Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

Ярославль, Аглицкое подворье, 1591 год

Когда Димитр завершил свой рассказ, Марина по-детски всхлипывала, закрыв лицо ладонями. Димитрий не удивился – он привык к тому, что, выслушав столь горестную историю, женщины плачут, а мужчины хватаются за оружие и клянутся, что, случись им оказаться о ту пору в Угличе, они бы спасли обоих мальчиков – и царевича, и его названого братца. И не стали бы раздумывать – сразу ли рубить Битяговского и прочих злодеев или дождаться боярского слова Нагих.

Так было и в буйных куренях украинских казаков на Сечи, а потом в Брагине, под Киевом, у князя Адама Вишневецкого, здесь, в Самборском воеводстве, а потом и в Кракове. Первой печальную историю Ваняткиной гибели и царевичева спасения услыхала Лизавета, Элизабет, рыжеволосая служанка али полюбовница Горсея, аглицкого дохтура. Ей рассказал об этом сам Горсей, когда ночью привез в Ярославль сомлевшего от страха и переживаний зареванного мальчишку. Уж как тогда Элизабет причитала – совсем как бабы на Руси причитают, даром что по-аглицки! Бедным сироткой Димитрия называла – и это при живой-то матери!

Ты, литл бой, говорила, потому есть сирота, что mother свою (матушку то есть) не скоро увидишь. На божьем свете ты теперь один, и нет у тебя, кроме сэра Джерома и аглицкой короны, помощи и защиты. Но имя сэра Джерома ты, литл бой, когда вырастешь, вслух не называй, ибо то есть тайна великая. Величай его дохтуром аглицким, что тебя от верной смерти спас. Мол, позабыл ты его имя-звание, слишком мал тогда был.

А скот верный, который Горсею служил, привел Димитрию в пример своего короля Якова. Король этот с младенчества без матери рос, и ничего – сильным да здоровым вырос, хоть и колченогим. Димитрий у скота спрашивал, почему его хозяин животиной называет, стыдно ведь мужику не просто юбку носить, но еще при этом и скотиной зваться! У нас на Руси, мол, бояре да дворяне холопов хоть смердами кличут, а у вас в аглицкой земле и вовсе скотами! А еще говорите, что у вас земля вольная да веселая, не чета Руси! Какая ж она вольная, сплошное скотство!

Яшка на то рассмеялся громко и сказал, что он – не скот, животина то есть, а вольный скот из земли Скотии, где прочие скоты живут. А мужики там все в юбках ходят, чтоб от зазорных англичан, кои в штанах, отличаться. Димитрий от удивления даже плакать перестал, спросил: «Что ж это за земля такая, где одни скоты, холопы то есть, живут? А люди вольные там имеются, звания благородного?»

Яшка на мальца не рассердился, объяснил, с трудом подбирая русские слова, что есть скоты, с ударением на первом слоге, а есть – скоты. Скоты, что с ударением на первом слоге, – это люди вольные да сильные, вроде как ваши казаки, живут они в земле Скотии, или в Скотландии, а столица у той земли – славный город Эдинбэр. Я казаков знаю, у меня однажды был «закадычный кор-реш», good friend казак! Мы с ним на Москве сильно пили да – у вас так говорят! – братались!

А дальше Яшка рассказал, что аглицкой королеве Лизавете скоты вольные не подчиняются, у них свой король есть – тоже Джеймс, Яков по-русски. А матушку сего короля, умницу да раскрасавицу Марью Стюарт, аглицкая королева сгубила, голову ей отрубить велела, а поначалу долго в тюрьме держала.

– Совсем как у нас… – грустно сказал Димитрий. – На Руси много казнят. Батюшка мой особливо в этом старался. Чуть матушку не казнил. Только вот я не разумею, отчего ты – вольный скот – аглицкому королю служишь?

– А я, – ответил вольный скот, – не аглицкому королю служу, а сэру Горсею, а уж сэр Джером – тот аглицкому королю… Сэр Джером мне money платит, деньги по-вашему, и очень меня и вольность мою почитает.

– Ты ж сказал, что англичане вашей королеве Марье голову отрубили? – удивился Димитрий. – Как же можно убивцам своей государыни служить?

– Сэр Джером ей голову не рубил… – объяснил Яшка. – Он человек умный да благородный. И платит он мне хорошо. А у нас в Скотии за деньги служить не зазорно. Наши люди и французскому, и польскому королю служат.

– А у нас на Руси, – объяснил царевич, – служат не за деньги, а за страх и за совесть…

– У нас за страх и совесть никто служить не будет… – пожав плечами, ответил скот. – Мы – вольные люди, никого не боимся. Нам деньги нужны да почет. К тому же королева аглицкая Лизавета в летах уже, а когда умрет, ее корона нашему королю Якову достанется. Детей ведь у нее нет. Она виргин – безмужняя, по-вашему.

– Как так безмужняя? – не поверил Димитрий. – Монахиня? Али на постриг готовится?

– Не монахиня и не готовится… – объяснил Яшка. – В Англии, да и у нас в земле Скотии, женщинам править страной позволено – и замуж можно не выходить.

– И Марья Стюарт замуж не выходила?

– Выходила… – довольно рассмеялся скот. – Целых три раза – один раз за короля французского, да тот в младых летах от дурной башки помер, второй раз за аглицкого принца, князя по-вашему, Генриха Дарнлея, да тот спился и весь изнутри сгорел. От него у королевы и сын родился – Джеймс.

– Знамо дело, – кивнул Димитрий, – и у нас мужики так горят. А третий раз она за кого вышла?

– За верного своего слугу лорда Босуэла, великого воина!

– Где же это видано, чтобы госпожа да за слугу вышла? – не поверил Димитрий.

– А это, – глубоко вздохнул скот, – тебе, литл бой, пока не понять. Сие тайна великая… Любовь – лямур то есть… Так говорят французы, мужи достойные и мудрые, хоть жаб и жрут!

– Господи, сколько ж чудес на твоем свете есть! – воскликнул Димитрий. – И страны разные, и скоты в юбках, и лямур, и жаб едят! А мы тут в Угличе сидим, так, почитай, кроме Волги и рыбных ловов, ничего и не видели! Матушка моя тоже все про лямур мечтала, да не сказывалась! Это я у девок комнатных подслушал, когда они полы мыли!

– Ничего, литл бой, – утешил мальчика скот, – ты теперь много стран увидишь! Потому как ты теперь вроде меня – вольный человек!

Димитрий поначалу горько плакал, потому что становиться из царевича каким-то вольным человеком ему не хотелось. Царевич, он что, – он в золотых одеждах ходит, и все ему в пояс кланяются, надежей российской, государевым сыном зовут. И пропитание ему добывать не надо – всяк царевичу дары щедрые принесет. А вольный человек сам о себе заботиться должен! Тяжело-то вольному человеку на белом свете!

Царевич поначалу, правда, тоже не сам пропитание себе искал: Горсей с Элизабет да скотом вольным Яшкой о нем пеклись. Правда, пища аглицкая Димитрию не нравилась – ему бы щец навернуть да рыбки с Волги в ушице али жареной, а вместо этого по утрам Лизавета царевича противной овсяной кашей потчевала, а на обед скот Яшка мясо с кровью готовил. Не мог царевич это мясо противное есть, рыбки с Волги требовал. А скот вольный ему на то говорил: «Не надо капризничать, принц. Вольный человек может есть любой пища. To get used. Привыкать!»

Царевич и привыкал понемногу… Через силу мясом жестким давился… Может, и правда пора самому себе пропитание добывать? Сбежать на Волгу, смастерить удочку, наловить рыбки да на костерке ее и изжарить! Ох, вкусно будет! Есть, стало быть, и у вольных людей свои удовольствия. Их против воли невкусной едой не пичкают… Но Горсей царевича за ворота не выпускал – людей Годунова боялся. Только во дворе поиграть можно было – да и то под Яшкиным присмотром.

Горсей сказывал, что в Угличе после мнимой царевичевой смерти разгром страшный был. Прискакали люди Годунова-злодея, и стало от них в городе черным-черно, как от воронья. Родичей царевичевых на дыбу подняли, дознание учинили: мол, как посмели думные дворяне Нагие мятеж против государя-батюшки Федора Иоанновича да слуги его первейшего, Годунова Бориса Федоровича, в царском городе поднять?!

Дядя Михаил с дыбы кричал: «Какой мятеж, прости Господи! Мы ворот не закрывали и людей царских в город свободно допустили. А что злодеев самовольно порешили, так они царевича зарезали!»

Скот вольный Яшка все удивлялся, почему бояре Нагие да мужи угличские от людей царских ворота не закрыли и к обороне не приготовились, пока время было. Знали ведь, что Годунов им смерти своих людей не простит! Замучит, запытает, в острог сошлет!

А царевич этому нисколько не удивился, объяснил скоту Яшке, что против государя русским людям никак бунтовать нельзя, только против слуг государских! Государь – он всему на Руси голова и владыка!

Горсей, как услышал про то, спросил у Димитрия: «Я слыхаль от лорд Афанасий Федорович, что вы сами, принц, из снега статуй лепить и Годунов Бориска его называть. А потом статуй сей снежный – разрушать!»

Димитрий дохтуру отвечал: «Так то статуй снежный, а то люди государевы!»

А Горсей ему: «Не люди king Feodor, а люди злодзей Борис Федорович!»

Горсей Димитрию объяснял, что ежели родичи его приказ отдали убийц, Годуновым подосланных, жизни лишать, то дальше пойти надо было. Ворота в город запереть – и с людьми Бориски Годунова сражаться. Мол, он так лорду Афанасию Федоровичу и советовал. Не велел бы Годунов царя Федора город рушить, ушли бы его люди от угличских стен восвояси.

А царевич подумал, что, видно, поутру после кровавой баньки родичи его смелости своей испугались и решили к государю да к Годунову Бориске с повинной пойти. Так на Руси часто бывает – сделает русский человек первый шаг, а на второй – никак не решится!

Димитрий все удивлялся, что его люди злодея Бориски в Ярославле не ищут, а Горсей объяснял, что дом аглицкой торговой кумпании трогать нельзя, иначе война между Московией и Англией случится. И еще говорил, что первому лорду Борису Федоровичу, видно, выгоднее принца мертвым, чем живым, считать.

«Как же я опосля докажу, что царевич я, а не самозванец?» – спрашивал у дохтура Димитрий.

– На все есть свой time, время по-вашему, – объяснял Горсей. – А время есть money, деньги. Нужно to wait, ждать. Стать совсем болшой. Тогда и доказывать, что вы есть принц.

– Но как же я тогда докажу-то? – не унимался царевич.

– Тогда и узнать, как доказать… – хитрил Горсей.

Но Димитрий догадывался, что хитроумный англичанин и сам не знает точного ответа на этот вопрос.

А между тем из Углича доходили грозные вести. Родичей царевичевых в застенках запытали, а после сослали кого куда. Царицу-матушку Марью Федоровну под именем Марфы в дальнем монастыре постригли и держат там под крепкой охраной.

А угличских людей, что злодеев, Ваняткиных убивц, порешили, кого тоже в застенках запытали, а кого и в острог сослали. И даже колокол наказали, что угличан на кремлевский двор созвал, убивцев наказывать. Вырвали у этого колокола по приказу Годунова язык да в Сибирь сослали, как бунтовщика, царева ослушника.

– Это есть варварство! Barbarian traditions! – возмущался Горсей, посиживая с Яшкой да Элизабет за кружкой доброго эля. – Наказать неживой предмет – колоколь! Как можно? Даже наш покойный король Генрих Восьмой не наказывать неживой предмет!

Митенька в уголку сидел да книжку с картинками снова разглядывал – ту самую, что в страшный день Ваняткиной смерти. Грустно ему было, плакать хотелось, но терпел, как царевичу положено. Димитрию и вольный скот часто говаривал: надо терпеть, принц, мужчины не должны плакать. И по матушке вслух горевать тоже нельзя: ты теперь мужчина, вольный человек!

Митя и братца Ванятку про себя оплакивал: случалось, даже приходил к нему братец названый во сне. Одет был Ванятка в царевичево дорогое платье, а на шее – тонкая такая полоска алая, только кровь не сочится. И говорил Ванятка царевичу: «Отомсти за меня, братец! Убийцам моим отомсти!» А царевич клялся названому братцу просьбу эту великую исполнить.

Услышал Димитрий разговор про колокол, в Сибирь сосланный, да и говорит:

– Это ты зря, дяденька дохтур, про колокол так говоришь. Колокола у нас на Руси – все живые. В них Божий глас! Они в церковь да на суд народ созывают!

– В England, чтобы людей позвать, трубят в горн. По-вашему, в большой дудка… – объяснил Горсей. – Только горн – неживой!

– А у нас колокол – живой! – стоял на своем Димитрий. – В нем – душа!

– Soul… Душа… – растроганно сказала Элизабет, которой Горсей каждый вечер позволял сидеть с мужчинами за столом.

Димитрий этому очень удивлялся – на Руси баб, даже царицу-матушку, с мужиками за один стол не сажали. А тут – сиди себе да пойло странное из кружки попивай! Горсей и целовал свою Лизавету при Яшке да при Димитрии, а та не стеснялась и не краснела даже, только улыбалась радостно. А ведь не жена она дохтуру – так, полюбовница! Видно, меж ними тот самый лямур и есть, про который скот вольный Джеймс царевичу рассказывал.

– У вас, русских, все душа и всюду душа… – с заметным уважением сказал Горсей.

Димитрий подумал тогда, что, видно, в земле аглицкой души не хватает, а в земле московской – воли.

О многом он тогда стал задумываться да многое понял. Прежде всего понял, что иноземные люди – вовсе не поганые, как на Москве говорили, а такие же человеки, только нравы у них особенные. И нравы эти уважать надобно, потому как в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Его, царевича московского, иноземные люди от смерти спасли, стало быть, и Горсей, и Яшка-скот, и Элизабет Димитрию ныне наипервейшие друзья. А что Элизабет с Горсеем своим живет невенчанной, так на то у них, верно, причины есть.

Однажды царевич не утерпел, спросил у Лизаветы, по какой такой причине они с дохтуром не женятся. А она вздохнула так тяжело и говорит, что у сэра Джерома служба особенная и с женой да детьми малыми ему некогда возиться. Вот они в Англию, в город Лондон, скоро возвернутся, тогда и поженятся. А неженатыми жить не зазорно, если меж рыцарем и его дамой – любовь.

– Лямур? – переспросил царевич, вспомнив чудное слово, которое говорил ему давеча вольный скот Яшка.

– Yes, little boy, – ответила Элизабет. – Как у knight Ланселот и kween Гиневра. По-вашему, как у воина и царицы.

– У нас на Руси царицы воинов не любят! – возразил Димитрий. – Царей, мужей своих, им любить велено. У этой вашей царицы Гиневры муж был?

– Был, – призналась Элизабет. – Great king! Великий царь, по-вашему. Артур.

– И что ж этот царь своей жене какого-то воина любить позволил? И не наказал их?

– King Arthur наказать их. Yes, – согласилась Элизабет. – Но сие есть great love! Любовь великая! This is God's will! Воля Господа!

– Как же Господь повелел мужней жене какого-то воина любить? – усомнился царевич.

– This is mistery. – объяснила Лизавета. – Тайна…

– Может, и у тебя муж есть? – поинтересовался царевич. – Али у дохтура жена в земле аглицкой осталась?

– No, little boy, – пояснила Элизабет. – Никого нет. Мы есть одни.

– Тогда женитесь – и дело с концом! – посоветовал царевич.

– Обязательно жениться, – подтвердила Элизабет. – After. Дома. In England.

Царевич так понял, что в земле русской их аглицкой церкви нет, потому Горсей с Лизаветой и не женятся. Перестал Лизавету про то пытать и задумался крепко, что это за great love такая. Может, и с ним через много лет она случится?

Вот и случилась она с Димитрием – как в воду глядел! Сидит он теперь, через много лет после того разговора, в ляшском городе Самборе, у ног прекрасной панны Марианны, Марии по-нашему. И хочется назвать ее боярышней Марией Юрьевной, да язык не поворачивается. Какая она Мария Юрьевна? Боярышни на Руси тихие-тихие, воды не замутят. А эта – гордая, умная, смелая, просто царь-девица из старых русских сказок, что Мите когда-то маменька рассказывала.

Виват, панна Марианна! Так латиняне древние говорили. Латинский язык Димитрий тоже знал – в монастыре униатском на Украйне польской ему выучился. Он многому в своих странствиях выучился – и у казаков на острове дивном Хортица бывал, в их куренях вольных, и у цыган даже! У цыган выучился с медведями плясать, они мишек по селам водили.

А в монастырях на Белом море Димитрия греческому да стародавнему славянскому научили. Горсей, в Ярославле еще, да потом в Архангельске, его английскому да французскому выучил. А на украинских землях Речи Посполитой царевич по-польски заговорил. Вот такая у Димитрия случилась в жизни наука! Был московским царевичем, а стал вольным человеком. Ныне его удача, высоко замахнулся – на сам престол московский. Только, коли удастся его дерзкая мечта, останется ли там его воля, на престоле?