувства. У него не было ни одного друга, с которым он мог бы поделиться своими мыслями в минуты горести и неудач. Конечно, у него есть жена, и она очень хороший человек, но он не мог расценивать её как друга. И всё же по какой-то причине, несмотря на все попытки урезонить себя, бурные мысли и чувства, казалось, готовы были хлынуть через край, и он ощутил настоятельную потребность поделиться ими с кем-то. Возможно, это желание родилось здесь, в кромешной темноте, где он сидел с совершенно незнакомой ему женщиной, чей аромат, похоже, оказывал на него приятное, почти наркотическое, воздействие.

Почему-то в присутствии этой женщины он чувствовал себя словно кем-то другим, а не самим собой. А возможно, правдой оказалось как раз обратное — возможно, теперь, впервые за всё время, его истинное «я» наконец обрело выражение.

Судя по всему, неполадки с напряжением не будут устранены быстро. Напротив, за окном, также как и в этой комнате, всё было погружено во мрак, оттуда долетали лишь рёв ветра и шум грозы. Время от времени до них доносились приглушённые звуки снизу, но, похоже, со стороны других посетителей ресторана беспокойства ждать не приходилось. Безмятежный дух сельской местности в Европе, кажется, существенно отличался от того, что можно встретить в Японии.

— Я думаю, если человек способен заметить уныние и мрак в своей душе, но сумеет при этом облегчить её, поделившись своими чувствами с кем-нибудь другим, значит, у него ещё не всё потеряно и он из пессимиста может превратиться в оптимиста. — Дайго, словно опьянённый, произнёс эти слова, но виной всему был далеко не алкоголь.

— Думаю, в этом есть определённая степень облегчения. — Меланхоличный женский голосок заставил Дайго затаить дыхание. Он вдруг понял, что у его собеседницы тоже есть что-то на душе, чем она могла бы поделиться с кем-то другим.

«Вот так разговор получается!» — с усмешкой подумал он, дивясь собственному неумению обуздать эмоции. Как мог он так открыться этой молодой, явно хорошо образованной и, наверное, красивой женщине, которая в одиночку приехала в Париж в самую унылую осеннюю пору?

— Простите моё любопытство, но мне интересно, где вы живёте в Японии? — спросил он.

— Я живу в Токио.

— Одна?

— Да.

— И давно вы путешествуете?

— Сегодня вот уже как неделю.

— И когда вы намереваетесь вернуться в Японию?

— Пока ещё не решила. — Голос женщины звучал мелодично и как-то легкомысленно.

— Похоже, вы ещё не определились с планами. У вас какие-то трудности?

— Нет. У меня всё прекрасно. — Она произнесла это с язвительной ноткой в голосе, только Дайго не мог разобрать, кому был адресован этот сарказм — ему или себе самой.

— Значит, у вас всё прекрасно?

— Да. Если хотите послушать, я могу рассказать. Возможно, это позабавит вас.

— Простите, но, боюсь, я не понял, что вы имели в виду.

В этот момент в дверь громко постучали, и в комнату проник слабый луч света. Ядовитый пронзительный голос сказал по-французски:

— Электричества некоторое время не будет.

Дайго не слишком хорошо знал французский, чтобы разобрать фразу полностью, но смысл её понял. По-видимому, хозяйка отеля обходила свои владения, расставляя свечи. Собеседница Дайго громко ответила своим меланхоличным голосом:

— Всё в порядке, спасибо. Свечи нам не понадобятся.

Эти слова удивили Дайго, но он тут же сообразил, что и сам не хотел бы сидеть при свечах. Темнота, скрывавшая его и невидимую собеседницу, казалось, способствовала установлению между ними какой-то доверительной связи и позволяла им беседовать друг с другом свободно и откровенно.

Прежде чем кружок тусклого света приблизился к ним, Дайго махнул рукой хозяйке отеля, чтобы та ушла. Она кивнула раза два или три и удалилась без слов, закрыв за собой дверь.

Дайго молча ждал. Он чувствовал, что его собеседница хотела сберечь эту доверительную темноту, чтобы рассказать ему о чём-то.

В комнате по-прежнему стояла тишина, но Дайго был уверен, что незнакомка хочет поделиться с ним чем-то сокровенным, и он решил помочь ей начать:

— Вы говорили, что у вас всё прекрасно…

Она ещё некоторое время молчала, потом перевела дыхание и сказала:

— А дело, в сущности, в том, что есть одна женщина, которую я хотела бы убить. — Голос её дрожал от напряжения, но при этом она, похоже, прекрасно владела собой. — Последние два года я только и делаю, что просыпаюсь с этой единственной мыслью. Возможно, до сих пор мне просто не хватало смелости или подходящего случая, но я обязательно убью эту женщину в ближайшее время.

Столь откровенное заявление разожгло в Дайго жаркое любопытство.

— А почему вы решили, что вам обязательно нужно убить эту женщину?

— Она не имеет права жить, эта надменная гадина с ледяным сердцем. Два года назад своим высокомерием и гордостью она убила человека. И в тот же день я поклялась убить её.

Голос незнакомки перешёл в едва слышный шёпот, но Дайго буквально сердцем ощущал переполнявшие её печаль и гнев.

— А вы любили этого человека, которого она убила?

Вместо ответа незнакомка только вздохнула.

— Но почему же тогда этой женщиной не занялась полиция?

— Полиция провела обычное расследование, но им не удалось обнаружить каких-либо убедительных доказательств того, что это было убийство. А вот я знаю, что это было убийство.

— Тогда почему вы не пошли в полицию и не рассказали там обо всём, что вам известно?

— Видите ли, у меня не было доказательств, а голое заявление о том, что мне известен убийца, они не приняли бы. Может быть, эта женщина наложила на меня какое-то проклятие, но я даю вам слово, что моё сердце не узнает покоя, пока она не умрёт.

Теперь уже Дайго с трудом перевёл дыхание, после чего тихо признался:

— У меня такая же история.

— Что? — переспросила женщина с ноткой подозрительности в голосе.

А что, если она попросту выдумала всё только что рассказанное? Мысль эта внезапно осенила Дайго, но даже если незнакомка и выманивала у него его печальный секрет, он всё равно готов был поделиться им с ней.

— У меня точно такая же история. Я понял это, когда слушал вас. Есть на свете один человек, которого я хочу убить. Я давно мечтаю об этом. Я молился о его смерти всем сердцем. И я знаю, что жизнь моя не будет идти своим чередом, пока этот человек не будет убит.

— Кто же этот человек? — Вопрос был произнесён с гораздо большим жаром, нежели её собственная история.

— Профессор университета. Работает со мной вместе в одной лаборатории.

— То есть вы — профессор университета?

— Да. И человек, о котором я говорю, мой начальник.

— Он злой человек?

— В моём понимании он самый что ни на есть проповедник зла. Это безжалостное чудовище. Из-за таких, как он, люди считают нас, учёных, какими-то отщепенцами, оторванными от реальности. — Сам не осознавая того, Дайго крепко стиснул зубы, челюсть его буквально дрожала.

— А что он сделал? — напрямик, без всяких околичностей, спросила женщина.

— Если не вдаваться в детали, он впутался в одно грязное дело. Совершив грубую ошибку в бизнесе, он попытался скрыть её. Его компания выпускала некие конфеты, пользовавшиеся популярностью у детей, но позже примерно двадцать из этих детишек оказались больны раком. Родители их по большей части были бедными людьми и в своём горе попытались получить хоть какую-нибудь компенсацию. Но сколько таких семей было обречено на мучения до этого, никто даже сказать не может. Когда эта история стала достоянием гласности, продукт, конечно, был подвержен тестированию, но его осуществляли люди, работающие рука об руку с компанией-производителем, они написали фальшивый отчёт, и таким образом компания смогла избежать ответственности за содеянное и была освобождена от выплаты компенсации.

— Понимаю. Но почему эти несчастные жертвы не обратились в другой университет для анализа продукции?

— Наш университет единственный носит государственный статус в этой части страны и до сих пор считался самым престижным. Профессора гигиены других университетов этого региона боятся нашей исследовательской группы и вынуждены считаться с имеющимся мнением. К тому же пострадавшие не имеют возможности обратиться за отчётом в лаборатории Токио и Осаки. Для этого нужны влияние и связи. Пострадавшие могли бы чего-то добиться, будь у них возможность всколыхнуть средства массовой информации, но у человека, который несёт ответственность за трагедию, имеются крепкие знакомства в высоких политических кругах, так что ему удалось замять эту историю. Поскольку число жертв в общем-то невелико, выяснить правду не так-то уж просто.

Женщина промолчала.

— Разумеется, я уже неоднократно имел стычки с этим профессором по данному поводу. Я обратил его внимание на то, что некоторые ингредиенты злополучных конфет содержали избыточное количество канцерогенных веществ. Как только я стал касаться этой темы, он начал предпринимать шаги к моему увольнению из университета. Он до сих пытается сделать всё, чтобы меня перевели в захолустный университет на Аляске. Он мотивирует свою позицию тем, что там не хватает квалифицированных кадров и я мог бы занять солидную должность, но за этими его заявлениями кроется совсем другое. Нам, конечно, говорят, что в университете мы на постоянных должностях, но на самом деле карьера младшего преподавательского состава полностью зависит от начальства, хотя об этом мало кто знает…

Между тем буря, похоже, чуть поутихла. Молния, как будто удовольствовавшись поломкой электричества, теперь почти не сверкала. Даже хлеставший в окна дождь, кажется, сделался слабее. Пронзительные завывания ветра тоже теперь слышались откуда-то издалека, и на их фоне особенно подчёркнутой казалась тишина в комнате.

— Как страшно делается, когда подумаешь обо всех маленьких детях, у которых обнаружили рак, — тихо всхлипнув, проговорила женщина. — Пять лет назад я давала уроки французского одной миленькой девчушке, заболевшей этим ужасным недугом. Даже сейчас я не могу забыть, как она кричала тогда от боли. — Теперь женщина уже, не сдерживаясь, плакала.

— Значит, вы понимаете, что я чувствую, когда говорю, что хочу убить этого человека. Ведь нет более чудовищного преступления, чем обречь на мучения невинных маленьких детей. В «Братьях Карамазовых» есть эпизод, когда Иван и Алёша спорят о Боге и когда даже кроткий Алёша с жаром восклицает, что убийц невинных младенцев следует расстреливать. И это правильно. Некоторые люди действительно недостойны жить на этой земле.

— Я согласна с вами. Но по-моему, не у каждого хватит смелости заявить такое.

Смелость. Возможно, как раз этого слова Дайго страшился больше всего.

— Давайте не будем больше об этом. — Словно в каком-то трансе Дайго придвинулся к креслу женщины и порывисто взял её тёплую руку. — Давайте по крайней мере хоть ненадолго попробуем забыть об этом.

Женщина накрыла ладонью его руки. Дайго чуть наклонился вперёд, вдыхая аромат её духов.

— Можно мне?.. — торопливо пробормотал он и порывисто сгрёб её в объятия.

Она легко вспорхнула к нему на колени и уселась, отвернув лицо.

Дайго ткнулся щекой в её плечо, и, когда она повернула шею, губы их встретились. У неё был нежный, изящный ротик. Не отрываясь от её губ, Дайго расстегнул ей сзади молнию на блузе, рука его нащупала женскую грудь, ощутив всю упругость молодого тела.

И блуза, и бюстгальтер легко соскользнули с её плеч. Дайго заметил, что уши у женщины проколоты для серёжек. Языком он прошёлся по гладкой, нежной коже её шеи. Сам он был уже полностью возбуждён, да и женщина, чувствовалось, тоже. Его одолел словно какой-то дурман, на память тут же пришли строки из Мопассана: «Возможно, эти мимолётные объятия разгонят по жилам трепет, наполнив нас бурлящим и божественным опьянением».

Между тем их частое дыхание немного улеглось, как и буря за окном, и в гостиной воцарилась атмосфера тихой грусти и меланхолии. Дайго вдруг увидел себя как бы со стороны — вместе они походили на какое-то скульптурное изваяние.

Потом, прямо у него на коленях, женщина оправила на себе одежду и наконец перебралась в своё кресло. Некоторое время они продолжали молчать, потом женщина заговорила, и на этот раз голос её задрожал с новой силой.

— Расскажите мне об этом жестоком профессоре, принёсшем вам такие душевные страдания. Кто он такой? Откуда взялся?

— Он профессор здравоохранения в университете «J» в Фукуоке. Зовут его Акисигэ Йосими, — начал Дайго на откровенной ноте, надеясь таким образом продлить самообман. Потом, продолжая разговор, он спросил: — А как имя той женщины, которую вы так ненавидите и хотите убить?

— Её зовут Мидори Нагахара, она старшая дочь владельца отеля «Эмеральд вью», что на озере Хаконэ.

— А вы? Почему вы не расскажете мне о себе?

— О себе? Меня зовут Фумико Самэхима. — Женщина взяла руку Дайго и на его ладони пальцем вывела несколько китайских иероглифов, в сочетании означавших имя «Фумико». — Живу я одна, в Токио, занимаюсь переводами на дому и только по вторникам и пятницам работаю с двенадцати до шести в конторе.

Дайго хотелось расспросить женщину ещё о многом, но он чувствовал, что сначала должен рассказать ей что-нибудь о себе.

— А меня зовут Кохэй Дайго. Я живу в Фукуоке и преподаю в колледже тамошнего университета. — Он намеревался продолжить рассказ, но женщина вдруг прижала палец к его губам, призывая замолчать.

— Достаточно. Пожалуйста, не рассказывайте мне больше ничего. Всё остальное не важно. Думаю, я уже поняла вас гораздо лучше, чем кто-либо другой. Главное, вы дали мне понять, что чувствуете в глубине души. И я тоже поделилась с вами тем, что у меня наболело. В сравнении с этим любые подробности нашей жизни становятся незначительными. И теперь мы могли бы расстаться — расстаться, так и не увидев друг друга в лицо.

Эти слова она произнесла с жаром, словно мать, увещевающая сына.

— Но что же будет потом? Смогу ли я когда-нибудь?..

— Наша встреча была редкой и судьбоносной случайностью. Скорее всего на нашу долю больше никогда не выпадет такой вот ночной встречи в старинной гостиной. Конечно, было бы прекрасно, если бы мы когда-нибудь встретились снова в Париже или в Токио. Но если такое и произойдёт, не думаю, что та новая встреча будет окутана столь же таинственным ореолом, как сегодняшняя.

Дайго был потрясён этими словами и даже не нашёлся что ответить. А женщина продолжала:

— И всё же у меня осталось впечатление, будто вы — моё второе «я», и вы тоже, надеюсь, ощущаете подобное относительно меня.

— Ну конечно, я…

— Благодарю вас. Не нужно больше обсуждать наши сегодняшние откровения, пусть они останутся в нашей душе светлым пятном и, быть может, помогут каждому из нас преодолеть что-то в будущем.

Пока Дайго соображал, что ответить, женщина встала, нежно провела пальцем по его щеке и тихо вышла из комнаты, едва слышно постукивая каблучками по ковру. Дайго был так поражён её внезапным уходом, что, казалось, просто прирос к своему месту, лихорадочно пытаясь отыскать какие-нибудь слова, чтобы вернуть её.

Когда дверь за ней закрылась, Дайго вдруг почувствовал душевную усталость и, обмякнув всем телом, откинулся на спинку кресла. Какая-то часть его существа настоятельно призывала догнать женщину и попросить разрешения разглядеть её лицо, но этого побуждения было недостаточно, чтобы заставить его подняться на ноги. Его удерживало в кресле сознание того, что женщина тоже не видела его лица. Он вдруг со всей остротой ощутил в прохладном воздухе гостиной слабый аромат её духов.

Он раздумывал над её словами. Она говорила о чистоте их отношений и о смелости. Интересно, что она подразумевала под смелостью? Прислушиваясь к завываниям ветра вдалеке, Дайго погрузился в грёзы.