Услышать тебя...

В горах моё сердце... Доныне я там.

По следу оленя лечу по скалам.

Гоню я оленя, пугаю козу.

В горах мое сердце, а сам я внизу,

Бернс

Шоссе в этом месте было на редкость из­вилистым, то стремительно спускалось с пригорка в лощину, то, сделав плавный поворот, огибало блестевшее яркой синью озеро с белыми недавно распустившимися березами на берегу, то снова карабкалось на холмы и бугры, откуда до самого горизонта открывался желто-зеленый простор полей, рощ, перелесков. Иногда каза­лось, не на мотоцикле едешь, а летишь на планере. Сер­гей любил этот сорокапятикилометровый отрезок от села Полибина до города.

Впереди блеснул никелированными спицами новенький «ИЖ». Сергей хотел сразу обогнать его на спуске, но тут увидел встречный грузовик. Вдыхая горьковатый запах выхлопных газов, Сергей вплотную шел за чёрным «ИЖем». Водителя загораживал широкой спиной воен­ный. Голенища хромовых сапог запылились, на погонах то ли три, то ли четыре звездочки. Ветер трепал тёмные волосы лётчика. Фуражку с эмблемой он держал в руке. Как только машина со шквальным грохотом пролете­ла мимо, Сергей прибавил газ. Чёрный «ИЖ» тоже пошел быстрее, Сергей просигналил и вышел на обгон. Однако черный «ИЖ» не пожелал уступать дорогу. Лет­чик обернулся и с улыбкой взглянул на Сергея. Погон на его правом плече сгорбатился, и в просвете трепетал зе­леный язычок.

Впереди снова холм и крутой поворот. Обогнать ну­жно на спуске. На подъеме волей-неволей придется сбро­сить газ, иначе не сделаешь поворот. И все же обогнал он черный «ИЖ» только на подъеме. Круто срезав угол пе­ред самым носом «Ижа», не стал тормозить и на полной скорости, почти положив машину на шоссе у самых за­градительных столбиков, сделал поворот. Как и всегда в момент опасности, Сергей не испытывал ничего, кроме чувства полной слитности с машиной. Когда он вышел на прямую, далеко оставив за собой черный мотоцикл, то обругал себя: разве можно ему сейчас так рисковать? Во-первых, это не мотогонки и он не борется за первый приз, во-вторых, у него дома жена и маленький сын. Впрочем, ругал он себя недолго. Обгон был сделан ри­скованно, но красиво. Это был высший пилотаж! И тут же, забыв про обгон, стал думать о другом: кто же сидел за рулем? Во время опасного маневра он не смотрел на водителя черного мотоцикла. Глаз сам по себе отметил, что водитель невысокий, с узкой талией и большим пыш­ным хвостом на голове. Кто же это из городских дев­чонок так быстро ездит? Сергей, случалось, сам учил своих приятельниц рулить на мотоцикле, но это была просто забава. Он не знал ни одной девушки-мотоцик­листки в городе. А эта сидит за рулем как бог.

У переезда Сергей притормозил. Дорогу перегородил шлагбаум. Когда поезд прошел и шлагбаум взметнулся вверх, Сергей снова увидел мотоциклиста с пышным хво­стом на голове. Мотоциклист, сдвинув на лоб очки, улыб­нулся и поднял приветственно руку в кожаной перчатке. И был этот мотоциклист той самой девушкой, с которой Сергей уже дважды встречался на переговорной. И даже один раз провожал до дому. Звали девушку Леной Звездочкиной. А позади нее сидел темноволосый летчик. На­верное, тот самый близкий человек, которому она зво­нила в Москву.

Не будь на заднем сидении летчика, может быть, Сер­гей слез бы с мотоцикла и поговорил с девушкой, но сей­час он тоже поднял руку, помахал и, протарахтев по де­ревянному настилу переезда, умчался вперед. Сергей так же быстро ездил в городе, как и по шоссе.

На Торопецкой улице появились новые пятиэтажные дома. Да и сама улица теперь носит другое название: в честь первого в мире человека, поднявшегося в космос, ее переименовали в улицу Юрия Гагарина.

Юрий Гагарин! Вот уже который месяц это имя на устах всех людей мира. Молодой советский паренёк с обаятельной улыбкой покорил всю планету. В любой стране его встречают, как героя. Героя планеты! Порт­реты Гагарина — в газетах, журналах, на открытках, значках.

Эта весна 1961 года принесла и Сергею много пере­мен: Лиля закончила университет и была направлена сюда, в газету, они получили комнату, сыну Юрке испол­нилось два года.

Осуществилось всё, о чём он несколько томительных лет мечтал, но, как бывает в жизни, когда все встало на свои места, появились новые заботы, а то, что казалось несбыточным счастьем, стало обычным, естественным, и даже странно было подумать, что могло бы быть иначе. Пока жили вместе с матерью в тесной неблагоустроенной квартире, мечтали о собственной комнате, а получив ее, быстро привыкли и уже грезили отдельной квартирой.

Оставив мотоцикл у подъезда, Сергей взбежал по Ступенькам на второй, этаж. И хотя он знал, что Лиля на работе, все же испытал легкое разочарование, не за­став ее дома. Приятно, конечно, когда тебя на пороге встречает жена. Тем более если ты вернулся из коман­дировки.

На кухне возилась соседка: ширококостная высокая женщина с лицом убийцы. Сергей терпеть ее не мог, впрочем она его тоже. Соседка ворочала палкой кипя­щее белье на плите. Хмуро взглянула на Сергея и отвер­нулась. Вся кухня была наполнена клубами пара. Пахло мокрым бельем и вонючим мылом. Нащупав под резино­вым ковриком ключ, Сергей открыл дверь и вошел в ком­нату. Запах белья и мыла проник даже сюда. Комната была небольшая, квадратная, с серыми стенами. Два окна. Перед одним — шумят зеленой листвой ветви ста­рого клена. Двухэтажный стандартный дом, где Сергей получил комнату, находился на той же самой улице, где жили его родители. Из окна видна полувысохшая речуш­ка. Не река, а сточная канава. И было удивительно: за­чем прилетают сюда белые чистые чайки? Иногда пять-шесть штук неторопливо пролетали над зловонной речушкой, никогда не опускаясь на нее. Чайки садились куда угодно, только не в воду: на крыши домов, на шпа­лы, сваленные на берегу, на летний открытый павильон «Пиво-воды».

Почти полгода Сергей, Лиля и маленький Юра жили у родителей. Лишь минувшей зимой Сергей получил комнату в коммунальной квартире. Лиля, переступив по­рог их нового жилья, прислонилась к двери и заплакала. И первые слова, которые она тогда произнесла, были такими:

— Зачем ты пошел против всех! Ну, не хотели они печатать фельетон — и черт с ним! Чего ты добился? Славы он тебе не принес, а против себя в городе восста­новил все начальство. Рика Семеновна сказала, что, если бы не этот фельетон, мы без всяких трений полу­чили бы отдельную квартиру.

Это Сергей знал. Когда фельетон появился в газете «Лесная промышленность» и в трест приехала из Мини­стерства лесного хозяйства комиссия, Сергей очень скоро почувствовал, что у Логвина могучие защитники. Правда, с поста управляющего трестом Логвина все-таки сняли, но, подержав месяц в резерве, дали ему новую долж­ность, почти равноценную прежней: назначили заведую­щим горкомхозом. И когда в горсовете распределяли жилплощадь в новом доме, Логвин все сделал, чтобы Волкова из списка вычеркнули. И даже редактор не смог отстоять.

— Серёжа, давай уедем из этого города! — сквозь слезы проговорила Лиля. — Я не смогу жить в этой ко­нуре.

Сергей потянул за оттопырившийся клок грязных за­саленных обоев, и на дощатый крашеный пол с грохо­том посыпалась серая штукатурка.

— Все это сдерём, сделаем полный ремонт. Погля­ди, какой клён! Сейчас он голый, а когда распустится...

Лиля на клен смотреть не стала. Промакнув тонким платочком заплаканные глаза, сказала:

— По-моему, ты что-то не так делаешь.

— Что не так?

— Ну, не так живешь, как другие.

— Другие — это твой отец?

— Как мы жить-то здесь будем, Серёжа?

— Обои мы наклеим зелёные, под цвет кленовых листьев, — расхаживая по скрипучим деревянным половицам, рассуждал Сергей. — Купим широкую тахту, и на нее ковёр. На пол тоже ковёр. Сюда, к окну, письменный стол. Юркину кровать — в этот угол.

— Боже мой, какая нищета!

— Ты что же думала, нам сразу дадут дворец? — разозлился Сергей. — Не век же здесь будем жить! Год, самое большее два потерпим, а потом получим новую. Надеюсь, к тому времени Логвина опять куда-нибудь переведут.

— Год, два... Я не выдержу! Здесь и телефона нет.

— Отремонтируем, обставим... Комнатка будет что надо! Ты погляди, какой клён прямо перед нашими ок­нами!

— При чем тут клён? — вздохнула Лиля.

Комната действительно стала неузнаваемой. Сергей с энтузиазмом занялся ремонтом, купил добротную ме­бель, даже приемник «Мир» купил. В комнате жить мож­но было, но вот с кухней дело обстояло хуже. Соседка Нюрка, как ее называл Сергей, кухню считала своей собственностью и захватила все общие полки. И лишь с трудом преодолев её яростное сопротивление, Сергей поставил в углу невысокий белый шкафчик для посуды и кухонной утвари, а над шкафчиком прибил полку. Со­седка Нюрка взирала на все это с величайшим неодобре­нием. С первого мгновения она настроилась против но­вых жильцов. Дело в том, что у Нюрки был муж, милей­ший человек, и трое детей: Лорка, Сашка и Васька. И она считала, что освободившаяся комната должна была пе­рейти ее семье, а того, что это отнюдь не от нее и тем более не от Сергея зависело, она в расчет не принимала. И вообще у соседки Нюрки был скверный характер. С утра до вечера не умолкал ее трубный голос. Она рас­пекала всех подряд: и безропотного увальня мужа, и Лор­ку, и Сашку, и Ваську. Частенько поносила и новых соседей. Как-то, вступившись за жену, Сергей попытался возразить ей, но тут же раскаялся: соседка Нюрка под­няла свой могучий голос до такой высокой ноты, что уже никого, кроме нее, не было слышно. В выражениях она не стеснялась, и Лиля с пылающим лицом влетела в свою комнату и захлопнула дверь. Долго еще рокотал в кори­доре Нюркин бас.

Наверное, чтобы досадить соседям, Нюрка завтракала, обедала и ужинала со всей семьей на кухне. Понятно, что в это время другим там делать было нечего. Нюрка и ее муж Григорий Иванович занимали полкухни, осталь­ное пространство приходилось на Лорку, Сашку и Вась­ку. Все кухонные запахи, постепенно распространяясь по коридору, приползали к Сергею в комнату, но, как гово­рится, одним запахом сыт не будешь. И Волковы уходили обедать в столовую или ресторан, смотря по возможно­стям.

Если соседка Нюрка начинала донимать соседей при муже, тот страдальчески морщился и несмело просил: «Нюра, отцепись ты от людей! Ей-богу, зря ты это».

Впрочем, на мужа соседка Нюрка и внимания не обра­щала. Но бывали дни, когда она от него пряталась у других соседей. Раз в месяц многотерпеливый Григорий Иванович восставал против Нюркиной тирании. Это слу­чалось обычно в конце месяца, в день выдачи зарплаты. Еще более высокий и грузный, чем жена, Григорий Ива­нович приходил домой нетвёрдой походкой с суровым побагровевшим лицом и немигающими глазами. Лорка, Сашка и Васька мгновенно испарялись и возвращались домой лишь когда отец засыпал. В такие дни даже голос соседки Нюрки становился совсем другим: ласковым, предупредительным. Она хлопотала вокруг мрачного, тя­жело ворочающего глазами мужа, стараясь угодить ему. Однако угодить Григорию Ивановичу в этот знамена­тельный день было почти невозможно. Скоро раздавался грохот, треск разбитой об пол табуретки или стула и низ­кий, хриплый визг соседки Нюрки. Если Сергей в это вре­мя был дома, у него не было никакого желания выходить в коридор и урезонивать разбушевавшегося Григория Ивановича. Больше того, он даже испытывал некоторое удовлетворение, слыша отчаянные Нюркины вопли.

Утром все становилось на свои места: Нюрка верховодила в доме, а Григорий Иванович ходил тише воды, ниже травы. И о его бунтарской вспышке напоминал разве что сочный синяк под Нюркиным глазом. Синяк долго менял свои оттенки от густо-синего до бледно-желтого. И носила его соседка Нюрка с гордостью, будто это вовсе и не синяк, а какой-то особенный знак отличия.

Лиля, однако, нашла общий язык с соседкой Нюр­кой. Не сразу, конечно. Примерно на третьем месяце совместной жизни. На Сергея соседка по-прежнему коси­лась, а с Лилей стала разговаривать человеческим голо­сом и даже несколько раз соглашалась присмотреть за маленьким Юрой, когда они уходили в кино.

Сергей было приписал это Лилиному обаянию и по­кладистому характеру, но дело было в другом: Лиля при­зналась, что иногда дает Нюрке деньги в долг без отда­чи. Уж лучше пять-десять рублей потерять, чем выслу­шивать ее придирки.

Как бы там ни было, в квартире установилась относи­тельная тишина и взаимопонимание. И Сергей и Лиля стали более смело выходить в коридор и на кухню. А раньше приходилось сначала кому-нибудь сходить на разведку: как там на кухне? — и лишь после этого быстро поджарить яичницу с колбасой — обычное блюдо на ужин. Чай кипятили в комнате на электроплитке. К кон­цу третьего месяца плитка была убрана в чулан и чета Волковых перестала наконец чувствовать себя в этом доме гостями.

Сергей достал из видавшей виды сумки, которую он привязывал к багажнику, полированную чайницу, сде­ланную из карельской березы. Став семьянином, он от­крыл в себе неведомую доселе черту: хозяйственность. Приехав в другой город, стал заходить в магазины и по­купать что-нибудь для дома. Особенно ему нравились хозяйственные магазины. Первое время он покупал по­дарки для Лили, но она относилась к ним скептически. Снисходительно улыбаясь, вертела в руках какую-нибудь вещичку и небрежно совала подальше. Она даже иногда говорила «спасибо», но Сергей-то чувствовал, что Лиля равнодушна к его подаркам. Однажды из Пустошки он привез ей белую капроновую кофточку. Женщины с вос­торгом хватали эти кофточки, и Сергей решил, что Лиля тоже будет рада. Однако жена, примерив кофточку перед зеркалом, убрала ее в шкаф и ни разу больше не на­дела, а потом сказала Сергею:

— Если захочешь что-нибудь купить мне, обязатель­но посоветуйся со мной, ладно?

Сергей поставил деревянную чайницу на круглый стол и, присев на тахту, задумался. За окном маслянисто по­блескивали кленовые листья.

Три дня был Сергей в командировке и вот уже соску­чился по своему дому, по жене, сыну. Три года, как они женаты. И почти год живут вместе. Мать здорово выру­чала их: готовила обед, ухаживала за крошечным Юр­кой, стирала. И все равно одним гораздо лучше.

Прав­да, и сейчас Юрка у матери, порой она приходит и за­бирает все грязное бельё — Лиля никак не успевает управляться по хозяйству, — иногда готовит обед, убира­ет в комнате. Такой уж характер у матери, не может она терпеть беспорядка и грязи. Не только у себя, но и у дру­гих. Когда Юрка гостит у нее, он весь так и светится: чи­стенький, во всем выглаженном, весёлый.

Сергею неудержимо захотелось встать и помчаться к матери, чтобы взглянуть на сына, но вместо этого он подошел к большому письменному столу с двумя тумба­ми и, вытащив средний ящик, достал коричневую папку. Развязал тесёмки и стал перебирать мелко исписан­ные зелёными чернилами листы. На каждой странице по­марки, вставки, сноски. Прочитав одну страницу, Сергей поморщился, присел на стул и стал чиркать авторучкой. Помарок было так много, что он достал чистый лист и стал все заново переписывать.

Скоро он забыл про время и вообще про все на свете. Так и не сняв кожаной куртки, склонился над рукописью и писал, чиркал, покусывал кончик ручки, хмурил лоб, иногда, подперев кулаком подбородок и глядя в окно, за которым тихо скреблась кленовая ветка, шептал слова, целые фразы. Вскочив со стула, начинал ходить по ком­нате, извлекая из половиц протяжные скрипучие звуки, затем снова бросался к письменному столу и быстро, пропуская отдельные буквы, а иногда и слова, начинал писать.

Сергей Волков писал повесть. Повесть о себе, о маль­чишках, с которыми ему немало пришлось пережить в послевоенные годы. Когда Лиля была дома, он никак не мог сосредоточиться, И если работал, то чисто техниче­ски переписывал ранее исписанные вкось и вкривь стра­ницы.

Лиля не мешала ему. Она сидела на тахте и пере­шивала свои платья. В городе, как она утверждала, не было хороших портних, и ей самой приходилось пере­краивать, ушивать, укорачивать свои тряпки. Занималась она этим делом охотно. Для Юрки же все шила мать.

Скоро Сергею надоедало торчать за письменным сто­лом, он начинал поглядывать в сторону жены. В корот­ком халатике, закинув ногу на ногу, она ловко орудовала иголкой, булавками. На жену Сергей смотрел с удоволь­ствием. После родов Лиля как-то округлилась, грудь у нее стала больше, ноги полнее. Особенно руки у нее были красивые: округлые, с ямочками на локтях. Стоило ей пошевелиться, сесть поудобнее, как Сергей отрывался от работы и с трудом удерживался, чтобы не подойти к жене и не обнять так, чтобы почувствовать ее всю, теп­лую, желанную. Он бросал нетерпеливый взгляд на часы: спать ложиться еще рано... вздыхал и снова склонялся над рукописью.

Часа три, не разгибаясь, просидел Сергей за письмен­ным столом. Он не слышал, как хлопала дверь, стучали шаги в коридоре, и лишь когда громко заплакал Вась­ка, за что-то схлопотавший от суровой матери подзатыль­ник, Сергей оторвался от рукописи. Перечитывать напи­санное не хотелось. Сразу пришли сомнения: зачем он все это пишет? Кому это надо? В нижнем ящике пись­менного стола под старыми фотографиями уже лежала одна детективная повесть, которую Сергей написал в тот год, когда Лиля была в Москве. Писал он ее урывками, где придется: в вагоне поезда, в гостиницах, а то и пря­мо на лоне природы под шумящей березой на берегу речки.

Одному лишь человеку Сергей показал свой детек­тив — Николаю Бутрехину. Тот добросовестно все про­чел, сделал множество ядовитых замечаний на полях, а возвращая назад, сказал:

— Два-три места есть очень сильные, а остальное, но-моему, чепуха. И чего это тебя потянуло писать про шпионов? Ты их видел когда-нибудь?

Шпионов Сергей никогда не видел, зато прочел про них множество книг, просмотрел уйму кинофильмов.

— Чушь собачья все это, — жестко добавил Нико­лай. — Пиши очерки и фельетоны, это у тебя лучше по­лучается.

Сергей хотел сразу разорвать рукопись, но папка была толстой и не поддалась уничтожению. Вот тогда он и засунул ее в нижний ящик письменного стола, где лежал разный ненужный хлам.

Пожалуй, Сергей и самому себе не смог бы объяснить, почему он взялся за новую повесть. Наверное, потому, что ощутил в себе такую потребность. Иногда, закончив главу и поставив точку, он испытывал и восторг и облег­чение. Было ощущение, будто не напрасно прожит день. И он писал, когда представлялась малейшая возмож­ность. Писал с удовольствием, смутно угадывая в этом смысл своей дальнейшей жизни.

Лиля не сразу втянулась в газетную работу: первое время, садясь утром в отделе культуры и быта за письменный стол, она кроме неуверенности в себе и раздра­жения ничего не испытывала. Ей не нравилось отвечать на письма читателей, править серые, скучные заметки, сочинять собственные корреспонденции о домах культу­ры и сельской художественной самодеятельности, но за­ведующая отделом Рика Семеновна — Султанов перешел работать в секретариат — сумела понемногу расшевелить свою вялую литсотрудницу. И Лиля впервые почувство­вала интерес к своей работе после того, как Рика Семе­новна почти без правки сдала в секретариат ее очеред­ную заметку об открытии клуба строителей. Эту заметку даже отметили на летучке. Валя Молчанова, подавляя зависть, поздравила Лилю.

— Газете нужны не гении, а грамотные работники, — поучала Рика Семеновна. — Гении пусть поэмы и романы сочиняют, а мы делаем газету, которая почти каждый день выходит. И делаем неплохо, — самодовольно заклю­чала она, давая Лиле понять, что и их отдел не послед­няя спица в колеснице. Даже как-то сказала ей, что вполне довольна своей литсотрудницей, и, уходя в отпуск, со спокойной совестью оставит Лилю за себя.

И все же Лиле было дико представить себя сидя­щей после работы дома за письменным столом. Ей даже письмо домой было невмоготу написать. Сергей мало того, что весь день работает в редакции, потом вечерами, иногда до поздней ночи, корпит над своей рукописью. И надо видеть, какое у него лицо, когда он работает! Не­знакомое далекое лицо, отсутствующие глаза, как бы смотрящие сквозь нее, сквозь стены. Однажды, шутки ради, чтобы отвлечь мужа от работы, она надела ему на голову зимнюю шапку, а он и не заметил. Лиля по­думала, что Сергей притворяется. Немного обиженная легла спать, а когда ночью проснулась, то испугалась, увидев на стене огромную неподвижную тень в шапке.

Сергей потянулся так, что захрустели кости, встал и распахнул окно. Старый клён, будто обрадовавшись встрече, приветствовал его добродушным лопотанием листьев. В комнату волнами поплыл свежий, чуть горь­коватый запах разомлевшей на солнце листвы. По шоссе прошел старенький синий автобус. Проезжая мост, авто­бус громко выстрелил, оставив между перилами синий клубок выхлопа. Сергей почувствовал какое-то смутное беспокойство. То самое беспокойство, которое испыты­вает человек, когда он или что-то забыл сделать, или что-то зацепило его внимание, но не было времени подумать об этом, разобраться. И он вспомнил: девушка на чер­ном «ИЖе»! Однажды они встретились, когда Сергей бе­гал по аптекам в поисках соски. Соску он так и не нашел, зато в газете появился фельетон «Омраченная радость». Потом — на автобусной остановке: глазастая светловоло­сая девушка садилась в автобус, а Сергей с Лилей выхо­дили из него. Лена Звездочкина улыбнулась и кивнула, а когда автобус тронулся, Сергей увидел ее в окно. Де­вушка с любопытством смотрела на его жену. И вот но­вая встреча сегодня на Ленинградском шоссе. Тонкая та­лия, трепещущий на ветру пышный пучок волос. И этот летчик на заднем сиденье. Кажется, симпатичный, высо­кий, широкоплечий. Почему-то Сергей представлял ее парня не таким. Не военным. Инженером или молодым ученым, только не военным.

Васька за стеной перестал скулить и теперь, страдаль­чески всхлипывая, шмыгал носом. Соседка Нюрка гре­мела кастрюлями на кухне. Захотелось есть. С утра у Сергея ничего не было во рту. Позавтракал он в Невеле. А что, если прийти на кухню и попросить у Нюрки тарелку щей?

Улыбнувшись, Сергей вышел из комнаты, закрыв ее на ключ, спустился вниз, вскочил на верный, заводящий­ся с полоборота «ИЖ» и помчался к матери, где всегда его ждал обед. И не только обед, а еще и маленький боль­шеглазый человечек, которого зовут Юркой.

2

Тёплый косой дождь ударил неожиданно. Вовсю светило солнце, по небу плыли большие, наполнен­ные изнутри солнечным светом облака. И вдруг откуда-то из-за крыш прямо в спину секанул дождь. На тропинке, темнея и свертываясь, зашипела пыль, капли защелкали по листьям придорожных деревьев, заплясали на ас­фальте.

Прикрыв голову сумкой, Лиля бросилась под навес ближайшего подъезда. Еще не хватало, чтобы дождь испортил прическу. Только сегодня утром она соорудила на голове «вавилонскую башню», как назвал ее новую прическу Сергей.

Где он сейчас, кстати? После обеда забежал в отдел и сказал, что опять уезжает в командировку. Ночью.

И еще сообщил, что заскочит в гостиницу: из Ленинграда приехал один его знакомый. Вскочил на мотоцикл и умчался. Лиля думала, что он позвонит из гостиницы, но так и не позвонил. Ну, ясно, раз встретился с приятелем, нужно выпить, как же без этого?

По-прежнему безмятежно светило солнце, величаво проплывали над городом разбухшие бело-розовые обла­ка, а неизвестно откуда взявшийся ливень весело хлестал. Лиля близко видела длинные пунктирные линии дождя. Они хрустально сверкали в лучах солнца. Лиля подста­вила ладонь, но ни одна капля почему-то не упала на нее.

В сверкающей дождевой пыли неожиданно возникла радуга. Вершина ее зарылась в облака, а второй конец воткнулся сразу за городским парком в Дятлинку.

Дождь так же внезапно кончился, как и начался. Асфальт блестел и дымился, с вершин деревьев, прыгая с листа на лист, торопились на землю последние крупные капли.

Этот внезапный дождь как-то странно подействовал на прохожих. Только что все куда-то спешили, торопи­лись, а сейчас медленно шли по улице: совсем незнако­мые люди улыбались друг другу, поднимали головы и смотрели на радугу, на удивительные, с розовым свече­нием облака. Казалось, горожане вдруг вспомнили, что на белом свете есть синее небо, облака, свежий ветер.

Впереди Лили шагал по тропинке босоногий маль­чишка в коротких штанах и выгоревшей курточке. Он старательно припечатывал маленькие ступни к влажной земле, и даже по узкой спине было видно, что испытывал от этого превеликое удовольствие. Лиля улыбнулась, сбросила босоножки, взяла их за ремешки и, независимо поглядывая по сторонам, зашлепала вслед за мальчиш­кой.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, она услыша­ла громкие голоса, смех. У них были гости: двое моло­дых незнакомых мужчин и женщина. На столе сковород­ка с яичницей и колбасой, помидоры в тарелке, бутылка коньяка.

— Слепой дождь, — сказал Сергей. — Ты не про­мокла?

— Я всю дорогу вспоминала, как называется этот дождь, но так и не вспомнила, — поздоровавшись, улыбнулась Лиля гостям. Она видела их впервые. Судя по всему, приезжие. Одного из мужчин, невысокого, розоволицего, с мутноватыми, неопределенного цвета гла­зами звали Гошей, второго — только сейчас Лиля заме­тила, что он в военной форме — Юрой. Женщину зва­ли Ирой. Лиле показалось, что лицо морского офицера ей знакомо.

Они сегодня утром приехали на машине из Ленин­града, а послезавтра отправятся дальше, в Закарпатье. Решили провести отпуск на колесах. Машину водят все трое: Гоша, Ира и Юра. Так что никто не устает, и езда для них одно удовольствие. Сергей познакомился с Го­шей в Ленинграде, когда сдавал в университет экзаме­ны за третий курс, Ира — его жена, а майор Юра Оле­нин — старый друг дома Галиных, такая была фамилия у Гоши и Иры. Гоша и Юра жили рядом и в детстве учи­лись в одной школе. Юра холостяк. У него была жена, но потом ушла к другому. Все это Гоша, потягивая коньяк, небрежно сообщил Лиле. Юра молчал.

Остановились они в гостинице «Дятлинка». Город нравится. Гоша — рыбак-любитель, а в этих краях много великолепных озёр. Об этом Сергей сообщил ему в Ле­нинграде.

Гоша поднял мутноватые с красными прожилками глаза на Сергея:

— Не ожидал, что я к тебе заеду?

— Я рад, — сказал Сергей.

— Сказал, приеду — и приехал, — продолжал Го­ша. — Показывай теперь свои озёра!

— Я же тебе в сотый раз повторяю: еду в команди­ровку, — устало отвечал Сергей. — Ответственное зада­ние.

Хотя Сергей по-прежнему числился литсотрудником отдела информации, по сути дела вот уже с полгода он был специальным корреспондентом при секретариате. А вернее — при редакторе. Не было случая, чтобы Сер­гей хотя бы полмесяца пробыл в городе: редактор непре­менно отправит в командировку со специальным зада­нием. Вот и сейчас он едет в Бежаницкий район собирать материал для очерка о комбайнере, которого предста­вили к званию Героя Социалистического Труда.

— Вот так всю жизнь мотается по командировкам, — пожаловалась гостям Лиля. — Это у них, наверное, в крови: его отец по восемь месяцев в году строит желез­нодорожные ветки в какой-то глуши. Приезжает домой только по праздникам.

— А ты скучаешь без меня? — взглянул на жену Сер­гей.

— Дождешься, что заведу себе любовника, — улыб­нулась Лиля.

— Я не подойду для этой роли? — покосился на нее Гоша.

Юра быстро взглянул на Лилю и чуть заметно усмех­нулся.

— Ты бы лучше поменьше пил, любовник! — суро­во взглянула на мужа Ира.

— Раз приехали друзья, какие могут быть команди­ровки? — Гоша снова переключил свое внимание на Сер­гея. — Вот если бы ты ко мне приехал.

Лиле не нравились такие занудливые люди. Талдычит одно и то же! Она понимала, что Галин опьянел, и не­сколько раз ловила извиняющийся взгляд его жены.

— Говорил, у вас тут такие озера, — бубнил Га­лин. — Хочешь — лещи, хочешь — угри.

— Не хотите ли кофе? — пришла на выручку заер­завшему на стуле мужу Лиля.

— Я с удовольствием выпью чашечку, — сразу от­кликнулась Ира.

— Где же твои лещи и угри? — сверлил Сергея мут­ным взглядом Гоша, которого оказалось не так-то про­сто свернуть с пути.

— Гоша, ты кофе хочешь? — спросила жена.

— Нет никаких лещей и угрей. Не вижу я их! Сергей — он уже начинал злиться — вдруг откинулся на спинку стула и громко расхохотался.

— А ты мне нравишься! — воскликнул он и хлопнул Галина по плечу.

— Значит, едем на рыбалку? — под общий смех спро­сил Гоша.

Юра Оленин говорил мало, больше слушал и украд­кой посматривал на Лилю. Черноголовая, похожая на нахохлившуюся птицу, Ира поймала один такой взгляд и усмехнулась. Сергей и Гоша перестали пререкаться и завели долгий разговор о рыбалке.

Лиля наконец вспомнила: Юра Оленин похож на ар­тиста Кирилла Лаврова. Когда Лиля сообщила ему об этом, Юра рассмеялся и рассказал, как в одном горо­де — он был там в командировке — его в самом деле при­няли за Кирилла Лаврова. Одна девушка даже попро­сила у него автограф.

— Старый трюк, — заметил Гоша. — Ты уже не пер­вый раз выдаешь себя за Лаврова. Сколько дурочек подцепил на эту удочку!

— Помнишь, на Вуоксе мы с тобой налима поймали? Килограмма на три, — быстро перевел Юра разговор в безопасное русло и посмотрел на Лилю: какое впечатление произвели на нее слова приятеля.

И снова, перехватив его взгляд, Ира как-то непонятно усмехнулась. В отличие от раскисшего, болтливого мужа, Ира была сдержанна и собранна. Она сидела за сто­лом, слушала полупьяную болтовню, улыбалась и встав­ляла короткие реплики, но чувствовалось, что все это надоело ей до смерти. Если Гоша Галин был розоволиц, круглоплеч, с намечающимся брюшком, то Ира, наобо­рот, широкоскула, худощава, резка в движениях. У нее короткая мальчишеская стрижка. Густые иссиня-чёрные волосы жестки, как проволока. Судьба, соединив их, не­сколько своеобразно поделила между ними мужествен­ность и женственность. На долю Гоши досталось больше женственности, нежели мужественности, а Ире — наобо­рот.

Оленин производил впечатление спокойного, добро­душного человека. И хотя он пил наравне с Сергеем и Гошей, было незаметно, что он пьян. Оказалось, он не так уж молод: от глаз к вискам разбегались тоненькие паутинки морщинок. На широком лбу две глубокие за­лысины. Волосы редкие, темные. Улыбка приятная, рас­полагающая.

Когда Лиля стала убирать со стола, Оленин вызвался помочь. Роста он был среднего, плотный. Прижимая к синему кителю гору грязных тарелок, он пошел вслед за Лилей в кухню. Ира проводила их долгим взглядом и повернулась к мужу и Сергею, увлеченно беседующим о рыбалке.

Соседки Нюрки на кухне не было. Лиля сняла с газо­вой плиты большую алюминиевую миску с горячей водой, поставила на стол и стала мыть тарелки.

— Третий день я слышу эти разговоры про рыбал­ку, — пожаловался Оленин.

— Вам нравится, когда говорят про моря и парохо­ды? — улыбнулась Лиля.

— Какой я моряк! Работаю преподавателем в военно-морском училище. А на пароходах если и плавал, то лишь пассажиром.

Юра старательно вытирал тарелки и аккуратно скла­дывал в стопку.

— Непонятно, почему от вас жена ушла, — сказала Лиля.

— Сам удивляюсь, — улыбнулся Юра. — Вернулся из командировки, а комната пустая, и записка на столе: «Люблю другого. Ушла к нему».

— А дети у вас есть?

— Нет.

— Женитесь, — сказала Лиля. — Такой видный муж­чина, да еще похож на известного артиста.

— Женюсь, — глядя ей в глаза, проговорил Юра. — Только вот беда: всех хороших девушек уже расхватали.

— Вы не похожи на того, кто зевает, — сказала она, высыпая в ящик кухонного стола ножи и вилки.

Вешая на крючок полотенце, Юра то ли нарочно, то ли случайно прикоснулся рукой к Лилиному плечу.

— Я ведь говорю о настоящих женщинах, — сказал он, стоя прямо перед ней и улыбаясь.

На такую открытую улыбку трудно не ответить, од­нако Лиля и так уже слишком много ему позволила. Этот Юра — парень не промах!

— Вы загородили мне дорогу, — холодно сказала Лиля.

Как-то сразу слиняв, он отступил в сторону.

Потом она играла для гостей на пианино. Затылком чувствовала на себе пристальный взгляд Оленина. Игра­ла Лиля недурно. Лишь только заканчивала одну мело­дию, как кто-нибудь из гостей просил сыграть еще.

— Можно «Подмосковные вечера»? — вежливо по­просил Юра.

Все запели под Лилин аккомпанемент, но тут в дверь раздался громкий стук:

— Людям завтра на работу, а вы горланите на весь дом.

— Соседка Нюрка, — шепотом сказал Сергей.

Ира уже несколько раз напоминала, что пора ухо­дить, но Сергей не отпускал новых приятелей. Пока по­мрачневший Гоша допивал остатки коньяка, Сергей за­вел с Олениным разговор про машины. Оказывается, у Сергея есть возможность купить в одной организации подержанного «Москвича». Правда, вид у машины из­рядно потрепанный. Разумеется, надо будет приложить к ней руки. Для Лили это была новость: о покупке машины Сергей никогда не заводил разговора. Навер­ное, эта мысль только что пришла ему в голову. Наслу­шался рассказов о прелестях автомобильных путеше­ствий и вот тоже загорелся.

— Конечно, покупай, — убежденно говорил Юра. — В наш век прогресса и механизации машина не рос­кошь, а...

— Средство передвижения, — язвительно ввернул Гоша. — Юра, ты не только у кого-то взял лицо взаймы, но и мыслишь чужими афоризмами.

— С меня двадцать копеек, — рассмеялся Оленин, од­нако на его крепких щеках проступили пятна. Он бросил на Лилю смущенный взгляд, дескать, издеваются. И Лиля про себя отметила, что Юра парень добрый и необидчивый.

Она напомнила мужу, что пора на вокзал, до отхода поезда осталось сорок минут. Гоша в надежде еще вы­пить на вокзале вызвался проводить Сергея. Оленин тоже.

Сергей быстро собрался, и все вместе вышли из дома. Лиля сказала, что, пока комната будет проветриваться от табачного дыма, она с удовольствием проводит Иру до угла.

На шоссе распрощались. Сергей взял жену за руку и отвел в сторонку. Взглянув на нее совершенно трезвыми глазами, сказал:

— Я видел, как таращился на тебя этот Юра-артист.

— А я при чем? — усмехнулась Лиля. Сергей посмотрел на нее задумчиво и сказал:

— Есть в тебе, Лилька, что-то такое... доступное, что ли? То, что притягивает мужиков.

— Это плохо? — спросила Лиля.

— Смотря для кого. Для меня, наверное, плохо. Произнес он эти слова тихим, грустным голосом. Лиля прижалась к мужу, поцеловала.

— У тебя просто красивая жена, — сказала она.

Лиля была уже в длинной ночной рубашке и приче­сывалась перед зеркалом на ночь, когда раздался не­громкий стук. К соседям в такое время никто стучать не мог. Уж не Сергей ли опоздал на поезд? Стерев ватой белый жирный крем с лица, Лиля вышла в коридор. Подойдя к двери, прислушалась и негромко спросила:

— Кто это?

Молчание. Затем шорох, покашливание и голос:

— Извините, Лиля... Я хотел... Я забыл у вас свою зажигалку. Понимаете, это подарок.

Пауза. Неужели он такой мелочный, что ночью вер­нулся за какой-то зажигалкой?

— Сейчас посмотрю.

Лиля вошла в комнату, включила свет и осмотре­лась: зажигалки нигде не было. Усмехнувшись, она сно­ва вышла в коридор. Не открывая двери, сказала:

— Поищите у себя как следует.

— Лиля, откройте на минуточку, я хочу вам...

— Вы с ума сошли! — прошептала Лиля. — Уходите сейчас же. Соседи услышат, что они могут подумать?

— Всего два слова... — тихо умолял голос за дверью.

— Спокойной ночи, — сказала Лиля. Прислонившись спиной к двери, она слышала, как он кашлянул, переступил с ноги на ногу, еще раз тихо-тихо постучал, затем медленно со ступеньки на ступеньку спу­стился вниз.

«Какой наглец! — возмутилась она. — «Зажигалку оставил. Нет, только подумать, какое хамство! За кого он меня принимает?!» И тут Лиля вспомнила слова Сергея: «Есть в тебе, Лилька, что-то такое... доступное, что ли?» Неужели этот кретин всерьез рассчитывал, что она распахнет перед ним дверь и пустит в комна­ту? Ну ладно, она могла ему понравиться, но надо совсем не уважать женщину, чтобы вот так, напролом. Правда, он был нетрезв. Возможно, завтра ему будет стыдно. В общем-то, парень он симпатичный, и непо­хоже, что нахал.

Выключив свет, Лиля подошла к окну и немного ото­двинула штору: он стоял внизу и смотрел на ее окно. Золотистый ободок на его фуражке блестел, голубова­тым светом мерцали погоны. «Ну и стой хоть до утра!» — подумала Лиля и, вздохнув, забралась под одеяло. От выпитого коньяка немного шумело в голове, горели щеки. Лиля знала, что теперь не скоро уснет. «Какого же цвета у него глаза?» — подумала она, но так и не могла вспо­мнить.

Она сладко потянулась, перевернулась на бок и об­няла подушку. Полежав немного, вдруг рассердилась на мужа: и что это он все время таскается по командировкам! Мог бы и отказаться. Чуть что — Волкова в коман­дировку! Видно, нравится ему это, а на жену наплевать. Куда, мол, она денется. Будет сидеть в четырех стенах и ждать своего ненаглядного! Надоело ей одной вечера коротать. В кино даже не с кем сходить. А потом, у нее сегодня такое настроение... Спешила домой, думала, он ждет ее, а тут дым коромыслом. Лиля почувствовала себя обворованной. Ей просто необходим был сейчас муж. Чтобы он лежал рядом и крепко обнимал ее, ла­скал. У Сергея сильные руки и гладкая, как у девушки, кожа.

А этот Оленин ничего. Красивая у него фамилия. И держится хорошо, не болтун. Какого же все-таки цвета у него глаза? И вдруг, будто вспышка молнии: «Лиля Оленина!» Что за чушь! Она с негодованием отогнала эту дикую мысль, но, как иногда бывает, мысль не захотела уходить.

Она вскочила с постели и подошла к окну. Осторож­но отвела штору и выглянула на залитый голубоватым светом двор. На клене шевелились разлапистые листья. На одной из ветвей что-то черное — то ли гнездо, то ли спящая птица. Он по-прежнему стоял внизу и смотрел прямо на нее. Лиля засмеялась, бегом добежала до тах­ты, бухнулась на нее так, что пружины взвизгнули. За­жмурила глаза и натянула на голову одеяло.

Он позвонил в редакцию и сказал, что будет ждать ее у подъезда. Лиля даже растерялась: вот это настой­чивость! Вместо того чтобы возмутиться или повесить трубку, она обеспокоенно сказала, чтобы он ни в коем случае не приходил в редакцию.

— Где же тогда? — спросил он.

Краснея под всепонимающим взглядом Рики Семе­новны и злясь на себя, Лиля путано ответила, что она очень занята, уже два дня не видела сына, а сегодня нужно его купать.

Повесила трубку и склонилась над бумагами.

— Ты слишком сурова со своими поклонниками, — заметила Рика Семеновна. — Так можно всех распугать и одной остаться.

— Я и так одна.

— В твои годы вокруг меня всегда был рой поклон­ников.

— Я боюсь вместе с кем-нибудь из мужчин идти из редакции. Тут же пустят сплетню.

— Но и жить затворницей тоже не годится. Пока молода да красива, ты всем нужна, а пройдут годы — никто на тебя и не посмотрит. Я не думаю, чтобы твой Сергей ограничивал себя в чем-нибудь.

— Он мне изменял, Рика Семеновна? — спросила Лиля.

— Вот чего не знаю, того не знаю. Я вообще муж­чинам не верю. Нет такого мужчины, который бы не из­менил жене при малейшей представившейся ему воз­можности. А Сергей твой — видный парень, и, я слышала, девушки на него заглядываются. Не смотри на меня так. Это все было до вашей женитьбы.

— Он любит меня, — сказала Лиля: — А когда чело­век любит, ему просто не приходит в голову изменять.

— Можно, моя милая, любить и изменять, — усмех­нулась Рика Семеновна. — У мужчин все это гораздо проще.

Лиля задумалась. То, что муж ее любит, она знала. И еще ни разу всерьез ей не приходила в голову мысль, что он может изменить. Невозможно было даже и пред­ставить, что он мог быть еще с кем-то. Нет, Сергей не изменял ей. Она бы сразу почувствовала. Ей неудобно перед сотрудниками, когда он обнимает ее в темных угол­ках редакции и целует. Сергей влюблен по уши, и ему никто больше не нужен. «Влюбленный — самый цело­мудренный из мужчин. Ему нужна только одна женщина», — вычитала ока в какой-то книге.

— Представь, что в командировке твой муж встре­тил симпатичную доярку или телятницу, — говорила Рика Семеновна. — И ты думаешь, он пройдет мимо? Ты послушай только, о чем меж собой толкуют наши муж­чины: сплошные любовные истории, которые с ними при­ключились в командировках или на курортах. Поэтому они так и рвутся из города. Конечно, многое и приду­мывают, уж если на то пошло, в нашей редакции на­стоящих мужчин раз-два и обчелся. Разумеется, твой Сергей вне критики.

— Что вы имеете в виду?

— Про твоего мужа можно сказать: первый парень на деревне, — высказала сомнительный комплимент Рика Семеновна.

Лилю это неприятно резануло. «Позвонит еще или нет? — вдруг подумала она. — Если позвонит, что я скажу? Приглашу Гошу, Иру и его в кино».

— А бабий век короткий, — продолжала разглаголь­ствовать Рика Семеновна. — Вот ты родила сына, ро­дишь еще дочь, и твоя песенка спета. По рукам и ногам свяжут тебя дети, быт заест. А все это быстро старит женщину, уж я-то знаю! Не успеешь оглянуться, и уже морщины у глаз, первые седые волосы. А ведь опустить­ся недолго. Перестанет женщина следить за собой, я вот результат: раньше времени старуха. Не умеем мы, русские бабы, красиво жить, беречь себя. А думаешь, своему мужу ты нужна будешь такая? Быстро найдет себе любовницу, и жди его по ночам. Врать будет, изворачиваться, а потом не постесняется и правду выло­жить, дескать, на кой черт ты мне нужна такая старая да брюзгливая, когда меня молодые любят. Я хотела бы, чтобы моя дочь вышла за человека, который гораздо старше. Ох, жизнь не простая штука, дорогая Лиля!

«Чему она меня учит? — думала Лиля. — Мужу изме­нять? Или не верить ему? Зачем она мне все это го­ворит?»

— Жалко мне вас, молодых баб. Глупые вы еще, а когда поумнеете, будет поздно. Да что говорить, я и сама была такая. А вот будь мне сейчас столько лет, сколько тебе, ей-богу, начала бы жить совсем по-дру­гому!

— А как это, по-другому?

— Этому не научишься, Лилечка, и не слушай меня, живи, как живется. Только вот тебе мой совет: нико­гда не будь так сурова с поклонниками. Иметь поклон­ника — это не обязательно принадлежать ему. Пусть он тебе принадлежит. Пусть мучается, страдает, любит. Ни­когда не надо до конца отталкивать влюбленного муж­чину. Всегда нужно оставлять ему хотя бы маленькую надежду. Из таких мужчин умные женщины веревки вьют. Мало ли что в жизни бывает: разойдешься или разлюбишь. Вот тогда и можно позвать его. И поверь мне, прибежит как миленький и ножки целовать тебе будет! Красота, женственность, обаяние — все это дар божий, и пользоваться им нужно умеючи. Вот ты с му­жем уже три года живешь, знаю, что любит он тебя, а за­мечает ли твою красоту? Как ты одета? Как выглядеть? Вот почему женщина и опускается: мужу наплевать, как я выгляжу, любит и такую. А надо вперед смотреть, красивая женщина всегда должна быть красивой, а для этого, конечно, нужно изо всех сил следить за собой. Красоту-то ведь тоже, как и талант, можно пустить на ветер, и ничего от нее не останется.

Верно, Сергей не замечает, как она одета. Бывает, Лиля сошьет новое платье, а он и внимания не обратит. Когда она его однажды упрекнула, Сергей рассмеялся и сказал: «Я люблю тебя всю, без платья, а во что ты одета, какая у тебя прическа и как ты выглядишь, я это­го просто не замечаю. Я люблю тебя, и это все».

Странно устроена женщина, выправляя авторскую корреспонденцию, думала Лиля. Только что она негодо­вала, что Оленин позвонил, а теперь то и дело бросает взгляды на телефон и чего-то ждет. Не чего-то, а его звонка. Почему бы ей действительно с Ирой, Гошей и Олениным не пойти в кино? Вдвоем, конечно, неудобно. Знакомых в городе много, Сергею передадут, к чему лишние разговоры? А с другой стороны, почему она должна пулей мчаться домой? Он но командировкам мотается, а она как дурочка жди его. И черт знает, что он там делает!

Он так и не позвонил. В шесть Лиля убрала бумаги в ящик письменного стола и поднялась. Рика Семеновна с улыбкой взглянула на нее:

— Вот и загрустила, девочка. Ничего, выкупаешь сына, настроение поднимется.

Лиля была уже у порога, когда зазвонил телефон. Она живо обернулась и сделала шаг к столу. Рика Се­меновна сняла трубку и, не поднося к уху, протянула ей.

— Привет, Лилька! — орал в трубку Сергей. — Тут в сельмаге продают шерстяные кофты. Английские или бельгийские. Какой у тебя размер, все забываю? Со­рок восьмой? Какая, говоришь, вязка? Толстая, краси­вая. Тебе понравится. Так брать или нет? Не волнуйся, я вывернусь. Не звонили тебе ленинградцы? Они, ка­жется, завтра уезжают? Ладно, пока! Целую тебя! Приеду в пятницу! Сделай пельмени, Лиль!

Лиля положила трубку и, сказав своей начальнице «до свиданья», ушла. На углу улицы, где Лиле нужно было поворачивать налево, из машины вышел Оленин. Он с улыбкой — улыбкой киноартиста — смотрел на нее. На этот раз был он в светлом гражданском костюме, белой рубашке и сером галстуке. Костюм сидел на его грузной фигуре мешковато.

— Здравствуйте, —сказал он. — Я приехал за вами.

Лиля в нерешительности остановилась у машины. Оленин галантно распахнул дверцу, и она, секунду по­колебавшись, села.

Лиля сидела рядом с ним и смотрела прямо перед собой. Светло-коричневая «Волга» выбралась из города на шоссе и не спеша покатила в сторону Невеля. Оле­нин обеими руками вцепился в руль, лицо его было на­пряженным. Знала бы Лиля, каких трудов ему стоило уговорить Гошу Галина дать на два часа машину. «Волга» принадлежала Гошиному отцу, генералу в от­ставке. Галины тряслись над машиной, и каждый удар камня в днище или рытвина на дороге заставляли их вздрагивать и болезненно морщиться.

— Вы всегда так медленно ездите? — спросила Лиля. Вообще Оленин ездил плохо, да еще на чужой ма­шине, тем не менее он прибавил газу. На заднем сиде­нье в сумке позвякивали бутылки. Когда Оленин пред­ложил проехаться за город, Лиля промолчала. Почему бы не прокатиться? Езду на машине Лиля любила. Сей­час она ни о чем не думала. Смотрела на знакомый пей­заж. Сколько раз проносились они с Сергеем по этому шоссе! Всякий раз, когда он обгонял машину, круто сре­зая угол перед самым радиатором, у Лили замирало от страха сердце. Шоферы грозили кулаками, а он лишь смеялся и тряс головой. Лиля вдруг рассмеялась. Оле­нин покосился на нее, губы его были плотно сжаты. Лиля ничего не замечала, а у Оленина гулял руль. Незави­симо от его воли «Волга» почему-то рыскала справа налево. Пока скорость небольшая, это не опасно, но все равно очень неприятно. Такое впечатление, что не ты ве­дешь машину, а она сама выбирает дорогу.

Он так и не спросил, почему она засмеялась, а если бы он спросил, Лиля не ответила бы. Просто она вспомнила, как на первом курсе, в Москве, возвращаясь с универ­ситетского вечера, они с подругой Галей Вольской пой­мали такси. Пожилой усталый шофер, заканчивавший смену, спросил, куда их везти. Немножко захмелевшая Галя беспечно сказала: «Куда хочешь, шеф!» И шофер привез их в отделение милиции.

Оленин сбавил скорость. Он все время озирался по сто­ронам, искал проселок, чтобы свернуть с шоссе. Лицо его стало еще более напряженным, на носу заблестели капельки пота. На Лилю он почему-то старался не смо­треть. А ей вдруг захотелось вернуться обратно. Этот чужой мужчина за рулем не вызывал у нее никаких чувств. Хоть бы сказал что-нибудь, а то молчит да ску­лами играет. Откуда ей было знать, что он с машиной борется.

«Сказать, чтобы повернул назад?» — подумала Лиля.

Он заметил поворот слишком поздно. Резко затор­мозил, потом сдал машину назад и, яростно вращая кре­мовый руль, вывернул на обочину, оттуда начинался за­росший высокой травой проселок. Метелки хлестали в днище машины. Раздался сильный удар и машина вздрогнула. Закусив губы, Оленин вместо тормоза на­жал на газ, и «Волга» козлом прыгнула вперед. Тогда он остановил машину, выскочил и, встав на колени, стал заглядывать под нее. Наверное, ничего тревожного не заметил, потому что, когда выпрямился, лицо его было спокойным.

— Хуже всего ездить на чужих машинах, — сказал он. — Скорее бы очередь подходила. Через год-два и у меня будет «Москвич».

Загнав машину в кусты, он выключил зажигание, до­стал из багажника кусок брезента, расстелил на траве, разложил колбасу, сыр, открыл коробку сардин. Все это проделал не спеша, обстоятельно. Консервы открыл но­жом, предусмотрительно захваченным с собой. И опять Лиля вспомнила Сергея. Он всегда что-нибудь забы­вал, Бутылки с пивом откупоривал зубами, а консерв­ные банки кромсал маленьким перочинным ножом, ко­торый потом можно было выбрасывать.

Пока Оленин хлопотал у брезента, Лиля стояла под толстой сосной к смотрела на заливной луг. Когда-то здесь текла большая река, а сейчас все древнее русло заросло кустарником, березняком и травой. Над лу­гом пролетела сорока. Солнце позолотило ее черные крылья.

Громкий выстрел за спиной заставил Лилю вздрог­нуть и обернуться: Оленин стоял с дымящейся бутылкой шампанского в руке и широко улыбался.

Они пили шампанское из настоящих стеклянных фужеров, взятых напрокат. Шампанское было полусухое, еще не успевшее нагреться, как раз такое Лиля любила. Оленин вдруг стал очень разговорчивым. Он расска­зал, что в Ленинграде у него комната в коммунальной квартире и он два месяца назад вступил в кооператив. Уже сделал первый взнос за двухкомнатную квартиру. Обещают на будущий год построить. Он понимает, что у Лили муж, ребенок, но жизнь такая штука, что не счи­тается ни с кем. Его жена тоже ушла к другому, так почему же он не может полюбить чужую жену? А Лиля ему очень нравится. Как только она переступила по­рог и он ее увидел — босиком, с влажными от дождя волосами и с босоножками в руках. А потом, когда она играла, он с трудом удержался, чтобы не броситься к ней с признанием в любви. И ночью он ничего не мог с собой поделать. Он понимает, что это было глу­по, по-мальчишески приходить к ней домой, но это было сильнее его. До зари простоял он под ее окном. Если бы Лиля могла уехать с ним в Ленинград.

— О чем вы говорите? — сказала Лиля. — А через год я встречу другого и уеду с ним в Москву? Или во Владивосток?

Оленин все больше распалялся и наконец договорил­ся до того, что не может жить без нее и никуда отсюда не уедет до конца отпуска. Он всю жизнь мечтал встре­тить именно такую женщину. Ему все в Лиле нравится: походка, голос, руки, прическа.

Лиле приятно было слышать эти слова, но, когда он, придвинувшись, хотел обнять ее, она оттолкнула его и посмотрела прямо в глаза:

— Бы за этим меня и привезли сюда?

Он смутился — ей это тоже понравилось — и стал на­ливать в фужеры шампанское, старательно отводя глаза от ее коленей. И все-таки позже, когда они сидели под сосной и смотрели на зеленую лощину, над которой лег­кой дымкой курился туман, он снова попытался обнять ее. На этот раз Лиля высвободилась не сразу, он успел горячо и жадно поцеловать ее. Но когда руки его за­скользили по ее ногам, Лиля вырвалась и молча заша­гала к шоссе.

Он догнал ее уже на асфальте. Остановил машину и распахнул дверцу, но Лиля прошла мимо. Тогда он вы­скочил из машины и побежал за ней.

— Ты очень уж обидчивая, — сказал он, беря ее под руку.

Лиля не пожелала переходить на «ты».

— Вы все испортили, — сказала она, а самой было смешно: все-таки он тюфяк. И обижается, как маль­чишка. Наверное, действительно, влюбился. «Лиля Оленина...» — снова подумала она и с трудом погасила улыбку.

Оленин нервничал: два часа истекли, а Галин не такой человек, чтобы входить в положение приятеля. Они уселись в машину и на этот раз на приличной скорости — Оленин наконец совладал с «Волгой» — поехали в город.

Лиля попросила высадить ее на пустынной улице, не­подалеку от автобусной остановки. Всю, обратную дорогу она, повернув к себе зеркальце заднего обзора, приво­дила в порядок прическу.

— Я не могу без тебя, — торопливо говорил он. — Я не ожидал, что все это так серьезно.

— Не хватало, чтобы кто-нибудь из знакомых нас увидел. Уезжайте завтра же. Мы больше в этом городе не сможем встретиться.

— Мы могли бы уехать куда-нибудь дня на два.

— Я ведь работаю, и у меня сын.

— На обратном пути я заеду. Куда написать?

— Хорошо, хорошо, напишите до востребования.

— Ты ведь можешь взять командировку, и мы уедем в другой город.

— Прощайте!

— Не прощайте, а до свиданья. Я действительно приеду!

— До свиданья, я побежала!

— Лиля, я тебе напишу.

Она помахала рукой и быстро зашагала к автобус­ной остановке. Услышав далеко позади шаги, Лиля нервно оглянулась: за ней шел человек в светлой спор­тивной куртке. Подумав, что он тоже спешит на авто­бус, Лиля прошла мимо остановки. Не оглядываясь, почти бегом миновала сквер и как раз успела на другой автобус, что останавливается на улице Ленина, напро­тив театра. Когда автобус отправился, она посмотрела в заднее стекло: мужчина в куртке стоял на оста­новке — он не успел сесть — и с улыбкой смотрел на нее.

3

Сергей поставил мотоцикл за гаражом пожарной команды и черным ходом прошел в редакцию. Он только что вернулся из командировки и пока не хотел, чтобы его увидели. По пути заглянул в фотолабораторию: пусто. В отделе информации тоже никого не было: Володя Сергеев где-нибудь на объекте, собирает материал. В углу на вешалке его светлый пыльник и шляпа из соломки. Пыльник он иногда надевает, а вот шляпу — никогда. У него такая буйная вьющаяся шевелюра, что и в мороз можно ходить без шапки.

Усевшись за стол заведующего, Сергей набрал номер отдела культуры и быта. Трубку сняла Рика Семеновна. Изменив голос, Сергей попросил Лилию Николаевну. Услышав ее мягкий грудной голос, улыбнулся и, имитируя голос Феликса, сказал:

— Зайдите, пожалуйста, в фотолабораторию, для вас есть снимки.

Лиля удивленно спросила: «Какие снимки?» — но Сергей повесил трубку. Приоткрыв дверь, выглянул в длинный полутемный коридор: никого не видно. Быстро юркнул в фотолабораторию, приоткрыл дверь, вытащил из скважины ключ и вставил с внутренней стороны.

Немного погодя послышались знакомые шаги: частое и негромкое постукивание острых каблучков. Сергей прижался к стене, чтобы дверь, отворившись, прикрыла его. Им овладело веселое возбуждение. Вспомнились детские годы, кленовый парк, игра в прятки. Вот так же чувствовал он себя, спрятавшись на чердаке и нетерпеливо ожидая момента, когда можно будет, опередив водившего, подбежать к дереву и постучать по нему.

Вошла Лиля. Сергей, затаив дыхание, еще плотнее прижался к стене. Не заметив его, Лиля прошла дальше, к столу, за которым обычно сидел Феликс. Не видя никого, пожала плечами и неуверенно спросила:

— Есть тут кто-нибудь?

Сергей осторожно повернул ключ в дверях и, подкравшись сзади, крепко обнял жену.

— Здесь я! — прошептал он, поворачивая ее к себе. В Лилиных широко открытых глазах изумление.

— Что за шутки, Серёжа! — сказала она. — Ты меня напугал!

Лиля была в платье без рукавов, и Сергей, взяв ее за полные круглые плечи, чуть тронутые загаром, принялся неистово целовать.

— Я соскучился по тебе, — говорил он, подталки­вая ее к двери в затемненную комнату, где печатали фо­тографии.

— Ты с ума сошел! — протестовала Лиля. — Не мо­жешь до вечера подождать?

— Я умру до вечера, — улыбался Сергей, не отпу­ская ее.

— А если кто-нибудь войдет? — сдалась Лиля, зная, что его теперь не переубедишь.

— Не войдет.

Щеки Лили порозовели, ей были приятны ласки мужа. Вспомнился разговор с Рикой Семеновной. Нет, Сергей не изменяет ей. Надо быть чурбаком, чтобы этого не чувствовать. И это бьющее через край чувство мужа захватило ее.

В лаборатории было темно, и Сергей включил красный свет. Лиля отстранилась на миг от мужа и рассмея­лась.

— Ты что? — спросил он.

— У тебя губы белые, а глаза стали синие.

— У тебя тоже. Это от красного света.

Он гладил ее плечи, жадно вдыхал запах волос, це­ловал.

— Тут повернуться-то негде, — заметила Лиля.

— С милой рай и в шалаше, — счастливо засмеялся Сергей и стиснул ее в своих объятиях так, что она ойк­нула.

Сергей еще издали увидел ее. Она стояла на обочине и смотрела в его сторону. Высокая, стройная девушка с русыми свободно падающими на спину волосами. Тон­кая талия — можно пальцами обхватить — затянута ши­роким лакированным ремнем, серая юбка выше загоре­лых колен. Девушка подняла руку. Сергей затормозил и свернул на обочину. Остановился рядом с ней.

Девушка смотрела на него и улыбалась. Солнце об­лило ее с ног до головы, золотом горели волосы, ярко блестел ремень. Он наверняка видел ее, но вот где, никак не мог вспомнить.

— Здравствуй, Серёжа, — сказала она.

Он узнал ее по голосу, никогда бы не подумал, что эта почти взрослая девушка — та самая Наташка, дочь курьера тети Глаши! Года три не видел ее Сергей. Тетя Глаша заболела, ей сделали в больнице операцию, а На­ташку забрали к себе дальние родственники. В какой же город? То ли в Торопец, то ли в Себеж.

— Да ты совсем невеста! — улыбнулся Сергей. — Учишься?

— Только что получила аттестат, — ответила она. — Можешь поздравить.

— В институт?

— Я уже поступила на работу.

— И куда же?

— Подвези, — улыбнулась она.

— Мне в редакцию, — сказал Сергей и взглянул на часы. — У меня знаешь какой строгий завотделом!

— Знаю, — ответила она. — Нам по пути.

Села на заднее седло и, когда он тронулся с места, крепко обхватила его сзади. Лопатками он почувство­вал упругое прикосновение ее груди. «Черт возьми!— растерянно думал Сергей. — Как они быстро растут! Ка­кая вымахала!»

На повороте он остановился. Повернув к ней голову, спросил:

— Куда тебе?

— Куда и тебе, — сказала она.

— Погоди, — удивился он. — Ты что, к нам в редак­цию поступила?

— Тебя это удивляет?

— Нет, но...

Он никак не мог найти верный тон. Не мог ещё пол­ностью осознать, что Наташка — взрослая девушка. Сколько же ей? Лет семнадцать-восемнадцать. Деся­тилетку закончила.

— Я, пожалуй, здесь сойду, — сказала она, слезая с мотоцикла.

— Значит, будешь у нас работать? — пробормотал Сергей.

Он сообразил, что девушка не хочет, чтобы газетчики их увидели вместе. И делает это ради него, Сергея.

— Я уже неделю работаю, — сказала Наташа. — Ты как-то раз мимо пролетел и меня не заметил.

— Наверное, нахлобучку от редактора получил, — улыбнулся Сергей. — Да, а что ты делаешь?

— Мама ушла на пенсию по болезни, а я на ее место. Пока курьером. Буду в типографию полосы носить с твоими очерками и фельетонами. Мне нравится, как ты пишешь.

— Пока курьером... Уж не хочешь ли ты журналисткой стать?

— А почему бы нет? — Она посмотрела на него свет­ло-серыми глазами.

— Не женское это дело, — ответил Сергея. — Мота­ешься как черт по командировкам. А знаешь, как трудно бывает из человека что-либо вытянуть? Тут хват­ка нужна железная! Нет, не женское это дело — журна­листика.

— Твоя жена журналистка, — глядя на дорогу, ска­зала Наташа.

— Журналистка... — хмыкнул Сергей. — Сидит в от­деле и правит авторские материалы. Не помню, когда последний раз и в командировке была. И потом, она все-таки университет закончила.

— Я тоже поступлю, — сказала Наташа. — На заоч­ное отделение.

— Чего я тебя отговариваю? — улыбнулся Сергей. — Я только рад буду, если из тебя получится журналистка.

— А ты мне поможешь? — Она посмотрела ему пря­мо в глаза.

— Послушай, я все еще не могу взять в толк, что ты уже совсем взрослая и все это мне говоришь серьез­но, — признался Сергей.

— По крайней мере ты мне честно скажешь, способ­на я на что-нибудь или нет.

— Одной я сказал правду и чуть было не нажил врага, — усмехнулся он.

— Я не обижусь, — сказала Наташа.

— Не остановила бы ты меня, я тебя бы не узнал, — сказал Сергей.

— А ты совсем не изменился, — Она улыбнулась. — Если не считать, что теперь фотоаппарат на плече не носишь.

Он с интересом смотрел на нее. Ростом на полголовы ниже его, маленький пухлый рот то и дело трогает мяг­кая улыбка, нос чуть вздернут, чистый белый лоб, густые темные брови и светло-серые глаза. И эти глаза как-то непонятно смотрят на него: и грусть в них, и какое-то ожидание. Мимо прошел Лобанов. Ничего не сказал, но на длинном лице появилась усмешка. И Сергея вдруг зло взяло: ну чего усмехается? Уж нельзя с девушкой поболтать.

— Что ж ты слезла? — сказал он. — Садись, подвезу до редакции.

Она взглянула на него смеющимися глазами, молча уселась на заднее седло и снова крепко обхватила за пояс. С ревом пронесся он мимо Лобанова. Круто свер­нул у изгороди и лихо подкатил к самому подъезду. Стоявший у дверей с Козодоевым ответственный секре­тарь дядя Костя мельком взглянул на них и проворчал:

— Ишь, носится... Жену когда-нибудь уронишь! Наташа рассмеялась и проскользнула мимо них в подъезд. Сергей обратил внимание, что, хотя она и худенькая, ноги у нее стройные, округлые.

— Кажется, жену он уже где-то потерял, — усмех­нулся Александр Арсентьевич. — Привез совсем другую.

— Разве? — сделал удивленное лицо Сергей.— А я и не заметил.

Он хотел было пройти мимо, но дядя Костя оста­новил :

— Когда сдашь фельетон? Ну, про этого взяточника из сельхозинститута?

— А чем он взятки берет? — сострил Козодоев. — Картошкой или капустой?

— Морковкой, — в тон ему ответил Сергей.

4

Володя Сергеев расхаживал по комнате и, сверкая очками, разглагольствовал:

— Мне очень лестно, что в моем подчинении такой талантливый журналист, но за этот месяц ты не написал ни одной паршивой информашки! Я понимаю, большому кораблю — большое плавание, но почему отдел должен страдать?

— Ты доложи все это редактору, — посоветовал Сер­гей. — Это он посылает меня в командировки.

— Говорил, — вздохнул Володя. — А что толку?

— Хватит об одном и том же, — сказал Сергей. — Скажи лучше, с чего бы это жена с утра пораньше на­брасывается ни с того ни с сего на человека? Все не так да не этак. Стала завтрак готовить — яичницу пережа­рила, потом чайник опрокинула. И даже на мотоцикл не села: говорит, пусть опоздаю, но с тобой ни за что не поеду. У тебя так бывает?

— Если бы только так, — усмехнулся Володя. — Ты, брат, еще не знаешь, что такое настоящий семейный скандал. Но не расстраивайся. Скоро узнаешь. Послу­шай, что Байрон написал про нас, несчастных женатиков (Володя любил щегольнуть знанием поэзии):

Любую страсть и душит и гнетет

Семейных отношений процедура.

Никто в стихах прекрасных не поет

Супружеское счастье: будь Лаура

Повенчана с Петраркой, — видит бог,

Сонетов написать бы он не мог!

В дверях появилась Машенька. Губы поджаты, бе­лые ресницы полуопущены на круглые совиные глаза. Сергей по опыту знал, что это плохой признак.

— Что там стряслось? — недовольно спросил он, под­нимаясь из -за стола.

— К редактору, — отчеканила Машенька и, не вда­ваясь в подробности, вышла из комнаты.

— Ты ничего не слышал, Володя? — спросил Сер­гей. — У Машеньки такое похоронное лицо.

— Какая-нибудь кляуза. Наверное, пришла с утренней почтой. «Уж не Логвин ли опять?» — подумал Сергей. Быв­ший управляющий трестом леспромхозов при всяком удобном случае мстил Волкову. Нет-нет и позвонит Голобобову с опровержением какого-либо материала Сер­гея. В этом году весной Логвина назначили заместителем председателя горсовета. Сергей однажды встретился с ним на совещании работников городского коммуналь­ного хозяйства. Невысокий, с вытянутой огурцом лысой головой, Логвин аж позеленел, увидев его.

В коридоре Сергей повстречался с женой. Лицо крас­ное, злое и немного растерянное. Сергей хотел остано­виться и поговорить с ней, но Лиля, хмуро взглянув на него, сказал:

— Допрыгался, голубчик? — И прошла мимо, стуча каблуками.

Все это начало не на шутку раздражать Сергея: сговорились все против него, что ли? Никакой вины он за собой не чувствовал, — правда, такая у журналистов жизнь, никогда не знаешь, откуда гром грянет. И хотя настроение было испорчено, проходя мимо стучавшей на машинке Машеньки, он мрачно пошутил:

— Приказ об увольнении печатаешь?

Машенька взглянула на него своими круглыми глазами с редкими ресницами и негромко, чтобы редактор через приоткрытую дверь не услышал, сообщила:

— На тебя бумага из милиции пришла.

— Черт возьми, — сказал Сергей и, назло Маше плотно прикрыв дверь, вошел в кабинет. Он сразу успо­коился, решив, что тут какое-то недоразумение.

У редактора сидели секретарь партбюро Леонид Ва­сильевич Пачкин, Лобанов и дядя Костя. Голобобов, на­валившись огромным животом на край стола, протянул руку.

— Садись, — кивнул на стул редактор.

Он сморщился и потрогал припухшую щеку. Навер­ное, у Александра Федоровича всю ночь зуб болел: лицо помятое, под глазами желтые мешки. Он откинулся на спинку своего огромного дубового кресла, положил руки на подлокотники и взглянул на Сергея усталыми, немно­го покрасневшими глазами. Дядя Костя что-то чиркал карандашом в макете. Пачкин и Лобанов изучающе смотрели на Сергея, и лица их не предвещали ничего хорошего.

— Ну, что ты там выкинул? — спросил редактор.

— Где?

— Ты, оказывается, еще и скандалист, — сказал Го­лобобов и, поморщившись, потер пухлым кулаком пра­вую щеку. Взяв со стола подколотую к конверту бумагу с машинописным текстом, протянул Сергею.

На бланке Пеновского отделения милиции доводилось до сведения редактора областной газеты, что в г.Пено литературный сотрудник областной газеты Волков С.Ф. вместе с ответственным секретарем районной газеты Мо­розовым Е.К. в нетрезвом состоянии был задержан на вокзале. Далее рассказывалось, что Морозов учинил в станционном буфете дебош с дракой и был препровож­ден в милицию, где и пробыл до утра. Волков С.Ф. от­был с пассажирским в областной центр. Партийной и профсоюзной организации редакции областной газеты следует обратить внимание на недостойное поведение своего литературного сотрудника Волкова С.Ф. И все. Подпись начальника райотдела милиции. Такие длин­ные красивые подписи на паспортах ставят. Сергей задумчиво повертел бумагу в руках и положил редактору на стол. Бывали в его жизни разные приключения, но чтобы из-за такого пустяка раздувать сыр-бор! Действительно, закончив все дела в Пеновском районе, Сергей перед самым отъездом выпил с Женькой Морозовым, которого давно знал. Огромный шумный Женька и в трезвом-то состоянии гудел, как железная бочка, наполненная булыжниками, а выпив, становился еще более шумным. Это он, Женька, полез без очереди в кассу за билетом для Сергея. С ним сце­пился какой-то пассажир, и как из-под земли возник ми­лиционер и пригласил в дежурку. Сергей и внимания не обратил на то, что милиционер, когда проверял их документы, что-то записал в свою книжечку. Не знал Сергей и того, что после его отъезда Морозов еще доба­вил в станционном буфете и подрался с какими-то пар­нями. И тот же самый милиционер и препроводил Жень­ку в отделение милиции.

Ни милиционер Сергею, ни Сергей милиционеру не сказали ни единого обидного слова. Никто Сергея не задерживал. Милиционер попросил у него документ, и Сергей, не долго думая, дал ему свое редакционное удо­стоверение. И вот как все это кончилось.

Прошло уже две недели, и Сергей совсем забыл об этом незначительном происшествии, а вот милиция не забыла.

— Правильно тут все? — кивнул редактор на бумагу.

— Я не согласен лишь с двумя пунктами,—сказал Сергей. — Во-первых, лично меня никто не задерживал, во-вторых, я не могу считать свое поведение недо­стойным.

— Выпивал с Морозовым? — спросил Пачкин.

Леонид Васильевич Пачкин всего полгода назад при­шел в редакцию. До этого он работал в обкоме партии инструктором промышленного отдела. Невысокий, коре­настый, в сером пиджаке, который распирала широкая грудь, Пачкин выглядел чемпионом по вольной борьбе. Короткие редкие светлые волосы по-спортивному заче­саны набок. Человек он был веселый и часто улыбался. Однако сейчас был серьезен. Крепкий подбородок выпя­тился вперед, губы твердо сжаты, а небольшие прищуренные глаза сурово сверлили Сергея.

«А зачем здесь Лобанов? — подумал Сергей. — Как только с меня стружку снимают, он тут как тут...». И вспомнил: ведь Лобанов член партийного бюро, и дядя Костя тоже. Почти все партийное бюро присутствовало у редактора в кабинете. Не было лишь завсельхозотделом Шабанова. Он в отпуске.

— Что же ты молчишь? — спросил редактор.

— С Женькой-то? Конечно, выпили.

— Сколько? — скрипуче спросил Лобанов.

— Как-то в голову не пришло считать рюмки. Знал бы, что понадобится, сосчитал бы.

— Морозова уволили из редакции, — сообщил Пан­кин. — За пьянство и дебош на вокзале.

— Жалко парня, — искренне огорчился Сергей. — Он ведь отличный журналист.

— Сейчас этот отличный журналист работает в Не­лидове на шахте. Уголек рубает, — сказал Пачкин.

— Вот к чему приводит пьянство, — нравоучительно заметил Лобанов.

— Вы намекаете на то, что и мне не мешало бы по­держать в руках отбойный молоток?

Пачкин не удержался и улыбнулся. Правда, тут же прогнал улыбку с лица и снова сурово воззрился на Сергея.

— Ты присутствуешь на партийном бюро, — напо­мнил Лобанов.

Сергей бросил на него рассеянный взгляд, но ничего не сказал: он расстроился из-за Женьки. Сколько уже редакций сменил этот бесшабашный парень! Пока трез­вый — умница, способный журналист, а как напьется — непременно учинит скандал. Даже удивительно для здо­ровенного мужика. Обычно могучие люди добродушны. А Женька добродушен, пока трезв, а пьяный может что угодно натворить. Два года назад вышвырнул из окна ресторана не понравившегося ему посетителя. Хорошо, что ресторан на первом этаже и посетитель отделался легкими ушибами. Женьку в тот же день уволили с ра­боты. А в Пено он задержался. Два года проработал. Даже выдвинулся в ответственные секретари. И вот на тебе: опять погорел!

— Недавно мы тебя приняли кандидатом в члены партии, — сказал Александр Федорович. — За тебя пору­чился сам Дадонов, а ты что делаешь? Пьянствуешь с хулиганами в командировке, а потом на тебя из ми­лиции бумаги приходят.

— Фельетоны пишет, — ввернул Лобанов. — Бичует серьезные недостатки,а сам...

— Что «сам»? — сверкнул в его сторону глазами Сер­гей. — По-моему, выпить никому не запрещается. Я не скандалил и не буянил. И если уж на то пошло, в этой хитрой бумаге нет ни одного факта против меня. Стоило ли из-за такого пустяка партбюро собирать?

— Это уж нам лучше знать, — спокойно сказал Пан­кин. — Пришла бумага из милиции на молодого комму­ниста, и мы хотим разобраться. Так что горячиться, Волков, не стоит. Никто тебе здесь зла не желает.

— Ну, выпили мы вечером с Морозовым, — сбавил тон Сергей. — Он на вокзале у кассы расшумелся. По­дошел милиционер, проверил документы, и все. Даже не предложил нам пройти в милицию. Больше ничего не было. Я уехал. Вот и все.

У Голобобова, видно, снова зуб схватило: он заер­зал в кресле, погладил ладонью щеку.

— С чего это ты вдруг выпивать начал? — спросил редактор, глядя на Сергея несчастными глазами.

— Чем так мучиться, лучше бы вырвали зуб, — посо­ветовал Сергей.

— Что?! — опешил Александр Федорович.

Пачкин громко закашлялся, отворачивая в сторону улыбающееся лицо.

— По-моему, Волков ведет себя вызывающе, — ска­зал Лобанов. — Этакая исключительная личность появи­лась у нас в редакции! Не смей его пальцем тронуть — сейчас же на дыбы! А дело, товарищ Волков, совсем не шуточное. Твоего собутыльника с работы сняли, а ты ведь тоже не безгрешен в этом деле. И потом, нам стало известно, что и дома у тебя не все благополучно. Собираешь компании, выпиваешь. Мы только что бе­седовали с твоей женой. Она прямо заявила, что ей на­доели твои компании, выпивки. Говорит, что ты больше внимания уделяешь своей собаке, чем жене и сыну.

— Моя жена не могла такое сказать, — после про­должительной паузы с трудом выдавил из себя Сергей.

— Вот, сказала, — подтвердил Пачкин.

В голове это никак не укладывалось. Правда, утром они поругались, и довольно крепко, но чтобы она ска­зала такое в присутствии всех этих людей, в это Сер­гей не мог поверить! Он уже не слушал, что говорят редактор, Пачкин, Лобанов. А они что-то говорили, отчитывали, учили. Один дядя Костя словно находился на необитаемом острове, сидел, низко нагнув большую лобастую голову к макетам, и знай себе чертил и чертил. Когда к нему обратились с вопросом, что он скажет на этот счет, ответственный секретарь положил макет на колени, снял очки и, подслеповато моргая, пробурчал:

— Я не первый день знаю Волкова. Если бы он не уехал, и с Морозовым ничего бы не случилось. Волков бы не бросил товарища в таком состоянии. А Морозова жаль, хороший журналист. Кстати, у меня набрана его зарисовка о шахтерах. Будем печатать?

— Мы сейчас обсуждаем не Морозова, — сказал Ло­банов.

Дядя Костя надел очки и сразу стал строгим, замкну­тым. Покосившись на Лобанова, сказал:

— А тебе хочется Волкову выговор влепить? Так не за что. Милиция могла бы эту бумагу и не присылать нам.

— Предлагаю на первый раз ограничиться обсужде­нием, — подытожил Пачкин.

— И поставить на вид, — ввернул Лобанов.

— Зарисовка живая, я думаю, надо напечатать, — сказал дядя Костя.

— Какая еще зарисовка? — покосился на него Голобобов.

— Давно уже набрана, — сказал дядя Костя.— Надо в номер ставить.

Сергей поднялся, чтобы уйти, но Голобобов задер­жал:

— Как с очерком?

— Утром сдам на машинку, — сказал Сергей и вы­шел из кабинета.

Даже не взглянув на умиравшую от любопытства Машеньку, он спустился по лестнице вниз, завел мото­цикл, вскочил в седло, с ревом развернулся под окнами редакторского кабинета и, напугав до смерти белую ку­рицу, с перепугу залетевшую в раскрытое окно бухгал­терии, умчался прочь.

Лобанов, видевший из окна всю эту картину, заме­тил:

— Укатил куда-то и даже заведующего не поставил в известность.

— Послушай, Константин Михайлович, — обратился редактор к ответственному секретарю. — Волков уже давно лишь числится в отделе информации. А что, если мы его прикрепим к тебе в секретариат? Спецкором, а? Дядя Костя почесал пальцем белую бровь, хмыкнул, пожевал губами и, не поднимая глаз от макета, про­ворчал:

— Давно надо было это сделать. А Сергееву пере­дадим двух практикантов из промотдела.

В комнате запахло выхлопными газами, оставленны­ми мотоциклом. Погладив припухшую щеку, Голобобов сказал:

— Зря ты, Тимофей Ильич, затеял это выяснение с женой. На парне лица не было, когда уходил.

— Мы его в феврале в партию будем принимать, — внушительно сказал Лобанов. — И наш долг сейчас вправлять ему мозги.

— Милиции будем отвечать? — спросил Пачкин. Голобобов взял со стола бумагу, повертел в руках и, разорвав на четыре части, бросил в корзину.

— Может, действительно вырвать? — мучительно сморщившись, сказал он, глядя прямо перед собой.

— Наш долг вырывать недостатки с корнем, — заме­тил Лобанов.

Пачкин, больше не сдерживаясь, громко прыснул. Даже дядя Костя закашлялся в кулак.

— Вы свободны, товарищи, — сказал Голобобов. Ему было не до смеха.

5

Хорошенькая белокурая стюардесса, туго, будто кокон, обтянутая светло-серым форменным костю­мом, приятным голосом сообщила, что московский эки­паж приветствует пассажиров на борту самолета ТУ-104. Лайнер летит на высоте девять тысяч метров с крейсер­ской скоростью восемьсот километров в час. Температура за бортом самолета минус пятьдесят четыре градуса. Глядя из иллюминатора на сверкающие облака, труд­но было поверить, что снаружи такой зверский холод. На девятикилометровой высоте солнце не отбрасывало лу­чей. Большой белый шар.

Плотная толстая прослойка облаков начисто отрезала самолет от земли. Можно было подумать, что ТУ летит над Северным Ледовитым океаном. И внизу не облака, а снежная равнина с замороженными торосами и айсбергами. Кое-где снежный покров избороздили голубые трещины.

Сергей сидел возле иллюминатора, Лиля — рядом. Двухлетний Юрка то и дело сползал с его коленей и все норовил выбраться в проход и погулять по самолету. Сергей не возражал, но Лиля не отпускала сына далеко. Юрка что-то недовольно бубнил, из-за ровного мощного гула двигателей его было не слышно. Лицо у Лили на­пряженное, одной рукой она вцепилась в плечо мужа. Лиля боялась летать и отчаянно трусила. Она даже раз­говаривать не могла и на все вопросы отвечала односложно. И к окну она не села потому, что от кого-то слышала, мол, если иллюминатор треснет, то сидящего у окошка в мгновение ока выбросит наружу.

Летели они в Андижан. В отпуск. В Андижане Сер­гею предстояло впервые встретиться с Лилиным отцом — Николаем Борисовичем Земельским. Три месяца назад он вернулся из заключения. Не зря, выходит, писал длинные петиции во все инстанции: освободили досроч­но, три года вместо семи отсидел Николай Борисович. Лиля рассказывала, что отец и в колонии неплохо устро­ился: работал в лазарете врачом, давал заключенным освобождения от тяжелой работы, за что его там ува­жали.

Без особого желания летел Сергей в Андижан. Он бы с удовольствием провел свой отпуск на озере Заснежном. Как-то привез туда Лилю, но она на второй же день затосковала и, перегревшись на солнце, настояла, чтобы Сергей немедленно отвез ее в город. Природа Лилю не трогала. В лес она ходить боялась — там змеи. Сидеть в лодке и ловить рыбу ей быстро надоедало, и потом, она не умела надевать на крючок червяка. На берегу кусались комары, а от их укусов на коже взду­вались волдыри. Не понимала она мужа: как можно проторчать в такой глуши весь отпуск? Ну, день-два еще куда ни шло, но не целый же месяц!

Что-то перестало ладиться в семье Волковых. Всегда спокойная и улыбающаяся Лиля вдруг стала раздражи­тельной и нетерпимой. Уговаривала Сергея пойти к редактору и поставить вопрос ребром: или пусть отдель­ную квартиру дает, или увольняет. Сколько можно жить в этой вонючей конуре? Не ценят здесь Сергея, не ува­жают, иначе давно бы дали квартиру.

Они стали часто ссориться. Иногда казалось, что после всего того, что они наговорили друг другу, больше нельзя жить вместе, но приходила ночь, и, лежа рядом на широкой тахте, они наконец переставали ругаться. Лежали, не касаясь друг друга. Оба изо всех сил ста­рались заснуть, но не могли. Она ждала, когда он повер­нется к ней и обнимет, а он — когда она положит руку ему на грудь и пощекочет за ухом. Распаляясь от жела­ния все больше и больше, оба снова начинали злиться друг на друга. Сергей яростно ворочался в постели, пря­тал голову под подушку, Лиля тяжело вздыхала, поглядывая на мужа грустными глазами.

Ночное примирение было для них как благодатный дождь в пустыне. Слова утрачивали весь свой смысл, на смену им приходили чувства. И потом, усталые и уми­ротворённые, они негромко говорили о том, какими были глупыми, упрямыми. И вообще, теперь они не будут скандалить, потому что причина была пустяковой. Причина? Оба начинали вспоминать причину и не могли вспомнить. Сергей протягивал руку, и Лиля, как кошка, потершись о нее горячей щекой, сладко засыпала. Это было ее любимое положение — спать на руке Сергея. И даже когда рука затекала, он не высвобождал ее. На­верное, эти покойные ночные часы были самыми прият­ными в последнее время.

Утром они, улыбаясь, напоминали друг другу, что больше не будут ссориться. Лиля где-то прочитала, что нервные клетки не восстанавливаются, а ругань только укорачивает жизнь. Вдвоём приезжали в редакцию на мотоцикле, потом обедали в ресторане, вечером отправ­лялись в кино или театр. И так продолжалось самое большее с неделю, потом у кого-то срывалось первое бранное слово, второй не оставался в долгу. А когда наконец вспоминали, что решили больше не портить друг другу кровь, уже было поздно. Лиля кричала, что она сегодня же даст телеграмму родителям и уедет вместе с Юркой в Андижан. Не может больше она жить с таким ужасным человеком. Сергей говорил: скатертью дорога, а Юрку он не отдаст на воспитание уголовнику. «Не смей так называть моего отца!» — со слезами кричала Лиля.

Скандалы изматывали обоих. Сергей совершенно за­бросил свою повесть, Лиля все чаще стала ходить ноче­вать к родителям Сергея, где большую часть своего вре­мени проводил Юрка. Злой, оскорбленный Сергей угрюмо шагал из угла в угол. Пробовал, сесть за письменный стол, но ничего в голову не приходило. Одевшись, он выходил на улицу и шел к Бутрехину. Не застав его дома, иногда заворачивал в ресторан и, презирая себя, — он никогда раньше один не пил, — заказывал стакан водки и в одиночестве выпивал. Лиля не приходила и на следующую ночь, и еще, а Сергей, тоскуя и не находя себе места, не мог сломить свою гордость и отправиться к родителям за ней.

Правда, больше трех дней и у Лили не хватало тер­пения жить у родителей. Она возвращалась и сразу за­тевала уборку, стирку, чем в обычное время не любила себя утруждать. Сергей бегал в магазин. Ночью они снова клялись, что вот уж теперь все. Конец. Они ведь взрослые умные люди и больше ни за что не будут пор­тить жизнь друг другу. Каждый вечер брали у родителей сына, а утром Сергей отвозил его снова к матери.

Проходило несколько спокойных счастливых дней. Сергей до поздней ночи засиживался над повестью. Он всегда просил, чтобы Лиля без него не засыпала, нахо­дил ей интересную книгу, включал торшер, но Лиля чи­тать не любила и, поворочавшись в постели, спрашивала, собирается ли он ложиться. Сергей говорил, что остался последний абзац, и снова забывал про все на свете. Лиля отворачивалась к стенке, накрывала голову по­душкой — свет настольной лампы раздражал ее — и засыпала, сердясь на мужа.

А потом все начиналось сызнова. Так и жили, как по барометру, ясно, переменная погода, буря. Такая жизнь надоела сбоим, но они уже ничего не могли поде­лать, да, наверное, это уже и не зависело от них.

Лиля всегда поражалась проницательности мужа: на кого бы она ни бросила взгляд, он всегда его перехва­тывал и начинал хмуриться. И тогда, вернувшись из командировки, где он купил Лиле чудесную белую коф­ту, Сергей вдруг спросил, не встречалась ли она с Оле­ниным. В первое мгновение она решила, что он знает про их загородную поездку. И если бы Сергей в тот миг посмотрел ей в глаза, он бы прочел правду, но муж про­являл фотопленку и смотрел на часы, а не на жену.

Лиля рассмеялась и сказала, что Оленин совсем ей не понравился. Во-первых, глуп, а во-вторых, у него дурно пахнет изо рта. И чтобы настырный муж не спросил, откуда она это знает и уж не целовалась ли с ним, прибавила, что это она почувствовала на кухне, когда они посуду мыли.

— Если я когда-нибудь узнаю, что ты мне измени­ла, — сказал Сергей, — я, наверное, убью тебя или уж по крайней мере сразу разведусь. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы делить с другими.

Вспомнив слова Рики Семеновны о доярке и телят­нице, Лиля перешла от обороны к наступлению. Спро­сила, как он себя ведет в командировках. Сказала, что все мужчины в командировках с удовольствием изменяют своим женам, она это точно знает.

— Наверное, я исключение, — улыбнулся Сергей.

А когда вскоре после этого разговора Лиля получила небольшую бандероль из Львова и принесла домой ко­робку с духами, Сергей сразу обратил на них внимание, хотя обычно Лилии а косметика его не интересовала. Пришлось объяснять ему, что эти духи она сама себе купила в магазине. И, по вырабатывающейся у нее но­вой привычке сразу переходить в наступление, упрекнула мужа, что он редко дарит ей духи. Со следующей же зарплаты Сергей преподнес ей набор «Красная Москва».

Лиля удивлялась сама себе: с некоторых пор она стала с необыкновенной легкостью лгать мужу. Почти во всем, даже в мелочах. Если он спрашивал, почему она поздно вернулась из кино — иногда Лиля ходила одна, потому что Сергей работал над повестью, — она тут же придумывала какую-нибудь отговорку, мол, на улице встретила Валю Молчанову и они с ней пробол­тали целый час, хотя на самом деле приятельницу и в глаза не видела, просто-напросто на пути домой зашла в библиотеку и полистала там подшивку журнала мод. Убедившись, что муж верит каждому ее слову, Лиля испытывала какое-то странное удовлетворение. Почему она так делает, она, наверное, и сама не смогла бы объ­яснить. Лиля отлично понимала, что ее муж умный че­ловек, хотя порой бывает и доверчив как ребенок, че­ресчур откровенен даже с явными своими недоброжела­телями; рассеян, особенно когда работает; совершенно не заботится о том, чтобы выглядеть в обществе солидным, представительным; говорит, что думает, иногда мо­жет в глаза человеку сказать такое, что Лиля готова сквозь землю провалиться.

Сергей очень много читал, — наверное, треть его зар­платы уходила на книги и всевозможные журналы, — интересовался историей, животным миром, палеонтоло­гией, путешествиями, любил технику, до сих пор участво­вал в областных соревнованиях по мотоспорту. Разве перечислишь все, что интересует и занимает этого взбал­мошного человека? В отличие от многих разносторонних людей, которых Лиля встречала на своем пути. Сергей все свои увлечения доводил до совершенства. Если уж фотографирует, то в городе нет ему равных. О том, что он виртуозно ездит на мотоцикле, все говорят. Лиля од­нажды присутствовала на мотоциклетных соревнованиях и пришла в ужас, глядя на ревущие, бешено мчащиеся машины. Она даже не ощутила никакой гордости, когда на шею ее грязного, потного, но счастливого мужа наде­вали полосатую ленту с медалью.

Сергей перешел на четвертый курс университета и, что удивительно для заочника, не имел ни одной тройки, хотя Лиля не сказала бы, что он усердно занимается. Сергею вполне хватало сессии, он успевал подготовиться и прекрасно сдать экзамены.

К сожалению, случилось так, что все достоинства Сергея Волкова в глазах его жены обратились в недо­статки. Лиле гораздо приятнее было бы видеть мужа не в потертой кожанке, на мотоцикле, даже завоевывавшего призы на соревнованиях, а в хорошо сшитом костюме, белой рубашке с галстуком. Третий год Лиля уговари­вает его купить зеленую велюровую шляпу, но Сергей неумолим. Ни галстука, ни шляпы он не признает. И Лиля понимала, что рядом с ней, нарядной и модной, Сергей выглядит бедно.

Если бы Лиля как следует поразмыслила над тем, почему она лжет мужу, то, наверное, пришла бы к мыс­ли, что ей хочется хоть чем-нибудь досадить ему. Его обаяние почему-то не распространялось на неё, его ве­селый нрав раздражал. Она мучительно волновалась, когда они бывали в гостях, опасаясь, что он скажет что-нибудь не так. Лиля не понимала своего мужа, и это непонимание постепенно переродилось в подозритель­ность, а потом в недоверие. Все говорят, что он умный, а ей, Лиле, ничего не стоит обмануть его. И, сделав это, Лиля чувствует превосходство над ним. Ее беспричинная ложь — маленькая месть мужу.

В дни больших ссор Лиля испытывала моральное удовлетворение от того, что у нее есть Оленин, который в письмах клянется в любви к ней. Это давало ей ни с чем не сравнимое чувство превосходства над мужем. Сокрушалась лишь об одном, что не может сказать ему об этом. В такие моменты она остро жалела, что Оленин не был настойчивым. А как иногда подмывало бросить в лицо Сергею, что есть человек, который любит ее. Посмотреть, как он взовьется, что с ним будет.

Оленин писал страстные письма, умолял каким-нибудь образом вырваться в Ленинград. Стиль его писем был тяжел и сентиментален. Он хотел заехать в город на обратном пути из Закарпатья, но Лиля всячески воспротивилась этому. Во-первых, она не чувствовала особого влечения к Оленину, во-вторых, боялась огласки. Пообещала ему при первой же возможности приехать в Ленинград.

Один раз, когда она с Сергеем особенно крепко поругалась, Лиля чуть не уехала в Ленинград. Уже договорилась с Рикой Семеновной, что пропустит два дня, но тут Сергей, будто предчувствуя что-то, пришел к родителям, где она ночевала, и при всех признал себя виноватым, чего раньше с ним никогда не случалось. И Лиля осталась.

Рядом в удобных креслах ТУ-104 сидели два человека. Третий, их сын, порозовевший и разметавшийся, сладко спал у отца на коленях. Два человека думали об одном и том же, но совсем по-разному.

Видя обострившийся профиль жены, чувствуя ее горячую руку, Сергей испытывал к ней нежность. Какая она красивая! Непонятно лишь одно: почему она стала такой нервной, недовольной? Любой пустяк может вызвать у нее вспышку гнева. Даже сын ее подчас раздражает. И это когда они вдвоем. На людях Лиля приветливая и ровная. Всем она нравится, и все говорят, что ему повезло с женой. Даже женоненавистник Козодоев, как-то побывав у них в гостях и послушав Лилину игру на пианино, сказал, что Сергей счастливчик.

А он, Сергей, почему-то не чувствует себя счастливым. Одна за другой лопаются невидимые нити, связывающие их. Помнится, раньше его всегда тянуло домой, а теперь он все чаще задерживается где-нибудь с приятелями. С удовольствием уезжает в командировки. И кстати, там, в гостинице, вечером лучше работается, чем дома.

И в разговоре с Лилей он стал, как лоцман, ведущий корабль по опасному проливу, избегать всяких подводных течений и рифов. И все равно иной раз из ничего возникает ссора. Тогда жена уже не кажется красивой и желанной. Хочется убежать из дома и больше не воз­вращаться. Но почему-то уходит из дома она, а он мучается и страдает, дожидаясь, когда она наконец вер­нется.

Приближаясь к незнакомому Андижану, Сергей вну­шал себе, что нужно быть предельно сдержанным и на глазах Лилиных родителей не ссориться с женой. Нужно взять себя в руки, в самом зародыше подавлять возни­кающее раздражение, не давать ему перерасти в гнев. Нет ничего отвратительнее, чем ссора мужа и жены на глазах у других. А Лилины родители, естественно, все­гда будут на стороне своей дочери. Ведь говорила жена: ему необходимо произвести самое хорошее впечатление на ее родителей, от этого очень многое зависит в их жиз­ни. Тогда Сергей не принял эти слова слишком всерьез, но потом сама жизнь подтвердила, что Лиля была права.

На табло вспыхнули надписи, и ТУ-104 стал снижать­ся, Лиля еще крепче сжала его руку и теснее прижалась к мужу. Сергей погладил жену по руке и, нагнувшись, поцеловал в щеку. Откуда ему было знать, что ей просто было страшно.

— Назад мы поедем поездом, ладно? — сказала Лиля.

6

Стол накрыли в винограднике. Матовые гроздья висели над самой головой. На столе всего было много, и все подавалось в большой посуде. В стеклянной квадратной чашке крупно нарезанные помидоры, лук, огурцы. На плоских тарелках ветчина, красная икра, сар­дины. Меж закусок выстроились бутылки. От шашлычницы, которая дымилась неподалеку, плыл аппетитный запах: смесь уксуса, лука и жареного мяса. У шашлыч­ницы священнодействовал Николай Борисович Земельский. Он был в широченных сатиновых трусах. Круглый живот торчал, как большой арбуз. Николай Борисович что-то мурлыкал себе под нос.

Все уже сидели за столом и ждали хозяина. А он не спешил: медленно поворачивал над пылающими углями длинные шампуры с шашлыком. Мясо трещало, в угли капал сок, и они шипели.

— Хоп, — сказал Николай Борисович, и тотчас Капитолина Даниловна поднялась с места и подошла к му­жу с тарелкой.

Николай Борисович разлил в высокие хрустальные рюмки коньяк, обвел всех темным прищуренным гла­зом. Второй глаз у него был стеклянный, но сделан так искусно, что не сразу и заметишь.

— Выпьем за всех нас, — коротко произнес он хрип­ловатым голосом и первым выпил.

Сергею понравилось, что тост был кратким. Если бы тесть стал долго говорить, то шашлык остыл бы.

За столом сидели Николай Борисович, Капитолина Даниловна, Сергей, Лиля и Витя, ее младший брат. Глава семьи подцепил вилкой кусок шашлыка, пожевал и обвел семейство выжидающим взглядом. И тотчас по­сыпались восторженные возгласы:

— Шашлык удался. Очень хорошо, что ты еще доба­вил столовую ложку уксуса!

— Потрясающий шашлык! Просто тает во рту!

— Пап, ты нынче превзошел самого себя! — мягким ломающимся тенорком высказался шестнадцатилетний круглощекий Витя, удивительно похожий на мать.

Сергей понял, что и ему надо что-то сказать, тем бо­лее Лиля косо взглянула на него.

— Очень вкусно, — с набитым ртом сказал он. Шашлык действительно был великолепный. И потом, его так долго ждали, что уже от одного запаха слюнки текли.

— Наш папа здесь признанный шашлычник, — заме­тил Витя. — К нему ходят учиться. — И взглянул на Сер­гея, чтобы узнать, какое впечатление произвели на него эти слова.

Жара стала спадать, и Сергей немного оживился. Он впервые был в Средней Азии и погибал от жары. Хотя они с Лилей спали в виноградной аллее под марлевым пологом, дышать было нечем. Уже утром он просыпался с тяжелой, чугунной головой. Он бы и еще поспал, но не давало солнце. Любой пробивающийся сквозь листву виноградника маленький лучик жалил, будто его пропу­стили сквозь увеличительное стекло. В усадьбе Земельских был небольшой бетонный хауз — пруд с мутной теплой водой. Сергей часами просиживал в этой лоханке, но лучше себя не чувствовал. До сих пор — они уже в Андижане пять дней — Сергей еще толком и с городом не познакомился. Выйти днем за каменные ворота дома — это значит попасть в настоящее пекло. И лишь вечером — а вечер здесь наступал сразу, как только солнце пряталось за горами, — он чувствовал себя более или менее сносно.

Земельские занимали половину большого дома на улице Крупской. В трех комнатах жили, а в четвертой, узкой и полутемной, был врачебный кабинет Николая Борисовича. Все свои пользовались калиткой рядом с большими воротами, а больные стучались в парадный подъезд, который сообщался с кабинетом. Днем Нико­лай Борисович принимал больных в поликлинике, а ве­чером они звонили в парадную. Услышав звонок, Земельский надевал белый халат, который висел в большой комнате на гвозде, и не спеша направлялся в кабинет. В это время никто из домашних не имел права заходить туда. Появлялся Николай Борисович скоро. Доставал из кармана белого халата деньги и небрежно бросал их в большую хрустальную вазу, что стояла на серванте. К тому времени, когда кончался день и на окна спуска­лись белые шелковые шторы, в вазе набиралась прилич­ная сумма из смятых бумажек.

Утром ваза всегда была пустой.

По сути дела, вся жизнь проходила во дворе. Сад у Земельских был большой и спускался к узенькому ру­чейку, петлявшему меж поблескивающих на солнце бе­лых камней. В саду росли яблоки, груши, персики, айва, инжир. Были и еще какие-то южные деревья, но Сергей даже названия не запомнил. В углу двора стоял курят­ник с голубятней. Штук тридцать кур бродили по саду. Десятка два голубей ворковали на крыше, сидели на вы­соких перекладинах. Если их пугнуть, они охотно взле­тали и долго кружили в бледном знойном небе, а когда опускались, долго раскрывали и закрывали маленькие клювы.

С Николаем Борисовичем у Сергея были ровные от­ношения, но иногда он ловил на себе его внимательный взгляд. Чувствовалось, что глава семьи приглядывается к своему зятю, изучает. Капитолина Даниловна была радушной и внимательной. Всегда подкладывала в та­релку лучшие куски, спрашивала, что приготовить на обед. Работала она в детском саду и домой приходила уже в час дня. На кухне ей помогала пожилая худоща­вая узбечка, которую звали Мизида.

Какие-то люди приносили в дом помидоры, дыни, мясо. Молча передавали пакеты, корзины и уходили. Сергей много слышал про легендарного друга дома Карла, который все может, но пока его еще не видел. Карл отдыхал в Крыму и должен был со дня на день вернуться в Андижан.

Каждое утро, когда тесть уходил в поликлинику, Сер­гей забирался в пропахший лекарствами кабинет Нико­лая Борисовича и, разложив на столе большие листы в клетку, пытался работать, но на такой жаре голова соображала туго.

Николай Борисович снова налил в рюмки. Шашлык на тарелках, будто инеем, подернулся пленкой жира, но все равно было вкусно. Прилетевший с гор ветерок про­шуршал над головой в винограднике, приятно обдал прохладой лицо.

Две собаки — чистокровная длинноухая спаниелька Муза и помесь дворняги с овчаркой Джек — сидели у ног и преданно смотрели в рот, ожидая, когда им перепадет кусок. Слушая охотничьи рассказы Николая Борисови­ча, Сергей уже два раза незаметно подбросил собакам мяса. С Музой у него с первого дня завязалась дружба. Джек тоже был добрый приятный пес. Одно ухо у него стояло прямо, как и положено овчарке, а второе, напо­миная о плебейском происхождении, как раз посередине подломилось. Впрочем, это делало Джека еще более сим­патичным. Его длинная клыкастая морда приобретала от этого добродушное и несколько лукавое выражение.

— Ты ел жареных кекликов? — спросил Витя. Сергей даже не слышал про кекликов. Витя снисходительно улыбнулся и продолжал:

— Это горные куропатки. В прошлом месяце папа был на охоте и убил двенадцать кекликов.

— Больше всех, — ввернула Капитолина Даниловна.

— Наш папа отличный охотник, — прибавила Лиля.

Николай Борисович вытер губы бумажной салфет­кой и откинулся на спинку плетеного кресла. Над его плечом чуть заметно шевелилась виноградная ветка. На маленький глянцевый лист уселся зеленый богомол. Пошевелив блестящими крыльями, сложил на груди передние в зазубринах ноги и застыл в этой смиренной позе, покачиваясь вместе с листом.

— Вы бы видели, какое лицо было у Джалилова, когда мы собрались у машины, — сказал Николай Бо­рисович. — Он ведь считает себя здесь лучшим охотни­ком. В сумке у него было всего пять кекликов!

— Папа привез из Германии ружье, которое стоит больше тысячи! — с гордостью сообщил Витя.

— Как эта фирма называется, я забыла? — спросила Лиля.

— «Голанд-Голанд»,— сказал Николай Борисо­вич. — Я это ружье взял во дворце Хорти.

Бросив на Сергея торжествующий взгляд, Витя при­бавил:

— А всего у папы четыре ружья. И все дорогие. Папа, ты обещал мне одно подарить.

— Ты ведь не охотник, — улыбнулся Николай Бори­сович.

— Я сегодня из «воздушки» в винограднике трех во­робьев застрелил, — похвастался Витя.

Сергею стало скучно. Ему уже надоели эти разгово­ры про «нашего папу, который самый умный, самый доб­рый, самый-самый...». Никто никогда не возражал Земельскому, а когда он говорил, все смотрели ему в рот. А говорил Николай Борисович медленно, будто взвеши­вая каждое слово. И у него уже в привычку вошло после каждой фразы окидывать орлиным оком свое семейство. Поначалу Сергею казалось, что все они нарочно подда­кивают ему, как это иногда делают, чтобы ублажить нервного, капризного ребенка. Однако, присмотревшись, он понял, что и Лиля, и Капитолина Даниловна, и Витя совершенно искренне считают главу семейства ораку­лом, изрекающим только мудрые истины. Особой мудро­сти в этих истинах Сергей пока не обнаружил. Скорее, это были прописные истины, но у домочадцев они вызы­вали тихий восторг и благоговение.

Дома Николай Борисович держался ровно, никогда не повышал голоса. Этого, правда, и не требовалось: все его слова ловили на лету. Всякий раз вечером начина­лось обсуждение: что Николай Борисович любит, а что не любит. Случалось, Лиля звонила ему на работу и спрашивала, что сегодня приготовить на обед. Дыни в Андижане были удивительно вкусные и душистые, но та дыня, которую приносил Николай Борисович, была ка­кой-то особенной. «Потрясающая дыня», «Чудо-дыня!», «Папа, ты волшебник! Я никогда такую дыню не смогла бы выбрать!» — раздавались восторженные голоса.

Сергей как-то сказал Лиле, что уж слишком они мно­го дифирамбов поют своему любимому папочке. Лиля обиделась.

— Папа для нас делает все, — сказала она. — Разве могла бы я закончить университет без его помощи? Твои пятьсот рублей — это мизерная сумма по сравнению с тем, что давал мне отец. Ты посмотри, у нас в доме все есть. И опять же благодаря папе. Я удивляюсь тебе: что бы папа ни сделал, ты никогда не скажешь доброго сло­ва. Сидишь как бирюк. Поверь, если он почувствует, что ты его уважаешь, он ничего для нас с тобой не пожа­леет. Кстати, ты видел чешский хрусталь в гостиной? Мама согласна нам его отдать, дело за папой. Серёжа, будь к нему повнимательнее! Пожилой человек, ну что тебе стоит лишний раз сказать ему что-нибудь прият­ное?

На это Сергей С раздражением ответил, что четвер­той скрипкой в их слаженном оркестре он никогда не будет. Не может он лукавить даже ради чешского хрусталя!

Сергей уже отчаянно зевал и подумывал о том, как бы выбраться из-за стола, но тут его насторожили по­следние слова хозяина дома.

— Лиля мне прислала несколько твоих фельето­нов, — говорил он. — Хлестко написаны, ничего не ска­жешь! Ну и что, этих людей сняли с работы? Начальника ремстройконторы?

— Сидорова? — вспомнил фамилию Сергей. — Сняли. И по партийной линии влепили строгача.

— Печать — это великое дело, — солидно заметил Николай Борисович, прищурив глаз.

— Подумаешь, начальник ремстройконторы, — ска­зала Лиля. — После одного Серёжиного фельетона — его напечатали в центральной прессе — сняли с работы управляющего трестом леспромхозов.

— Вот даже как? — удивился Николай Борисович. Один глаз его — искусственный — не мигая, смотрел пря­мо, а второй — прищуренный — ощупывал Сергея.

Наверное, надо было что-то сказать, потому что все с интересом уставились на него. Даже порозовевший Витя, на голове которого, будто по волшебству, появи­лись узбекская тюбетейка, Помнится, когда садились за стол, ее не было. Но тут Сергея заинтересовало другое: смирно сидевший на ветке богомол вдруг сделал стреми­тельный рывок и схватил с другого листа большую ноч­ную бабочку. До сей поры сложенные будто для молитвы передние ножки яростно заработали, терзая зазубрина­ми и заталкивая в широко распахнутый рот трепещу­щую добычу. Лист задрожал, и богомол вместе с бабоч­кой перебрался на ветку. Он и на ходу шевелил челюстя­ми и пилил жертву своими зазубринами.

— Маленький, а какую бабочку сцапал! — поразился Сергей.

— Какую бабочку? — удивился Николай Борисович. Капитолина Даниловна, Лиля и Витя в тюбетейке — все разом взглянули на Сергея. У Вити округлились глаза и даже рот приоткрылся.

— Сняли, сняли, — улыбнулся Сергей. — И управ­ляющего трестом сняли. Если факты подтверждаются, то всегда после серьезных фельетонов кого-то снимают с работы, кому-то дают нахлобучку.

— Не понимаю, — пожала плечами Лиля. — При чем тут бабочка?

Сергею не захотелось портить аппетит богомолу, привлекая к нему всеобщее внимание, и он промолчал. После некоторой паузы Николай Борисович негромко кашлянул и сказал:

— Я тебе тут подброшу материал, а ты напиши в «Андижанскую правду» фельетончик.

— А что за материал? — поинтересовался Сергей.

— Сергею фельетон написать — раз плюнуть, — ска­зала Лиля. — Один раз он написал фельетон прямо в но­мер. В кабинете редактора. За два часа, Серёжа?

— Не помню, — поморщился Сергей.

Ему не понравился тон жены: угодливо-предупреди­тельный. С одной стороны, вроде бы с гордостью реко­мендует мужа отцу, с другой — за Сергея решает, пи­сать ему фельетон или нет. И потом, почему она не ска­зала, что посылает в Андижан его фельетоны?

— Я очень рассчитываю на тебя, Сергей. — сказал Николай Борисович.

— Надо познакомиться с материалом. Возможно, и не потянет на фельетон.

— У тебя бойкое перо, постараешься — напишешь.

— О чем все-таки речь?

— Об этом в другой раз, — уклонился от разговора Николай Борисович. Поднял рюмку и чокнулся с Сер­геем. — За тебя. Чтобы ты в этом доме был всегда своим человеком!

Несколько дней спустя Лиля радостно сообщила, что лапа разрешил забрать чешский хрусталь.

— На кой он нам? — спросил Сергей. — Поставить и то негде.

— Не вечно же мы будем жить в этой дыре! — воз­разила Лиля. — Получим когда-нибудь и настоящую квартиру.

Лиля почти каждый день показывала ему разные женские безделушки, импортные кофточки, украшения, которые дарили ей родители. И в глазах ее было столько счастья, что Сергей однажды не выдержал и сказал:

— Ты помешалась на этом барахле. Ну куда тебе столько? Хватаешь и хватаешь. Не солить же твои кофточки-платья!

— Ну и чудак же ты, Серёжа! — рассмеялась Лиля. Она только что получила от матери золотое колечко с би­рюзой, и даже резкие слова мужа не могли испортить ей настроение. — Радовался бы! Тебе не придется поку­пать. И потом, это подарки. А кто от подарков отка­зывается?

— Противно мне все это, — сказал Сергей и ушел в пропахшую лекарствами прохладную комнату порабо­тать.

Разговор с Николаем Борисовичем о фельетоне состоялся через неделю. Был такой же теплый вечер. Накрытый стол в винограднике, шашлык, коньяк.

Земельский на этот раз выпил больше обычного. На круглых щеках выступил румянец. Он то и дело брал с колен полотенце и вытирал пот. На бутылке «Цинан­дали», извлеченной из холодильника, тоже выступили мелкие капли.

Пристально глядя на Сергея, Николай Борисович ровным голосом, неторопливо изложил суть дела. Все семейство смотрело ему в рот и, когда он обращал на кого-либо взгляд, согласно кивало. Даже молокосос Витя с важным видом поддакивал, хотя был занят со­всем другим: потихоньку от всех совал под стол жирные куски остывшего шашлыка собакам.

Сергей внимательно слушал и не верил своим ушам: неужели тесть говорит все это серьезно? Он взглянул на Лилю: подперев щеку рукой, она спокойно смотрела отцу в глаза. Капитолина Даниловна грузной копной сидела на стуле и моргала, будто боялась заснуть. Витя, делая вид, что внимательно слушает, подносил к носу Джека очередной кусочек мяса, а когда пес, разинув пасть, со­бирался хапнуть, отдергивал руку. Джек укоризненно смотрел на него добрыми глазами, шевелил полусогну­тым ухом, и все начиналось сначала.

Вот какой материал для фельетона предложил Нико­лай Борисович. Нужно было свалить с занимаемого по­ста главного педиатра области Петрова. Никаких осо­бенных недостатков у него нет, с работой он справляется неплохо. Уже пять лет сидит на этом месте. Но дело вот в чем: эту должность необходимо передать Капитолине Даниловне. Во-первых, зарплата в три раза больше, чем у нее сейчас, во-вторых, авторитет возрастет. Капитоли­на Даниловна опытный врач и вполне с этой работой справится. Почва уже подготовлена, ее кандидатуру на этот пост поддержат. Если только удастся спихнуть Пет­рова, то место обеспечено Капитолине Даниловне. Она лечит на дому детишек высокого начальства, так что с этой стороны все в порядке, да и у него, Николая Бори­совича, есть среди врачей свои люди. Теперь все зави­сит от Сергея.

— Я должен написать фельетон на порядочного, чест­ного человека лишь для того, чтобы моя теща заняла его место? — уточнил Сергей после продолжительной паузы.

— Материал я тебе подброшу, — сказал Николай Бо­рисович. — Ходят слухи, что он сожительствует со стар­шей медицинской сестрой. Возможно, и взятки берет. И потом, в прошлом у него есть один прокольчик: в пио­нерском лагере, где он был врачом, вспыхнула эпидемия дизентерии. Два мальчика погибли. Правда, это было лет шесть назад, но факт есть факт.

— Вы все это серьезно? — тихо спросил Сергей, глядя в глаза тестю. Он только сейчас при свете электрической лампочки разглядел, какого цвета глаза у Николая Бо­рисовича. Искусственный — яркий, молодой, а настоя­щий — темно-коричневый и весь в прожилках. Круглое лицо тестя было невозмутимым. Это лицо никогда ничего не выражало. Человеческие страсти не оставляли на нем отпечатка. Что бы ни чувствовал Земелъский, на губах его всегда играла чуть приметная улыбка. Эта улыбка раньше казалась Сергею располагающей, добродушной. Сейчас он мог убедиться, что ошибался: улыбка была жесткая и недобрая. А лицо все такое же: розовощекое, гладкое, с круглым подбородком.

— Серёжа, это для мамы очень важно, — сказала Лиля, не решаясь взглянуть на него.

— Пошел прочь, противный пес! — отпихнул Витя со­баку и стал дуть на палец: Джек все-таки изловчился и выхватил мясо.

— Принести еще коньяку? — взглянула на мужа Капитолина Даниловна.

— Не надо, — сказал он.

— Вот что я вам скажу, Николай Борисович, — Сергей поморщился: Лиля под стулом наступила ему на ногу. — Более чудовищного предложения мне никто еще за всю мою жизнь не делал. Не будь вы мой родствен­ник...

— Это дело поправимое, — ровным голосом, с улыб­кой, будто приклеенной на губах, заметил Земельский. — Родственниками мы можем и не быть.

Тогда раздраженный Сергей не обратил внимания на эти слова, но зато потом часто вспоминал их.

— Неужели я похож на человека, способного на та­кую подлость?

— Папа, он пьян, — сказала Лиля, все сильнее на­жимая ему на ногу.

— Убери ногу! — огрызнулся Сергей и снова повер­нулся к тестю: — Опорочить человека лишь потому, что его место понадобилось кому-то другому.

— Не кому-нибудь, а твоей теще, — сказала Лиля. Сергей в упор посмотрел на нее:

— И ты тоже?

И хотя он был взбешен, где-то внутри себя горько улыбнулся, подумав, что невольно в его словах прозву­чало знаменитое: «И ты, Брут!»

— Мы с тобой не поняли друг друга. Считай, что никакого разговора не было, — Николай Борисович под­нялся. — Капа, убери со стола.

— Я хотел бы забыть, — сказал Сергей.

— Не придавай значения, — добродушно усмехнулся Земельский. — Если понадобится, я его и без печати свалю.

— Это ваше дело, — сказал Сергей.

— Не надо было этот дурацкий разговор и заво­дить, — заметил Николай Борисович и, взяв со стола бутылку коньяка, щелкнул по ней пальцем. — Это она, чертовка, виновата... бутылка со звездочками!

— Папа, Серёжа подумает, — вмешалась Лиля. Лицо у нее было расстроенное, на мужа она не смотрела.

— О чем я должен подумать? — метнул на нее обо­зленный взгляд Сергей. — О фельетоне? Или о том, что я здесь лишний?

— Ну, не надо так уж круто, — невозмутимо заметил Николай Борисович. — Мы тебя не гоним.

— Один раз тебя папа о чем-то попросил, — снова не выдержала Лиля.

— О чем-то! — взорвался Сергей. — Ты думаешь, что говоришь?!

— А вот на жену кричать нехорошо, — мягко укорил Николай Борисович. — Я бы попросил в моем доме.

— Коля, не нужна мне эта должность, — робко вме­шалась в разговор Капитолина Даниловна. — Такая от­ветственность! А сейчас я занята в детсаду всего четыре часа.

— Видишь, твоя теща совсем не тщеславна, — улыб­нулся Земельский.

— Теща — да, — заметил Сергей.

— Не называй меня, пожалуйста, так, — бросила на него косой взгляд Капитолина Даниловна.

— У мамы есть имя-отчество, — ввернул Витя и тоже неодобрительно посмотрел на Сергея.

— Тебя-то шурином можно называть? — усмехнулся тот.

Витя беспомощно взглянул на отца, потом на мать и совсем тихо ответил:

— Я не знаю.

— Спокойной ночи, — не обращаясь ни к кому в от­дельности, — сказал Земельский и, потрепав Джека за ухом, величественно удалился в свои комнаты.

— И что он выдумал! — свистящим шепотом сказала Капитолина Даниловна. — Мне нравится работать вра­чом в детском саду. В час дня я уже дома. А денег у нас, слава богу, и так хватает.

— Мама, я тебе помогу, — не глядя на Сергея, под­нялась из-за стола Лиля.

Витя, отводя в сторону глаза, тоже встал и, что-то насвистывая, ушел в темноту, где шелестели прокален­ной на солнце листвой фруктовые деревья.

Когда Капитолина Даниловна со стопкой грязных тарелок ушла в кухню, Лиля, со злостью швырнув на под­нос вилки, прошипела:

— Дурак, что ты наделал!

7

Внешне вроде бы ничего не изменилось в доме Земельских. По-прежнему Капитолина Данилов­на была приветливой и внимательной к Сергею. Николай Борисович держался ровно и больше не заводил разгово­ра о фельетоне. Правда, когда Лиля попросила его при­готовить шашлык, Земельский, криво усмехнувшись, ска­зал, что ему что-то не хочется. Если раньше Сергей ча­стенько ловил на себе его испытующий взгляд, то теперь Николай Борисович почти не смотрел на него. Иногда за день они не перекидывались и двумя словами. И юный Витя вдруг изменил свое отношение к Сергею. В первые дни он ходил за ним по пятам и расспрашивал его обо всем на свете. Теперь же бродил по саду с пневматиче­ским ружьем и стрелял в воробьев. Когда Сергей полю­бопытствовал, за что он убивает этих безобидных птиц, Витя, надменно выпятив нижнюю толстую губу, сказал, что воробьи вредители и клюют виноград, из которого папа делает сухое вино. И тут же перед самым косом у Сергея вскинул ружье и, тщательно прицелившись, вы­стрелил. Маленький серый комочек, зашуршав в листьях, упал по ту сторону белой глинобитной стены. Прислонив ружье к айвовому дереву, Витя перелез через стену и скоро вернулся с добычей. Воробьями он кормил боль­шую белую кошку.

Сергей с тоской считал дни, оставшиеся до отъезда. Еще и половины отпуска не гостит он здесь, а уже за­хотелось уехать. Несколько раз он один уходил из дома. Как-то забрался в старый город. Феодальной азиатской стариной повеяло от узких пыльных улочек с низкими серыми заборами, сложенными из кизяка. Глинобитные домики с плоскими крышами и верандами. Узкие арыки с мутной водой. За заборами буйно росли фруктовые деревья, а на знойных улицах было тихо и пустынно. Редко-редко встретится огромное дерево, в тени которого можно укрыться. Побывал Сергей в чайханах, где кра­сивые благообразные меднолицые старцы в черных с бе­лой вышивкой тюбетейках и цветастых стеганых халатах пили зеленый чай. Пиалы они держали на смуглых растопыренных пальцах, с достоинством поднося их к боро­датым ртам. Старцы часами могли сидеть на корточках с пиалами в руках и не произносить ни слова.

По узким улочкам с сосредоточенной задумчивостью семенили ишаки. Одни тащили за собой огромные арбы с арбузами, дынями, корзинами с помидорами, виногра­дом, на других восседали узбеки в полосатых, раскры­тых на волосатой груди халатах. Босые ступни почти ка­сались белой пыли на дороге. Жаркими днями вся жизнь в городе проходила в замедленном темпе. Ни люди, ни животные, ни птицы — никто не делал лишних движений, никто никуда не торопился.

Как-то утром Сергей по привычке хотел пойти в ка­бинет Земельского и поработать, но Лиля сказала, чтобы он больше не сидел в кабинете: папе это не нравится. И потом, разве в доме мало комнат?

Сергей перестал ходить в кабинет. Он понимал, что между ним и тестем пробежала черная кошка, но даже не предполагал, насколько это серьезно. Пока хозяина не было дома, он чувствовал себя свободно, но как толь­ко тот приходил, Сергею сразу становилось неуютно. Куда бы он ни пошел: в сад, искупаться в хауз или в го­лубятню — везде он наталкивался на колючий взгляд Земельского. По натуре Сергей был человеком незлопа­мятным и готов был помириться с тестем, хотя, в общем-то, никакой открытой ссоры и не было, но путей к этому примирению не видел. Когда он миролюбиво заговари­вал с тестем на ту или иную тему, тот холодно и веж­ливо отвечал.

В первые дни, разворачивая за обедом газеты, Ни­колай Борисович все и всех критиковал. Какие бы гран­диозные события ни происходили в стране, он ядовито посмеивался. Каждый новый запуск космического ко­рабля с экипажем в космос встречал ехидными насмеш­ками, говоря, что народные денежки выбрасывают в трубу. Зачем нам космос? Там ничего в ближайшие сто лет не построишь, не посеешь и не пожнешь. А де­нежная реформа? Раньше был рубль! Ощутимая едини­ца! А теперь гривенник. Бывало, дашь шоферу такси или швейцару в ресторане рубль-два, так это деньги! Шур­шат в руке. А что ему гривенник или двугривенный? Тьфу! Мелочишка.

Когда Сергей в ответ на эти речи пробовал возра­жать, Николай Борисович усмехался и, бросив на клумбу газету, снисходительно говорил, что он, Сергей, еще мо­лод и многого не знает. Сергей понимал, что человек, от­сидевший в тюрьме за денежные махинации, мог, конеч­но, озлобиться, но не до такой же степени! «Вот там, — глубокомысленно изрекал Земельский, — люди живут.» Хотя «там» он был лишь во время войны и хапал обеими руками в домах богачей все подряд. Что еще этому че­ловеку надо? Из колонии освободили досрочно. Работой обеспечен. Дом — полная чаша. Денег, как говорится, куры не клюют. Вот разве что с облигациями получилась осечка: прикрыли это дело. И остался на долгие годы ле­жать закопанный в курятнике ящик с законсервирован­ным миллионом двухпроцентного государственного зай­ма.

И когда Сергей еще в самые первые дни их приезда в Андижан сказал тестю, что жаловаться на жизнь ему грех, тот, снисходительно усмехнувшись, сказал:

— Мир велик, и людей в нем много. Вот ты читал про громкие процессы над валютчиками, которые накопили столько всякой валюты и золота, что стали подпольными миллионерами. Их жестоко осудили, а некоторых даже расстреляли. Задал ты себе хотя бы раз такой вопрос: за что? За что расстреляли или посадили этих людей? За то, что они умели деньги делать? Так ведь для этого нужна хорошая голова, особенно в наших условиях. Лично я уважаю этих людей и восхищаюсь ими. Представь себе, что они родились бы в капиталистической стране. Это были бы уважаемые люди, и никому в голову не при­шло бы считать их преступниками, как никто не считает преступниками Рокфеллера, Моргана, Ротшильда и мно­гих других миллионеров. Они занимают в государствен­ном аппарате ответственные посты, определяют мировую политику. Раз у нас существует принцип материальной заинтересованности, то почему же талантливым людям нельзя обогащаться? Если я умею делать деньги, то не мешайте мне. Я ведь не ворую, не убиваю. Ну что тут было преступного с этими облигациями? Я скупал их у своих клиентов. Да они даром мне отдавали их. Ну что может выиграть человек на облигации стоимостью в две-три тысячи на старые деньги? А когда их у меня собра­лось на сотни тысяч, процент вероятности выигрыша, естественно, увеличился. Государство от этого постра­дало? Нет! Что я один выиграл на эти облигации, что тысяча человек. Люди, которые продали мне свои облигации, пострадали? Тоже нет! Они получили наличными тогда, когда им нужны были деньги. Как говорится, луч­ше синицу в руки, чем журавля в небе. За что же я тогда пострадал?

На это Сергей ответил:

— У меня такое впечатление, что для вас не было ни революции, ни советской власти. Просто в голове не укладывается, что вы, советский человек, хотите жить по волчьим законам капитализма.

— Я хочу жить хорошо, и советская власть не запре­щает это людям. По-моему, наоборот, она заинтересова­на в том, чтобы все жили хорошо.

— Но не за счет других.

— Я ни к кому в карман не забираюсь.

— Но ведь это нечестно, пользуясь невежеством не­которых людей, выкачивать из них деньги!

— Мир всегда делился на умных и дураков. И ду­раки всегда тащили свои деньги умным, которые умели ими распорядиться на благо прогресса и цивилизации.

Вот тогда Сергей и сказал Николаю Борисовичу, что они совершенно разные люди и никогда не поймут друг друга. Спорить с ним и что-то доказывать было беспо­лезным делом. Честно говоря, Сергей впервые в жизни столкнулся с таким откровенным и убежденным хищни­ком. И даже растерялся. Для Земельского нет ничего святого, кроме денег. Никаких светлых идеалов. Деньги и деньги, как для пьяницы водка. Много разных хапуг, жуликов, любителей запустить руку в государственный карман повидал в своей журналистской практике Сергей, но вот с таким типом повстречался впервые. Все те ха­пуги и жулики, пойманные за руку, сознавали свое ни­чтожество и вину перед людьми и законом. У них не было никаких теорий и убеждений. Раз сошло с рук — попро­бую второй, и так до разоблачения. А потом покаянные слезы, битье себя кулаками в грудь и клятвы начать но­вую, честную жизнь. Эти люди сознавали, что они зани­маются нечестными делами, и готовы были к расплате за это. Земельский не считал накопительство нечестным и недостойным занятием. Наоборот, он возмущался государственным строем, при котором это дело считалось преступлением.

Позже Сергей понял, что они с тестем не только раз­ные люди — это было бы слишком мягко сказано, — ме­жду ними непреодолимая пропасть. Их разделяет все: идеалы, взгляды на жизнь, сама жизнь. Из разных миров они, и просто удивительно, почему оказались под од­ной крышей. Но все это он понял гораздо позже, а тогда, в Андижане, лишь изумлялся тестю.

И Лиля в этом доме стала какая-то другая, неузнавае­мая. Очень часто надолго исчезала из дома, бросив Сер­гею на ходу: «Я к подруге!» С матерью на кухне о чем-то шушукались. Стоило появиться Сергею, как обе сразу умолкали. И еще новое: Лиля стала отводить свой взгляд, когда Сергей смотрел на нее. Когда приходил с работы отец, она вообще старалась не разговаривать с мужем.

Сергей часами возился с сыном. Учил его плавать в хаузе, гонять голубей, сажал его верхом на Джека и во­зил по саду. Сын засыпал его вопросами, на которые Сер­гей охотно отвечал, поражаясь детской любознательно­сти. Юрку интересовало все на свете: почему гусеница зеленая, откуда берутся листья на дереве, почему кошка ест воробьев, сколько виноградин можно зараз съесть. И так без конца. Случалось, что Сергей с позором убе­гал от него: на такой жаре голова отказывалась рабо­тать.

Ночью под марлевым пологом, когда Сергей и Лиля наконец оставались наедине, он пытался поговорить с ней начистоту, но стоило лишь завести разговор про ее отца, как она замыкалась и не отвечала. А когда разо­злившийся Сергей повышал голос и начинал возмущать­ся, поворачивалась к нему спиной и шептала: «Не мо­жешь потише? Папа услышит!»

Все слова Сергея отскакивали от жены, как горох от стенки. По поводу фельетона Лиля сказала, что Сер­гей мог бы и не писать его, раз совесть не позволяет, но с отцом так разговаривать не имел права. Он все-таки у него в гостях. Мог бы как-нибудь по-другому. А во­обще — и в этом она уверена — Сергей должен был вы­полнить просьбу отца. Пусть не фельетон, критическую статью хотя бы. А если бы он это сделал, то отец...

— Подарил бы нам бухарский ковер? — зло ска­зал Сергей.

Лиля как-то странно посмотрела на мужа и вздох­нула.

— Ты совсем не знаешь моего отца.

— И знать не хочу!

— Я очень жалею, что все так получилось, — Лиля обняла его и, поцеловав, прошептала: — А может быть, ты все-таки напишешь этот дурацкий фельетон, Серёжа? Я хочу, чтобы у нас все было хорошо. С моим отцом не стоит ссориться.

Сергей отвернулся от нее и, чувствуя, как гулко за­стучало сердце, сказал:

— Вот сейчас я понял, что не только твоего отца — тебя совсем не знаю.

Отодвинувшись на край постели, Лиля с досадой ска­зала:

— Ты упрямый, как ишак, или...

— Ты хочешь сказать, дурак?

Лиля промолчала.

Если днем в присутствии других Сергею приходилось сдерживаться, то ночью он высказывал жене все, что думает об этом доме. Когда вспыльчивый Сергей повы­шал голос — в винограднике под пологом, — неподалеку раздавалось характерное покашливание Земельского. У Сергея создалось такое впечатление, что тесть подслу­шивает.

Шли дни, а отношения оставались натянутыми. Все в этом доме было фальшивым насквозь: медоточивые разговоры отца и детей, неприкрытая лесть и восхищение его особой, холодное вежливое внимание к Сергею. На­доела ему эта неестественная жизнь.

Кто чувствовал себя здесь прекрасно, так это сын Юра: бегал в панамке и трусиках по саду, пускал в хаузе бумажные кораблики, с утра до вечера ел всевозможные фрукты, возился с собаками, курами, голубями и всем задавал бесчисленные вопросы. Спал он тоже в вино­граднике, с Капитолиной Даниловной. Земельский спал отдельно, под айвой. Редкий день он не приносил внуку подарка: плитку шоколада, заводную игрушку, сочную грушу. Иногда брал Юру на колени и, тыкая пальцем в тугой живот, говорил:

— Чем сегодня набил свой курсак? Виноградом, ар­бузом или дыней?

Юра на такие вопросы не отвечал. Запустив руку деду в карман и ничего там не обнаружив, начинал вер­теться и скучать. Мальчишка он был удивительно по­движный и непоседливый. Подержав на коленях минут пять, дед легонько шлепал его и отпускал. Наверное, больше и не вспоминал про внука до следующей встречи.

Когда хозяин возвращался с работы, встречали его все, кроме Сергея. Этот каждодневный ритуал сначала смешил Сергея, потом начал раздражать. Не из дальних странствий ведь возвращался Николай Борисович, а из поликлиники, которая всего-то в семистах метрах от дома.

Все кончилось самым неожиданным образом.

Последнее время Сергей стал забираться на голубят­ню и шугать голубей. Лежа на горячей шиферной кры­ше, с удовольствием наблюдал за красивыми разноцвет­ными птицами, высоко кружащими в бледном небе. Ино­гда какой-нибудь голубь складывал крылья и камнем падал вниз. Над самыми деревьями выходил из затянув­шегося штопора и, перевернувшись через голову, точно планировал на длинный гибкий шест. Как ни в чем не бывало переступал розовыми лапками с белыми пучками перьев, чистил клювом крылья, ворковал, боком придви­гаясь к сидящей неподалеку голубке.

В этот день голуби летали долго. Небо было бездон­но-голубым с маленькими розовыми облаками. Голуби один за другим слетали с насеста на крышу, с крыши ны­ряли в проем на чердак, где у них были гнезда. На длин­ной поперечине остались лишь два голубя: белый с ко­ричневым — он был мастер делать кульбиты над голу­бятней — и чёрная голубка с пёстрым хохолком на точё­ной головке. Голуби не ухаживали друг за другом: смирно сидели рядком и смотрели в ту сторону, где скрылось солнце.

Сергей уже собирался слезать с крыши, когда услы­шал совсем близко знакомые голоса: Лилин и Николая Борисовича. Очевидно, они сели на скамейку, что рядом с голубятней. Первым его движением было встать и спу­ститься вниз, но, услышав слова тестя, Сергей раздумал.

— Дело прошлое, — говорил Земельский, — но зря ты со мной не посоветовалась, когда замуж выходила. Не нравится мне твой муж.

— Поверь, папа, он хороший парень, но…

— Кстати, где он?

— Гонял голубей, а потом, наверное, пошел прогу­ляться.

— Он опять был в моем кабинете, я ведь просил тебя.

— Сергей там не работал. Может быть, бумагу взял.

— Что он там чиркает все время?

— Заканчивает повесть о своем детстве.

— И ты веришь, что из этого будет какой-нибудь толк?

— Папа, он очень способный человек. Об этом гово­рят все.

— Я не верю в это. — И после длительной паузы: — Ты любишь его?

— Последний год мы часто ругаемся. Иногда мне кажется, что я ненавижу его. Он бывает вспыльчивым, грубым.

— А как к сыну относится?

— Я не скажу, что Сергей очень нежный папаша, но любит его. В их семье не принято открыто проявлять свои чувства.

— Послушай, что я тебе скажу. Вы с ним совершен­но разные люди и не подходите друг к другу.

— Об этом мне уже многие говорили.

— Ну вот, видишь! Я не верю в вашу совместную жизнь. Чем скорее вы расстанетесь, тем будет лучше. По крайней мере, для тебя.

— А как же сын?

— Об этом не беспокойся. Если понадобится, мы возь­мем мальчишку к себе и воспитаем. Ты молода, красива и найдешь себе прекрасного мужа. Но расставаться нуж­но немедленно. Потом будет поздно. Семейная жизнь — это болото, которое может засосать, и тогда уже никаки­ми силами не вырваться. Я понимаю, ты привыкла к не­му, вас сын связывает, но надо все рвать. Сейчас это сде­лать легче и проще, чем потом. Юра еще маленький и ничего не понимает. Сейчас для него потеря отца — ми­молетная неприятность, а потом сыну даже с плохим от­цом будет трудно расстаться.

— Может быть, все у нас наладится, — помолчав, сказала Лиля, но в голосе ее особой уверенности не было.

— Я мог бы для вас многое сделать. Ты знаешь, для своих я ничего не жалею, но запомни: пока ты с этим че­ловеком, я палец о палец не ударю, чтобы тебе помочь.

— Неужели из-за этого фельетона?

— Я долго присматривался к нему. И этот фельетон раскрыл все карты. Это не наш человек. Больше я ему никогда и ни в чем не доверюсь. Он из того рода-племе­ни, которое я ненавижу. Дело совсем не в фельетоне. Ну, не хочет писать и не надо, хотя я и не понимаю этой на­ивной принципиальности. Ради родных, близких людей можно поступиться и своими принципами. Надеюсь, жизнь его еще научит и он со временем поймет, что такая твердокаменная принципиальность граничит с глупо­стью. Стоит ему оступиться, — а это не исключено, — и на работе, и в городе от него все быстро отвернутся, вот тогда он вспомнит про родственников. Человек, кото­рый не может ладить с близкими, и на работе невыносим. Как к нему относятся в редакции?

— По-разному. Он ведь и там говорит в глаза все, что думает, а это не всем нравится.

— Не пойму я его. Вроде бы не дурак, а ведет себя как последний глупец.

— Папа, мне с ним бывает трудно, просто, невыноси­мо жить, но он честный человек — тут не может быть ни­каких сомнений. За эти три года я его хорошо узнала. Пусть у него будут неприятности на работе, скандал дома, но он всегда поступит так, как подсказывает ему совесть. Не нужно было тебе просить его об этом фель­етоне. В конце концов, я сама бы написала, а потом, дома, попросила бы Сергея поправить.

— Да разве в этом дело? Я хотел бы иметь зятя-еди­номышленника, а не врага. А он мой враг. Следователь­но, и твой. И если сейчас ты это уже чувствуешь, то что будет дальше? Лучше вам расстаться тихо-мирно. Ну, погрустишь немного, а потом и это пройдет. Встретишь другого мужчину, только сначала покажи его мне. И уезжай ты из этого городишки! Поедем с тобой на теплоходе по Волге, рассеешься, отдохнешь. Я ведь вижу, что тебе тяжело с ним и ты совсем не отдох­нула.

— Я не знаю ,папа, — сказала Лиля. — Может быть, ты и прав.

Больше Сергей не мог выдержать. Он вскочил и, грохоча шифером, спрыгнул прямо на дорожку перед ними. У Лили лицо пошло красными пятнами. Она схватила отца за руку, а он, моргая, с невозмутимой улыбкой смо­трел на Сергея.

— Я знаю, что нужно делать, — неожиданно для себя спокойно сказал Сергей. — Уехать отсюда! И немедлен­но!

— А подслушивать, молодой человек, нехорошо, — сказал Земельский, все так же криво усмехаясь.

Собрался Сергей за несколько минут. Когда вышел с чемоданом на веранду, все сидели за столом и ужи­нали.

— Я хотел бы взять сына, — сказал Сергей.

Грузная, с огромными толстыми руками и плечами штангиста, Капитолина Даниловна прижала Юру к себе и хрипло крикнула:

— Не отдам!

— Не кричи, мама, — спокойно сказала Лиля и взглянула на мужа. — Зачем тебе сын?

— Я не хочу, чтобы он оставался в этом доме.

— Твой самолет улетает завтра в полдень, — сказала Лиля. — Можешь не спешить.

— Проводи меня до ворот, — попросил Сергей. Лиля взглянула на отца, пожала плечами и поднялась из-за стола.

— Ты сумасшедший, Сергей, — сказала она.

За воротами он взял Лилю за руку и, стараясь быть спокойным, сказал:

— Ты отлично понимаешь, что в этом доме мне оста­ваться больше нельзя. Лучше я переночую на вокзале, чем останусь здесь до утра. Я понял, что ты рабски по­слушна воле своего отца, который купил тебя с потроха­ми. И все-таки я прошу: уедем вместе!

— Ты говоришь чушь. Это мой дом. Я целый год не видела своих родителей.

— Твой отец хочет нас развести.

— Ты что же, считаешь, у меня совсем нет головы на плечах? Что мне делать, я как-нибудь сама решу.

— Вряд ли. Он за тебя решит, — сказал Сергей.— Значит, не поедешь?

— И тебе не советую. Мало ли о чем я говорю со сво­ими родителями? Не надо этому придавать значения. До конца отпуска двенадцать дней. Мог бы и подождать.

— Где? В аэропорту?

— Тебя никто не гонит, — пожала плечами Лиля. Сергей внимательно посмотрел ей в глаза и невесело усмехнулся:

— Твой отец прав, мы совершенно не подходим друг другу.

— Чего же ты тогда взбеленился?

— Ладно, — сказал Сергей. — Не будем попусту тра­тить слова. Запомни только одно: как бы твой папа ни решил нашу судьбу, — а я верю, что он может это сде­лать,— Юрку я не отдам им. Если даже мне придется драться за него. Я не хочу, чтобы он стал таким же, как твой отец.

— Не кипятись. Я тебе отдам сына, — спокойно ска­зала Лиля, — Доволен?

Сергей даже растерялся: такого ответа он не ожидал.

— Ну, это... прощай, — сказал он, нагибаясь за че­моданом.

— До свиданья, — ответила Лиля, и ничто в ее лице не дрогнуло. Повернулась и ушла, захлопнув за собой калитку.

8

Солнце еще не спряталось за лесом, когда Сергей приехал на озеро Заснежное. Поставил мотоцикл у покосившегося плетня, зашел в избу. Тетя Матрена, су­хонькая седоволосая женщина с острым птичьим лицом, узнала его, приветливо покивала головой в ситцевом, го­рошком, платке. На подбородке у нее белое мучное пятно, обнаженные худые руки по локоть в липком тесте. Хо­зяйка месила в красной глиняной квашне тесто.

— Давненько тебя не было, — сказала она, ребром ладони соскребая в квашню тесто с другой руки. — Слы­шу, трещит стрекоталка-то твоя. Думаю, кто бы это мог быть на ночь глядя? Колька-то, твой друг-приятель, уехал с театром на какие-то... представлять в другие го­рода, а больше рыбаков давно не слышно. Тут как на неделю зарядили дожжи, дорогу-то раскиселило, и пере­стали рыбачки ездить. Правда, третьеводни приехала на хутор одна городская, с удочками.

— Тетя Матрена, — сказал Сергей, — я сюда дней на пять. У меня еще отпуск не кончился.

Еще в самолете Сергей мечтал, как он приедет на За­снежное, будет на зорьке рыбачить, ходить за грибами, а спать на душистом сеновале, сквозь прохудившуюся крышу которого видны далекие звезды.

Был конец августа, и, хотя дни стояли погожие, на горизонте клубились дождевые облака. Хлеб на полях убрали и обмолотили. В лучах заходящего солнца желто светились соломенные скирды. По колючей стерне важно расхаживали белоносые грачи. В высокой траве мерцали красноватые цветы. На бугре белела березовая роща. В отдельности все деревья еще зеленые, но на общем фоне ярко рдели желто-красные пятна. Ивы на берегу будто опалило огнем, и чёрные бархатные камышовые метёлки местами побурели, выкрошились. Или птицы их выклевали, или ветер с дождем поработали. Сочные ка­мышовые листья-сабли поблекли, свернулись в бледные трубки, а белые лилии все такие же крепкие и упругие. Махнет с озера ветер, и в воду, на овальные листья тро­нутых ржавчиной кувшинок, просыплется коричневая пыль из зашуршавших камышовых шишек. К берегу при­било толстые, белые, в корявых кольцах и коричневых лепешках водоросли, напоминающие омертвевшие щу­пальца гигантских водяных тварей.

Озеро опоясывала едва заметная, примятая рыбака­ми травянистая тропинка. Сквозь кусты ртутно поблески­вала подернутая рябью вода. Спустившись ниже, Сергей увидел в камышах лодку. В лодке никого не было. На дне лежали бамбуковые удочки, спиннинг, деревянная короб­ка с червями, а рыбы что-то не видно. И тут он заметил тонкий шнурок, привязанный к уключине. Значит, рыба в садке. Захотелось взглянуть, что в нем. Поколебав­шись — на чужой улов без разрешения хозяина смотреть было не совсем удобно, — Сергей забрался в лодку и вы­тащил вместительный металлический садок. Улов был приличный: две крупные щуки, окуни, плотва, краснопер­ка. Рыба забилась в садке, и Сергей поспешно опустил его в воду. Но вокруг было тихо. Над головой в ветвях попискивали птицы. По колено в воде, весь облитый за­ходящим солнцем, стоял черный с белыми отметинами бычок и укоризненно смотрел на Сергея. В каждом боль­шом выпуклом глазу его отражалось по маленькому солнцу. С черной отвисшей губы срывались в тихую воду прозрачные капли.

Сергей выбрался из камышей и пошел дальше. Огибать все озеро ему не захотелось, и он свернул в рощу. Нижние ветки высоченных берез были неподвижны, а маковки заметно раскачивались, и от этого в роще стоял тихий гул. Здесь было прохладно и светло. Жёлто-крас­ным дождем просыпались на землю опавшие листья. В папоротнике, увядшем по краям, краснела костяника. Сергей сорвал несколько ягод и положил в рот. Кисло-сладкие, с твердыми косточками, они приятно освежали язык. Он снова нагнулся и вдруг отдернул руку: серебри­сто-желтая змейка проворно зашуршала по опавшим ли­стьям к дуплистому пню. Мгновение — и медянка исчезла. Змея не вызвала у Сергея чувства омерзения: очень уж она была изящная и красивая, с бронзовым бле­ском. Когда-то в детстве бабушка говорила ему, что самая опасная змея в лесу это медянка. Если она ужалит, когда солнце садится, то к утру человек умрет. А потом Сергей где-то прочитал, что медянки совершенно без­вредны.

Под берёзой он увидел большой красноголовый гриб. Достал нож и аккуратно срезал. Гриб был без единой червоточины. За кустарником краснели еще два гриба. Раздвинув ветви, Сергей сделал несколько шагов и за­мер: у огромной березы, к стволу которой прилепился высокий муравейник, на коленях стояла девушка. Длин­ные светлые волосы закрывали ее лицо. Одинокий луч заходящего солнца, с трудом пробившись сквозь листву, играл с ее волосами, заставляя их то вспыхивать, то гаснуть. Ослепительно блестел отлупившийся от ствола клин березовой коры. Не шевелясь, девушка смотрела на му­равейник. Вот она взяла тонкий сучок, ткнула его в кучу и близко поднесла к глазам. Когда девушка повернулась боком, Сергей узнал ее. Ни у кого больше не видел он таких огромных продолговатых глаз. Это была Лена Звездочкина.

Сергей почувствовал, как кто-то пробрался в его ре­зиновый сапог и теперь ползет по йоге. Взглянув вниз, он увидел, что стоит на муравьиной тропе и большие красные муравьи облепили сапог. И тут добравшиеся до тела насекомые принялись жалить. Сергей отскочил в сторону и, шлепнувшись на землю, принялся поспешно стаскивать сапог. Услышав шум, девушка проворно вско­чила на ноги и отбросила волосы с лица. Какое-то мгно­вение они молча смотрели друг на друга. Ее глубокие с голубоватыми белками глаза были ярко-синими. Вытряхнув муравьев из сапога, Сергей обулся и встал.

— Вы, конечно, подумали, что я за вами подсматри­ваю, — сказал он.

— Я еще не успела ничего подумать, — улыбнулась она. — Вот я действительно подсматривала за муравья­ми. Удивительный народец! Видите, рядом с муравей­ником ольховый куст? Нижняя ветка вся усыпана тлями. Посмотрите, муравейчики по одному бегают туда и, по­трогав тлю усиками, с наслаждением пьют молоко, ко­торое она им отпускает без всякой тары. И по-моему, это молоко с градусами, потому что муравьи становятся как пьяные. Дотронешься до них прутиком — совсем не реагируют.

— А я очень симпатичную змею видел, — вспомнил Сергей. — Медянку.

— Я змей боюсь, — содрогнулась Лена.

— Я думал, вы ничего на свете не боитесь, — улыб­нулся Сергей. — Так лихо ездите на мотоцикле, одна ры­бачите, вот в лес на ночь глядя ходите. И даже мура­вьи вас не кусают.

— Столько озер вокруг, а мы в Заснежье встрети­лись, — сказала Лена.

— Вы здесь впервые?

— Мне один рыбак рассказал про это озеро и объяс­нил, как сюда добраться.

— А мы-то с Николаем думали, что, кроме нас, никто про это озеро не знает, — сказал Сергей.

Лена взглянула на него и улыбнулась, блеснув ров­ными белыми зубами.

— Я никому не расскажу про ваше озеро.

Они спустились к лодке, и Лена, к великому удивле­нию Сергея, выбрав из садка снулую и пораненную рыбу, остальную выпустила в озеро.

— Как вы думаете, эта рыба больше не попадется на крючок? — спросила она.

— Это мы завтра проверим, — сказал Сергей.

Они забрались в лодку, Лена взяла весла. После каж­дого взмаха с лопастей срывались подкрашенные зака­том капли. Сергей смотрел на нее и молчал. Поймав его взгляд, Лена нахмурилась и отвернулась в сторону. Тогда Сергей тоже стал смотреть на полыхающее небо. Над березами кружились, собираясь в стаю, грачи. Те­перь они были не черные, а желтые с красными клювами. Желтые птицы в багровом небе — в этом было что-то зло­вещее.

— Вы надолго сюда? — спросила она.

— На неделю, а вы?

— Не знаю, — не сразу ответила она. — Может быть, завтра отчалю.

Он проснулся задолго до восхода солнца и, как это иногда бывает на новом месте, сразу не мог взять в толк, где находится. Таращил глаза на оклеенный пожелтев­шими газетами потолок, на угол древнего темно-вишневого комода, на низкие, почти квадратные окна, за кото­рыми едва брезжил рассвет. А когда все вспомнил, бодро вскочил на прохладный крашеный пол, натянул брюки и голый до пояса побежал на озеро умываться. Небо было чистое, сиреневая дымка путалась в колючих ветвях сосен, над лесом бледно светилась одинокая утренняя звезда. Холодная роса обожгла ноги. Сергей свернул с тропинки вниз и остановился: озера не было видно. От берега до берега колыхался густой молочный туман. В ту­мане спрятались камыши, осока, он застрял в растопы­ренных ветвях прибрежных ив. Казалось, само небо опу­стилось на озеро и скрыло его от глаз.

Спускаясь с бугра к воде — хутор стоял на холме, — Сергей трогал руками мокрые кусты. Туман был такой густой, что казалось, его можно, как вату, брать руками. Даже лицом он ощущал влажную, облипающую прохла­ду тумана. Сергей уже не шел, а плыл в густом клубя­щемся облаке.

Вот совсем близко зачернел просмоленный борт лод­ки. Нос виден, а корма спряталась в тумане. Сергей по­чистил зубы, поплескал на лицо, шею, грудь. Вода была на удивление теплой. Недолго думая, сбросил брюки, трусы и в чем мать родила бухнулся в воду.

Никогда еще он не купался в таком густом тумане. Видно было самое большее на полтора-два метра. Было весело и немного жутковато. Сергей нырнул, потом са­женками поплыл, а когда оглянулся назад, то ничего, кроме прилипшего к воде тумана, не увидел. Еще не ощу­щая опасности, завертел головой, но, в какой стороне бе­рег, вспомнить не мог. Поплыл вправо. Туман неохотно отступал, но берега не было видно. Развернулся и по­плыл в другую сторону. И опять нет берега. Не только бе­рега — нет неба: одна вода и туман. И тишина, как в по­гребе. Покрутившись на месте, Сергей выбрал наугад направление и поплыл. Озеро не такое уж широкое, в лю­бом случае приплывет к берегу. Плыл долго, даже заныли мышцы, но берега все нет и нет. Стало неприятно чув­ствовать себя на такой глубине совсем голым. Полезла в голову всякая чертовщина: а вдруг со дна поднимется пятипудовый сом и... Сергей даже передернул плечами. Он чувствовал беспокойство и вместе с тем сознавал всю комическую сторону своего положения. Глупо было кричать и просить о помощи, да и потом никто его не услышит в этом проклятом тумане. Но и барахтаться в воде, пока солнце не взойдет и не рассеет эту муть, было не­лепо. Надо плыть, но в какую сторону? Озеро в длину километра два, а в ширину метров шестьсот в этом месте. И он поплыл дальше. «Вот юмор будет, — думал он, — если утону в десяти метрах от берега. Черт же меня дернул искупаться!»

Плывя в беспросветном тумане, он вспомнил Лилю, сына. А что, если они не вернутся? Земельский может задержать их. Злость его прошла, и теперь все пред­ставлялось в ином свете. Лиля в разговоре с отцом ни­чего обидного не сказала о нем, Сергее. Может, не стоило рубить сплеча? Мало ли о чем говорят отец с до­черью. Ну, не сложились у него отношения с тестем, что тут такого? В конце концов, тесть за три тысячи километ­ров от них. Можно с ним вообще не встречаться. Стран­ное дело, как Земельский действует на Лилю! Она стала совершенно другой в Андижане. Никогда еще они не были так далеки друг от друга, как там. А Юрка, на­верное, лопает виноград и задает всем напропалую во­просы. Когда Сергей уходил, он был на руках у Капитолины Даниловны и смотрел на отца равнодушно. Не­ужели они и сына настроят против него?

Он уже потерял представление о времени, когда услы­шал знакомый характерный свист, и где-то в клубящем­ся тумане глухо булькнуло. Кто-то бросает спиннинг! Сергей саженками поплыл в ту сторону, куда шлепнула блесна. Он и раньше слышал тяжелые всплески, но это была щука. Сергей успокоился и стал слушать, как жуж­жит катушка и тренькает жилка. Вот снова раздался свист, и снова булькнуло, еще ближе. На этот раз Сергей изо всех сил заработал руками и ногами. И все же он ни за что не заметил бы жилку, если бы щука не схватила блесну. Неподалеку раздался громкий всплеск, и Сергей увидел торчащий из воды плавник. Он даже успел заме­тить во рту рыбины белую блесну. Спиннингист тащил добычу к себе. Катушка визжала, потрескивала. На кон­це жилки металась крупная щука. Выворачивая из орбит глаза, она с изумлением посмотрела на человека, затем стремительно сиганула в сторону, но Сергей уже схва­тился за блестящую жилку и стал подтягивать рыбину к себе. Насадив ей на губу тройник и загребая правой ру­кой, Сергей поплыл к лодке. Спиннингист дергал жилку, торопил. С жилки косо брызгали мелкие капли. Сергей заранее улыбался, представляя, какое сейчас будет лицо у рыбака, когда он увидит его.

Из тумана смутно обозначился черный борт лодки и неясная фигура человека. Человек стоял посредине и, ма­кая тонкий конец удилища в воду, крутил катушку. При­держав скользкую рыбину, Сергей свободной рукой ухватился за борт и увидел Лену. Девушка, ничуть не испугавшись, смотрела на него и улыбалась.

— Доброе утро, — сказала она. — Купаетесь?

Лена прихватила свои длинные волосы на макушке резинкой, и они свисали на спину пышным хвостом. На волосах поблескивали мелкие капли.

— Залезайте в лодку, — предложила она. — Я ведь вижу, вы устали.

— Вода такая теплая, — пробормотал Сергей. — Я, пожалуй, поплыву к берегу.

— Как хотите, — сказала она.

— Вот что, вы меня отбуксируйте к берегу, ладно? Ни черта не видно.

Лена улыбнулась и села за весла.

— У меня к вам просьба, — сказал Сергей. — Можно, я эту щуку отпущу? Взамен я вам поймаю другую.

Лена подняла со дна лодки притихшую рыбину и лов­ко извлекла из пасти тройник. Уже хотела было передать Сергею, но вдруг заинтересовалась и стала внимательно разглядывать щуку.

— Это моя вчерашняя, — сказала она. — Посмотрите, у нее на нижней губе дырка от крючка.

— Все равно она мне и с дыркой нравится, — сказал Сергей и, подержав щуку в руке, отпустил. Ударив хво­стом, она стремглав ушла в глубину.

— Спасибо, — сказал Сергей.

Лена медленно гребла. Сергей, держась одной рукой за борт, плыл рядом. Он и не заметил, как туман над го­ловой раскололся и открылось необозримое бледно-голу­бое небо. На горизонте, где земля и небо сливаются во­едино, возникла узкая ярко-желтая полоса, а немного погодя показался выпуклый багровый край солнечного диска. Широко и вольно брызнули во все стороны лучи. Туман над озером пришел в движение. Большие и ма­ленькие клочья отрывались от черной, жирно поблески­вающей воды и, растворяясь в лучах солнца, уползали к берегу. Уже расчистилась половина озера, стал виден берег и черные лодки на причале. Лена опустила весла и смотрела на берег. Туман от­ступил еще дальше, и на холме возник обновленный, буд­то умытый хутор.

— Вы заметили, как туман бежал прочь от солн­ца? — сказала Лена.

— Лучше бы он немного задержался у берега, — улыбнулся посиневшими губами Сергей. Он только сей­час почувствовал, что замерз и смертельно устал.

Лена, кажется, все поняла. Взглянув на дрожащего Сергея, подвела лодку к берегу, а когда он отпустил борт и сразу же окунулся по горло в воду, уплыла за склонив­шуюся над водой иву.

Сергей быстро оделся и стал подниматься по тропин­ке к дому. Приятно было чувствовать твердую почву под ногами. На бугре он остановился и крикнул:

— Лена-а!.. Подождите меня-а-а!

«А-а-а... Я-а...» — весело откликнулось эхо.

Они лежали у костра на брезенте и смотрели на огонь. Уха была съедена, чай выпит. В алюминиевый котелок сложены вымытые кружки и ложки. Небо над головой ярко усыпано звёздами, над кромкой соснового бора плы­вёт месяц. Сквозь кусты блестит озеро. Где-то в камы­шах покрякивают утки, а в кустах ворочаются, пописки­вают устроившиеся на ночлег птицы. С поля доносится совиное уханье. Нынче вечером Сергей увидел у скирды большую сову. Прилетела поохотиться на мышей. Пока было видно в сумерках соломенную скирду, над ней то и дело бесшумно взмахивала широкими крыльями больше­головая птица. А теперь ничего не видно. Плотная тьма обступила их со всех сторон.

В костре потрескивают сухие березовые дрова. Нет-нет да и стрельнет в ночь маленький раскаленный уго­лек. Когда Сергей поворачивает голову, то видит огром­ные глаза девушки. Сергей уже дважды поднимался и рубил топором сучья и березовые поленья, которые он заготовил еще днем. На косогоре молния располовинила березу, и он отрубил от нее огромный сук.

Дрожащий свет выхватывал из темноты приземистый куст можжевельника, ощущался горьковатый смолистый запах. Сергей прислонился спиной к шершавому сосново­му стволу и загляделся на огонь. Красные, белые язычки весело лизали сучья, перепрыгивали с одной ветки на другую, ярко вспыхивали сухие съежившиеся листья, по­стреливали сучки.

— Почему вы один, Сергей? — спросила Лена и, за­метив, что ее вопрос застал его врасплох, прибавила: — Вы можете не отвечать, я не обижусь.

Он поднял голову и встретился с ней взглядом: в больших глазах девушки пляшут огоньки. Отблеск ко­стра позолотил и пышные густые волосы. Глаза Лены были сейчас янтарного цвета. И смотрели они ему, Сер­гею, прямо в душу.

И он рассказал девушке все: о своей жизни, о ссоре с женой и тестем, о повести. Рассказал то, чего никому и никогда не рассказывал. Даже своему лучшему другу Николаю Бутрехину, Его прорвало, будто тучу, разро­дившуюся дождем. Он говорил и говорил.

Лена внимательно слушала его, ни разу не перебив. А когда он замолчал, нагнулась к костру и прутиком ста­ла перекатывать розово мерцающие угольки. Она столь увлеченно занималась этим бесполезным делом, что Сер­гей подумал: уж не зря ли он так неожиданно разоткро­венничался перед ней, почти совсем незнакомой девуш­кой. Наверное, ей совсем неинтересно было выслушивать его излияния. Больше того, он утомил ее, нагнал тоску. Человек приехал на озеро отдохнуть, и вот изволь выслу­шивать от первого встречного исповедь.

— Что же вы молчите? — не выдержал он. Глаза его тоже были прикованы к кучке углей. Некоторые из них уже подернулись серой плёнкой, другие все еще свети­лись, а самые верхние чуть слышно потрескивали, рас­сыпая яркие искорки.

— Я жду, — ответила она.

— Чего ждете? — удивился он.

— Когда вы меня спросите, почему я одна.

— Мне это и в голову не пришло, — растерялся Сергей.

Она прутиком придвинула угольки к огню, повернула Сергею порозовевшее от жара оживленное лицо.

— Я очень рада, — улыбнулась она. — Обычно люди, либо поведав о себе, ждут от другого того же. А мне совсем не хочется ничего рассказывать. Не то настроение.

— А я подумал, что вам неинтересно было меня слушать.

— Мне очень жаль, что я не тот человек, который мо­жет вам помочь, — с грустью заметила она.

— В этом-то я как раз меньше всего нуждаюсь, — су­ховато ответил Сергей и озабоченно взглянул на девуш­ку: не слишком ли резко прозвучали его слова?

— Да, вы ведь мужчины, — рассмеялась она. — Силь­ный пол. И ни в чьей помощи не нуждаетесь. Почему же тогда некоторые женщины из вас веревки вьют?

— Я для этого материал неподходящий, — усмехнул­ся и он.

— Вы самоуверенны и одновременно беззащитны,— сказала она. — И не хмурьтесь. Это очень хорошо. Го­раздо хуже, когда человеку присуще лишь какое-либо одно из этих качеств.

Сергей с любопытством посмотрел на нее: режет, как бритвой! И вместе с тем ему нравилось, что она так го­ворит. Пожалуй, если бы она принялась его утешать или жалеть, он замкнулся бы в себе и в глубине души стал ее немного презирать. Именно за то, что в подобных слу­чаях все утешают или жалеют.

— Я не буду вас спрашивать, почему вы одна разъ­езжаете на мотоцикле, но вот кто вас научил на нем ез­дить, мне очень интересно.

Лена рассказала, как познакомилась в ресторане, ку­да она иногда ходит обедать, с довольно симпатичным молодым человеком, чемпионом области по мотоспорту, а по специальности инженером.

— Дима Луконин, — улыбнулся Сергей. — Это он подзагнул, что чемпион. У него всего-навсего третий раз­ряд.

— А у вас? — быстро взглянула на него девушка.

— Давайте про Диму, — улыбнулся Сергей.

Как-то Лена пришла в мастерскую — сломалась пру­жина у часов — и увидела своего инженера за столиком с черным моноклем в правом глазу.

— Однажды он провожал меня домой, ночь была та­кой же звездной, как сейчас. Мой кавалер, взглянув на ковш Большой Медведицы, глубокомысленно изрек: «Вот Земля круглая, как и все планеты, но ведь есть у нее верх и низ? А раз есть, тогда, выходит, люди, которые там. (он небрежно топнул ногой по земле) внизу, хо­дят наоборот, вверх ногами?» Я долго смеялась, а когда ему ответила, он очень обиделся. Перестал меня учить ездить на мотоцикле и больше не приглашал в кино. И теперь, как увидит меня, делает вид, что мы незнако­мы. Но, должна вам признаться, часы он ремонтирует великолепно. Идут секунда в секунду и больше не пор­тятся.

— Что же вы такое ему сказали? — поинтересовался Сергей.

— Одну известную притчу. Древнегреческий фило­соф Плиний Старший излагал своим ученикам теорию Пифагора о сферичности земли. Один невежда прервал его, спросив: «А как же люди ходят на той стороне? По­чему они не падают вниз?» На это Плиний ответил, что и на той стороне земли, наверное, тоже есть дураки, ко­торые спрашивают у своих мудрецов, почему не падаем вниз мы.

— Я не читал Плиния Старшего, — улыбнулся Сер­гей. — Честно говоря, я и младшего не знаю.

Теперь рассмеялась Лена.

— То, что вы не знаете древнегреческих философов, не так страшно, но, надеюсь, глядя на звезды, вы не за­даете таких глупых вопросов девушкам?

Давно Сергею не было так хорошо и спокойно. Он знал, что потом будет вспоминать эти прекрасные теплые дни, звездные ночи, разговор у костра. И это будут самые приятные воспоминания за все лето. Завтра воскресенье и Лена уедет. В понедельник ей на работу. Она здесь уже пять дней. В этом месяце у нее накопились три свободных дня да плюс выходной, вот она и прикатила сюда.

Странные чувства испытывал к этой девушке Сергей. Вот уже второй день они вместе. Рыбачили на одной лод­ке, хотя оба признались, что предпочитают удить в оди­ночестве. А сегодня вечером вот заварили на берегу уху. И теперь сидят рядом и спокойно разговаривают. Иногда Лена вдруг замолкала и пристально смотрела на огонь. О чем она думала? Он не знал. Один раз ему показа­лось, что она взглянула на него как-то по-другому. Уди­вительное дело, рядом с ним ночью у костра красивая девушка, а он даже не сказал ей, что она ему нравит­ся. А Лена Звездочкина нравилась ему, но это чувство было каким-то необычным. Казалось, закрой сейчас гла­за и снова открой — и никого рядом не увидишь: лишь ночь, костер и месяц над крышей тёти Матрёниного дома.

Сергей приподнялся на локте и тотчас поймал ее взгляд. Насмешливый и вместе с тем настороженный. И он понял, что, как бы дружески они ни беседовали, Лена все время начеку. И стоит ему позволить себе ма­лейшую вольность, как она сразу поставит его на место. Ее необычной красоты глаза могут быть не только нежными, зовущими, но и непреклонными, жесткими.

— Вы курите? — вдруг спросил Сергей.

— Нет.

— И, конечно, не пьете.

— Отчего же? — улыбнулась она. — Иногда выпиваю в компании. А вам что, выпить захотелось?

Сергей перевернулся на спину и, глядя в звездное небо, которое наискосок перечеркнул Млечный Путь, ска­зал:

— С вами выпил бы, хотя на рыбалке никогда не пью.

Лена подбросила в костер сучьев, огонь вспыхнул, и веселые красноватые блики запрыгали по ее лицу, воло­сам.

— Когда я вас увидела в березовой роще, первая моя мысль была: «Прощай рыбалка, нужно отсюда уди­рать!» — с улыбкой сказала Лена.

— Ну и что же вы не удрали?

— Со свойственным вам мужским самомнением вы подумали — лишь потому, что вы мне понравились,— сказала она. — Я вас сразу разочарую: я не удрала не потому, что вы такой неотразимый, просто вы не мешали мне рыбачить.

— И на этом спасибо, — усмехнулся он.

— Мне очень приятно, что мы вот так лежим у ко­стра и беседуем, как...

— Рыбак с рыбаком, — ввернул он.

— Как хорошие друзья, — сказала она.

— Я вам тоже признаюсь: когда тетя Матрена сооб­щила, что озеро оккупировала какая-то глазастая девуш­ка, я готов был повернуть назад.

— Что же...

— Не повернул? — живо перебил он, блеснув на нее смеющимися глазами.

— Я хотела спросить о другом: что же делать нам, бедным смертным, если такие феодалы, как вы, захвати­те все озера?

— Этим озером мы отныне будем владеть совмест­но, — улыбнулся Сергей.

— Я ценю ваше великодушие, но вряд ли в ближайшем будущем я сумею сюда выбраться. Далеко от го­рода, а дорога — черт ногу сломит!

— Я возьму вас на буксир, — сказал Сергей и вдруг рассмеялся: — А зачем нам гонять сюда два мотоцикла? Можно на одном.

— Мне такое даже в голову не пришло, — заметила она, и в ее голосе Сергею почудился холодок. Он встал, подбросил веток в костер. Огонь ярко вспыхнул, и на берегу вздыбилась огромная лохматая тень. Совсем низ­ко прочертила ночь другая тень, маленькая вихляющая­ся: прилетела на огонек летучая мышь.

— Мне-то что за дело: приедете вы на рыбалку или нет? — сказал он и подумал, что слова его прозвучали грубовато. Ну и пусть, а то вообразила, что он ее угова­ривает.

Она быстро взглянула на него и снова уставилась на огонь. На губах легкая улыбка.

«А она молодец, не обидчивая, — подумал Сергей.— Может, потому, что умная?»

— Я читала в газете ваши очерки и фельетоны, — пе­ревела Лена разговор на другое. — Мне нравится, как вы пишете.

— А мне не нравится, — резко ответил он. — Газета есть газета. Только факты — и ничего лишнего. Если бы вы знали, как наш ответственный секретарь дядя Костя кромсает мои материалы! Только пух и перья летят. Я злюсь, хотя и понимаю, что он прав. Газета это не аль­манах и не журнал.

— Вы говорите, что повесть написали.

— А вдруг в «семейный альбом»?

— Думаете, не напечатают?

— Надо послать в какой-нибудь журнал, — сказал Сергей.

— Ну и пошлите.

— Пошлю.

Лена внимательно взглянула на него, и опять по ее губам скользнула легкая улыбка.

— Вы не похожи на труса.

— А вдруг это чепуха на постном масле? — неожиданно взорвался Сергей.— Муть! Ерунда! Никому это не бу­дет интересно. Честное слово, мне иногда хочется к черту разорвать рукопись и сжечь.

— Как Гоголь вторую часть «Мертвых душ».

Сергей молча уставился на нее. После продолжитель­ной паузы спросил:

— Вы смеетесь надо мной?

— Дайте мне почитать вашу повесть, — очень серь­езно сказала она. — Я не бог весть какой критик, но ска­жу вам правду. Только, пожалуйста, не обижайтесь на меня, ладно?

Сергей смотрел ей в глаза и молчал. Никому еще не давал он читать свою повесть. Случалось, Лиля подходи­ла к нему сзади, когда он сидел за письменным столом, через плечо равнодушно заглядывала в исписанные лист­ки и говорила: «Кончай, пора ужинать.» Или: «И не надоело тебе торчать за столом? Лучше бы в кино схо­дили.» И никогда еще не сказала: «Дай почитать, что ты там написал.»

Отогнав от себя непрошеные воспоминания, Сергей сказал:

— Хватит о литературе. Поговорим о щуках. Нет, лучше о вас! Вы знаете, что у вас удивительно красивые глаза? Я таких никогда не видел.

Сказал и опять почувствовал себя неловко: вот и у него вырвались банальные слова. Наверняка то же самое ей говорили многие мужчины.

— Ну что ж, поговорим о моих глазах, — улыбнулась она. — Если нам больше говорить не о чем.

Костер гулко выстрелил, выбросил вверх длинный язык огня, почти достав до нижних ветвей ольхи, и сразу как-то сник, съежился. Две колеблющиеся тени стояли рядом, одна огромная, выше ольхи, вторая поменьше. Еще раз метнулось вверх пламя — это вспыхнула лежав­шая в стороне сосновая ветка, — и тени сблизились, сли­лись воедино и снова разошлись.

— Что же вы замолчали? — спросила она.

— Неохота глупости говорить.

— Тогда лучше помолчим, — рассмеялась она и на­гнулась за котелком. Длинные волосы соскользнули со спины и смешались с высокой травой. Когда она выпрямилась, тоненькая, стройная, их глаза встрети­лись. Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга.

— Уха была чудесной, — сказала Лена. — Я бы ни­когда такую не приготовила.

— Каждому свое, — мрачновато пошутил Сергей.

Девушка улыбнулась и, звякнув посудой, быстро пошла по узкой тропинке к дому. Из темноты донесся ее звонкий голос:

— Я утром рано уеду. До свидания, Сергей!

А он чурбаном стоял у погасшего костра и таращился на сгустившийся за ее спиной сумрак. На бугре протяж­но и насмешливо ухнула сова, а он все еще стоял и при­слушивался к затихающим шагам девушки.

И, уже лежа на шаткой железной кровати в темной душной избе, переполненной всевозможными запахами, вспомнил, что так и не спросил девушку про летчика, который ехал с ней на мотоцикле по Невельскому шоссе. Глядя в потолок, он слушал заливистый храп тёти Ма­трёны, доносившийся из другой комнаты, и непонятно чему улыбался.

9

Сергею приснилось, будто загорелся дом. Примчались пожарные машины, пожарники в серых бре­зентовых робах и блестящих касках быстро подсоединили шланги к водопроводной колонке, и вот сильные тугие струи ударили в горящий дом.

Проснувшись и понимая, что все это было во сне, Сер­гей между тем явственно слышал, как била струя из брандспойта. Он открыл глаза и увидел, что уже рассве­ло. На кухне побрякивала посудой мать. У стены, под копией саврасовской картины «Грачи прилетели», на уз­кой кушетке сладко спали Валерка и Генка. Лежали они валетом, накрывшись серым солдатским одеялом. Ма­ленький Валерка во сне стащил с брата одеяло, и Генка натянул на себя край простыни.

Шум брандспойтной струи не прекращался. Сергей не поленился, встал и подошел к окну: так и есть, хлещет дождь! Огромная липа под окном не шевелилась. Мокрые листья тускло мерцали. На оконных стеклах ни капли. Над городом стояла ровная отвесная стена дождя. Даже не слышно было характерного звука капель, ударяющих­ся о листья, крышу, землю. Будто с неба спустились длин­ные серебряные нити, по которым бесшумно струилась влага. Дождя не было слышно, зато глухо урчала водо­сточная труба, брызгая широкой сверкающей струей.

В коридор, где Сергей умывался, ворвался мокрый, взъерошенный Дружок и засуетился вокруг. Когда пес толкнул его мордой под локоть и розовый кусок мыла с грохотом полетел в жестяную раковину, Сергей набрал из умывальника горсть воды и плеснул на Дружка.

На завтрак мать испекла блины. Большие, румяные, во всю тарелку, они распространяли аппетитный запах. В блюдце пузырилось горячее сливочное масло. Свернув блин в трубку, Сергей обмакнул его и сразу откусил пол-блина. Валерка — он внимательно наблюдал за старшим братом — сделал то же самое. Но, видно, кусок он отхва­тил не по своим возможностям: розовая щека у него взду­лась, на глазах выступили слезы.

— Где же твоя семья, Серёженька? — спросила мать. — Уже неделя, как Лиле пора на работу, а ее все нет и нет.

— Безобразие, — прожевывая, ответил Сергей.

— Может, она больше и не приедет сюда?

— Может, и не приедет, — подивившись материнской проницательности, ответил Сергей.

— А Юра приедет? — взглянул на брата Валерка.— Я ему рогатку сделал.

Генка не вступал в разговоры со взрослыми. Он вооб­ще был неразговорчив. Быстро съев свою порцию, надел пальто, схватил портфель и выскочил за дверь. Однако тут же вернулся и, нахлобучивая на лохматую голову белую пушистую кепку, спросил:

— Серёж, дашь сегодня покататься?

— Дождь ведь.

— К обеду кончится, — уверенно сказал Генка. — Я его смажу и бензином протру. Дашь?

— В школу опоздаешь, — сказала мать.

— Ух и надоела мне эта школа! — пробурчал Генка и вышел. Он уже вымахал ростом с мать. Сергей видел в окно, как Дружок проводил брата до калитки и, обхо­дя разлившиеся лужи, вернулся.

— У меня все сердце изболелось, думая про вас. Опять поругались? — продолжала мать. — А родители, конечно, заступились за любимую доченьку. С чего бы, спрашивается, тебе уезжать раньше времени? Шутка ска­зать, билет в оба конца стоит больше двухсот рублей!

— Жарко там, — сказал Сергей. — Пустыня Сахара.

— В этой пустыне песок сахарный, да? — поинтересо­вался Валерка. — И горы сахарные, да?

— Там вовсе не сахар, — улыбнулся Сергей. Валерка бы еще поговорил, но мать быстро выпроводила его из-за стола. Валерка тоже вытянулся, ему на будущий год в школу.

— Иди в комнату и рисуй в тетрадке, — сказала она и снова взглянула на старшего сына. — Юра-то как? Здо­ров?

— Здоров, — коротко ответил Сергей, прихлебывая горячий чай из белой фарфоровой кружки с отбитой кромкой. Из этой кружки, сколько он помнит себя, он всегда пил чай. Кружка была толстая, старинная, с одним-единственным стершимся цветком на боку. То ли ромашкой, то ли васильком.

— Неужто так ничего и не расскажешь матери?

— О чем рассказывать-то?

— Что там у вас случилось?

— Ничего не случилось.

— Нынче ночью стонал во сне и зубами скрипел. Ведь мучаешься, неужели я не вижу?

— Вроде бы дождь перестал, — заметил Сергей, гля­нув в окно. — Пойду мотоцикл заправлю.

— Мать я тебе или не мать?!

— Мать, мать,— оказал Сергей и, накинув на плечи плащ, вышел из дома.

Что он мог сказать ей? Он и сам ничего не знал. Лиля должна была выйти на работу первого сентября вместе с ним. «Где твоя жена? Что с ней? Не заболела ли?» Эти вопросы каждый день сыпались на него в редакции. А что он мог ответить? Редактору сказал, что уехал раньше, а жена, наверное, задержалась из-за болезни. Андижан далеко, письмо еще не пришло. То же самое сказал и ма­тери. Но если редактор поверил или сделал вид, что по­верил, — что ему еще оставалось? — то мать не проведёшь. Каждое утро Сергей заглядывал в почтовый ящик, ко письма не было. Ну, ладно, не пишет ему, могла бы дать телеграмму в редакцию. Зачем же ставить его в ду­рацкое положение?

Если раньше, мучаясь бессонницей, он только и думал о Лиле, то теперь мысли его раздваивались: думая о же­не, он нередко ставил рядом с ней Лену, сравнивал их, будто разглядывал в бинокль, который приставлял к глазам то одной стороной, то другой. На Лилю хотелось смотреть так, чтобы она виделась в уменьшенном виде. Прошлое, по сравнению с настоящим, было куда приятнее. Пусть они почти два года не жили вместе, когда она училась, и все равно было что вспомнить: мучительные недели разлуки, телефонные разговоры, потом бурные долгожданные встречи.

С Леной, после рыбалки на Заснежном, Сергей не встречался. Правда, он несколько раз ей звонил. Когда решился поговорить, ее не оказалось на месте, а потом, когда она взяла трубку, он почему-то растерялся и пове­сил свою. Что он, женатый мужчина, может сказать этой красивой девушке, которая от своих поклонников убе­гает к черту на кулички?

Желание увидеться с Леной становилось все сильнее. Лена, Лиля... Даже имена почти одинаковые, а какие они разные!

Выезжая из калитки на шоссе, Сергей решил, что се­годня он обязательно позвонит Лене и спросит, не соби­рается ли она в субботу на озеро, конечно, если погода будет хорошая. Последние дни все дождь да дождь.

Сергей сидел за письменным столом и начисто пере­писывал за внештатного автора корреспонденцию. Хотя он и был спецкором при секретариате, в его обязанности входило подготовить несколько крупных материалов вне­штатных авторов.

Письменный стол Сергея по-прежнему находился в отделе информации. Если раньше журналисты собира­лись позубоскалить в отдел культуры и быта, то теперь перекочевали сюда. Сегодня с утра пораньше первым пришел высокий седогривый литсотрудник промотдела Павел Ефимович Рыбаков. Как всегда, прислонился к черной круглой печке и, заложив руки за спину, взгля­нул на Сергея тусклыми глазами.

— Все строчишь? — спросил он. — Ну-ну, строчи. — И, помолчав, огорошил: — Дядя Костя от нас уходит, ре­дактором районной газеты утвердили.

— В какой район? — спросил Володя Сергеев.

— В пригородный, так что останется в городе.

— Кто же вместо него будет ответственным секрета­рем? — поинтересовался Сергей.

— Султанов ответственным, а я — литературным се­кретарем, — с достоинством заявил Павел Ефимович.

— Что же ты нам сразу-то не сказал! — воскликнул Володя. — Мы бы тебя в кресло посадили, Сергей за бу­тылкой бы сбегал.

— Это никогда не поздно, — засмеялся Рыбаков.

Легкий на помине, пришел Михаил Султанов. На лац­кане нового пиджака — университетский «поплавок». Обычно Султанов его не носил.

— Миша, как теперь прикажешь называть тебя: по имени-отчеству и на «вы»? — смиренно глядя на него, спросил Володя.

— Фамильярности не потерплю, — в тон ему ответил улыбающийся Султанов.

— Миша, срежь мне норму авторской отработки,— попросил Сергей. — Надоело мне вкалывать за других.

— Я подумаю, — царственно кивнул Султанов.

— Ребята, налетай, пока ответственный секретарь добрый! — воскликнул Володя. — Дай ты мне хотя бы одного толкового сотрудника!

— Литсотрудника? Пожалуйста, хоть сейчас, — улыб­нулся Султанов.

— Шутки шутками, а без литсотрудника я поги­баю, — сказал Володя. — Информации требуют на все полосы,а я один.

— Какие тут шутки? — Султанов подошел к двери, распахнул ее и позвал: — Сева, зайди-ка сюда!

В комнату вошел незнакомый коренастый парень в желтой нейлоновой куртке на молнии, узких мятых брю­ках и толстых спортивных башмаках. Лицо широкое, с твердым подбородком, приплюснутый нос, длинные свет­лые волосы зачесаны назад. Он почтительно остановился у двери и вежливо поздоровался, чуть нагнув загорелую бычью шею.

— Всеволод Блохин, — представил Султанов. — Наш новый литературный сотрудник. Вот этот представитель­ный товарищ в очках, — кивок в сторону Володи, — от­ныне твой самый главный начальник.

Ошарашенный Володя молча смотрел на них. Впро­чем, замешательство продолжалось недолго. По привыч­ке протерев очки — а Володя всегда снимал их с толсто­го носа в затруднительных случаях, — он восхищенно за­метил:

— Тебе бы, Миша, в цирке выступать. Вместе с Кио.

— Кстати, могу дать информацию о приезде в наш го­род цирка-шапито, с участием Кио,— деловым тоном невозмутимо произнес новый литсотрудник.

Когда умолк смех, Володя торжественно пожал руку Севе Блохину и показал ему ка запыленный письменный стол у окна.

— Вот твое законное место, — сказал он и, кивнув на Сергея, прибавил: — И не бери пример с этого типа, ко­торый дезертировал отсюда. Был фоторепортером, потом литсотрудником отдела информации, а теперь спецкор! Если такими темпами пойдет и дальше, то через три года он станет редактором.

Всеволод с любопытством взглянул на Сергея светло-голубыми глазами.

— Из меня начальника не получится, — улыбнулся Сергей, обратив внимание на то, что нос у Блохина когда-то был перебит и посередине остался маленький белый шрам.

Вот так просто и естественно дождливым сентябрь­ским утром вошел в коллектив редакции областной га­зеты Всеволод Блохин, с которым у Сергея Волкова не раз еще пересекутся житейские пути-дороги.

Пообедал Сергей вместе с Козодоевым в небольшой столовой на берегу Дятлинки. Из окна видно было, как но течению плывут желтые и красные листья. Свинцовое небо и такая же вода. По берегу расхаживали грачи. Что они тут искали, было непонятно.

Александр Арсентьевич был задумчив и молчалив. Без всякого аппетита ковырял вилкой в тарелке с мака­ронами. Или от серого света, падавшего из окна, или от чего другого, только оспины на его лице сегодня каза­лись особенно заметными и глубокими.

— Забастовала твоя жена? — спросил он, отодвигая тарелку. — Там тепло и солнечно, не то что тут у нас.

— Приедет, — сказал Сергей. Однако в голосе его не было уверенности, и Козодоев это почувствовал.

— Неужели так серьезно? — сочувственно посмотрел он на Сергея.

— Что серьезно? — сделал Сергей вид, что не пони­мает, о чем речь. Не хотелось ему говорить про свою се­мейную жизнь.

— Надо полагать, заболела. Раз не выходит на ра­боту.

— Бюллетень у нее будет, — усмехнулся Сергей. Выпили мутноватый яблочный кисель, расплатились и вышли из столовой. Сергей хотел завести мотоцикл, но Александр Арсентьевич, взглянув на часы, предложил спуститься вниз к речке. Дождя не было, но воздух про­питался влагой. Небо плотно затянуто серой пеленой.

Тропинка была узкая. Козодоев шагал впереди, Сер­гей сзади. К пиджаку Александра Арсентьевича, будто погон, прилепился желтый березовый лист. Не повора­чивая головы, Козодоев сказал:

— Сватают меня, брат Сергей, в заведующие нашим издательством. Сегодня должен в обкоме дать оконча­тельный ответ.

— Сколько перемен в редакции! — сказал Сергей.

— Жалко уходить из газеты — привык, а с другой стороны, в издательстве сам себе хозяин. Думаешь, с Голобобовым легко мне?

— Мне больше всех от него достается, — усмехнулся Сергей.

— Правда, издательство-то у нас маленькое, — продолжал Александр Арсентьевич. — Брошюры будем выпускать о передовиках сельского хозяйства и промыш­ленности. В два-три года литературный альманах. В обкоме говорят, что еще несколько названий прибавят.

— Почему у нас так любят переводить руководящего работника с одного места на другое?

— Существуют лишь две причины: или работник не справляется со своим делом, или его способности тре­буют лучшего применения.

— Если бы только так, — сказал Сергей. — Бывает, бездарный руководитель развалит всю работу на пред­приятии, а его на другое, еще более крупное перебрасы­вают. Погорит и там — на третье. Так и кружится до бесконечности. И сколько такой горе-руководитель вреда приносит государству.

— Это ты Логвина имеешь в-виду? — усмехнулся Козодоев. — Верно, бывает и такое. На то ты и журна­лист, чтобы бороться с недостатками.

— Я журналист! А вы?

— Я заведующий областным издательством, — рас­смеялся Александр Арсентьевич, и щербин на его лице сразу стало меньше, а глаза оживились. — Ты сейчас по­мог мне решиться.

— Я? — удивился Сергей. — Каким же образом?

— Подумай, — сказал Козодоев. — А сейчас в редак­цию! Надо сегодня же сдать дела.

— Кому, если не секрет? — полюбопытствовал Сергей.

— Пачкину, — сказал Козодоев. — Радуйся, хороший человек будет новым замом.

Закончив работу, Сергей отдал исписанные мелким неровным почерком листки в машинописное бюро и по­шел по коридору вдоль одинаковых дверей с табличка­ми: «Отдел промышленности и транспорта», «Сельхозотдел», «Отдел партийной жизни». У дверей отдела про­паганды остановился. Нет, у него не было никакого же­лания зайти к Лобанову, но дело в том, что заведующий отделом пропаганды уехал в санаторий и его кабинет пу­стовал.

Сергей оглянулся: в длинном узком коридоре никого не было — и вошел в кабинет. На письменном столе стоп­ка исписанных крупным детским почерком листов, рас­крытый блокнот. Почерк незнакомый. Кто же, интерес­но, здесь окопался? Больше не раздумывая, снял трубку и быстро набрал номер. Несколько редких гудков. Щел­чок, и... Он сразу узнал ее голос.

— Я вас слушаю, — сказала она. — Алло, алло! Прижав трубку к уху, Сергей молчал и, когда уже хотел повесить, услышал:

— Сергей, это вы?

— Здравствуйте, Лена, — растерявшись, пробормо­тал он.

— Я не думала, что вы такой робкий.

— Лена, а как вы... — сказал он и запнулся. — Лена, я очень хочу с вами встретиться.

Трубка помолчала немного, и потом:

— Зачем?

— Я должен вас увидеть.

— Должен?

— Не придирайтесь к слову!

— У меня нет, Сергей, уверенности, что нам так не­обходимо встретиться. И потом, я...

— Сейчас вы скажете: занята. Или у вас свидание с другим. Лена, я вас очень прошу!

Снова длительное молчание. Ему показалось, что он слышит ее дыхание, далекое, как легкий ветерок в озер­ных камышах. Или это его сердце так странно бьется?

И когда пауза стала невыносимой, он вдруг неожи­данно для себя быстро сказал в трубку:

— Я перепечатал свою повесть. Помните, вы хотели почитать ее? Я принесу, Лена. Сегодня.

— Хорошо. В шесть часов у старой церкви, напротив кладбища.

На том конце повесили трубку. Сергей, поставив лок­ти на исписанные листки, стиснул ладонями голову. У не­го было такое ощущение, будто скалу своротил с места. Трубка, которую он забыл повесить, жалобно пищала на столе.

И вдруг он услышал:

— С кем ты разговаривал?

Голос строгий и властный. Будто вор, пойманный на месте преступления, он вскочил из-за стола и увидел На­ташу. Высокая, длинноволосая, стояла она в дверях и смотрела на него. В светло-серых глазах холод и пре­зрение.

— А тебе какое дело? — опомнившись, грубовато сказал он. — Ты что, подслушивала?

— У тебя такое было глупое лицо, — сказала она. — Повесь, пожалуйста, трубку.

Сергей положил трубку на рычаг и, избегая ее взгля­да — ему почему-то стало неловко, — спросил, кивнув на листки:

— Это ты настрочила?

Она стремительно бросилась к столу, торопливо со­брала листки. Русая прядь волос мазнула Сергея по щеке.

— Ты не читал? — сурово спросила она, сверля его сузившимися глазами. Листки и блокнот она прижимала к груди.

— Чего ты, Наташка, разозлилась? — миролюбиво сказал Сергей. — Давай, почитаю твою... заметку.

— Никогда! — горячо воскликнула она. — Это ника­кая не заметка, а...

— Очерк?

— Не твое дело!

Сергей удивленно взглянул на нее: ну чего, спраши­вается, кипятится?

— Ты это... работай тут, я сейчас уйду, — поднялся он из-за стола. И тут заметил один листок, упавший на пол. Поднял и хотел было взглянуть, но девушка выхва­тила его из рук. Листок разорвался.

— Я и строчки не прочел, — пробормотал Сергей.

— Кто она? —спросила Наташа.

— О ком ты?

— Не стыдно? Жена лежит больная, а он кому-то свидания назначает. И лицо при этом такое, что смо­треть противно.

— Что ты к моему лицу привязалась? — усмехнулся он. — Уж какое есть.

— Какие вы все-таки, мужчины.

— Какие?

— Нельзя вам верить, — совсем по-взрослому ска­зала она.

— А вам? — Этот разговор стал забавлять Сер­гея. — Вам можно верить?

— Уж если я кого полюблю... — Она вдруг покрас­нела и, отвернувшись, стала поправлять волосы, хотя они к не нуждались в этом. — На другого мужчину даже не посмотрю.

— Зачем же так обижать других мужчин?

— Не говори пошлости, —оборвала она. — Тебе не идет.

— Дашь почитать твое сочинение? — перевел он раз­говор. — Я обещал, что скажу только правду.

— Ты пойдешь на свидание... с ней? — кивнула она на телефон.

— Обязательно, — ответил он. — Когда ты еще немного подрастешь, то поймешь, что в жизни не так все про­сто.

— Этого я не пойму,— сказала она. — Вернее, не хо­чу понимать. Я за цельное, глубокое чувство. И размени­ваться никогда не буду.

— Завидую тому парню, которого ты полюбишь, — серьезно сказал он.

— Сейчас у тебя лицо нормальное, — улыбнулась На­таша.— А вот тогда... — она взглянула на телефон.

— Опять лицо? — поморщился Сергей.

— Потом, может быть, я дам тебе почитать, что я написала. — сказала она. — Пока это плохо, я сама вижу. Вот перепишу, тогда дам.

— Наташа-а! — послышался в коридоре нетерпели­вый Машенькин голос. — В типографию!

— Ты правда дашь ей свою повесть читать? — сурово взглянула она на Сергея.

— Дам.

— А мне? — Взгляд требовательный, ждущий.

— Тебе? — немного растерялся Сергей. — Понима­ешь, Наташка, она умная и скажет правду.

— А я глупая и ничего не понимаю, — Она засмея­лась, но глаза были серьезные и в них обида. — В твоем очерке об агрономе в одном абзаце то настоящее время, то прошедшее. И вообще, очерк не получился. Это ско­рее зарисовка.

— Черт возьми, а ты права, — пробормотал Сергей. Он не ожидал такой прыти от новой курьерши. Сергей и сам чувствовал, что очерк не получился, даже хотел переписать, но редактор поставил в номер.

— Я побежала, — спохватилась она и, все так же прижимая листки и блокнот к груди, выскользнула из ка­бинета, а озадаченный Сергей подошел к окну и стал в стекло разглядывать свое отражение.

«Лицо как лицо, — с улыбкой подумал он. — Глупое, говорит. У влюбленных всегда лица глупые.»

Это была единственная церковь в городе, сохранив­шаяся после войны. Долгое время стояла она на травяни­стом холме, обшарпанная, иссеченная осколками, с крас­ным круглым куполом, напоминающим человеческую ма­кушку. На этой макушке росла высокая бледная трава. Она шевелилась на ветру, словно редкие волосы на пле­шивой голове. Недавно церковь восстановили, покрасили в белый цвет, а купол — в зеленый, и она теперь празд­нично возвышалась на высоком берегу Дятлинки, бли­стая позолоченными крестами. Вокруг церкви росли ста­рые березы, клены, липы. Деревья тоже пострадали от войны: один старый клен был расщеплен снарядом почти пополам, но каким-то чудом выжил и буйно разросся. По­калеченная береза — ей срезало осколком вершину — тоже выстояла и мощно выбросила по сторонам огром­ные ветви, которые скрывали ее уродство.

Сергей присел на каменную плиту со старославян­ской вязью и стал смотреть на дорогу.

Дождь давно кончился, но стоило залететь сюда лег­кому порыву ветра, как с деревьев сыпались крупные капли. Они щелкали по листьям, которых уже много ва­лялось под ногами, попадали и в Сергея. Дятлинка — ее хорошо было отсюда видно — вспучилась от дождей и катила свои пожелтевшие воды меж пологих берегов, за­росших рыже-зеленой травой. Иногда волны перехлестывали через деревянные мостки. По этим кладям Сергей ходил к своему другу Николаю Бутрехину. Отсюда и дом его виден. Из трубы дым идет. Артисты сейчас гастро­лируют по области. В этом году Николая наконец приняли в труппу и даже присвоили какую-то категорию. Те­перь Бутрехин больше не делает декорации, а сам играет на сцене. Осуществилась его мечта.

Сергей увидел Лену, когда она уже поднималась по заросшей рыжим бурьяном тропинке к церкви. Золоти­стые волосы вымахнули из-под косынки, и на них сверка­ли капли. Походка у нее легкая, стремительная. Корот­кий плащ, схваченный в талии тонким поясом, подчерки­вал стройную фигуру.

— К чему это, Сергей? — спросила она, глядя ему в глаза. — Не лучше ли сразу все прекратить? Я только поэтому и пришла. ]

Глаза у нее сегодня невеселые. И смотрит на Сергея как-то растерянно. Он взял ее маленькие прохладные руки в свои ладони и тихонько сжал. Ветер обдал их дождевыми каплями, сорванными с ветвей. Под куполом церкви шуршали голуби. Низкие облака медленно плыли над Дятлинкой в ту сторону, где клубились дымчатые тучи.

— Я не мог не позвонить тебе, — сказал он.

— Лучше бы ты не звонил.

— Ты ведь знала, что я позвоню?

— Знала, — улыбнулась она. — Но нам не стоит встречаться, Сергей, потому что я знаю, чем все это кон­чится.

— Ты говоришь, как гадалка!

— Я тебе сегодня испорчу настроение.

— Ты пришла, и это главное, — сказал Сергей.

— И все-таки мне лучше уйти.

— Я знаю, почему у тебя такое похоронное настрое­ние — кладбище рядом. Пойдем отсюда?

Они спустились к мосту через Дятлинку. Обогнули огромную разлившуюся на дороге лужу и свернули на Старорусскую улицу. Деревянные дома потемнели от дождя, капли срывались с крыш и щелкали по лопухам. Старые липы и клены негромко шумели над головой, ро­няя листья.

— Мне нравится этот уголок, — сказала Лена. — Ле­том я приходила сюда загорать. Видишь серый камень? Я с него ершей ловила. Один раз поймала тридцать штук.

Сергей с улыбкой взглянул на нее:

— Я тоже люблю эту улицу. Говорят, ее хотят сне­сти, а на этом месте будет парк и лодочная станция.

— Жаль, — сказала Лена.

— В этом доме, — кивнул Сергей, — живет мой луч­ший друг.

— А у меня здесь нет друзей, — грустно произнесла Лена.

— Будут, — оптимистически заметил Сергей.

— Дождь, — сказала Лена и показала мокрую ла­донь.

Заструился мелкий невидимый дождь. Он чуть слыш­но зашуршал в листве, тропинка заблестела и стала скользкой. Увидев на пляже круглую крытую беседку, они спрятались там. Ветра не было, дождь стучал в ку­полообразную дощатую крышу, длинные блестящие струи, срываясь с нее, брызгали на высокую вздрагиваю­щую траву. С клена слетел большой мокрый лист и, тре­пыхаясь, опустился в беседку, будто тоже захотел ук­рыться от непогоды.

Они сидели на скамейке и слушали дождь. Пустын­ный пляж шелестел, тихо всплескивала вода, равномерно накатываясь на берег и слизывая прилетевшие сюда ли­стья. Призрачно блестел на берегу грибок с маленькой скамеечкой. Шляпка у грибка была ярко-красной с круг­лыми белыми пятнами. На скамейке сиротливо стояла пустая бутылка.

Лена зябко поежилась, и Сергей, распахнув плащ, укрыл ее, прижав к себе. Она положила голову ему на плечо. «Пусть дождь никогда не кончается», — подумал он. Ему хотелось сейчас ни о чем не думать, а вот так тихо сидеть, чувствовать ее рядом, вдыхать фиалковый запах ее сбрызнутых дождем волос. «Мне лучше уйти», — гово­рит она. Почему уйти? Ведь ему ничего не надо. Доста­точно того, что она рядом. Он может еще теснее прижать ее к себе, нагнуть немного голову и поцеловать. Одна­ко он даже не пошевелился. Опять, как и там, у костра, почувствовал, что этого делать не следует. Не понравит­ся ей. Однажды в детстве он долго гонялся за большой красивой бабочкой, а когда уже отчаялся ее поймать и навзничь растянулся под солнцем на зеленом лугу, ба­бочка сама уселась ему на руку и стала, шевеля усиками, складывать И раскладывать свои бархатные крылья. Он, затаив дыхание, как зачарованный смотрел на нее, боясь пошевелиться. Нечто подобное он испытывал и сей­час.

В крышу беседки забарабанил дождь. В свете дале­кого фонаря серебристо заблистали косые струи.

— Вот и погода против нас, — сказала Лена.

— Я люблю дождь, — улыбнулся он. — Особенно ко­гда он стучит в крышу.

— Мне нравится дождь слушать одной.

— Я помолчу, а ты слушай дождь, — сказал он.

Но дождь скоро кончился, и они поднялись со скамей­ки. Молча пошли по блестящей тропинке. На Старорус­ской кое-где в домах светились окна, а там, за рекой, разлилось море сверкающих огней. Обходя поблескиваю­щие лужи, они вышли к мосту. Дятлинка грозно бур­лила, шумно плескалась в берегах. Уличные фонари осве­щали мокрые разноцветные листья в парке.

У серого четырехэтажного дома они остановились. Ро­зовая неоновая вывеска кинотеатра отбрасывала на мок­рый асфальт дрожащий кровавый отблеск.

— Ты одна живешь? — спросил Сергей. Лена улыбнулась.

— Живу я одна, Серёженька, но это еще ничего не значит.

— Я спросил без всякой задней мысли.

— Я тебя как-нибудь приглашу в гости. На чай.

— Когда же? — Он заглянул в ее глубокие глаза, но, кроме мельтешащих красных огоньков, ничего там не увидел.

— А где же повесть, которую ты обещал мне дать по­читать? — вспомнила она. — Забыл?

— Ага, забыл, — кивнул он.

— Ты не умеешь врать, — заметила она. — И лучше не пытайся, ладно?

— Полистал я ее сегодня. Не готова она еще,— сказал Сергей. — Надо кое-что исправить.

— Теперь правду говоришь, — улыбнулась она.

Сергей взял ее за плечи, повернул к себе, но, встре­тившись с ее настороженными глазами, сразу отпустил и, глядя на неоновую вывеску, проговорил:

— Лена, я хочу тебя спросить...

— Есть ли у меня кто-нибудь? — с улыбкой перебила она. — Нет у меня никого, Сергей. И, я думаю, долго еще никого не будет.

— Ты обо мне все знаешь, — сказал Сергей, — а ты для меня загадка.

— Ничего загадочного во мне нет, мой дорогой, — сказала она. — Я самая обыкновенная женщина и была замужем. Мой муж был замечательным человеком.

— Вы разошлись?

Лена с невеселой улыбкой посмотрела на него.

— Ты не умеешь слушать. А для журналиста это большой недостаток.

— Не в бровь, а в глаз, — заметил он.

— Он испытывал новые реактивные самолеты. Есть такая профессия: летчик-испытатель. Когда это случилось, мне хотелось кричать на весь мир: «Девушки, не влюбляйтесь в летчиков-испытателей! Вместе с ними в ваш дом придет небо. А небо прекрасно лишь, когда ты на него смотришь с земли. Девушки, не выходите замуж за летчиков!»

— Он погиб?

— Три года назад, — сказала она. — Три года, как я вдова, — какое неприятное слово!

— А этот летчик на мотоцикле... — вырвалось у Сергея.

— Это мой старший брат. Он вместе с мужем учился в авиационном институте. А сейчас бортинженер и тоже испытывает сверхзвуковые самолеты. Я ему запретила жениться. Я, конечно, понимаю, он не послушается. Когда муж разбился, я думала — все для меня кончено.

— Теперь я понимаю, почему ты стала рыбачкой и купила мотоцикл.

— Мне иногда хочется побыть одной.

— И все-таки вдвоем лучше, — сказал Сергей.

— Не знаю, — усмехнулась она. — Пока не знаю.

— А я знаю, что ты для меня — открытие.

— Я — для тебя. А кто ты для меня?

Но он уже не вникал в смысл ее слов. Его самого распирало от желания выразить ей все, что он сейчас чувствует, но Сергей никогда не умел говорить красивые слова, не было у него такого дара.

— Я эти дни ходил сам не свой, — путано говорил он. — Ты была все время со мной. Говорят, у каждого человека есть своя половина. И он годами ищет ее. Мне кажется, ты и есть моя половина.

— Ты и жене говорил эту банальность?

— Сейчас подумаю... — улыбнулся он. — Нет, не го­ворил. Наверное, потому, что всегда чувствовал: она не моя половина.

— Не говори этого дурацкого слова, — поморщилась Лена. — «Моя дражайшая половина!»

— Слово, может, и не очень, но в этом что-то есть. Это прекрасно, когда мужчина и женщина находят друг друга.

— Находят или это им только кажется? — взглянула она ему в глаза. — Ты ведь не сомневался, что твоя жена — именно тот человек или, как ты говоришь, поло­вина, которую ты искал? Теперь ты меня хочешь поста­вить на это место?

— До сих пор не могу понять, как это случилось, но, кажется, я потерял жену, — с горечью сказал он. — Было время, когда я чувствовал, что мы по-настоящему близ­ки, а теперь — нет.

— У тебя все еще наладится. И ты любишь свою жену, я ведь чувствую. Не будь эгоистом, Сергей! Тебе сейчас плохо, поссорился с женой — и уже готов другой признаться в любви. А вдруг она, дурочка, поверит? Другая-то? А потом что? И будешь метаться от жены ко мне. И наоборот. Пусть многие с этим мирятся, но я не гожусь, Сергей, в покорные любовницы. Уж если снова полюблю, этот мужчина будет весь мой и только мой. Это звучит эгоистично? Дело в том, что во второй раз я не хочу потерять любимого человека. Я просто этого не выдержу! И еще одно: вот так сразу вспыхнуть, как ты, я не смогу. У меня другой характер, да и понра­виться мне довольно трудно. Ну, что приуныл? Я ведь предупреждала тебя, что со мной будет нелегко. Если вообще что-нибудь будет. Я понимаю, тебе сейчас нуж­на я, но нужен ли ты мне? Об этом ты подумал? Тебе будет очень плохо без меня, сказал ты. А будет ли мне хорошо с тобой? Вот почему я сказала, что ты эгоист. Почти все мужчины в этом отношении эгоисты!

— Почти?

— Мой муж не был эгоистом, однако он мне принес самое большое горе.

— Тогда мне больше нечего сказать, — криво усмех­нулся Сергей.

— Вот и обиделся, — сказала она. — И неожиданно вскинула руки, обхватила его за шею и, прошептав: «Какой ты колючий!» — прижалась к нему нежной душистой щекой.

Какое-то мгновение они стояли молча, будто прислу­шиваясь друг к другу, потом она резко высвободилась, будто недовольная собою, и ушла, ни разу не оглянув­шись. Ее каблуки сердито простучали по асфальту.

Он уже замечал, что у Лены резко меняется настрое­ние: то веселая, разговорчивая, то неожиданно стано­вится грустной и молчаливой, лишь огромные глаза бле­стят. И в движениях такая же: то нежная, мягкая, то порывистая, резкая. До встречи с Лилей Сергей наивно полагал, что разбирается в женщинах и знает их, но пер­вый же серьезный жизненный опыт — женитьба — опро­кинул это мнение. До замужества Лиля была одной, после — совершенно другой. И вот сейчас его неудер­жимо потянуло к Лене. Сегодняшний вечер, несмотря ни на что, был праздником для него. В Лене он открыл то, чего не хватало в Лиле.

Сергей стоял и смотрел на серую громаду дома. На третьем этаже в окне вспыхнул свет, и он снова увидел ее, но уже без плаща. Тоненькая, стройная, она подошла к большому квадратному окну, взмахнула руками: две плотные шторы сомкнулись, и ее не стало видно.

Погруженный в невеселые раздумья, Сергей медлен­но поднимался к себе на второй этаж. Сегодня ему по­чему-то не захотелось идти ночевать к матери, да уже и поздно было. Достав из кармана ключи, отпер дверь. В узком коридоре неярко светилась засиженная мухами лампочка. Пахло жареной рыбой и еще чем-то кислым. Сергей вспомнил, что не поужинал.

Дверь, скрипнув, тихонько отворилась, и он увидел на пороге Лилю. Наверное, у него был очень глупый вид, потому что. она улыбнулась и с ехидцей сказала:

— Что же ты, гуляка-муж, не обнимаешь свою доро­гую жену? Или уж и не рад, что я приехала?

— Могла бы телеграмму дать, — пробормотал он.

— Врасплох даже интереснее, — сказала она и отсту­пила в сторону, давая ему пройти.

— А где сын? — спросил он, озираясь: Юрина кро­вать была пуста.

— Ему там лучше будет, — сказала Лиля. — Пусть ест фрукты, поправляется. И потом, надо же и твоей ма­тери дать отдых.

Лиля сбросила на ковер шёлковый халат с длиннохвостыми японскими птицами и, оставшись в чёрных тру­сиках и бюстгальтере, повернулась к мужу гладкой смуглой спиной.

— Расстегни, пожалуйста, — попросила она.

Сергей долго путался, пока расстегнул. Такого рос­кошного бюстгальтера с мудреными застежками он ещё не видел у жены. Повернувшись, Лиля смерила его на­смешливым взглядом:

— А теперь рассказывай, что ты тут делал без меня. По глазам вижу, совесть у тебя нечистая. Что-что, а врать ты, Серёжка, не умеешь!