Услышать тебя...

В глубинах зеленого неба

зеленой звезды мерцанье.

Как быть, чтоб любовь не погибла?

И что с нею станет?

С холодным туманом высокие башни слиты.

Как нам друг друга увидеть?

Окно закрыто.

Лорка

Забрызганный грязью райкомовский га­зик остановился у правления колхоза. Сразу стало слыш­но, как щелкают крупные капли по брезентовому верху. Тимофей Ильич Лобанов и Сергей Волков вылезли из машины.

Небо было затянуто бледно-дымчатыми облаками. Увесистые капли неторопливо клевали мутные лужи, раз­лившиеся на дороге. Мокрые тополя и березы прижались к заборам. Иногда капли ловко сшибали ярко-желтые листья. Потрепыхавшись на холодном ветру, они падали и лужи.

— Никакого просвета, — сказал Лобанов и, поежив­шись, взглянул на мрачное небо. — Как ты будешь снимать?

Сергей не ответил: он мыл в луже резиновые сапоги. Лобанов вертел головой в широкой светлой кепке, оглядывая ряды изб. Длинное лицо его с висячим носом все больше хмурилось.

— Ни одного приличного дома, — ворчливо сказал он. — Сплошные развалюхи. Трудное у нас с тобой заданьице! Боюсь, не наскрести нам тут на целую полосу материала.

Распахнулась крашеная дверь, и на крыльце пока­зался коренастый пожилой человек в сером в полоску по­мятом пиджаке и таких же брюках, заправленных в кир­зовые сапоги.

— Чо вы тута мокнете под дождем? — сказал он, на­жимая на «о». — Заходите в избу, председатель скоро будет.

Сергей и Лобанов соскоблили налипшую к подошвам грязь о железную скобу, прибитую к первой ступеньке, и вслед за прихрамывающим мужчиной вошли в светлую квадратную комнату, заставленную столами. Хотя сто­лов было штук пять, за ними никто не сидел. И вообще, в комнате никого, кроме них, не было. Человек предло­жил сесть и выжидательно посмотрел на приезжих.

— Мы из областной газеты, — сообщил Лобанов.

— И чо это вы к нам? — удивился человек. — Тут недалече, верст десять всего-то, колхоз «Рассвет». Туда все корреспонденты ездят. Богатое хозяйство, не чета на­шему.

— Теперь ваш прославим, — улыбнулся тонкими гу­бами Лобанов. — О «Рассвете» много писали, а нам как раз и нужен рядовой колхоз.

— Вам виднее, — кивнул человек. — Может, сходить на ферму за председателем?

— Куда вы по такой слякоти? — возразил Сергей, видя, что человек захромал к вешалке, где висел бре­зентовый плащ. — Подождем.

— Воля ваша, — сказал он, усаживаясь за письмен­ный стол. — Я тута счетоводом числюсь, если нужны ка­кие данные, касающиеся цифири...

— Мы хотим показать рядовую колхозную семью, — сказал Лобанов.— Ну, понятно, с достатком. И чтобы в доме было не пусто: мебель хорошая, приемник или, ска­жем, радиола-комбайн.

— Комбайн? — озадаченно переспросил счетовод.

— А стиральные машины или холодильники имеются?

— Сдается мне, дорогие товарищи, не туда вы заехали,— сказал счетовод. — Лучше бы вам все-таки в «Рассвет»...

К вечеру немного прояснилось. Стелющийся по земле туман, клубясь, уползал в овраг, и на пригорке за дерев­ней жирно залоснилась развороченная плугом влажная земля.

Сергей сидел на скамейке под шумящим тополем и смотрел, как заходящее солнце пытается пробиться сквозь посветлевшую пелену облаков. Из дома напротив вышел Лобанов и сказал:

— Я организовал народ, можешь фотографировать. Вот только антуражу маловато... Иди сам, посмотри.

Сергей тщательно вытер ноги о плетеную прутяную подстилку и вошел в дом. Обычная изба с огромной по­беленной русской печью. Была еще одна комната, по­меньше, но там, судя по всему, никто не жил. В красном углу несколько икон. У окна большой стол, застланный новой розовой скатертью с кистями. На столе приемник самой древней конструкции, стопка книг и балалайка. Все принаряжены, как на праздник: хозяин и хозяйка в новом, дочь в голубой кофточке, коротенькой юбке и с «конским хвостом» на голове. Нагнувшись к зеркалу и вытянув губы трубочкой, она подводила глаза каран­дашом.

— Егор Андреевич, что-то вы долго там возитесь, — сказал Лобанов.

— Галифе окаянные, едри их в корень, никак не за­стегну,— послышался сверху старческий голос.

Заколыхалась ситцевая занавеска, и с печи посмотрел на всех белобородый старик. Сначала он спустил вниз ноги в рваных коричневых носках, нащупав чурбак, по­ставленный на скамью, угнездился на нем, затем при­вычно сполз на пол.

— Сапоги надевать надоть? — взглянул дед на Лоба­нова. — Жмут, проклятущие. Почитай, уж семый год не надевал... У меня ревматизьма, так я больше в чунях...

— Сапоги не видно на фотографии, —сказал Лоба­нов.

На пиджаке старика два ряда медалей. К бороде при­стала красноватая шелуха от лука.

— Одну медаль внук кудай-то подевал, — сказал ста­рик, приосаниваясь. — Летось сын с невесткой гостили у нас, так и внучонка привезли. Шустрый такой, востро­глазый. Он медальку-то и похерил гдей-то.

— Приемник неисправный: в грозу сгорел, — кивнул на стол Лобанов. — Конечно, для снимка это не имеет значения. Как же мне это сразу в голову не пришло! — Он бросил на стол блокнот, повернулся и затопал к две­ри. На пороге остановился и сказал:

— Расставляй тут все, как тебе надо, я сейчас! — И выскочил, хлопнув дверью.

Хозяин и хозяйка чинно уселись на скамейку и выжи­дающе уставились на Сергея. Егор Андреевич присел на краешек большой железной кровати с блестящими шишечками и стал разглаживать руками свою патриар­шую бороду. Внучка — ее звали Машей — все еще верте­лась у зеркала.

— Праздник нынче какой, что ли? — спросил Сергей. Маша громко прыснула. Родители строго посмотрели на нее.

— Хватит мазаться, — сказала мать. — Обрадова­лась!

— Дедушка Егор и на Первомай так не наряжает­ся, — стрельнув на Сергея быстрыми смеющимися гла­зами, заметила Маша. — Дедушка, ширинку-то застегни на своих командирских галифе!

— Пуговка отскочила, едри ее в корень, — добро­душно ответил дед Егор.

Сергею было одновременно смешно и не по себе. Он не ожидал от Лобанова такой прыти. В командировку с ним он поехал впервые. Тимофей Ильич — заведующий отделом пропаганды — жил через два дома от Волко­вых. Случалось, они вместе шли на работу. Сергей еще издали замечал длинную нескладную фигуру соседа. Тимофей Ильич напоминал ему большой графин. Носил он всегда начищенные хромовые сапоги, синие широкие галифе, коричневую, расширявшуюся книзу меховую ту­журку и высокую закругленную папаху. Вышагивал, как гусак, неторопливо, степенно. Графин и графин на бле­стящих ножках с головой-пробкой. Разговаривать Сер­гею с ним было неинтересно, да и не о чем. Если он не спешил, то шел сзади, не догоняя, чтобы не идти вместе. Если спешил, то, поравнявшись, здоровался и быстро обгонял. Какой-то сухой, неинтересный человек был Ло­банов. Сидел он в своем крайнем маленьком кабинете на втором этаже всегда один. Ему по штату не был поло­жен литсотрудник. К нему редко кто и заходил, а если он появлялся в самом веселом в редакции отделе культуры и быта, то и там быстро смолкали разговоры и на­род расходился по своим кабинетам. И хотя материалы за подписью Лобанова редко появлялись в газете, при­ходил он на работу всегда к девяти утра и уходил в шесть, а иногда и позже. Статьи его были тоже скучные и неинтересные. Чаще всего он писал передовые, за кото­рые платили столько же, сколько за очерки и фельетоны. В командировки Тимофей Ильич редко ездил. А если и ездил, то всегда с другим фотокорреспондентом, Васей Назаровым.

— Товарищ корреспондент сказал, что вы нас в га­зету снимать будете, — кашлянув, подал голос не очень-то разговорчивый хозяин.

Он работал в колхозе конюхом, жена — звеньевой по­леводческой бригады, а дочь Маша — дояркой. Егор Ан­дреевич был давно на пенсии, но в летнее время тоже не сидел без дела: помаленьку плотничал, ремонтировал конскую сбрую, а в сенокос вместе со всеми выезжал на заливные луга.

Семья была работящая, трудовая, председатель и по­рекомендовал отметить ее в газете. Пока Сергей бродил по деревне и снимал фотоэтюды, Лобанов, как он выра­зился, уже «организовал народ».

— На балалайке кто играет? — спросил Сергей. Маша хихикнула. Пожалуй, из всей семьи лишь одна она относилась с юмором к этому делу.

— Мой дядя играет, — ответила она. — Только он жи­вет в Ленинграде.

Сергей с удовольствием заставил бы их переодеться во все повседневное, но было неудобно.

— Уберите, пожалуйста, все со стола, — попросил он, прилаживая к аппарату фотовспышку.

— Может, принести электрический чайник? — спроси­ла Маша. — Он на чердаке валяется. Если почистить и поставить на стол, будет как новый. Все равно ведь на фотографии не видно, исправный он или нет.

— Если такая умная, чего же сама вырядилась?

— Вечером в клубе танцы, — ответила Маша. — При­глашаю вас, товарищ фотокорреспондент.

— Я подумаю, — сказал Сергей.

Распахнулась дверь, и на пороге появился здоровен­ный детина с огромным трофейным приемником в руках. Позади него — Лобанов со стопкой книг классиков мар­ксизма-ленинизма.

— Куда ставить? — спросил детина, озираясь.

— На стол, — распорядился Лобанов и с улыбкой взглянул на Сергея. — У агронома одолжил «Телефункен». С фронта привез. И подходящую литературку подо­брал.

— Выйдем на минуту, — негромко сказал ему Сер­гей.

Лобанов положил книги на стол.

— Поставьте на полку, — сказал он хозяевам. — Так, чтобы корешки были видны.

— Тоже у агронома одолжили?

— У него полное собрание сочинений Ленина,

— Попросили бы у председателя лошадь и всю биб­лиотеку сюда привезли, — ядовито заметил Сергей, первым выходя из дома.

На крыльце состоялся неприятный разговор, который потом имел самые неожиданные последствия.

— Я ведь не просил вас вмешиваться в мои дела, — стараясь говорить спокойно, произнес Сергей.

— Это наше общее дело, — удивился Лобанов. — Я пишу материал, а ты делаешь к нему снимки. Одно должно дополнять другое.

— Зачем весь этот маскарад? Надо же додуматься: тащить через всю деревню из дома агронома в избу кол­хозника трофейный приемник!

— Не слишком ли много ты на себя берешь? — мед­ленно багровея, спросил Лобанов. — Полоса называется «Будни одной рядовой семьи». Мы должны показать лю­дей не только на работе, но и дома. Как они живут, отды­хают.

— Но если у них нет этого дурацкого приемника, за­чем же мы будем его фотографировать? А книги? В этой семье если кто и читает, так это девчонка. И, убежден, пока еще не «Капитал» Маркса.

— Можно подумать, что ты всегда фотографируешь то, что видишь! Если тракторист весь в копоти и масле, ты не предложишь ему лицо помыть? Если в рваной курт­ке, не заставишь его надеть другую?

— Мы о разных вещах говорим, — сказал Сергей, по­няв, что Лобанова не переубедишь. — Я могу попросить человека одеться прилично, но фотографировать его в собственном доме на фоне чужих вещей — не желаю!

— Люди ждут, — напомнил Лобанов.

— Скажите, чтобы приемник отнесли хозяину.

— Как ты не понимаешь! — с сожалением посмотрел на Сергея Лобанов. — Приемник свидетельствует о воз­росшем благосостоянии народа. Ладно, сегодня у них нет приемника — завтра купят.

— Вот что, Тимофей Ильич, если все это и есть про­паганда благосостояния народа, то я против такой про­паганды и отказываюсь выполнять ваше задание.

— Не горячись, — примиряюще сказал Лобанов.— Хорошо, можешь не снимать приемник.

— Я вообще ничего снимать для этой полосы не буду. Этот спектакль с переодеванием, книги, чужой приемник, который на смех всей деревне тащат по улице. Пред­ставляю, что это будет за липовая полоса! Над нами все будут смеяться! Неужели вы этого не понимаете?

Лобанов прислонился к перилам и посмотрел на Сер­гея маленькими бесцветными глазами. Что-то изменилось в его длинном лице.

— Ты хочешь сорвать ответственное задание? — уро­нил он. — И мне не нравится твой тон.

— А мне не нравится вся эта развесистая клюква! — громче, чем хотелось бы, выкрикнул Сергей. — Мне стыд­но людям в глаза смотреть. И не делайте из них дура­ков, они все прекрасно понимают! Даже этот престаре­лый дед в галифе.

— Волков, ты нарываешься на большие неприятности. Эту полосу рекомендовал дать в газете областной коми­тет партии.

— Тем более, я не желаю подводить наш обком,— сказал Сергей.

— Не советую со мной ссориться, Волков.

И хотя Лобанов произнес эти слова, не повышая го­лоса, в тоне его прозвучала угроза. Сергей вспомнил, как кто-то из сотрудников редакции рассказывал историю про одного человека, очень серьезно пострадавшего по вине Лобанова. Раньше Сергей как-то не придавал зна­чения этим разговорам, мало ли что люди болтают, а вот сейчас, на крыльце деревенской избы, он подумал, что все это может быть и правдой. И если до этого момента он еще сомневался, делать ему снимки или нет, то теперь его колебаниям пришел конец.

— Я возвращаюсь в город, — твердо сказал он.

— Ты хочешь, чтобы тебя уволили?

Сергей в упор посмотрел на Лобанова и сказал:

— Вы опасный человек.

Наверное, Лобанов намек понял, потому что висячий нос его как-то странно дернулся, подбородок выдвинулся вперед и он тонким голосом выкрикнул:

— Щенок! Сопляк!

— В вашем возрасте нельзя так волноваться, — заме­тил Сергей и отворил дверь в избу.

Хозяева в напряженных позах сидели на прежних местах. Маша, уже в куртке, посторонилась, пропуская Сергея. Слабый луч солнца упал на балалайку и будто зажег внутри нее электрическую лампочку. Только сейчас Сергей заметил, что балалайка без струн.

— Вы меня извините, но сегодня я фотографировать не буду, — сказал Сергей. — Понимаете, освещение.

— Выходит, зазря я пер эту бандуру? — разочарован­но произнес детина. Он сидел с папиросой в зубах у окна,

— Отнесите, пожалуйста, приемник назад, — попро­сил Сергей. — К законному хозяину.

Все сразу зашевелились на своих местах. Маша, за­стегивая на куртке пуговицы, с интересом смотрела на Сергея. Глаза веселые, губы вздрагивают от еле сдержи­ваемого смеха.

— Мы так старались, — сказала она. — Мама и папа со свадьбы не надевали выходных нарядов — чуете, наф­талином пахнет? А дедушка вон аж согнулся от тяжести своих боевых наград.

— Нам недолго и переодеться, — с явным облегче­нием произнесла хозяйка.

— Оно, конечно, агрономов приемник в нашей избе ни к чему, — сказал хозяин, потирая чисто выбритый под­бородок.— Брательник обещал из города привезти бата­рейный. С лектричестом у нас вот беда. В неделю три дня без света сидим. Лектростанция в другом районе, чуть что — нас первыми отключают.

— Вы уж извините, — сказал Сергей, собирая свои вещи.

— Как насчет танцев, товарищ фотокорреспондент?— взглянула на него Маша.

Глядя в ее смеющиеся глаза, Сергей тоже улыбнулся.

— Я плохо танцую, — сказал он. — Пригласите луч­ше моего коллегу. Он у нас известный юморист-затей­ник.

2

Поглядывая на дверь, Сергей взвешивал на ручных весах химикалии для проявителя. Две пузатые коричневые бутыли с притертыми пробками стояли на подоконнике. Близоруко щурясь, Феликс царапал скаль­пелем глянцевую фотографию. Противный скрип раздра­жал Сергея, но он молчал. Такая уж у Феликса работа: царапать и подкрашивать тушью фотоснимки, чтобы они стали контрастными. Только тогда их примет цинкогра­фия для травления клише. А ретушировал Феликс фото­графию спутника, на днях запущенного в космос. На вто­ром снимке — его сделал Сергей — стоят возле уличного динамика горожане и слушают сообщение о запуске. У людей праздничные лица. Еще бы, наша страна первой в мире осуществила запуск искусственного спутника Земли! И уже не одного, а нескольких. Летают круглые стальные шары вокруг планеты и сообщают на Землю данные приборов. Кто не слышал позывные советских спутников: «Бип-бип-бип!»

На дверь Сергей поглядывал неспроста: ждал Машеньку. В окно он видел, как подкатил на бежевой «Победе» редактор.

Не переставая царапать, Феликс проговорил своим ровным тихим, голосом:

— Главное, не лезь в бутылку. Покричит-покричит и успокоится. Помнишь, когда я в праздничный номер за­порол снимок? Ну, думаю, пропал! Шумит на меня, аж покраснел весь, а я гляжу на него, как на отца родного, и киваю: все, мол, правильно, Александр Федорович.

— Чего же тебе было рот раскрывать, если ты сни­мок запорол? — сказал Сергей. — А я не чувствую за со­бой никакой вины.

— Я — снимок, а ты всю полосу. Выписали команди­ровку, аванс выдали, а ты с чем уехал, с тем и приехал. Да кто такое потерпит? Мне уже клишированную шапку для этой полосы заказали.

— Выходит, я и тебя наказал? — усмехнулся Сергей и, высыпав в бутыль порошок, принялся взбалтывать. Раствор помутнел, вспенился.

— Да уж кружкой пива не отделаешься.

«Пс-с, п-с! Вжик!» — противно сипел скальпель. На широкой спине ретушера двигались лопатки. Феликс ко­гда-то занимался гимнастикой. Он и сейчас мог на стуле сделать красивую стойку. Мог на улице с рук крутануть приличное сальто, в два счета расправиться с забуянив­шим хулиганом. Все это мог в любое время проделать Феликс, а вот в чем бы то ни было возразить началь­ству — не мог.

Когда в дверь раздался негромкий стук, Сергей вздрогнул: наконец-то! Что-то долго на этот раз Голобобов раскачивается.

Но это была не секретарша. Пришла Наташка — дев­чонка с улицы Ботвина. Та самая, снимок которой по­явился в областной газете с оптимистической подписью: «Здравствуй, лето!» Сергей вспомнил, что так и не отдал увеличенную фотографию тете Глаше — матери Наташ­ки. Тетя Глаша работала в редакции курьером: относила в типографию подписанные редактором полосы и прино­сила свежие.

Жила она без мужа и частенько приводила с собой на работу свою единственную дочь. Наташка с раннего детства была своим человеком в редакции. Она знала всех, и ее знали все.

— Серёжа, наш класс хочет сфотографироваться на память, — торопливо начала Наташа. — Учительница просила, чтобы ты пришел завтра к часу.

Сергей с улыбкой посмотрел на рослую худую дев­чонку в коротеньком, мокром плаще. Длинные ноги в про­стых чулках забрызганы грязью, а большие светло-серые глаза сияют. На маленьком аккуратном носу красный прыщик. В каком же она классе? Кажется, в шестой пе­решла. Из-под плаща алеет красный галстук.

— Вот какое дело, Наташенька, — сказал Сергей. — Не халтурю я. Я не фотограф, а фотокорреспондент. Поняла?

— Долго тебе щелкнуть? — удивилась девочка. — С нас уже деньги за фотографии собрали.

— Гм, — поднял голову Феликс. — Большой у вас класс?

— Тридцать два человека. Двадцать девочек и две­надцать мальчиков.

— Я приду, — сказал Феликс. Девочка расстроилась.

— Я думала, ты нас сфотографируешь, — сказала она, глядя на Сергея.

— Он это сделает лучше меня, — ответил тот. Увидев наклеенные на зеркальное стекло фотографии, Наташа подошла и стала их разглядывать. Некоторые были перевернуты, и ей приходилось нагибать пушистую голову.

— Какая красивая... — заметила она. — Кто это? Ар­тистка?

— Моя жена, — улыбнулся Сергей.

Девочка выпрямилась и отошла от стекла. Взглянув исподлобья на Сергея, сказала:

— У нее глаза злые.

Сергей задумчиво посмотрел на фотографии.

— Ты так думаешь?

— Не нравится она мне, — резко сказала Наташа.

— А говоришь, красивая.

— Пускай красивая, а глаза у нее все равно злые, — Она пытливо взглянула на Сергея: — Ты любишь ее?

— Конечно, — усмехнулся он. — Разве можно такую красивую не любить?

— А она тебя — нет! — торжествующе воскликнула девочка и направилась к выходу.

— Чудачка, что ты понимаешь в любви? — озадачен­но посмотрел ей вслед Сергей.

— Не любит! Не любит! — неестественно засмеялась Наташа.

— У меня для тебя что-то есть, — сказал Сергей. Порывшись в большой папке с фотографиями, достал увеличенный портрет Наташи. Тот самый фотоэтюд, что был весной напечатан в газете.

Девочка взяла фотографию и небрежно свернула в трубку. Посмотрев Сергею в глаза, попросила:

— Дай мне ее фотографию.

— Ты меня удивляешь, Наташка, — сказал Сергей, однако выбрал из отглянцованных Лилиных снимков один и протянул девочке.

— Спасибо, — сказала она и выскочила за дверь.

А Сергей стоял с папкой посреди комнаты, и в ушах его все еще звучал Наташин голос: «Не любит! Не лю­бит!»

Машенька появилась в фотолаборатории перед обе­дом. Сергей уже успел отпечатать все снимки, что оста­вались на проявленной пленке. Обычно улыбающееся лицо секретарши было серьезным. Как ни готов был Вол­ков к предстоящей встрече с редактором, настроение сразу упало. Взяв с подоконника бутыль с проявителем, зачем-то встряхнул и снова поставил на место. По стеклу лениво ползла жирная синяя муха. Сергей пальцем подтолкнул ее к раскрытой форточке, Муха задумчиво почесала задними ножками отливающее металлическим блеском брюхо и поползла выше. Не захотела улетать из теплой фотолаборатории в пасмурный осенний день.

— Сердитый? — спросил Сергей.

— Полчаса с Лобановым беседовал, — ответила Машенька.

— Обо мне, — усмехнулся Сергей, — Решали, что лучше: повесить или четвертовать.

— Может быть, все обойдется, — не очень-то уверен­но сказала секретарша. Уж кто-кто, а она-то знает сво­его шефа лучше всех. Раз у нее такое похоронное лицо, значит, плохи дела фотокорреспондента Сергея Волкова,

— Приказ об увольнении еще не отпечатала? — наро­чито бодрым голосом спросил он.

Феликс заскрипел стулом и хмыкнул.

— Ты что-то сказал? — взглянул на его крепкую спи­ну Сергей.

— Кайся, — пробурчал ретушер.

У двери редакторского кабинета Машенька напо­мнила:

— Не спорь, не перебивай. Ты ведь знаешь его?

— Бей себя в грудь, признавайся, в чем был и не был виноват, — подхватил Сергей. — Говори, дескать, молод, исправлюсь. Боюсь, не поможет мне все это, Машенька. Ведь редактор-то у нас не дурак.

— Спасибо, Волков, за столь лестную аттеста­цию, — Дверь неожиданно распахнулась перед самым носом Сергея, и на пороге появился монументальный Александр Федорович. — Не дурак, значит, ваш редак­тор? Ну, порадовал! Заходи, дорогой, заходи, я тебя уже давно жду тут, скучаю. Машенька, ко мне никого!

Усевшись за письменный стол, Голобобов из-под гу­стых лохматых бровей с интересом взглянул на фотокор­респондента.

— В грудь не надо себя колошматить, на молодость тоже не ссылайся, слава богу, женат, небось скоро папа­шей будешь? Расскажи лучше, что же у тебя там про­изошло с Лобановым? По какому такому праву ты со­рвал ответственное редакционное задание?

— Он ведь вам, наверное, говорил.

— Это он, а я хочу тебя, голубчик, послушать. Про­сто умираю от желания.

Голобобов поудобнее уселся в тягуче заскрипевшем кресле, откинулся на спинку и сцепил маленькие пухлые руки на необъятном животе. На одном из пальцев желто блеснуло глубоко врезавшееся обручальное кольцо. Все это вступление было не совсем обычным и потому тре­вожным. Как правило, редактор сначала гневно обруши­вался на провинившегося сотрудника, потом нехотя вы­слушивал жалкий лепет оправданий. А тут выходило все наоборот. Переступая с ноги на ногу и собираясь с мыслями, Сергей откашлялся, почесал указательным паль­цем переносицу: он не знал, с чего начать.

— Я жду, — посуровел пристально наблюдавший за ним редактор.

И тогда Сергей, вздохнув, все откровенно рассказал. И про переодевание, и про старика с медалями, и про приемник с книгами, притащенными с другого конца де­ревни от агронома.

В середине его несколько сбивчивого и взволнован­ного повествования пришел Павел Петрович Дадонов. Очевидно, приказ редактора «Ко мне никого!» к заведую­щему, сектором печати обкома партии не относился. Дадонов кивнул им и тихонько уселся на черный диван. Стараясь не привлекать к себе внимания, закурил. Высо­кий, худощавый, с моложавым лицом, он внимательно слушал, посматривая на Сергея веселыми серыми гла­зами. По всему было видно, что у Дадонова хорошее настроение.

— Вот почему я отказался делать липовые снимки к липовой полосе, — довольно спокойно закончил Сер­гей. — Это самое настоящее очковтирательство. Обман читателей. Если бы такая полоса появилась, над нами вся деревня смеялась бы, да что деревня — район!

— Липа, очковтирательство, обман читателей, — повторил Голобобов. — Как ты легко такими словечками-то бросаешься! Послушать тебя, так надо газету закры­вать. Черт знает, чем мы тут занимаемся! Сплошным очковтирательством и обманом читателей. Какого ты года рождения?

— Мне двадцать четыре, — ответил сбитый с толку Сергей.

— Когда ты, как говорится, под стол пешком ходил, Лобанов уже был членом партии. Это я так, для справки. Но, тут я с тобой согласен, не прав он, что устроил эту возню с чужим приемником, притащил книги. Так и не надо было всю эту мишуру снимать! Твоя задача людей показать: как они работают и отдыхают. Мог ты это пре­красно сделать и без приемника. За самоваром сфото­графировал бы. Сидят и пьют чай. А то, что они переоделись, ничего страшного. Каждому хочется понаряднее выглядеть на снимке. И ордена-медали, заработанные на фронте, лишь украшают человека. И правильно, что Ло­банов посоветовал старику надеть их. Не вижу я, Вол­ков, серьезной причины для твоей амбиции. И потом, ведь ты не знал, что напишет Лобанов.

— Знал, — упрямо сказал Сергей. — Это было бы сплошное вранье! Я же видел, как он с колхозниками обращается. Будто не живые люди, а чурбаки! Вы бы посмотрели на лица этих людей! Сидели, как в воду опу­щенные, шею повернуть боялись. Манекены какие-то, а не люди. Уж если Лобанов не постеснялся на глазах колхозников через всю деревню тащить чужой приемник в дом, то в своей статье он мог написать все, что ему вздумается. Не мог я иллюстрировать такую полосу. Я бы тогда был... как это? Соучастником этой липы, мистификации.

— Преувеличиваешь ты, Волков!

— Я не могу вам, Александр Федорович, объяснить, но я... Я возненавидел бы свою профессию, если бы мои снимки появились в этой полосе.

В кабинете стало тихо. Голобобов, поглаживая паль­цами круглые щеки с мешками под глазами, смотрел в окно. Дадонов приподнялся с дивана, достал со стола пепельницу и, поставив на колени, стряхнул пепел. Худощавое лицо его было непроницаемым.

— Нашла коса на камень! — сказал редактор. — И Лобанов тут метал громы и молнии. Какая между вами кошка пробежала?

— Может, когда я под стол пешком ходил, и были другие порядки, но сейчас так, как Лобанов, никто из га­зетчиков не работает. Ведь я почти со всеми был в коман­дировках. Не хотелось мне говорить, да уж ладно. Я с хозяйской дочкой — она дояркой работает в колхо­зе — на танцах был. Кстати, она закончила десятилетку. Так вот, она мне рассказала, что, когда приемник через всю деревню в их дом тащили, и стар и млад со смеху помирали. Дело в том, что приемник этот — одна види­мость. Декорация. Агроном его привез из Германии в сорок шестом. Уж года три как все лампы сгорели, и стоит этот трофейный «Телефункен» вместо мебели.

— И дался тебе этот приемник!

— А книги? Малограмотным людям на полку поста­вил «Капитал» Маркса!

— Я просто диву даюсь, как мог такой опытный га­зетчик, как Лобанов, додуматься до такой глупости! — вмешался Дадонов.

— Сейчас разговор не о Лобанове, — сказал Голобо­бов, взглянув на Сергея. — Ты всего-навсего фотограф и обязан был выполнить задание. Мы бы тут разобрались, что к чему.

Уж от кого-кого, а от редактора Сергей не ожидал такого оскорбления. Фотограф сидит в фотографии и сни­мает клиентов, а он, Сергей Волков, журналист, и редак­тор не хуже его знает разницу между фотографом и фо­токорреспондентом. Чувствуя, как вспыхнули щеки, он резко сказал:

— Во-первых, я не фотограф, а фотокорреспондент, во-вторых, разные дурацкие задания я выполнять не со­бираюсь.

Голобобов не рассвирепел, не стал стучать по столу массивной крышкой от чернильницы, как ожидал Вол­ков, — он с улыбкой повернулся к Дадонову:

— Что же это ты, Павел Петрович, заставляешь меня давать моим сотрудникам разные дурацкие задания? Если я не ошибаюсь, идея этой полосы принадлежит тебе?

— Идея как раз неплохая, — спокойно ответил Дадо­нов. — И полоса, надеюсь, появится в газете. Но ведь любую идею, даже хорошую, можно извратить.

— Я прочитал полосу Лобанова, — сказал Голобо­бов. — В отличие от Волкова, он выполнил редакцион­ное задание и представил весь материал в срок.

— Ну и как?

— Полоса не пойдет. — Голобобов взглянул на встре­пенувшегося Сергея. — Однако это обстоятельство не снимает с тебя вины. Если каждый фотограф...

— Я фотокорреспондент, — перебил Волков.

— Ты слышишь, как он разговаривает со мной? — об­ратился редактор к Дадонову.

— По правде говоря, между фотографом и фотокор­респондентом есть существенная разница, — заметил тот.

— И ты еще его защищаешь?

— Воспитывай, пожалуйста, Александр Федорович, я молчу, — улыбнулся Дадонов.

Волков, нахмурившись, смотрел в окно и вполуха слу­шал, что говорит редактор. Голобобов дважды назвал его фотографом, то есть нарочно подчеркнул разницу между литературным сотрудником и фотокорреспонден­том, дескать, не ему, Сергею, совать нос в литературные дела.

— Эта полоса нам необходима, — говорил Голобо­бов. — И ее нужно сделать срочно. За три-четыре дня. Придется тебе с Лобановым снова ехать в командировку. За свой счет, разумеется, и в другой колхоз. Что ты на это скажешь, Павел Петрович?

— Справедливое решение, — ответил Дадонов. Если бы редактор назвал любую другую фамилию, Сергей ничего бы не сказал, промолчал, но тут будто бес подтолкнул его. Повернувшись к Голобобову, он твердо выговорил:

— Хорошо, я поеду в колхоз. Только один.

— Один? — удивился Голобобов. — А кто же мате­риал на полосу будет собирать? Или ты всю страницу снимками залепишь?

Пути к отступлению не было. Так на мотоцикле, за­канчивая обгон машины и неожиданно увидев встреч­ную, уже нельзя остановиться или свернуть: жмешь на полный газ, чтобы любой ценой проскочить вперед.

— Я уложусь в эти три дня. Сегодня понедельник. В пятницу утром полоса будет лежать у вас на столе.

Голобобов, подняв брови, взглянул на Дадонова, а тот с любопытством смотрел на Волкова. Коротко подстри­женные волосы с сединой спустились на загорелый лоб Павла Петровича. Возле губ две глубокие морщины, при­дающие его лицу суровость.

— Если я тебя правильно понял, ты сам хочешь на­писать весь текст? — после довольно продолжительной паузы спросил редактор.

— Да.

Голобобов грозно зашевелился в своем кресле. На круглых щеках его заполыхал румянец, короткие пальцы потянулись за крышкой чернильницы. Когда Александр Федорович сердился, он машинально брал с прибора массивную крышку, начинал крутить ее, вертеть, а по­том стучать ею по столу.

— Ты что дурака валяешь?! — загремел он. — Пять строк не можешь под снимком нацарапать, а толкуешь про целую полосу? Это почти тысяча строк! Ну вот что, Волков, мне надоело с тобой, тут либеральничать. По-моему, ты меня все-таки за круглого идиота принима­ешь... — Крышка от чернильницы заплясала в ладони редактора. — Тебе было дано задание? — Удар по сто­лу. — Было! Ты его не выполнил? — Второй удар, еще громче. — Не выполнил! Позови Машу, я ей продиктую приказ о вынесении тебе строгого выговора. А в коман­дировку с Лобановым я отправлю Назарова. — Крышка грохнула по столу и осталась там лежать, тускло мерцая темно-серой полированной поверхностью.

Голобобов вытащил платок и вытер вспотевший лоб. В кабинете наступило тягостное молчание. Слышно было, как за окном, на широком железном карнизе, негромко бубнили голуби.

— Иди же! — успокоившись, сказал редактор.

И когда Сергей уже готов был повернуться и уйти, скрипнул пружинами диван и Дадонов сказал:

— А почему бы тебе действительно не послать Вол­кова в колхоз?

— Не смеши... Пока мне известен лишь единствен­ный литературный перл, сочиненный этим борзопис­цем. — Иронический кивок в сторону Сергея. — Он сто­ит того, чтобы его процитировать...

— Опять эта доярка! — пробормотал Сергей, но ре­дактор, даже не взглянув в его сторону, с удовольствием продолжал:

— Пару месяцев назад на первой полосе было клише знатной доярки колхоза «Россия». Снимок как снимок. Доярка с коровой. Фотографировать он здорово умеет, тут ничего не скажешь, а подпись была такая: «Доярка Сазонова, встав на предпраздничную вахту, дала обяза­тельство от каждой закрепленной за нею коровы полу­чить к концу года по двенадцать поросят.»

Дадонов поперхнулся папиросным дымом, закашлял­ся. На глазах выступили слезы.

— И... и так прошло?

— Ответственный секретарь проморгал, заместитель мой — тоже, и лишь в самый последний момент заметил дежурный по номеру.

— И все-таки я прошу тебя, Александр Федорович, разреши Волкову попытаться выполнить это задание, — сказал Дадонов.

— Вы, наверное, в обкоме считаете, что у меня не редакция, а общество бездельников. Почти всех заведую­щих отправили в районы уполномоченными на хлебозаго­товки, теперь на неделю хочешь оставить меня без фото­репортера.

— Я прошу всего три дня, — сказал Сергей.

— Даю тебе целую неделю, — неожиданно согласил­ся редактор. — И даже обещаю сам все прочитать, что ты... нагородишь! Только уходи с глаз моих долой!

— Машу позвать? — спросил Сергей, кусая губы, что­бы не засмеяться.

— Подождем до понедельника, — сказал Голобобов.

Под колесами мотоцикла ксилофоном протарахтели рассохшиеся доски старого моста через Дятлинку. Пес­чаная со следами луж дорога Старорусской улицы была вся усыпана листьями. Они шуршали под шинами, взле­тали в воздух, щелкали в спицах. На толстых липах, тополях и кленах сквозь поредевшую листву ребрами проступали ветви. Вода в реке была темно-свинцовой, неприветливой. Золотыми и серебряными медалями впаялись листья в тихую прибрежную гладь.

Бутрехина дома не было. Вспугнув глупых суматош­ных кур, Сергей промчался по тихой улице, на мосту разогнал мотоцикл и, взлетев на высокий бугор, свернул на асфальтированную дорогу. Остановился возле здания междугородной станции. Поставив мотоцикл на поднож­ку, вошел в просторное помещение с широким, во всю стену, окном.

— Привет, Тоня! — улыбнулся черноволосой телефо­нистке. — Как бы там побыстрее Москву?

— Линия перегружена,—ответила девушка. — При­дется поскучать.

Сергей состроил кислую мину и уселся на стул. Чтобы убить время, обычно он прихватывал с собой книгу или прямо на телеграфных бланках писал письма родствен­никам и армейским друзьям. Просто так сидеть и ждать, когда тебя соединят, было невмоготу. А бывало и так: прождешь с час, а вместо Лили ответит квартирная хо­зяйка: «Лилии Николаевны (хозяйка почему-то назы­вала свою жиличку по имени-отчеству) дома нет. Когда вернется, не знаю...» В ее барском голосе слышалось затаенное злорадство. И хотя Сергей задыхался от зло­сти — шутка ли, человек час прождал! — он говорил веж­ливо в трубку: «Передайте, что звонил Волков».

Лиля писала, что хозяйка одинокая женщина, нигде не работает и, наверное, поэтому сует нос в чужие дела. И хотя Сергей понимал, что Лиля могла задержаться у подруги или пойти в кино, все равно на душе оставался неприятный осадок. Веселая у него началась семейная жизнь! Через два месяца после свадьбы Лиля уехала в Москву. Ей еще два года учиться. А ему бегать на меж­дугородную и звонить. Звонил он жене каждый вечер откуда только можно: из редакции, с междугородной, из любого населенного пункта, куда его забрасывала газет­ная служба. Вся его жизнь теперь — это тягостное ожи­дание разговора с Москвой. Поэтому всегда так обидно, когда трубку снимает не Лиля, а хозяйка. Волнуясь и прижимая теплую трубку к уху, он ждет, когда Лиля своим грудным голосом скажет: «А-у, это ты, Серёжа?»

Он немного отвлекся от своих дум, услышав из ка­бины голос какой-то девчонки — она стояла спиной к две­ри и громко кричала в трубку: «Люба, как твои дела-то? Ничего? Я спрашиваю: дела твои ничего? Ну, это хорошо, что ничего... Как мои дела? Тоже ничего... Ничего, говорю, мои дела... А вообще-то плохо!»

— ...заказывал разговор с Москвой, пройдите в пер­вую кабину...

Громкий голос в динамике подбросил Сергея со стула. Он подскочил к кабине, но его уже опередили: глазастая девушка в толстом белом свитере взялась за ручку за­стекленной двери.

— Это меня вызывают, — нетерпеливо сказал Сергей, соображая, с чего начать разговор с Лилей. И почему он всегда так волнуется?

— Сомневаюсь, — ответила девушка, удивленно взглянув на него. — Объявили мой номер.

Она вошла в мягко освещенную душную кабину и плотно закрыла за собой тяжелую дубовую дверь. Сер­гей вернулся на свое место. Только сейчас он обратил внимание, что кроме него на переговорном пункте ждут и другие: две девчушки в одинаковых синих плащах, по­жилая женщина с тяжелой квадратной сумкой на коле­нях и мужчина в очках.

От нечего делать Сергей стал смотреть на девушку, закрывшуюся в кабине. Он видел лишь ее чистый про­филь со вздернутым носиком, высокий белый лоб и глад­ко зачесанные назад, слегка вьющиеся русые волосы. На затылке они были схвачены резинкой и свисали на спину длинным хвостом. Такая прическа только что входила в моду. В свете лампочки волосы отливали бронзой. И еще обращали на себя внимание густые темные рес­ницы и непомерно большие на овальном лице янтарные глаза с ярким блеском.

Были бы с собой фотоаппарат и вспышка, можно было бы сделать фотоэтюд «На переговорной». Высокий одноколонник на четвертую полосу. Девушка и не заме­тила бы. Вон как увлеченно разговаривает с кем-то.

Девушка повесила трубку и, не успев погасить улыб­ку, вышла из кабины. Она среднего роста, хорошо сло­жена. Взяла со стула светлое пальто, надела и, бросив рассеянный взгляд на Сергея — он с интересом наблю­дал за ней, — вышла из помещения. И снова ее огромные глаза поразили его. Он таких еще ни у кого не видел.

Наконец динамик громко назвал его номер. Забыв про девушку, Сергей бросился в кабину. Шорохи, трески, далекие чужие голоса, щелчок и... «Я слушаю, алло!!»

— Лиля! Куда ты пропала?

Опять плохая слышимость! Что-то монотонно гудит на одной высокой ноте. Тихий голос прерывается, исче­зает. Сергей распахнул дверь и крикнул:

— Ничего не слышу! Могила!

Но вот что-то защелкало, захрипело, стало тихо, и он услышал Лилин голос. Сергей торопливо стал рас­сказывать, что сегодня произошло в кабинете у редак­тора. На том конце провода глубокое молчание. Ему даже показалось, что опять связь пропала.

— Ты меня слышишь? — спросил он.

— Слышу, — Голос у Лили ровный, спокойный. Даже слишком спокойный, будто ей наплевать на все его дела и треволнения. Может быть, она не поняла? И Сергей снова стал рассказывать, как он схватился с редактором и дал слово, что сам напишет весь материал для по­лосы.

— Ты уже говорил, — нетерпеливо прервала Лиля.

— Я еду сегодня в командировку. С ночным, — рас­терянно произнес Сергей. — Ты понимаешь, я сам буду делать весь материал. Целую полосу! Подвальный очерк и три выступления.

— Не кричи, я слышу,

Сергей ничего не понимал: никогда еще она с ним так холодно не разговаривала.

— Ты не одна? — глухо спросил он. В ответ:

— Ко мне мама приехала. На неделю.

— Привет маме. (Разве при маме нельзя нормаль­но с мужем разговаривать?)

— Она тебе тоже передает привет. Хочешь с ней поговорить?

— Ради бога, потом! — испугался Сергей. — Что я ей скажу?

— Какая у вас погода? — холодный Лилин голос, — У нас дождь и снег.

— Погода? — злясь, переспросил он. — Послушай, что с тобой произошло?

— Ничего. Ты придираешься.

— Приедешь в этом месяце?

— Нет.

— Почему?!

— Ты задаешь странные вопросы. Я ведь учусь. Ско­ро начнется сессия, и мне некогда разъезжать.

— Тогда я к тебе приеду! Все брошу и приеду! К черту полосу! Пропади все пропадом. Сегодня же, сей­час еду к тебе!

Он уже не замечал, что перешел на крик и люди на переговорной смотрят на него.

— Мама хочет с тобой поговорить.

Это уже предательство! Он сейчас не в состоянии разговаривать с мамой, и Лиля это прекрасно пони­мает.

— Мое время кончилось, — буркнул Сергей и, с раз­маху опустив трубку на рычаг, тупо уставился на не­большой черный аппарат. Зловещая это штука, телефон! Что, собственно, произошло? Было прекрасное настрое­ние, уверенность, что он справится с ответственным за­данием, хотелось этим поделиться с самым близким для него человеком. Все это было, когда он вошел в дере­вянную будку и снял трубку. И вот ничего нет. Со­сущая пустота внутри, усталость и зеленая тоска.

Раздался резкий нетерпеливый звонок. Сергей вяло взял трубку.

— Абонент, вы закончили разговор?

— Лучше бы я совсем не разговаривал, — сказал Сергей и повесил трубку.

Да, это истинная правда. Не надо было сегодня зво­нить. Каждый раз с утра он давал себе слово не звонить в Москву, пропустить хоть один день, но наступал ве­чер, и он оказывался здесь. Еще полгода назад, когда он проходил или проезжал мимо кирпичного четырех­этажного здания, внизу которого размещалась междуго­родная, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он проведет здесь самые томительные часы в своей жизни.

— Плохая была слышимость? — давая сдачу, спро­сила Тоня. В ее голосе насмешливые нотки.

— Ты, конечно, все расслышала, — усмехнулся Сергей, наклонился к окошку и негромко добавил: — И зачем ты такую нехорошую профессию выбрала?

Те-ле-фо-нист-ка! Вы ведь не соединяете людей, а только разъединяете.

Он вышел на улицу и остановился у мотоцикла. Тускло светили большие матовые фонари. В один из них, с отколотой кромкой, задувал ветер, и белый шар баси­сто гудел, а внутри то гасла, то вспыхивала электриче­ская лампочка.

Сергей взглянул на мотоцикл и вздохнул: восемьсот километров разделяют их. Возможно, в каком-нибудь двухтысячном году это расстояние любой сможет пре­одолеть за несколько минут. Вспомнилась встреча с Лилей у главпочтамта перед самым ее отъездом в Мо­скву. Лиля стояла у подъезда и читала письмо. Сергея поразило выражение ее лица: совершенно чужое и от­решенное. Такое лицо, наверное, бывает у человека, ко­гда он отключается от действительности и не замечает ничего вокруг. Возможно, человек и не подозревает, что у него бывает такое лицо, какого в зеркале никогда не увидишь.

Когда она наконец заметила Сергея, это выражение мгновенно исчезло. Лишь в черных глазах ее что-то мут­нело, медленно растворялось, но вот и они стали чисты­ми, спокойными.

— Это от Роберта, — просто и естественно сказала Лиля. — Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Хочешь прочитать?

Если бы она протянула руку с письмом, возможно, Сергей и взял бы, но Лиля молча смотрела на него.

— Да нет, зачем же? — сказал Сергей. — Это ведь тебе.

Может быть, ему тогда показалось, что Лиля с об­легчением разорвала письмо на мелкие кусочки и бро­сила в урну.

— Вот и все, — произнесла она. — Больше он писать мне не будет.

Сергей забыл и об этом письме, и о Роберте, а вот сейчас вдруг вспомнил.

Он завел мотоцикл, с треском убрал подножку и так рванул с места, что переднее колесо вздыбилось. На большой скорости, почти отвесно положив машину на дорогу, сделал немыслимый поворот и понесся по ноч­ной пустынной улице. Прошелестели мимо каменные зда­ния, блеснули впереди железнодорожные рельсы, и улица уперлась в переезд. Шлагбаум с красным фонарем пре­градил дорогу. Замедлив скорость и распластавшись на мотоцикле, Сергей проскочил под толстой полосатой перекладиной и вырвался на широкое загородное шоссе. Справа, ярко освещая путь, приближался товарный со­став. Включив фару, Сергей щелкнул переключателем скорости и вихрем понесся в неохотно расступающуюся перед прыгающим мячиком желтого света ночную мглу.

3

Лиля опустила трубку, и на миг ее холод­но улыбающееся лицо стало задумчивым. Пока она раз­говаривала с мужем, в светлой квадратной комнате с вы­сокими зашторенными окнами было тихо. И эта тишина осталась. «Он такой чувствительный, — подумала она. — Наверняка обиделся. И невесть что вообразил.» Когда Лиля взглянула на мать и Роберта, сидящих за накры­тым столом, лицо ее снова стало приветливым. И хотя всем было ясно, что она разговаривала с мужем, Роберт спросил:

— Муженек твой звонил?

Его насмешливый тон, наглая тонкогубая улыбка раздражали Лилю. Развалился на стуле и уплетает соч­ную андижанскую дыню. Белое семечко прилипло к красной губе, узкие черненькие усики мокрые, а захме­левшие глаза блестят, без стеснения нагло смотрят на неё.

— Муж, ну и что? — неприязненно взглянула на него Лиля. — Какое твоё дело?

Роберт поднял хрустальный фужер с красным вином, но пить не стал.

— Что ты злишься? — добродушно спросил он. Роберт по-прежнему не сомневался, что она все еще его власти. Ему теперь было бы удобнее приходить к ней на правах друга детства. Изредка осчастливливать. Замужняя женщина, никаких забот, хлопот.

— Лиля, подай, пожалуйста, яблоко, — попросила мать.

Роберт схватил вазу с фруктами и предупредительно поставил перед толстой, грузной женщиной с черными усиками в уголках губ.

— Спасибо, — улыбнулась она.

Когда-то Лилина мать, Капитолина Даниловна, на­верное, была интересной женщиной, но теперь черты ее смуглого лица с круглым тройным подбородком расплы­лись, глаза поблекли, и невозможно было определить, какого они цвета. Мать и дочь были чем-то похожи, хотя с первого взгляда и трудно было обнаружить это сход­ство. Так налитое зеленое с розовыми боками яблоко от­личается от желтого, перезревшего, с коричневыми пят­нами тления, хотя и видно, что они выросли на одном дереве.

Ужин проходил скучно, чувствовалась натянутость. Лишь Роберт вел себя здесь как дома: с аппетитом ел роскошные среднеазиатские фрукты, запивая красным болгарским вином, отпускал свои плоские шуточки и первым звонко смеялся. Пышные кисти фиолетового и зеленого винограда лежали на цветном подносе, в вазе желтели сочные груши.

— Мой прекрасный Андижан! — лицемерно вздох­нул Роберт. — В этом году так и не удалось побывать дома.

— Мать так тебя ждала...

— Тетя Капа, у нас в этом году была практика, а потом всей компашкой махнули в Крым. Поглядите, как я загорел.

Он было уже намеревался стащить желтый джемпер, но Лиля воскликнула:

— Ради бога! Не надо нам этих демонстраций.

— Я тете Капе!

— Ты все такой же, Робик, — улыбнулась Капитоли­на Даниловна.

— Такой же! — усмехнулась Лиля. — Он в тысячу раз стал хуже, чем был.

— За что она меня так? — жалобно сказал Роберт и, наполнив бокал, залпом выпил.

— Мама, убери бутылку, — сказала Лиля.

Роберт заморгал бесстыжими глазами, притворно всхлипнул и уткнулся лицом в пышное плечо Капитолины Даниловны.

— Зачем она замуж вышла? — плачущим голосом заговорил он. — Ведь я люблю ее, тетя Капа! Помните, и вы и моя мать так хотели, чтобы мы поженились. — Роберт расчувствовался, и в голосе его зазвучали искрен­ние нотки: — Поехать на практику и черт знает за кого выскочить замуж! Буквально через две недели! По­чему она так сделала, тетя Капа?!

Капитолина Даниловна осторожно дотронулась до черных блестящих волос Роберта.

— Я не знаю, — растерялась она. — Наверное, ты плохо относился к Лиле.

— Этого я от тебя не ожидал, — взглянул Роберт на Лилю. — Признайся, ты ведь это нарочно, назло мне?

— Перестань дурака валять, — устало сказала Ли­ля. — Если бы ты действительно любил меня, мы бы дав­но поженились.

— Это было для всех нас неожиданно, — заметила Капитолина Даниловна.

— Мама, Сергей Волков — прекрасный парень и, я уверена, тебе понравится.

— Главное, чтобы ты была счастлива, доченька.

— Я счастлива, мама.

— По вашему телефонному разговору я этого не за­метил,— усмехнулся Роберт. Он отодвинулся от Капитолины Даниловны и снова потянулся за бутылкой.

— Уже поздно, — взглянула Лиля на часы. — Ты, на­верное, устала, мама?

— Намек понял, — ухмыльнулся Роберт. — Послед­нюю рюмку.

Лиля молча смотрела, как он пьет. На загорелой шее двигался острый кадык, на подбородке порез от бритвы. Взгляд ее ничего не выражал. Когда Роберт поставил бокал, она поднялась и, взяв со стола бутылку с остат­ками вина, унесла на кухню. Роберт проводил ее долгим взглядом, повернулся к Капитолине Даниловне и, будто прислушиваясь к самому себе, изумленно сказал:

— А ведь я ее, кажется, и вправду люблю. Что же теперь будет-то, тетя Капа?

— Ничего, — вернувшись в комнату, с холодной улыбкой произнесла Лиля. — Поздно спохватился, дру­жочек. А сейчас вставай и... до свиданья!

Он удивленно воззрился на нее:

— Ты раньше так со мной не разговаривала.

— То было раньше, — Она спокойно смотрела на него. — Мама с дороги очень устала.

Роберт встал и, глядя Лиле в глаза, тихонько по­просил:

— Проводи меня, пожалуйста, до такси. Ну хоть до подъезда?

Что-то похожее на жалость шевельнулось в ней. Та­ким растерянным она никогда еще не видела Роберта. С него даже хмель слетел. Лиля вспомнила, каким обыч­но наглым и самоуверенным было это лицо. Когда она плакала, он снисходительно улыбался. Ему всегда нра­вилось, что она плачет. Его лицо становилось удовле­творенным, сразу улучшалось настроение. Он небрежно трепал ее за подбородок и лениво говорил: «Ну хватит, мышка. Мне надоело».

Он, конечно, врал. Смотреть, как она плачет на его широкой тахте, уткнувшись лицом в ковровую подушку, ему нравилось.

И уже не жалость, а торжество ощущала Лиля, глядя сейчас на него.

— Я уберу со стола, — сказала мать. — Роберт, не забудь корзинку.

Они молча оделись. Роберт поднял с пола тяжелую плетеную корзину с фруктами — гостинец от родителей из Андижана — и вместе с Лилей вышел на лестничную площадку. Пока дожидались мерно гудевшего лифта, попытался поцеловать Лилю, но она оттолкнула его.

— Я сейчас же уйду! — пригрозила она.

Роберт этого не хотел. Стоя в тесной кабине почти вплотную и не глядя друг на друга, молча спустились вниз. Даже на этот короткий отрезок пути — Лиля жила на пятом этаже — кабина лифта успела наполниться благоухающим запахом душистых спелых фруктов.

Лифт щелкнул и мягко остановился. У Лили заныло в низу живота. «Уж не забеременела ли я? — с тревогой подумала она. — Этого еще не хватало! Роберт преду­предительно распахнул перед ней дверь и, хотя в тес­ном лифте едва можно было повернуться, прижался к стенке и пропустил вперед. Протискиваясь мимо него, Лиля зацепилась ногой за корзинку и порвала новый чулок. «Черт бы тебя побрал с твоей пьяной галантностью! — с досадой подумала она, но ничего не сказала. Стоянка такси светилась на другой стороне широкой улицы, не видно ни одной машины. Впрочем, это Робер­та ничуть не огорчило.

— Через два квартала еще одна стоянка, — сказал он. — Прогуляемся? — Видя, что Лиля в нерешительно­сти, прибавил: — Поймаем такси, и я тебя подброшу до дома.

Они пошли по пустынной улице. Роберт не догадался взять корзину в другую руку и снова зацепил Лилю.

— Ты мне все чулки порвал, — сказала она с до­садой.

— Хочешь, завтра десять пар куплю? Двадцать? Тридцать? — он похлопал себя по карману. — Мой ста­рикан кое-что подкинул с тетей Капой на мелкие рас­ходы.

— Трать свои деньги на кого-нибудь другого.

— Это верно, подарками тебя не удивишь. Тебе, наверное, побольше отвалили? Мой-то папаша всего-навсего инженер плодово-ягодного завода, а твой — врач-венеролог и по совместительству капиталист. Сколь­ко облигаций он уже скупил у населения? Помнится, ты говорила, на три миллиона? Это значит, в год он вы­игрывает по государственным займам в среднем что-то около ста пятидесяти — двухсот тысяч чистенькими.

— Мой отец больше не покупает облигации, — не­громко сказала Лиля. Она уже кляла себя за то, что согласилась пойти с ним. Теперь, без свидетелей, он рас­пояшется. А ей совсем не хотелось слушать его пьяные откровения.

— Боже мой, какую я богатую невесту потерял! — не унимался Роберт.

— Если ты не прекратишь орать на всю улицу, я сей­час же повернусь и уйду, — сказала Лиля. И голос ее дрогнул. Одновременно она и Роберт поняли, что слиш­ком многое их еще связывает, чтобы вот так просто обо­рвать. Поймав ее встревоженный взгляд, Роберт поду­мал, что еще не все потеряно. Лилечке Земельской, то есть теперь мадам Волковой, рановато сбрасывать его, Роберта, со счетов. И, чтобы проверить свое предпо­ложение, он спросил:

— А этот... твой муженек тоже теперь будет отова­ривать выигрышные облигации в сберкассах? Кстати, ходят слухи, что никаких тиражей больше не будет. И облигаций. Представляешь, какой это будет удар для твоего папочки? Куда же он их денет? Стены будет об­клеивать?

— Мой отец сжег все облигации, — голос Лили по­лыхнул ненавистью. — Он покончил с этим.

— А я думал, ты опять попросишь меня получить выигрыш в сберкассе на десяток или два облигаций. Я тебя знаю: сама-то ты боишься, знаешь, что это дело рискованное.

— Какая же ты сволочь, — сказала Лиля.

Роберт остановился, поставил корзину на тротуар и, до боли сжав Лиле плечо, негромко, сквозь зубы про­бормотал:

— Не советую, мышка, обзывать меня.Ты ведь знаешь, я не люблю этого.

Еще бы ей не знать! Роберт любил оскорблять дру­гих, тех, кто слабее его и не сможет дать сдачи.

— Что ты хочешь? — спросила она.

— Тебя.

— Забудь и думать об этом. Я люблю своего мужа.

— Врешь, ты его не любишь!

— Думаешь, тебя?

— Не знаю, — помедлив, сказал он. — Но одно я точ­но знаю: ты снова будешь моя.

Глядя на его длинное лицо с черненькими противны­ми усиками, Лиля вдруг подумала: будь у нее сила, вот сейчас избила бы его до полусмерти. Прямо тут, на тро­туаре. Наверное, он что-то прочитал в ее глазах, потому что перестал гаденько улыбаться и совсем другим голо­сом сказал:

— С тех пор как я узнал, что ты вышла замуж, не нахожу себе места,

Увидев приближающийся зеленый огонек такси, Лиля подняла руку. Машина остановилась. Не стесняясь шо­фера, Роберт обхватил ее и поцеловал.

— Я тебе позвоню, мышка, — сказал он, усаживаясь в машину. — Да, я обещал тебя подвезти. — Он хотел открыть дверцу с внутренней стороны, но Лиля отрица­тельно покачала головой.

— В конце недели, — он помахал рукой и уехал.

Лиля медленно побрела к дому. Уличные фонари по­гасли, и стало сумрачно. Дул холодный влажный ветер. Кое-где на крышах белели островки снега. Чувствовала она себя разбитой и опустошенной. Почему она так хо­лодно разговаривала с мужем? Из-за этого подонка Ро­берта? Или из-за мамы? Захотелось показать им, что муж для нее ничто? Вот и показала: теперь Роберт про­ходу не даст! И почему он вдруг заговорил про обли­гации? Три года пользовался ее деньгами. Не одну сот­ню облигаций сдал в сберкассы города. Если выигрыш был в тысячу рублей, Лиля всегда отдавала ему треть. Сама она действительно боялась предъявлять кассирам облигации. А теперь он дал ей понять, что если будет строптивой, то... Нет, в это она не могла поверить! Чтобы Роберт донёс? Их родители, наверное, лет десять дружат, каждую субботу и воскресенье их отцы за одним столом играют в преферанс, часто ездят на охоту.

Да, отец покупал облигации. Многие его больные приносили их вместо денег. Конечно, отец старался дер­жать это в секрете, но все равно те, кому нужно, знали, что он уже несколько лет за бесценок скупает у людей облигации государственных займов. И пока не было ни­каких неприятностей. Правда, в Андижане отец никогда не предъявлял выигравшие облигации в сберкассу, а об­ращал их в деньги в других городах во время отпуска, поручал это некоторым своим надежным знакомым. Да­вал облигации и Лиле. Но зачем она обо всем этом рассказала Роберту, зачем посылала его в сберкассы?

И хотя Лиля всерьез не верила, что Роберт способен донести, на душе было очень тревожно.

— Доченька, тебе нельзя с ним ссориться, — сказала мать.

— Ты же знаешь, чего он добивается от меня. Молчание. Слышно, как в смежной комнате негромко похрапывает хозяйка квартиры. На туалетном столике тикает будильник. Прошумел лифт и щелкнул где-то на шестом или седьмом этаже.

— Что же ты молчишь, мама?

— Я не знаю, что тебе сказать.

— Мама, мне кажется, я люблю своего мужа. Он замечательный парень, не чета этому негодяю.

— Когда-то он не был для тебя негодяем.

— Ты не знаешь, сколько я от него натерпелась. И вот наконец встретила хорошего человека. Мама, он очень талантливый! И сам еще не подозревает об этом. Он многого добьется, вот увидишь. А Роберт? Глу­пый, самоуверенный тип! Только и думает, как бы по­больше выклянчить денег у родителей, чтобы потом пу­стить их на ветер в веселой компании. На институт ему наплевать, не сегодня-завтра его оттуда выпрут. У этого человека нет будущего. Он ничтожество, мама! Лишь встретив Сергея, я это особенно хорошо поняла.

— Никто тебе не предлагает Роберта в мужья.

— Значит, в любовники?

Мать покосилась на дверь и, понизив голос, сказала:

— Роберт очень изменился, и это меня больше всего тревожит. А если он разболтает про облигации? Сама знаешь, как в нашем городе ненавидят отца. У него столько завистников! И все потому, что твой отец умеет широко и красиво жить. Умеет делать деньги, а для это­го тоже нужен в наше время большой талант.

— И ты и папа всегда говорили, что это дело непод­судное, что нет такого закона, запрещающего продавать или покупать облигации.

— Когда люди завидуют, они используют любой предлог, чтобы навредить. Нет закона, запрещающего покупать облигации, но нет и закона, разрешающего это. А ты ведь знаешь, сколько у нас этих облигаций. Твоя квартира в Москве, наряды, драгоценности — все это, доченька, стоит немалых денег. Кстати, ты рассказала мужу обо всем этом?

— Мне почему-то стало стыдно, — помолчав, отве­тила Лиля. Несколько раз Сергей спрашивал о родите­лях, но она отделывалась общими фразами, мол, при­едешь в Андижан, познакомишься.

— И очень хорошо, что не рассказала. Сколько он зарабатывает?

— Тысячи две-три в месяц.

— Ты одна в месяц тратишь две-три тысячи, — усмех­нулась Капитолина Даниловна. — На его и твою зарпла­ту вы не проживете. Уж я, слава богу, знаю твои за­просы!

— Мама, я повторяю: он талантливый человек. Если бы не он, я провалила бы практику. Он все написал за меня. И знаешь, что мне вывели в зачетке? Пятёрку! А ведь он всего год назад закончил вечернюю школу.

— У него даже нет высшего образования?! — ахнула мать.

— Успокойся, он зачислен в университет на заочное отделение журналистики.

— Не дай бог, с отцом что-нибудь случится, тебе больше ждать помощи неоткуда.

— Можно ведь деньги зарабатывать и честным пу­тем,— ляпнула Лиля, не подумав.

— Раньше я от тебя таких речей не слыхала, — вы­разительно посмотрела на нее мать. — Тебя никогда не интересовало, откуда берутся деньги, которые ты тра­тишь.

— Мама, Сергей живет в другом мире и совсем не похож ни на кого из наших знакомых, — сказала Лиля. — Я даже не представляю, как он все это воспримет. Если бы ты посмотрела, как они живут: пятеро в одной комнате! И не жалуются, не ропщут, как будто так и надо. Это честные, простые люди. Отцу Сергея никогда бы и в голову не пришло скупать облигации.

— Ты осуждаешь своего отца?

— Мама, не говори так! Я люблю отца, восхищаюсь им, но живут на свете и другие люди. И живут со­всем не так, как мы. Не должна же я их за это прези­рать?

— Лиля, я не видела твоего мужа, но сдается мне, что ты поступила опрометчиво, выйдя замуж.

— Сергей — мое спасение! — горячо воскликнула Ли­ля. — Лучше петлю на шею, чем жизнь с таким, как Роберт.

— И все-таки на твоем месте я с ним не порывала бы. Мне кажется, твое замужество заставило его по-новому посмотреть на тебя. Возможно, он тебя действи­тельно любит.

— А что, если я завтра вызову Сергея и все ему рас­скажу? — думая о другом, сказала Лиля. — И ты на него посмотришь.

— Уволь, дорогая, — хриплым голосом сказала мать. — Одному ты уже все рассказала.

— Вы ведь сами мне вместо денег давали облига­ции. Не могла же я одна бегать по сберкассам! И так уже контролерша меня запомнила и как-то сказала: «Девушка, что-то вы слишком часто выигрываете.» Я всю ночь после этого заснуть не могла, а Роберт, бы­вало, за три-четыре дня все облигации отоварит. Это он и придумал такой термин. Без него я давно бы по­палась". Ты ведь знаешь, какая я трусиха.

— Я тебя не виню, — вздохнула мать. — Вот что, завтра я улетаю в Андижан. Теперь мне не до музеев и театров. И ни в одной сберкассе моей ноги не будет. Может быть, за нами уже следят? Я должна все расска­зать отцу.

— Ты такая же трусиха, как и я.

— Обещай мне, доченька, не ссориться с Робертом, пока я с отцом не переговорю. Он наверняка что-нибудь придумает. Может быть, воздействуем на Роберта через его отца.

— Успокойся, мама, Роберт нас не выдаст. В конце концов он тоже замешан в этом деле. Три года нашими деньгами пользовался.

— И все-таки не зли его, ладно?

— Хорошо, мама, обещаю. Спокойной ночи.

4

Косой крупный дождь хлестал по тол­стым кленовым стволам. Голые ветви царапали крышу, стукались друг о дружку. Дятлинка вспухла от пролив­ного дождя и грозила затопить плавни. От сильных по­рывов ветра дребезжали стекла, и мелкие холодные брызги, залетая в форточку, попадали Сергею на лицо. Николай сидел за обеденным столом и сосредоточенно читал отпечатанный на машинке текст.

Бутрехин — первый человек, который читает написан­ный Сергеем очерк о трудовых буднях и отдыхе рядовой колхозной семьи. Пять дней пробыл Сергей в отдален­ном колхозе. Вместе со всеми вставал чуть свет и от­правлялся на работу. Глава семьи трудился на свино­ферме, и, когда Сергей в первый же день собрался идти вместе с ним, он достал с чердака старые, в заплатках резиновые сапоги и молча протянул ему. Позже Сергей убедился, что в своих штиблетах он ни за что не добрался бы до свинарника. Вместе с хозяйкой-телятницей Сергей принял от коровы двух черненьких с белыми звездами телят. Через три часа после рождения, вымытые и об­сохшие, телята уже стояли на раскоряченных дрожащих ножках и сосали огромное, как арбуз, вымя своей мамаши.

Бутрехин перевернул последнюю страницу, отложил листы в сторону, взял большие, хорошо отглянцованные фотографии и невозмутимо стал их разглядывать.

— С фотографиями все в порядке, — сказал Сер­гей. — Как мой очерк?

Николай аккуратно сложил фотографии и, постуки­вая ими по столу, наконец взглянул на Сергея. Вздох­нул, набирая воздуха, и... ничего не сказал.

— Послушай, Колька... не тяни ты из меня жилы!

— Ты это сам написал? — наконец раскрыл рот приятель.

— Более глупого вопроса ты задать не мог?

— Что ты от меня хочешь?! — взорвался Николай.— Мое мнение? Так вот: не напечатают.

Сергей отвернулся к окну и стал смотреть на Дятлинку. Дождь бушевал, ветер срывал с волн пену и швы­рял на осклизлые, жирно блестевшие берега. Под гу­дящим кленом на одной ноге сиротливо стояла белая курица и тоскливо вертела втянутой в перья головой. Дождь был таким сильным, что она не решалась поки­нуть это ненадежное убежище. Иногда капли щелкали курицу по перьям, и она вздрагивала, прикрывая глаза синеватой пленкой.

— Это ваша курица? — спросил Сергей.

— Сам ты курица! — засмеялся Бутрехин. — Чего нос повесил? Во-первых, какой я критик? А во-вторых, я ведь не сказал, что это плохо написано. Наоборот, слишком хорошо для газеты. — Он вскочил с табуретки и за­метался по тесной кухне. Губы его шевелились, он раз­водил руками, бросая на приятеля любопытные взгляды.

— В новую роль входишь? — усмехнулся Сергей. Николай остановился, торжественно положил обе руки приятелю на плечи.

— Волк, бросай свой фотоаппарат! Чтобы так на­писать про свинаря и телятницу! Я читал, как рассказ, как поэму.

— Остановись, — сказал Сергей. — У меня уже голова закружилась от твоих похвал.

— Год я тренировался на аккордеоне и выучил всего лишь две мелодии. — продолжал Николай. — Если бы, ты знал, чего мне это стоило! Помнишь, ты мне сказал, чтобы я бросил это занятие, мол, нет у меня к музыке таланта? Я тогда не поверил тебе. А ведь ты был прав! Так вот, теперь поверь мне: у тебя есть талант! Конечно, тебе еще надо многому учиться, развивать свой талант, но главное — он есть, и это сразу чувствуется.

— Почему же ты сказал, что не напечатают?

— Газета — это однодневка. У нее телеграфный стиль, а у тебя живой рассказ! Это скорее для журнала. Образные описания природы, ярко вылеплены характе­ры людей. Да такого я никогда не встречал в вашей газете.

— Понимаешь, обо всем этом тысячу раз писали. Ну, мне и хотелось как-то по-другому... — Сергей за­думчиво посмотрел в окно. — Если это вправду хорошо, то Голобобов напечатает. Он мужик справедливый, и у него есть вкус. Должен напечатать! Он не поверил, что я смогу. Я же видел его глаза. Скрепя сердце отпу­стил меня в командировку. Я должен был доказать ему!

— Только ему? — насмешливо взглянул на него Ни­колай.

— Ну хорошо, ей... и себе!

— Все-таки женщина много значит в жизни чело­века, — сказал Николай. — Плохая опускает до своего уровня, разбазаривает в мужчине все, что дано ему от бога, умная — наоборот, будит в человеке такое, о чем он и сам не подозревал. Даже не догадывался, что он на подобное способен.

— Значит, признаешь, что жена у меня умная? — улыбнулся Сергей.

— Я никогда не говорил, что она дура, — ответил Николай.

— Я пока не жалею, что женился.

— Дай бог, чтобы я ошибся, — сказал Николай.

— Ну, была не была, — поднялся с табуретки Сер­гей — Повезу редактору.

— С тебя бутылка коньяка, —сказал Николай.

— Это за что же?

— Я ведь первый открыл в тебе талант журнали­ста.

— Ошибаешься, — усмехнулся Сергей.

— Значит, это ты написал репортаж с ГРЭС? — взглянул на нею Николай. — То, что это не она написала, я понял сразу, но то, что это твоя работа, догадался только сейчас.

— Ну, я поехал, — заторопился Сергей.

— Как она? Пишет? — не отставал Николай.— Я имею в виду письма.

— Мы с ней по телефону разговариваем, — неохотно ответил Сергей.

— Передавай привет от меня... по телефону!

— Ты знаешь, мне это дорого обходится, — сказал Сергей. — Скоро без штанов останусь.

Засунув рукопись и фотографии за пазуху, он надел плащ и вышел на крыльцо. Дождь шелестел по крыше. Курица по-прежнему пряталась под деревом. Она даже не пыталась убежать, когда Сергей осторожно взял ее ладонями за теплые бока и сунул в руки стоявшему на крыльце Николаю:

— Она сейчас яйцо снесет.

И расхохотался: очень уж смешно выглядел Бутрехин с доверчиво смотрящей на него хохлаткой.

— Это ведь не наша, — пробормотал Николай. Сергей со смехом вскочил на мотоцикл и, щурясь от хлестких капель, укатил, разбрызгивая мутные лужи.

Голобобов за своим огромным письменным столом дочитывал оттиск полосы. На широком диване негромко переговаривались члены редколлегии — дядя Костя, Ло­банов, Султанов и замредактора Александр Арсентьевич Козодоев. Он больше месяца был уполномоченным по государственным хлебозаготовкам в Усвятском районе. Вернулся неделю назад. У Козодоева широкое добро­душное с рябинками лицо, светлые волосы, зачесанные набок. Глаза голубые, умные. Он то и дело с интересом поглядывал на Сергея.

Сергей сидел напротив и со скучающим видом смо­трел в окно. Извилистые струйки бежали по стеклу, во дворе блестели лужи. На зеленом заборе мокнул забы­тый кем-то старый ковер.

Редактор поставил на полосе красным карандашом свою размашистую подпись, нажал кнопку, и тотчас по­явилась курьерша тетя Глаша. Увидев ее, Сергей вспо­мнил Наташку, ее странную выходку, когда она убеж­денно заявила ему, что Лиля не любит его. Кстати, в тот же вечер на переговорной он чуть было не поверил несмышленой девчонке. Это когда Лиля сквозь зубы с ним разговаривала.

Тетя Глаша свернула полосу в трубку и быстро вы­шла из кабинета. Редактор поставил локти в сатиновых нарукавниках на стол, сплел свои толстые пальцы и уста­вился на Сергея. Глаза у Александра Федоровича цеп­кие, изучающие.

— Ты что же это, голубчик, нас тут за нос водишь? — сурово спросил он.

— За нос? — растерялся не ожидавший такого во­проса Сергей.

— Почему ты скрывал, что умеешь писать?

— Я и сам об этом недавно узнал, — улыбнулся Сергей. У него гора свалилась с плеч. Значит, все-таки он умеет писать.

— Опять ты мне морочишь голову! — вздохнул Голобобов. — Ты или не ты написал этот материал? — по­тыкал он толстым пальцем в стопку листов.

— Там ведь подпись поставлена, — сказал Сергей.

— Может быть, тебе кто-нибудь помог? — спросил Козодоев. — Ты, Сергей, говори нам правду.

— Не кто-нибудь, а жена, — усмехнулся Лобанов.— Сколько ты пробыл в командировке? Неделю? За это время вполне мог и в Москву смотаться.

— А мне сдается, не жена ему помогла, а он в свое время молодой жене здорово помог. Помните фото­очерк о ГРЭС? — сказал Голобобов. — Так ведь, Сергей?

Все смотрели на Волкова и ждали, что он ответит. Из пяти или шести корреспонденций, что Лиля увезла с практики, четыре написал он, не считая того фотоочер­ка об открытии колхозной ГРЭС, но выдавать жену Сергей не собирался.

— Я не понимаю, о чем вы, — сказал он.

— Волков толковой подписи-то к снимку не может сделать, — заметил Лобанов.

— Подписи не может делать, а вот очерк написал,— сказал дядя Костя.

— Может быть, в человеке неожиданно талант открылся, — улыбнулся Кодозоев. — Разве такого не бы­вает?

— Я в это не верю, — заявил Лобанов.

— А я верю, — сказал Козодоев. — Сергей всегда был толковым парнем. И как у журналиста у него великолепная хватка. Только вот скрывать свои способности не стоило бы.

— Ну, ладно, — продолжал редактор. — Как гово­рится, муж и жена одна сатана. Кто еще хочет выска­заться?

— Мне понравился очерк, — сказал Султанов.— Честно говоря, до сих пор не могу поверить, что это на­писал Сергей. Чувствуется рука мастера, но если кто-то ему и помогал, все равно это здорово. Даже не хо­чется говорить о мелких стилистических погрешностях, а их здесь немало. В очерке жизнь, живые люди. Чтобы написать такой очерк, нужно самому побывать и на свиноферме, и в телятнике, и в домах. И поэтому мне смеш­но слышать, Тимофей Ильич, твои слова о том, что этот очерк написан в Москве.

— Не написан, а продиктован, — сказал Лобанов. — Мне сегодня Новиков жаловался, что все деньги с его телефонного счета куда-то исчезли, а когда мы попро­сили бухгалтерию навести справки, оказалось: три или четыре получасовых разговора с Москвой, как кошка языком, слизнули казенные денежки.

Сергей покраснел. Что было, то было. Несколько раз разговаривал он из промотдела с Лилей поздно вечером. Новиков сам дал ему пароль. Правда, ни Новиков, ни Сергей не ожидали, что разговор займет столько вре­мени.

— Я думаю, Волков беседовал с женой не об очерке, — с улыбкой проговорил Козодоев.

— Деньги за личные междугородные переговоры вычесть у Волкова из зарплаты, — сказал Голобобов. — Вот еще, взял моду из редакции звонить! Нашел пере­говорный пункт!

— Я не только из кабинета Новикова звонил, — при­знался Сергей. — Из сельхозотдела тоже, и из отдела культуры.

— Я ему разрешил, — ввернул Султанов.

— Когда твоя жена заканчивает университет? — спросил редактор.

— Через полтора года.

— Черт возьми, ты нас вконец разоришь!

Когда смех умолк, Голобобов серьезно сказал:

— Заплати в бухгалтерию, и чтобы больше этого не было. Даже с разрешения сердобольных заведующих отделами.

Сергей в знак согласия кивнул головой. «А все-таки сволочь этот Лобанов! — подумал он. — В такой момент про телефон вспомнил.»

Дядя Костя не хвалил очерк и не ругал. Он сказал, что его нужно почистить и сократить. Все эти лириче­ские отступления, зарисовки о природе надо ужать. Га­зета не альманах.

Голобобов протянул Сергею стопку листков.

— С авторскими выступлениями у тебя полный за­вал, — сказал он. — Серятина.

— Перепиши заново, — присовокупил дядя Костя.

— Очерк со снимками поставим в воскресный но­мер, — заключил редактор. — Почистить можно, а со­кращать, я думаю, не стоит. Я бы сказал, он написан на едином дыхании, и в данном случае сокращение не пойдет на пользу.

Дядя Костя хмыкнул, но возражать не стал. Лоба­нов заерзал на диване. Длинное лицо его скривилось в неодобрительной усмешке: дескать, поступайте как знаете, а я остаюсь при своем мнении.

— И последнее, — продолжил Голобобов. — Раз уж мы открыли у себя молодое дарование, нечего, как го­ворится, талант закапывать в землю. Я считаю, что Вол­ков вполне справится с обязанностями литературного сотрудника...

— ...отдела культуры и быта, — закончил Михаил Султанов и весело подмигнул Сергею. Тот в ответ улыб­нулся. Работать с Султановым ему бы очень хотелось, но редактор решил иначе.

— Пускай сначала поработает в отделе информа­ции, — сказал он, — а дальше посмотрим.

Дядя Костя неодобрительно сверкнул на редактора очками и сказал:

— Мы поменяли корову на козу: хорошего фоторе­портера потеряли, а неизвестно еще, какого литератур­ного сотрудника приобрели. Я бракую у Назарова каж­дый второй снимок. Придется срочно искать еще одного фотокорреспондента.

— Я полагаю, Волков не спрячет в сундук свой фо­тоаппарат, — сказал редактор. — Потому и назначил его в отдел информации: будет делать фотоокна, фотоочер­ки. Нет больше вопросов?

Вопросов больше не было. Все, кроме Козодоева, вы­шли из кабинета. Лобанов, в зеленом кителе с накладными карманами и синих галифе, гордо прошествовал в свой кабинет. Не только весь его вид, но даже узкая, расширяющаяся книзу спина выражала несогласие с ре­шением редактора.

Сергей стоял на пороге отдела информации — как раз напротив фотолаборатории — и смотрел на коричне­вый письменный стол, за которым ему отныне предстоя­ло работать. На столе бронзовая лампа с белым абажу­ром, настольный календарь, чернильница, пресс-папье. Свет из широкого окна, выходящего во двор, падал на ровную чуть пыльную поверхность. Недавно назначен­ный заведующим отделом Володя Сергеев — он был в командировке — располагался в этой же комнате за другим столом. На нем разбросаны папки, бумаги, письма, гранки. Телефон со спутанным проводом чернел среди этого беспорядка.

Странное чувство испытывал Сергей: с одной сторо­ны, он понимал, что произошла серьезная перемена в его судьбе — впереди новые перспективы, интересная работа; с другой — жаль было полутемную узкую ком­нату фотолаборатории. Сколько раз, бывало, когда на душе было муторно, он запирался там и в красном по­лумраке печатал со старых плёнок разные фотографии. И снова перед глазами оживали минувшие дни, возни­кали села, деревни, города, люди...

И теперь ему не заказан путь в фотолабораторию, ведь он не собирается расставаться с фотоаппаратом, но отныне он там гость, а не хозяин.

— И остановился добрый молодец на перепутье... — услышал он знакомый добродушный басок. — Налево пойти — встретить бабу-ягу, направо — шайку разбой­ников.

— А прямо? — улыбнулся Сергей, переступая порог. Вслед за ним в кабинет вошел Александр Арсентьевич Козодоев.

— Ты правильный сделал выбор, — сказал он. Усев­шись на старомодный черный диван с протертыми вали­ками, закурил. — Я, брат Сергей, сразу почувствовал в тебе прирожденного газетчика, — помолчав, заметил он. — И вот не ошибся.

Они познакомились два года назад в городской бане. Сергей пришел утром с веником и взобрался на полок.

Зашел в парилку и еще один человек. Он с завистью посмотрел, как Сергей нахлестывает себя веником, и присел на верхнюю ступеньку. Выглядел он большим и нескладным. Высокий, ссутулившийся, на лице рябинки от оспы, а лицо доброе, открытое.

— Поддать? — спросил он, видя, что Сергей сбавил темп.

Тот кивнул. Человек спустился вниз и ловко плеснул пару ковшиков горячей воды в чёрное жерло каменки. Сергей взмахнул несколько раз веником и проворно со­скочил с полка: там дышать было нечем.

— Вы закончили? — вежливо спросил человек, вы­разительно глядя на дубовый веник, за которым Сергей специально ездил в лес.

Сергей сполоснул под краном веник и протянул чело­веку. Тот взобрался на полок и через минуту попросил еще поддать. Сергей сам любил попариться и считал, что любого сможет пересидеть на полке, но такого па­рильщика еще не встречал! Надо было иметь железное сердце, чтобы выдержать такую температуру.

Потом они вместе пили свежее пиво в «Венике» — так называли буфет при бане — и толковали о жизни. Человека звали Александром Арсентьевичем Козодоевым, родом он был из-под Пскова. Там, в деревне, у них лучшие в округе бани.

Сергей — он только что вернулся с целины — расска­зал о себе. Козодоев умел внимательно слушать. Услы­шав, что Сергей неплохо фотографирует, дал свой теле­фон и попросил в пятницу позвонить — нынче он уезжает в командировку.

Сергей позвонил и на этот раз встретился с Козодоевым не в бане, а в редакции, где тот работал замести­телем редактора областной газеты.

Так Сергей Волков, выдержав испытательный срок, стал фотокорреспондентом. Уже позже он узнал, что Александр Арсентьевич во время войны был начальни­ком разведки крупного партизанского соединения, дей­ствовавшего в тылу врага, на Псковщине.

Однажды, когда они вместе были в командировке в отдалённом районе, Козодоев поведал ему невесёлую историю своей женитьбы:

— Я в те годы работал народным судьей в Себежском районе. Работы было по горло: тогда ещё бывшие полицаи прятались в лесах, пошаливали дезертиры.

Иногда до ночи просиживал в суде, разбирая дела. И вот как-то приходит в суд поздно вечером миловид­ная женщина. Лицо расстроенное, глаза заплаканные. Рассказывает: только что на улице напали на нее ка­кие-то хулиганы, отобрали сумочку, а там документы, продуктовые карточки. Надо сказать, что такое слу­чалось в нашем городке. Недолго думая, беру из письменного стола пистолет — и с ней на улицу. Ну где их найдешь! Честно говоря, я и не рассчитывал, что при­хвачу их. Просто не могу я видеть женские слёзы.

Вернулись в контору, а я жил в этом же доме, за стенкой своего кабинета. Успокаиваю, как могу, жен­щину: позвонил дежурному в милицию, пообещал помочь в получении документов и карточек. Провожаю ее до дверей, и вдруг она посмотрела на меня так внимательно и говорит: «Снимайте пиджак!» Я даже расте­рялся сначала. В общем, она достала иголку с ниткой и в два счета заштопала дырку на локте. И так мне, холостяку, стало это приятно, даже объяснить тебе не могу... Смотрю, как ловко бегает в ее пальцах иголка, и думаю: «Вот она, твоя судьба, Сашка! Держи ее в ру­ках, не отпускай.»

Документы ее так и не нашлись, впрочем все равно ей пришлось сменить фамилию, потому что мы, брат Сергей, через месяц поженились. А еще через полтора месяца приехала в Себеж ее мать и привезла с собой двух ребятишек. И оказались они детишками моей драгоценной супруги.

Я люблю детишек. И этих полюбил, как родных. Но почему она сразу мне не сказала, что у нее есть дети? Я все равно на ней женился бы. А так эта боль­шая ложь на всю жизнь пролегла между нами. Если нет доверия, брат Сергей, между мужем и женой, нет и настоящей семейной жизни.

Козодоев понравился Сергею. Был он душевным и простым человеком. Как-то даже не верилось, что не­складный, добродушный Козодоев командовал развед­чиками, несколько лет работал народным судьей. И га­зетчиком он был способным. Его статьи и очерки всегда были добротными, интересными и глубокими по содер­жанию, но писал Козодоев почему-то мало. В местном альманахе опубликовали его документальную повесть о псковских партизанах. Козодоев был очень доброжелательным и всегда радовался, когда в газете появлялся удачный очерк или фельетон.

И Сергею было особенно приятно, что именно в этот день Александр Арсентьевич пришел к нему в отдел ин­формации. В редакции пусто: седьмой час, и все разо­шлись по домам. Козодоев, наверное, заметил во дворе мотоцикл, и вот разыскал.

— Никто не верит, что это ты сам написал очерк,— сказал он.

— А вы? — взглянул на него Сергей.

— Верю, — ответил он, — но не понимаю, почему ты раньше не писал?

— Не хотел у вас хлеб отбивать, — усмехнулся Сер­гей.

Ну как объяснить, что он и сам не подозревал об этом, что встреча с Лилей всколыхнула его, а огромное желание выручить, помочь ей натолкнуло на мысль напи­сать вместо нее зарисовку о колхозной ГРЭС? Почему он раньше не писал? Да потому, что и в голову такое не приходило! Газета — это особый жанр. Статьи, очерки на промышленные, сельскохозяйственные темы его не при­влекали. Для того чтобы написать такой материал, нуж­но было вникнуть в суть дела, как говорится, повариться в этом котле, что он и сделал, приехав в деревню за по­лосой, а раньше это не входило в его обязанности. Он делал снимки людей за работой, пейзажи, фотоэтюды, а остальное его не касалось. Нельзя сказать, чтобы он вообще до этого никогда не написал ни строчки. Он писал для себя: стихи, рассказы, даже начал повесть. Но об этом никто не знал, не исключая и Николая Бутрехина. Причем всеми этими литературными упражнениями он занимался в армии и на целине. И сейчас на этажерке хранится толстая папка с его пробами пера. Он не рас­крывал ее с тех самых пор, как стал фотокорреспонден­том областной газеты.

— Скажи честно, — спросил Александр Арсентье­вич, — ты недоволен, что тебя определили в отдел инфор­мации?

— Я хотел к Султанову, — ответил Сергей.

— И Султанов хотел тебя взять. Редактор потом согласился.

Сергей удивленно уставился на Козодоева. Серые глаза со скрытой усмешкой смотрят на него. Русый чуб спускается на правый глаз. Нос в щербинках, щеки — тоже.

— Я был против, — сказал Козодоев. — Грош цена тому газетчику, кто не поработал в отделе информации. По чести говоря, это самый боевой, оперативный отдел в газете. И ты должен его пройти. А потом можешь в любом отделе работать.

— Мне почему-то казалось, что в отделе информа­ции, как правило, самые бездарные сотрудники сидят. Кто ничего, кроме небольшой информашки, написать не может.

— Напрасно так думаешь, — посерьезнев, сказал Александр Арсентьевич. — Через несколько месяцев для тебя в области не останется белых пятен. Ты будешь все знать: предприятия, сёла, города, известных людей. А писать очерки и фельетоны никто тебе не запрещает. В отраслевом же отделе ты будешь знать лишь какую-либо одну сторону жизни.

— А может быть, все это зря? — сказал Сергей. — Мне и фоторепортером было хорошо. И потом, больше свободы. Вот вернется Володя Сергеев из командировки и запряжет меня.

— Еще не поздно, — усмехнулся Козодоев. — Погово­рить с редактором?

Сергей смотрел на него и не мог понять: шутит он или серьёзно? Оказывается, простое, открытое лицо Александра Арсентьевича может быть непроницаемым, а излучающие радушие глаза — острыми, проницатель­ными.

— Поговорите, — решил продолжить игру Сергей.

— Зачем говорить? Я и сам могу решить этот во­прос. Вот тут на месте.

— Наконец-то я поверил, что вы были судьей! — рас­смеялся Сергей.

— И, говорят, неплохим, — сказал Козодоев.

Они помолчали. Сергей зачем-то переставил телефон­ный аппарат с одного места на другое. Погладил трубку и, глядя в окно, задумчиво произнес:

— Если бы только одна работа занимала все мысли человека.

— Такой человек достоин жалости, — сказал Алек­сандр Арсентьевич.— Это значит, что он обокрал себя.

— Мне кажется, я тоже себя в чем-то обокрал.

— А может быть, тебя обокрали?

— Умная, тонкая женщина может пробудить и раз­вить в мужчине все хорошее, что природа заложила в нём. — задумчиво продолжал Сергей. — А дурная — убить, растоптать.

— Странные мысли тебе приходят в голову, — уди­вился Козодоев.

— Это мой друг сказал.

— Мысль верная, — заметил Александр Арсентьевич.

— Мне кажется, я именно такую женщину встре­тил, — сказал Сергей.

— Какую?

— Которая пробуждает хорошее, что скрыто в нас.

— Дай бог, чтобы это было так, — сказал Козодоев.

— А что, такое бывает редко?— взглянул на него Сергей.

По лицу Александра Арсентьевича скользнула тень. Он отвел рукой с глаз прядь жёстких волос, скомкал папиросу и затолкал в пепельницу,

— Мне в этом отношении не повезло, — сказал он. Сергей сообразил, что не надо было этого говорить: ведь знал, что у Козодоева с женой неблагополучно. Чтобы перевести разговор на другое, предложил подбро­сить Александра Арсентьевича до дома.

— Мне еще надо передовицу написать, — сказал он.

— Дома и напишете!

Козодоев поднялся со скрипнувшего дивана. На лице невесёлая улыбка.

— Ты давай поезжай,— сказал он. —Я еще пора­ботаю.

5

Сергей не спал всю ночь, хотя обычно в вагоне засыпал быстро. Такова уж у него профессия, что под стук колес приходилось засыпать чаще, чем дома в постели. Но сегодня сон не шел к нему. Напрасно Сер­гей крепко сжимал веки, считал до ста — ничто не помо­гало. Воображение рисовало картины встречи. Пред­ставлял, как выйдет из вагона и увидит ее, как они сядут в такси и помчатся к ней на квартиру. Поднимутся в тес­ном лифте на пятый этаж. Лиля тихо, чтобы не разбудить хозяйку, откроет дверь, и... первый московский день превратится в одну сплошную длинную ночь! Сергей резко перевернулся на живот, обхватил руками подушку и уткнулся в нее лицом. Вагон пошатывало из стороны в сторону, мерно стучали внизу колеса, дре­безжал металлический прут, на котором крепилась бе­лая занавеска. Особенно раздражало монотонное побря­кивание двух пустых пивных бутылок, стоявших на сто­лике.

Сергей приподнял занавеску и посмотрел в окно: не­отчетливые бело-голубые сугробы, пляшущие на фоне леса заиндевелые провода, мелькающие заснеженные кусты и деревья, и ни одного огонька.

Лиля, наверное, еще спит на своей широкой мягкой тахте. У изголовья тикает будильник. А вдруг она его позабыла завести? Через час ей нужно вставать. Не любит она рано подниматься. Лицо будет недовольное, заспанное. «Черт бы побрал этого мужа,» — подумает она, причесываясь перед зеркалом. Нет, не скажет. Она ведь волнуется, ждет. Не только ему хорошо с ней, ей ведь тоже. Это Сергей чувствует. Всегда чувствуешь, ко­гда женщине хорошо с тобой.

Даже не верится, что когда-нибудь они будут жить вместе и не надо будет бегать на переговорную и бес­престанно звонить, волноваться, ревновать... Сергей может в месяц лишь один, от силы два раза приехать в Москву. Лиля — только во время сессий и каникул. Остальные дни — сплошная разлука, ожидание встречи. Сколько раз на дню он задумывался, представляя, что именно в это мгновение делает Лиля. Кажется, он может предугадать каждый ее шаг. Слишком уж много думает о ней. И днем и ночью.

Он уснул перед самой Москвой и проснулся, когда проводница стала трясти за плечо. Поезд приближался к столице. В морозной туманной дымке переливались яркие огоньки, мелькали пригородные станции, на кото­рых скорый не останавливался. Заиграло радио: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просы­пается с рассветом вся советская земля...»

Сергей быстро оделся, сдал проводнице постельное белье, свернул подзатасканный полосатый матрас и ки­нулся в туалет почистить зубы и умыться. Буквально за минуту до остановки поезда он выскочил оттуда и, на­тыкаясь на узлы и чемоданы приготовившихся к выходу пассажиров, протиснулся в свое купе.

Вышел он из вагона последним. Лили на перроне не было. Сергей кинулся вперед, надеясь увидеть ее в толпе встречающих у вокзала, но Лили и там не было. Перед отъездом он ей звонил и назвал номер вагона. Она ска­зала, что встретит его. Правда, ему почудился в голосе жены холодок, но он решил, что это все его досужие домыслы и злые шутки междугородной станции, кото­рая иногда искажает голоса до неузнаваемости. Но факт остается фактом: Лили нет. С легким фибровым чемоданчиком он направился к стоянке такси, где уже вытя­нулась длинная очередь. Сергей встал в самый конец, но тут таксист, высунувшийся из кабины, громко назвал знакомый район, и Сергей сел рядом с ним. Позади раз­местилась пожилая женщина с двумя большими чемо­данами и продуктовой сумкой.

— Теперь полный комплект, — с удовлетворением сказал молодой шофер в форменной фуражке.

«Я бы этого не сказал...» — мрачно подумал Сергей.

Женщина обеими руками обхватила свои чемоданы, будто боялась, что их отберут. За все время совмест­ного пути она не произнесла ни слова, зато шофер ока­зался разговорчивым. Рассказал, что на той неделе за городом нашли в снегу брошенную машину, а в ней за­резанного таксиста, его сменщика. Два молокососа по­просили подвезти их на дачу к приятелю и по дороге укокошили. Забрали выручку, а и денег-то было семь­десят рублей — сменщик только что выехал на линию, — потом, видно, хотели покататься, но застряли в снегу, все бросили и ушли. Через два дня их поймали. В этот день должен был работать он, Василий, но на линию выехать не смог, потому что жена собралась рожать. А если бы выехал — могли бы и его укокошить. На это Сергей заметил ему, что у Василия шансов быть зарезанным почти не было: не мог же он, Василий, в точ­ности повторить маршрут погибшего сменщика и встре­тить именно тех двух молокососов?

Шофер через зеркальце посмотрел на Сергея и заду­мался. Помолчав, согласился, что действительно это так. И лицо его просветлело, но Сергей тут же снова омра­чил его:

— Зато уж наверняка, если бы вы выехали на ли­нию, ваш сменщик был бы жив.

— У меня родился сын, — растерянно произнес Ва­силий.

— Человек умер, человек родился... — философски заметил Сергей.

Больше шофер не произнес ни слова до улицы Чай­ковского, где Сергей выходил.

Молчаливая женщина, крепко держась за свои чемо­даны, осуждающе смотрела на Сергея, пока он распла­чивался. Это еще больше разозлило Сергея.

— В этой самой машине совершили грабеж и убили человека? — поинтересовался он у шофера.

— Еле кровь отмыл, а на сиденье еще заметно,— ответил тот.

— Счастливого пути! — сказал Сергей, и взглянув на испуганно вытаращившую на него глаза женщину, с си­лой захлопнул дверцу старой «Победы».

Лиля открыла после третьего продолжительного звонка. Появилась она на пороге заспанная, с растре­павшимися волосами, в длинной ночной рубашке. Впер­вые Сергею бросился в глаза ее выпуклый, оттопырив­ший сорочку живот. Глаза ее моргали со сна, а губы неуверенно улыбались.

— Я проспала, — сказала она, пропуская его в при­хожую.

— Ну, здравствуй, — негромко сказал Сергей.

Лиля вскинула обнаженные руки и, приподнявшись на цыпочки, обняла его за шею. Так всегда она цело­вала мужа при встрече. И ему нравилось это порыви­стое и женственное движение. Он жадно вдыхал такой теплый, знакомый запах ее тела. Оторвавшись от нее, быстро сбросил пальто, ботинки и, взяв Лилю на руки, понес в комнату, где в сером предрассветном сумраке смутно белела постель.

— Не сердишься? — говорила она, блестя глазами.— Честное слово, я не нарочно. Будильник, наверное, не зазвенел.

— Не приезжай на вокзал, не надо. Я вот так буду приходить сюда и звонить, а ты встречай меня на пороге в одной рубашке.

Как Лиля ни старалась быть веселой и жизнерадост­ной, — даже на лекции в этот день не пошла, — Сергей заметил, что она чем-то серьезно озабочена. Несколько раз он спрашивал напрямик, что с ней, но Лиля уверяла, что все в порядке. В шелковом халате, причесанная, она приготовила на кухне яичницу с ветчиной, накрыла стол. Сергей с удовольствием наблюдал за ней.

Хозяйка квартиры, грузная коротконогая женщина с пепельными волосами, не досаждала им. Позавтракав на кухне, быстро собралась и ушла по своим делам. На пороге сообщила, что вернется не раньше девяти вечера. В пышной меховой шубе и лисьей шапке она была со­всем квадратной.

— Какая деликатность, — заметил Сергей, когда щелкнул французский замок.

— Еще бы! — усмехнулась Лиля. — Я ей четыреста рублей в месяц плачу.

— Сколько?! — ахнул он.

— Четыреста, — повторила Лиля. — Почему это тебя удивляет?

— Это же обдираловка!

— Можно и за триста найти, но без удобств, а эта квартира мне нравится.

Сергей и не подозревал, что жена платит такие боль­шие деньги за комнату. Посылая каждый месяц пятьсот рублей, он ни разу не слышал, что ей этих денег недо­статочно, а больше он не мог присылать: во-первых, с каждой получки давал матери, во-вторых, после же­нитьбы стал регулярно откладывать часть денег на сбер­книжку. К тому времени, когда Лиля закончит универ­ситет и приедет к нему, Голобобов обещал квартиру. Сергей уже купил в мебельном два тяжелых дубовых кресла. Когда он приволок их домой, ужасно довольный покупкой, мать покачала головой:

— Кто же теперь такие покупает!

Но Сергею кресла нравились. Он вообще любил все крепкое и прочное. И потом это была его первая хозяйственная покупка в жизни.

— А какая у тебя стипендия? — спросил Сергей.

— Ох уж эта стипендия... Гроши!

— Родители помогают?

— Ну, а как ты думаешь, неужели я смогла бы на твои пятьсот рублей прожить?

— Сколько же они тебе дают в месяц?

— Какое это имеет значение?

Сергей видел, что Лиле этот разговор не нравится, но решил все выяснить до конца. Лиля сказала, что в Средней Азии врачи живут гораздо обеспеченнее, чем их коллеги в центре России. И потом, отец принимает больных дома. Он не только хороший венеролог, но и известный в городе специалист по кожным заболеваниям. В общем, люди они с достатком и ни в чем ей не отказывают.

Она убрала со стола, постелила другую скатерть и поставила вазу с грушами, яблоками и персиками. В ком­нате запахло душистыми фруктами.

— Хочешь, покажу шубу, которую мама мне купила? Сбросила на ковер халат и, обнаженная, подошла к широкому вишневому шкафу. Сергей поднялся из-за стола.

— Может, потом примеришь? — сказал он, обни­мая ее сзади.

Лиля мягко высвободилась. Набросила на плечи длинную роскошную шубу. Коричневый мех блестел и струился. Она подошла к зеркалу и, наклоняя голову то на один бок, то на другой, стала себя разглядывать. Сергей снова обнял ее и стал расстегивать шубу, но Лиля с досадой оттолкнула его руку. И, чтобы сгладить резкость, улыбнулась и спросила:

— Нравится?

Она так вся и сияла радостью. Темно-коричневые глаза-вишни блестели, на губах счастливая улыбка. Это была даже не просто радость, а физическое наслажде­ние вещью. Сергей с удивлением смотрел на жену: все новые и новые черты открываются в ней. Можно красиво одеваться, следить за модой, но чтобы до такой степени упиваться вещами... А Лиля, забыв про него — в этом он сейчас не сомневался, — вертелась перед зеркалом, приседала, гордо вскидывала голову и сама себе улыбалась в зеркало.

— Это колонок, — сказала она. — Мать заплатила семь тысяч.

Сергей только присвистнул. Таких денег он еще никогда и в руках-то не держал. Он достал из кармана-брюк сигареты, спички и закурил. Курил он очень ред­ко, но сигареты всегда носил с собой. Стряхивая пепел, в спичечный коробок, стал пускать дым в потолок. Что-то встало между ним и женой, какая-то отчужденность. Там, в родном городе, этого не было. А здесь, в Москве, Лиля какая-то другая... Как она вертелась в новой шубке перед зеркалом. Какие у нее были при этом глаза! И откуда родители берут такие бешеные деньги на подарки дочери-студентке? И эта комната... Как будто нельзя жить, как все, в общежитии! Сергей понимал, что люди живут по-разному: одни перебиваются от зарплаты до зарплаты, а другие вот сумели накопить денег на автомашину. И разъезжают на новеньких «Москвичах», «Победах», «Волгах». Поставил бы он пе­ред собой такую цель — и тоже смог бы накопить на «Москвич», но тут что-то другое. Квартира, роскошь, наряды... Неужели врачи так много зарабатывают?

— Я, наверное, ни черта не понимаю... — сказал Сер­гей. — Откуда все это у тебя? Деньги, шуба, квартира?

— А ты хотел бы, чтобы я ходила в ситцевом платье и снимала в вороньей слободке угол? — глаза у Лили стали злыми. — Ты ведь не платишь за все это? Какие могут быть у тебя претензии? Радовался бы, что твоя жена ни в чем не нуждается и красиво одета.

— А мне вот что-то грустно, — вздохнул Сергей. — И знаешь почему? Даже когда ты закончишь универси­тет и мы будем вместе, я вряд ли тебе когда-нибудь подарю такую шубу.

— Подаришь, — улыбнулась Лиля. — Ты просто еще не знаешь своих возможностей.

— Я не привык жить так, как ты, — сказал он. — И вряд ли привыкну.

Лиля села рядом с ним на тахту.

— Ты ведь не виноват, что у вас такая … многочис­ленная семья. И потом, твой отец все время в разъез­дах.

— Не в этом дело. Наши семьи слишком разные. Я еще не видел твоих родителей, но боюсь, что я для них буду чужой.

— Все зависит от тебя, — сказала Лиля.

— Ей-богу, было бы в тысячу раз лучше, если бы ты была... — Он запнулся и замолчал.

— Как Валя Молчанова? — усмехнулась Лиля.— Или другие твои знакомые?

Сергей затолкал скомканный окурок в коробок и бро­сил его на полированный красного дерева стол. Лиля невольно отметила про себя, что он не умеет так красиво курить, как Роберт. И тот никогда не стряхивал бы пе­пел в спичечный коробок, уж скорее прямо на ковер.

— Впрочем, какое мне дело до твоих родителей,— сказал Сергей. — Главное — это ты и я!

— Вот именно, — заметила Лиля.

— И потом, ты знала, за кого выходила замуж.

— Я не жалею, — сказала она и положила голову ему на грудь.

В этот момент зазвонил телефон. Лиля даже не по­шевелилась: широко раскрыв глаза, смотрела на лепной потолок.

— Я послушаю, — сказал Сергей и попытался при­подняться, но Лиля и не подумала отодвинуться.

— Наверное, хозяйка, — сказала она. Телефон звонил и звонил.

— Подойди, — сказал Сергей.

Лиля нехотя встала, поправила простыню, будто на­деясь, что телефон сейчас умолкнет. Присев на пуфик возле зеркала — телефон стоял на трюмо, — сняла трубку.

— Да? Ее нет дома. — И повесила трубку.

Она даже не успела встать, как снова зазвонил те­лефон. Взглянув на помрачневшего мужа, Лиля подняла трубку.

— Я не могу, — холодно сказала она. — Что тебе нужно от меня?! Я не хочу с тобой разговаривать. И больше не звони.

Отняв трубку от уха и не положив ее на рычаг — Сергей слышал частые гудки, — Лиля взглянула на мужа. В глазах ее мука и злость.

Сергей все понял. После продолжительной паузы как можно спокойнее спросил:

— Это он?

Лиля кивнула. Она так и осталась сидеть у зеркала. Сергей встал, молча оделся и, выйдя в ванную, подста­вил голову под холодную струю. Долго стоял он, сгор­бившись под краном. Когда вышел из ванной, Лиля, на­тянув на колени простыню, сидела на краешке тахты, настороженно посматривая на него. Трубка все еще из­давала раздражающие частые гудки. Сергей положил ее на рычаг.

— Он преследует меня, — первой заговорила Ли­ля. — Не дает мне прохода! Звонит в любое время, ждет меня у метро, у подъезда. Я не знаю, что мне делать?!

Сергей, прямой и одеревенелый, стоял посреди ком­наты. Руки его были опущены. Лицо вдруг стало худым, широкие скулы резко обозначились.

— Ты мне не веришь, Серёжа? — спросила она. Верил ли он ей? Он и сам не знал. Этот проклятый звонок окончательно доконал его. Опустошенным и оди­ноким почувствовал он себя. Эта чужая комната, сразу отдалившаяся жена, которой настойчиво звонит другой мужчина.

Лиля подошла к нему.

— Я ни в чем не виновата, — сказала она. — Ну, не злись... Если бы у меня с ним что-нибудь было, я бы предупредила его о твоем приезде.

Уткнувшись ему в плечо, Лиля всхлипывала. Заме­тив, что на круглых плечах и спине жены высыпали му­рашки, Сергей глухо сказал:

— Оденься.

Лиля еще секунду стояла неподвижно, потом оторва­лась от него и подошла к стулу, на котором в беспорядке была брошена ее одежда. Все еще всхлипывая, стала медленно одеваться. Сергей в зеркало видел, как она надела пояс, привычным движением натянула капроно­вые чулки, затем, завернув назад руки так, что на плечах образовались глубокие ямочки, долго и безуспешно пыта­лась застегнуть лифчик. Покосившись на него через пле­чо, тихо попросила:

— Застегни.

Помедлив, Сергей повернулся к ней и застегнул на все четыре пуговицы. Лиля сделала движение, чтобы прильнуть к нему и поцеловать, но он, предвидя это, отошел в сторону. «Он, наверное, так же застегивает ей лифчик», — горько подумал он.

Одевшись, Лиля принялась убирать постель. Акку­ратно сложила простыни, одеяло с пододеяльником и положила их в нишу, а тахту накрыла ковровым покры­валом.

— Я понял, он сюда придет? — негромко спросил Сергей.

Ему вдруг опять захотелось закурить, хотя он в по­следнее время редко курил. Глядя на себя, мрачного, угрюмого, как бы со стороны, он подумал, что сейчас очень напоминает киногероя, который собирается же­стоко расправиться с женой-изменницей. Но никакой трагедии не будет, и зритель уже знает, что он ее про­стит. И, хотя на душе было тяжело, эта мысль немного развеселила его. Нужно что-то сделать, чтобы не похо­дить на этого обманутого любимой киногероя.

— Что же ты молчишь? — спросил он, садясь на стул.

— Мне больше нечего сказать.

— Когда он придет?

— Он, по-моему, пьяный. Сказал, что садится в такси и едет сюда.

— Ну что ж, подождем, — сказал Сергей и снова по­думал, что хорошо бы закурить, но и движения не сде­лал, чтобы достать сигареты.

С того самого момента, когда зазвонил телефон, им владели самые противоречивые чувства. Он злился на Лилю, на себя, на квартирную хозяйку, которая уходит из дома, когда это нужно ее жиличке. И только сейчас, ожидая, когда позвонят в дверь, он стал думать об этом парне. По какому праву он вторгается в его жизнь? По­чему он звонит сюда, как хозяин, уверенно и настойчиво? Глухое бешенство закипало в нем. «Спеши, спеши, милый Роберт! — яростно думал он. — Тебе не придется долго звонить у двери. Я очень жду тебя!»

Сергей слышал, как Лиля снова подошла к нему, но ничего не сказала, лишь тяжело вздохнула и ушла на кухню. Зажурчала вода, забрякала в раковине посуда.

И хотя Сергей с нетерпением ждал звонка, он вздрог­нул, услышав его. Из кухни выглянула Лиля. Лицо у нее бледное.

— Я не хочу его видеть, — сказала она.

— Зато я хочу.

Сергей поднялся со стула и подошел к двери. Пово­рачивая запор, с удовлетворением отметил, что пальцы не дрожат, а по всему телу разливается знакомое воз­буждение, от которого каждая мышца начинает играть и пружинить.

Краем глаза он видел, как расширились глаза у Лили, она пристально смотрела на него.

У нее было та­кое выражение, будто она хочет что-то важное сооб­щить ему. Сергей на мгновение задержался на пороге, но Лиля ничего не сказала.

И вот они лицом к лицу. Конечно, незваный гость все сразу понял, потому что темные глаза его забегали, тонкие губы стали еще тоньше. Он отшатнулся и про­бормотал:

— Я, наверное, не туда.

— Туда, туда, — сказал Сергей, втаскивая его за рукав в комнату.

Когда человек трусит, это сразу заметно, а Роберт струсил. Он бы ни за что сюда не пришел, если бы не был уверен, что Лиля одна. В черных глазах его метался животный страх, он сделал еще попытку отступить, но было поздно: дверь с сухим металлическим сту­ком захлопнулась за его спиной.

Сергей никогда не видел своего лица в гневе. Когда человек в гневе, ему не приходит мысль взглянуть на себя в зеркало.

— Раздевайся, — незнакомым самому себе хриплым голосом, едва разжимая зубы, проговорил он.

Роберт молчал. Лицо его расплывалось, бледнело. Сергей сорвал с его головы рыжую пыжиковую шапку, с треском, так, что разлетелись пуговицы, распахнул и стащил модное, с дорогим воротником зимнее пальто и швырнул в угол.

Глухо стукнула бутылка, спрятанная во внутреннем кармане. Наступила тишина. Двое мужчин сверлили гла­зами друг друга. Из кухни доносилось мирное журчание воды, звякали вилки-ложки. Над головой жужжал счетчик.

— А теперь выкладывай, что тебе нужно от моей жены? Что ты пристаешь к ней?

Роберт проглотил комок, он стал приходить в себя. Даже поправил на белой нейлоновой рубашке темный с искрой галстук. Может быть, ничего бы и не случилось, если бы Роберт нашел точные, правильные слова, ну хотя бы просто сказал, что очень любит Лилю и не мо­жет без нее, но Роберт повел себя иначе. Вытаращив глаза, он визгливо заговорил:

— Это ошибка! Она меня любила! Только меня! И сейчас любит, а замуж вышла назло мне. Мы поссо­рились. Она сама говорила... Она моя, понял?! А ты — чужой! Я ее муж, а не ты.

От него несло водочным перегаром. Брезгливо по­морщившись, Сергей наотмашь ударил в это искривлен­ное лицо. Роберт отлетел к обитой двери и, ухватившись руками за косяк, едва удержался на ногах. Оттолкнув­шись от двери, он по-бабьи скрюченными пальцами вце­пился Сергею в лицо и волосы, но тут же получил еще один сильный удар, второй, третий...

Роберт, втянув голову в плечи, закрылся обеими ру­ками. Он сразу сник, прижался спиной к двери и боль­ше не защищался. А Сергею опять почему-то вспомни­лись кадры кинофильма: двое стройных мускулистых мужчин в джинсах наносят друг другу мощные красивые удары. В жизни так не дерутся. На своем веку много раз приходилось Сергею драться, и никогда ничего похожего на кино не было. Чаще всего вот так: кровь из носа, клок волос из головы и глубокие цара­пины на лице. В жизни дерутся гораздо более жестоко и некрасиво. Так что женщинам лучше не смотреть на это зрелище. Впрочем, Лиля и не смотрела: из кухни по-прежнему доносились самые мирные звуки на свете — журчание воды, звон посуды.

Бить этот мешок с костями больше не хотелось. Про­тивно было. Такие после первого же ощутимого удара перестают давать сдачи. Сразу успокаиваются. Роберт, найдя выгодную позицию — сидячего и лежащего не бьют, — привалился головой к двери и, размазывая по лицу кровь, молча и загнанно смотрел на Сергея. Выта­щив из кармана чистый платок, тот бросил ему, с пре­зрением сказав:

— Вытри нос-то, герой-любовник! Роберт послушно прижал платок к носу.

Присев на корточки и глядя ему в самые зрачки, Сер­гей негромко сказал:

— А теперь вот что запомни: если ты еще хотя бы один раз... — Он сделал паузу — очень уж все эти слова, которые он хотел произнести, показались ему банальны­ми — и устало закончил: — В общем, парень, забудь даже имя этой женщины. Забудь дорогу в этот дом и телефон. Поздновато ты спохватился. Раньше надо было же­ниться, коли любишь, а теперь она не твоя. И насильно, как говорится, мил не будешь. Она моя жена, понял? Жена! Не угомонишься — убью! — Эти последние слова он произнес почти шепотом. В этот момент он действи­тельно верил, что способен убить. Поверил в это и Ро­берт, глядя в сузившиеся бешеные глаза Сергея.

— А теперь забирай свои шмотки и моли бога, что еще дешево отделался.

Роберт не заставил себя ждать. Вскочил на ноги, схватил с пола шапку, пальто и, повозившись с замком, вылетел за дверь. На коврике остался красивый пуши­стый шарф. Сергей подобрал его и, выйдя на лестнич­ную площадку, швырнул вслед Роберту, который, не до­жидаясь лифта, спускался по лестнице.

— Эй, ты забыл, — крикнул Сергей.

— Вы еще попомните меня, — подобрав шарф, с угрозой сказал Роберт.

— Не забудь и ты, что я тебе сказал.

Вернувшись в комнату, он брезгливо ногой затер оставленные на паркете Робертом мокрые следы, потом тщательно осмотрел свое лицо в зеркале.

— Где у вас йод? — спросил Лилю.

— В ванной аптечка, — ответила та, даже не пока­завшись из кухни.

Сергей смазал три неглубокие ранки настойкой йода и заглянул в кухню: на столе гора вымытой посуды. Лиля взглянула на него и снова нагнулась к раковине. Лицо у нее невозмутимое, в глазах влажный блеск,

— Он ушел? — равнодушным голосом спросила она,

— Я думаю, он теперь оставит тебя в покое, — по­молчав, сказал Сергей.

— Надеюсь...

— Тебе помочь? — спросил он.

Лиля сняла с крючка кухонное полотенце и протяну­ла ему.

— Гляди не разбей, — сказала она. — Хозяйка тря­сется над каждой тарелкой.

6

В конце января после жестоких морозов с ветрами и вьюгами потеплело. Пять дней валил крупный пушистый снег. Весь город утонул в этом белом бо­гатстве. В снежной круговерти по железнодорожным путям сновали снегоочистители, на центральных улицах бульдозеры распихивали по обочинам сугробы. На окра­инах деревянные дома по самые наличники увязли в снегу.

А на шестой день налетела сильная метель. Ночью люди услышали бешеный вой за окнами своих домов, звяканье стекол, грохот железа на крышах. Метель справляла шабаш всю ночь. Рассказывали, что в городе объявился новый барон Мюнхгаузен. Им оказался ноч­ной сторож с дровяного склада. Когда утром пришли на склад, сторожа на месте не обнаружили. Потом, заявив­шись в контору, он поведал завскладом трогательную историю, дескать, ночью поднялась такая невиданная метель, что он и глазом не успел моргнуть, как его вет­ром подхватило и по воздуху перенесло вместе с бер­данкой на другой конец города, за три километра от охраняемого объекта. Как раз на крыльцо дома по­жилой сердобольной вдовы, которая и пустила его по­греться до утра.

Утром весь город был чисто подметен. Непривычно блестели обнаженные крыши домов. Кое-где метель вы­лизала улицы до самого асфальта. Люди дивились: куда за одну ночь мог подеваться почти весь снег? Не удив­лялись этому лишь на Старорусской улице, где жил Ни­колай Бутрехин. Проснулись утром люди и не смогли двери на волю отворить. Метель собрала весь снег с го­родских улиц и обрушила на два десятка старых дере­вянных домов.

Сергей, проваливаясь в рыхлый снег по пояс, напря­мик по снежной целине пробирался через Дятлинку к Бутрехиным. Отсюда было видно, как люди с лопатами и заступами в руках прорубались сквозь снег к занесен­ным по самые крыши сараям и хлевам, где томилась голодная скотина.

Крыльцо у Бутрехиных было уже расчищено, глубо­кая тропинка тянулась к сараю. На ослепительной бе­лизне желтели сухие сосновые поленья. Сергей обмел обшарпанным голиком валенки и вошел в сумрачную прихожую без единого окна. Вся квартира Бутрехиных состояла из большой квадратной комнаты и кухни. Ко­гда Сергей переступил порог, все сидели за столом, Сер­гея тоже пригласили, и без долгих уговоров он присоеди­нился к обедающим. На первое были щи с бараниной — Сергей их очень любил, — на второе тушеная картошка с говядиной и соленые грибы.

Поле обеда Николай стал проявлять пленки. Сергей помогал ему. Это он еще прошлым летом научил прияте­ля фотографировать, Бутрехин оказался способным уче­ником и уже оформлял в театре фотовитрины. Несколь­ко его снимков были опубликованы в областной газете: сцены из разных спектаклей.

Сергей подробно рассказал приятелю о поездке в Мо­скву, о встрече с Робертом и обо всех своих сомнениях. Николай не перебивал, слушал внимательно. Однако на лице его, как, впрочем, и всегда, ничего нельзя было прочесть. Когда Сергей замолчал, Николай покрутил пленку в бачке, взглянул на часы.

— Через две минуты можно выливать проявитель, — сказал он.

— Собственно, она тут ни при чем, — сказал Сер­гей. — Он не давал ей проходу. Наглый такой тип.

— Подай бутылку с закрепителем, — попросил Ни­колай.

Он слил коричневый проявитель в темную бутылку, прополоскал пленку в ведре с водой, потом залил в ба­чок закрепитель. Все это проделал аккуратно, не пролив ни одной капли.

— Давай, Волк, сразу договоримся: ты ко мне боль­ше не приставай со своими семейными делами. Это са­мое последнее дело — давать советы женатым людям. Тот, кто дает советы мужу или жене, всегда оказывается в дураках. Оскорбленная жена найдет повод восстано­вить мужа против любого его приятеля. А твоя Лилька и так меня недолюбливает. И как раз за те самые дру­жеские советы, которые я давал вам до женитьбы. Так что, дорогой мой, разбирайся сам в своих семейных дрязгах, а меня, пожалуйста, уволь.

— Ну и свинья же ты, Бутрехин!! — возмутился Сер­гей. — Стоило по сугробам тащиться к тебе, чтобы услы­шать такое.

— Когда я женюсь и прибегу к тебе за советом — гони в три шеи! Кто-то очень справедливо заметил, что совет — самая мелкая разменная монета на свете. Его можно давать всем, не требуя сдачи.

— Наверное, ты прав, — сказал Сергей и, подняв­шись из-за стола, пошел к вешалке. Когда он взялся за ручку двери, Николай оторвался от мокрой блестящей пленки — он рассматривал ее на свет — и повернулся к Сергею.

— Обиделся? — спросил он.

— Я вот все раздумываю: будет он еще лезть к ней или нет? — сказал Сергей. — У таких подонков нет ни стыда, ни совести.

— Тут дело не в нем, а в твоей жене. Видно, оставила ему какую-то надежду, раз он так и прет на рожон.

— Он вел себя так, будто имеет на нее какие-то права.

— Чего не знаю, того не знаю... — усмехнулся Ни­колай.

— В одном я твердо уверен: он ей противен!

— Женская натура — загадка, — философски заме­тил Николай.

— Даже если у нее что-то и есть с ним, я все равно ее не брошу, — сказал Сергей. — Вот ведь какая штука.

— Ты уверен, что он ей противен? — спросил Николай.

— Она видеть его не может!

— Тогда чего убиваешься? Простая логика подска­зывает: если бы у них что-то было, уж наверное, она заранее предупредила бы его о твоем приезде.

— То же самое и она мне сказала. Их что-то все еще связывает, а что — я и сам не могу понять...

— Какие могут быть у жены от мужа секреты?

— Ты прав, она что-то скрывает от меня, — задумчи­во сказал Сергей. — И связывает их не любовь, — я убе­жден, она его ненавидит! — а что-то другое.

— Старина, не ломай понапрасну голову, так можно свихнуться. Она тебе сама все расскажет. И, навер­ное, скоро.

— Это ты когда снимал? Летом? — взглянул на плен­ки Сергей.

— Ты хорошо получился, — сказал Николай, разгля­дывая негатив. — Как огурчик!

— Я тогда еще был не женат.

— Я отпечатаю тебе этот исторический снимок,— сказал Николай и нагнулся над ведром, прополаскивая пленку.

Сергей опять пошел напрямик через Дятлинку. Снег под ногами канифольно визжал. Старые следы поземка почти замела. Выйдя на другой берег, он оглянулся: Старорусская улица купалась в лунном свете. Голубым огнем искрилась изморозь на деревьях, густые темно-синие тени, извиваясь, ползли от домов к речке.

У междугородной Сергей замедлил шаги. Мороз ощу­тимо прихватывал уши, но опускать клапаны зимней шапки не хотелось, потому что сразу возникает такое ощущение, будто оглох. Широкое замороженное окно мягко светилось. Пока Сергей раздумывал, зайти или нет, отворилась дверь и на улицу вышла тоненькая де­вушка в светлом пальто с серебристым воротником. Она остановилась на обледенелом тротуаре и стала натяги­вать меховые рукавички. Сергей сразу узнал ее: они как-то столкнулись возле кабины.

Девушка увидела Сергея и равнодушно отвернулась. Может быть, если бы она сразу ушла, Сергей и не заго­ворил бы с ней, но девушка снова взглянула на него своими редкостными глазами, даже в сумраке они яв­ственно выделялись на ее лице. На этот раз взглянула пристальнее, с какой-то настороженностью. Ей нужно было пройти мимо Сергея, и она на мгновение заколебалась — кроме них, на улице никого не было, — но тут Сергей сказал:

— Я, наверное, похож на грабителя с большой до­роги. Вы меня боитесь?

На это девушка ответила:

— На кого вы похожи, я не знаю. Здесь слишком темно. И чего ради я должна вас бояться?

— Существуют же на свете разбойники.

— Я об этом как-то не думала. Мне гораздо прият­нее думать, что существуют на свете рыцари.

Голос у девушки мягкий, немного певучий. Она нако­нец надела свои рукавички и теперь стояла прямо перед Сергеем. Глаза ее мерцали лунным блеском.

— Вчера вечером, как раз на углу этой улицы, какие-то два хулигана напали на одну студентку, — продол­жал сочинять Сергей. — И если бы не один молодой че­ловек — он возвращался из театра...

— Это, конечно, были вы? — насмешливо перебила она.

— Один мой знакомый, — улыбнулся Сергей.

— Я никого не боюсь, — не очень-то уверенно произ­несла она.

— Я могу проводить вас, — сказал Сергей. — Уж если выбирать между разбойниками и рыцарями, я, пожалуй, больше рыцарь.

Девушка тоже улыбнулась и вежливо отказалась. Сергей посторонился, уступая ей дорогу, и почувствовал нежный запах духов. Сразу стало пусто и одиноко. Нет, не оттого, что девушка отказалась, чтобы он ее прово­дил. Сергей ничего, кроме легкого любопытства, к ней не испытывал. Просто был прекрасный зимний вечер, кра­сивая полная луна на звездном небе, домой идти не хоте­лось. А пустоту и одиночество он так остро почувствовал потому, что запах духов напомнил Лилю, хотя таких духов у нее не было. Он вообще не помнил, какие у нее духи.

Сапожки незнакомой глазастой девушки негромко поскрипывали. Сергей уже хотел было повернуться и идти домой — звонить сегодня Лиле почему-то расхоте­лось, — как услышал, что сапожки перестали скрипеть, а немного погодя послышался встревоженный голос де­вушки:

— Я передумала, проводите меня, пожалуйста.

Когда Сергей подошел к ней, девушка совсем тихо произнесла:

— Впереди, вон у того белого дома, двое прячутся.

— Я ведь говорил вам, — сдерживая улыбку, сказал Сергей.

У белого дома стояла парочка. Девушка в сапожках и тонких чулках приплясывала у подъезда. Парень со­гревал своим дыханием ее ладони.

— А я подумала... — вырвалось у глазастой.

— Они могут вон за тем домом прятаться, — сказал Сергей. — Или за каким-нибудь другим.

Девушка жила в новом четырехэтажном доме на улице Константина Заслонова. Звали ее Лена, а фамилия у нее была космическая — Звездочкина. В их город Лена приехала осенью после окончания ленинградского поли­технического института. По образованию она инженер-кибернетик. Завод, на котором она будет работать по своей специальности, еще не построен. Правда, уже два главных цеха под крышей. Но работы и так хватает: составляют документацию, проверяют прибывающее со всех концов страны новейшее оборудование, проекти­руют.

Сергей с удивлением слушал девушку. Про новые за­воды он лучше нее все знал, но вот уж никогда бы не подумал, что она инженер, да еще кибернетик! С такой фигурой и глазами быть бы ей балериной или артисткой, на худой конец — учительницей музыки, но уж никак не инженером-кибернетиком!

Лена сбоку взглянула на него и сказала:

— Не дамскую я профессию выбрала? Кому что нра­вится. Я очень люблю математику и физику.

— А балет? — спросил Сергей.

— Терпеть не могу!

— А что же вы еще любите, кроме математики и физики?

Лена с улыбкой взглянула на Сергея и ошарашила:

— Рыбалку. Осенью я каждую субботу ездила на ав­тобусе в Заснежье. Мне очень нравится это озеро. Я там поймала на спиннинг шесть щук. Одна потянула на два килограмма. Не верите? Я приехала домой и специально взвесила. Два килограмма и двести восемь граммов. Как видите, в отличие от рыбаков-вралей я даже немного преуменьшила.

— Черт возьми! — сказал Сергей, Уж не разыгрывает ли она его? Что-то ни разу еще Сергей не встречал таких девушек на глухих озерах.

— Я ведь родилась на Волге. В Самаре. С десяти лет начала рыбачить с отцом.

— С кем же вы сейчас рыбачите?

— Мне нравится одной.

— Мы с вами второй раз на переговорной встреча­емся,— сказал Сергей. — Кому вы так часто звоните?

Лена сняла рукавички и подышала на узкие белые ладони. На темных густых ресницах заискрился иней. Сергей поймал себя на том, что захотелось, как тот па­рень у подъезда, взять маленькие руки девушки в свои и согреть их дыханием.

— Зачем вам это знать? — спросила Лена.

— Я вспомнил, вы разговаривали с Москвой, а у меня там учится жена.

— Приятно слышать. Обычно молодые мужчины предпочитают не говорить, что они женаты.

— Я даже вам больше скажу: я очень люблю свою жену. И у меня летом родится сын.

— Я просто обязана вам сказать, кому звонила, — рассмеялась Лена. — У меня тоже в Москве работает очень близкий человек.

— Смотрите, какая луна, — сказал Сергей. — Погуляем?

— Летом, — зябко поежившись, улыбнулась она. — Жаль, что вы не рыбак, я, пожалуй, рискнула бы с вами поехать на озеро.

— Я рыбак, — сказал Сергей.

Лена никак на это не отреагировала, она замерзла и посматривала на дверь, выжидая удобного момента, что­бы уйти, но Сергею не хотелось снова оставаться одному, и, чтобы поддержать разговор, он сказал:

— Раз вы такая любительница рыбной ловли, почему бы вам не купить мотоцикл?

— Действительно, почему бы?

— Я бы вас в два счета научил ездить.

— Я умею.

— Вы случайно на аккордеоне не играете?

Лена с любопытством посмотрела на него. Ресницы у нее стали совсем белые, пушистые, и красиво оттеняли огромные глаза.

— Как-то не пробовала, — ответила она. — А почему вы меня об этом спросили?

— Мой друг два года учился играть на аккордеоне, да ничего у него не вышло.

— Это который спас от хулиганов несчастную девушку?

— Тот самый.

— До свиданья, — Лена протянула узкую ладонь в мягкой рукавичке.

Чиркая подошвами валенок по обледенелому тротуару, Сергей возвращался домой. Луна перекочевала на другую половину неба, слегка затененную облаками. Гулко треснуло дерево в сквере. В том самом сквере, где летом Лиля и Сергей целовались на скамейке. Улица была пустынной. Желтый свет из окон падал на тротуар, и голубоватая наледь холодно поблескивала.

Когда Сергей поднялся на крыльцо своего дома, по­слышался глухой лай. Сергей всегда поражался: каким образом запертый в комнате пес узнавал о его возвращении? В любое время дня и ночи верный Дружок радостно встречал его.

7

Очередь на главпочтамте медленно про­двигалась вперед. Люди молча предъявляли паспорта, удостоверения и ждали, пока девушка просмотрит все письма на ту или иную букву алфавита. Получив белый и голубой конверты, Лиля распечатала письмо от матери и быстро пробежала глазами мелко исписанные четыре странички. Разорвав письмо на мелкие кусочки, выбро­сила в корзину.

Ничего нового мать, конечно, не могла сообщить. Три месяца назад на их семью обрушилось большое несча­стье: забрали отца. В доме обыск. Нашли на два мил­лиона рублей облигаций государственных займов. За незаконную скупку облигаций у населения народный суд города Андижана приговорил Земельского Николая Бо­рисовича к семи годам лишения свободы с конфиска­цией имущества. После суда мать сразу же поехала в Москву и рассказала дочери все подробности. Перед арестом — отец со дня на день ожидал этого — он зако­пал в курятнике деревянный ящик с облигациями двух­процентного займа на миллион, спрятал в саду часть золотых вещей, «подарил» близкой родственнице весь хрусталь, а также перевел на сберегательные книжки дочери, несовершеннолетнего сына и жены крупные сум­мы наличными.

Золото и драгоценности нашли, деньги, что были пе­реведены на книжки за неделю до ареста, конфисковали. Правда, то, что было положено раньше, не тронули. Не нашли и деревянный ящик в курятнике. Из имущества конфисковали дорогие охотничьи ружья, фарфоровые сервизы, два больших бухарских ковра ручной работы. После апелляции адвоката сервизы и ковры вернули.

И самое ужасное, что узнала Лиля от матери: вино­ват в аресте отца Роберт. И хотя мать ничего не сказала, Лиля поняла, что она и ее считает виновной в том, что случилось. И когда они, обнявшись, плакали в большой, богато обставленной комнате на улице Чайковского, Лиля поведала матери, что после того, как Сергей вы­швырнул отсюда Роберта, она дважды встречалась с ним. Он по телефону угрожал, что, если Лиля не бу­дет сговорчивой, донесет на отца. В последний раз, когда он был здесь, взял у нее в долг полторы тысячи рублей. И вот уже три месяца не дает знать о себе.

Мать рассказала, что Роберт не доносил: он попался в сберкассе с поддельной облигацией. Утверждает, что сам не подделывал, а получил ее от отца. Действи­тельно, Николай иногда давал ему облигации. Навер­ное, поэтому Роберта и оставили на свободе. Возможно, он не знал, что облигация кем-то подделана.

— Я не знала, — сказала Лиля.

— Еще хорошо, что он тебя не впутал, — вздохнула мать.

— Все равно он подонок, — заметила дочь.

Мать привезла два пакета, которые Лиля должна была передать в Президиум Верховного Совета СССР и Генеральному прокурору. Это апелляции, составленные отцом и адвокатом. Отец оказался неистощим на эти апелляции. Они приходили к Лиле из Андижана. И она передавала их во все инстанции. А отец писал и писал...

Положив в сумку нераспечатанное письмо Сергея, Лиля вышла на улицу. У ГУМа поймала такси. Шофер почему-то не повез кратчайшим путем через площадь Революции, а выехал на Садовое кольцо. Лиле вдруг стало страшно. В последнее время ей часто было не по себе. Мать предупредила, что за ней могут следить. Ро­берт наверняка рассказал о том, что Лиля тоже получа­ла от отца облигации. А вдруг этот шофер сыщик?

Шофер свернул на знакомую улицу, и Лиля успокои­лась. Так можно с ума сойти. Не такая уж она важная персона, чтобы ее караулили специальные машины. И по­том, откуда шофер такси мог знать, что она именно его остановит? Только из-за жгучего мороза Лиля поехала в такси. До платной поликлиники вполне можно было добраться на метро или троллейбусом.

Вышла она от врача через полчаса очень расстроен­ная. Из-за всей этой истории с отцом Лиля все отклады­вала и откладывала свой визит к гинекологу. Врач ска­зал, что операцию можно еще сделать, но могут быть неприятные последствия. Вплоть до того, что она уже никогда не сможет родить. Идти на такой риск Лиля не захотела. И потом, Сергей так просил оставить ребен­ка. Она вспомнила про письмо и, зайдя в ближайшее кафе, надорвала голубой конверт.

Сергей писал, что нашел потрясающий материал для фельетона. В этом деле замешан сам управляющий об­ластным трестом леспромхозов. Пропустив последние редакционные новости, Лиля стала читать дальше. А дальше Сергей писал, что измотался вконец от такой разнесчастной жизни. Ни муж, ни холостяк. Он, конечно, понимает, что у Лили университет и все такое, но от это­го ничуть не легче. Страшно скучает без нее, считает дни до встречи, не спит ночами и ждет, как манны небесной, окончания зимней сессии, когда она наконец приедет на каникулы. И еще заклинает ее всеми богами оставить его ребенка! Он уже и имя придумал — Юра.

Она тоже так больше не может! Каждый день ходить в университет и ждать, что тебя в любой момент могут вызвать к декану и поинтересоваться, за что посажен отец. Правда, дети за родителей не отвечают, но Роберт мог рассказать, что и она, Лиля, «отоваривала» эти про­клятые облигации!

Лиля выскочила из кафе, провожаемая удивленным взглядом гардеробщика, и бросилась к метро. Выйдя у Рижского вокзала, взяла билет в купейный вагон на скорый «Москва — Рига». Времени оставалось три часа. Только-только успеть собраться и купить кое-что из продуктов. Телеграмму посылать бесполезно: поезд прибы­вает в город В. рано утром.

Спускаясь в метро по эскалатору, Лиля рассеянно смотрела на плывущую навстречу толпу. Какой-то па­рень в пыжиковой ушанке, наткнувшись на ее взгляд, поспешно отвернулся. Что-то в его фигуре показалось знакомым. Эскалатор с парнем уполз вверх, а она — вниз. Лиля долго смотрела на спину парня, ожидая, что он оглянется, но парень так и не оглянулся. Уже ступив на перрон, она сообразила, что это был Роберт. На этой станции он всегда выходит, возвращаясь из института. Дом, где он снимает комнату, как раз напротив метро. «Москва такая большая, — подумала она. — Неужели я еще когда-нибудь встречусь с этим отвратительным типом?»

Лиля открыла глаза и зажмурилась: маленькая ком­ната, оклеенная голубыми обоями, была наполнена сол­нечным светом. Покрытое пышной изморозью, окно розово светилось. За тонкой цветастой занавеской мать Сергея шуршала у затопленной плиты. Слышно было, как потрескивали поленья. Сергей еще спал, прижав­шись раскрасневшейся щекой к Лилиному плечу, а ее голова покоилась на его смуглой руке. Железная кро­вать, на которой они спали, была узкой. Если один из них ночью переворачивался, то же самое приходилось делать и другому.

Растрескавшийся потолок, разодранный в нескольких местах розовый шелковый абажур, простой деревянный стол, застланный зеленой, порезанной ножом клеенкой, и большой деревянный сундук у стены — вот, пожалуй, и все убранство в этой комнате. «Как они бедно живут», — подумала Лиля.

Во второй комнате двуспальная кровать, две узкие кушетки, на которых спят Генка и Валерка, желтый шифоньер, круглый стол, тумбочка, заваленная книгами, протершийся ковер на стене. Да еще два больших нелепых кресла, которые купил Сергей. Лиля вспо­мнила свою роскошную квартиру в Андижане. Четыре комнаты, прекрасная полированная мебель, красивые пушистые ковры ручной работы на стенах и на полу, фарфор, привезенный отцом из Германии, пианино, хру­сталь. Отец любил свою квартиру и с удовольствием обставлял ее. Его лучший друг работал в торговле, и отец брал все, что ему нужно было, со склада.

Лиля пошевелилась, и провисшая кровать визгливо скрежетнула. Из-за занавески выглянула Татьяна Андре­евна. Она в фартуке, на голове белая косынка, руки по локти в муке.

— Я вас разбудила? — улыбаясь, спросила она.

— Чем это так вкусно пахнет? — приподнялся на кро­вати Сергей. Черные волосы топорщатся на голове, глаза моргают.

— С чем вам блины? — спросила мать. — С маслом или со сметаной?

— И с тем и с другим, — весело сказал Сергей.

Мать задернула занавеску, и немного погодя послы­шалось трескучее шипение: на раскаленную сковородку шлепнулось жидкое тесто.

Сергей обнял жену и поцеловал, рука его скользнула под одеяло. Лиля тихонько засмеялась и показала гла­зами на занавеску. Сергей притворно громко вздохнул и, схватив со стула одежду, стал одеваться. Пока он умы­вался, оделась и Лиля. Из второй комнаты вышел Фео­досий Константинович, отец Сергея. Он уже давно встал и умылся. Приводил в порядок за столом какие-то бу­маги. Феодосий Константинович только вчера приехал домой на несколько дней. Был он очень высокого роста, худощав, со светлой, косо спускающейся на лоб челкой. Выходя из комнаты, пригнулся, чтобы не стукнуться го­ловой о притолоку.

— Эй, сонное царство! — позвал он сыновей. — Бли­ны на столе!

Из комнаты выскочил заспанный, в длинной до пят рубахе Валерка. Зашлепал босыми ногами к столу, взма­хивая девчоночьими темными ресницами, обозрел глад­кую клеенку и даже рукой провел по ней.

— Где блины? — спросил он, задирая вверх кудря­вую золотистую голову с синими глазами. У всех Вол­ковых, кроме Сергея, глаза были синие.

— Только что были на столе и уже нет, — развел ру­ками отец. — Может, Дружок съел?

Валерка мрачно поглядел на отца и проворчал:

— Зазря разбудили человека. Мне такой хороший сон снился.

Повернулся и ушел в другую комнату. И дверь за со­бой закрыл. Ушел досматривать свой сон. Только вряд ли ему удалось бы это: немного погодя встал Генка. Ему к половине девятого в школу. Генка заметно подрос. Уже был ростом с мать. Стрельнув глазами в сторону Лили, подтянул штаны и пошел к умывальнику, негромко про­бурчав: «Доброе утро!».

В кухне, отделенной от комнаты ситцевой занавеской, стало шумно и оживленно. Выбрался из своего угла ме­жду сундуком и столом Дружок. Пес поздоровался с каждым в отдельности: подошел, потерся головой о ногу или руку, улыбнулся. Был он чистый, с гладкой серебристой шерстью и черными торчащими ушами. В Андижане тоже были собаки, но они совсем не похо­дили на Дружка. Вечно путались под ногами, мешали, лаяли. Дружок держался солидно, никому не надоедал. Лаял лишь когда появлялся Сергей. Тут он ничего не мог с собой поделать: приходил в возбуждение, бросался к двери, помогал носом ее открывать, скреб лапами. Вот и сейчас подошел к Сергею и, глядя ему в глаза, поло­жил на колено лапу. Сергей поднялся с кровати и выпу­стил Дружка на улицу.

Завтракали все за общим столом. Блины брали ру­ками с большой фаянсовой тарелки, макали в блюдце с растопленным маслом. У Валерки рот, щеки и нос за­блестели от масла. Блины он любил и ел с большим удо­вольствием. Впрочем, аппетит у всех Волковых был от­личный.

Генка с отцом ушли одновременно, а немного погодя собрался и Сергей. Уходя, сказал:

— В пять пообедаем в «Дятлинке». Я зайду за тобой в читальный зал.

— На обед курица будет, — с обидой сказала мать. — И охота вам шляться по ресторанам? Только деньги попусту переводить.

— Я с удовольствием дома пообедаю, — сказала Лиля.

— Мать, не разбивай нам компанию, — сказал Сер­гей. — Я уже договорился с приятелями.

Чмокнул жену в щеку, схватил со сковородки горя­чий блин, запихал в рот и выскочил за дверь. Из кори­дора в комнату ворвались клубы морозного пара и Дру­жок. Шерсть его заиндевела, усы топорщились, как у моржа, и стали белыми.

Лиля помогла свекрови убрать со стола. Вытирая посуду, сказала, что скоро четыре месяца как беременна. Серёжа настаивает, чтобы она рожала. А как с учебой? Ребенок свяжет ее по рукам и ногам. Ведь ей предстоит заканчивать последний курс.

— Рожай, — сказала Татьяна Андреевна. — У меня их шестеро было. И ничего, вот четверых вытянула. А ка­ково мне было с ними в войну? Одной?

— То война...

— Когда тебе родить-то? Летом? До осени покор­мишь, а потом оставишь нам. Уж как-нибудь справлюсь я со своим первым внуком. Или внучкой.

— Что-то страшно мне...

— Ох, гляжу я, избалованные вы все нынче! Моя матушка-покойница родила одиннадцать детей. Жала мать рожь, а тут начались схватки. Она без всякой по­мощи одна в поле и приняла меня. А вечером сама в ниж­ней юбке и домой принесла. Отец-то мой был путевой обходчик, и жили мы на разъезде. До ближайшей стан­ции шестнадцать километров. О «скорой помощи» тогда и слыхом не слыхали.

— Серёжа хочет сына, — сказала Лиля.

— Он такой, чего захочет, всегда добьется. Значит, будет сын. Серёжка-то мой первенец и родился в рубаш­ке. Я говорю ему, а он смеется, не верит. Думает, что это просто так говорят. А родился, действительно, в рубаш­ке. Я сама видела.

— Мам, а я в рубашке родился? — спросил Валер­ка. — В той самой, которая вся в дырках?

Женщины рассмеялись. Татьяна Андреевна помогла сыну одеться, крепко завязала под воротником красный шерстяной шарф и выпроводила на улицу.

— Я никогда таких глаз у мальчиков не видела, — сказала Лиля. — Большущие, синие и с длинными рес­ницами.

— Серёжин любимец, — улыбнулась Татьяна Андре­евна. — И на мотоцикле катает, и подарками всякими балует. Сколько он этих фотографий Валеркиных наде­лал! А одну даже в газете поместил. Кораблик с сосед­ским мальчишкой в луже запускает.

— Это хорошо, что Серёжа детей любит.

— Он всех любит: и детей, и животных. Кто только у нас не жил в доме! И птицы, и ежи, и белые мыши. А теперь вон собаку откуда-то притащил. И так повер­нуться негде. Правда, на пса пожаловаться грех. Чисто­плотный и не болтается под ногами, знает свое место. И ребятишки его любят. Сколько уж живет, а никого не укусил. Вот только ночью меня пугает, когда Сергей поздно приходит. Гавкнет, я так и подскочу, а потом никак не заснуть.

— Поздно приходит?

Татьяна Андреевна пытливо взглянула на нее, улыб­нулась.

— Никак ревнуешь?

— Что вы! — отмахнулась Лиля. — До ревности ли мне сейчас... Экзамены, теперь эта беременность.

— Я и то гляжу, будто ты с лица похудела. Дума­ла, неприятности какие.

— Зачем только Сергей эти кресла купил, — прерва­ла Лиля, — теперь никто таких не покупает.

— Я уж ему и то говорила, да разве послушается? Ждет не дождется, когда ты закончишь учебу и начнете жить по-человечески.

— В этом городе?

— А чем же для тебя плох наш город? — удивилась Татьяна Андреевна.

— Серёжа способный журналист, смог бы устроить­ся и в Москве или в Ленинграде.

— Вроде бы ему тут квартиру обещали, — сказала Татьяна Андреевна. — К твоему приезду.

— Я думаю, мы тут долго не задержимся. Напеча­тает несколько интересных материалов в центральных газетах, тогда можно будет попытаться и получше устро­иться.

— Вам виднее, — помолчав, сказала Татьяна Андре­евна и отвернулась к плите.

— Пойду в библиотеку заниматься, — сказала Ли­ля. — Купить что-нибудь в магазине?

— Не давай ему много пить, — сказала Татьяна Ан­дреевна.— На радостях-то надерется, а потом два дня будет маяться.

— На радостях?

— Как ты приехала, так и ожил. Ходит и светится, будто месяц ясный.

— Я и не заметила, — сказала Лиля, надевая шубу.

Городская библиотека находилась на улице Карла Либкнехта. День был солнечный, морозный, и Лиля по­шла пешком. Торопецкая улица, где жили Волковы, была застроена после войны одинаковыми оштукатуренными стандартными домами. Из труб тянулся в небо белесый дым. Сворачивая у театра на Октябрьскую улицу, Лиля увидела на дороге грязно-желтую на фоне ослепитель­ного света большую собаку, которая внимательно посмотрела на нее черными точечками глаз, зарывшихся в куд­рявую шерсть. Вид у собаки был угрюмый. Лиля оста­новилась. Собака не спеша подошла к ней, с интересом обнюхала длинную колонковую шубу, фыркнула и от­правилась дальше, таща на весу пушистый со сваляв­шейся шерстью хвост.

Лиля разделась внизу и поднялась на второй этаж в читальный зал. Из высоких заиндевелых окон на чер­ные столы падали широкие полосы света. В зале было тихо. Слышно лишь, как шелестели переворачиваемые страницы, иногда кто-нибудь осторожно покашливал. Лиля села за свободный стол, достала тетради и учеб­ники из сумки. Не успела сосредоточиться, как почув­ствовала чей-то внимательный взгляд. Подняла голову и увидела пожилую женщину. Блистая золотыми зуба­ми, она приветливо улыбалась и кивала. Лиля тоже улыбнулась. Это была Рика Семеновна, литсотрудница отдела культуры и быта. Помнится, она была очень удив­лена, что Лиля так скоропалительно вышла замуж. Как можно, почти не зная человека, на всю жизнь связывать с ним свою судьбу? Лиле тогда показалось, что она не очень-то хорошо относится к Сергею.

Рика Семеновна сидела за соседним столом. Перед ней подшивка газет, блокнот и стопка писчей бумаги. На горбоносом лице очки в черной оправе. Наверное, в дет­стве Рика Семеновна болела оспой, потому что на щеках остались мелкие рябинки.

Через полчаса они вместе вышли в коридор. Улы­бающаяся Рика Семеновна сказала, что Лиля замеча­тельно выглядит и она очень рада ее видеть. Лиля поин­тересовалась, что она здесь делает.

— Моя милая, разве можно в нашей редакции что-либо написать? — пожаловалась Рика Семеновна. — Да еще в отделе культуры и быта! У нас с утра до вечера толпится народ. Я удивляюсь Султанову: умный, интел­лигентный человек и терпит такое! Уши вянут, слушая их. Что же ты не спросишь про своего гения?

— По-моему, у него все хорошо.

— Твой муж гремит на всю губернию, — с ирониче­ским оттенком в голосе сказала Рика Семеновна. — Неожиданно для всех у него прорезался талант: пишет очерки, корреспонденции на любую тему, а сейчас по­ложил редактору на стол какой-то скандальный фелье­тон. Замахнулся на крупного хозяйственника.

Об этом фельетоне Сергей писал что-то и говорил, но Лиля не запомнила.

Рика Семеновна закурила папиросу и, пристально посмотрев Лиле в глаза, задушевно сказала:

— Скажи мне, Лилечка, правду: ведь это ты пишешь за место него? Я знаю, он часто бывает в Москве, звонит тебе чуть ли не каждый день. С него как-то всю зарплату удержали за телефонные разговоры из редакции.

Лиля знала, что Рику Семеновну считают в редакции умной женщиной, но, услышав такую чушь, не выдержала и рассмеялась ей прямо в лицо:

— Я скажу вам правду: почти все, что было в прошлом году напечатано в вашей газете за моей подписью, написал Сергей.

— Вот как, — помолчав, сказала Рика Семеновна, — а я думала, наоборот. В таком случае твой муж действи­тельно способный человек. У него бойкое перо. Пишет быстро и много. На мой взгляд, несколько поверхностно.

— Мне кажется, вы Сергея не принимаете всерьез.

— Я принимаю всерьез современную литературу, до­рогая Лилечка. И я знаю, какой это каторжный труд. Мой муж вот уже третий год пишет роман. Иногда он неделю бьется над одной страницей. А твой муж спо­собен за два-три часа написать очерк, фельетон. Такая легкость меня очень настораживает.

Лиля вспомнила слова одного профессора. Он сказал, что Горький считал, что любой человек в своей жизни может написать одну книгу. Иногда даже хорошую, но это совсем не значит, что этот человек писатель. Истин­ный художник не может не работать, остановиться на достигнутом. Он работает всю свою жизнь.

Эти известные истины Лиля, конечно, не стала вы­сказывать Рике Семеновне. О том, что ее муж писатель, она слышала, когда была на практике. Слышала и о том, что он еще не написал ни одной книги, хотя ему уже давно за пятьдесят. Возможно, он и есть тот самый чело­век, который пишет свою единственную книгу.

— Тебе-то самой не кажется странным, что обыкно­венный фоторепортер, не умеющий как следует соста­вить подпись под снимком, вдруг разражается очерками, фельетонами? — пытливо глядя на нее, спросила Рика Семеновна.

— Мне не кажется, — ответила Лиля и рассказала, как наткнулась в доме Сергея на пухлую папку со стихами, рассказами, неоконченной повестью. Оказывает­ся, Сергей писал со школьной скамьи, но никому и ни­когда не показывал.

— И неплохо у него получалось? — поинтересовалась Рика Семеновна.

— Это очень способный человек, — сказала Лиля.

— В таком случае ему повезло, что он встретил тебя. А то до сих пор щелкал бы фотоаппаратом и бе­гал по отделам, прося составить подписи.

— За что вы его не любите? — спросила Лиля на­прямик.

— Ничего подобного, — усмехнулась Рика Семенов­на. — Скажи ему, чтобы принес мне свои рассказы. Если подойдут, я включу их в альманах, который редактирую.

— Он даже не знает, что я читала их, — сказала Лиля.

— Ты меня, конечно, извини, Лилечка, но я никак не могу понять одного, — сказала Рика Семеновна. — Ты интеллигентная девушка, из хорошей семьи, через год закончишь университет, а вышла замуж за простого, грубого парня. Допустим, даже одаренного... У него, наверное, еще и среднего образования нет?

— Он в этом году заканчивает заочно первый курс Ленинградского университета.

— И все равно вы совершенно разные люди, — про­должала Рика Семеновна. — Я еще могу понять Султа­нова, который хохочет над его сомнительными острота­ми, но ты? Тебя, наверное, коробит его юмор? По-моему, ему обидеть человека ничего не стоит.

— Сколько лет вы работаете в редакции? — спросила Лиля.

— Мы с мужем приехали в этот город весной про­шлого года.

— Рика Семеновна, поверьте, вы совсем не знаете Сергея Волкова, — сказала Лиля.

— Я знаю жизнь, девочка, — усмехнулась Рика Се­меновна. — Не забывай, я ведь прожила на свете пять­десят лет!

Этот разговор оставил неприятный осадок. Почему эта женщина так отзывается о Сергее? В общем-то, ни­чего плохого не сказала — баба хитрая, — а вместе с тем в каждом ее слове сквозила неприязнь и даже враждеб­ность. Трудно некоторые журналисты переживают успех своего товарища. Об этом тоже слышала Лиля от однокурсников, которые до университета работали в газете. Надо будет предупредить мужа, чтобы он был поосто­рожнее с Рикой Семеновной. Сергей на редкость прямой и откровенный человек. Любому может нараспашку рас­крыть свою душу.

Но Лиля почему-то так и не рассказала Сергею об этом разговоре.

Ночью, лежа в обнимку на узкой кровати, Лиля пове­дала мужу про свои семейные дела. Сергей отчаянно зе­вал, с трудом боролся с дремотой. Лиля рассказала про облигации, конфискацию имущества, приезд матери и про Роберта, который явился причиной ареста отца. Адвокат говорит, что можно добиться сокращения сро­ка заключения. Отец пишет одно заявление за другим, она передает их в разные канцелярии.

Его ровное дыхание щекотало ухо, Лиля уже поду­мала, что он заснул, но тут Сергей пошевелился и спросил:

— Зачем он скупал эти облигации? Ты же говорила, что они с матерью и так достаточно зарабатывают?

Лиля сразу не нашлась, что и ответить. Она никогда не задавала себе подобного вопроса. Зачем отец скупал облигации? Затем, чтобы больше иметь денег, лучше жить. Затем, чтобы она, Лиля, могла учиться в Москве, хорошо одеваться, снимать отдельную комнату. Зачем людям деньги? Что за дурацкий вопрос!

— Жадность его погубила, — жестко сказал Сер­гей. — Я презираю таких людей. Сразу после войны мой отец работал в горкоме партии. Как сейчас помню, к нам пришел вечером какой-то незнакомый человек и принес в большом пакете несколько буханок хлеба, колбасу, консервы. И мать взяла. Жили тогда по карточкам, еле сводили концы с концами, ведь нас было семь ртов. Это было настоящее богатство. И ты знаешь, что сделал мой отец, вернувшись с работы? Все смахнул со стола в ве­щевой мешок и ушел вместе с ним. После этого никто больше к нам не приходил и ничего не приносил.

Лиля вспомнила, как в войну жили они в Андижане. В доме всегда все было: белый хлеб, масло, сахар. Мать работала диетврачом в детском санатории. Тогда в го­род наехало много беженцев, и они приносили к ним в дом за хлеб и масло золотые вещи, хрусталь, отрезы тканей. А из Германии к концу войны от отца приходили посылки с разными прекрасными вещами. Запомнила Лиля и еще одно: к ней часто приходила худенькая де­вочка, с которой они вместе учились. Мать иногда при­глашала ее обедать. И однажды Лиля заметила, как де­вочка запихивает под платье хлеб и колбасу. Лиля ни­чего не сказала матери, но с девочкой перестала дру­жить.

— Не все же одинаково живут, — мягко заметила она.

— Я догадывался, что у вас не все чисто.

— Я очень люблю своего папу, — сказала Лиля, — И если бы ты его увидел, он бы тебе тоже понравился.

— Вряд ли.

Лиля сбоку взглянула на застывший профиль мужа. Сон слетел с Сергея. Черты лица стали жесткими. В лун­ном свете ярко блестел продолговатый холодный глаз, возле носа образовалась морщина.

— Я повидал на своем веку людей, которые все ха­пают себе за счет других. Они готовы удавиться за ко­пейку. И самое удивительное, чем больше хапают, тем становятся жаднее и беспощаднее. Кажется, уже и брю­хо набил, и денег девать не куда, а остановиться не мо­жет. Жадность, она как болото, все глубже затягивает.

— Ты совсем не знаешь моего отца!

Отец для своих никогда ничего не жалел. Сколько Лиля себя помнит, ей покупали все, что она пожелает. Деньги лежали прямо в ящике письменного стола.

— Серёжа, — как можно мягче начала Лиля. — Но ведь и так, как вы живете, тоже нельзя. Ты посмотри, что у вас за квартира? Ни одной стоящей вещи! Какой-то старый хлам! Твоя мать жарит картошку на марга­рине! Ведь сейчас не война и масло всегда есть в мага­зине. Я понимаю, ты привык и ничего не замечаешь. Ты всегда жил так и даже не подозреваешь, что есть люди, которые живут совсем иначе. И таких людей не так уж мало. Конечно, для этого тоже нужно иметь способно­сти, я бы даже сказала, талант. Вы живете в нищете, и этим совсем не надо гордиться. Я жила совершенно в других условиях. И клянусь тебе, мы никогда не будем жить так, как твои родители.

— Облигации скупать по дешевке у населения я не буду, — проворчал Сергей. — Да и ты, надеюсь, на при­мере своего отца поняла, к чему все это приводит.

— Оставь моего отца в покое, он за это пострадал.

— Сам виноват!

— Нам нужно думать, как свою жизнь получше устроить.

— Я уже думаю, — усмехнулся Сергей. — Вон два кресла купил!

— Можешь их подарить своим родителям, — сказала Лиля.

— Ты не забывай одну вещь: мои родители букваль­но все потеряли в войну. А до войны мы жили не хуже других. У нас все было. Город немцы захватили в первый же месяц. Что было на себе надето, в том и спасались. А после войны, сама знаешь, как трудно все налажива­лось. Мы ведь вернулись в освобожденный город одними из первых. Кругом развалины. И вот обжились. Да и семья у нас дай бог! Через год-два родители получат хорошую квартиру, купят и мебель.

— Твои родители никогда не будут жить по-друго­му. Твой отец почти не бывает дома: месяцами пропа­дает на дальних стройках. Он и не замечает всей этой убогости, потому что гость в собственном доме. А мать готовит обеды, стирает белье, ухаживает за ребятишка­ми. Понимаешь, Серёжа, у твоих родителей совсем другая психология! Им ничего не нужно. Они всегда всем довольны. Я ни разу не слышала, чтобы твой отец хотя бы сказал, что ему суп не понравился.

— Мать прекрасная хозяйка,

— Ты тоже всем доволен?

— Родителями — да!

— Но вы же бедно живете! И даже не замечаете этого.

— Почему бедно? Отец хорошо зарабатывает, я по­могаю матери. У нас большая семья. Дай срок...

— Господи! — перебила Лиля. — Да пусть они живут, как хотят, меня волнует, как мы будем жить.

— Надеюсь, хорошо.

— В этой квартире повернуться негде! Спим друг на дружке.

— Я говорил, отцу обещали квартиру.

— А ты когда получишь?

— На улице жить не будем.

— Ты, надеюсь, не собираешься вечно оставаться в этом городе?

— А что, мы должны куда-то уехать?

— Ты способный журналист и по-настоящему смо­жешь развернуться только в большом городе. Там много газет, издательства. А здесь? Одна газета. Никаких перспектив на будущее! Все говорят, что у тебя способ­ности, и только от тебя зависит, разовьешь ты их или станешь ремесленником, как и все, кто работает в этой редакции.

— Ты знаешь, мне иногда хочется побежать в город и скупить все газеты с моим очерком! Мне стыдно, что люди будут читать его. Эта вечная спешка — «в но­мер», «в номер»! Напечатаешь, а потом...

— Успокойся, ты пишешь лучше всех в этой газе­те,— сказала Лиля. — Я сама видела, как читают у витрин твои материалы, а твои друзья-газетчики, поверь мне, тебе завидуют.

— Если пригласят в центральную газету, я, конечно, не откажусь, — сказал Сергей.

— И самому для этого нужно уже что-то делать.

— Что же?

— Ну, не мне тебя учить. Наверное, необходимо завести полезные знакомства, напечатать в центральной газете очерк или фельетон. У тебя ведь это здорово по­лучается.

— Я не уверен, — сказал Сергей.

— Хочешь, я поговорю с нашими ребятами? Некото­рые уже устроились в «Комсомолке», «Известиях», а один даже в «Правде». Помогут протолкнуть твой материал.

— Не надо ни с кем говорить и ничего проталки­вать, — помрачнел Сергей. — Я уж как-нибудь сам.

— Мой отец на этот счет придерживается другого мнения. От хороших знакомств очень многое в нашей жизни зависит.

Сергей повернул к Лиле злое лицо: — Давай сразу договоримся: никогда больше своего отца не ставь мне в пример, ладно?

— Серёжка, какой ты еще ребенок!

— Я, пожалуй, тебе смогу семьсот рублей в месяц посылать, — помолчав, сказал он. — И думаю, будет лучше, если ты уйдешь в общежитие от этой обдиралы.

— Об этом ты не беспокойся: мама будет по-прежнему квартиру оплачивать. И потом не забывай: я жду ребенка.

Это Сергея сразу размягчило, он повернулся к жене и обнял. Расстроенная этим разговором, Лиля отодвинулась бы, да некуда. На таких узких жестких койках спят солдаты в казармах. «Еще три дня здесь, — с тоской по­думала она. — Скорее бы уже...» Лунный свет проби­вался сквозь разукрашенное елочными лапами окно. В самом верху стекло немного оттаяло, и в маленькую комнату заглядывала яркая голубая звезда.

Сергей теснее прижался к жене и положил руку на живот. Лиля повернулась на другой бок, спиной к нему.

— Я спать хочу, — сказала она.

На самом деле спать ей совсем не хотелось.

8

Утром в воскресенье Сергей, даже не по­завтракав, быстро оделся и вместе с Дружком сбегал в газетный киоск. Развернул газету: фельетона не было. Свернув газету, небрежно запихнул в карман пальто. Настроение сразу упало: чего, спрашивается, тянут? Под­няв умную морду, Дружок с участием посмотрел ему в глаза. Почему не печатают фельетон, Дружок не знал, но он чувствовал, что хозяин расстроен, и потому, взъеро­шив на холке серебристую шерсть, грозно осмотрелся и на всякий случай внушительно гавкнул.

Сергей потрепал пса за шею, невесело улыбнулся и зашагал по обледенелому тротуару в центр. Дул упругий западный ветер. Он щелкал полами пальто, забирался в рукава и за воротник, посвистывал в карнизах зданий, взъерошивал шерсть на спине Дружка.

Уже полмесяца, как фельетон набрали в типографии. Когда Сергей уезжал в командировку, дядя Костя пообещал поставить в номер на среду. Вот уже воскресенье, а фельетона нет. Управляющий трестом леспромхозов Логвин, каким-то образом узнав, что на него готовится фельетон, приезжал к редактору объясняться. О чем они говорили, никто не знает, но известно, что Логвин выле­тел из редакторского кабинета, забыв свою шапку.

Два раза Сергей беседовал с редактором. Голобобов потребовал неопровержимых доказательств, и Сергей представил их. Суть фельетона вот в чем: управляющий трестом Логвин пригнал из леспромхоза оснащенный всем необходимым для рубки и распиловки леса мощный грузовик и использовал его для заготовки дров себе — он жил в деревянном коттедже. Глядя на начальника, и подчиненные стали использовать грузовик с обслуживающим персоналом. Ездит по городу леспромхозовская машина и пилит дрова всем направо и налево. За час халтурщики могут распилить на дрова хоть сто кубо­метров. Естественно, за это получают от населения на­личными. А Осиновский леспромхоз, откуда забрали машину, второй месяц не выполняет государственный план.

Султанов и Сергеев похвалили фельетон. Говорили, что написан остроумно, едко, да и сам Сергей чувство­вал, что фельетон удался.

Материал для фельетона дала Сергею Валя Молча­нова. Как-то утром пришла в отдел информации. Свет­лые кудряшки на голове топорщатся во все стороны, нос, как всегда, кверху.

— Классному журналисту привет! — сказала она.

Сергей поморщился: последнее время Валя взяла ма­неру разговаривать с ним ироническим тоном. Как и многие в редакции, она не смогла сразу примириться с мыслью, что бывший фоторепортер почти без правки публикует в газете очерки и корреспонденции. Когда по­явился первый очерк, она после летучки заявила Сер­гею, что в материале чувствуется опытная рука Григо­рия Бондарева, лучшего очеркиста редакции. Когда по­явился второй очерк, третий, Валя замолчала насчет чьей-то опытной руки, а на одной из летучек бездоказа­тельно раскритиковала один из лучших очерков Сергея о молодой женщине — председателе поселкового Сове­та. Подводя итоги летучки, редактор сказал, что этот очерк достоин быть помещенным на доску лучших ма­териалов. Молчанова, проглотив такую пилюлю, зали­лась краской и первой выскочила из кабинета. И не­сколько дней, встречаясь с Сергеем в длинном полутем­ном коридоре, демонстративно отворачивалась, будто он, Сергей, обругал ее на летучке, а не она его.

— Принесла какое-нибудь кляузное письмо на мой материал? — поинтересовался Сергей. Случалось, Валя приносила такие письма.

— Вот ты все пишешь положительные очерки, а по­чему бы тебе не написать критическую статью? Или фельетон?

— Я человек добрый.

— У меня есть великолепный факт, — Валя пома­хала письмом. — Ну, а если тебе не по зубам, я отдам Султанову.

Сергей положил ручку на стопку бумаги — он стро­чил в номер информацию на первую полосу — и взгля­нул на Молчанову.

— А почему сама не напишешь?

— Не говори глупостей! — усмехнулась Валя. — По­мнишь, как-то в театре, ну когда ты познакомился со своей ненаглядной Лилей... ты мне честно сказал, что я никакая не журналистка. Так вот, ты абсолютно прав. Не дано мне, Сергей Волков, писать фельетоны и очерки. Мне дано сидеть в отделе писем и отвечать нашим доро­гим читателям. Кому-то ведь нужно делать и эту рабо­ту, верно?

И хотя на губах девушки по-прежнему была насмеш­ливая улыбка, в голосе прозвучали горькие нотки.

Утешать Сергей не умел. Заерзав на скрипучем сту­ле, он спросил:

— Что за письмо?

Но Валя Молчанова еще не все сказала. Чуть скло­нив маленькую голову набок и глядя на Сергея подве­дёнными голубыми глазами, отчетливо произнесла:

— Было глупо с моей стороны ругать твой очерк, так же как было глупо завидовать тебе. Одна глупость, как видишь, тянет за собой другую. Мне все равно, что ты обо мне думаешь, но я должна была тебе это сказать. Ну вот и все... — Она с облегчением вздохнула. — Ма­териал я принесла тебе не потому, что чувствую себя виноватой. Ты напишешь хороший фельетон. Лучше, чем кто-либо другой.

Положила на стол исписанный лист бумаги с пришпи­ленным к нему голубым конвертом, повернулась и ушла, дробно простучав каблуками. Сергей посмотрел на за­хлопнувшуюся дверь, пожал плечами и взял бумаги.

И вот фельетон написан. Говорят, хороший фельетон, а в газете его все нет и нет. Очерк бы давно прошел. Положительные материалы долго не маринуют.

«К черту фельетон! — выругался про себя Сергей. — Сколько можно думать об одном и том же?»

Дружок перебежал дорогу и остановился у ворот, за которыми виднелись длинные крытые прилавки колхоз­ного рынка. Пес задирал морду, ловя соблазнительные запахи. Делать все равно было нечего, и Сергей завер­нул на рынок. В стороне от ларьков продавали с возов картошку. Обложенные соломой раскрытые мешки стоя­ли на санях, лошадки мирно хрустели сеном. Мужики в полушубках и тулупах озябшими руками накладывали в ведра крупные коричневые клубни и вываливали покупателям в сетки и сумки.

У застекленного павильона, где продавали молочно-мясные продукты, стоял коренастый красноносый бородач в серой мятой ушанке и, будто музыкант в литавры, звучно хлопал двумя плоскими вялеными лещами.

— Знатная закуска под пиво! — приговаривал бородач. — Сам пымал, сам завялил, сам и продаю!

Соображая, сколько с собой денег, Сергей подошел к мужику. Вяленый лещ в конце зимы — это редкость.

— Почём? — спросил Сергей.

Бородач, держа белесых лещей за широкие хвосты, шлепнул их друг о дружку. На обледенелую землю про­сыпалась крупная чешуя.

— Выкладывай на бутылку и забирай оба лаптя, — сказал бородач. — Лещи что надо. Сам пымал, сам за­вялил.

— Сам и продаешь, — улыбнулся Сергей, шаря в кар­манах. На бутылку он набрал, осталось еще и себе на пиво.

Свистнув Дружка, Сергей с лещами под мышкой от­правился в ближайший пивной павильон. Прохожие с за­вистью оглядывались. Сергей нагнулся и погладил соба­ку. Если бы не Дружок, не видать бы ему этих лещей. И в голову не пришло бы заглянуть на базар.

В павильоне было тепло, остро пахло копченой селёд­кой и табаком. Рослая молодая буфетчица в белом фар­туке, туго перепоясанном трёхцветным шарфом, возвы­шалась за прилавком. Звали её Маруся. Говорили, что у Маруси твёрдый характер и крепкая рука. В своем за­ведении она обходилась без милиции. Если кто из под­выпивших забузит, Маруся ненадолго оставляла свой пост у огромной пивной бочки с ручным насосом и вы­плывала в павильон. Без лишних слов брала могучей рукой скандалиста за воротник и выставляла за дверь. Подперев крутые бока крепкими кулаками, молча ждала: не захочет ли оконфузившийся возвратиться. Если он начинал ломиться в дверь, то Маруся повторяла всю процедуру сначала. Только на этот раз выходила из па­вильона вместе с ним. Зимой натирала смутьянам уши снегом, а летом окунала буйной головой в деревянную бочку с водой, которая специально для этой процедуры стояла у павильона.

Впрочем, к этим мерам Маруся прибегала редко: в городе ее хорошо знали и даже отъявленные сканда­листы вели себя здесь смирно.

Мест за высокими мраморными столиками не было, и Сергей уже собирался повернуться и уйти: можно ведь и в магазине купить несколько бутылок пива и выпить под леща перед обедом, — но тут его окликнули. У сто­лика в углу стоял Дадонов и приветливо кивал, пригла­шая присоединиться. Лицо у Павла Петровича красное, распаренное, видно, только что из бани.

— С легким паром, — сказал Сергей.

— Ты где это отоварился такими лещами? — спросил Дадонов.

— Сейчас мы одному из них голову оторвем, — улыб­нулся Сергей. Он был рад встрече.

Пока Сергей разделывал леща, Павел Петрович схо­дил к стойке и принес четыре кружки свежего бочкового пива. Белая пена, лопаясь и оседая, высоко вздымалась над краями.

— Взял подогретого, — сказал Дадонов.

Бородач не обманул: лещ был на славу! Они и не за­метили, как выпили по две кружки. Дадонов взял еще пару. На выпуклом лбу его выступили крупные капли пота. Достав из портфеля махровое полотенце, Павел Петрович обтерся.

— Хорошая была баня, а вот пар нынче суховатый, с горьким привкусом. С такого пара весь потом изой­дешь, — Павел Петрович, хитро прищурившись, взглянул на Волкова. — Я слышал, ты уже фельетоны пишешь? Вот и написал бы про нашу баню. Все жалуются, что пар плохой.

— Позвоните в горкомхоз.

— Звонил. Громов все обещает заняться этим вопро­сом. Не парной, а именно вопросом! Через печать-то оно, сам знаешь, более действенно. Поддай ему как следует пару — вмиг поставит этот вопрос на попа.

Дадонов заметно окал, и оттого речь его была сочной, округлой. Полотенце он не стал убирать в портфель, а сунул в карман. И вообще, сегодня Павел Петрович был весь какой-то уютный, домашний. Может быть, поэтому, а может быть, от трех выпитых кружек пива, ударивших в голову, только Сергей взял и все рассказал ему про фельетон. Как материал собирал, как писал, как тщательно проверял все факты, и про визит Логвина к ре­дактору не забыл сообщить.

— Чувствую, на все педали нажимает управляющий трестом, — закончил Сергей. — Человек он известный, и вдруг фельетон про него. Странно вот что: каким обра­зом Логвин узнал, что написан фельетон?

Дадонов посерьезнел, снова обтерся полотенцем и убрал его в портфель.

— Голобобов мужик принципиальный и, если факты в фельетоне изложены правильно, — напечатает, — ска­зал Дадонов. — Ну, спасибо тебе за леща.

— А мне сдается, что не напечатают мой фельетон. Сергей видел, что Павлу Петровичу не хочется здесь продолжать этот разговор. И действительно, место тут не совсем подходящее для серьезных разговоров. Сергей уже несколько раз ловил на себе настороженный взгляд высоченного парня в ватнике и высоких серых вален­ках. Парень пил пиво и, кажется, внимательно прислу­шивался к их разговору. Стоял он к ним боком, и Сергей видел лишь его профиль: крупный нос, мохнатую бровь, тяжелый подбородок и темно-русый чуб, придавленный ушанкой с кожаным верхом. Где-то он видел это лицо... Но сейчас Сергею было не до воспоминаний. Получи­лось, будто он пожаловался Дадонову на редактора, но ведь это совсем не так. Нужно было как-то все это объяснить, но Павел Петрович уже надевал шапку.

На улице Сергея ждал верный Дружок. Одна лапа у него замерзла, и он держал ее на весу. Увидев Сергея, пес радостно запрыгал и залаял.

— Твой? — спросил Дадонов.

— Я совсем забыл про него, — покачал головой Сер­гей.

Завернув оставшегося леща в газету, сунул собаке в зубы и несколько раз негромко произнёс: «Домой!» — и Дружок, опустив хвост, важно затрусил с лещом по тротуару в другую сторону.

— С такой собакой можно в цирке выступать! — подивился Павел Петрович. — Наверное, и в магазин за водкой посылаешь?

— Не любит в очередях стоять, — улыбнулся Сер­гей. — И сдачу не приносит.

Он проводил Дадонова до самого дома. На прощанье тот сказал:

— Логвин действительно человек влиятельный. К самому в кабинет входит запросто. Прямо скажу тебе, Сергей, если хотя бы один факт не подтвердится — не­сдобровать тебе. А ведь ты только начинаешь свою жур­налистскую деятельность. И если Голобобов не напеча­тает фельетон, то не потому, что боится Логвина — Алек­сандр Федорович не из пугливых, уж я-то его знаю не первый год, — за тебя беспокоится. Или есть еще одна причина...

— Что же это за причина?

— Над Голобобовым тоже есть начальство. Ты ведь знаешь, иногда даже с готовой полосы снимаются материалы. И потом, Логвина могут наказать по партий­ной линии, не прибегая к газетному фельетону. В по­следней передовой «Правды» много внимания было уде­лено укреплению авторитета руководителя...

— Логвин плохой руководитель! — горячо перебил Сергей. — Трест не выполняет план.

— Ну, это не нам с тобой решать.

— Значит, не напечатают?

— Я ведь не редактор, — улыбнулся Дадонов.

— А вы напечатали бы мой фельетон, если бы были редактором?

— Я ведь его не читал, — сказал Павел Петрович.

— Завтра же разорву гранки и... — Сергей запнул­ся. — И буду писать фельетоны про бани и парикмахер­ские.

Дадонов внимательно посмотрел на него и спросил:

— Если редактор тебе скажет, что все правильно, но фельетон печатать не следует, как ты поступишь?

— Я перестану его уважать.

— А если я тебя попрошу об этом? Допустим, в тво­их же собственных интересах?

— И вас тоже.

— Ты всегда и всем говоришь то, что думаешь? Сергей выдержал долгий пристальный взгляд Дадонова и, уже чувствуя, что сейчас задергается левое ве­ко — от большого напряжения оно иногда начинало пуль­сировать, выжимая непрошеную слезу, — ответил:

— Почти всегда.

— Почему почти?

— Бывает, нельзя даже близкому человеку сказать всю правду — это причинит ему боль. То есть ему станет хуже, чем было, от этой правды. Я думаю, что в таком случае не следует правду говорить.

— Промолчать?

— Но я бы хотел, чтобы мне всегда правду говори­ли, — сказал Сергей. — Даже самую жестокую.

— Ну так послушай, я скажу правду: тебе очень трудно придется в жизни. Так трудно, парень, что захо­чется волком завыть! Будь готов к этому. Выдержишь, не сломаешься — настоящим человеком станешь. Как го­ворят, человеком с большой буквы, — Дадонов неожи­данно рассмеялся. — И чего это я заговорил, как цыган­ка-гадалка! Пива, наверное, перебрал? А насчет фель­етона не паникуй, может быть, и напечатают.

Фельетон в областной газете не напечатали. В поне­дельник утром в отдел информации пришел ответствен­ный секретарь дядя Костя. Мрачно глядя на Сергея сквозь толстые стекла очков, пробурчал:

— В семейный альбом... — и положил на стол гранки.

Сергей отлично знал, что такое «семейный альбом». Точно такие же слова произносил дядя Костя, возвра­щая ему назад забракованные секретариатом фото­снимки.

— Вы же говорили, фельетон получился,— напомнил Сергей.

— Пиши очерки, — сказал дядя Костя и уже на по­роге прибавил: — Поснимал бы чего-нибудь в городе! Нечего в номер ставить.

— Я ведь не фотокорреспондент.

Дядя Костя посмотрел на него, пожевал тонкими гу­бами, усмехнулся':

— Плохо тебе было фотокорреспондентом?

— Хорошо.

— Может, рассердишься, плюнешь на фельетоны-очерки и снова за фотоаппарат?

— Да нет, — ответил Сергей. — Переживу.

— Ты бы покритиковал кого-нибудь помельче ран­гом, например управляющего банно-прачечным комби­натом. А то вон на кого замахнулся!

— Мне об этом уже говорили, — сказал Сергей.

— Будь моя воля, я напечатал бы твой фельетон,— сказал дядя Костя. — Он уже в номере на третьей поло­се стоял.

— Редактор? — взглянул на него Сергей.

— Так не забудь насчет снимков, — сказал дядя Ко­стя и вышел.

Сергей швырнул ручку на стол — он правил автор­ский материал — и уставился в окно. Двое пожарников в светлых робах драили и без того сверкающую боль­шую красную машину. Напротив редакции находился га­раж пожарной команды. Из черного шланга лениво брызгала дымящаяся струя. Пожарник направлял ее на выпуклый бок машины. Второй водил по блестящей по­верхности шваброй на длинной ручке.

Сыпался мелкий сухой снег. Не снег, а колючая кру­па. Когда ветер швырял снег в окно, слышался сухой шо­рох. Сергей вспомнил разговор с Лилей перед её отъез­дом в Москву. Он рассказал ей про волокиту с фельето­ном, про бесконечные проверки сто раз проверенных уже фактов, про кислую физиономию редактора, которая по­являлась у него всякий раз, когда Сергей заходил поинтересоваться, скоро ли фельетон поставят в номер.

— И стоит тебе нервы трепать из-за какого-то дурац­кого фельетона? — сказала Лиля. — Раз начальству не нравится — не лезь на рожон. Напиши другой, который понравится. Ты ведь их щелкаешь, как орехи.

— По-твоему, я должен все время держать нос по ветру и писать лишь то, что нравится начальству? — воз­разил он.

— Зачем ты осложняешь себе жизнь? — сказала Ли­ля.— Неделю я только и слышу про этот фельетон.

— Если его не напечатают, я снова уйду в фотокор­респонденты,— ответил ей Сергей, а сейчас, вспомнив предложение дяди Кости, подумал о том, насколько спо­койнее ему жилось, когда он работал с фотоаппаратом.

Мелькнула мысль пойти к редактору, но Сергей тут же ее отогнал: по-видимому, Дадонов прав. Редактору запретили печатать фельетон. До приезда Логвина в ре­дакцию у Голобобова не было никаких сомнений насчет публикации фельетона. Уже в который раз размышлял Сергей над тем, как узнал Логвин о том, что написан фельетон. Человек, который написал письмо в редакцию, естественно, не заинтересован был сообщать Логвину про компрометирующий материал, да этот человек и не знал, что в редакции готовится фельетон. Факты Сер­гей собирал, стараясь никого не спугнуть, не насторо­жить. И тем не менее Логвин приехал в редакцию точ­но в тот день, когда из типографии принесли гранки.

Сергей снова внимательно прочитал фельетон, ском­кал гранки и в сердцах швырнул в корзину. Попытал­ся работать, но не смог. Пожарники закончили мыть ма­шину и теперь задом подавали ее в гараж. Пожары в эту пору в городе редко случаются, так что машина в гара­же снова запылится.

Кабинет заместителя редактора находился в конце коридора. Козодоев разговаривал по телефону, когда вошел Сергей. Очевидно, разговор был малоприятный, потому что Александр Арсентьевич, глазами показав на кресло, отвернулся и что-то сердито забубнил в трубку.

Впрочем, Сергей и не прислушивался. Ветер швырял в стекла сухой снег, завывал. Вдалеке маячило красное кирпичное здание. Крыша белая, а вокруг печных труб снег припорошен сажей. К круглому чердачному окошку протянулась узкая дорожка кошачьих следов.

— Ну, что нос повесил, брат Сергей? — положив трубку, спросил Козодоев. — Фельетон завернули? Такое нередко случается в газете.

— Я бы хотел узнать, по какой причине, — сказал Сергей. — Если фельетон слабый, то понятно, а если...

— Фельетон хороший, — перебил Александр Арсенть­евич. — И редактору нравится.

— Кому же он не нравится? — посмотрел ему в гла­за Сергей.

Козодоев взял из пачки сигарету, закурил и, спохва­тившись, предложил Сергею. Тот отрицательно покачал головой.

— Да, ведь ты не куришь, — сказал Козодоев.— Спрашиваешь, кому фельетон не понравился? Есть мне­ние вышестоящей организации, что твой фельетон в дан­ный момент больше вреда принесет, чем пользы. В тре­сте леспромхозов сейчас неважнецкие дела, но в этом Логвин не виноват. Там сейчас происходит организаци­онная перестройка. И фельетон внесет еще большую су­мятицу. Понимаешь теперь, почему редактор снял твой фельетон?

— Не понимаю, — сказал Сергей. — Занимаясь дела­ми треста, я пришел к выводу, что такой человек, как Логвин, не может быть руководителем ни сейчас, ни после, как вы говорите, перестройки.

— На этот счет у начальства другое мнение, — сухо­вато заметил Козодоев.

Сергей отвернулся и посмотрел в окно: по белой крыше будто кто-то черные мячики разбросал. Это галки прилетели сюда. Наверное, с кладбища.

— Я могу с этим фельетоном поступить, как мне хо­чется? — спросил Сергей.

— Не советую, брат Сергей,— устало сказал Алек­сандр Арсентьевич. — Один против всех?

— И вы... против?

— И ты, Брут!— усмехнулся Козодоев. — Остро ты ставишь вопрос!

— Как вы меня учили.

— Хорошо, я не против, но что это изменит? Газету подписывает редактор, а не я.

— Я это и хотел узнать, — улыбнулся Сергей и под­нялся.

— Есть хорошая русская пословица: семь раз отмерь, один раз отрежь...

— Я знаю и другую: на пословицу, на дурака да на правду — и суда нет, — сказал Сергей.

— Не жалеешь, что расстался с фотоаппаратом? — испытующе взглянул на него Козодоев.

— Да что вы все про этот фотоаппарат... — вырва­лось у Сергея.

— И не жалей, брат Сергей. Если бы все в жизни было ровно да гладко, то, пожалуй, и жить-то было бы неинтересно, а?

— У меня еще никогда не было все ровно и глад­ко, — сказал Сергей. — Да и вряд ли будет.

— Вспомнил я еще одну поговорку, да стоит ли тебе говорить: все равно сделаешь по-своему.

— Я знаю её, — рассмеялся Сергей. — Выше себя не прыгнешь?

— Ты научился мысли читать, — покачал головой Ко­зодоев.

— А я все-таки попробую,— сказал Сергей и вышел из кабинета.

Вернувшись к себе, достал из корзины гранки, раз­гладил. Быстро набросал на одной странице письмо. Больше не раздумывая, вложил гранки и листок в фир­менный редакционный конверт, заклеил и, схватив паль­то и шапку, вышел из кабинета.

На лестничной площадке повстречался с Лобановым. Заведующий отделом пропаганды поднимался из бухгал­терии с гонорарной разметкой в руке. Сергей хотел прой­ти мимо, но Лобанов остановил его.

— Я слышал, тебе фельетон завернули, — сказал он. — Обидно, конечно.

— Ничего, переживу.

— Вот всегда так у нас: напишет кто-нибудь злобо­дневный, острый фельетон, и пожалуйста — нет ему ме­ста в газете. А почему?

— Действительно, почему? — насмешливо уставился на него Сергей.

— Кому охота наживать неприятности? — продолжал Лобанов, делая вид, что не замечает иронии. — Возьмем даже Голобобова. Он ведь тоже не пойдет против об­кома. Не имеет права. Мы орган горкома и обкома партии.

«Сказал бы я, чей ты орган...» — усмехнулся про себя Сергей. А вслух сказал:

— Я не думаю, чтобы обком был против моего фелье­тона. Кто-то один в обкоме — это еще не обком партии.

— Небось жалеешь, что ушел из фотолаборато­рии? — спросил Лобанов.

— Вы что сегодня, сговорились? — усмехнулся Сер­гей.— Жалею я или нет — это мое личное дело, но вот то, что не вернусь в фотолабораторию никогда, это уж точно! Даже если бы вы мне снова предложили поехать в командировку.

— На нашей газете свет клином не сошелся, — пере­вел разговор на другое Лобанов, будто не уловив в го­лосе Сергея насмешки. — Хороший фельетон и централь­ная газета с удовольствием напечатает.

— Вы ведь ругали мой фельетон? — Сергей слышал от Володи Сергеева, что на заседании редколлегии Лоба­нов резко критиковал фельетон.

— Ты же его потом переделал, — без тени смущения ответил Лобанов, хотя отлично знал, что Сергей не пере­делывал фельетон.

— Хорошо, я воспользуюсь вашим советом, — сказал Сергей.

— Я тебе никаких советов не давал, — сразу дал задний ход Лобанов.

— Вы, наверное, без галош и зонта из дому не выхо­дите, — сказал Сергей.

— При чем тут галоши? —обиделся Лобанов, и длин­ное лицо его стало еще длиннее.

Сергей рассмеялся и, прыгая через ступеньку, спу­стился вниз.

Больше часа проторчал Сергей на междугородной, а когда наконец дали Москву, хозяйка квартиры сообщи­ла, что Лили нет дома. Как всегда, она спросила, что ей передать, но Сергей повесил трубку. Что она может пе­редать его жене? Что Сергей любит, скучает, ждет не дождется, когда они снова увидятся. Разве такое может передать чужой человек? На углу улицы Ленина встретился с Димой Лукони­ным. В оттопыренных карманах пальто бутылки с вином, в руках тоже бутылки и пакеты с закуской. Женщина, никогда не отправится в магазин без продуктовой сумки, а мужчина обычно все тащит в руках да в карманах. Дима уже был навеселе и разговорчив. С ходу сообщил, что у него собралась веселая компания, девочки при­несли отличные пластинки, и если он, Сергей, желает, то может принять участие в вечеринке.

Давно Сергей не был у Димы. С тех пор, как женился. А раньше заходил. Нельзя сказать, чтобы часто, — осо­бой дружбы у него с часовым мастером не было, — но домой к нему, случалось, заглядывал. У Луконина своя отдельная комната в небольшой коммунальной квартире. Парень он общительный, и у него частенько собиралась повеселиться молодежь.

Сергей хотел попозже еще раз позвонить Лиле. Чем тащиться домой, а потом обратно на переговорную, лучше посидеть у Димы: его дом неподалеку от междуго­родной.

Сергей взял в магазине пару бутылок портвейна, и они вместе поднялись на второй этаж. В прихожей одно на другом висели пальто, шапки, платки. В комнате гре­мела радиола. Прибывших встретили радостными воскли­цаниями. Видно, заждались выпивки. Кто-то догадался выключить радиолу, и все с шумом стали усаживаться за большой квадратный стол, накрытый газетами. Под потолком витал папиросный дым. Большую продолгова­тую комнату неярко освещала зеленоватым светом на­стольная лампа, поставленная на шифоньер.

Сергей задержался на пороге, разглядывая присут­ствующих. Три девушки и три парня. Полный комплект. Все уже были подогреты вином и танцами, что-то гово­рили, смеялись.

И вдруг он услышал:

— Здравствуй, Серёжа!

На него, улыбаясь, смотрела Саша Бигуди, пышная курносая блондинка с бегающими глазами. Настоящая ее фамилия была совсем другая, так прозвал ее Сергей. Саша имела привычку, придя домой, первым делом на­крутить на голову бигуди. Работала она секретарем у за­местителя председателя облпотребсоюза, а на работе, как она говорила, всегда должна быть в форме.

Сергей поздоровался со всеми. Девушек он видел впервые, а парней и раньше встречал в Диминой ком­пании. Однако они потянулись через весь стол снова зна­комиться. Один назвался Лешей, второй — Ваней. Деву­шек звали Рита и Люда.

Дима притащил от соседей еще один стул. Саша по­двинулась, и Сергей оказался рядом с ней.

— Как жизнь молодая, Серёженька? — спросила Са­ша. — Говорят, женился, а все один и один...

Сергей неприязненно покосился на нее. Саша никогда не отличалась ни умом, ни тактом. Сергея коробила ее привычка употреблять ласкательные слова. Например, свое учреждение она называла «союзик», начальника — «мой пузанчик», заместителя — «петушок», а пиво — не иначе, как «пивко»! Почему-то это в общем-то безобид­ное словечко больше всего раздражало Сергея. Когда Саша рассказывала, как она попивала с подружками в обеденный перерыв «пивко» и какое оно было «вкус­ненькое, свеженькое, с пеночкой, как сметана», Сергею хотелось повернуться и уйти.

Познакомился он с ней три года назад, вернувшись из армии. Кстати, и познакомил-то его не кто иной, как Дима Луконин. Хотя они с Сергеем и были одногодки, Диму в армию не взяли. Говорили, что у него туберкулез легких, но сам Дима это отрицал, а между тем работал в ателье инвалидов.

Жила Саша в небольшой узкой комнате па улице Энгельса. Ему и запомнилась-то там лишь одна огромная пышная кровать. Все остальное было слишком незначи­тельным рядом с ней. Да и сам себе он тогда показался совсем незначительным. И в тот первый их вечер Саша на ночь закрутила бигуди. Правда, они тогда еще не смущали Сергея. Была Саша пухленькой, толстоногой, с круглым, вечно улыбающимся лицом. Признаться, по­сле суровых лет службы она даже показалась Сергею хорошенькой.

До женитьбы Сергей, подвыпив, нет-нет да и загля­дывал на улицу Энгельса. Трезвому ему никогда не хотелось приходить туда. И, просыпаясь ранним утром в маленькой тесной комнате, он всякий раз натыкался взглядом на никелированные шары, увенчивавшие стой­ки величественной кровати. На гигантской подушке по­коилось розовое спокойное лицо спящей рядом Саши, и алюминиевые бигуди, торчащие из-под прозрачной кап­роновой косынки, напоминали маленькие бронетранспор­теры, карабкающиеся во время полевых учений на стра­тегическую высоту. Он осторожно перебирался через неё — Саша всегда спала с краю, — тихонько одевался, с трудом разыскивая на полу разбросанные носки и бо­тинки, и уходил, стараясь не скрипнуть дверью. Оба они старательно разыгрывали всегда одну и ту же комедию: Саша делала вид, что спит, а Сергей — что верит этому и не хочет ее будить. И лишь оказавшись на тихой пу­стынной улице, застроенной одинаковыми двухэтажными деревянными домами, он испытывал настоящее облегче­ние и, шагая мимо колхозного рынка к своему дому, всякий раз клялся, что это был последний раз, больше он никогда не переступит порога ее маленькой душной комнаты.

И вот Саша сидит рядом, пьет портвейн, болтает что-то, смеется. Да и весь разговор за столом пустой и ни­кчемный. Хуже нет трезвому попадать в подвыпившую компанию. Коренастый, немного косоглазый Леша, поло­жив руку Рите на бедро, что-то шептал ей на ухо. Рита со смехом отталкивала его. Ваня сидел на диване и пере­бирал пластинки. Длинный, худой, с красными пятнами на скулах —наверное, у него действительно туберку­лез, — Дима налил Сергею полный стакан.

— Штрафной! — сказал он.

Чернявенькая Люда, прижавшись щекой к его плечу, без стеснения разглядывала Сергея.

— Я вас знаю, — сказала она. — Вы ухаживали за моей сестрой.

Сергея почти все в городе знали. Фотокорреспондент областной газеты — личность заметная. Возможно, и за сестрой этой чернявенькой Люды он когда-нибудь на тан­цах волочился.

— Вы ее на мотоцикле катали, — продолжала Лю­да. — Она потом мне рассказывала, что чуть было со страху не умерла. Вы такой лихач!

Сергей пожал плечами. Может, и катал. Мало ли кого он катал на мотоцикле!

— Мою сестру звать Тоня.

Сергей улыбнулся: Тоню он хорошо знал. Телефо­нистка с междугородной. Она частенько соединяет его с Москвой. Действительно, как-то раз он прокатил ее с ветерком по Невельскому шоссе. Тоня колотила его ку­лаками по спине и кричала, что на ходу спрыгнет, если он не остановится.

— Выпьем! Выпьем! — Саша подняла свой стакан и чокнулась с Сергеем.

Он залпом выпил. Ваня включил радиолу и пригла­сил Сашу.

— Неохота, — отказалась она. Случайно или нарочно прижалась теплым бедром к ноге Сергея. Тот осторожно отодвинулся.' Саша схватила со стола бутылку и снова налила.

— Нехорошо, когда в компании один трезвый, — ска­зала она. — Выпей еще стаканчик! Это «три семерочки».

Дима с Людой и Леша с Ритой, тесно прижавшись друг к другу, медленно передвигались под музыку. Ваня со стаканом вина сидел у радиолы. Дима в этой компа­нии самый модный: длинный полосатый пиджак в обтяж­ку, узкие дудочками брюки. Послевоенная мода на ши­роченные брюки и подбитые ватой на груди и плечах пиджаки прошла. Только что появилось крылатое сло­вечко «стиляга». Так называли всех, кто носил узкие брюки. Старшее поколение пока еще неохотно расставалось с зелеными и синими френчами, с армейскими ките­лями и галифе, а молодежь уже щеголяла в длинных пиджаках, узких брюках, пестрых галстуках. Измени­лись и прически: на смену стандартному полубоксу при­шла канадская полька. Девушки щеголяли в разноцвет­ных кофтах, юбки постепенно укорачивались. Новая мода натыкалась на неодобрительный ропот, насмешки, карикатуры, но тем не менее уверенно прокладывала себе дорогу.

— Что же не заходишь на улицу Энгельса, Серёжень­ка? — спросила Саша.

— По другой я дороге хожу.

— Я тебя частенько вспоминаю...

— А я нет, — сказал Сергей.

От нее несло вином, и он отодвинулся.

— Все такой же резкий. Ты знаешь, никак не могу тебя представить женатым.

— Я тоже, — усмехнулся Сергей.

— Говорят, она хорошенькая, в университете учится.

— Кто же тебе все это говорит? — не очень-то ласко­во посмотрел на нее Сергей.

— Люди, Серёженька, люди...

Скоро он вошел в общий ритм: танцевал, рассказы­вал анекдоты и сам первый заразительно хохотал. Черня­вая Люда стала просить, чтобы Сергей ее когда-нибудь покатал на мотоцикле.

— Не приставай к человеку, — сказал Дима. У него уже язык заплетался. — Я тебя прокачу... с ветерком!

— Хочу, чтобы Сергей! — капризно требовала Лю­да.— Он быстрее всех ездит. Моя сестра рассказы­вала.

Саша увлекла Сергея танцевать. Горячо дыша в лицо и улыбаясь сочными красными губами, предложила:

— Погуляем немножко? Тут такая духота.

Никто и не заметил, как они ушли. Дима спал на ши­рокой, застланной плешивым ковром тахте, Леша и Рита, спрятавшись за шторой, сидели на подоконнике и цело­вались. Ваня и Люда стояли на одном месте, обхватив друг друга и раскачивались в каком-то замедленном ритме. Чуть слышно играла радиола.

Было морозно, и снег поскрипывал под ногами. Саша взяла его под руку, но, наткнувшись на тротуаре на ле­дяную накатанную дорожку, отпустила и с разгона про­катилась по льду. Сергей последовал ее примеру. Саша потеряла равновесие и с визгом шлепнулась на лед. Сер­гей помог ей подняться, отряхнул пальто и, глядя в гла­за, спросил:

— Почему жены изменяют мужьям?

— А что, Серёженька, она тебе уже изменила?

— Вот ты почему стала мужу изменять?

— Я? — Саша сняла рукавицу и подышала на паль­цы. — Я его не любила, Серёжа.

— Зачем тогда замуж выходила?

— Глупая была, Серёженька... Откуда я знала, что все так получится?

— А он любил тебя?

— А мне все равно было, Серёженька. Вот если бы ты был мой муж, я бы тебе никогда не изменила.

— Перестань трепаться, — оборвал Сергей. — Я вот о чем думаю...

— О чем, Серёженька?

— Может быть, и нет никакой измены, а? Ты не лю­била мужа, встречалась с другим.

— Мне было противно, когда он дотрагивался до меня.

— Не перебивай, пожалуйста! — сердито взглянул на нее Сергей. — Ты встречалась с другим. Для тебя это было естественно, а для него — подлая измена.

— Он так ревновал меня, так ревновал... А после того, как избил...

— Помолчи! — крикнул Сергей, и Саша обиженно от­вернулась, сообразив, что все это он говорит не для нее.

— Я не буду жену ревновать, если даже она мне из­менит,— сказал он. — Какой толк ревновать? Мужчина или женщина в, конце концов всегда поступят так, как им захочется. Наверное, в отношениях мужчины и женщины существуют какие-то свои особенные законы, которые нам пока недоступны. Ведь мы живем по старинке, по-домостроевски. А домострой, так же как и рабство, давным-давно пройденный человечеством этап.

— Так изменяет она тебе или не изменяет? — спроси­ла Саша.

— Откуда я знаю? — отмахнулся Сергей. — Да и знать не хочу!

— Серёженька, зайдем ко мне? — снова прижалась к нему Саша. — Я тебя чаем угощу.

— Мне наплевать, изменяет она или нет! — выкрик­нул он. — И вообще, что такое «измена»?

— Не думай ты о ней, Серёженька, — сказала Саша.

9

При выходе из кинотеатра кто-то сильно толкнул Сергея плечом. Он обернулся и увидел высо­кого широкоплечего парня в ватнике, подпоясанном ко­жаным армейским ремнем. Парень нахально посмотрел на него и не подумал извиниться. В толчее всякое слу­чается, и Сергей, подавив досаду, отвернулся.

Он только что посмотрел фильм «Летят журавли». И, как всегда при встрече с настоящим искусством, он почувствовал прилив творческих сил. Захотелось засесть за письменный стол и поработать.

Проходя по улице Ленина мимо книжного магазина, Сергей наткнулся взглядом на выставленный в освещенной витрине плакат. На нем был изображен гигантский кукурузный печаток в ситцевом платочке. Початок бес­церемонно расталкивал тоненькими руками-листьями рожь, пшеницу, овес. Надпись гласила: «Кукуруза — ца­рица полей!»

Бывая в командировках, Сергей часто слышал от председателей колхозов, что «царица полей» съедает лучшую пашню, а взамен почти ничего не дает. Видно, не по климату она тут пришлась.

Был поздний час, и на улицах пустынно. Над голо­вой в чистом морозном небе поблескивали звезды. Будто их отражение, уменьшенное в тысячу крат, синевато искрился снег под ногами. Сергей миновал театр и под­нимался вверх к колхозному рынку. Перед глазами мая­чили, кружились белые березы, а артист Баталов, испол­нявший главную роль, смотрел остановившимися глаза­ми в небо с кружащимися вершинами берез и нестерпи­мо долго падал и падал, сраженный вражеской пулей.

Наверное, Сергей глубоко задумался, иначе обяза­тельно услышал бы осторожные шаги за спиной. В ноч­ной морозной тишине любой звук далеко разносился. Но Сергей ничего не слышал: в ушах звучала заключитель­ная мелодия фильма. Сокрушительный удар в спину вернул, вернее, поверг Сергея на землю. Кто-то медведем навалился на него и, сопя, принялся колошматить куда попало. Сергей далее не испугался, подумав, что это кто-то из знакомых подкрался сзади. Однако, получив не­сколько ощутимых ударов, понял, что это не шутки. Лица навалившегося на него человека он не мог рассмотреть, так как упал в снег грудью. Лупили по голове, пле­чам, спине. Пальто треснуло под мышкой. Впереди, где улица делала поворот, раскачивался на столбе уличный фонарь. Вокруг желтого матового шара крутились ред­кие сухие снежинки.

Изловчившись, он повернулся на спину и, подтянув ноги к животу, изо всей силы лягнул напавшего на него человека. Тот, охнув, отвалился в сторону. Сергей вско­чил на ноги секундой раньше. Сжав кулаки, приготовил­ся к схватке. Надо сбросить пальто, которое стесняло движения, но времени не было. Стало жарко, в висках толчками пульсировала кровь. Приходило то знакомое состояние перед дракой, когда тело становится легким, невесомым, а каждая мышца удлиняется, наливаясь си­лой.

Теперь Сергей мог разглядеть человека. Это был тот самый высокий парень в ватнике, который толкнул его в кинотеатре. Хотя и не было холодно, парень зачем-то завязал тесемки зимней шапки. Крепкий раздвоенный подбородок далеко торчал вперед. В сузившихся злых глазах — отблеск фонаря.

Хотя парень на вид был выше и крепче Сергея, боль­ше он драться не стал. Пробормотав под нос ругатель­ство, повернулся и, немного пошатываясь, зашагал в про­тивоположную сторону. Подметки его подшитых валенок чиркали по посыпанному песком тротуару.

— Ты чего это? — крикнул вслед Сергей. — Соли я тебе на хвост насыпал, что ли?

Он крикнул первое, что пришло на ум. На такие вопросы обычно не отвечают. Однако парень обернулся и бросил через плечо:

— Моли бога, что легко отделался...

Только сейчас Сергей почувствовал, как сухие сне­жинки покалывают щеки, лоб, заставляют моргать. Ши­рокая спина еще маячила впереди. «Может, до­гнать?» — подумал он. На углу парень свернул на Ок­тябрьскую улицу и скрылся за трехэтажным, выкрашен­ным в бурый цвет зданием.

Сергей подобрал шапку, далеко отлетевшую в сторо­ну, отряхнул с нее грязноватые комки снега и медленно пошел к своему дому. Где он раньше встречался с этим парнем? А в том, что встречался, у Сергея не было ни­каких сомнений. Но когда и где? И лишь у самого дома вспомнил: он видел его в пивной, когда пили там пиво с Дадоновым и закусывали лещом. Парень стоял за соседним столиком и прислушивался к их разговору. И взгляд у него был недобрый.

Открыв ключом дверь и выпустив радостно заскулив­шего Дружка, Сергей прислонился плечом к двери и за­думался. Случайно ли парень оказался в кинотеатре или специально его выслеживал? Уж не приятель ли он Саши Бигуди? Может быть, увидел их в тот раз вместе, когда Сергей провожал ее на улицу Энгельса.

Небо затягивала хмарь. Одна за другой пропадали звезды. Сухая крупа все сильнее покалывала лицо. Из тени забора на освещенную уличным фонарем тропинку вышла серая кошка. Дружок молчком метнулся к ней, но кошка молниеносно вскарабкалась на забор и, выгнув взъерошенную спину, уставилась на собаку зелеными светящимися глазами.

10

Лиля стояла у трюмо и, недовольно со­зерцая себя, припудривала нос и щеки. Откуда-то появилось несколько светло-коричневых веснушек. Раньше их никогда не было. Безобразно торчит грудь. Правда, живот пока не очень большой. Когда на ней пушистая вязаная кофта, то трудно догадаться, что она в положении. С мыслью, что придется рожать, Лиля примирилась, хотя порой и мучили сомнения. Ни к чему был ей сейчас ре­бёнок.

Веснушки она припудрила, а коричневую родинку на щеке, наоборот, подкрасила черным карандашом. Муш­ка шла ей. Подкрасила и губы бледно-розовой помадой. Открыла флакончик с духами и быстрым движением не­сколько раз приложила к вискам. Потом накапала на палец и потерла за ушами. Здесь нежный запах держится дольше всего.

Прихорашиваясь у зеркала, она то и дело натыкалась взглядом на телефон. Меньше всего ей хотелось, чтобы он зазвонил. Правда, Сергей звонил обычно поздно, а сейчас только четверть восьмого.

Однако телефон зазвонил. Лиля поставила его под туалетный столик и сверху накрыла подушкой с тахты. Весь день она была в смятении: идти на свидание или нет? И лишь в семь вечера решила идти.

Он позвонил утром. Мягким баритоном настойчиво стал уговаривать встретиться. Еще там, в конторе, Лиля сразу поняла, что ему понравилась. Он пригласил ее в тесную комнатушку, где всего и можно было поместиться двоим. Маленький стол и два стула. Звали его Семен Борисович. И был он адвокатом. Роста высокого, седо­влас, с приятным моложавым лицом. Прочитав бумаги (Лиля пришла к нему с очередным отцовским заявле­нием), сказал, что по форме все правильно, но до адре­сата они дойдут не скоро. Таких бумаг приходит очень много, а рассматривают их медленно, впрочем, есть у него свой человек в канцелярии заместителя председа­теля Верховного суда, но...

Сколько раз мать ей говорила, что вот именно в такой момент и нужно как-то дать понять, что за деньгами дело не станет. Нельзя, разумеется, сразу предлагать взятку — это может отпугнуть. Эти крючкотворы народ осторожный. Но дать понять нужно... Сказать, напри­мер, что если будут какие-то расходы, то пожалуйста. Отец был большой мастер давать взятки нужным людям. Причем получалось это у него просто и естественно. Иногда деньги лежали в конверте — это для тех, кто по­проще; иногда — в коробке со скромным подарком; а иной раз, когда человек был влиятельный и неподкуп­ный, взятка давалась в виде большого проигрыша в пре­феранс. И когда выигравший с довольной улыбкой пря­тал деньги в карман, будучи убежденным, что ему чер­товски повезло, отец вроде бы между прочим излагал свое дело, которое подчас тут же улаживалось.

Это умел отец, но он был сейчас далеко отсюда. Там, где отец, морозы в два раза крепче, чем в Москве. То, что мог отец, не могла его дочь, даже во имя облегчения участи отца.

Во время этой красноречивой паузы Семен Борисо­вич пристально смотрел ей в глаза. Тогда Лиле и в го­лову не пришло, что его интересуют совсем не деньги...

Семен Борисович взялся деятельно помогать Лиде. Он запросил бумаги с места бывшей работы отца, из армейского госпиталя, где тот служил венерологом во время войны, письма благодарных больных. Когда пона­добились деньги, он сам назвал сумму. И не слишком большую.

По делу отца они встречались четыре раза. А когда все документы были переданы по назначению в аккурат­но сброшюрованной папке, Семен Борисович позвонил (Лиля дала ему телефон еще в первую встречу) и пред­ложил встретиться в неофициальной обстановке. Неофи­циальной обстановкой был ресторан «Арагви», где уже были заказаны места на двоих.

И тут у Лили екнуло сердце. Мужчин такого типа она немного знала. И они ей, признаться, нравились больше сверстников. Будучи старше почти вдвое, они умели за­нять девушку, умели быть исключительно внимательны­ми, интересными собеседниками, не скупились на уго­щения и подарки. В отличие от нетерпеливых молодых людей, опытный пожилой мужчина никогда не будет то­ропиться и поведет тебя через все лабиринты твоих сомнений к своей цели так, как будто ты сама идешь впе­реди.

Вот почему Лиля ответила ему неопределенно, сославшись на головную боль. За эти четыре встречи она немного узнала его. Все, что ни делал Семен Борисович, он делал со смыслом. Попусту такой человек свое время тратить не будет. Он из тех адвокатов, которые не любят рисковать и за проигрышные дела никогда не берутся. Семен Борисович сказал, что будет ждать ее у входа в «Арагви» в половине восьмого.

Со слабой надеждой, что он ее не дождется, Лиля пришла в восемь. Но он дождался. Сыпалась снежная крупа, и мех на его воротнике сверкал под зеленой неоно­вой вывеской. Хлопали двери, и в ресторан за люди. Несколько черных машин выстроились в ряд под заиндевелыми деревьями. От всей фигуры Семена Бори­совича веяло довольством и солидностью. И Лиля мыс­ленно представила рядом с ним Сергея в легком кожа­ном пальто с пристегнутым меховым воротником и в ста­рой котиковой шапке-ушанке...

Нет в ее муже никакой солидности. Мальчишка и мальчишка! Лиля попыталась было его воспитывать, но он только смеялся. Говорил, что, когда состарится и у не­го вырастет брюхо, как у Голобобова, сразу станет со­лидным, а сейчас это ему ни к чему.

Семен Борисович (воистину воспитанный мужчина!) и словом не упрекнул за опоздание. Осторожно взял руку и повел в вестибюль. Швейцар, будто генералу, от­дал честь. Семен Борисович кивнул ему, как старому знакомому и улыбнулся. И опять же все это без всякой рисовки, не в пример некоторым молодым людям, кото­рые всячески рекламируют свое сомнительное знаком­ство с официантами и швейцарами ресторанов, похло­пывая их по плечу и фамильярно называя по имени.

В зале их встретил молодой подтянутый официант с узкой талией и проводил за маленький уютный столик, освещенный розовым бра. Семен Борисович что-то шеп­нул ему на ухо и повернулся к Лиле.

— К нам больше никого не посадят, — сказал он. В соседнем зале эстрадный оркестр исполнял попу­лярные мелодии. Лиле вдруг захотелось сесть за пианино и сыграть что-нибудь. Вот, наверное, удивился бы Се­мен Борисович! Есть ли у него дома пианино? Наверное, есть. Интеллигентные люди приобретают пианино, не умея на нем играть. Если жена в командировке, он обязательно пригласит ее к себе на чашку кофе. Она сбоку посмотрела на него: в общем интересный мужчи­на. Ему можно дать лет сорок пять. Безукоризненный темный костюм, свежая белая сорочка и темный галстук с поперечными полосами. Волосы зачесаны назад. И со­всем немного просвечивает небольшая — всего-то с пята­чок — плешь.

Скоро на столе появились холодные закуски, белые пышные лепешки — их здесь подавали вместо хлеба — боржоми, коньяк, запотевшая бутылка шампанского. Се­мен Борисович, ловко орудуя ножом и вилкой, положил Лиле на тарелку семгу, осетрину, налил в фужер шам­панского. От коньяка она отказалась. Семен Борисович не стал настаивать. Это тоже понравилось Лиле. Значит, он не поставил перед собой цель напоить ее.

— Я люблю «Арагви», — сказал Семен Борисович, отпив половину рюмки. — Здесь прекрасная кухня и об­служивание на европейском уровне. «Националь» был когда-то на высоте, а теперь там делать нечего. В «Ме­трополь» тоже теперь редко хожу, не та кухня. Правда, судак по-польски там великолепен. А вот котлеты по-киевски никуда не годятся.

Лиля промолчала. В ресторанах она не так хорошо разбиралась, как он.

— А честно говоря, я люблю домашнюю кухню,— улыбнулся Семен Борисович. — Ни один ресторанный повар не приготовит так вкусно, как хорошая хозяйка. Кстати, я и сам люблю заниматься кулинарией. Мои друзья утверждают, что лучше меня никто не сумеет приготовить цыплят табака. Конечно, они преувеличи­вают. В «Арагви» лучшие цыплята табака в Москве.

— Наверное, ваша жена прекрасная хозяйка, — за­метила Лиля, поддевая вилкой скользкие белые фасо­лины в коричневом соусе.

— Жена... — грустно усмехнулся Семен Борисо­вич. — Я давно уже холост. Разве это не видно? Говорят, холостяцкая жизнь налагает на человека свой отпечаток.

— Я, наверное, не очень наблюдательна.

— А вот вы замужем, хотя и не носите кольца. И давно?

— Еще и года не прошло.

— Где же ваш муж, если не секрет? В армии?

— Он журналист.

— В вашем лице есть что-то восточное, — сказал Семен Борисович. — Нет, пожалуй, больше еврейского.

— Мои родители русские, — сказала Лиля.— Но по­чему-то многие говорят, что я похожа на еврейку.

— Мне нравятся женщины еврейского типа, — про­должал Семен Борисович. — В них чувствуется темпе­рамент.

— Почему же вы не женитесь? — спросила Лиля.

Семен Борисович грустно улыбнулся.

— Когда-то я был женат. Мне не хочется об этом го­ворить. Вот уже пять лет я один. Моя жена чудесная женщина и сейчас замужем за другим. По-моему, вполне счастлива. Бывает, Лиля, в жизни так: каждый человек в отдельности хорош, а вместе жить не могут.

— Бывает, — согласилась Лиля.

Семен Борисович быстро и проницательно взглянул на нее.

— А вы счастливы?

— Я в Москве, а муж за тысячу километров отсюда. Какое же тут счастье?

— Иногда и это счастье. Я ведь занимаюсь и брако­разводными процессами. В наш век семья — дело нена­дежное.

— Почему?

— Постараюсь вам это объяснить... Вот раньше люди женились по расчету. Бывало, невеста и в глаза-то не видела своего суженого до венчания. Все решали ро­дители. И жили молодые, представьте себе, без всяких разводов, рожали детей и были по-своему счастливы. Тут и наследство, и объединение капиталов или поместий, и желание породниться с высокородными аристократами. Потом и церковь играла немалую роль в укреплении семьи. А теперь в наш свободный от предрассудков век все женятся по любви. Муж и жена имеют одинаковые права. Жена и муж зарабатывают, в общем, почти оди­наково. Однако муж требует от жены гораздо большего, чем дает ей. Хотя работают оба по восемь часов, женщи­не необходимо приготовить обед, обстирать всю семью, нужно поддерживать чистоту, порядок в доме и так да­лее. Гнёт, гнёт спину жена после работы, а потом плюнет на всё и уйдет от такого мужа, если он еще и пьяница вдобавок. А выпивают у нас многие. Экономически муж и жена совершенно не связаны: ни наследством, ни об­щим бизнесом, как в странах капитала. Вы скажете: а как же дети? Об этом государство позаботилось: для детей созданы ясли, детские сады, школы-интернаты.

Конечно, если любовь настоящая и сильная, муж и жена живут и радуются. Уважают друг друга, помогают друг другу, воспитывают детей. Только ведь любовь не вечна. Ну сколько можно любить только одного человека? Мой адвокатский опыт показывает, что от четырех до девяти лет, а потом любовь проходит. Остается привычка. Есть, конечно, люди, которые в силу привычки доживают друг с другом до старости. И таких пока большинство. Им и в голову не приходит, что можно жить иначе. Моё глубо­кое убеждение, что мужчина и женщина должны расста­ваться, когда проходит любовь, и снова сходиться с дру­гим или с другой.

— Зачем так уж сразу: прошла любовь, и тут же раз­водиться. А ответственность перед детьми? Какими гла­зами дети будут смотреть на своих родителей-мотыль­ков? Что ни говорите, развод — это большая травма для ребенка.

— Верно, поэтому миллионы людей, которые давно стали чужими и не любят друг друга, живут вместе. А каждодневные скандалы, оскорбления, иногда мордо­бой — как всё это, по-вашему, отражается на психике ребенка? Уж не лучше ли сразу расстаться, чем превра­щать жизнь в мучение для себя и для того же самого ребенка, ради которого и живут вместе?

— Какую мрачную картину вы нарисовали, — ска­зала Лиля.

— Жизнь — суровая штука, — философски заметил Семен Борисович, налил полную рюмку и залпом выпил. Карие глаза его светились довольством. Взяв белыми пальцами дольку лимона, выжал сок на сёмгу, подцепил вилкой длинный розовый ломтик и отправил в рот. Лиля обратила внимание, что на его пальцах растут малень­кие черные волосики, а когда он ест, негромко похрусты­вает челюсть. Семен Борисович, по-видимому, знал об этом недостатке и старался так жевать, чтобы челюсть не щелкала, но это не всегда ему удавалось.

— Вы умеете готовить? — спросил он, скользнув взглядом по ее набухшей груди, натянувшей кофту.

— Такому гурману, как вы, вряд ли угодила бы,— сказала Лиля.

Осторожно положив вилку на край тарелки, Семей Борисович вытер красные губы тугой, как картон, на­крахмаленной салфеткой.

— Пора бы цыплят подавать, — сказал он, взглянув на дверь, в которую вышел официант. — Я считаю, современная женщина должна уметь хорошо готовить. С государственной точки зрения, возможно, выгоднее, если женщина стоит за станком, водит троллейбус, держит в руках штурвал самолета, а для меня настоящая женщина это та, которая умеет приготовить отличный обед, создать в квартире необходимый уют и народить много детей.

— У вас есть ребенок?

— Нет.

По тому, как он отвернулся и снова стал смотреть на дверь, Лиля поняла, что об этом говорить не следует. Может быть, он разошелся со своей женой из-за того, что она не могла родить?

— Пожалуйста, табака, — услышала она мягкий баритон Семена Борисовича. — И не забудьте чесночную подливку. В прошлый раз... — Он замолчал, потому что официант, как привидение, растворился в темном проеме двери.

Табака было восхитительным. Лиля сначала ковыряла в тарелке вилкой, а потом, по примеру Семена Борисовича, взяла цыплёнка руками и разорвала пополам. Скоро на тарелке остались одни раздробленные косточки. Лиля долго вытирала руки накрахмаленной салфеткой, оставляя на ней безобразные коричневые пятна.

— Черный кофе не будем заказывать, — сказал он, взглянув на часы. — Я вас у себя дома угощу таким кофе по-восточному, какого вы еще никогда не пробовали.

«Ну, вот и приехали... — усмехнулась про себя Лиля.— Я должна идти к нему домой, чтобы выпить чашку кофе... Сейчас я вас огорошу, дорогой Семен Борисович!»

— Я не могу пойти к вам, — сказала она. — Муж должен вечером позвонить.

— Настоящий бразильский кофе, — горячо начал уговаривать он. — Я готовлю его по специальному рецепту. Вы, конечно, любите музыку? У меня чудесные записи!

Отпив из бокала, Лиля поставила его на стол и сказала, с трудом сдерживая улыбку:

— И потом, я беременна... Шестой месяц.

Если бы он не умел владеть собой, у него наверняка отвалилась бы челюсть, тем более что с ней не все было в порядке. Лицо Семена Борисовича стало медленно багроветь. Сначала заалели щёки, потом лоб, запылали огнём большие хрящеватые уши. Белые пальцы с темными волосками нервно забарабанили по столу. Затем схватили графинчик и вылили остатки коньяка в рюмку. Остатков было мало. Тогда он взял бутылку с шампанским и опрокинул в бокал. Белая пена облаком взмыла над бокалом, а он все лил и лил. Лиля молча с интересом наблюдала за ним. Пожалуй, только это и выдало глубокое разочарование Семена Борисовича. Надо отдать ему должное, он быстро взял себя в руки и, улыбнувшись, сказал:

— Дети — радость нашей жизни! Выпьем за вашего... кого вы ждете, сына или дочь?

— Муж уверен, что родится сын.

— За вашего сына! — Он поднял бокал и выпил без всякого энтузиазма.

После этого они быстро рассчитались и ушли. Семен Борисович вдруг заторопился, то и дело поглядывал на часы. Оставив Лилю на стоянке, побежал к будке телефона-автомата и кому-то позвонил. Лиля видела, как шевелилась в тускло освещенной кабине его высокая шапка-боярка: Семен Борисович что-то говорил в трубку, переминаясь с ноги на ногу. Один раз бросил в ее сторону косой взгляд, и Лиля поразилась, какое у него стало чужое, холодное лицо. В одной руке он держал маленькую записную книжку. Вернулся несколько повеселевшим. Скоро подошло такси. Они доехали до Лилиного дома. Семен Борисович выскочил из машины и, выпустив Лилю, проворковал своим задушевным баритоном:

— Будем считать наш роман неоконченным.

— Роман? — взглянула на него Лиля.

— Когда придет ответ из канцелярии, дайте мне знать, — уже другим, деловым тоном продолжал он. — Я уверен, что вашего отца освободят досрочно. Звоните, буду очень рад. Я вам тоже позвоню... через год. Поздравлю с сыном. Вам ведь еще один год учиться? Я думаю, мы встретимся раньше. Где меня найти, вы знаете.

Он дольше, чем надо, подержал Лилину руку в своей большой теплой руке. Она даже подумала, что он сейчас нагнется и поцелует ее, но он не поцеловал. Бобровый мех серебрился на его шапке. «Сергей такую ни за что бы не надел, — вдруг подумала Лиля. — Надо будет написать, чтобы прислал деньги, хоть пальто приличное здесь куплю ему». Через открытую дверь слышно было, как щёлкал счетчик. Шофер старательно не смо­трел на них.

— Я на вашем месте ни за что не уезжал бы из Мо­сквы, — помолчав, сказал Семен Борисович. — С вашей-то внешностью... Зачем вам уезжать из столицы куда-то в тьмутаракань?

— Разве это от меня зависит?

— Только от вас. Если вы захотите, то останетесь. Кстати, я тоже могу вам в этом отношении помочь.

— До свидания, — мягко сказала Лили. — Спасибо за чудесный вечер.

— Вы подумайте над моими словами!

Он улыбнулся, помахал рукой и уехал. Рядом с шо­фером Семен Борисович выглядел величественным, как народный артист. Лиля взглянула на часы и заторопи­лась домой: обычно в это время звонит Сергей. Подни­маясь в лифте, подумала: не забыть бы сказать мужу, чтобы прислал деньги на зимнее пальто. Ведь наверня­ка замерзает в своем кожаном. Да и шапка давно по­теряла свою форму, настоящее воронье гнездо! И еще Лиля подумала: как ни одевай Сергея, все равно он ни­когда не будет выглядеть так импозантно, как Семен Борисович.

11

— Старик, — сказал заведующий отде­лом информации Володя Сергеев, — садись на телефон и раздобудь мне хоть из-под земли три боевых информа­ции на первую полосу!

— Ну и задания ты мне даёшь! — проворчал Сергей.

— Я, конечно, понимаю, маститому очеркисту зани­маться таким презренным делом не к лицу, но снизойди, дружище, поработай и на отдел информации, — ухмыль­нулся Володя. — Все-таки ты в моем отделе числишься.

С Володей Сергеевым у них были прекрасные отно­шения, но иногда заведующий отделом раздражал Сер­гея, он не мог просто сказать: «Дай в номер информашку!» Обязательно съехидничает!

— Многие люди преуспели бы в малых делах, если бы их не терзало великое честолюбие, — изрёк Во­лодя.

— Это ты про кого? — взглянул на него Сергей.

— Во-первых, это не я, а Лонгфелло, во-вторых, это так, к слову.

— А многие люди, — усмехнулся Сергей, — подобны яйцу: они слишком полны собой, чтобы вместить что-нибудь еще.

— А это про кого?

— Про тебя, мой дорогой! — рассмеялся Сергей.— Для справки: это тоже сказал не я, а Шоу.

— Мы с тобой болтаем, а дядя Костя рвет и мечет, ждет информашки! — оставив велеречивый тон, сказал Володя.

— В таком случае не мешай мне, — усмехнулся Сер­гей. Он был доволен, что на этот раз срезал великого насмешника Володю.

Сергей только положил на стол заведующему отпе­чатанные вне очереди информации, как его вызвали к ре­дактору.

— Если тебя редактор опять пошлет куда-нибудь со специальным заданием, не забудь ему напомнить, чтобы на твое место прислал мне литсотрудника, — сказал Во­лодя. — В противном случае пусть вместо информашек ставит в полосу твои очерки.

— Я передам, — улыбнулся Сергей.

Однако в кабинете Голобобова состоялся разговор не о каком-то специальном задании, а совсем о дру­гом.

Держа в руках развернутую газету, Александр Фе­дорович поднял на Сергея глаза. Если раньше Сергей всегда точно угадывал, какое настроение у редактора, то сейчас ничего на его лице не прочитал: лицо Голобобова было спокойным и непроницаемым.

— Видел? — кивнул редактор на газету.

Сергей пожал плечами и заглянул в газету. Это была «Лесная промышленность», и в ней был напечатан его фельетон «Техника на побегушках».

Сергей испытал одновременно и радость («Ура! На­печатали!») и тревогу: слишком уж загадочный вид был у редактора.

— Доволен? — спросил редактор.

— Конечно, — не стал лукавить Сергей.

— Посоветовал кто-нибудь или сам догадался? — испытующе смотрел на него редактор.

— Не пропадать же хорошему материалу, — ответил Сергей.

— Гляди-ка, ты уже становишься самонадеянным! — усмехнулся Александр Федорович. — Не рано ли?

— Я имел в виду не качество фельетона, — не мне об этом судить, — а злободневность и важность собранного материала.

— Ладно, извини... — сказал редактор. — Ты волен был поступить с фельетоном, как тебе заблагорассудит­ся. И ты правильно поступил, послав его в другую газету, — огорошил он Сергея. — Если бы ты этого не сделал, я посчитал бы тебя дураком. Фельетон хороший и, действительно, на очень важную тему.

— Почему же вы его не напечатали? — вырвалось у Сергея, хотя он и знал почему.

— Сравни тираж нашей газеты и этой, — протянул редактор ему газету и улыбнулся.

— Значит, это вы? — Сергей вспомнил разговор с Лобановым, когда тот посоветовал ему послать фельетон в другую газету. Выходит, это Александр Федорович на­доумил его. Иначе с какой бы стати Лобанов стал да­вать подобные советы?

Домой они возвращались вместе с Козодоевым. Фев­ральские вьюги местами слизали снег с Дятлинки, и на ледяных проплешинах катались на коньках ребятишки. На ветру развевались их разноцветные шарфы. Сергей с завистью смотрел на ребят. Когда-то и он вот так же часами гонял на коньках, спускался с крутых обрывов на лыжах, а теперь и не помнит, когда последний раз ста­новился на коньки.

Александр Арсентьевич шагал рядом задумчивый и молчаливый. Усыпанные рябинками скулы выпирали на осунувшемся лице, обычно добрые синие глаза ледянисто поблескивали. Сергей сразу заметил, что замредактора одолевают тяжёлые мысли, но не любил лезть к че­ловеку в душу: если надо, сам расскажет.

И Козодоев рассказал... в небольшой закусочной, куда они зашли по пути домой. Закусочная была неуют­ной и холодной. Здесь обычно выпивали на ходу и шли дальше. В темном углу стояло несколько шатких столи­ков. За один из них они и сели. Александр Арсентьевич заказал водки и пару бутербродов с жирной ветчиной. Чокнулся, залпом выпил полстакана и, пожевав бутер­брод, отодвинул в сторону. Молча достал из кармана смятое письмо без обратного адреса и протянул Сергею. Пока тот читал, Козодоев, все больше и больше хмурясь, изучающе смотрел на него. На губах невеселая усмешка.

Веселиться, понятно, было нечему: в анонимном пись­ме говорилось, что жена Козодоева, находящаяся в ко­мандировке в Новосокольниках, сожительствует в гости­нице со своим непосредственным начальником. Если ро­гатый муж сомневается в этом, может попозже вечером приехать в Новосокольники и накрыть их с поличным в отдельном номере.

— Ну и сволочь! — сказал Сергей, возвращая письмо.

— Кто? — уточнил Александр Арсентьевич.

— Я еще никогда в глаза не видел ни одного аноним­щика. Хотя бы посмотреть на этого гада! Неужели он такой же, как и все?

— Ничего подобного, — усмехнулся Козодоев. — У не­го длинный нос, и всегда в чернилах, а глаза напоминают замочную скважину. Его портрет часто печатают в «Крокодиле».

— Давить их надо. Этих анонимщиков!

— Не знаю, какие личные цели преследовал мой ано­нимный корреспондент, но дело в том, брат Сергей, что он написал правду, — сказал Александр Арсентьевич.

— Правду? — вытаращил глаза Сергей. Ему почему-то и в голову не приходило, что анонимщики могут сооб­щать и действительные факты. Слишком он их презирал, чтобы поверить в это.

— Я давно знаю об этом,— кивнул Козодоев на письмо.

— Чего же вы сидите и пьете тут водку? — возмущен­но начал Сергей. — Надо ехать туда и…

— ...И, изобразив из себя ревнивого мужа, учинить мировой скандал, набить морду и все такое? — перебил Александр Арсентьевич.

— Изобразив? — изумился Сергей. У него на щеках выступили красные пятна, кулаки сжимались и разжима­лись. Да он бы на месте Козодоева убил бы, растоп­тал бы.

— Так вот, я не собираюсь убивать их и даже устраи­вать скандал, — отгадав мысли Сергея, сказал Козо­доев. — Не буду врать, что чувство ревности мне чуждо, но и превращаться в буйное животное я не собираюсь.

— Тогда разойдитесь с ней!

— Все в нашей жизни не так-то просто, брат Сергей! Вот скажи честно, если бы подобное произошло с тобой, ты развелся бы?

— Да я бы... — загорячился Сергей. — И его и ее...

— Это ты сгоряча, а если по-трезвому?

— Не знаю, — помолчав, выдавил из тебя Сергей. — Наверное, нет. У меня ведь будет сын.

— И у меня сын. И я его очень люблю, а он привя­зан к матери. Если я уйду, будет очень плохо сыну, а я не хочу, чтобы ему было плохо. Сын — это единствен­ное, что у меня еще осталось.

— А ее? Ее вы любите?

— На это тоже сразу не ответишь... Вот когда про­живешь с такой женой хотя бы лет пятнадцать, тогда уже и сам не понимаешь: любишь ты ее или ненави­дишь. Она это делает не назло мне. Такой она человек. И к тому же мать моего сына.

— Я тоже иногда чувствую, за моей спиной что-то происходит, — сказал Сергей. — Конечно, если бы она была здесь.

— И ты ковыряешься в своих подозрениях, разду­ваешь их, при встречах дотошно выясняешь, уличаешь, терзаешься, а потом веришь всему, что тебе жена ска­жет?

— Пожалуй, да.

— Я тоже через все это прошел, — сказал Александр Арсентьевич. — Но от этого мне не легче.

— Неужели так у всех?

— Куда хватил! — чуть заметно улыбнулся Козо­доев.— Тогда бы люди вместо женитьбы что-нибудь другое придумали. Есть, брат Сергей, прекрасные семьи. И много таких. Но чтобы создать и сохранить такую семью, тоже талант нужен! У меня, видно, его нет.

— Она вернется из командировки, и... как же вы? — задал Сергей мучивший его вопрос.

— Никак, — просто ответил Александр Арсентье­вич. — Мы с ней уже давно чужие люди.

— Так что же, вот это... и все? — кивнул Сергей на пустой стакан. — Так просто?

— Почему всё? — усмехнулся Козодоев. — Ещё зака­жем.

— Я бы не смог так жить! — воскликнул Сергей.

— Я тоже так думал, — усмехнулся Козодоев. —Но как видишь, живу. Возьмем ещё по сто?

— Нет, я так жить не стану, — сказал Сергей.

— Правильно, не надо, — согласился Александр Арсентьевич. — Зачем тебе так жить? Да и разве это жизнь? Только одно тебе скажу: не думай, что во всем одна моя жена виновата! Я и сам во многом повинен. По­сле того первого её обмана я ведь почти ни одного ласко­вого слова жене не сказал. А женщины ласку, нежность ценят прежде всего. А я пилил и пилил ее! Часами что-то выяснял, выпытывал, ловил на слове. Как же, я — судья! Ночи напролет вел с ней душеспасительные беседы. Не повтори моей ошибки, брат Сергей!

— Наверное, мужчины все одинаковые, — пробор­мотал Сергей, думая о своем. Ему захотелось поскорее уйти из этой мрачной закусочной туда, на простор, где белый снег и поземка змеится по реке. И еще ему захо­телось побежать на переговорную и позвонить Лиле.