Укрощение герцога

Глава 30 Не принимайте Шекспира за человека, способного играть роль осла

Рейф проснулся на следующее утро в собственной постели, угнетаемый чувством стыда. В его жизни совершилось нечто чудесное. Почему же он не попросил Имоджин выйти за него замуж немедленно? Этого он и сам не знал.

Если не считать того, что, когда он потягивался и лежал, уставившись в потолок (уже начинала осыпаться штукатурка – ему следовало бы давно навести порядок, до того как он введет в спальню молодую жену), он вдруг понял почему. Потому что был напуган до смерти. Потому что был трусом.

Имоджин отнеслась к его предложению так легкомысленно, после того как он поцеловал ее в поле. Что было бы, если бы она сказала: «Да, я выйду за тебя»?

Но ведь она бы имела в виду не его, а Гейба.

И тогда первое, что он вынужден был бы сказать, – «Я Рейф».

И она бы пришла в негодование, на что имела полное право.

Он застонал. Он был неважным приобретением. Недопеченный герцог, только-только успевший привести дела в порядок.

Слава Богу и его старому другу Фелтону, который из Лондона постоянно диктовал ему, что надо делать, – имение Холбруков за последние несколько лет поднялось из руин. Теперь он мог позволить себе обзавестись женой.

И черт возьми, он был герцогом. Да он мог позволить себе иметь хоть пятнадцать жен. Но ему никогда не удавалось обманывать себя. Все это было хорошо на словах.

Трезвый герцог, с деньгами и землями, которые он был готов разделить со своей избранницей. Но Питер принадлежал к подлинному дворянству, и, если бы он был жив, Имоджин, вероятно, охотно бы… Если не считать того, что он, Рейф, не позволял бы Питеру и взглянуть на Имоджин. Из-за нее он был способен убить собственного брата.

Он выбрался из постели, нагой, как в миг рождения, и подошел к окну. Память о предыдущей ночи гнездилась в каждом дюйме его удовлетворенного тела.

Богатый герцог – это хорошо звучит в сказке, но он знал, что Имоджин не строила на его счет иллюзий и видела его таким, каким он был: человеком, бросившим пить и неспособным начать пить снова никогда в жизни. Хозяином, пренебрегавшим делами имения много лет. Мужчиной, единственными страстями которого были лошади, желтый борщевик и умение заниматься любовью с женой.

Возможно, ему удастся убедить ее. В конце концов, по ее собственным словам, этот болван Мейтленд по-настоящему никогда не желал ее, как и Гейб, и, слава Богу, и Мейн тоже, потому что он был не из тех мужчин, которых женщине легко забыть. Значит, в памяти Имоджин не останется никого, кроме него.

Он подался к окну и принялся разглядывать кусок мощенного булыжником двора. Единственно ценное, что он мог ей предложить, была вчерашняя ночь. Но даже при одной мысли о ней у него спирало дыхание. От его дыхания запотело оконное стекло, и он отвернулся.

За завтраком Рейф старался не смотреть на Имоджин. Она вела бесконечный разговор с мисс Питен-Адамс о сцене, которую они репетировали накануне днем. Она не смотрела на него. Он это, конечно, заметил. Он бросил быстрый взгляд на Гейба, но, должно быть, Имоджин приняла близко к сердцу вчерашнюю отповедь. Никто не мог бы сказать по ее виду, что она провела с ним восхитительный вечер.

Поэтому Рейф ел яйца и тосты и все, что Бринкли счел нужным поставить перед ним, и старался урезонить себя. Нет, он не смотрел на свою подопечную, как влюбленный теленок.

Мисс Питен-Адамс планировала на день репетицию всей пьесы.

– Вчера приехала мисс Хоз, – сообщила она.

– Где она? – спросил Рейф, запоздало вступая в разговор.

Мисс Питен-Адамс с минуту смотрела на Гейба, потом перевела взгляд на Рейфа.

– Она присоединится к нам во время репетиции. Компания миссис Редферн ее вполне устраивает. Она предпочла остаться внизу.

Рейф был изумлен. Он тотчас же посмотрел на Гейба, чтобы убедиться, что его брат выглядит таким же пригвожденным к столбу, каким он чувствовал себя.

– Бринкли сказал вам, что мисс Хоз более уютно чувствует себя внизу, за одним столом со слугами? – спросила мисс Питен-Адамс Гейбриела.

– Конечно, – ответил Гейбриел и закрыл рот, будто захлопнул капкан.

– Я должен убедиться, что мисс Хоз довольна и ей удобно.

– Я пойду с вами, – сказала мисс Питен-Адамс, вскакивая со стула. – Мне не терпится встретиться с миссис Ловейт.

– Мисс Хоз можно найти в театре, – сообщил Бринкли.

– Я пойду тоже, – объявила Гризелда, поправляя шаль. – Мне любопытно познакомиться с нашей гостьей.

Рейф поднял бровь. По-видимому, весь дом был полон отчаянного нетерпения познакомиться с молодой актрисой, вызвавшей столь теплое сочувствие Гейбриела. Конечно, подумал он, его брат захочет, чтобы Мэри встретилась со своей матерью.

Он встал и заметил, что Имоджин наконец смотрит на него, удивленно. Не задумываясь, он ответил ей широкой улыбкой. Она смотрела на него смеющимися глазами и, по-видимому, была вполне согласна с ним в том, что вся эта суматоха, связанная с театром, нелепа и смешна.

Имоджин пребывала в состоянии, которое можно было охарактеризовать как чистую радость. Это чувство сопровождало ее с момента, как она проснулась и потянулась, ощущая восхитительное тепло во всем теле. Это была жизнь… И она прекрасна.

Такая мысль много лет не приходила ей в голову. Нет, рассудила она, с того мгновения, как она увидела Дрейвена Мейтленда. Как только в ее поле зрения попало его прекрасное, капризное и недоброе лицо, его мягкие, светлые, почти желтые волосы, она упала в бездну постоянного томления и желания, которое не мог утолить даже брак с ним. По правде говоря, он вовсе не удовлетворил его. Она убеждала себя, что, если бы у них были впереди долгие годы, все могло бы наладиться. Но уже начала сомневаться в правоте сей оптимистической идеи.

Этим утром она проснулась без мучительной острой тоски по Дрейвену и без сменившей ее боли, после того как они поженились, без скорби, пришедшей на смену этой боли, когда он умер. Ей постоянно хотелось улыбаться.

– Твоя мать любила ставить пьесы, да? – спросила она Рейфа с сияющими глазами.

– Я бы сказал, что это было для нее как наваждение, – ответил Рейф задумчиво. – Она, конечно, создала театр. Рядом с бальным залом прежде была комната, где ужинали. – Они проходили по изящному архитектурному ансамблю, напоминавшему пещеру. – Но вскоре, после того как она вышла замуж за моего отца, она расширила ее и превратила в театр. К несчастью, он не имел вкуса к искусству и не обладал сценическим даром.

Двойные двери в конце бального зала стояли открытыми. Имоджин на мгновение приостановилась на пороге.

– Красиво, – сказала она, восхищенная увиденным.

– Она приняла за образец театр в Бленхейме и следовала ему, – пояснил Рейф.

Стены были покрыты яркими росписями, увенчанными фризами со смеющимися античными масками вдоль всего потолка. Просцениум был обращен к рядам стульев, обитых темно-красной полосатой тканью.

И тут из левой кулисы появилась молодая девушка с лицом, оживленным, как ярко горящее пламя. Она побежала им навстречу, живо и радостно их приветствуя. Потом мисс Хоз, потому что это была она, сделала грациозный реверанс Гризелде, которую представил мистер Спенсер, после чего она и мисс Питен-Адамс обменялись любезностями.

Рейф не сводил глаз с актрисы и внимательно ее разглядывал.

– Она не леди, – прошептал он на ухо Имоджин.

– Нет, – ответила та. – Но такая хорошенькая.

Мисс Хоз была самой миловидной девушкой, какую доводилось видеть Имоджин. В ней все было прелестно – от блестящих локонов до маленького треугольного личика и от огромных глаз до изящной фигурки. Она казалась воплощением женственности и одета была в розовое платье оттенка распускающейся розы. Костюм ее был тщательно продуман – он был пленительным, но не вульгарным.

– Да, – согласился Рейф. – Это большая удача для актрисы.

Мисс Хоз расточала улыбки мисс Питен-Адамс и без умолку болтала о роли миссис Ловейт. Она постаралась наглядно показать, насколько хорошо понимает характер этой роли. Внезапно ее облик изменился, и она приняла позу усталой светской дамы.

– Вы так не думаете? – воскликнула она, отбрасывая облик и манеры миссис Ловейт, будто скинула плащ небрежным движением плеч.

Имоджин изумленно заморгала. Это было самым странным зрелищем, какое ей доводилось наблюдать. Только что мисс Хоз была несколько усталой, капризной и жеманной красавицей, а в следующую минуту уже стояла перед ними в облике юной свежей девушки с невинным лицом.

– Вы не согласны? – спросила она мисс Питен-Адамс, несколько ошарашенную избытком энергии, источаемой мисс Хоз.

– Да нет, – слабо ответила та. – Вы совершенно правы. Боюсь, у меня немного болит голова. Может, мы возобновим этот разговор, когда начнем репетиции, после ленча?

Мисс Хоз одарила ее лучезарной улыбкой:

– Я к вашим услугам, когда вам только будет угодно.

– Конечно, – пробормотала мисс Питен-Адамс.

– Моя мать, – сказал Рейф Имоджин, – всегда сдабривала любителей хорошей дозой профессиональных актеров. И ты видишь, почему она это делала. Мы будем ощупью искать путь, натыкаясь друг на друга, а мисс Хоз, как она ни молода, поможет нам подтянуться.

– Да, – согласилась Имоджин. – Хотя я не уверена, что мисс Питен-Адамс хочется, чтобы ее подтягивали.

В этот момент Гейб подвел к ним мисс Хоз. Ее реверанс был хорошо рассчитанной смесью приветствия и изъявления почтительности.

И похоже, одной только мисс Питен-Адамс мисс Хоз не понравилась. Ее тон был излишне и неуместно резок, когда она подтвердила, что мисс Хоз знает всю свою роль. И голос ее стал немного резче, когда мисс Хоз сказала, что практически знает текст всей пьесы и будет счастлива еще исполнять и обязанности суфлера, хотя, сказала она, у нее нет сомнений, что все леди и джентльмены выучили свои роли.

– Нет! – бодро отозвалась Гризелда. – Вам придется помочь мне, милочка.

По-видимому, она поняла, что мисс Хоз отнюдь не похожа на образ безнравственной актрисы, которая заманила герцога Кларенса в свои сети и нарожала около дюжины незаконных отпрысков.

Рейф потянул Имоджин прочь от начавшейся дискуссии по вопросу о том, где должен расположиться суфлер, когда Гризелда окажется на сцене, чтобы показать ей театральные декорации, развешанные по стенам.

– Мать, – сказал он, – очень любила настенную живопись. У нее в спальне висела картина, изображавшая Диану-охотницу за любимым делом.

– Господи, – сказала Имоджин, глядя на довольно искусное и живое изображение принца Гамлета на башне замка. По крайней мере она решила, что это принц Гамлет, потому что упомянутый джентльмен сжимал в руке одновременно блестящий череп и кинжал. – И эта роспись в спальне все еще не тронута?

– Отец приказал закрасить ее после смерти матери, – сообщил Рейф.

– Почему? – нахмурилась Имоджин.

– На картине был изображен Актеон, подглядевший купание Дианы, – пояснил Рейф любезно. – Если ты помнишь, Диана превратила Актеона в оленя, и его собственные собаки растерзали его.

– Твой отец…

– По-видимому, он счел это завуалированным предостережением моей матери.

– Должно быть, твои родители были интересными людьми, – сказала Имоджин.

Поскольку такое предположение исходило от Имоджин, то он решил сказать правду:

– Мать, конечно, обожала театр. Но отец, судя по всему, любил мать Гейбриела.

Она подняла на него глаза.

– Должно быть, это было тягостным для твоей матери.

– Холбрук всегда был чопорным и холодным, – сказал Рейф, вспоминая отца. – Я думаю, он не любил мать, и нас тоже… Хотя, возможно, моего брата Питера он переносил лучше, чем меня.

– Как эгоистично! Не любить собственных детей, оттого что они были рождены в браке, в котором ты разочаровался.

– Да, – медленно выговорил Рейф. – Боюсь, что мой отец во многих отношениях был очень эгоистичным человеком.

Он подвел ее к другой панели. Упитанный Основа с изумлением оглядывался вокруг, а Пэк как раз напяливал на него ослиную голову.[17]

– Кто это? – спросила Имоджин.

– Ты читала «Сон в летнюю ночь»? – спросил Рейф.

– Думаю, да… О, это же мастеровой, которого одарили ослиной головой.

– Основа осмелился ухаживать за Королевой Фей, – сказал Рейф, испытывая странное чувство, – только когда на нем оказалась ослиная голова. Она была так прекрасна, что ему пришлось изменить обличье.

Он смотрел на Имоджин сверху вниз. Ее волосы были гладкими и блестящими, будто его руки никогда к ним не прикасались и не приводили их в беспорядок, словно он не видел их распущенными и упавшими на плечи и не ласкал ее, прикасаясь к ней гораздо грубее. Она смотрела на него снизу вверх с любопытством, и брови ее удивленно поднялись.

Но постепенно изумление уступило место какому-то другому чувству, она отвела глаза и поспешила удалиться к другой группе присутствующих.

Рейф с минуту стоял неподвижно. Он почти ощущал тяжесть ослиной головы на своих плечах.