Укрощение герцога

Глава 27 Имоджин узнает кое-что о брачной постели, а также о других постелях

– Не могу этому поверить, – твердила Имоджин, сотрясаясь от хохота.

– М-м… – промычал Рейф, выволакивая ее из театра. Она бежала за ним следом, а небольшие лужицы и остатки крема струились по ее одежде.

– Я не могу явиться домой в таком виде! – сказала она, смеясь.

– Вы не можете также войти в таком виде в мой экипаж, – заверил ее возница, стоявший рядом со своей коляской.

Рейф выудил из кошелька соверен. Возница принял его, но покачивал головой:

– Это погубит мои сиденья. Экипаж провоняет, что неудивительно. В креме есть молоко, а молоко свертывается и киснет.

Рейф протянул ему еще монету.

– Я довезу вас до «Лошади и грума», – сказал кучер ворчливо. – До Силчестера не поеду. На постоялом дворе вы можете обмыться. Там есть насос. .

Имоджин крепко держалась за Рейфа, пока кучер расстилал на сиденьях попону. Она приняла на себя основной удар пирогом: теперь он сползал по ее левому плечу.

Рейф взобрался в экипаж и протянул ей руки.

– Вы будете сидеть у меня на коленях, – сказал он.

С мгновение поколебавшись, Имоджин поднялась в экипаж. И конечно, ей пришлось сесть к нему на колени. Ведь он собирался прийти к ней в комнату этой ночью. Это казалось неизбежным, правильным и восхитительным, как ничто другое в ее жизни.

Минутой позже она уютно угнездилась у него на коленях. Он молчал, поэтому голос подала она:

– Где эта «Лошадь и грум»?

– Не знаю.

– Я никогда не мылась под струей насоса. А вы?

Она все еще не могла прийти в себя и готова была снова рассмеяться.

– Да, мне приходилось. Будет довольно прохладно. – Он помолчал. – Мы снимем там комнату. – Его руки крепко обвились вокруг нее. – Конечно, не на ночь. Но вы могли бы принять ванну, если захотите.

Голова у нее кружилась.

– Гейбриел?

Голос звучал тихо и трепетно.

Он склонил к ней голову, и прошла минута-другая, прежде чем она смогла бы закончить фразу, а потом уже была не в силах вспомнить, что хотела сказать. Но он избавил ее от затруднения.

– Я смог бы вымыть ваши волосы, – сказал он, уткнувшись носом в ее локоны.

– Нет! – возразила она инстинктивно. Она не будет чувствовать себя уютно, если мужчина увидит ее совсем обнаженной.

Коляска остановилась, и дверца ее распахнулась.

– Вы оба, вон из моей коляски! – сказал возница, и тон его не обещал ничего хорошего, потому что в нем было нечто среднее между открытым отвращением и оценкой оплаты его неудобства, выраженной в соверенах, позвякивавших в его кармане. – Я подожду вас. Хотите? – хмыкнул он.

– Нет, – послышался ледяной ответ, от которого даже Имоджин пробрала дрожь. – Мы найдем кого-нибудь посговорчивее.

Возница пожал плечами.

«Лошадь и грум» был маленький, но крепко построенный постоялый двор, приспособленный для фермеров, приезжавших в городок год за годом продавать на рынке свои продукты. Дверной проем был настолько низким, что, казалось, Имоджин придется, входя, пригнуть голову.

– Мы с женой нуждаемся в комнате и горячей ванне. И немедленно. Во время пантомимы с нами произошла неприятность.

Владелец постоялого двора заметил крем, размазанный в темных волосах Имоджин, и согнулся в низком поклоне.

– Я это вижу, сэр. Эти актеры пантомимы – чистая отрава. Они по-настоящему опасны и не проявляют ни малейшего уважения ни к кому. Сюда, сэр.

Он провел их в приятного вида комнату с низким потолком и пообещал немедленно обеспечить им горячую ванну.

И, надо заметить, она была доставлена незамедлительно. Имоджин непрестанно думала о Гризелде и о тех недолговечных связях, о которых та ей рассказывала, в то время как никто на свете, включая и ее брата, не имел о них понятия.

– Гейбриел! – сказала Имоджин, как только дюжий детина внес ванну и налил в нее дымящуюся воду.

– Имоджин! – отозвался он, бросая на нее лукавый взгляд.

Потолок их комнаты едва поднимался над его головой. Он представлял собой ряд массивных деревянных перекрытий. Маленькое косое слюдяное окошечко ютилось под самыми стропилами.

– У меня это первое приключение подобного рода…

– И последнее, – сказал он достаточно громко и отчетливо.

Имоджин вздрогнула.

– Ну, вполне может быть. Я, конечно, не планировала ничего подобного. Я не… – принялась она объяснять, запинаясь на каждом слове, но осеклась. – Сейчас я хотела бы принять ванну. Одна, – добавила она. – А потом я… – Она снова замолчала.

– Почему бы вам немного не передохнуть? – спросил он, как заботливый дворецкий.

Имоджин сделала резкое движение подбородком, означавшее согласие.

Она осталась в одной нижней сорочке с массой влажных волос, завязанных полотенцем. И ожидала своей участи – стать безнравственной женщиной.

Такой момент, наверное, обязательный атрибут райской птицы или ночной бабочки. Всегда бывает состояние нерешительности и колебания, перед тем как она бросится в греховную бездну, миг, когда она стоит на берегу потока, прежде чем стать порочной женщиной, вертихвосткой, легкомысленной особой.

Он вошел в комнату тихо. Имоджин сидела на постели. Не ложилась. И эта ситуация навеяла неприятное воспоминание о ее первой брачной ночи. Она была обернута одеялом. И отбросила одежду в сторону.

Никто не мог бы сказать, что Имоджин Мейтленд, вступив на путь греха, вела себя с девической покорностью или робостью.

Ее партнер прошел через комнату и задул свечи, воспользовавшись маленьким оловянным колпачком, предназначенным для этой цели.

Разве он не спешил, как она? Сердце Имоджин забилось отчаянно.

Потом он обратил взор на нее, и в его глазах, едва блестевших в полутьме, было что-то, придавшее ей отваги. Он подошел к камину и погасил свечу, стоявшую на каминной полке. Оставалась только одна зажженная свеча на столе у окна. Ее слабый свет отбрасывал неровные тени на предметы мебели, соревнуясь с лунным, проникавшим сквозь маленькое освинцованное окошко.

И тогда, не спуская с нее глаз, он погасил и эту последнюю свечу.

– Если вы простите мою глупость, – сказал он неторопливо своим профессорским голосом, – я избавлюсь от этих фальшивых усов. От них над губой образуется красная отметина, а я, как видите, тоже не лишен тщеславия.

Имоджин не смогла удержаться от смеха. Это был приветственный смех падшей женщины. Она начала приходить к выводу, что ее натура аморальна. Она просто трепетала от радости и предвкушения. Это свидание в чужой незнакомой комнате на постоялом дворе с красивым, стройным, поджарым мужчиной, готовым одарить ее бесчисленными поцелуями, не вызывало у нее ни малейшего угрызения совести. По ее жилам, как жидкий огонь, струились радость и предвкушение.

На мгновение у нее появилась мысль о том, что она на самом деле падшая женщина, но тотчас же исчезла. Гораздо больше ее интересовало длинное мужское тело, сейчас изогнувшееся с намерением снять сапог. И эта жесткая, сильная, мускулистая нога была красива.

Комната была так тускло освещена, что она не могла рассмотреть его лица. И это возбуждало Имоджин. Неудивительно, что женщины, совершающие адюльтер, ведут себя глупо: в этом акте было чистое возбуждение, струящееся, как расплавленное золото. Его второй сапог со стуком упал на пол, за ним последовала одежда. Его тело все еще казалось ей тенью во мраке, телом любовника-демона.

Рейф наконец повернулся. Имоджин была вся сияние с ее белыми плечами, с которых соскользнуло жалкое покрывало Она распустила волосы и позволила им упасть на одно плечо. Они струились, как темные воды.

– Господи, как ты прекрасна, – сказал он, садясь на кровать и проводя ладонью по ее щеке.

Это был решающий момент, от которого зависел успех или неуспех вечера. Вдруг она взглянет в лицо, лишенное усов, и с криком выбежит из комнаты? Но как только он дотронулся до ее щеки, ее глаза закрылись. Поэтому он склонился к ней ниже и попробовал… прикусить ее полную нижнюю губу, а потом принялся целовать ее страстно и яростно в ответ на ее легкий вздох. Каким-то образом момент, когда она могла взглянуть ему в лицо и узнать его, был упущен, потому что он не переставал целовать ее, стянув с нее покрывало.

И вот Имоджин перед ним – такая прекрасная, какой он ее и представлял. Веки ее затрепетали, и Рейф снова принялся отчаянно целовать ее. Потом медленно его сильное жесткое тело опустилось на ее нежное, и он сказал себе, что должен запомнить этот первый раз, когда тело Имоджин оказалось под ним. От острого наслаждения голова его кружилась.

Но предчувствие, тягостное опасение, что Имоджин откроет глаза и узнает его, не проходило…

– Ты держала глаза открытыми, когда Дрейвен занимался с тобой любовью? – спросил Рейф.

Звук его голоса зазвенел у нее в ушах. Он намеренно назвал ее мужа по имени.

И в то же время его рука заскользила вниз по ее бархатистой шее и коснулась нежных, колеблющихся под рукой, но достаточно тяжелых грудей, а потом и изящного изгиба бедер.

– Я… – пробормотала Имоджин, задыхаясь, и повернула голову.

– Вы занимались любовью в темноте и под одеялом? – проворчал Рейф.

Глаза Имоджин были раскрыты, но он знал, что она не может видеть его лица, потому что его голова была опущена, а губы скользили по ее груди.

– Да, – ответила она прерывистым шепотом.

– Тогда закрой глаза, – сказал Рейф, и голос его показался ей грубым. – Закрой глаза, Имоджин. И не шевелись.

Он принялся ласкать ее грудь языком, и Имоджин погрузилась в темноту, а руки ее принялись слепо шарить по воздуху в поисках его волос, и тело ее сотрясалось.

Чуть позже Имоджин поняла, что заниматься любовью с демоническим чужаком, повелевающим тебе закрыть глаза и раздевающим тебя донага в ночной тишине, который покусывает и ласкает тебя с головы до ног, ничуть не похоже на минуты близости с мужем. Ничуть. Она попыталась глубоко вдохнуть воздух, старалась не замечать ощущений, возникших у нее между ног. Потому что он велел ей закрыть глаза. И не двигаться.

Ее голова металась по подушке. Рейф втянул сосок Имоджин в рот, доводя ее этим до безумия, до полубредового состояния. Но вместе с одуряющими волнами страсти ее начало охватывать раздражение. Дрейвен и она занимались любовью в темноте. Дрейвен был возлюбленным ее юности, и больше всего на свете Имоджин хотела доставлять ему наслаждение и делать его счастливым. Если Дрейвен не желал, чтобы она двигалась, она старалась оставаться неподвижной, насколько это было возможно, превратить свое тело в колыбель для него, стараться любым способом показать ему, как она его любит и ценит. Это происходило в темноте и под покровами, и она быстро усвоила, что Дрейвену неприятно, когда она прижимается к нему. Однажды она сделала это инстинктивно. Ее бедра изогнулись ему навстречу, и он сказал:

– Ради Бога, Имоджин, позволь хоть раз в жизни совершить мне свое мужское дело.

Но сейчас она находилась в чужой комнате, а ее партнер не был ее мужем. И будь она проклята, если согласится лежать неподвижно, как покорная жена, пока он станет наслаждаться ее телом, и будет стараться не открыть глаза и не произвести ни одного движения. Когда эта мысль выкристаллизовалась в ее сознании, Имоджин так быстро спрыгнула с кровати, что чуть не лягнула партнера в самое уязвимое место.

– В чем дело? – закричал он, вставая на колени.

С минуту она просто смотрела на его тело, плохо различимое в тусклом свете. Кровать представляла собой широкое старинное ложе на четырех столбиках, рассчитанное на то, чтобы выдерживать прыжки увесистых фермеров и их жен, как и падших женщин и их демонических любовников.

Он стоял на коленях: одна стройная длинная линия его тела, шедшая от красиво очерченных плеч и переходившая в грудь, слегка опушенную волосами, треугольником спускавшимися вниз… Имоджин разглядывала его долго и чувствовала, что на губах ее улыбка, будто она смотрела на себя.

Она ошиблась. Ей уже удалось рассмотреть снаряжение Рейфа. По всей вероятности, решила она, оно бывает разным у мужчин, но этим братьям повезло в этом смысле обоим.

Она не могла выбросить из головы слова Рейфа о том, что он готов держать пари, что Дрейвен занимался с ней любовью в темноте и под одеялом и не показывал ей своего орудия, которое демонстрировал только распутным женщинам. Ну, вот теперь она стала такой женщиной и решила, что не будет закрывать глаза из страха увидеть этот орган.

Он улыбался. Его лицо оставалось в тени, но она видела блеск его белых зубов, а в голосе расслышала ленивое довольство, когда он растянулся на постели во весь рост, полный животной грации.

Имоджин расслышала свое тяжелое дыхание и захлопнула рот. Она стояла обнаженная посреди комнаты, а нагой мужчина лежал на постели перед ней. Она выставила вперед бедро и уперлась в него рукой.

– Я не хочу держать глаза закрытыми, – сказала она, и тон ее был непререкаемым. Он кивнул. – Мы не женатая пара, вынужденная скрываться друг от друга под простынями.

– Могу я попросить тебя вернуться в постель, о женщина, которая не является моей женой?

Она сделала шаг к нему и остановилась.

– Сначала я хочу задать несколько вопросов.

На ее слова он ответил смехом, хрипловатым и довольным, от которого она почувствовала еще большую уверенность.

– Что мне полагается делать, когда ты лежишь на мне?

– Все, что тебе угодно.

Ответ последовал очень быстро, но Имоджин ждала другого.

– Как вела бы себя райская птица или ночная бабочка?

– Для столь просвещенной особы ты пользуешься устаревшим лексиконом, – сказал он, и в его тоне она почувствовала легкую насмешку. – Райская птица стала бы делать все, чтобы доставить радость своему партнеру, и это должно включать явственно заметный энтузиазм.

– О!

Это было не очень точное объяснение.

– Но может быть, тебя больше интересует игра, а не конечный результат? Потому что гадкая и озорная девчонка, отважная женщина, забравшаяся в эту постель ради удовольствия, а не из корысти, будет делать то, что необходимо, чтобы получить максимум удовольствия самой.

– О!..

– Ей будет плевать на партнера. Пусть уж он сам о себе позаботится.

Имоджин улыбнулась. Разве она не говорила, что любовная связь ей нужна, чтобы больше узнать о мужчинах? И все же похоже было, что на самом деле ей хотелось лучше узнать себя.

– Итак, ты, озорница, – послышался его голос, похожий на густой сладкий сироп. – Я думаю, что леди Мейтленд решила превратиться в кого-то другого, в совсем иную личность.

Она едва могла видеть его лицо, только взъерошенные темные волосы. Поэтому просто взобралась на кровать с уверенным видом. Одним молниеносным движением он привлек ее к себе.

– Я не леди, – задыхаясь, пробормотала она.

Это можно было уподобить тому случаю, когда клочок бумаги бросают в огонь, – так мгновенно ее тело воспламенилось от того, что к нему крепко прижимались ее спина и ягодицы, а его руки оказались у нее на груди…

Ее голова запрокинулась ему на плечо, и он дотянулся до ее рта и ощутил вкус испорченной девчонки, озорницы, вкус леди Мейтленд, впадающей в безумие страсти.

– Тебе это нравится? – спросил он тихо и требовательно, не убирая рук с ее груди, проделывая с ней нечто необычное, дотрагиваясь до нее попеременно то грубо, то нежно и повторяя это до тех пор, пока она не начала трепетать вся.

– Да, – сказала она, и голос ее звучал не как у испорченной и развращенной девицы, а томно и немного сонно.

И тут одна его рука заскользила вниз по ее животу, и Имоджин даже не попыталась сдерживать себя и не двигаться. Она задвигалась под музыку, слышную ей одной, и это был обольстительный балет, смысл которого заключался в нескольких словах: «Трогай меня, прикасайся ко мне».

Но он, казалось, не слышал ее, потому что одна его рука продолжала дразнить ее грудь, а другая – ласкать живот, а потом поползла по нежной коже ее бедер и принялась описывать маленькие дразнящие круги. Ее бедра изогнулись ему навстречу.

– Пожалуйста! – Это слово прозвучало как рычание.

– Имоджин…

Ее имя вырвалось из его уст как вздох, какой производит мужчина, когда его руки заняты тем, о чем он давно мечтал и что доставляет ему наивысшее наслаждение, и потому он делает это неторопливо.

Но голос Имоджин звучал так, будто она сердится, и потому пальцы Рейфа принялись ласкать ее нежнейшую кожу, а потом зарылись в кущу мягчайших волос, каких когда-либо касались их кончики. Теперь она застонала, и этот звук был ему приятен. Гораздо сладостнее, чем звук виски, льющегося в стакан. Отраднее, чем любой другой, какой ему приходилось слышать в жизни. Поэтому он дал ей то, о чем она просила.

Он всегда собирался дать ей именно то, чего она хотела, даже если она и не знала об этом.

Он завладел ее ртом в тот момент, когда его пальцы нырнули глубоко в ее тело, и ртом поймал ее крик и не позволил ей сразу спуститься с небес на землю. Он удержал ее на этой высоте, крепко прижимая к себе, зарываясь пальцами в ее нежную плоть, творя руками волшебство и не выпуская ее рта, но вознося ее все выше и выше.

Теперь она извивалась под его руками, а он крепче прижимал ее к себе, и она зарывалась лицом в его грудь, а он был полон желания напомнить миру, каким был до того, как начал пить. Рейф Джорден был мужчиной, никогда не выпускавшим из своих объятий женщину неудовлетворенной и не получившей наслаждения.

И, сказать по правде, Имоджин не была таким уж сложным случаем.

Не прошло и мгновения, как она вскрикнула так громко, что он не усомнился в том, что ее крик был слышен тем, кто находился внизу, в общей комнате постоялого двора. И он понимал, что ему придется увести ее отсюда через заднюю дверь, потому что теперь на ней не было краски, а каждый, кому довелось бы увидеть женщину со столь прекрасным лицом, никогда бы ее не забыл.

Она вскрикнула, прижимаясь лицом к его груди, и в нем взмыла гордость, вытеснившая из его сознания все его заботы. А именно: стоило ли спать с Имоджин до свадьбы?

Он осторожно опустил ее, теперь уже не беспокоясь о том, что она может разглядеть его лицо, потому что сейчас эти глаза были закрыты и выглядела она так, будто все еще не могла восстановить дыхание.

– Первый раз? – спросил он, целуя ее в плечо. Это было забавно, но он чувствовал себя как мужчина, не знавший близости с женщиной много-много лет. Впрочем, разницы для него не было никакой, потому что он был не настолько глуп, чтобы думать, что в мире для него могли бы существовать другие женщины.

Она пришла в себя. Теперь ее руки запутались в его волосах, и она потянула его к себе. Но на его вопрос Имоджин не ответила. Поэтому он задал его снова:

– Это случилось с тобой первый раз?

И принялся целовать ее ключицы, собираясь приступить к следующему этапу.

– Ради Бога, – сказала она, и тон ее был таков, будто она собиралась рассмеяться. – Конечно, нет, ты, тупица. А теперь иди сюда.

И прежде чем Рейф успел обдумать это заявление и освоиться с тем фактом, что Дрейвен, оказывается, знал кое-что о любви и имел в запасе пару трюков, она заставила его лечь на спину и ее роскошные черные волосы упали на его тело, обжигая его огнем, а возможно, это было прикосновение ее сладостного языка…

Он попытался поднять ее, но она толкнула его на постель, и то, что она начала с ним проделывать, было прекрасно.

– Что ты делаешь?

– Я пробую тебя на вкус, – сказала она. – Как и все те отважные женщины, с которыми ты бывал прежде. И, Гейбриел… Мне нравится твой вкус.

Он мог бы сказать ей, что отважные женщины обычно бывали настолько храбры потому, что этот особый сорт доброты и щедрости обычно хорошо им оплачивался, но не смог найти слов, а она, задыхаясь, лепетала глупости, безмерно льстившие ему, и было очень приятно сравнение между собой и Мейтлендом.

В этот момент ее губы прошлись вдоль всего его тела, спускаясь от живота вниз, и она не обнаружила ни малейших признаков отвращения, а вместо этого играла с ним и так увлеклась, что его бедра сползли с постели, а он пытался вспомнить, что он человек, никогда, никогда не теряющий контроля над собой. Даже когда пил. Будучи совершенно пьяным, он ухитрялся неутомимо вспахать поле так, что каждая женщина оставалась удовлетворенной. При этом он никогда не испытывал затруднений…

Но возможно, существовали женщины, действовавшие более сильно, чем виски. Этот урок должен поставить на место такого человека, как герцог Холбрук.

Имоджин резвилась, играла с ним, дразнила его, и вдруг ее теплый влажный рот коснулся его. И это была не какая-то случайная дама, но Имоджин… Она прикасалась к нему, смотрела на него прекрасными безумными глазами, и волосы ее дико разметались…

Да, есть женщины, более сильно действующие, чем виски, более пьянящие, чем вино, лишающие мужчину возможности владеть собой, рвущие его самоконтроль на части и бросающие на ветер.