Услышать тебя...

Миры летят. Года летят. Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз.

А ты, душа, усталая, глухая,

О счастии твердишь, — который раз?

Блок

— Серёжа, проверни мясо, я все приго­товила для фарша! — позвала из кухни Лиля.

Сергей вздохнул, положил ручку на исписанные лист­ки и отправился в кухню. Хотя ему совсем не хотелось крутить мясорубку, но сегодня воскресенье и не стоит спорить с женой.

Лиля, раскрасневшаяся у плиты, снимала шумовкой из кастрюли накипь. Вкусно пахло мясным бульоном.

— Если хочешь, добавь в фарш чесноку, — сказала она. — Ведь ты любишь острые котлеты?

— Сойдет, — пробурчал Сергей и, натолкав в мясо­рубку лук, сало, нарезанные куски мяса, размоченную в молоке булку, принялся все это проворачивать. Из ды­рочек разноцветными червяками в подставленное блюдо вылезал готовый фарш.

— Какую ты больше любишь подливку: коричневую с луком или светлую с майонезом?

Лиля сегодня была в ударе и готовила с удоволь­ствием. Черт ее знает, какую он любит подливку — с луком или с майонезом?

— Не крути с таким остервенением, — заметила же­на. — Стол перевернешь.

— Тебе бы в армии быть командиром, — пробурчал Сергей.

— Муж должен во всем помогать жене, — настави­тельно изрекла Лиля, перемешивая в миске фарш. — Хо­чешь, пельмени сделаю?

Сергей сразу оттаял, пельмени он любил.

— Я тебе помогу лепить, — сказал он.

Обед удался на славу. Сергей даже сбегал в магазин и принес бутылку сухого вина, которую они дружно рас­пили. Пельменей получилось много, и Лиля, глядя на присыпанную мукой доску с аккуратно завернутыми ко­мочками теста сказала:

— Знала бы, что так много останется, гостей пригла­сила бы. Без холодильника они раскиснут и завтра бу­дут невкусными. Когда ты наконец купишь холодиль­ник?

— Да вот не продают их, — заметил Сергей.

— У тебя такие знакомства. Зайди в горторг. Не откажут. Валя Молчанова и то достала холодильник.

— Этого я не умею, — сказал Сергей.

— А что ты умеешь? — стала злиться Лиля.

— Кое-что, наверное, умею.

Сергей после вкусного обеда был настроен миролю­биво. Ему вовсе не хотелось пререкаться с женой из-за холодильника, он мечтал залечь на кушетку с интересной книжкой.

— Не пойму я тебя, — продолжала Лиля (она, в от­личие от мужа, всегда была настроена воинственно), — столько времени угробил на свою повесть, а ее тебе за­вернули с разгромной рецензией. И не жалко тебе вы­брошенного на ветер времени?

— Не жалко, — ответил Сергей. — Повесть, действительно, получилась сырая. Нужно дорабатывать, а мне что-то не хочется.

— Почти два года работы коту под хвост?

— Лев Толстой...

— Знаю, — перебила Лиля. — Семь или тринадцать раз переписал «Войну и мир». Кстати, начисто перепи­сывала его жена Софья Андреевна.

— А ты даже не удосужилась прочесть, — заметил Сергей.

— Ты не Лев Толстой, — усмехнулась Лиля. — А я не Софья Андреевна.

— Оставим эту тему.

— Ты мог бы написать сотню статей и очерков, — продолжала Лиля, — за которые тебе хорошо бы запла­тили, а ты упорно пишешь, как говорит Султанов, для «семейного альбома».

— Если я не буду работать над чем-нибудь серьёз­ным... Я хочу написать роман о современной молодежи. Вечная тема любви. Я столько людей интересных по­встречал... — Наткнувшись на насмешливый взгляд жены, загоревшийся было Сергей замолчал. И закончил устало: — Короче говоря, если я не напишу о том, что меня сейчас целиком захватило, я... ну как бы себя обкраду.

— А пока ты семью обкрадываешь, — жестко заклю­чила Лиля.

— По-моему, нам с тобой на жизнь жаловаться грех, — сказал Сергей. — Зарабатываем мы прилично, одета ты, как кинозвезда. Разве вот только холодиль­ника нет.

— Мы даже в кино теперь почти не ходим. Сидишь и сидишь за письменным столом! Как хоть он будет на­зываться?

— У него нет названия.

— Работаешь уже который месяц над... — у Лили язык не повернулся сказать «романом», — новой вещью и не знаешь, как она называется?

— Не знаю.

— Роман без названия! — насмешливо сказала Лиля.

— Вот ты и придумала название, — улыбнулся Сер­гей.

— Не морочь мне голову! — отмахнулась она. — И мой тебе совет: не трать время на пустяки. Ну, если тебя тянет на литературу, пиши рассказы! Их быстрее напечатают, если они хорошие, а роман без названия... Это чистейшая утопия! Никто его никогда не напечатает. Кто ты? Имя у тебя есть? Кто станет печатать роман какого-то неизвестного провинциального журналиста?

— А вдруг напечатают?—опять улыбнулся Сергей.

— Журналист ты хороший, это все знают, а какой из тебя выйдет писатель — никто этого сказать не может.

— Значит, советуешь бросить?

— Пиши для газеты, за это тебе платят.

— Я тебя выслушал, а теперь ты меня послушай, — сдерживая раздражение, сказал Сергей. — Роман я не брошу! Пойми, я не могу не работать. Вот ты сегодня у плиты... прости за неудачное сравнение... творила! У тебя было такое одухотворенное лицо.

— Можешь не продолжать, — перебила Лиля. — Мой удел — это плита, а ты создан для настоящего творче­ства.

— Ты все вульгарно истолковала, — поморщился Сер­гей.

— Я тебя прекрасно поняла, — отрезала жена.

Воспользовавшись паузой, Сергей взял с письменно­го стола книгу и устроился на диване. Однако углубить­ся в нее не смог: на кухне звякала в раковине посуда, хлопала дверца плиты, гремели вилки-ложки. А немного погодя раздался недовольный голос:

— Уже завалился, гений. Мог бы и помочь жене убраться на кухне.

Выругавшись про себя, Сергей поднялся и пошел в кухню. Лиля уже все убрала, и на его долю осталось лишь вытереть полотенцем посуду. Конечно, обед был хорош, но нельзя же из-за этого все время испытывать его терпение.

— Сходил бы в кинотеатр и взял на вечер билеты, — сказала Лиля.

— Потом.

— Знаю я это «потом». Заляжешь с книжкой — не поднять будет.

— Чем ты все время недовольна? — поинтересовал­ся Сергей.

Лиля будто только и ждала этого вопроса. Швырнув столовый нож в выдвинутый ящик кухонного стола, она повернулась к мужу с рассерженным лицом.

— Я недовольна нашей жизнью, — всё больше и больше повышая голос, горячо начала она. — Мне на­доело жить в этом скучном городе! Надоело вечно стоять у плиты! Посмотри на мои руки! — Она повертела перед его носом ладонями. — Они все в трещинах! Неужели мы не в состоянии нанять хотя бы приходящую домработ­ницу, которая бы готовила и убирала?

— Тут и убирать-то нечего, — удивился Сергей. — Можно подумать, что у нас не одна комната, а хоромы!

— Мне надоело скоблить этот мерзкий деревянный пол! Надоело.

— Хорошо бы, если бы тебе еще надоело каждой день ругаться по пустякам, — ввернул Сергей.

— Ты ведь пальцем о палец не ударишь, чтобы по­мочь жене! — уже не могла остановиться Лиля, слова мужа только подстегнули её.

— Теперь будем считаться, кто больше сделал, — ска­зал Сергей. Лилин упрек был несправедлив: он всегда помогал ей на кухне, ходил на рынок, в магазины.

Когда голос жены поднялся до высоких пронзитель­ных нот, Сергей понял, что сегодня дома ему отдохнуть, а тем более поработать не придется. Он взглянул на часы: половина четвёртого. Это движение не укрылось от зорких глаз жены.

— Уже лыжи из дома навострил? — прервав поток бранных слов, спросила она. — Куда? Да что я спраши­ваю. Давно уже завел какую-нибудь.

— Ты же просила за билетами сходить! — попробовал ее урезонить Сергей.

— Есть мне время по кинотеатрам шляться, — от­бросив элементарную логику, снова взвилась жена. — А кто будет твои носки штопать? У меня гора нестира­ного белья!

Сергей молча двинулся к вешалке. Стараясь не смо­треть на жену, быстро оделся и вышел в коридор, не преминув крепко хлопнуть дверью. На улице остановился у ларька, купил сигареты и, сломав о коробок несколь­ко спичек, закурил. Глядя на светлое безоблачное небо, немного постоял. В ушах все еще звенел голос жены: «гора нестираного белья!» Гора белья. Может быть, он и белье теперь должен стирать? Машину надо купить стиральную. Хоть пять машин купи, все равно голос жены будет раздраженным. Найдется другая при­чина для недовольства. А может быть, она его просто ненавидит? А он ее? Почему вдвоем им в одном доме тесно? Почему?!

Сергей обвел взглядом приземистые стандартные дома. В каждом четыре квартиры. В каждой квартире — семья. Неужели и там такое же происходит?

Он выплюнул сигарету, и к ней тут же подскочил го­лубь. Уже размахнулся головой, чтобы долбануть клю­вом, но вовремя одумался и, кося на Сергея недовольным красным глазом, не спеша отошел к приятелям. К нему подковыляла голубка и щипнула за шею. Голубь забуб­нил и отодвинулся.

«Живут, как голубки, — подумал Сергей. — У этих тоже, видно, не все гладко. Ругаются, клюются».

Из дома напротив вышла девочка и стала бросать птицам куски булки. Голуби набросились на еду. Тол­каясь, обмениваясь ударами клювов, они жадно хватали крошки и глотали. Откуда-то прилетела еще орава. Не­которые нетерпеливые голуби вскарабкивались на спины соседям и выхватывали у них из-под носа куски.

Девочка смотрела на птиц и улыбалась. Под мышкой у нее торчал длинный узкий батон.

Сергей бесцельно побрел по улице, еще не зная, куда податься. Зато одно он точно знал: домой сегодня он не вернется.

2

Лиля осторожно пробиралась по скольз­кому обледенелому тротуару к зданию главпочтамта. Держаться близко к зданиям было опасно: прозрачно-желтые набухшие сосульки угрожающе нависли над го­ловой. Днем, когда солнце начинало припекать, город звенел от разноголосой капели. Нагревались водосточ­ные трубы и начинали потихоньку кряхтеть и покашли­вать, как простуженные старики, время от времени с же­лезным грохотом извергая на тротуар раздробленные куски льда.

Был конец марта, и лед на Дятлинке еще стоял проч­но. Обычно ледоход начинался в середине апреля. Три моста перекинулись в центре города через реку, но мно­гие почему-то предпочитали до самого ледохода перехо­дить речку по льду. Причем грязно-желтые тропинки были протоптаны почти рядом с мостом.

Лилю то и дело обгоняли прохожие. Торопиться ей было некуда: Сергей уехал в командировку, сына она две недели назад отправила с матерью в Андижан. Там уже поспели первые овощи и фрукты. Наверное, Юрка бегает по улице в одних трусиках. Сейчас самое прекрасное время в Андижане: тепло, солнечно, все в цвету. Когда Капитолина Даниловна сказала, что хочет забрать Юру с собой, Сергей стал возражать, дескать, и так сына по­чти не видим, пусть этот год поживет с нами, но они сумели уломать его.

Лиля уже давно поняла, что, если начинать исподволь готовить мужа к чему-нибудь, будь то покупка новой дорогой вещи или поездка в Ленинград или Москву (за последние два года она несколько раз туда ездила), всегда будет так, как она захочет, хотя сначала он будет протестовать.

Сергей не любил спорить с женщинами и быстро усту­пал. Нащупав его слабую струнку, Лиля стала ею умело пользоваться. Когда Сергей принялся горячо доказывать теще, что сыну и здесь прекрасно живется, и вообще это неправильно — воспитывать ребенка где-то на стороне, Лиля мигнула матери — мол, не спорь. И вот пятилет­ний Юра уже две недели как в Андижане.

У входа в главпочтамт голое дерево облепили во­робьи. От их пронзительного крика зазвенело в ушах. Мальчишка с портфелем в руках, раскрыв рот, смотрел на птиц.

До востребования пришло два письма: одно от отца, второе от Оленина. С тех пор как Сергей неожиданно уехал из Андижана, отец предпочитал присылать письма на главпочтамт. Мать писала на домашний адрес.

Лиля присела к большому овальному столу и, повер­тев конверты в руках, сначала распечатала авиаписьмо от отца. Юраш, так отец звал внука, здоров и весел. Очень смышлёный мальчишка. Может быть, стоит его отдать в музыкальную школу? Пианино притягивает его, как магнит. В ее счастливую жизнь с Сергеем он по-прежнему не верит и очень сожалеет, что дочь не послу­шалась его совета и не разошлась с ним еще три года назад. Деньги он перевел ей на сберегательную книжку, так что она может купить себе все, что пожелает. Вяза­ных японских костюмов и мохеровых шарфов на базе нет, но Карл обещал, как только появятся, сразу сооб­щить. Макс часто заходит к ним и спрашивает про Лилю. Ему Макс нравится. Молодой перспективный хирург. Лиля отложила письмо в сторону и задумалась. Макса она знала давно. В одной школе учились. Он был на три класса старше. И вот закончил Ташкентский медицин­ский институт и вернулся в родной город хирургом. И надо же было такому случиться: когда Лиля приехала в отпуск домой, у нее приключился острый приступ ап­пендицита. И операцию ей сделал Макс. Высокий, с вы­разительными чёрными глазами, он был очень внимате­лен к ней. И потом, когда она выписалась из больницы, несколько раз приходил к ним домой. Мать и отец тотчас придумывали какие-то неотложные дела и оставляли их наедине. Однажды в комнату, где они были вдвоём с Максом, вбежал возбуждённый чем-то Юра. Кажется, он ничего не понял. Лиля вскочила с дивана и выпроводила сына на улицу. А потом долго втолковывала (упаси бог, ляпнет при муже!), что дядя Макс, который сделал ей операцию, приходил, чтобы посмотреть на заживающий шов. К счастью, сын скоро забыл об этом случае и, когда вернулся вместе с ней домой, ни разу не вспомнил.

В конце письма отец писал, что ей нужно выбраться из этой дыры. У него есть связи, и он может помочь ей устроиться в Москве, а с таким мужем, как Сергей, не­чего и надеяться на лучшее будущее. Считается ведущим журналистом, а четыре года не мог получить в заштат­ном провинциальном городишке приличную квартиру.

Квартиру они получили лишь в этом году. И то однокомнатную, хотя твердо обещали двухкомнатную. Такой уж характер у Сергея, не умеет он в этих делах быть настойчивым. Их квартиру отдали многодетной маши­нистке Самоделкиной. У нее пятеро детей и никогда не было мужа. Рика Семеновна рассказала Лиле, что Самоделкина пришла к Сергею в отдел и стала умолять, что­бы он уступил ей эту квартиру. Двенадцать лет живет она в десятиметровой комнате. Когда в ход пошли слёзы, Сергей сам отправился в местком и отказался от двухкомнатной квартиры в пользу Самоделкиной. Как только Лиля узнала об этом, дома разразился грандиоз­ный скандал. Лиля ушла к Татьяне Андреевне и жила там целую неделю.

Правда, вскоре они получили однокомнатную отдель­ную квартиру в новом доме, но хотя Сергей уверял, что их дом гораздо лучше того, в который въехала Самоделкина — тот блочный, а этот кирпичной кладки, — Лиля не могла простить ему этого. Зато всё машинопис­ное бюро боготворило Сергея. Его материалы печатались в первую очередь. Разумеется, о том, что Сергей прово­ронил двухкомнатную квартиру, Лиля не сообщила ро­дителям. Отец не преминул бы использовать и это про­тив мужа.

Лиля разорвала письмо отца на мелкие клочки и выбросила в корзинку. Небрежно надорвала второй кон­верт.

Оленин писал длинные и однообразные письма. Сам того не замечая, часто повторялся. Начинал всегда так: «Моё ясное солнышко! Привет из Северной Пальмиры!», а заканчивал: «Целую тебя тысячу раз в твои прелест­ные глаза-вишенки, вечно твой Юра».

Юра был полной противоположностью мужу. Из Сер­гея нежное слово прессом не выжмешь, а Юра любил на­зывать ее разными ласковыми словами. С первой встречи прошло три года. За это время они встречались четыре раза. Три раза — когда Лиля уезжала в отпуск (после ссоры Сергея с отцом она ездила одна в Андижан), а один раз Лиля просто так на три дня вырвалась в Ленинград. В Москве они встречались в квартире Юриного знакомого, какого-то дипломатического работника, а в Ленинграде Лиля жила на правах хозяйки в оленинской квартире.

В своих чувствах к этому человеку она не могла разо­браться. Отлично понимала, что он заземлённый и огра­ниченный, но было приятно, что он любит её. А он все время об этом твердил. И потом, когда Юра надевал красивую морскую форму и даже пристегивал на бок позолоченный кортик, он становился более мужествен­ным и очень представительным. Однажды она попросила его надеть форму, когда они отправились в Пушкинский театр на «Оптимистическую трагедию» Вишневского.

Как бы там ни было, но эта последняя трехдневная встреча в Ленинграде благоприятно подействовала на их отношения. Юра угождал ей во всем и готов был на ру­ках носить, а какой женщине это может не понра­виться? Юра звал ее в Ленинград на майские праздни­ки и даже придумал какой-то нелепый предлог.

Сергей, возможно, и догадывался кое о чём, но виду не подавал. Правда, когда Лиля вернулась из Ленин­града, он, встретив ее на вокзале, как-то странно посмо­трел на нее, усмехнулся и сказал:

— Тебе не придется сегодня изображать любящую жену, соскучившуюся по мужу. Через двадцать минут мой поезд, еду дня на четыре в командировку.

Посадил в такси и помахал рукой. И уже подъезжая к дому, Лиля вспомнила, что он при встрече даже не поцеловал её.

По обыкновению, она тут же на почте написала в от­вет два коротеньких письма и опустила в большой дере­вянный ящик с гербом. Выйдя из почтамта, поскользну­лась на последней ступеньке и, вылетев на тротуар, наверняка бы растянулась, если бы чья-то сильная рука вовремя не поддержала ее.

— Это ты так обрадовалась, меня увидев?

На неё с улыбкой смотрел литсотрудник сельхозотдела Сева Блохин. Он несколько раз был у них дома. Сергей пригласил его на новоселье. Лиля знала, что нра­вится этому крепышу Блохину. В редакции поговарива­ли, что он разводится со своей невзрачной белобрысой женой. Лиля никогда не видела их вместе.

— Ужас, какой гололед, — сказала Лиля.

— Пошли в кино! — вдруг предложил Сева. — У тебя муж в командировке, а от меня вчера жена уехала.

Лиля улыбнулась и покачала головой:

— Что-то не хочется.

— Боишься, муж приревнует?

— К тебе? Не думаю.

Блохин перестал улыбаться и поддал носком ботинка ледышку. Та отлетела и со звоном ударилась в блестя­щий колпак проходившей мимо «Волги». Широкое и доб­родушное лицо Блохина вдруг стало жестким, квадрат­ным, тонкие губы сжались в узкую розовую щель. На приплюснутом носу отчетливо белел шрам. Валя Мол­чанова, которая всегда была в курсе всех редакционных сплетен, говорила, что подвыпивший Блохин, бывает, по­колачивает свою хрупкую жену, поэтому она и уезжает часто в другой город к родителям. И вот сейчас, глядя на него, Лиля подумала, что, пожалуй, это правда. Чело­век с таким лицом может ударить женщину.

— Тогда в ресторан? Пообедаем, — настаивал он, нагловато глядя в глаза.

— Ты знаешь, нет настроения, — улыбнулась Лиля, хотя Блохин уже раздражал её. Кажется, не дурак, а го­ворит такую чушь! Что скажут знакомые, увидев их в ре­сторане вместе? А потом дойдет до Сергея. Нет, уж лучше пообедать одной.

— Ну как хочешь, — усмехнулся он, искривив тон­кие губы. В голосе разочарование и, если она не ошиблась, скрытая угроза. Лиля уже не в первый раз заме­чала, что в жестковатом взгляде его светлых глаз таится непонятная насмешка. Будто ему известно что-то такое, о чем она и не подозревает. И ухаживания его всегда несколько грубоваты. Что же он такое, интересно, знает про неё? А может быть, у него просто такая манера с женщинами разговаривать, чтобы казаться загадоч­ным?

— Передавай привет жене, когда вернется, — на про­щание сказала Лиля и осторожно зашагала по тротуару. Когда она оглянулась, переходя улицу, увидела, что Блохин все еще стоит у почтамта, смотрит ей вслед и усмехается.

Лиля с трудом удержалась, чтобы не показать ему язык.

Новый пятиэтажный дом, в котором теперь жили Вол­ковы, стоял на возвышенности. Внизу, вдоль берега Дятлинки, раскинулся городской парк. Из окна видна круг­лая, с заостренным верхом крыша карусели, приземи­стый, похожий на сарай тир, перекладины качелей. Сквозь голые ветви кленов, лип, тополей белели грязно­ватые островки ноздреватого, будто изъеденного коро­стой снега. В городе снег давно исчез с улиц, а в старом парке в затененных местах еще держался.

Лиле нравился вид из окна. Через застекленную дверь можно было выйти на небольшой балкон. Когда деревья в парке обрастали листвой, ни карусели, ни качелей не было видно — сплошные зеленые купола. Зато видна была Дятлинка и лодки, плывущие по ней. В стороне, ближе к плотине, находились лодочная станция и летняя танцплощадка. Когда ветер дул с той стороны, вечером доносились звуки оркестра. Это летом, а сейчас город­ской парк всё ещё в зимней спячке. Правда, кое-где и зимой были протоптаны узкие тропинки к увязшим в сне­гу скамейкам. Влюбленных и в трескучий мороз притя­гивал к себе старый заиндевелый парк.

Комната была большая, почти двадцать метров, а кухня маленькая и тесная. Большое чёрное пианино «Красный Октябрь» пришлось продать. Оно никак не подходило к малогабаритной комнате. Деньги на пиа­нино меньшего размера были отложены. Лиле хотелось купить чешское или немецкое, но в магазинах ничего подходящего не попадалось.

Лиля забралась на тахту и, укрывшись клетчатым теплым пледом, стала листать журнал «Новый мир». К чтению ее никогда не тянуло, но для того, чтобы быть в курсе последних литературных новинок, нужно было хотя бы по диагонали просмотреть нашумевший роман или повесть. Заглядывая в отдел культуры и быта, газет­чики первым делом спрашивали: «Как вам роман тако­го-то писателя в «Новом мире» или в «Иностранной литературе»?» Рика Семеновна, считавшая себя непре­рекаемым авторитетом в вопросах литературы, начинала пространно излагать свою точку зрения. Она одна из первых прочитывала все новинки и любила поговорить и поспорить о художественных достоинствах произведения.

Лиля уже задремала, когда раздался настойчивый звонок. «Кто бы это мог быть?» — подумала она, подни­маясь с тахты. Сергей должен был вернуться через два дня.

Пришли двое парнишек с телефонной станции. В ру­ках небольшие чемоданчики, под мышкой картонные ко­робки. Заглянув в накладную, уточнили фамилию и ска­зали, что будут устанавливать телефон. Это известие очень обрадовало Лилю. Сколько она себя помнила, у них в квартире всегда был телефон. Едва научившись говорить, она уже что-то лепетала родителям в трубку. И в Москве, пока она училась и жила на частной квар­тире, был телефон. Лиля давно уже усвоила, что теле­фон, так же как холодильник, газовая плита и ванна, облегчает жизнь. Сергей же ко всему этому относился с полнейшим равнодушием. Уже сколько они живут в но­вой квартире, а он еще ни разу не забрался в ванну. Каждую пятницу со своим приятелем Николаем Бутрехиным ходит в баню. Парятся там до седьмого пота, по­том хлещут пиво с вяленой рыбой, которую специально заготавливают летом. Возвращается Сергей из бани уми­ротворенный и счастливый. А ванну называет белой ло­ханкой и пользуется ею лишь по утрам, умываясь из крана до пояса холодной водой.

Монтеры быстро подключили аппарат — Лиля про­сила их поставить красный — и стали набирать номер станции. Довольно игриво поговорили с телефонисткой, сложили инструменты в чемоданы и ушли.

Лиля поставила телефон на тахту и задумалась: кому бы позвонить? Желание было таким сильным, что она просто так стала набирать четырехзначные номера и подносить трубку к уху. Когда кто-либо говорил: «Алло! Алло! Я вас слушаю!» — Лиля, улыбаясь, нажимала на рычаг. Телефоны знакомых она запоминала быстро и на­всегда. Но все ее близкие знакомые жили далеко отсюда: в Андижане, Москве, Ленинграде. Лиля вспомнила еще один телефон, здешний. Набрала номер и стала ждать. Несколько протяжных гудков, и знакомый голос: «Алё! Кто это?»

Помедлив, Лиля назвала себя. На том конце провода радостно удивились. Лиля сообщила, что им только что поставили телефон и необходимо немедленно отпраздно­вать такое событие. У нее есть растворимый кофе и овся­ное печенье. Она будет очень рада, если Валя забежит к ней на минутку, тем более что это близко. Одна авто­бусная остановка.

Лиля повесила трубку и удовлетворенно улыбнулась: поставили телефон, и жизнь сразу стала разнообразнее. Стол она решила накрыть в комнате. Принесла краси­вую скатерть, хрустальную сахарницу — папин пода­рок, — чайные ложки, достала из серванта маленькие фарфоровые чашки и кофейник. Окинула критическим взглядом низкий подвинутый к тахте столик и принесла из холодильника — наконец-то подошла их очередь и они получили его — сразу запотевшую бутылку рислинга.

Валя Молчанова не заставила себя долго ждать. Че­рез полчаса раздался звонок. Раздеваясь, она с любопыт­ством осматривалась. Она была здесь в первый раз.

— Где ты купила такую красивую вешалку? — спро­сила ока. — Подумать только, какой у них на кухне пла­фон! Вот уж не подозревала, что твой Серёжка такой хозяйственный мужик,

Валя заинтересованно обследовала всю квартиру и даже заглянула в ванную. Потом подошла к окну и по­дергала за ручку двери.

— На балкон дверь открывается? — поинтересова­лась она.

— Летом можно загорать, — улыбнулась Лиля.

— Ничего квартирка,— похвалила Валя. — Жить можно. А то, бывает, загромоздят всю комнату барах­лом, не повернуться.

— Кутнём сегодня? — предложила Лиля.

У Вали на шерстяной кофте красовался университет­ский значок. Она одновременно с Сергеем заочно окон­чила отделение журналистики и, как все заочники, которые долго учились, не могла расстаться со знач­ком— с этим красноречивым свидетельством о высшем образовании.

— Наливай! — махнула рукой Валя. — Смешно! Со­брались две замужние бабы и пьют вино! Без мужей и любовников — одни. Это даже интересно.

Два года назад Валя Молчанова вышла замуж за капитана ракетных войск. Капитан приехал в отпуск из ГДР и здесь познакомился с Валей. Кажется, в театре на танцах. К концу его отпуска они поженились. Валя уже два раза ездила к мужу в ГДР и привозила оттуда разное заграничное тряпьё. Выйдя замуж, она стала добрее, и с Лилей у нее наладились приятельские отно­шения. Валя даже недорого продала ей несколько мод­ных кофточек, а Лиля, в свою очередь, преподнесла не­сколько банок растворимого кофе, присланного из Анди­жана.

Валя и внешне изменилась, стала этакой округлой аппетитной пышечкой, которую так и хотелось ущипнуть. Если раньше она совсем по-деревенски завивала мел­кими кудельками свои жидкие светлые волосы, то теперь причёска у нее была короткая, модная. Правда, загра­ничные кофточки и платья сидели на ней так, как надо, а чего-то все-таки не хватало. Врожденного вкуса, что ли? Обязательно в ее наряде было что-нибудь лишнее: то ли кольцо с большим фальшивым камнем, то ли дешёвое из разноцветных стекляшек ожерелье на шее, то ли слишком яркая и безвкусная косынка. И косметики Валя употребляла слишком много, что сразу бросалось в глаза.

Детей у нее не было. И вообще, о своем замужестве Валя не любила распространяться. Злые языки из маши­нописного бюро — главного органа по распространению редакционных сплетен — утверждали, что у Вали был кратковременный роман с Севой Блохиным. Возможно, это и правда. Короткие романы с сотрудниками редакции у Вали случались и до замужества, а вот длинных ни­когда не было. И в чем тут секрет, никто не знал. После разрыва ко всем своим бывшим поклонникам Валя относилась с откровенным презрением. Уже только по это­му можно было судить о ее отношениях с тем или другим мужчиной.

Они пили холодный рислинг, закусывали овсяным печеньем и конфетами «Кара-Кум», которые Лиля лю­била, болтали о разных пустяках: скоро ли станет совсем тепло, — так надоела эта чертова слякоть! — кто куда собирается летом в отпуск, где достать модные сапоги, о чем только думает многодетная жена Миши Султано­ва, которая ждет пятого?

У Вали заблестели голубые глаза. Откинувшись в кресле, она положила ногу на ногу, раскрыла сумочку.

— Закурим? — предложила она. — За границей все женщины курят. Даже совсем зелёные соплюшки.

— Мой муж не любит, когда я беру в рот сигарету, — сказала Лиля, прикуривая от зажигалки, протянутой Валей.

— Мало ли что мужчины не любят, главное — делать то, что нам нравится. Лилька, да ты и курить-то не умеешь! А я привыкла, глотаю дым почем зря.

Лиля, неумело держа сигарету, торопливо выпускала дым в потолок. Она боялась закашляться. Когда-то Ро­берт пытался приучить ее к курению, но Лиля так и не привыкла. Понимала, что всерьёз курящая женщина утрачивает немалую долю своей женственности. У таких женщин и голос грубее, и губы вялые, и выражение лица жесткое.

— Квартирка у вас, конечно, маленькая, но жить можно, — сказала Валя. — Как у вас с Сергеем-то? Всё хорошо?

Не хотелось Лиле откровенничать с Валей, знала, что та несдержанна на язык, но и копить в себе все свои сомнения было уже невмочь.

— Не пойму я его, Валя, — стала рассказывать Ли­ля. — Вроде умный парень, а разбрасывается. Написал большую повесть, а ему завернули. Другой бы расстро­ился, наконец махнул рукой на это дело — не всем же журналистам быть писателями.

— Мы с тобой журналистами не стали, — ввернула Валя.

— А он положил повесть в письменный стол и при­нялся за какой-то новый роман. Пусть бы лучше пи­сал в газету. Быстро проходит, и платят неплохо. Ведь нас трое. Мог бы и побольше зарабатывать. Печатают в газете всё, что ни напишет, а он тут со своими рома­нами-повестями. Ночами сидит!

— Радовалась бы, дурочка, — заметила Вася. — Луч­ше было бы, если бы он пьянствовал в компаниях?

— Захотел бы, давно перевёлся бы в Москву, — про­должала Лиля. — Уже несколько материалов опублико­вал в центральной печати. Благодарность прислали! А он палец о палец не ударил. Однажды ему звонили из Москвы. Я толком не разобрала, о чем они говорили, но сдается мне, что его приглашали в большую газету. Отказался, дурак! И этого я ему не могу простить! Ну чего он добьется в этом городе? Все говорят, лучший журналист, а живем в однокомнатной квартире! Не пой­му я его, хоть убей! Может, это он мне назло?

— Шесть лет прожили вместе, а мужа так и не поняла, — усмехнулась Валя. — Да он всегда был такой! Есть люди, которые из кожи лезут, чтобы быть на виду, выдвинуться, а Сергею наплевать на всё это! Он не за­искивает ни перед кем. Уж я-то знаю нашего редактора! Если бы Сергей не был талантлив, Голобобов давно бы с ним распрощался. Ты бы послушала, как они разгова­ривают! Один раз при мне Сергей схватил с его стола полосу со своим фельетоном и разорвал. Другого бы редактор за это сразу уволил, а ему простил.

— Пусть он и талантлив, — вздохнув, сказала Лиля. — Только мне от этого ни холодно, ни жарко. Вид­но, промахнулась я, Валька! Когда повесть писал — я ду­мала, её напечатают! — тише воды, ниже травы ходила по дому, а все пошло насмарку! Полагала, одумается, бросит теперь эту писанину и займется только журна­листикой, а он засел за какой-то дурацкий роман без названия! Значит, прощай надежды на Москву!

— Сдалась тебе эта Москва! Без вас там народу мало.

— Я люблю Москву, — сказала Лиля. — И буду жить там.

— Верю, — рассмеялась Валя. — Ты счастливая, Лилька! Все получается, как тебе хочется.

— Счастливая? — усмехнулась Лиля. — Не чувствую я себя счастливой с ним.

— С жиру бесишься.

— Я лучшие годы ему отдала, — горячо возразила Лиля. — Подлаживалась изо всех сил! Знала бы ты, чего мне это стоило! И все попусту! Я совсем перестала его понимать. Когда его нет, в голову лезут разные нехоро­шие мысли: где он? с кем? Не изменяет ли? А когда вместе — раздражаем друг друга. Я просто в отчаянии.

— В семье так: или ты командуешь мужем, или он тобой. А насколько я знаю Сергея, им командовать ни­кому не под силу. Даже тебе.

— Дело в том, Валюша, что и он мною командовать не хочет.

— Ну и хорошо.

— А вот этого я не знаю: хорошо это или плохо.

Помолчали. Выпили немного вина. Валя закурила но­вую сигарету.

— Скучно без мужа-то? — перевела Лиля разговор на другое.

— Привыкла, — Валя оглянулась, ища глазами пе­пельницу.

Лиля поднялась, принесла пепельницу и поставила ее на пол. На столе не было места.

— Понимаешь, Лилька, — Валя остро взглянула на нее. — Ты только не трепись, сама знаешь наших баб. Особенно машинисток. Не подходим мы. друг другу, что ли? Только, когда он уезжает, я даже рада. Да и на­стоящим мужчиной назвать его нельзя. В этом смысле тебе повезло.

— Откуда ты знаешь?

— Не спала с твоим Серёжкой, успокойся, — усмех­нулась Валя.

— А если бы и спала? Мало ли что было раньше, — равнодушно сказала Лиля.

— А теперь? — насмешливо взглянула на неё Валя.

— Что теперь? — не поняла Лиля.

— Ты уверена, что Сергей тебе не изменяет?

— Я вообще мужчинам не верю, — насторожившись, ответила Лиля и, закашлявшись дымом — она случайно затянулась, — как можно равнодушнее спросила: — От­куда же такие сведения? Из машинописного бюро?

— Я чужие сплетни не распространяю, — уронила Валя.

— Только свои? — не удержалась и уколола подругу Лиля.

— Считай, что я ничего тебе не говорила, — сказала Валя.

Но Лиля была немного огорошена и решила во что бы то ни стало докопаться до истины:

— И все же интересно, с чего ты взяла, что муж мне изменяет?

— А кто теперь не изменяет? — посмотрела ей в гла­за Валя — Ты не изменяешь? Знаю, ты очень осторож­ная. И правильно, что со своими не путаешься. Мужики стали как бабы, тут же и похвастаются друг другу. Где у тебя любовник? В Андижане? Или в Москве?

— Не угадала, — улыбнулась Лиля. — С кем же все-таки изменяет мне дорогой муженек?

— Узнаешь. Как говорится, шила в мешке не утаишь, тем более в нашем милом городе.

— Так и не скажешь?

— Не будем об этом, — сказала Валя. — Может, это и сплетни. Ну, ты по бабьи-то сама чувствуешь, что он тебе изменяет, или нет?

— Нет, — подумав, ответила Лиля.

— Если бы мой изменил, я сразу бы почувствовала.

— Он там, а ты здесь. Что это за жизнь?

— Зовет к себе. Может, весной и уеду.

— Не скучно тебе с ним? — спросила Лиля.

— Мы с ним не видимся по полгода! — рассмеялась Валя. — Я иногда даже лица его не помню.

— Я имела в виду другое. Говорят, многие военные туповаты. Скучно с ними. Поговорить не о чем. Культу­ры у них маловато, что ли?

— А ты чего это вдруг заинтересовалась военны­ми? — спросила Валя, с усмешкой глядя на Лилю, раз­ливавшую в маленькие чашечки чёрный кофе.

— Моя подруга по университету собирается выйти замуж за морского офицера, — соврала Лиля. — И вот спрашивает моего совета.

— За моряка? Пускай выходит! Уйдет в плавание на год — живи и радуйся. А потом еще кучу всякого доб­ра заграничного привезет.

— Он в Ленинграде живёт. Преподает в военно-мор­ском училище.

— Этот будет дома сидеть, — сказала Валя. — Ну что тебе сказать? Конечно, у них служба такая. Поговорить о ней не могут — военная тайна. И потом, в большинстве своем военные живут в захолустье. В военных городках, на базах. Я вот всем говорю: мой муж в ГДР. Думают, что прямо-таки он в Берлине. Посмотрела бы ты на этот Берлин! Крошечный посёлок, красные каменные казармы и аккуратненький такой лес кругом. А в Бер­лин раз в месяц отпустят, и то хорошо. Конечно, от та­кой жизни человек тупеет. А тут еще, повторяю, рабо­та такая, что о ней даже с женой не поговоришь. Выпивши и то держи язык за зубами. Ни театров тебе, ни музеев. Откуда военному набраться этого самого интеллигентного лоску? Конечно, некоторые живут в Мо­скве, Ленинграде, в больших городах, им легче. Можно и на выставку сходить, и в театр. Вот не видимся мы с Иваном полгода, а встретимся — через три дня и гово­рить не о чем.

— Я не сказала бы, что он тупой, — думая о своем, произнесла Лиля.

— Кто? — уставилась на неё круглыми глазами Валя. Когда она так смотрела в упор, казалось, будто у нее совсем нет ресниц.

— Выпьем ещё? — предложила Лиля. — Кутить так кутить!

— Конечно, военные разные бывают, — сказала Ва­ля. — У Ивана в части познакомилась я с одним май­ором. Мужчина! Можно с ума сойти...

Когда Валя ушла, Лиля долго стояла перед зерка­лом, внимательно рассматривая себя. Женщина в самом расцвете. Двадцать пять лет. Шесть лет она замужем. Последний год Лиле казалось, что она уже не любит мужа, а почему же сегодня, когда Валя намекнула, что он изменяет, так мучительно заныло сердце? Сможет ли она с ним безболезненно расстаться? Этого Лиля не знала. И потом, сын... Её родители в нем души не чают, если что — воспитают. Папа об этом часто говорит. Правда, Сергей тоже очень любит Юрку, но и он пере­живет.

Почему же все-таки так сжимается сердце? Лиля попробовала представить Сергея с другой женщиной, как он ее обнимает, ласкает... и до боли закусила губу. По­пыталась себя урезонить, в конце концов она сама не святая, но от этой мысли легче не стало. Странно устро­ен человек! Сам себе всё прощает, а другому — ничего. Нет, Лиля никогда не простит Сергею измены.

Где он сейчас? Она даже не поинтересовалась, в ка­кой район он уехал. Сергей нравился женщинам, и Лиля это прекрасно знала, но она-то слишком высокого мне­ния о себе, чтобы ревновать мужа всерьёз. Кто же эта женщина? После Валиных слов Лиля и виду не подала, что её они больно ударили по самолюбию. А сейчас пе­ред собой не было смысла притворяться. Да, это её за­дело. Даже не задело, а стукнуло по голове, будто обу­хом. Теперь начали всплывать десятки маленьких подробностей, которые могли бы и раньше насторожить ее. Прежде равнодушный к одежде, Сергей стал оде­ваться тщательно, со вкусом. Стал терпимее с ней, мень­ше спорил. Если раньше в основном читал прозу, то те­перь увлекся древней поэзией Вергилия, Гомера. Полю­бил Данте, Гёте, Лорку. Бывало, лёжа рядом с ней в постели, рассказывал о своих делах, советовался, а те­перь сразу же отворачивался и засыпал. Вернее, делал вид, что засыпает, потому что всю ночь ворочался, взды­хал, а утром вставал невыспавшийся, с красными веками. Да, Сергей стал другим. Но до сегодняшнего дня Лиля не придавала всем этим мелочам никакого значе­ния. Идут годы, и люди меняются.

Она нашла в оставленной Валей пачке сигарету и, неумело помяв ее в пальцах — она видела, что все так делают, — пошла в кухню и прикурила от газовой плиты. Закашлявшись, все же выкурила сигарету до конца. Ко­гда подносила ее ко рту, заметила, что пальцы дрожат. «Ну, Серёжа, — глядя на раскачивающийся уличный фо­нарь за окном, шептала она, — теперь держись, мой до­рогой! Я тебе так отомщу...» Как она ему отомстит, Лиля пока не знала, но знала точно, что жестоко ото­мстит. Она не из тех, кто прощает нанесенные ей когда-либо обиды.

Она бродила по комнате, не находя места. Чашки и рюмки были не убраны со стола. Взгляд её натолкнулся на телефон. Он светился на тахте, как красный фонарик. Лиля схватила трубку и набрала номер междугородной.

— Девушка, пожалуйста, Москву, — сказала она и по памяти назвала номер телефона.

Москву дали через полчаса. Лиля уже убрала со сто­ла и вымыла посуду. Поглядывая на телефон, листала журнал, но сосредоточиться ни на чем не могла. Когда раздался резкий продолжительный звонок, заставивший её выронить журнал из рук, вскочила с тахты и сняла трубку. Лицо ее было сосредоточенным и злым. Тёмно-карие глаза влажно блестели. Они неестественно расши­рились, сделав ее некрасивой.

— Ау! Семен Борисович? — нежным голосом пропела Лиля в трубку. — Добрый вечер, вы, конечно, даже не догадываетесь, кто вам звонит. Узнали? Вот не ожида­ла! Давно не виделись? Сами понимаете, я теперь далеко от Москвы. Конечно, работаю! Да так, как говорится, тяну лямку. Мне бы тоже хотелось, но, увы, это пока невозможно. Что? И по делу и не по делу. Помните, Семен Борисович, мы с вами толковали насчет Москвы? Помните? У вас прекрасная память. Я понимаю, вы ад­вокат. Так вот, я твердо решила переехать в Москву. Ну, разумеется, не так уж сразу. Да, одна. Что я имею? Пока однокомнатную квартиру со всеми удобствами. Возможно, к осени будет двухкомнатная. Сына я, разумеется, пропишу. Я понимаю, что двухкомнатную легче поменять. Очень вас попрошу, Семен Борисович, узнать, есть ли такая возможность. Я слышала, в наш город охотно едут старики-пенсионеры. Тут воздух и все та­кое... Одна моя знакомая поменялась. Уже переехала. Что вы будете иметь? Вы все такой же. Я тоже серь­езно. Телефон? Лучше я вам буду звонить. Мне сюда пока звонить нельзя. Понимаете? Вот и прекрасно! До свидания!

Лиля повесила трубку и впервые, после того как Валя ушла, улыбнулась. Случайно глянув в зеркало, она по­думала, что Сергею ее улыбка очень бы не понравилась.

3

Сергей сидел в столовой и без всякого аппетита ковырял вилкой жареную треску с картошкой. Аппетит у него пропал от разговоров за соседним сто­лом. Трое мужчин, судя по всему рабочие молокозавода, громко обсуждали случай самоубийства, происшедший два дня назад. Их общий знакомый выпил пол-литра, пришел домой и повесился на спинке своей кровати. Больше всего сидящих за соседним столом занимало, как он ухитрился лежа повеситься. Один говорил, что тут что-то не так, второй утверждал, что такое вполне возможно, потому что у человека на шее расположена сонная артерия и стоит ее слегка прижать, как человек теряет сознание. В качестве примера рассказал, что где-то, не то в Китае, не то в Индии, до сих пор в деревнях удаляют зубы так: зубодёр усаживает на стул клиента, неожиданно хватает его за горло, нажимает на сонную артерию и у потерявшего сознание человека спокойно вырывает зуб, а затем приводит в чувство.

Что по этому поводу сказал третий собеседник, Сер­гей не услышал, потому что, отодвинув недоеденную треску, задумался.

Это случилось во время войны. Ему тогда было де­сять лет. Вокруг поселка, где он жил в старом доме с ба­бушкой, два года гремела война. Летними вечерами над сосновым бором полыхало зарево и доносилась далекая канонада. Иногда Сергей просыпался ночью от негром­кого угрожающего рокота моторов. Лежал и думал: про­несет или нет? А это очень неприятно—лежать ночью на кровати и прислушиваться к гулу вражеских самоле­тов. Никто не знает, куда упадет бомба. Что делать: бе­жать куда-нибудь или, наоборот, тихо и покорно ждать, когда самолет улетит? Но самолеты не всегда улетали. Вдруг становилось светло, как днём. Правда, свет был неестественным. Будто с неба луна спустилась и облила поселок своим неживым, мертвенно-голубоватым светом. Это бомбардировщик сбросил на парашюте осветитель­ную ракету. И если на станции стоял эшелон, дожида­ясь встречного, то самолет пикировал и бомбил. Сколько раз в их доме вылетали рамы, раздирая черный свето­маскировочный щит.

Много смертей тогда увидел он. А когда кругом мно­го смертей, перестаешь ценить и собственную жизнь. Сколько мальчишек погибло или осталось на всю жизнь калеками только из-за того, что хотелось выглядеть пе­ред своими приятелями храбрецами. Кто гранатой по­дорвался, не умея с ней обращаться, кто погиб, ковыряя неразорвавшийся снаряд, кто разбился, прыгая на пол­ном ходу с поезда. Война не щадила никого: ни взрос­лых, ни детей.

Ночью над посёлком долго кружил немецкий бомбар­дировщик. Что-то вынюхивал. Потом сбросил у Лады­женского моста — в километре от станции — несколько тяжёлых фугасок и улетел. Утром Сергей с приятелями первым делом побежал к мосту. Мост оказался целым, и даже железнодорожное полотно не повредило. Бомбы упали метрах в пятнадцати от пути. Огромные круглые воронки уже наполнились водой. Из мутной глинистой жижи выскакивали вонючие зелёные пузыри. Одни де­ревья будто отшатнулись от воронки, другие были сре­заны воздушной волной до половины. На перепутанных телефонных проводах покачивалась аккуратно срезанная макушка молодой сосенки.

Кто-то из мальчишек обнаружил неразорвавшуюся бомбу. Черным боровом лежала она в траве, чуть-чуть зарывшись носом в землю. Очевидно, бомба скользнула по высокому травянистому откосу и не взорвалась. Маль­чишки сгрудились вокруг бомбы. Женька Громов — со­сед Сергея — первым услышал негромкое тиканье.

— Тикает! — заорал он и сиганул в сторону.

Вслед за ним бросились и остальные. Отдышавшись за висячим железнодорожным мостом, стали обвинять друг друга в трусости. Колька сказал, что Сергей чуть было его с ног не сшиб, так резво улепетывал. И еще ска­зал, что сам видел, как Сергей весь затрясся и побелел. Этого не надо было говорить. Ребята, жившие в при­фронтовой зоне и не раз побывавшие под бомбежкой, были крещены огнём, и обвинять кого-либо из них в тру­сости значило нанести тягчайшее оскорбление. А Сергей ко всему прочему был еще заводилой среди поселковых ребят. Драться он с Колькой не стал — это бы ничего не изменило, — а предложил вот что: сейчас они вдвоем пойдут к бомбе и усядутся на нее, а ребята пусть счи­тают до ста. Кто первый не выдержит и соскочит с бом­бы, тот и есть настоящий трус.

Колька сгоряча согласился, и они отправились к бом­бе. Ребята залегли на безопасном расстоянии и стали смотреть, что будет.

Сначала они шли рядом, потом Колька стал отста­вать. Сергей слышал его прерывистое учащенное дыха­ние. Бомба вырастала на глазах. Она огромная, чёрная и одним боком лоснится. Помятый при падении ржавый стабилизатор угрожающе задрался вверх. Сочная мед­вежья дудка косо торчала из-под бомбы. На сломанной трубе выступило белое молоко. Вот уже явственно слы­шится негромкое тиканье. Так безмятежно тикают ходи­ки на стене, но, когда тикают часы, мы не слышим, а это тиканье проникало внутрь и тикало где-то в середине живота. Бомба может взорваться в любую секунду. Все существо Сергея противится: ноги наливаются свинцом и сами останавливаются, пот застилает глаза, щиплет между лопаток. Все внутри него кричит: «Не подходи! Беги отсюда что есть мочи! Не подходи!»

Сергей скосил глаза и увидел, что Колька в нереши­тельности остановился. Сергею даже показалось, что у него уши стали огромными, как у осла, и зашевели­лись. Колька тоже услышал тиканье. Сергей не остано­вился, он знал, что если остановится, то уже больше не сделает вперед ни шагу. А Колька остановился. Лицо у него только что было потное и красное, а сейчас серое, как солдатский валенок, и расплывчатое. Толстая губа отвисла. На губе блестит капля.

Вот уже до бомбы можно дотянуться рукой. Сергею кажется, что она раскалена докрасна и если дотронуть­ся до неё, то обожжёшь руку. И он дотронулся: бомба холодная, это рука горит. Сергей перекинул ногу и уселся на чёрного зловещего борова. Бомба была такая боль­шая, что ноги не касались земли. Лишь трава щекотала голые ступни. Теперь, когда он оседлал бомбу, стало не так страшно. Захотелось оглянуться и посмотреть на Кольку, но он не решился. Он понимал, что, пока часовой механизм не сработает, по бомбе можно бегать, колотить её палками, переворачивать — и ничего не случится. По­нимать понимал, но не мог даже пошевелиться.

Негромкое спокойное тиканье становилось все громче и громче и скоро заполнило собой весь мир. Куда-то ото­двинулся лес, остановилось над головой рыхлое белое облако, загородив солнце, перестал шуршать в листве ветер. Весь мир превратился в гигантские часы, которые не тикали, а пульсировали.

И вот, оседлав самую смерть, он понял, до чего же прекрасна жизнь! И стоило ли так легкомысленно швы­ряться ею из-за того, что какой-то дурак обозвал тебя трусом? Вот сейчас бомба взорвётся, взметнув в небо сноп ослепительного огня и чёрной земли со свистящими осколками, и от него, Сергея Волкова, ничего не оста­нется. Даже пылинки. И что ему тогда будет за дело, что все признают его храбрым? Вот если бы нужно было взо­рвать вражеский эшелон и самому погибнуть или бро­ситься с горящим самолётом на танковую колонну вра­га — он слышал об этом по радио, — тогда другое дело, а погибнуть вот так, как говорят, «ни за понюх таба­ку» — это было бы величайшей глупостью. И еще ему тогда подумалось, что он совсем не храбрый. Он смер­тельно боялся этой бомбы, но смог победить свой страх. Надо только не дать себе остановиться, заколебаться, как это сделал Колька, в общем-то смелый парень. Здесь, на тикающей бомбе, мысли были точными и отлитыми, как стальные болванки. Это не были мысли ребенка — мысли мужчины. Наверное, надо прикоснуться к смерти, чтобы по-настоящему оценить, чем ты владеешь. Оценить жизнь. И десятилетний Серёжа Волков в тот памятный день оценил сполна.

Это безумное тиканье заворожило его, заставило утратить чувство времени, бытия, и он очнулся от истош­ного крика ребят: «Тикай, Серега, тикай!»

Он сполз с бомбы, чувствуя сквозь тонкую рубашку мёртвый холод металла. Он не побежал, а пошёл к ле­жащему на траве без сознания Кольке Звёздину, стал трясти его, пока тот не открыл мутные бессмысленные глаза, повел его, вялого и пошатывающегося, к ребя­там.

Бомба взорвалась вечером, когда солнце коснулось вершин сосен. Над железнодорожным откосом взвилось в небо коричневое с огненной окаемкой облако, а потом громыхнуло так, что в домах пораспахивались двери и окна. У Филимонихи — ее дом был крайним — вылетела рама и упала на капустную грядку.

Когда он все это рассказал Лене, она долго молчала. Потом осторожно дотронулась пальцами до его щеки — так муху сгоняют с лица — и сказала:

— Я теперь понимаю, почему ты такой...

— Какой? — спросил Сергей.

— У тебя не было детства. Помнишь, ты меня обо­гнал на мотоцикле, там еще крутой поворот и обрыв, когда я с братом ехала? Это было очень рискованно. А ты смеялся от удовольствия и что-то кричал. Так это, Серёженька, и есть твое запоздалое детство. Оно и те­перь нет-нет да и выплеснется из тебя.

Сергей озадаченно замолчал: как-то он об этом ни­когда не задумывался.

Он очнулся от своих мыслей, почувствовав на себе чей-то взгляд. Оглянулся и увидел прямо перед собой верзилу в новом добротном костюме. Брюки с отутюжен­ными стрелками были заправлены в белые валенки с бле­стящими калошами. Под пиджаком теплый пушистый свитер. Судя по всему, лесоруб. Сергей находился в рай­центре Жарки, а тут кругом леспромхозы. Но с какой стати этот парень уставился на него? Одна рука в кар­мане, на щеках играют желваки.

— Не узнал меня, С. Волков? — широко улыбнув­шись, спросил парень. Ногой он пододвинул стул и без приглашения подсел к столу. Лицо вроде бы знакомое, но не запомнившееся. И если встречался Сергей с этим человеком, то очень давно и мельком.

— Не припоминаю, — ответил Сергей.

— А мы как-то встречались. Ночью на узкой тро­пинке.

Глядя на это крупное с раздвоенным подбородком лицо, тёмно-русый чуб, Сергей вспомнил морозный зимний день, предательский удар в спину, раскачивающий­ся на ветру уличный фонарь, темное лохматое небо и одну-единственную звездочку, нашедшую прореху.

Этот парень ночью напал на него несколько лет назад, когда Сергей шел домой.

— За что же ты меня тогда так? — тоже переходя на «ты», спросил Сергей.

— Ну вот и вспомнил, — ухмыльнулся парень. — Ты мне тоже вдарил, будь здоров!

— Мне все же очень интересно, — сказал Сергей.

— Выпьем за встречу? — радушно предложил па­рень и достал из кармана бутылку. — А потом я тебе все по порядку расскажу.

Парень разлил в тонкие стаканы портвейн, они чок­нулись и выпили. Сергей поморщился и отставил в сто­рону недопитый стакан. Он уже пообедал, а пить эту бурду совсем не хотелось.

— Может, коньяку заказать? — предложил парень. Сергей отказался.

— А я тебя часто вспоминал, — сказал парень, глядя на него веселыми глазами. — Ты ведь всю мою жизнь переиначил. Помнишь нашего бывшего управляющего Логвина? Про которого ты фельетон написал «Техни­ка на побегушках». Так я был у Логвина шофёром. Ва­силием меня зовут. Возил его на персональной машине. А когда из леспромхоза пригнали агрегат, так это я на нем по дворам ездил и дровишки пилил. Ты меня тоже в фельетоне-то вспомнил. Ну, так вот, как мой началь­ничек узнал про то, что фельетон будет в газете, так и закрутился, как вьюн!

— Откуда он узнал?— спросил Сергей.

— Начальнику кто-то позвонил из редакции.

— Логвин тебе и посоветовал мне подкинуть?

— Что он, дурак? — засмеялся Василий. — Началь­ник сказал, что если фельетон напечатают в газете, то всю нашу шарашкину контору разгонят. А зарабатывал я там неплохо. Мужик он был понимающий и всегда да­вал подхалтурить. Вот я и взъелся на тебя. Чего это, думаю, он под нас копает? Чего ему, щелкоперу, надо? Я и по телефону тебе звонил. Предупреждал, значит.

— Дурак ты, Вася, — сказал Сергей.

— Был дураком, — не обиделся Вася.

— А теперь что же, поумнел?

— Я тебе, Волков, по гроб жизни благодарен, — ска­зал Василий. — Кем я был при начальнике-то? Пустым местом. Вася на побегушках. Приучился пить, знал, что начальник всегда выручит, если даже за рулем по­падусь. Ну и все ему делал, что ни скажет. Не так его, как жену и ребятишек обслуживал. А когда начали нас шерстить после твоего фельетона, начальнику по шапке, а мне предложили сюда, в Жарки, в леспромхоз. Сна­чала я свету белого невзвидел! Из города-то в этакую глушь. Готов был тебя изничтожить. А приехал — и, веришь, почувствовал себя человеком. Работа нравится. Уважают. Вот назначили бригадиром. Видел у райкома Доску почета? Там пришлепнута и моя физия. Да и в ва­шей газете про меня не раз писали.

— Постой, — перебил Сергей. — Твоя фамилия не Ноготов? Василий Ноготов?

— Я самый и есть, — улыбнулся Василий.

Когда Сергей разговаривал с управляющим леспром­хозом, тот рекомендовал отметить в газете одного из лучших лесорубов Жарковского леспромхоза Василия Ноготова. И в райкоме партии говорили о нем. «Вот уж воистину, — подумал Сергей, — пути господни неиспове­димы.»

— Работаю лесорубом пятый год. Заколачиваю по три-четыре сотни в месяц. Купил «Москвича». В про­шлом году женился на нашей учетчице. А сегодня у меня родился сын. Три кило шестьсот!

— Поздравляю, — сказал Сергей.

— Ты долго тут еще будешь?

— Завтра утром уезжаю.

— Жалко, — опечалился Василий. — Приезжай еще как-нибудь сюда! И ни в какие гостиницы, а сразу к нам. Дом мой рядом с библиотекой. Да любого спроси — по­кажут. Анастасия моя сибирячка, такие пельмени де­лает.

— Выпьем за твоего сына, — сказал Сергей, подни­мая стакан.

Сергей приехал на автобусе в город в полдень. На густо-синем небе празднично сияло солнце. После суро­вой морозной зимы город медленно оттаивал: капало с крыш, блестели белые колпаки уличных фонарей, кра­сочные витрины магазинов, тротуары. В солнечном свете купались липы, клены, тополя. В голых ветвях чернели разлохмаченные ветрами старые галочьи гнезда.

У нового здания автостанции выстроились в ряд за­лепленные до самой крыши мокрым грязным снегом большие разноцветные автобусы. В стороне шофер такси заменял на «Волге» спустившее колесо. Звякал о металл ключ, из машины доносилась негромкая музыка. Сергей поставил на скамейку свой объемистый дорожный порт­фель, сел рядом и, закурив, прислушался: оркестр ис­полнял симфонию Калинникова. В редакцию идти не хотелось. Домой тоже. Сергей возвратился из командировки на три дня раньше. Очерк о лесорубах он написал в гостинице, и теперь потянуло поработать над романом. Жена окончательно в Сергее разуверилась, особенно после того, как повесть возвра­тили из журнала. Повесть пусть полежит, до нее еще дойдет очередь. Вечерами, усаживаясь дома за пись­менный стол, Сергей чувствовал себя в чем-то виноватым. Жена метала на него недовольные взгляды, гремела в кухне посудой, пока он не предлагал ей сходить к знако­мым или в кино. Хлопнув дверью, она уходила. Но слу­чалось, что, даже оставшись один, Сергей уже не мог работать. Подолгу сидел за письменным столом, рас­строенный, и размышлял: «А может быть, она и права? Зря теряю время? Бывают же на свете графоманы. Пи­шут и пишут... в «семейный альбом!» Нет, он чувство­вал, что роман получается. Иногда чувствовал, а чаще всего оставался недоволен написанным, рвал страницы, и снова садился за стол. Куда и кому предложить свою рукопись, он не задумывался, да это его и не волновало. Его увлекала сама работа. То, что ему вечером нрави­лось, на другой день вызывало отвращение, и он безжа­лостно уничтожал написанное и снова все переписывал. Он не торопился, ни на что не надеялся. Просто знал, что, если не будет писать, вся его жизнь потеряет смысл. И это невозможно было объяснить Лиле, она не понимала его и, главное, не хотела понять.

Сергей бросил в лужу окурок, поднялся, взял порт­фель и пошел к автобусу. Домой он сейчас не пойдёт. У него в кармане ключ от квартиры Лены Звёздочкиной. Он как-то пожаловался, что не может дома работать, и Лена, отцепив от металлического колечка запасной ключ, тут же вручила ему.

— Приходи в любое время, — сказала она. — И ра­ботай.

До сегодняшнего дня Сергей еще ни разу не восполь­зовался этим ключом, хотя и бывал у Лены часто. Он звонил ей, сообщал, в какое время придет. Сейчас часы показывали половину первого. Лена вернется с работы в шесть. У него почти пять часов в запасе!

Сергей поднялся на третий этаж, вставил ключ в за­мочную скважину и повернул. Скрипнув, дверь отвори­лась. Знакомый обжитой запах ее дома. Это была ма­логабаритная однокомнатная квартира. В комнате лишь широкая тахта, низкий полированный стол, два кресла и шесть книжных секций. На полу огромный, почти во всю комнату, пушистый ковер. Лена говорила, что это свадебный подарок родителей. На стене две картины, литографии Модильяни, Ренуара, Ван-Гога. Лена увле­калась французской графикой и живописью. В одной из секций у нее были собраны книги по искусству. Она сама немного рисовала, но серьёзно к этому не относилась. Все её рисунки углём и фломастером лежали в большой запыленной папке под тахтой.

Из высокой хрустальной вазы торчали несколько ка­мышовых метелок.

Он снял куртку, пододвинул к столу легкое кресло и вытащил из портфеля бумаги. С некоторых пор он возил рукопись с собой и, когда представлялась возможность, работал. Он научился отключаться от окружающего мира и ничего не замечать вокруг: ни людских голосов, ни шума машин, ни грохочущего динамика над головой. Эта способность отключаться имела и свои отрицатель­ные стороны — Сергей забывался настолько, что опазды­вал на поезд, проезжал мимо своей станции. Иногда нужно было несколько раз окликнуть его, чтобы он на­конец услышал.

За окном шумели машины, негромко дребезжал хо­лодильник на кухне, потом все посторонние звуки куда-то отступили, стерлись. Он даже не услышал, когда щёлк­нул замок в двери и пришла Лена. Поставив на стол сумку с продуктами, она сняла пальто, сапожки и вошла в комнату. Секунду с улыбкой смотрела на него. Сер­гей, откинувшись в кресле, уставился в одну точку на стене. Вокруг него на темном ковре валялись исписанные вдоль и поперек, исчирканные листы. В пепельнице гора окурков. Запах табака она почувствовала еще в прихо­жей.

— Здравствуй, Серёжа, — сказала она.

Он вскочил, чуть не опрокинув кресло, и она видела, как плеснулась радость в его вмиг преобразившихся, по­светлевших глазах. Наступая на листы своей рукописи, подошел к ней, крепко обнял и поцеловал.

— Я вечность ждал тебя, — сказал он.

— А по-моему, не пришла бы я, ты бы и не заме­тил,— улыбнулась Лена и, опустившись на колени, стала собирать с пола листы, Трое суток прожил Сергей у Лены. В половине вось­мого звонил будильник, и они вставали. Сергей всегда удивлялся, глядя на Лену: она просыпалась сразу, и гла­за ее были чистыми, а лицо — свежим, чуть порозовев­шим со сна. Легко спрыгивала с тахты на пушистый ковер и, набросив халат, скрывалась в ванной. Сергей слышал, как льется из крана вода, хрюкает раковина, звякает на стенной полке стакан. Потом частым летним дождем шумел душ: Лена каждое утро обливалась хо­лодной водой.

Пока Сергей разглядывал потолок — он не любил сразу вставать, — Лена уже хлопотала на кухне: что-то шипело на сковородке, свистел чайник. Вкусные запахи приползали в комнату. Косясь на дверь, Сергей начинал приседать, ложился на ковёр и десять раз поднимался и опускался на руках. Он почему-то стеснялся при Лене делать зарядку.

Потом они завтракали, и она уходила. Сергей мыл посуду, подметал пол. Иногда включал пылесос и долго водил щеткой по ковру, по углам комнаты. Все, что можно было починить и отремонтировать, он давно по­чинил и отремонтировал. И когда уже нечем было за­няться, со вздохом садился на тахту и придвигал к себе стол с бумагами.

Заставить себя работать с утра было трудно. Сергей знал, что это пройдет, как только он сосредоточится. Заметив на кресле оставленные Леной капроновые чул­ки, он вставал и прятал их в настенный шкаф. По пути заглядывал в ванну и ощупывал стеклянную полочку над раковиной. Немножко шатается. Шел на кухню, до­ставал из ящика отвёртку и прикреплял полку. В ма­ленькой прихожей вдруг обнаруживал неисправный вы­ключатель: вообще-то он работал, но не так, как нужно, иногда давал осечку. Снова доставал из ящика отвертку и чинил выключатель. Теперь другое дело: работает, как часы! Чуткое ухо улавливало методическое шлепанье ка­пель из крана. Устремлялся на кухню и покрепче закру­чивал кран. Возвращался в комнату и, бросив быстрый взгляд на стол с раскрытой рукописью, начинал внима­тельно разглядывать картины. На одной был изображен сельский пейзаж с белой часовней. Очень хорошо пропи­саны облака и небо. А вот часовенка почему-то, как Пизанская башня, наклонилась в одну сторону. Почти до купола достают вершинами березы. Неплохая картина, с настроением. На второй картине написано лесное озе­ро, камыши и лодка с рыбаком. Чувствуется, что это раннее утро, еще солнце не встало. Рыбаку холодно, и он ежится в своем брезентовом плаще с капюшоном. На озере немного рябит и круглые листы кувшинок встали ребром. Лица рыбака не видно: он отвернулся и смотрит на поплавок.

Наконец Сергей усаживался за стол и начинал рабо­тать. Его тянуло встать и подойти к окну: там какой-то шум, голоса, но он сдерживал себя. Перо бегало по бумаге, зачеркивало слова, целые строки. Когда сверху не оставалось места для правки, он делал вставки. Ино­гда с досадой комкал лист и швырял на пол, затем под­нимал, разглаживал ладонями и начисто переписывал.

А потом приходила Лена.

И вот все кончилось: нужно возвращаться домой. Это их последний вечер. Лена с ногами забралась в кресло — ее любимая поза — и смотрит на него своими удиви­тельными глазами. Круглые колени почти у самого под­бородка, распущенные волосы струятся за спиной по черному шерстяному свитеру. Мягкий рассеянный свет торшера освещает ее тонкое лицо с яркими припухлыми губами и нежным круглым подбородком.

Сергей молча смотрит на нее, и ему становится груст­но. Вот он сейчас встанет и уйдет. Куда? В дом, кото­рый уже давно стал для него чужим. Да, они с Лилей стали чужими друг для друга. И если до встречи с Ле­ной он обманывал себя, считая, что все обойдется, пере­мелется — мука будет, то теперь твердо знал, что ничего у них с Лилей не выйдет. И неизвестно, кто больше ви­новат в этом. Если вообще кто-либо виноват. Лиля отдалилась, и ее удержать уже было невозможно, да и стоит ли удерживать человека, который все делает для того, чтобы тебе было плохо, неустроенно в твоем доме?

Земельский и за несколько тысяч километров ухит­рился заметно повлиять на их жизнь. Он сознательно разжигал между ними вражду. Уже несколько лет Сер­гей иногда получал от него язвительные письма с газет­ными и журнальными вырезками. Он писал, что не верит в их семейную жизнь, что они не подходят друг другу и он считает, что им давно пора разойтись. По-видимому, Лиля информировала родителей о каждой ссоре, и Ни­колай Борисович тут же откликался письмом, в котором во всем обвинял Сергея и вкладывал в конверт аккуратно вырезанную из юмористического журнала карикату­ру: за обеденным столом сидит длинноухий осел, подняв копыта с ножом и вилкой, он грозно смотрит на свою миловидную жену-козочку в фартуке и с подносом, внизу какая-то глупая подпись: «Не хочу капусты, а хочу зе­леного горошку!» В другом письме еще более, нелепая карикатура: пьяный отец грозно смотрит на кроху-сына, который радостно сообщает, что ему сегодня исполни­лось шесть лет. «Ну и прекрасно, — рычит отец. — Марш за пивом!»

Когда Сергею все это надоело, он, не выбирая вы­ражений, накатал тестю такой ответ, что тот навсегда замолчал. Больше не приходили из знойного Андижана ни письма, ни глупые карикатуры, однако Лилю отец продолжал бомбардировать письмами, которые присы­лал на главпочтамт. Сергей спасался от домашних скан­далов, уезжая по три раза в месяц в командировки.

Лена, переменив свою удобную позу, протянула руку к книжной полке, взяла тоненький томик лирики Гёте, полистала и, улыбнувшись, прочла:

Скажи, что так задумчив ты?

Всё весело вокруг;

В твоих глазах печали след;

Ты, верно, плакал, друг?

Перевернула ещё несколько страниц:

Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,

Где пурпур королька прильнул к листу,

Где негой Юга дышит небосклон,

Где дремлет мирт, где лавр заворожен?

Ты там бывал?

Туда, туда,

Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.

— У меня такое предчувствие, что я могу тебя поте­рять. А это... этого не должно случиться, — сказал Сергей. — Давай поженимся?

— Значит, мужчины женятся, а женщины выходят замуж лишь потому, что боятся потерять друг друга? В таком случае, я считаю, они нечестно поступают. Тот, кто боится кого-то потерять, эгоист. А она или он, может быть, совсем не боится. Зачем же из-за неуверенности в себе или в другом принуждать человека к браку? Не­уверенность в дальнейшем приведет к убеждению, что совершилась ошибка. А если не уверен в девушке, тем более не стоит на ней жениться, потому что такая семья рано или поздно распадется.

— Интересные социологические выкладки!

— Я, мой милый, немного поумнела после своего за­мужества и всего, что случилось потом.

— А я, видно, как женился, так поглупел.

— Давай не будем говорить о женитьбе, тем более что ты еще не разведен, а я совсем не готова быть твоей женой.

— Я люблю тебя, Лена.

— Ты мне очень нравишься. Очень! — помолчав, от­ветила она. — Но люблю ли я тебя, этого я еще не знаю.

— Любишь!

— Какие вы все, мужчины, самоуверенные.

— За всех мужчин я не собираюсь отвечать.

— Ты еще не разочаровался во мне? — взглянула она ему прямо в глаза. — Я ведь совсем не такая, какой ты меня придумал.

— Я тебя не придумывал. Ты для меня та самая скульптура, к которой ничего нельзя прибавить или уба­вить.

— Как ты красиво говоришь! Сразу чувствуется пи­сатель.

— Ты тоже надо мною смеешься? — погрустнел он.

— Я действительно верю, что ты будешь писателем.

— Не будем об этом, — сказал он. — В подобных вы­сказываниях есть что-то успокаивающе-материнское. Мол, не плачь, малыш, вырастешь — будешь летчиком.

— Летчиком? — изменилась она в лице. — Почему летчиком?

— Извини, — спохватился он, — я сказал глупость. Ну, не летчиком, так кем-нибудь другим. Например, кос­монавтом.

— Чуткости в тебе хоть отбавляй, — сказала она.

— Честное слово, я сказал это без всякой задней мысли.

— Вот это-то и плохо, — усмехнулась она, подошла к книжной полке и положила томик Гёте на место.

Он думал, она сейчас с улыбкой повернется, что-либо скажет и возникшая натянутость исчезнет, но она стояла к нему спиной и делала вид, что ищет какую-то книгу.

— Лена, — позвал он.

— Куда я засунула Блока? — ответила она, не по­ворачивая головы. — Ты не видел?

До каких же пор мёртвый лётчик будет стоять между ними? И только ли лётчик? А Лиля? Она ведь тоже стоит между ними. Что его сейчас связывает с женой? Сын? Но ведь и сыну не лучше оттого, что родителям плохо. Он уже теперь уходит из комнаты, когда они ссорятся, а что будет дальше? Да он возненавидит их обоих! По­чему так легко сойтись и трудно разойтись? Не только сын связывает их. Есть что-то и другое, необъяснимое. Иногда ему кажется, что, порвав с Лилей, он почувствует себя счастливым, а порой не может представить себя отдельно от нее. Ведь было же им когда-то очень хоро­шо. И потом, шесть лет, прожитых вместе, — это не так уж мало! Когда она в отпуск уезжает в Андижан, он первую неделю ходит ошалевший от радости, а проходит месяц — и ему уже не хватает ее. Забываются скандалы, ругань, вспоминается только хорошее.

— Иди домой, — сказала Лена. — Ты ведь думаешь о ней?

— А ты — о нём.

— Это совсем разные вещи.

— Неужели тебя это всё ещё трогает?

— Не задавай глупых вопросов!

— Лена, мне не хочется идти домой.

— Оставайся, — улыбнулась она.

— Ты что, дразнишь меня?

— Ну чего ты от меня хочешь? Чтобы я умоляла тебя остаться? Или, наоборот, прогнала?

— С тобой сегодня трудно разговаривать.

— Серёженька, ты только не обижайся, но иногда мне кажется, что твоя работа отнимает у тебя часть разума, — сказала она. — Ты становишься капризным ребенком.

Сергей озадаченно посмотрел на нее, улыбнулся.

— А ведь и правда, иногда я себя чувствую дурак дураком. — И, помолчав, прибавил: — И только когда разговариваю с тобой. Почему бы это?

— Тебя раздражает, что, овладев мной, ты не чув­ствуешь себя счастливым собственником, — без улыбки ответила она.

— Ты, наверное, слишком умна для меня, — ска­зал он.

— Я бы выразилась иначе: слишком независима от тебя. Ты просто не умеешь относиться к женщине по-другому. Не научился, да и не было у тебя такой воз­можности. А я женщина свободолюбивая, гордая. Я не потерплю никакого рабства. Да и сама не хочу ни над кем властвовать. Многие современные молодые мужчи­ны и не знают, что такое домострой, и слово-то такое забыли, но этот самый домострой у них в крови. Это передается по наследству.

— А тебе чужды все эти пережитки прошлого?

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе совсем-совсем безразлично, что вот я сейчас пойду к ней?

Она как-то странно взглянула на него и совсем дру­гим тоном произнесла:

— Серёжа, это нечестно, ты пользуешься запрещён­ным приёмом.

Сергей поднялся. Она стояла перед ним, тоненькая, с узкой талией, в чёрном, обтягивающем её стройную фи­гуру свитере. Глубокие глаза ее мерцали, лицо было серьёзным и задумчивым. Он подошел к ней, и она, при­поднявшись на цыпочках, прижалась к нему.

— Когда у тебя отпуск? — помолчав, спросил Сер­гей.

— Отпуск? — Она с удивлением смотрела на него. — Ах, отпуск... В июле, дорогой.

— Уедем вдвоем куда-нибудь?

— Уедем, — эхом откликнулась она.

— Зачем ждать лета? Все бросим и уедем завтра! Даже не завтра, а сегодня! Сейчас! — Он не замечал, что она закусила губы от боли — так он сжал ее плечи.

— Не торопись, Серёжа, — сказала она, мягко высво­бождаясь из его рук.

— Я все время чего-то жду, — поникнув, сказал он. — А чего — и сам не знаю...

— До свиданья, дорогой, — сказала она и, отбросив со лба золотистую прядь, поцеловала его и сама отвори­ла дверь.

4

В редакцию пришла печальная весть: в Кисловодске скоропостижно скончался Александр Федорович Голобобов. Вечером прибыл в санаторий, а утром умер прямо в нарзанной ванне. Инфаркт миокарда. Цинковый гроб с телом Голобобова доставили в го­род самолётом. Похороны были пышными и торжествен­ными. На могиле произносились речи, женщины — ре­дакционные работники — плакали навзрыд. Мужчины, склонив обнажённые головы, молча стояли у гроба. Голобобов был хорошим человеком, и его любили. У ста­вшего неподалеку от глубокой ярко-жёлтой могилы ка­менного надгробия множество зелёных венков с чёрными траурными лентами. Пахло сырой кладбищенской землей, слежавшейся хвоей и нитрокраской, которой были выведены на чёрных лентах последние слова прощания. Волков, Рыбаков, Новиков и Сергеев стояли в сто­роне под огромным бурым клёном. Над головой глухо постукивали друг о дружку ветви с набухшими почками. Ветер завывал в голых кустах, взъерошивал волосы на головах людей. Где-то на дереве печально каркала во­рона.

— Интересно, кого назначат редактором, — негромко сказал Рыбаков.

— А кого бы ты хотел? — спросил Володя Сергеев. Глаза его под увеличительными стеклами очков были совсем маленькими и покрасневшими.

— А что, если тебя назначат? — взглянул на Рыба­кова Новиков.

— Я бы вам показал, где раки зимуют! — громко сказал Рыбаков.

Исполняющий обязанности редактора Пачкин — он стоял у гроба — метнул на них осуждающий взгляд. Ры­баков, виновато откашлявшись, провел по длинному ко­стистому лицу ладонью, и оно снова стало скорбным.

Сергей не принимал участия в разговоре. Он смотрел, как могильщики на верёвках опускали большой гроб в яму. Делали они свою работу привычно и ловко, но чувствовалось, что им тяжёло, ведь в Голобобове было более ста килограммов весу. Когда гроб наконец улегся на влажное дно ямы как надо, могильщики разом вы­тащили толстые серые верёвки. И этот шелестящий скрип веревок о дерево — Голобобова переложили из цинково­го гроба в деревянный — неприятно резанул уши.

Люди на кладбище зашевелились, послышались пер­вые частые удары земли о гробовую крышку. Сергей тоже бросил горсть влажной желтой земли в могилу. Отдал последнюю дань хорошему человеку Александру Федоровичу Голобобову.

Был человек, и вот не стало человека. Могильный холм с надгробием зарастет травой, как и эти окружающие его могилы. Над кладбищем будут шуметь деревья, проплывать облака, греметь грозы, дуть холодные и теплые ветры, но мертвые ничего уже никогда не увидят и не услышат.

У кладбищенских ворот в толпе сотрудников редакции Сергей увидел Лилю. В красном пальто с норковым воротником и меховой шапочке, она выделялась из всех: яркое красное пятно на сером фоне. «Могла бы другое что-нибудь надеть, — с досадой подумал Сергей. — Как на демонстрацию вырядилась». Лиля тоже увидела его и вопросительно взглянула в глаза: дескать, домой пойдем? Сергей отрицательно покачал головой: По старинному русскому обычаю мужчины собирались помянуть покойника.

— Может, Пачкина утвердят редактором? — спросил Рыбаков. — Закончил высшую партийную школу, ему и карты в руки.

— Что это ты так волнуешься? — покосился на него Сергей.

— Голобобов... покойник обещал мне к осени отдельную квартиру, а придет новый — кто знает, как все повернется.

— Ты свое возьмёшь, — успокоил его Сергей.

— Поглядите-ка, Лобанов-то, Лобанов так и увивается вокруг Пачкина, — сказал Володя Сергеев. — Сейчас с рукава пылинку сдунет!

— А ты чего же зеваешь, Павел Ефимович? — усмехнулся Сергей. — Пристраивайся к нему с другой стороны.

— Лобанов хитрая бестия, — мрачно заметил Новиков. — Уж он-то знает, кто будет редактором.

— Я Пачкина уважаю, — сказал Рыбаков.—Добрый мужик. И организатор хороший.

— Ты погромче, погромче, — засмеялся Володя Сергеев. — А то он не услышит.

— Есть у него лишь один маленький недостаток — писать не умеет, — заметил Сергей.

— Редактору писать не обязательно, — возразил Рыбаков. — Передовицы пишет, и хватит с него.

«Вот она, жизнь, — думал Сергей. — Уже и забыли о Голобобове. Кто будет вместо него — вот что всех волнует.» Он задал и себе этот вопрос и сам себе ответил: нет, его это почему-то не волнует. Если ты хорошо вы­полняешь свою работу, почему тебя должно волновать отношение к тебе начальства? Пусть беспокоятся те, кто чувствует себя неуверенно и случайно стал журнали­стом. И Сергей подумал о Лиле: из нее, как и из Вали Молчановой, настоящей журналистки не получилось. Лиля добросовестно выполняла свою работу: правила авторские материалы, писала информации о жизни рай­онных Домов культуры, иногда даже статьи. А с заве­дующей отделом у нее самые наилучшие отношения. Это Лиля умела: с начальством у нее всегда прекрасные от­ношения, не то что у Сергея.

Прошлой осенью Сергей купил подержанный «Москвич-401». Маленькую тёмно-серую машину, похожую на жука. Он еще по-настоящему и не ездил на ней. Зима наступила ранняя, и «Москвич» пришлось поставить к ро­дителям в сарай. Иногда морозными вечерами Сергей приходил туда, распахивал дверь, забирался в машину и подолгу сидел в тесной кабине, мечтая, как весной он заведет мотор и умчится куда-нибудь подальше. При­шла весна, а он еще ни разу не выехал из гаража. Работа, командировки, и снова работа над романом. Роман о поколении Сергея Волкова. Закончит он его когда-нибудь или нет? Этого Сергей и сам не знал. А где-то в душе чувствовал, что, когда поставит последнюю точ­ку, будет жалеть. Жалеть, что роман закончен.

Лиля ждала на углу. Сева Блохин — он шел впереди — что-то сказал ей. Лиля улыбнулась и отрицательно покачала головой. Сергей, заметив, что женщины огля­дываются на его жену, досадливо поморщился: это крас­ное пальто как бельмо на глазу!

— В «Родине» сегодня новый фильм, — сказала Ли­ля. — Возьми билеты.

— Я не могу, — сказал Сергей.

— Из-за похорон?

— Вот именно.

Лиля помолчала, раздумывая. Щеки у нее порозовели. Злится.

— Я знаю, куда вы собрались. В ресторан. В таком случае, и я пойду с вами.

«Блохин сболтнул!» — с досадой подумал Сергей, а вслух произнес:

— У нас своя, мужская компания.

— Тогда я с Валей пойду в кино, — с вызовом сказала она. — И может быть, потом зайду к ней. Ты ведь вряд ли скоро вернешься.

Сергей пожал плечами, мол, твое дело, а когда она уже было повернулась, чтобы уйти, сказал:

— Ты ведь знала, что сегодня похороны, и за каким чертом надела это дурацкое пальто!

— Я совсем забыла. И потом, какое это имеет зна­чение? Похороны и мое пальто?

Сергей посмотрел в ее темно-карие жесткие глаза и усмехнулся:

— Ты потрясающая женщина!

— А ты...

Он не стал слушать, круто повернулся и побежал до­гонять приятелей. Одна нога угодила в лужу, и свер­кающие брызги разлетелись по тротуару.

Сергей и Козодоев незаметно ушли из ресторана. Ре­бята заказали уже по третьему разу, и поминки грозили затянуться. Александр Арсентьевич мигнул Сергею, мол, давай сматываться. Пить и слушать одно и то же было скучно, Голобобова все помянули добрым словом, и мож­но было уходить, а то вместо поминок получится обык­новенная пьянка. Рыбаков и Новиков поглядывали на официантку, дожидаясь, когда она подойдет, чтобы сно­ва заказать.

С Дятлинки дул ветер, в сквере громко кричали какие-то птицы. Зажглись фонари, и мокрый тротуар за­блестел. Прохожие, кутаясь в плащи, быстро проходили мимо.

— Такого человека потеряли, — сказал Александр Арсентьевич. — А какой редактор! Это он сделал нашу газету лучшей в Северо-Западном крае.

— Голобобов был человек, — сказал Сергей. — Если бы не он, я, возможно, никогда бы настоящим журнали­стом не стал.

— Ведь это он меня в газету вытащил, — заметил Козодоев.

— Будет ваше издательство когда-нибудь книги вы­пускать? — спросил Сергей.

— Когда-нибудь будет. Почему не заходишь?

— Мотаюсь по командировкам. И в городе-то по­чти не бываю.

— Что же так? — сбоку посмотрел на него Александр Арсентьевич. — Домой не тянет?

— Не то слово, — усмехнулся Сергей. — Бегу из дома.

— Плохо, когда человека не тянет домой, — помолчав, сказал Козодоев. — По себе знаю.

— Может быть, я и сам в этом виноват, — вздохнул Сергей, — говорят же: каков муж, такова и жена.

— Никто не виноват, — сказал Александр Арсентьевич. — И жена у тебя, наверное, не плохая, и ты не сукин сын. Здесь, очевидно, дело в другом: нет правды между вами, доверия друг к другу. И еще: кто-то очень верно сказал: «Дом не может считаться жилищем человека, пока в нем нет пищи и огня не только для тела, но и для разума».

— Прекрасно сказано!

— Думай о сыне, Сергей, — сказал Козодоев.

Они остановились у его дома на улице Ленина. Ветер задувал в высокую арку, и она гудела. Вокруг раска­чивающегося фонаря мельтешили какие-то огоньки: то ли букашки, то ли мелкие дождевые капли.

— А у вас как? — поинтересовался Сергей.

— Все так же, — усмехнулся Александр Арсенье­вич. — И самое ужасное: у меня теперь ничто не изме­нится.

— У меня изменится, — сказал Сергей. — Обязатель­но изменится. И, надеюсь, скоро.

— Не ошибись еще раз, брат Сергей!

— Кто выбирает нам женщин: мы или случай? — взглянул на него Сергей.

— Наверное, судьба. А ты как думаешь?

— Женщины нас выбирают, хотя мы и думаем, что все происходит наоборот.

— Я гляжу, ты, брат Сергей, становишься фило­софом.

— Скоро тридцать, а не чувствую, что поумнел, — мрачно усмехнулся Сергей.

Ветер со свистом ворвался в арку, хлестнул дожде­выми каплями и песчинками по стеклам и, перепрыгнув через сараи, умчался дальше. Александр Арсентьевич поежился и поднял воротник пальто. Сергей хотел уже было с ним распрощаться, когда он вдруг спросил:

— Говорят, у тебя повесть написана?

— Кто говорит? — удивился Сергей. Он никому из редакционных не говорил про повесть.

— Не имеет значения. Есть повесть или нет?

— Она еще сырая

— На будущий год у меня запланирован альманах. Принеси почитать, может, подойдет.

— Я не могу ее сейчас показывать, — сказал Сергей.

— Даже мне?

— И вам, — сказал Сергей.

— Тебе видней, — сказал Александр Арсентьевич и, сунув озябшую руку, скрылся в своем подъезде. Но тут же снова открыл дверь парадной и добавил: — Когда найдешь нужным, принесешь мне, ладно?

— Нет, — сказал Сергей. — Я ее отдам в другое из­дательство.

— Наше тебя не устраивает? — с любопытством по­смотрел на него Козодоев.

— Издательство устраивает, — сказал Сергей. — Из­датель не подходит. Потому... потому, что он мой друг!

Повернулся и зашагал под арку на улицу. Козодоев смотрел ему вслед и качал головой.

5

Лишь только Сергей завернул за угол дома, на него налетел свирепый ветер. Сорвал кепку, швырнул ее через дорогу и припечатал к серому фунда­менту пятиэтажного здания. Сгибаясь под напором упругого, живого ветра, Сергей перешел улицу и поднял кепку. Поглубже нахлобучил ее на припорошенную сне­гом голову и зашагал к бетонному мосту через Дятлинку.

С погодой стало твориться что-то непонятное: после похорон Голобобова с неделю стояла солнечная весенняя погода, на липах вылупились первые клейкие листочки, прилетели грачи, кто-то даже видел скворцов; а потом вдруг задули северные ветры, температура упала, по утрам начались заморозки, и вот уже третий день в го­роде снег. Он сыплет и сыплет с неба. Побелил крыши домов, желтоватая снежная каша чавкает под ногами, летит из-под колес автомашин. Снег облепил распустившиеся деревья, и крошечные зелёные листья жалко вы­глядывали из этой снежной пелены.

Зима, настоящая зима вернулась в город. С холод­ными ветрами и завывающими вьюгами.

Отворачивая покрасневшее лицо от больно секущего снега, Сергей подумал, что, наверное, вот такой ветер подхватил девочку Элли в Канзасской степи и унес ее в Волшебную страну.

Огромный бетонный мост через Дятлинку напряженно гудел. Длинные растрепанные хвосты позёмки с удалым посвистом устремлялись под него. В снежной круговерти свинцово поблескивала вода. Коснувшись ее, снежинки таяли. Широкая в этом месте река, будто гигантская промокашка, впитывала в себя обезумевшие небеса.

Сразу за мостом Сергея нагнали Рика Семеновна и Валя Молчанова. Они возвращались с обеда в редакцию. Сергей шел туда же.

— Ты теперь живешь в другой стороне? — не преми­нула съехидничать Молчанова. Дело в том, что Сергей возвращался от Лены, и хитрая Валя прекрасно об этом знала.

— Получил новую квартиру? — с невинным видом взглянула на него Рика Семеновна.

— Меня ветром занесло на ту сторону, — попробовал отшутиться Сергей, но не тут-то было.

Неуловимым женским чутьем почувствовав, что Сергей смутился, Валя насмешливо сказала:

— Вот они, мужчины: только жена за порог, а он тут же к другой.

— На Сергея это непохоже, — усмехнулась Рика Се­меновна. — Он предан своей Лиле. Имея такую красивую жену, изменять? Я в это не верю.

— Другое дело, если красивая жена изменяет некра­сивому мужу, — насмешливо сказал Сергей.

Валя тотчас приняла это на свой счет, хотя Сергей никогда не считал ее красивой, а Валиного мужа вообще в глаза не видел.

— Никто не скажет, что я своему мужу изменяю! — с пафосом ответила она.

Умная Рика Семеновна, с трудом подавив улыбку, спросила о другом:

— Как сын? Поправился? Я без Лили как без рук. Поскорее бы возвращалась.

Неделю назад из Андижана в редакцию пришла теле­грамма, заверенная врачом, что Юра серьёзно заболел и Лиле необходимо срочно выехать. Ее, конечно, сразу от­пустили. Однако, судя по настроению, с каким она уезжала в Андижан, Сергей понял, что Юра тут ни при чем: просто Лиле понадобилось уладить какие-то свои не терпящие отлагательства дела. А телеграмму заверить вполне могла Капитолина Даниловна, она ведь детский врач.

Вторую неделю Лиля в Андижане, а вестей от неё пока нет. Хотя бы для приличия телеграфировала, что с Юрой все в порядке.

Конечно, своими сомнениями Сергей не стал делить­ся с Рикой Семеновной. Увидев на пути павильон «Пиво-воды», он круто свернул к нему, пробормотав:

— Сигареты кончились.

В кармане у него лежала только что начатая пачка.

В редакции за последние два месяца многое измени­лось: Володя Сергеев теперь заведовал партийным отде­лом, Лобанов стал заместителем редактора, Василий Павлович Пачкин был выбран на партийной конферен­ции секретарем горкома партии, а редактором областной газеты назначили Дадонова. Да и сама редакция пере­ехала из старого кирпичного дома на окраине в новое просторное здание в центре города.

Сергей Волков остался специальным корреспондентом при секретариате. Эта должность нравилась ему. Как и прежде, часто ездил в командировки, писал в газету фельетоны, очерки, рассказы.

Александр Арсентьевич Козодоев предложил Волкову быть редактором-составителем литературно-художествен­ного альманаха «Наш край». Дадонов поддержал его. Сергей с увлечением взялся за это дело. В альманахе предполагалось публиковать рассказы и стихи литера­торов области.

Работы было по горло: газета и альманах отнимали все время. Даже на рыбалку было не вырваться. В ящи­ке письменного стола лежал заброшенный роман.

В жарко натопленной комнате на диване сидели Во­лодя Сергеев и дядя Костя — он снова вернулся в об­ластную газету, — Павел Рыбаков прислонился к бата­рее парового отопления, Саша Шабанов примостился на широком белом подоконнике. Сергей отложил в сторону невыправленный рассказ для альманаха и, подперев ла­донями голову, внимательно слушал Володю Сергеева.

— Принесла она первое, второе, выпивку и усе­лась напротив. Внимательно так глядит на меня. Ну, ду­маю, понравился официантке. Приосанился, грудь, конеч­но, колесом, предлагаю ей выпить, а она отказывается. Пообедал я, а она все сидит. Рассчитался и спрашиваю: «Что это вы на меня так смотрите?» Думаю, смутится сейчас, а она спокойно так говорит: «Боялась, что вы пообедаете и уйдете, не заплатив. Вчера один такой ушел».

— Был я в командировке в Пустошке, — стал расска­зывать другую историю Шабанов. — Захожу в промком­бинат, познакомился с секретарем парторганизации Ва­сильевым, ну и пошли в цех, а там увидели нас рабочие и заулыбались: «Крякни, Иваныч! — говорят ему. — И где же твоя знаменитая прическа?» Он отшучивается, а я ничего не понимаю, ну а потом он и рассказал, что ему позвонил по телефону один журналист из нашей газеты и с полчаса про разное расспрашивал, а потом появился в газете очерк. И написано там, что... «Иваныч задумчиво почесал нос, потом достал расческу, причесал свои чёр­ные густые волосы и удовлетворенно крякнул.» Дело в том, что этот Иваныч лыс, как тыква, а крякнул он удовлетворенно потому, что передовик механического цеха Липатов выполнил норму на двести процентов. На­верное, по этому поводу и можно крякнуть, я не спорю, но дело в том, что этого передовика за какой-то хулиган­ский проступок посадили в тюрьму на два года.

— Редактор не заплатил Блохину за этот халтурный очерк ни копейки, — сказал дядя Костя. — И еще вы­говор влепил.

Сева Блохин из сельскохозяйственного перешел в про­мышленный отдел. Печатался он много и считался не­плохим газетчиком. Но, пожалуй, никто еще из журнали­стов не додумался собирать материал для очерка по телефону.

Сергей давно уже заметил, что Сева Блохин стал хал­турить. Писал он бойко, но стёртым языком и скользил по поверхности. Как говорится, брал то, что лежит на виду. Сева предложил ему в альманах рассказ, но Сер­гей отверг его. Рассказ был примитивный и весь пестрел штампами. Когда он стал все это объяснять Блохину, тот молча забрал рукопись и ушел. Как потом Сергей узнал, этот рассказ похвалила Рика Семеновна и посо­ветовала дать почитать Дадонову — главному редактору альманаха. Павел Петрович рассказ забраковал, тогда Блохин послал его в «Огонек», откуда его тоже быст­ренько прислали назад. Все это узнал Сергей от Вали Молчановой. За последний год в газете не появилось ни одного материала за её подписью. Окончательно разуве­рившись в себе, Валя с большим удовлетворением вос­принимала неудачи других.

После того как Сергей отказался вставить в сборник его слабый рассказ, Сева не заходил к нему в кабинет, где теперь обычно собирались главные остряки редак­ции, и даже перестал здороваться.

— Мне в альманах позарез нужен юмористический рассказ, — сказал Сергей. — Написал бы кто-нибудь, черти? Столько историй знаете.

Володя Сергеев подошел к окну и распахнул фор­точку.

Ветер в ту же секунду запустил свою длинную лапу в комнату и смешал пласты синего дыма под потолком. На журнальном столике зашелестели подшивки газет. Лицо у Сергеева стало смущенным. Поправив очки в ко­ричневой оправе, он пробормотал:

— Не тянет меня, понимаешь, на рассказы. Вот очерк или статью — это пожалуйста.

— А еще лучше передовую, — усмехнулся Рыба­ков. — Он тебе ее за час накатает!

— Послушай, напиши сам, — сказал Сергеев. — Мой материал, твоя обработка, а гонорар пополам поделим!

Сергей не стал больше говорить на эту тему. Сколько на свете существует людей, которые умеют образно, с юмором рассказывать разные забавные истории, а по­проси их записать все это — принесут такую муть, что диву даешься.

Пришел Павел Петрович Дадонов. В отличие от по­койного Голобобова, новый редактор был демократичным человеком и редко посылал Машеньку за кем-либо из сотрудников. Когда ему кто-то был нужен, он сам при­ходил в кабинет. Дадонов был все такой же худощавый и подтянутый, но возле губ появились глубокие морщи­ны, поседели короткие жидкие волосы, зачесанные набок.

— Обошел все кабинеты, — окая, заговорил он. — Ни­кого на месте нет. Ты что же это, Волков, народ отвле­каешь от дела?

— Я, по-моему, сижу на месте, — усмехнулся Сергей. Он понимал, что Дадонов шутит, но и не мог себе отказать в удовольствии поддеть редактора. И потом, действительно, приятели засиделись у него.

— Наверное, полоса пришла из типографии, — пер­вым поднялся с дивана дядя Костя.

— Полоса у тебя на столе давно лежит, — заметил Дадонов.

— Это хорошо, — тоже окая, солидно ответил дядя Костя. — Побольше отлежится, поменьше ошибок будет.

— А ты что, полосу дустом посыпаешь? — улыбнулся Дадонов. — Глядишь, все ошибки да опечатки, как блохи, сами подохнут.

— А это идея, — сказал дядя Костя, выходя из ком­наты.

Вслед за ним ушли и остальные. Дадонов сел на ди­ван и похлопал себя по колену толстой папкой, которую принес с собой. Сергей хорошо знал эту папку: здесь лежали приготовленные им к набору повесть и рассказы. Неделю назад отдал он их Павлу Петровичу.

— Я прочитал... — начал Дадонов, раскрыв папку. Сергей выжидательно смотрел на него. — В художествен­ном отношении тут все нормально. Кое-где я сделал пометки на полях, посмотришь. А вот этот рассказ... — Он стал перекладывать листы.

— «Голубой олень»? — спросил Сергей, отлично знав­ший, какой рассказ имеет в виду редактор.

Тот с улыбкой посмотрел на него:

— Значит, этот рассказ у тебя тоже вызвал сомне­ния?

— Никаких.

— Почему же ты назвал именно его?

— Я знал, что он вызовет у вас сомнения, — сказал Сергей.

— Рассказ, в общем-то, неплохой...

— Отличный, — ввернул Сергей.

— Но его лучше не печатать.

— Это самый сильный рассказ в альманахе, — ска­зал Сергей. — И мы должны его напечатать. Он свежий, написан прекрасным языком. Я заставил автора его три раза переписать.

— Хотя он и про природу, его можно понимать и так и этак.

— А вы поймите его правильно.

— Ладно, я-то понимаю, а читатели?

— Павел Петрович, вы прекрасно знаете, что чита­тель сейчас пошёл умный и тоже все поймет правильно. А то, что рассказ наводит на размышления, — это заме­чательно! Читателю давно надоело всё то, что ему раз­жевывают и в рот кладут. Пускай и сам подумает.

Рассказ прислал по почте некто И. Муравьев. Он даже обратного адреса не указал на последней странице. К счастью, Сергей не выбросил конверт и тут же напи­сал автору пространное письмо, в котором, отмечая до­стоинства рассказа, предлагал ряд существенных пере­делок и приглашал И. Муравьева прийти в редакцию для беседы. Перед этим он зашел к Рике Семеновне и поинтересовался, не занимается ли у нее в литобъединении некто И. Муравьев. Рика Семеновна такой фамилии не слышала.

Через неделю в редакцию пришел Игорь Муравьев, двадцатилетний паренек, рабочий мелькомбината. Стес­нительный, робкий. Когда он вошел в кабинет, на лице у него было такое выражение, будто он сильно провинил­ся. Сергей горячо и с удовольствием стал с ним работать. Игорь безусловно был способным человеком и, главное, с хорошим вкусом. И только третий вариант рассказа наконец удовлетворил Сергея. А теперь вот этот самый яркий рассказ в альманахе, в какой-то степени его дети­ще, Дадонов хочет безжалостно выбросить! И почему? Потому, что рассказ написан на острую тему, он облича­ет людей, которые обязаны охранять природу, но вместо этого уничтожают ее. И пусть главный герой рассказа сам лично ни разу не выстрелил в дикого зверя и не срубил ни одного дерева в лесу, но благодаря его попу­стительству и равнодушию отравлен водоем, вырублен лес, погиб последний голубой олень.

Сергей чувствовал, как в нём поднимается гнев про­тив Дадонова. Вот так один человек легко может нанести удар в самое сердце другому человеку, которого даже и в глаза не видел. Сергей вспомнил, с каким азартом и радостью работал над рассказом Игорь Муравьев, когда поверил, что его напечатают. Он волновался, как маль­чик, вручая Сергею выправленный рассказ. Сергей даже не подозревал, что в этом юноше столько огня. Игорь все схватывал на лету, а если с чем был не согласен, то спорил умно и убедительно, отстаивая свою точку зре­ния. Поражали в этом парне начитанность и эрудиция. И вот когда рассказ получился, Сергей должен будет сказать Игорю, что он не пойдет.

— Я этот рассказ не выброшу из альманаха, — твер­до сказал Сергей.

Дадонов с любопытством взглянул на него, и во взгляде его на этот раз не было обычной доброжелатель­ности.

— Ты можешь его, конечно, оставить… «для семей­ного альбома», как говорит дядя Костя.

— Этот рассказ будет опубликован, — сказал Сергей, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Только не в альманахе, который я подписываю в печать.

Они посмотрели в глаза друг другу. До сих пор они ладили. Сергей уважал Дадонова за ум, прямоту, чест­ность. И Павел Петрович уважал Волкова за талант, не­зависимость, принципиальность, порядочность. И стоит ли их хорошее отношение друг к другу ставить под удар из-за одного рассказа? В этом споре они зашли так да­леко, что если один из них не уступит, то произойдет взрыв.

«Горячий мужик! — думал Дадонов. — Такой не пой­дет на попятный. Глаза как у разъярённого тигра! Сейчас заявит, что не будет вести альманах. А где я возьму еще такого опытного и добросовестного редак­тора-составителя?»

«Легче всего хлопнуть дверью и уйти, — размышлял Сергей Волков. — Но и убедить его я не в силах. Нельзя ссориться с Дадоновым. Областное издательство утвердило ответственным редактором альманаха Дадо­нова, а меня всего-навсего редактором-составителем. И, естественно, последнее слово всегда оставалось за Да­доновым. В конце концов он отвечает за альманах и вправе поступать, как находит нужным. И потом, Дадо­нов хороший человек и так много сделал для меня. Нет, нельзя с ним ссориться!»

Сергей на миг представил себе лицо Игоря Муравь­ева, когда он вернет ему рассказ. Игорь ничего не ска­жет, он толковый парень и все понимает. Возможно, даже и не упрекнёт ни в чем Сергея. Но уйдет обманутым, в одну минуту утратив веру в человеческую справедливость и, самое страшное, веру в себя! Знали бы молодые авторы, на что идут иногда редакторы, чтобы отстоять их произведения.

— Вы можете рассказ не печатать, это ваше право, — стараясь говорить спокойно, произнёс Сергей. — Но вы поступите несправедливо, и я больше не смогу вас ува­жать, как прежде.

Теперь у Дадонова порозовели скулы. Сидя на диване, он развязывал и снова завязывал тесёмки коричне­вой папки с рукописями. Резко поднялся, высокий, под­жарый, и пошел к двери. На пороге обернулся.

— Каким ты был, таким и остался, — с улыбкой произнес он, но улыбка получилась натянутой.

— А это плохо? — спросил Сергей. Не глядя на него, он водил пером по чистому листу бумаги.

— Не знаю, — сказал Дадонов и вышел.

А через томительный час — работа валилась из рук Сергея — зазвонил телефон, и Павел Петрович Дадонов сообщил, что ещё раз перечитал «Голубого оленя» и со­гласен, что рассказ хороший и его, пожалуй, можно пе­чатать. Нужно только концовку чуть-чуть изменить.

Сергей повесил трубку, выпрямился на стуле и облег­ченно вздохнул, будто сбросил с плеч огромную тяжесть. Этот час показался ему самым долгим за всю его жизнь.

Сергей вышел на балкон и, облокотившись о желез­ные перила, закурил. Лена посадила в деревянные ящи­ки цветы, и они густо разрослись. От перезимовавших цветов остались порыжевшие длинные метелки со съе­жившимися коричневыми листьями. Они негромко шур­шали на холодном ветру. Снег перестал идти, и кругом разлились лужи. Даже не верилось, что ещё утром было белым-бело, завывала метель. Из-за мокрых блестящих крыш — возле чердачных окон еще сохранились комки нерастаявшего снега — посверкивало заходящее солнце.

Она должна появиться на той стороне улицы, у глав­почтамта. Издали заметив его, улыбнется и помашет ру­кой, а бывает, о чем-то задумавшись, и не взглянет на балкон. Вот и сегодня она не подняла голову, не улыб­нулась и не помахала рукой. Тоненькая, в светлом плаще и косынке молодая женщина задумчиво шла по тротуа­ру. Каблуки ее высоких сапожек неторопливо постуки­вали.

Раздался звонок. Хотя у нее и был ключ, она всегда звонила. И звонок был длинный и радостный. Сергей открыл дверь, обнял Лену и поцеловал. Щеки у нее были прохладные и пахли весенней свежестью, глаза сияли.

— Ты опять колючий, — улыбнулась она. — Гово­рят, американцы утром и вечером меняют сорочки и бре­ются на дню два раза. Сорочки не обязательно так ча­сто менять, а бриться, милый, не мешало бы.

— Отпущу бороду, — сказал Сергей. — Никаких хло­пот.

— Теперь это модно. Под Хемингуэя.

— А если я облысею, ты меня бросишь?

Лена рассмеялась и взъерошила ему волосы.

— Тебе это пока не грозит.

— Лысеют ведь люди?

— Говорят, такое чаще всего случается с теми, кто изменяет своим женам.

— Это что, намёк? — нахмурился он. — Моя жена те­перь ты!

— Вернется Лиля, и ты как миленький прибежишь к ней.

— Я не пойму: ты ревнуешь или смеёшься надо мной?

— Я знаю тебя, Серёжа, — сказала она. — Лили нет, и ты сам не свой. Ведь думаешь о ней, хотя даже себе в этом не можешь признаться.

— Думаю, — сказал Сергей. — Ну и что же? Она мне не чужая! И потом, сын.

— В том-то и дело, мой дорогой! — невесело рассмея­лась она.

— Не будем об этом, — сказал Сергей. — А то мы по­ссоримся.

Лена стала готовить ужин. Сергей вертелся рядом, помогал, но вдвоём в маленькой кухне было тесно. Лена попросила его уйти. Сделав вид, что обиделся, Сергей достал из холодильника бутылку водки и ушел в ком­нату. Он не любил пить один, но слишком уж сегодня был нервный день. Налил стакан и залпом выпил. Смор­щившись, с бутылкой в руке влетел в кухню и, схватив с тарелки кусок сыра, закусил. На глазах выступили слезы.

Лена молча отобрала бутылку и снова спрятала в хо­лодильник.

— Это что-то новое, — заметила она. — Ты пьёшь один?

— Я ведь знаю, ты водку не терпишь, — сказал Сер­гей.

— Садись ужинать, — предложила Лена.

Сергей с удовольствием смотрел, как она ловко на­кладывает на тарелки жареную картошку, приготовляет маленькие бутерброды с паштетом и маслом. На газовой плите свистел чайник. За окном быстро сгущались сумер­ки. Над телевизионной рогаткой — она была видна из окна — ярко загорелась большая звезда. Сергей обратил внимание, что на крыше соседнего дома отогнулся желез­ный лист и при порывах ветра гулко грохотал.

— Сегодня опять меня встретил у проходной Дима Луконин, — сказала Лена. — На голубом «Москвиче».

— Вот скотина! — усмехнулся Сергей. — У него про­сто мания за чужими девушками ухлестывать.

— Предложил прокатиться за город, — подзадорила Лена. — Говорит, поучу водить машину. Ты ведь не до­гадаешься. Я еще и не видела твою машину.

— Может, проучить его? — спросил Сергей. Он уже не первый раз слышал от Лены, что Дима Луконин сно­ва вертится возле неё, после того как приобрел по дешёв­ке разбитый «Москвич», который за зиму отремонтиро­вал и покрасил в голубой цвет. Решил, что теперь он самый завидный жених в городе.

— Как ты его проучишь? — поинтересовалась Лена.

— Подремонтирую свой автомобиль и... протараню Димкину колымагу.

— Это неблагоразумно и попахивает хулиганством. А потом, вы останетесь без машин. А как же я? Мне очень хочется научиться водить машину.

— Ну, тогда я его вызову на дуэль, — пообещал Сергей.

— Ты как ребенок, Серёжа, — улыбнулась Лена.— Вроде бы шутишь, а у самого уже глаза сверкают. Он мне совсем не нравится. Даже с автомобилем.

— Научу я тебя водить, вот только с альманахом развяжусь. И махнем мы с тобой на Заснежное, а? Где я чуть не утонул, а ты меня спасла.

— Это когда ты был голый и постеснялся ко мне в лодку забраться, хотя зуб на зуб не попадал?

— Я думал, ты не заметила, — рассмеялся он. — А что было бы, если бы я действительно забрался?

— Веслом бы огрела!

— Там, на озере, я впервые подумал, что ты моя судьба, — сказал он. — А ты что подумала?

— Что я подумала... — Она без улыбки смотрела на него, в больших глазах непонятное выражение. — Я по­думала, что больше никогда на это озеро не приеду.

— Почему? — удивился он.

— Потому что я не хотела больше с тобой встре­чаться.

— Нам надо поскорее пожениться, — пробормотал он, сбитый с толку.

— Ты женат.

— Это уже формальность, — отмахнулся он. — Лиля приедет, и мы разведёмся.

— Из-за меня? — На ее губах все та же непонятная усмешка. — Если из-за меня, то не стоит.

— Мы разведёмся, — упрямо сказал Сергей. — Это и мне и ей ясно. И мы оба этого хотим.

— Разводитесь, — пожала плечами Лена.

— А с тобой запишемся, — сказал Сергей.

— Зачем?

— Зачем все люди женятся или выходят замуж? — удивился он. — Наверное, сколько существует человече­ство, столько существует и брак.

— Брак... — поморщилась она. — Слово-то какое про­тивное!

— Я тебя люблю и хочу, чтобы ты была моей же­ной, — настаивал он.

— Об этом еще рано говорить.

— Лена, в чем дело? Ты же сама говорила, что эта неопределенность тебе надоела! Теперь все будет постав­лено на свои места.

— Понимаешь, если мы будем муж и жена, что-то нарушится.

— Не понимаю, — сказал он.

— Я боюсь, что мы станем другие, — не совсем по­нятно объяснила она. — Ты и я. Сейчас у нас праздник, а потом наступят будни.

— Ты что же, вообще против брака? — все больше удивлялся он. — За свободную любовь? Нынче со мной, а завтра... с Димой Лукониным?

— Не говори чепухи, — оборвала она. — Или на тебя так водка подействовала? Ни тебя, ни меня не удержит брачное свидетельство, если у нас ничего не получится. Я хочу, чтобы у нас с тобой все время был праздник и нас связывала настоящая любовь. Помнишь, у Хемин­гуэя? Праздник, который всегда с тобой. Я боюсь буд­ничной, привычной любви. Любви по обязанности.

— А разве бывает такая?

— Не знаю, — ответила она. — У меня не было.

— Лена, мы должны пожениться, — твердо сказал он. — Жизнь суровая штука и не может быть сплошным праздником. Ни у кого в мире. Даже у счастливчиков, родившихся в рубашке. И у того же самого Хемингуэя. Почти вся наша жизнь состоит из будней, а праздники — редкость.

— А свобода? Независимость?

— Я все это с радостью отдаю тебе!

— Взамен на мою свободу и независимость?

— Лена, не изобретай велосипед! — воскликнул он.— Если люди нужны друг другу, они должны быть вместе.

— Мы и так вместе. Ты приходишь ко мне, когда за­хочешь. Не стриги бровями. Я всегда рада тебе, и ты это отлично знаешь, но быть твоей женой я еще не готова. Понимаешь, Серёжа, у меня нет уверенности, в отличие от тебя, что ты моя судьба. И не злись, пожа­луйста. Я сама тебе скажу, когда... когда я почувствую это. — Она с мольбой посмотрела на него. — И давай больше не будем на эту тему говорить. Я очень прошу тебя, Серёжа!

Он прижал её к себе, стал целовать в эти огромные, неумолимые глаза, в губы, волосы... От неё пахло влажным ветром и горьковатой липовой корой. Весна...

— Ты думаешь сейчас не обо мне, — мягко, но настой­чиво высвобождаясь, сказала Лена. — Мечтаешь о весне, тебе хочется на озеро.

— Это здорово, что ты читаешь мои мысли, — заме­тил Сергей. — Так бывает лишь у близких людей.

— Я-то читаю, а ты?

И снова в ее тоне что-то насторожило Сергея. Если ему хотелось сегодня быть как можно ближе к Лене, то она делала всё, чтобы держать его на расстоянии.

Что это, борьба за свою независимость? Или что-то другое? Сергей гнал прочь от себя эти мысли. Ему нуж­на Лена, и ничто не должно омрачать их жизнь. А Сергей верил, что у него начинается новая прекрасная жизнь с женщиной, которую он любит. Он верил, что все у них будет хорошо и Лена станет его женой. Иначе и быть не может. А то, что она не кричит от радости «ура!», говорит о её серьёзности, гордости, достоинстве. Лиля сразу заговорила о замужестве, а что из этого получи­лось?

Сергей сообщил Лене о стычке с Дадоновым. Она знала этот рассказ и тоже считала «Голубого оленя» са­мым удачным в альманахе. Из-под полуприкрытых век Сергей наблюдал за ней. Хотя он виду и не подавал, ему было очень важно, что скажет Лена. Что сказала бы Лиля, он прекрасно знал. «Дурак ты, Серёжка! Нашёл, с кем осложнять отношения. С самим редактором! Плюнь ты на этот рассказ и предложи что-нибудь другое. Лучше свое. Мало у тебя написано?» Вот что сказала бы Лиля.

Лена встала и, подойдя к кухонному столу, налила в чашку молока, накрошила булки. Поставила у рако­вины перед Дружком, которого два дня назад Сергей привёл познакомиться. В новой квартире Дружка вообще было не видно. Он даже не лаял, когда Сергей прихо­дил. Стеснялся. Наверное, привыкал к Лене. Дружок степенно подошел к чашке и стал лакать, выхватывая из молока размокшие куски булки. Длинный хвост его рав­номерно покачивался. К Лене он относился сдержанно, особенной ласки не проявлял, а когда видел, что Сергей целует молодую женщину, вставал и уходил на кухню или в прихожую. Помнится, Лилю он встретил востор­женно. Может быть, в отличие от своего хозяина, он стал более недоверчив к женщинам? Глядя на Дружка, Лена спросила:

— Я не поняла, рассказ пойдет или нет?

— Дадонов — ответственный редактор альманаха.

— Зачем ты меня разыгрываешь? — сказала Лена. — Ведь если бы Дадонов действительно снял рассказ, ты и минуты больше не занимался бы альманахом.

— Из-за какого-то рассказа стоило ли мне ссориться с ним?

— Из-за какого-то? — взглянула она на него. — О чем ты говоришь?

— По-твоему, я должен отказаться редактировать альманах?

Склонившись над раковиной, Лена стала мыть посу­ду. Она стояла спиной к Сергею, и он не видел её лица. Острые локти с коричневыми кружочками на сгибе бы­стро двигались. Лилась горячая вода, металлическая щетка противно царапала сковороду. Дружок, вылизы­вая чашку, постепенно двигал ее к стене. Чашка елозила по полу, издавая тоже противный царапающий звук.

— Почему ты молчишь? — спросил Сергей.

— Я тебе все сказала, — пожала плечами Лена. Она сняла с крючка полотенце и стала вытирать посуду.

— В общем-то, все это ерунда, — помолчав, сказал Сергей. — Дадонов мужик умный, и рассказ пойдет. Дело в другом: понимаешь, я вдруг засомневался, как мне поступить, если Дадонов зарубит рассказ. Зная, что я тысячу раз прав и если соглашусь с Дадоновым, то это будет предательством по отношению к Игорю... и не только к Игорю, а и к самому себе... я все-таки на какой-то миг заколебался. С чего бы это? Откуда во мне вдруг появилась этакая, я бы сказал, рабски покор­ная струнка?

— Ты ведь отстоял рассказ?

— Все это так, — Сергей вскочил со стула, прошел­ся по маленькой кухне. — Я это могу объяснить вот чем: дела у меня сейчас обстоят неплохо, пишу новый роман, со мной рядом самая красивая женщина на свете, — Сергей нагнулся и поцеловал Лену в шею. — И вот по­является в человеке довольство жизнью, собой. Хочется, чтобы и дальше так продолжалось, чтобы не было боль­ше никаких треволнений, обострений, ссор.

— Взрослеешь, наверное, — улыбнулась Лена. — Ста­новишься обывателем.

— Человеку хочется жить спокойно — ты меня не трогай, и я тебя не трону, — не обращая внимания на ее слова, продолжал Сергей. — Может быть, вот как раз с этого момента и начинается загнивание человека? Пре­вращение его, как ты говоришь, в обывателя?

Лена вымыла руки, повесила фартук на гвоздь и села на белую табуретку напротив. Сергей задумчиво смотрел на Дружка, положившего умную морду на его колено. Глаза у Дружка щурились. К черному влажному носу прилепилась белая крошка.

— Похож я на обывателя, Дружок? — спросил Сер­гей.

Пес громко гавкнул и виновато покосился на Лену, мол, извините, вырвалось.

— Самое непонятное — это то, что я до сих пор не знаю, как бы я поступил, если бы Дадонов не позво­нил, — сказал Сергей.

— Ты не стал бы редактировать альманах. Я тебе уже говорила, — в голосе Лены чуть заметно прозвучало раздражение.

— Не знаю.

— Я знаю, — сказала она.

Сергей погладил Дружка, встал и прошелся по кухне. Два шага вперед — два шага назад. Лена молча за ним наблюдала. Наткнувшись на табуретку, Сергей раздра­жённо отшвырнул ее к раковине и проворчал:

— Строят дома. В кухне негде повернуться.

— В прихожей тоже, — ровным голосом произнесла Лена, с любопытством за ним наблюдая.

— А потолки? Рукой можно достать.

— И ванна совмещена с туалетом, — сказала Ле­на. — Ты разве не обратил на это внимания?

Сергей остановился и посмотрел на нее:

— Опять смеёшься надо мной?

— Ты прав, действительно, дома строят отвратитель­ные.

Взгляд Сергея наткнулся на часы, и он снова взо­рвался:

— Уже десять? Могла бы и напомнить, что пора Дружка вывести.

Услышав свое имя, пес подошел к Сергею и, повизги­вая, уставился на него.

— Сейчас, Дружок! — отмахнулся Сергей. — Не лю­бят нас в этом доме.

Сергей понял, что допустил оплошность, дав волю своему раздражению, но уже было поздно: Лена подошла к вешалке и сняла его плащ.

— Лучше будет, если ты сегодня уйдешь к себе, — сказала она. — Тебе надо побыть одному. И Дружок у меня скучает.

— Лена, это жестоко! — взмолился он и совсем по-детски пообещал: — Я больше не буду.

— Ты выбит из колеи, тебя все раздражает, а я, мой дорогой, не хочу быть твоим громоотводом.

— У тебя-то все в порядке?

— Спасибо, что не забыл спросить об этом, — улыб­нулась она. — Я думала, мои дела тебя вообще не инте­ресуют. У меня все в порядке. И мусолить с тобой одно и то же нет никакого желания. Дома выпей чаю и ло­жись, тебе отдохнуть надо.

— К черту чай! Я пойду в ресторан и напьюсь!

— Надо было раньше, — спокойно сказала она. — Ре­стораны закрыты, а если хочешь выпить, то поезжай на вокзал. Там, говорят, до утра не закрывают. Спокой­ной ночи, дорогой, — она улыбнулась и нежно поцело­вала его в губы. — До завтра. И, пожалуйста, постарай­ся больше не распускаться.

— Спокойной ночи, — пробормотал он. — Ты меня прогоняешь?

— Иди, Дружок уже терпеть не может, — сказала Лена.

— Я тоже, — Сергей попытался её обнять, но Лена увернулась.

— Сколько можно прощаться? — сказала она. В огромных глазах её по маленькой электрической лам­почке. Лампочки светят, но не греют. Такая мысль мелькнула у Сергея в голове. Сейчас Лена не казалась ему самой прекрасной женщиной на свете. Наоборот, холодной и жестокой. «Ей-богу, напьюсь, — подумал он. Или... дам Лильке телеграмму, чтобы приезжа­ла.» Он даже хотел об этом сказать Лене, но сдержал­ся. Действительно, что сегодня с ним? Неужели от ста­кана водки так поглупел?

— Кстати, если тебе хочется выпить, водку можешь забрать, — сказала Лена.

— Пойдем, Дружок, — мрачно сказал он, отбрасывая защёлку.

— Вот оно, одно из преимуществ свободной женщины перед покорной женой, — сказала Лена. — Жена удержи­вает мужа дома, а я, наоборот, отпускаю тебя на все четыре стороны, — Наверное, сообразив, что, как гово­рится, перегнула палку, участливо заглянула ему в глаза и спросила: — Ты на меня не сердишься, Серёжа?

— Я никогда на тебя не сержусь, — сказал он. Действительно, у них никогда не было ссор, если не считать сегодняшней.

6

Когда весеннее солнце ударило в окна и наполнило квадратную комнату жёлто-розовым светом, а на полу засуетились зайчики, разве мог Сергей Волков подумать, что в этот день с ним произойдет нечто такое, что перевернет всю его жизнь?

Говорят, люди заранее предчувствуют беду. Это не­верно. Если бы человек знал, что приближается беда, то никакой бы беды и не было. Это потом, когда уже слу­чилось несчастье, человек начинает припоминать, что ему перед этим снился вещий сон, или черная кошка до­рогу перебежала, или с утра щемило сердце. Беда обрушивается на голову неожиданно, как кирпич с крыши.

Сергей в этот день ничего не предчувствовал. Позавтракав, он завёл машину и вместе с Лилей поехал в ре­дакцию. Солнце било в лобовое стекло, и он опустил щитки. Жена сидела рядом и смотрела прямо перед со­бой. Впереди тащилась поливомоечная машина. Тугие белые струи веером рассеивались по асфальту. По обеим сторонам возникли две маленькие радуги. Сергей обогнал машину и сбоку взглянул на жену.

— Сегодня в театре премьера, — сказал он. — У Бутрехина в этой пьесе приличная роль. Сходим?

— Скучища, наверное. Это пьеса местного автора?

Сергей не успел ответить: он увидел на тротуаре Севу Блохина, затормозил и, прижавшись к обочине, остано­вился. Сева забрался в машину и весело сказал:

— Зачем машину покупать, если у приятеля есть?

Свежевыбритый, розовощёкий, плечистый, он сразу заполнил собой все заднее сиденье, распространяя запах «Шипра» и табака. Лиля почувствовала, как его локоть коснулся её плеча, и отодвинулась. Сева стал рассказы­вать, как они вчера с Мишей Султановым выпили и по­шли поздравлять с повышением Лобанова, его только вчера утром на бюро обкома наконец утвердили замести­телем редактора, а до этого он был «и. о.». У Лобанова сидели Пачкин и Павел Петрович Дадонов. Видно, они заявились некстати, потому что Лобанов как-то замялся, а жена его загородила собой дверь в комнату и сказала, что у мужа сейчас серьезный разговор и пусть они захо­дят в другое время. И надо было видеть, какое у неё было важное лицо! Как же, замредакторша! А когда они нехотя отступили на лестничную площадку, то услышали, как она строго выговаривала: «Ты должен, Тимоша, всех своих сослуживцев из редакции поставить на место, а то что это за мода без приглашения приходить в гости?»

— Очень вам нужно было лезть к нему домой, — за­метил Сергей.

— А мы так, ради хохмы. Ресторан закрыли, а нам еще выпить захотелось. Ну жена его и держит в кула­ке! Он даже не пикнул: стоял и хлопал глазами.

— Молодец, — сказала Лиля. — Не Лобанов, а жена.

— Чтобы мною женщина командовала! — восклик­нул Блохин. — Такому не бывать!

— Я слышала, от тебя жена ушла? — ядовито спро­сила Лиля.

— Точнее, я от нее ушел, — поправил Сева.

— Ну и как без жены? — поинтересовался Сергей.

— Я себе уже другую присмотрел, — ответил Сева.

— Так в чем же дело? — спросила Лиля.

— Она пока замужем... — туманно ответил Сева.

Сергей усмехнулся: он давно знал, что Сева нерав­нодушен к Лиле. Впрочем, любвеобильный Блохин был неравнодушен ко всем хорошеньким женщинам. Оттого и жена от него ушла.

Поняла и Лиля намёк. И хотя она и на минуту не могла представить себя женой Блохина — он ей совсем не нравился, — однако продолжила этот разговор, чтобы позлить Сергея.

— Завидный жених, — с улыбкой заметила она. — За тебя любая бы не прочь...

— Зачем мне любая? — притворно вздохнул Сева. — В моем сердце лишь одна царит...

— Я чувствую себя здесь лишним, — усмехнулся Сер­гей.

— Старик, ты ведь знаешь, что твоя жена — крепость, которую никому не взять, — рассмеялся Блохин.

— Ты так думаешь? — сдерживая улыбку, спросил Сергей.

— Теперь, кажется, я здесь лишняя, — сказала Лиля.

Этот несколько рискованный разговор прервался, по­тому что они подъехали к редакции.

Поднимаясь с Лилей на второй этаж, Сергей напо­мнил ей про театр:

— Бутрехин оставил нам два места в ложе.

— Подбросишь меня после работы к портнихе? — по­просила Лиля. — Она сшила платье, я его надену в театр.

— Без нового платья в театре, конечно, делать не­чего, — не удержался и подковырнул Сергей.

— Это тебе все равно: что в театр идти, что в ба­ню, — не осталась в долгу Лиля.

Две недели назад она вернулась из Андижана. При­везла справку, что ухаживала за больным сыном. Всё как полагается. Когда Сергей поинтересовался, что было с Юрой, Лиля небрежно ответила:

— Скарлатина. Он её легко перенёс.

— Чего же ты там месяц делала?

Лиля взглянула ему в глаза и сказала:

— Я думаю, что ты тут без меня тоже не скучал.

Они еще дальше стали друг от друга. У Лили появи­лись какие-то свои, секретные от него дела. Звонила в Москву, Ленинград. Конечно, не при Сергее. Об этом он узнавал, вынимая из почтового ящика квитанции на оплату телефонного разговора в кредит.

После того как Лена выставила его из квартиры, Сер­гей у нее не был. Однако, когда позвонил на работу, Ле­на с обидой отчитала за то, что он не заходит. И даже сказала, что очень соскучилась.

Сергей собрался прийти к ней в тот же вечер, но тут, как всегда без телеграммы, неожиданно нагрянула Ли­ла. И Сергей не смог пойти к Лене. И самое удиви­тельное, увидев Лилю, он вмиг забыл, что недавно всерь­ёз собирался расстаться с ней и насовсем уйти к Лене. По-видимому, еще велика была власть кареглазой Лили над ним.

И Сергей опять все пустил по течению. Не мог он сейчас порвать с Лилей, хотя окончательно разуверился в ней. «Как-нибудь само собой образуется, — думал он. — Не надо торопить события.»

Но события сами поторопились. И самым неожидан­ным образом.

Поработав в кабинете с полчаса, Сергей отложил руч­ку, вздохнул и отправился в редакционную библиотеку, которая помещалась в первом этаже. Нужно было выяс­нить, что такое «стаксель». Он правил, вернее переписы­вал за одного отставного моряка очерк. Наткнувшись на непонятное слово, Сергей обычно спускался в библиоте­ку, находил нужный том энциклопедии и выяснял, что оно означает. «Стаксель, — бормотал Сергей, спускаясь вниз. — Красивое слово. Море, пиратский корабль, паруса.»

В библиотеке никого не было. Он быстро отыскал нужный том и прочел: «Стаксель — косой треугольный парус. Ставится при помощи металлических дужек, укре­пленных по кромке паруса на шпагатах и леерах.»

За широким шкафом, забитым книгами, послышался шорох, кто-то всхлипнул. Сергей положил том на место и заглянул за шкаф. Там на пожелтевших подшивках сидела Наташа и таращила на него заплаканные глаза. Кончик носа покраснел, тушь от ресниц размазалась по щекам.

— Ты чего, Наташка? — растерялся Сергей. Жен­ские слёзы всегда действовали на него удручающе.

— Ну никуда от вас не спрячешься, — пробормотала она, отворачиваясь. Достала зеркальце, платок и ста­ла вытирать глаза.

— Плачь, пожалуйста, — еще больше растерялся Сергей. — Если... если тебе это помогает.

— Не очень, — всхлипнув, сказала Наташа и подняла на него покрасневшие глаза. — Ну что на меня смо­тришь? Страшная, да?

— Да нет — ответил он. — Вытри тушь у носа.

Девушка снова отвернулась к стене и стала приво­дить себя в порядок: щёлкнула маленькая пудреница, запахло духами. Надо было повернуться и уйти, но Сер­гей медлил: было неудобно вот так взять и уйти, когда человек только что плакал. Он взял со стула раскры­тую книгу. Это был потрепанный том Овидия. Сергей вслух прочел подчеркнутые ногтем строки:

Многое в жизни людей висит на ниточке тонкой,

Вдруг оборвётся она — и жизни счастливой конец.

И ниже:

Тем, что мы были и что мы сегодня,

Завтра не будем уже.

И Наташа уже не такая, какой была прежде. Ей во­семнадцать лет. Она еще выше стала ростом, похороше­ла. Сева Блохин как-то попробовал к ней подкатиться, но получил такой отпор, что теперь, встречаясь с ней, отворачивается. Валя Молчанова рассказывала, что, ко­гда Блохин хотел поцеловать ее в отделе писем, Наташа схватила со стола чернильницу и запустила в него. Весь костюм испортила. Химические чернила ничем не выве­дешь. Костюм пропал, а Сева теперь обходит девушку стороной. Только это временно: Блохин парень настой­чивый и так просто не отступится. Может, опять он её обидел?

Полгода как Наташа работает в отделе писем под началом Вали Молчановой. Она теперь не курьер, а учёт­чик писем. Есть такая должность в редакции. В газете уже было опубликовано несколько Наташиных информа­ций. Она ездила сдавать экзамены в университет, но провалила. Ее теперь редко видно, не то что раньше, ко­гда она бегала по коридорам со свежими полосами. После работы пропадает в читальном зале городской библиотеки, снова готовится к экзаменам. Так что в неподходящее время сунулся к ней Сева Блохин со своими ухаживаниями.

— Овидия читаешь? — сказал Сергей.

— У меня летом экзамены.

— Сдашь, — сказал Сергей и подумал, что какие-то не те слова говорит.

Потоптавшись, он положил книгу на место и неловко выбрался из закутка. Стоя посередине просторной ком­наты, стал вспоминать, зачем он сюда пришел. Иногда с ним такое случалось. «Стаксель, — вспомнил он. — Треугольный парус.»

Немного погодя вышла Наташа. Она уже привела себя в порядок. Глаза глубокие и грустные. Раньше они были светло-серые, а теперь потемнели. Бывало, Наташа так и сыплет словами, а сейчас немногословна. Отчего это: ума прибавилось или стесняется?

— Говорят, ты Блохину новый костюм испортила? — желая поднять ей настроение, сказал Сергей и тут же понял, что этого не надо было говорить: Наташа непри­язненно посмотрела на него и отвернулась.

— Быстро по нашей редакции все распространяет­ся, — немного погодя ответила она.

— Черт с ним, с костюмом, — сказал Сергей. — И с Блохиным.

— Что же ты так нехорошо о своем товарище гово­ришь?

— Два года вместе работаем, а я его до сих пор не понял.

— Это и хорошо. Значит, своеобразный человек.

— Зачем же ты тогда его чернилами облила? — усмехнулся Сергей.

— Заслужил.

— Опасная ты девушка.

— Смотря для кого... — И на этот раз она насмеш­ливо посмотрела ему в глаза.

Да, Наташа очень сильно изменилась. Бывало, и раньше удивляла Сергея, а теперь совсем трудно стало с ней разговаривать. Это уже не та девчонка-школьница, которую можно было выставить из фотолаборатории за дверь или прикрикнуть, чтобы не мешала работать, а то в шутку легонько шлепнуть по заду. Когда на твоих глазах вырос человек, трудно к нему относиться серьёезно, а Сергей никогда не относился к ней серьёзно. Она всегда говорила ему «ты», и он считал это нормальным, как мы считаем нормальным, когда маленькие дети об­ращаются к нам на «ты». Но вот Наташа стала взрослой, а когда именно, Сергей просмотрел. Трудно заметить эту невидимую грань, когда ребенок становится взрослым, особенно если он растет на глазах. Наверное, поэтому для родителей совершенно взрослые сын или дочь всегда остаются детьми, которых надо опекать и учить уму-разуму.

Скрипнула дверь. Они одновременно повернули го­ловы и увидели Лилю. Остановившись на пороге, она смотрела на них блестящими, слегка выпуклыми глаза­ми, на ярких губах (про себя Сергей отметил, что Наташа губы не красит, они у нее и так свежие) ироническая улыбка.

— Я вам не помешала? — бархатным голосом спро­сила Лиля.

«Ничего другого она, конечно, и не могла бы ска­зать,» — неприязненно подумал Сергей. Ему вдруг ста­ло стыдно за свою жену перед Наташей.

— Помешали, — дерзко ответила Наташа. — Мы как раз собирались поцеловаться! — И, рассмеявшись, стре­мительно выскочила из библиотеки.

Лиля поспешно отодвинулась от двери, давая ей прой­ти. Когда она взглянула на мужа, во взгляде были злость и растерянность.

— Эта дурочка много себе позволяет, — пробормотала она. Взгляд стал жёстким. — Почему ты не поставил ее на место? Твою жену оскорбляют, а ты стоишь и хлопаешь глазами!

— С ней опасно связываться, — усмехнулся Сергей. Он и сам был ошеломлен выходкой Наташи.

— Боишься, что и тебя чернилами обольёт?

— Она такая.

— Я ни в какой театр с тобой не пойду, — дала Ли­ля выход своему раздражению.

— Тс-с, — приложил Сергей палец к губам. — Ты разве не знаешь, что в библиотеках ругаться строго вос­прещается?

— Здесь можно только целоваться, — нашлась Лиля, несколько сбитая с толку.

— Я согласен.

И прежде чем она сообразила, в чем дело, обнял её и крепко поцеловал.

В этот момент снова открылась дверь и на пороге в позе одного из персонажей финальной сцены «Ревизо­ра» застыла библиотекарь Надя.

— Что это такое? — прошептала она.

— А что, нельзя? — невинно улыбнулся Сергей и, по­вернувшись к жене, прибавил:

— Видишь, в библиотеке, оказывается, и целоваться запрещается.

И все же в театр Сергею пришлось идти одному. Как теперь часто бывало, в самый последний момент они из-за какой-то чепухи поругались, и Лиля ушла из дому. Если раньше она всегда уходила к матери Сергея, то теперь нашла других утешителей: Валю Молчанову, Рику Семёновну. О каждой их ссоре знала вся редакций. Это бесило Сергея, но поделать он ничего не мог. Не за­ткнешь же рот сослуживцам! А с Лилей на эту тему тол­ковать бесполезно, она, как говорится,закусила удила. У Сергея иногда возникало чувство, что она нарочно устраивает скандал, чтобы уйти из дома.

В театр он пришел в плохом настроении. Выпил в бу­фете, бутылку пива и забежал на минутку за кулисы к приятелю. Николай уже загримировался и стоял с дру­гими актерами в длинном коридоре.

— Я уж думал, не придешь, — обрадовался он, уви­дев Сергея. — А где Лиля?

— Я один.

Суматошный помощник режиссера пригласил акте­ров, занятых в первой картине, на сцену. Мужчины и женщины с загримированными лицами и в париках, от­четливо заметных вблизи, потянулись к выходу.

— Все потом честно выложишь, — сказал Николай и как-то криво улыбнулся. На лбу у него, там, где был приклеен парик, выступили мелкие капельки пота.

Пьеса была слабой, и, как ни старались актеры убе­дительно подавать друг другу реплики, они звучали фальшиво. Публика довольно вяло реагировала на дешё­вые и пошловатые остроты, которые то и дело сыпались со сцены. Николай сыграл свою роль неплохо: уверенно двигался по сцене, ослепительно улыбался, — надо ска­зать, улыбка у него была обаятельная, — но как только раскрывал рот, Сергей морщился. Не потому, что у Николая была плохая дикция, наоборот, голос у него был хорошо поставлен, просто текст на его долю выпал на редкость примитивный. И Сергей подумал, что, наверное, обидно умному артисту играть в плохих спектаклях. В жизни Бутрехин никогда бы не молол такую чушь, а со сцепы так и сыплет дурацкими репликами.

Когда опустился бархатный темно-вишнёвый занавес, поговорить с Николаем не удалось, потому что по веко­вой традиции после премьеры в репетиционной комнате состоялся товарищеский ужин, который оплачивал автор пьесы. Во время спектакля он сидел в директорской ложе и орлом поглядывал в зал. Рядом с ним жена, малень­кая дочь, директор и завлит. Раньше, когда у автора — Сергей никак фамилию его не мог запомнить: то ли Мур, то ли Бур — ещё не была принята к постановке пьеса, он приходил в редакцию и рассказывал анекдоты. Малень­кий, толстенький, рыжеволосый, с голубыми глазами, он к каждой фразе прибавлял: «В порядке вещей». И глав­ный герой его пьесы, управляющий трестом, тоже гово­рил: «В порядке вещей». Правда, не так часто, как автор.

Сегодня Бур или Мур сидел в директорской ложе на­рядный и важный. Он, конечно, узнал Сергея, но сделал вид, что не заметил. Когда в зале раздавался смех, автор победоносно оглядывался на директора и главного ре­жиссера, который тоже пришел в ложу к концу спек­такля.

Во время антракта Сергей и автор столкнулись у бу­фетной стойки носом к носу. В данной ситуации больше не узнавать друг друга было просто невозможно. Они поздоровались, и Бур-Мур вежливо спросил, правится ли его пьеса. Задать такой вопрос Сергею было с его сто­роны непростительной ошибкой: тот прямо-таки кипел от возмущения. Каким образом подобная халтура могла появиться на сцене театра? Только потому, что на зло­бодневную тему? Ставили же здесь и хорошие пьесы.

— Вы это называете пьесой? — воскликнул Сергей. — Побойтесь бога! Я не могу понять, как наш театр мог поставить это! Сюжет вашего... простите, у меня язык не поворачивается назвать это пьесой... произведения банален. Зритель с самого первого акта знает, что рути­нер-самодур управляющий трестом будет снят, а вместо него назначен инженер, главный герой этой... пародии на пьесу. Он весь так и светится. У него ни од­ного недостатка и тысяча достоинств! Как же его не назначить руководителем? А остальные действующие лица — это безликие пешки, которых вы переставляете с клетки на клетку, чтобы они подыгрывали вашим главным персонажам. Ни одного выпуклого, живого обра­за! Ни одной умной мысли! Юмор на уровне «сам дурак»! Диалог беспомощный, будто не живые люди говорят, а заведенные куклы, — Сергей взглянул на растерявше­гося автора. — Дальше продолжать или хватит?

— Вы... вы слишком строги, — промямлил драма­тург.

— Наоборот, — улыбнулся Сергей. — Я был слишком мягок и многословен: ваше произведение можно охарак­теризовать всего одним сочным словом... Вы меня по­няли?

Всего, что угодно, ожидал местный драматург от Сергея, но только не этого. Вся его важность мигом сле­тела. Он заморгал редкими ресницами и раскрыл рот, но сказать ничего не смог, только как-то глубоко, с писком вздохнул.

— Крошка, — наконец сказал он, беспомощно огля­нувшись на жену. — Я сейчас... заплачу за лимонад.

Но Сергей ещё не всё сказал.

— Вы извините, если я испортил вам праздничное настроение, — продолжал он. — Я понимаю, театр при­влекло то, что ваше творение написано на злобу дня. Театр можно понять: пьеса местного автора, на местном материале — это достижение для театра. Вернее, для отчёта перед вышестоящими инстанциями, а вы ловко воспользовались создавшейся ситуацией и подсунули театру типичную халтуру. Вы обманули театр и доверчи­вых зрителей, которые заплатили за билеты.

— Почему же вы не ушли? — наконец обрел дар речи автор. Маленькие ручки его теребили пухлый бумажник.

— Мой лучший друг сегодня занят, — доверчиво ска­зал Сергей. — Вы не представляете себе, как тяжело видеть хорошего, умного артиста, который несет со сце­ны глупый, пошлый текст. Вы знаете, о чём я подумал? Не написать ли мне рецензию о вашей пьесе в газету?

— Султанов уже написал, — промямлил автор.

— Я могу в «Советскую культуру».

— Сергей... извините, забыл ваше отчество (как будто он его когда-то помнил!), — сказал автор. — При­ходите на банкет. Я вас приглашаю!

— Для меня это был бы не банкет, а поминки, — улыбнулся Сергей, повернулся к нему спиной и подошел к буфетной стойке. Он слышал, как жена автора спро­сила:

— Что-нибудь случилось?

— Знакомого встретил, — негромко ответил он и увел своё семейство в ложу.

Выйдя из театра, Сергей уселся на скамейку перед фонтаном. Ночь была лунная, далёкие звезды искрились над головой. Мимо, направляясь к автобусной остановке, проходили люди. В театре погас свет в фойе, потом в ве­стибюле. В последний раз хлопнула высокая дверь, и стало тихо. Лунный свет мягко высеребрил чёрные ство­лы тополей и лип, облил нежным голубоватым светом крыши домов, сиял в проводах. Иногда на луну набега­ли небольшие просвечивающие облака, и тогда лунный свет немного мерк, а кругом начинали шевелиться, то вытягиваясь, то укорачиваясь, легкие призрачные тени.

Где-то в цементной утробе выключенного фонтана глухо урчала водопроводная труба. На тропинку выка­тился пушистый коричневый комок и, сверкнув огненны­ми глазами, остановился напротив Сергея. Когда Сергей заговорил, дворняжка присела на задние лапы, будто приготовившись его слушать. Длинные вялые уши нето­ропливо передвигались на гладкой голове. Пес действительно слушал.

— Что, бродяга, — заговорил с собакой Сергей, — ночевать негде? Прогнали из дому? Или сам удрал?

Пес что-то глухо проворчал в ответ. Сергей протянул руку и погладил его.

— Мне тоже, брат, домой идти не хочется, — продол­жал Сергей. — Может, переночуем в этом фонтане?

Пес поглядел на фонтан и встал. В фонтане ему но­чевать не хотелось. Помахав Сергею на прощанье пуши­стым хвостом, дворняжка, опустив нос к земле, потру­сила дальше, а Сергей остался один. Он вспомнил о Дружке и вздохнул. Дружок больше не жил с ними. Как только переехали в новый дом, Лиля предъявила ульти­матум: или она, или собака. Пришлось Дружку снова переселиться к матери. Вообще-то, там ему было лучше. Здесь приходилось весь день, пока они на работе, сидеть взаперти в четырёх стенах, а там он гулял на свободе. Мать привыкла к нему и полюбила, а уж про братьев и говорить нечего. Дружок иногда сам приходил к Сергею в гости. Сергей опасался за пса и просил мать не выпу­скать его за калитку — как бы под машину не угодил!

Впрочем, Дружок знал все ходы и выходы со двора, а улицу переходил, когда не видно было транспорта. А как он радовался, когда Сергей брал его с собой в машину! Прыгал, стараясь лизнуть в лицо, потом усаживался на переднее сиденье и с достоинством смотрел в окно.

Неудержимо захотелось пойти к Лене. Сергей взгля­нул на часы: скоро полночь. Конечно, она обрадуется, если он придет, но... за эту радость потом придется же­стоко расплачиваться. Как бы им ни было вдвоём хоро­шо, всё равно между ними стоят жена, сын. Лена нико­гда не говорит об этом, но Сергей-то чувствует, что по­рой и ей от этого украденного счастья тошно. Пора все рассказать жене. Сергей знал, что этот удар она перене­сет легко. Он прекрасно запомнил её разговор с отцом там, в Андижане. Холодом и расчетливостью повеяло тогда на него. Он понял, что, если Лиле захочется уйти, она уйдет, не дрогнув, не посчитавшись с ним.

Ложь большая и малая окружала его со всех сторон с первых дней женитьбы. А разве он не догадывался, зачем Лиля ездит в Ленинград? Неужели она всерьёз думает, что он поверил в существование какой-то мифи­ческой подруги? Она уезжала с малой ложью, а приез­жала с большой.

Говорят, семью нужно сохранять хотя бы ради де­тей. Всякое бывает, пока муж и жена молоды, а потом все перегорит, образуется. Выходит, в лучшую пору жиз­ни нужно терпеть и страдать, а когда все перегорит и останется пепел, придет долгожданное счастье? Да кому оно нужно, это фальшивое, насквозь прогнившее, дрях­лое счастье? Да и придет ли оно? Придет равнодушие. Муж и жена будут жить вместе по инерции. Не жизнь, а одна сплошная привычка.

Сергей поднялся со скамейки и решительно напра­вился к автобусной остановке. Уличные фонари горели вполсилы. Да если бы и погасли, было светло: над горо­дом царствовала луна. На автобус он не успел и пошел пешком. Улица была пустынной. С моста через Дятлинку Сергей увидел в чёрной бархатной воде жёлтый, ухмыля­ющийся лик луны. От берега до берега наискосок протя­нулась широкая серебристая полоса. Как раз посередине, где течение, лунный свет дробился, сверкал, будто кто-то пересыпал на ладони серебряные монеты.

Её окно было тёмным и хмурым. Седой бровью насупился над холодно поблескивающим стеклом железный изогнутый карниз. Лена спит на своем широком диване. Ей завтра рано на работу. Засыпала она всегда на боку, прижав колени к животу. Она и в постели была незави­симой. Долго Сергей смотрел на окно, будто надеясь, что сейчас в нем вспыхнет свет.

Почему он не поднялся на третий этаж? Почему не постучал в ее дверь?

Это произошло на набережной, совсем рядом с до­мом, в котором жил Сергей. Ему оставалось до двери каких-нибудь тридцать шагов, когда раздался сдавлен­ный крик и тут же оборвался. Сергей обернулся и уви­дел, как на берегу Дятлинки. колыхнулись и снова за­тихли облитые лунным светом кусты. На фойе неподвиж­ной водной глади возник чей-то силуэт и пропал. Послы­шался треск сломанной ветки, приглушенный стон.

Сергей помчался к речке. Он поскользнулся на роси­стой траве и едва не упал. Из-под ноги выскочил каме­шек и весело запрыгал по заасфальтированной набереж­ной. Встревоженно каркнула в парке птица.

Сергей с разбега вломился в кусты и остановился, чуть не наступив на чью-то руку. На траве, неестествен­но изогнувшись, лежала девушка. В лунном свете молочно белели её плотно сдвинутые обнаженные ноги. Будто упырь, стоя на коленях, согнулся над ней человек. Сует­ливо двигая лопатками, он закручивал над её головой; как мешок с картошкой, подол юбки. Вторая скорчив­шаяся фигура пристроилась на ногах девушки. Она тоже суетилась, двигая локтями, что-то стаскивала скрученное в жгут. Когда-то в детстве Сергей читал книгу Свифта «Гулливер в стране лилипутов». Там была такая иллю­страция: на берегу моря лежит огромный человек, опу­танный верёвками, а по нему ползают, будто муравьи, крошечные человечки. То, что он сейчас увидел, почему-то напомнило эту картинку. Лежавшая девушка — по тонкой беспомощной фигурке видно было, что это со­всем молоденькая девушка, — судорожно изгибалась и мычала под юбкой. По-видимому, рот ей чем-то заткнули.

Все это было настолько отвратительно и безобразно, что Сергей содрогнулся. Услышав шум, насильники под­няли вверх головы и отпрянули от девушки. В тот же момент одного из них, который сидел на ногах, Сергей изо всей силы ударил носком туфли. Парень утробно охнул и, схватившись за живот, откатился в мокрую тра­ву. Второй, с чёлкой на глазах, успел пружинисто вско­чить, но Сергей, не давая ему опомниться, ударил кула­ком в белеющее лицо и почувствовал, как что-то хруст­нуло, а костяшки пальцев заныли от боли. Парень, всхлипнув, навзничь опрокинулся на затрещавшие кусты.

— Выродки! — выдохнул Сергей и нагнулся над де­вушкой. Выпростал её голову и закинутые назад руки из-под юбки и увидел искажённое ужасом юное лицо. Во рту у девчонки был скомканный носовой платок. Сергей выдернул его и брезгливо отшвырнул.

— Боже мой! — прошептала девушка, судорожными движениями натягивая на ноги юбку. — Что же это та­кое?!

— Вы знаете их? — резко спросил Сергей.

Девушка всхлипнула и отрицательно покачала голо­вой. Тоненькая шея её беспомощно белела, губы неесте­ственно вспухли и казались чёрными, глаза блестели от слёз. Ей было от силы шестнадцать лет.

— Боже мой! — повторила она. — Я боюсь...

И вдруг глаза ее снова расширились от животного стра­ха и она, глядя мимо плеча Сергея, воскликнула: — Они опять идут!

Сергей едва успел отскочить в сторону: совсем близ­ко от головы просвистел увесистый булыжник и с шумом зарылся в кусты. Сергей видел, как вскочила девушка и с плачем, босиком — поблескивающие лаком лодочки остались в мокрой траве — бросилась бежать. Он услы­хал шлёпанье босых ног по асфальту и слабый крик: «Мама! Мамочка!» Оба парня остановились в трёх ша­гах. У того, с чёлкой, из носа и из угла рта текла кровь. Второй согнулся и всё ещё держался за живот. Судя по всему, он плохой боец.

— Я говорил, он один, — сказал тот, с чёлкой. — Как пить дать, дружинник.

— Видали мы таких, — пробурчал второй. — В живот ударил,сука!

Сергей молча ждал их, но и парни не двигались. Оба они были низкорослыми, лица было трудно разглядеть в темноте. Вообще-то, молокососы лет по семнадцать-восемнадцать. Один из них держал руку в кармане.

У Сергея в кармане ничего не было, кроме расчёски и зажигалки. Но и ждать, пока они соберутся с духом и бросятся на него, не было смысла. Нащупав ногой что-то твердое, Сергей стремительно нагнулся и схватил ка­мень, который тут же рассыпался в руке: камень оказал­ся засохшим комком глины.

Однако парни разом отпрянули в сторону и тот, ко­торый с чёлкой, прохрипел:

— Пику!

За спиной Сергея затрещали ветви, он оглянулся, и вдруг что-то острое и горячее мягко, как в масло, вошло в него и остановилось. Сначала он даже не ощутил боли, лишь лёгкий укол. Какое-то мгновение — и острое вышло из него, оставив внутри, в правом боку, тянущую горя­чую боль.

Сергей увидел чёрный, нечётко вырисовывающийся на фоне светлой стены дома силуэт третьего парня из этой шайки. Он, по-видимому, прятался в кустах за спи­ной Сергея. В лунном свете блестели жирные волосы, в правой опущенной руке голубовато сверкнуло длинное узкое лезвие. А потом вдруг все стало безразличным, не­реальным. В боку уже не было горячо, а тупо, мёртво, будто после замораживающего укола. Серебрящиеся молодые листья на деревьях стали один за другим гас­нуть, как маленькие лампочки на новогодней ёлке, а звёздное небо превратилось в огромную воронку, кото­рая стала заворачиваться внутрь, втягивая в себя целые созвездия и расплывчатую луну. Он хотел сделать шаг, но ноги вдруг стали чужими, и, застонав, Сергей пова­лился на левый бок.

Будто сквозь разреженный туман он видел, как сбли­зились три чёрных силуэта и, пошептавшись, отпрянули друг от друга. Слышал он и разговор их, но отдельные слова куда-то проваливались:

— Никак убил... что... будет?!

— Заткнись!.. Поздно... об этом.

— Может, в воду?

— Ну... черту! Скорее отсюда! Всё равно всплы­вет... Девчонка милицию...

В крутящейся небесной воронке возникли три без­глазых головы с зелёными плоскими лицами. Головы тоже медленно вращались, всасываясь в воронку. Вот они стали вращаться всё быстрее и быстрее, прибли­жаясь к узкому горлу. Наконец размазались в сплошное бледно-зелёное пятно и исчезли.

«Амба!» — отчетливо услышал Сергей и закрыл гла­за, проваливаясь в эту бешено раскрутившуюся вселенскую воронку. А навстречу ему из обволакивающей бархатной тьмы разноголосо и округло неслось: «Амба! Амба! Амба! Амба!»

7

Лиля пришла в больницу минут на пят­надцать раньше: в палаты еще не пускали. В просторном вестибюле на жёлтых стульях сидели посетители. На ко­ленях сумки и сетки со свёртками. Сквозь застеклённые двери, за которыми бледно маячили лица ходячих боль­ных, в вестибюль ползли специфические больничные запахи.

Лиля с досадой вспомнила, что ничего не купила Сер­гею. Ей как-то это в голову не пришло. В прошлый раз, когда ее впервые допустили к мужу после операции, она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, Сергей отрица­тельно покачал головой. Он был ещё очень слаб и мало разговаривал. Лежал на спине под байковым одеялом, а к обнажённой ноге его от штатива со стеклянной кол­бой тянулся резиновый шланг. Жидкость в колбе была прозрачной.

Бледный, похудевший и совсем незнакомый лежал Сергей на кровати. Под глазами сине-зелёные тени, губы запеклись. Врач ей сказал, что жизнь его висела на волоске. Была повреждена печень, и слишком большая потеря крови. Три часа пролежал Сергей в кустах без сознания, прежде чем его обнаружили, а нашел его — кто бы мог подумать! — верный Дружок! Пес этой вес­ной жил в конуре, которую ему сделал Генка, и вот ка­ким-то непостижимым собачьим чутьем почувствовал, что хозяин в беде. Оборвав верёвку, удрал из конуры, разыскал его в кустах и стал на всю округу выть и лаять. Это было в третьем часу ночи. Лиля не проснулась, а многие соседи слышали. Кто-то с первого этажа вышел пугнуть собаку, которая уже охрипла от лая, и увидел человека, лежащего без сознания. Пёс лизал ему лицо и, задрав острую морду, протяжно выл на луну. Рядом валялись дамские лакированные туфельки.

Примчалась «скорая помощь» и увезла Сергея, а чёр­ные лодочки забрал дежурный из милиции — его тоже вызвали на место происшествия. Обо всем этом Лиля узнала на следующее утро. Когда она спустилась вниз, во дворе только и было разговору о ночном происшествии. Говорили, что ревнивый муж выследил в кустах свою неверную жену. Любовника зарезал, а жену в Дятлинке утопил. На берегу остались лишь лакированные туфель­ки на шпильках.

То, что Сергей дома не ночевал, Лилю не удивило. В этой последней ссоре виновата была она, и разобижен­ный Сергей мог переночевать у родителей или у Бутрехина. И вообще, этой истории, рассказанной словоохот­ливыми женщинами, не придала никакого значения. А когда днем узнала, что муж ночью доставлен в боль­ницу в тяжёлом состоянии, тоже не связала это известие с ночным происшествием. Лишь позже до неё дошло, что найденный ночью в кустах человек — это Сергей.

Первое, что испытала Лиля, было чувство злорадного удовлетворения: так, дескать, тебе и надо! Не будешь за чужими женами ухлестывать! Теперь она сразу поверила в историю с ревнивым мужем, утопленной женой и же­стоко наказанным любовником. Тем более что главной уликой и доказательством служили лакированные лодоч­ки тридцать шестого размера. Какая-то досужая жилич­ка ухитрилась даже выяснить размер туфель.

Поздно вечером Лиля все-таки позвонила в регистра­туру и узнала, что операция прошла благополучно и больной Сергей Волков уже очнулся после наркоза.

В тот же вечер Лиля позвонила в Москву. Очень дол­го разговаривала с Семеном Борисовичем. Когда повеси­ла трубку, на лице была довольная улыбка: адвокат сообщил, что заинтересовал Лилиным предложением об обмене квартиры одного своего клиента. У него астма, врачи настоятельно рекомендуют уехать из Москвы. У старика четырнадцатиметровая комната в сносной ком­мунальной квартире, и он согласен обменять её на одно­комнатную квартиру в другом городе, но сможет обменяться лишь осенью. Кстати, заняться обменом просил Семена Борисовича, которому полностью доверяет.

Лиля тут же уселась за письмо отцу. Она уже писала ему, что в Москве есть свой человек, который поможет с обменом. Кстати, идея переехать в Москву принадле­жит отцу. Николай Борисович писал, что главное пропи­саться там, зацепиться. И пусть дочь меняет свою одно­комнатную квартиру на любую конуру, потом он постро­ит кооперативную квартиру. Он тоже решил с матерью перебраться в Москву. Для начала купят дом в Подмо­сковье, а потом приобретут кооперативную квартиру, но для этого Лиле нужно обязательно прописаться там. Тогда легче будет и родителям перебраться. А дачу под Москвой можно купить лишь в том случае, если есть мо­сковская прописка. И вот всё складывается как нельзя лучше: Лиля обменяет свою квартиру на московскую, дачу отец оформит на её имя, и они все снова будут жить вместе.

А тут еще Сергей дал такой прекрасный повод! Лю­бой суд теперь разведёт их без лишних слов. На кварти­ру Сергей претендовать не будет, уж это-то Лиля знала точно. Не такой он человек, чтобы затевать из-за этого тяжбу. Итак, прощай, нелюбимый город, и здравствуй, Москва!

А потом была первая встреча с мужем. Бледный, от­решенный, с этими длинными резиновыми шлангами-пиявками, присосавшимися к его ноге. Впервые за шесть лет семейной жизни Лиля видела его таким слабым и беззащитным. Он мог схватить её на руки и подбросить к потолку, будто маленькую девочку, на мотокроссах выхватывал из грязи тяжеленный мотоцикл и снова мчал­ся на нём к финишу. А сейчас осталась лишь тень прежнего Сергея Волкова.

Лиля хотела быть с ним сухой и официальной, пусть почувствует, что она здесь по обязанности, пока считает­ся его женой. Но когда он поднял на неё свои продолго­ватые почти прозрачные глаза, в которых застыло совер­шенно новое, не свойственное ему выражение боли и тоски, она растерялась. Застряли уже готовые было со­рваться резкие слова, отступила мстительная злость. Ей захотелось прижаться к этому обострившемуся, зарос­шему щетиной лицу и заплакать.

Сергей взглянул на нее и нахмурился — он почувст­вовал ее состояние, — потом хотел улыбнуться и что-то сказать, но губы его мучительно искривились, видно бы­ло, что ему очень больно, но он пытается скрыть. Он про­шептал:

— Скажи родителям, чтобы пока... не приходили. Видишь, я какой... — Он все-таки улыбнулся уголками губ, но в глазах было всё то же выражение, которое так поразило Лилю.

Потом подошла сестра и сказала, что на сегодня до­статочно, больной ещё очень слаб. У двери Лиля огля­нулась: Сергей, широко раскрыв глаза, смотрел в потолок, а резиновые черви-шнуры, извиваясь, заползали к нему под одеяло.

Это было в тот первый её приход в больницу, а потом вся эта глупая история с ревнивым мужем и утопленной женой (как она могла поверить!) оказалась сплошной выдумкой досужих кумушек. К Сергею приходил следо­ватель, и он ему всё рассказал. Оказалось, что это уже не первый случай нападения на девушек в позднее вре­мя. И скорее всего, дело рук одних и тех же хулиганов, но пока ни шайку, ни девушку, бросившую в страхе свои туфли, не нашли. И прикованный к постели Сергей ни­чем помочь не мог, да он никого и не узнал бы в лицо.

Рядом с Лилей сидела молодая женщина и любовно перекладывала в сумке свёртки с угощением. Она даже ухитрилась где-то раздобыть несколько крупных оран­жевых апельсинов. Лиля вспомнила, что до ближайшего гастронома всего две автобусные остановки. Взглянув на золотые часики, встала и вышла в залитый солнцем больничный парк. Надо купить чего-нибудь, хотя он и не просил. Как-то неудобно так вот, с пустыми руками. Можно колбасы и сыру. Апельсины она бы и рада, да где их достанешь?

Когда Лиля вышла на заасфальтированный больнич­ный двор, где у фасада главного корпуса стояли несколь­ко молочно-белых «Волг» с красными крестами, с дороги свернул к стоянке чёрный мотоцикл. Стройная девушка в светлых брюках и чёрном свитере соскочила с седла, поставила мотоцикл на подножку и, тряхнув пылающими на солнце золотистыми волосами, собранными в «кон­ский хвост», зашагала к вестибюлю. В руке у нее краси­вая чёрная сумка. Походка у девушки лёгкая, пружини­стая. Казалось, она сейчас обязательно что-нибудь выки­нет: подпрыгнет вверх или пройдется в танце. Внезапно остановившись, девушка сняла кожаные мотоциклетные краги, небрежно засунула в карман брюк и бросила че­рез плечо взгляд на Лилю, стоявшую на остановке. Всего на один миг встретились их глаза — девушка тут же от­вернулась и зашагала дальше, но Лилю будто током уда­рило. Она могла поклясться, что никогда эту девушку не видела. Да и вообще, девушка на мотоцикле — это ред­кое явление в городе. Если бы Лиля её хоть раз увидела, то обязательно запомнила бы. Почему же тогда она так заинтересовала ее? Тут подошел автобус, и Лиля под­нялась в него. В заднее стекло она снова взглянула на девушку в светлых брюках. Из кармана смешно торчали огромные перчатки с широкими раструбами, а бронзовый хвост ярко сиял на горделиво вздёрнутой — так Лиле по­казалось — голове. У самой двери девушка остановилась и тоже оглянулась, но Лилю она, конечно, уже не могла увидеть. Даже издали выделялись на её загорелом лице огромные глубокие глаза. «Красивая и весьма оригиналь­ная девица», — отметила про себя Лиля, ощущая какое-то непонятное беспокойство.

Когда она вернулась из магазина, в вестибюле было пусто. Все посетители разошлись по палатам. Больные в одинаковых мышиного цвета халатах и разноцветных полосатых пижамах сидели в парке на скамейках, про­гуливались с родственниками по засыпанным красным гравием дорожкам. Костистые бледно-жёлтые лица боль­ных разительно отличались от прихваченных весенним загаром лиц здоровых людей. Наверное, поэтому род­ственники и знакомые, беседуя с больными, казались несколько смущенными, как бы стыдясь своего цветуще­го вида.

Медсестра равнодушным голосом сообщила, что к больному Волкову сейчас нельзя: у него посетитель, при­дется подождать.

— Женщина или мужчина? — поинтересовалась Лиля. Медсестра подняла глаза от толстой книжки, кото­рую читала, и, зевнув, ответила:

— Столько народу нахлынуло. Разве всех упом­нишь?

Лиля села в углу на стул и задумалась. Прямо перед ней на стене плакат: «Грипп — опасное инфекционное заболевание». Рядом ещё один: «Берегитесь дизентерии!» На последнем плакате была нарисована огромная, с ястреба, муха, а по этой отвратительной мухе бойко сно­вали обыкновенные симпатичные чёрные мухи, как бы убеждая окружающих, что они совсем не такие опасные и страшные твари, какими их изобразил художник.

За распахнутым окном негромко шумела толстая серая липа. Одна ветка прилепилась к верхнему окон­ному стеклу маленькими клейкими листочками. Липовый запах смешался с запахом лекарств. В молодой листве распевали птицы. Слышно было шарканье подметок по песку, негромкий говор и отдаленный шум автобуса. И еще — далёкий раскатистый грохот. Так грохочут брев­на, сбрасываемые с машины на землю.

К Сергею пришла, конечно, не Татьяна Андреевна, Она собиралась прийти на той неделе. Из редакции кто-нибудь? Прошли к нему, пока Лиля ездила в магазин? Впрочем, зачем гадать: посетитель скоро выйдет, и она увидит, кто это. Сергей всё ещё считается тяжелым больным, и долго у него задерживаться не разрешают.

Распахнулась застеклённая высокая дверь, и в вести­бюль быстро вышла большеглазая девушка в белом ха­лате. И снова их глаза встретились. Взгляд у девушки твёрдый, прямой. Такая первой никогда не отведёт глаза.

Сбросив халат, она протянула его гардеробщице, взяла сумку, из которой торчали совсем не женские пер­чатки, и вышла на улицу. Немного погодя зафыркал, за­трещал мотоцикл.

— Ваша очередь, — сказала медсестра, удивленно глядя на Лилю. — Надевайте халат и проходите. Пятна­дцатая палата на втором этаже.

— Что? — растерянно спросила Лиля.

— Уж второй раз говорю вам: можно пройти к Вол­кову, а вы молчите. И халатик освободился. А кто вам Волков-то? Муж?

— Нет, — почему-то сказала Лиля, поднимаясь со стула. — Скажите, пожалуйста, как фамилия этой де­вушки? Ну, в брюках, которая сейчас вышла?

— Мы ведь не милиция, фамилии посетителей не за­писываем. Я её запомнила, такую глазастую. Я ведь дежурила в ту ночь, когда этого... корреспондента Вол­кова привезли чуть живого, так она утром примчалась, когда его только что из операционной привезли. Вон на том стуле у двери и просидела до вечера. Упрямая такая. Добилась своего: пустили все-таки в палату. Ходят к нему почти каждый день. Из редакции товарищи, и даже начальник какой-то приезжал. На черной машине.

Не слушая её, Лиля направилась к выходу, а обижен­ная таким невниманием сестра снова уткнулась в книгу. «Апельсины ему, — со злостью подумала Лиля. — Пусть она тебе носит апельсины.»

У самого лица ее порхала красивая бабочка, навер­ное запах губной помады привлек её внимание. Лиля с досадой отмахнулась от бабочки и зашагала к автобус­ной остановке.

— Лиля, будь добра, закрой окно, — попросила Рика Семёновна, не поднимая головы от рукописи. Нахохлив­шаяся, в своей неизменной вязаной коричневой кофте и выпуклых очках в чёрной оправе, она походила на сову. Это сходство дополнял бугристый крючковатый нос, на­висший над верхней усатой губой.

С утра сегодня за окном шумно: обнажённые до пояса рабочие укладывают в глубокую траншею свинцовый кабель. Огромная, до половины размотанная деревянная катушка притулилась у дощатого забора. Орудуя лопа­тами, рабочие оживленно переговариваются, иногда упо­требляя крепкие словечки.

Лиля, взглянув на траншею, закрыла окно и снова уселась за письменный стол. Две гряды наваленной вдоль узкой траншеи желтой земли напомнили кладбище, по­хороны Голобобова. Первое время в редакции только и было разговоров что о покойном редакторе. Оказывает­ся, все его любили. Лиля никаких симпатий к Алексан­дру Федоровичу не питала. Да и вообще, она с ним встре­чалась лишь на летучках и общих собраниях, но, когда он умер, помнится, тоже всплакнула на кладбище. И вот уже редко кто заговорит о нём. А через полгода и совсем забудут. Такова жизнь.

Рика Семёновна, отодвинув стул, поднялась и с лист­ками в руке пошла в машинописное бюро. Фигура у нее грузная, ноги толстые. Во рту вечно торчит папироса. Рика Семёновна не признавала сигареты — только «Беломор».

Вернувшись, она разобрала папку с утренней почтой и протянула Лиле несколько писем читателей, на кото­рые необходимо было ответить. Рика Семёновна закон­чила статью о художественной самодеятельности паровозовагоноремонтного завода, и настроение у неё было превосходное. На утренней планерке она пообещала ре­дактору, что статья сегодня будет сдана в секретариат. Писала для газеты Рика Семёновна редко, в команди­ровки ездить не любила. Жаловалась Лиле, что мужа одного и на день оставить опасно: может тут же загу­лять. И потом, ей приходилось вечерами править его рукопись. Ее муж вот уже несколько лет писал роман.

Захлопнув папку, Рика Семёновна сняла очки и, по­чесав испещрённый крупными оспинами нос, взглянула на Лилю. Глаза у Рики Семёновны умные и, наверное, когда-то считались красивыми. А сейчас поблекли и постоянно щурились, когда она снимала очки. К Лиле она по-прежнему относилась с симпатией, не очень загру­жала работой, подчас заново переписывала ее коррес­понденции и считала своим долгом учить свою молодую сотрудницу уму-разуму. Вот и сейчас у неё появилась такая потребность: настроение своей начальницы Лиля давно научилась угадывать.

— Как твой муж? — спросила Рика Семеновна, кар­тинно отставив руку с дымящейся папиросой. — Скоро выпишется?

— Муж — объелся груш, — сказала Лиля.

Этого лаконичного замечания было вполне достаточ­но, чтобы Рика Семёновна начала свои теоретические выкладки о взаимоотношениях мужчины и женщины. Стряхнув пепел в крошечную пластмассовую пепельницу, она удобно откинулась на спинку стула. Глаза её прищурились в хитрой усмешке. Струящийся пылью луч соско­чил с фрамуги и, мазнув по письменному столу, устроил­ся на голове Рики Семёновны. В черноте её жестких гу­стых волос, собранных в тугой узел, красиво засеребри­лись длинные седые нити.

— Не пойму я вас, нынешнее молодое поколение, — начала она. — Равнодушные вы все какие-то! Сколько раз ты была у него в больнице? Два? Три? Ну, вот ви­дишь. А когда мой муж попал в больницу, я там дне­вала и ночевала. Я не доверяла персоналу даже бельё ему переменить. Ты знаешь, мой муж может сорваться и накуролесить, и я живу в постоянной тревоге, чтобы этого не случилось. И я уже заранее знаю, когда он на грани. Скоро выйдет в свет его исторический роман. Ты думаешь, он написал бы его без меня? Никогда! Вый­дет роман, и на обложке будет стоять его фамилия, и никто никогда не узнает, что за каждой страницей стою я. Он ведь десятки раз бросал его. А сколько часов я просидела в библиотеке, собирая для него фактический материал! Каждую страницу я переписывала по несколь­ку раз. Я знаю весь роман наизусть. Смогла бы ты вынести такое?

— Нет, — сказала Лиля.

— Тебе безразлично, что делает твой муж?

— Пожалуй, — призналась Лиля.

— Он ведь тоже что-то написал. Кстати, выйдет его повесть или нет?

— Я не переписывала ему страницы, — сказала Лиля. — И даже полностью не прочитала, что он написал. А выйдет или нет, я не знаю. По-моему, вряд ли. Он какой-то ненормальный: напишет главу, а потом разо­рвет.

— Все правильно, — улыбнулась Рика Семёновна. — Для тебя его повесть ничего не значит. А для меня ро­ман моего мужа — это год или два обеспеченной жизни, когда не нужно думать о каждом заработанном рубле.

— Вы жалуетесь, что ваш муж иногда запивает, и вообще... Почему же вы с ним раньше не разошлись?

— Видишь ли, дорогая, в моё время на брак и семью смотрели несколько иначе. Это была твердыня, крепость. Я видела в муже свою судьбу. Конечно, за тридцать лет семейной жизни много чего было. Тысячу раз да­вал он мне повод для развода, но дело в том, Лилечка, что слишком много я вложила в своего мужа, чтобы так легко его потерять. Всем, что он имеет, он обязан только мне одной. И поэтому его роман — это мой роман! Ска­жу не хвалясь — ему повезло. Он женился на умной бабе. Я очень рано поняла, что он за человек! И вот, относись я к нему, как ты относишься к своему мужу, он бы давно скатился в болото. Но я не допустила этого. Не ради него. Ради себя самой и своей дочери. И я стала делать из него уважаемого человека и литератора, а он действи­тельно способный человек. Трудная это была работа. Один бог знает, чего мне все это стоило. И я своего до­билась. Мой муж стал человеком. В свое время он в жизни достиг немалого. И не проморгай я однажды — понимаешь, нельзя жить в постоянном напряжении, и я где-то утратила бдительность, и мой Петр споткнул­ся, — мы бы сейчас жили в Москве. У него все было впе­реди: прекрасная работа, персональная машина. Да что говорить! Я повторяю, он способный человек, и вот тогда мне пришла в голову мысль написать этот роман.

— Вам?! — изумилась Лиля.

— А ты думала, ему? Видишь ли, милая моя, ему тоже, конечно, приходили в голову мысли. только со­всем другие. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю. И вот роман написан. Принят издательством и скоро выйдет в свет. Я не утверждаю, что это шедевр, и, напиши он о чем-нибудь другом, книга, вероятно, никогда бы не вышла в свет. Я нашла великолепную тему. Настоя­щая золотая жила! Просто удивительно, как за нее не ухватились другие! И я победила. Поняла теперь, что такое для меня муж?

— Он вам изменял? — спросила Лиля.

Рика Семёновна покачала головой и улыбнулась:

— Лиля, ты просто ребёнок! Конечно, изменял, и не один раз, но какое это имеет значение?

— И вам не было... больно?

— Уличить мужа в измене нетрудно. Гораздо труднее сделать вид, что ничего не произошло. Жена, закатив­шая мужу публичный скандал, не отучит его изменять ей. Наоборот, ожесточит. Не скажу, что мне это достав­ляло удовольствие, но я умела смотреть на «невинные» забавы своего мужа сквозь пальцы. Я уже столько в него вложила, что не могла себе позволить такую роскошь — подарить его другой женщине.

— А для меня муж не представляет никакой ценно­сти, — сказала Лиля. — Дело в том, что я почти ничего в него не вложила.

— Это не каждой женщине под силу, — Рика Семеёновна затолкала окурок в пепельницу и снова закури­ла. — Помнишь, когда вы только поженились, я тебе вы­сказала свое мнение на этот счет. Тогда я мало знала тебя и Волкова. Я, признаться, была поражена, как ты, симпатичная девочка с высшим образованием, так ско­ропалительно выскочила замуж за этого пентюха. Я и сейчас не испытываю глубокой симпатии к твоему мужу, но должна сказать, что он за каких-то пять лет сделал гигантский рывок вперед во всех отношениях. Если уж быть честной до конца, Сергей Волков — лучший журна­лист в нашей газете. У него большое будущее. Если, ко­нечно, не встанет на скользкий путь многих талантливых людей — не начнет пить.

— И все-таки я, наверное, с ним разведусь, — сказа­ла Лиля.

Рика Семёновна помолчала, глядя в окно. Рабочие перестали звенеть лопатами и куда-то ушли. На катушке осталось всего несколько витков толстого свинцового кабеля. На дощатых щеках каркаса отпечатались ров­ные чёрные полосы.

— Я ведь сказала, что нынешнее поколение по-дру­гому смотрит на брак, семью, — Рика Семёновна на­гнула большую голову и, прищурившись, взглянула на Лилю. — Что ж, у тебя тоже есть свой капитал: красота, обаяние. Очень часто девушка, выйдя замуж, через два-три года опускается и превращается в неинтересную бабу, а тебя бог миловал. Ты даже стала красивее, жен­ственнее.

— Я уже решила, — сказала Лиля.

— А как он?

— Мне наплевать, — со злостью вырвалось у Лили. Рика Семёновна внимательно посмотрела на нее и вздохнула:

— Я тебе тут никаких советов давать не буду. Я пы­талась советовать дочери, но она быстро осадила меня, заявив, что я мыслю отжившими категориями. А ты подумала о сыне? Как он будет без отца?

— С сыном все в порядке: он воспитывается у моих родителей.

— Вот оно, нынешнее поколение, — усмехнулась Рика Семеновна. — Даже дети не связывают их!

— Я знаю, что моему сыну хорошо там, — сказала Лиля.

После работы Лилю провожал до дома Сева Блохин. Шли они по набережной Дятлинки. От молодых тополей под ноги упали длинные тени. Небо над крышами было пепельно-розовым. Высоко-высоко прилепились к нему плоские разреженные облака. Солнце слегка подкрасило их багрянцем. На той стороне, за рекой, где кончался город, небо ярко-голубое. Эту сочную свежую голубизну перечеркнула рыхлая белая борозда, оставленная проле­тевшим реактивным самолетом.

Сева Блохин был в шёлковой безрукавке. Тонкая материя обтягивала широкие выпуклые плечи. Лицо у него загорело, но, как это часто бывает у блондинов, приобрело не коричневый, а красноватый оттенок. Белые, не очень густые волосы были аккуратно зачесаны назад.

— За что не любит Лобанов твоего мужа? — говорил он, приноравливаясь к ее шагу. — На той неделе снял с полосы его очерк. Сказал, что нужно кое-какие факты обновить, а сегодня, когда Султанов предложил в номер фельетон, ну, который Сергей накатал ещё до этой исто­рии с девчонкой, тоже вздыбился. Придрался к одной фамилии. Там, понимаешь, в одном месте написано «Евстифоров», а в другом — «Евстигнеев». Наверное, маши­нистки перепутали. Ну, и тоже снял. Вернётся, гово­рит, Волков, пусть всё ещё раз проверит. А тут и прове­рять-то нечего: снял трубку и позвонил.

— Почему же ты не снял трубку и не позвонил? — спросила Лиля, сбоку взглянув на него. — Вы ведь с Вол­ковым друзья-приятели.

— Во-первых, мы не такие уж и друзья — он мой рас­сказ в альманахе зарезал, — а во-вторых, Лобанов все равно фельетон не поставил бы. Ты заметила, что, с тех пор как он остался за редактора, ни одного фельетона в газете не появилось? И не появится, пока Дадонов не вернется из санатория. Лобанов не любит рисковать, а фельетон — это дело опасное. Мало ли что. Вдруг в об­коме не понравится? Он ведь первое время каждый кри­тический материал возил в обком на визу, пока его оттуда не шуганули. Теперь в обком не ездит, но и фельетоны не печатает.

— Меня это не интересует, — сказала Лиля. — Тем более что я фельетонов не пишу.

— Сергей ни копейки гонорара за эту половину ме­сяца не получит.

— Ну и пусть.

Сева с любопытством посмотрел на неё и присвист­нул:

— Опять поцапались? Да и, видно, крепко!

— А как ты, не женился? — поинтересовалась Лиля.

— Надумаешь с мужем разводиться, имей меня вви­ду, — улыбнулся Сева.

— Сдается мне, что второй раз я ни за что за жур­налиста замуж не выйду, — сказала Лиля.

— Я переменю профессию, — Сева, глядя ей в глаза, улыбался. — Ну, например, стану моряком.

Теперь Лиля на него уставилась: в голосе Блохина явно прозвучал намёк.

— Присядем? — кивнул Сева на скамейку, укрыв­шуюся в тени большого клёна.

Они сели. Немного помолчали. Напротив, через до­рогу, блестела река. По бурым камням у самой воды прыгали воробьи. Сева вытащил сигареты, щелкнул бле­стящей зажигалкой и закурил. Когда прикуривал от кро­шечного бледного огонька, левая лохматая бровь его изогнулась, и обозначился шрам.

— О чем будем разговаривать? — с усмешкой посмо­трел на неё Сева.

— О моряках, — с вызовом сказала Лиля.

— Ну и как поживает твой морячок? — не стал уклоняться Сева. — С которым ты на бежевой «Волге» ката­лась?

И тут Лиля всё вспомнила: поездку с Олениным за город, возвращение, и как она пробежала мимо автобус­ной остановки, подумав, что ее преследует какой-то чело­век. Значит, это был Сева Блохин! Странно, что так долго он не напоминал ей об этом. Правда, частенько в его глазах мелькало что-то такое, настораживающее.

— А с чего ты взял, что он моряк? — спросила она, вспомнив, что Оленин был в гражданском костюме.

— Я только приехал тогда в город и в гостинице жил, — ответил Сева. — Дверь в дверь с твоим моряч­ком. Думал, мы обязательно с тобой в коридоре встре­тимся. Морячок-то прыткий такой до девчонок. Гля­жу, как-то вечером поздно из его номера выходит дру­гая, не ты.

— А ты злой парень.

— Да ну его к черту, — сказал Сева и придвинулся поближе.

Лиля — ее неприятно задели слова Блохина — отодвинулась.

— Что же ты раньше не сказал, что видел меня с... ним?

— Ты не спрашивала, а потом, ведь это не моё дело.

— Это верно, — сказала Лиля, задумчиво глядя на дорогу, через которую переходили шесть белых уток. Шагали они степенно, друг за дружкой. У последней утки одно перо на крыле оттопырилось и царапало землю. Утки доковыляли до пологого берега и, не замедляя хода, одна за другой бултыхнулись в воду. И каждая при этом от удовольствия крякнула. В воде утки не стали соблюдать строй и разбрелись кто куда. Та, у которой перо оттопырилось, нырнула, выставив обтрепанный хвост и красные скрюченные лапы.

— Ты мне сразу понравилась, — сказал Сева. — Как только я тебя увидел в редакции. Позавидовал я тво­ему Сергею.

— Ты и сейчас ему завидуешь, — очень проницатель­но заметила Лиля.

— Чему завидовать? — усмехнулся он, хотя и было заметно, что Лилины слова задели его за живое. — Тому, что его ножом пырнули? Да, чуть не забыл! Лобанов считает всю эту историю с Сергеем подозрительной. Бан­дитов не нашли, девчонка тоже не дает о себе знать. Говорит, что тут дело нечистое: или Сергей подрался с кем-то из-за девчонки, или на почве ревности его фин­кой пырнули. Даже толковал с дядей Костей, что, ко­гда Сергей выйдет из больницы, неплохо бы обсудить это дело на партийном бюро. Ты предупреди его на всякий случай.

— Ты случайно не знаешь блондинку с «конским хвостом» на голове, которая носится по городу на черном мотоцикле? — думая о другом, спросила Лиля. — У нее еще такие огромные перчатки.

— Мне нравятся брюнетки, — выразительно посмо­трев ей в глаза, сказал Блохин.

— Я думала, ты ее знаешь. Блондинку на мотоцикле. Сева поднял с земли камень, покачал его на ладони, потом размахнулся и швырнул в реку. Далеко от берега негромко булькнуло.

— Я с ней незнаком, — вздохнул Сева. — Правда, видел несколько раз. У нее редкие глаза. — И тут же спохватился: — Твои, конечно, красивее!

Лиля даже не улыбнулась этой неуклюжей попытке сделать ей комплимент.

— Это на тебя непохоже, — сказала она. — Такая красивая женщина, одни глаза чего стоят! И ты с ней даже незнаком.

— Не становиться же мне всякий раз поперек дороги твоему Сергею! — ухмыльнулся Блохин.

— А ты самоуверен.

— Честно говоря, не везет мне с женщинами, — покаянно-откровенно начал было Сева, но Лиля тут же перебила, ей совсем неинтересно было выслушивать его излияния.

— Не только с женщинами, а и с девчонками, — яз­вительно заметила она.

— Это ты про Наташку? Так она ещё дурочка.

— А я умная? — прямо взглянула ему в глаза Лиля. И не поймёшь, в глазах её насмешка или ожидание.

— Хитрая ты, — ответил он. — И, уж конечно, не глупая.

— Спасибо и за это, — усмехнулась она и с безраз­личным видом сказала: — Как всегда, бедная жена об измене мужа узнает последней.

Сева пожал плечами и, глядя на речку, стал насви­стывать. Прикрытые белыми ресницами глаза его при­щурились.

— Наверное, все в редакции знают? — продолжала Лиля.

— Я ведь не сотрудник института по выявлению об­щественного мнения, — сказал Сева. — И вообще, я ни­чего не знаю.

— Тогда нам не о чем говорить, — Лиля встала, но Сева крепко взял её за плечи и снова посадил. Светлые с мутноватой синью глаза его смотрели на неё не мигая. На широком лице выделялись выгоревшие белые брови и шрам на приплюснутом носу.

— Возьми и тоже измени ему!

— С тобой?

— Я знаю, что тебе на меня наплевать, — сказал он, не отпуская ее.

— Со зла это не делается, — вздохнула Лиля.

— Такую женщину, как ты, я никогда бы на другую не променял, — Сева облизнул пересохшие губы. — Лиля...

«А почему бы и нет?» — отрешённо подумала она, но с неожиданной силой уперлась кулаками в его широчен­ную грудь и высвободилась. Она едва не содрогнулась, когда представила, что сейчас его тонкие сухие губы прижмутся к её губам.

— За что ты так ненавидишь Сергея? — в упор глядя на него, спросила Лиля.

— Я? Ненавижу? — промямлил Блохин. По глазам было видно, что он растерялся.

— Ты действительно ему завидуешь, — повторила Лиля.

— Еще бы! — быстро нашелся он. — У него такая очаровательная жена.

— Не хитри, ты ему завидуешь потому, что он отлич­ный журналист. Я вижу, какое у тебя на летучках бы­вает лицо, когда Сергея хвалят.

— Надо же, — криво усмехнулся он. — Оказывается, ты на меня иногда смотришь.

— Плохи твои дела, Сева, — жёстко заметила Лиля.

— Почему же? — живо повернулся он к ней.

— Не угнаться тебе за Волковым.

Он опять обхватил её за плечи, но она резко высвобо­дилась и встала. Однако успела заметить в его сузив­шихся глазах белую вспышку ярости. Лиля могла гор­диться: все-таки вывела этого заносчивого парня из себя, так сказать, сорвала на нем накопившуюся злобу.

— Пойдем отсюда, — уже совсем другим голосом ска­зала она. — Кругом люди. Что обо мне подумают?

— Ты не только хитрая, но и злая, — угрюмо провор­чал он, поднимаясь со скамьи.

Расстались они у каменного моста через Дятлинку. Сева хотел проводить её до дома, но Лиля сказала,, что зайдет к подруге. Она видела, что он расстроился, но помочь ему ничем не могла. Вернее, не хотела.

А поздно вечером он позвонил по телефону и пьяным голосом заявил, что стоит внизу с двумя бутылками вина и сейчас поднимется к ней. Лиля растерялась и стала говорить, что это дикость, завтра днём можно встретить­ся и обо всём поговорить. Но Сева не хотел ждать до завтра. Ему необходимо было увидеть её сейчас, немед­ленно. Он повесил трубку, а немного погодя квартира наполнилась оглушительными, пронзительными звонка­ми. Лиля даже к двери не подошла. Она упала на диван и зажала уши ладонями.

И потом всю ночь вздрагивала при малейшем шуме за окном. А утром, увидев смущённого Блохина в кори­доре редакции, сурово предупредила, что если такое ещё повторится, то пусть потом пеняет на себя. Она, мол, хо­тела уже милицию вызывать. У Севы был такой не­счастный вид, что Лиля с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

8

Сергей никогда не просыпался так рано, как теперь. Будил его чёрный дрозд. Он усаживался на зелёную ветку дуба, что рос под самым окном, и начинал свой утренний концерт. А программа у него была обшир­нейшая: дрозд передразнивал всех на свете. Чёрный, с воронёным отливом, чуть побольше скворца, он, почи­стив коричневый клюв лапой, взмахивал крыльями, при­седал, надувался, топорща перья на груди, и начинал: «Дзинь-дзинь-треньк!» — такое впечатление, будто в пар­ке кто-то дрова пилит. «Распилив» всю поленницу, дрозд принимался изображать дворника за работой: «Ч-ши-вжик! Чши-вжик!» — метёт метла по асфальту. Но вот и двор «подметён», теперь: «Буль-бу-бу-бу! Би-бу-б-ба-бо-бо!» — это птица передразнивает медсестру, которая по утрам будит больных и ставит им термометры. Слов, ко­нечно, не разобрать, но интонации точно как у сестры!

Однажды на рассвете Сергей проснулся от стука пи­шущей машинки. Опытная машинистка слепым методом отстукивала какой-то текст. Слышны были удары кла­виш, щелчок упора, затем скрежет каретки, возвращаю­щейся в исходное положение, и даже негромкое покаш­ливание. Как ни странно, звук доносился через откры­тую форточку. Сергей встал с кровати и увидел на ветке старого знакомого, дрозда-пересмешника. Это он где-то подслушал, как работает машинистка, и теперь самозаб­венно демонстрировал своё искусство. Он даже не мог спокойно сидеть на ветке: вытягивался, подпрыгивал, взмахивал крыльями, крутил головой. «Отпечатав» без единой ошибки пару страниц, птица спорхнула с дуба и уселась на карниз. Поворачивая то в одну, то в другую сторону точёную лукавую головку, заглянула в палату, а затем клювом по стеклу рассыпала дробную нетороп­ливую трель.

Сергей, стараясь не разбудить остальных, подошёл к своей тумбочке, достал печенье, накрошил и, тихонько отворив одну створку, высыпал на подоконник. Дрозд тут же принялся клевать.

Проснулся Иван Ильич, сосед по койке. На щеке большое красное пятно. Он молча наблюдал за дроздом. На подоконник опустились две синички. Искоса погля­дывая на дрозда, тоже принялись хватать крошки.

— Что-то Танцора сегодня не видно, — зевнув, заме­тил Иван Ильич.

Танцор — это дятел, который частенько наведывался к окну. А прозвали его так за то, что не прыгал по деревьям, как все нормальные дятлы, а все время при­танцовывал. И головой тряхнет, и хвостом поддёрнет, и даже крылом прищелкнет. Весёлый такой дятел!

Зашевелились в палате и остальные. Всего здесь стоя­ли четыре койки. У самой стены лежал тяжёлый, как здесь называли тех, кто не мог самостоятельно передви­гаться. Это был черноголовый парнишка лет шестнадца­ти. Его привезли с переломом бедра. Он вообще чудом жив остался: был с ребятами на последней зимней ры­балке, неожиданно подул ветер, и тонкий лёд на озере начал трескаться. Игорь — так звали мальчишку — упал в воду, и там его ударил в бедро тяжёлый осколок. У парня все-таки хватило сил и мужества доплыть в ле­дяной воде до берега. Хорошо, что подвернулась машина и его сразу отвезли в больницу. Лежал Игорь на спине, а закованная в гипс нога была задрана в потолок. К рас­тяжке были подвешены гири. Когда мальчишка начинал вертеться на койке, тяжелые гири раскачивались.

Рядом с ним лежал Прокопыч — старик-пенсионер. Он красил в своем доме к Первомаю наличники и сва­лился с лестницы: хозяйка выпустила из хлева борова, и тот, ошалев от свободы и яркого весеннего солнца, сде­лав круг по двору, как таран налетел на жидкую лест­ницу. Прокопыч и охнуть не успел, как оказался на зем­ле. В результате — травма позвоночника. К счастью, оказалось, что перелома нет, и Прокопыч уже мог под­ниматься с постели и ходить.

Иван Ильич попал сюда с острым приступом поли­артрита. Несколько дней его кололи через каждые два часа. Он, смеясь, говорил, что его зад превратился в ре­шёто. Теперь ему стало легче, и он уже мог передвигать­ся без костылей.

Сергей тоже чувствовал себя неплохо. Шов на боку стал заживать и здорово чесался. Однако дотрагиваться до него врач строго-настрого запретил, а Сергею иногда хотелось сорвать тонкую повязку, закрепленную пласты­рем, и чесать, чесать...

Как только разрешили ходить, Сергей отправился к медсестре Альбине — он с ней был немного знаком и раньше — и упросил её показать ему какое-нибудь укром­ное местечко, где он мог бы работать. Альбина открыла ключом высокую белую дверь и провела его через зава­ленный старым медицинским оборудованием процедур­ный кабинет на застеклённую веранду. Здесь стояли пла­стиковые столы и металлические стулья, точь-в-точь та­кие, как в летних кафе.

— Кабинет в твоем полном распоряжении, — сказала Альбина, вручая ключ. — А что ты пишешь, если не се­крет?

— Пока секрет, — уклонился от ответа Сергей. О сво­ей работе он не любил говорить.

Работать здесь никто не мешал. Когда была хорошая погода, Сергей распахивал окна и сидел на веранде, как в стеклянном колоколе. Солнце заливало все ярким све­том и теплом. Прямо перед ним, за тропинкой, налива­лись весенней силой и соком огромные дубы, а дальше за парком расстилалась зеленая холмистая равнина, на которой паслось стадо. Когда над парком начинали про­носиться грозовые облака, то их лёгкие бегущие тени касались прозрачной крыши, и тогда в стеклянном колоколе становилось сумрачно.

Вносил разнообразие и летний дождь. Сергей смо­трел, как капли разбиваются о стеклянную крышу и ска­тываются вниз. Ветер со свистом ударял в стёкла, за­ставлял их вздрагивать и звенеть. Смутно вырисовыва­лись в шелестящем тумане мокрые блестящие стволы, матово поблескивающая листва, а равнина растворялась, сливаясь с низко опустившимся небом.

И стук дождя о стекло был совсем не такой, как о крышу. Здесь каждая капля извлекала свой тонкий, чуть слышный звон. Крыша не шумела, как, например, на сеновале, а мелодично звенела. Стеклянный колокол нежно гудел. И стоило близко сверкнуть молнии, веран­да наполнялась мягким зеленоватым светом, который, угасая, вбирал в себя все цвета радуги. А когда на про­зрачную крышу обрушивались потоки воды, Сергею каза­лось, что веранда — это одна огромная капля, а он — соринка, очутившаяся внутри неё.

В последние дни Сергей ощущал какую-то смутную тревогу. Что-то непонятное и пока необъяснимое проис­ходило с ним. Об этом он думал в своей стеклянной колбе, отрываясь от работы, и в палате в бессонные ночи.

Когда Лиля принесла рукопись, он сразу по её гла­зам понял: что-то произошло. И уж самое удивительное: когда пришла Лена, он ещё сильнее ощутил тревогу и беспокойство. Так, наверное, чувствует себя обреченный больной, читая в глазах своих родных и близких жесто­кий приговор, который никто не может скрыть. Конечно, тут дело было не в здоровье, он явно выздоравливал. Дело было в другом. Его нисколько не пугала мысль, что Лиля узнала о его любви к Лене. Сергею давно уже было ясно, что у них с женой всё кончено. Даже, наобо­рот, скорая развязка лишь облегчила бы их пустую, тя­гучую жизнь.

Он чувствовал, что уже никогда не будет прежним Сергеем Волковым: соприкосновение со смертью, боль­ница, перенесённые мучения — все это оставило в нём свой неизгладимый след. Он знал, что, выйдя отсюда, начнет другую, новую жизнь, но какую именно — ещё не знал. А сейчас он чувствовал себя облезлым осенним зайцем, с которого клочьями сползла старая шерсть, а новая ещё не отросла.

Пока Сергей был лежачим больным, он вёл долгие беседы с Иваном Ильичом Вологжаниным. Его сосед по койке был начальником областной инспекции Главрыбвода. Другой бы на его месте сидел в уютном кабинете и издавал приказы, а Вологжанин неделями мотался по рекам и озёрам этого края. Несколько раз тонул, прова­ливался под лед, дважды браконьеры стреляли в него из дробовиков. На этой беспокойной работе его и при­хватил ревматизм, который нет-нет да и давал о себе знать острыми приступами.

Вологжанин был рослый, крепкий мужчина лет соро­ка пяти. На его крупном, с большим прямым носом лице Выделялись кустистые, широкие и очень подвижные бро­ви. Короткие тёмные волосы на лобастой голове сильно тронула седина — теперь и цвет-то их определить невоз­можно, — а брови были чёрными. На левой руке у него отсутствовал указательный палец. Иван Ильич говорил, что палец ещё в детстве отхватила матёрая щука.

Глуховатый Прокопыч, как-то услышав разговор про рыбу, похвастался, что он тоже заядлый рыбак. И тут же рассказал, как в прошлом году, в нерест, перегородил сетью Дятлинку в узком месте и взял с полсотни икряных лещей. Несколько штук потянули за три килограмма.

Иван Ильич даже лицом изменился, однако сдержал себя и вкрадчиво спросил:

— И в каком же ты, Прокопыч, месте речку перего­родил?

— А прямо за старым мостом, в аккурат напротив промкомбината, — словоохотливо ответил старик. — Я кажну весну там сетку ставлю. И в этом бы году поставил, да вишь угораздило с лестницы кувырнуться. Будь он проклят, этот боров!

— Умный у тебя боров, Прокопыч, — громко сказал Иван Ильич. — А свинья ты сам. Прости, что на старости лет говорю тебе такое. Дожил до семидесяти лет, а, вы­ходит, ума не нажил. Что же ты рыбу-то губишь? Сколь­ко мальков бы выросло из той икры, которую ты, навер­ное, и есть-то не стал. Ну куда тебе полсотни лещей? Это, считай, три-четыре пуда. На базаре продал?

Прокопыч завертелся на койке, закряхтел — не ожи­дал он такого оборота — и наконец выдавил из себя:

— Я рыбой не торгую.

— Всё сам съел?

— Соседям роздал, знакомым. И тому же борову. Да разве я один ловлю? Почитай, второй на нашем заводе рыбак. А без сетки теперь какой улов? Курам на смех! У каждого сетёнка, да и не одна.

— Отец твой и дед тоже так поступали? — спросил Иван Ильич.

— Тогда рыбы было много, не то что теперь!

— Люди тогда поумнее были да похозяйственнее. И не только о себе думали, а и о других, которые после них останутся. А вот такие дикари, как ты, и порешили всю рыбу. Неужели непонятно: если ловить рыбу в не­рест, то она икру не вымечет. Не вымечет икру — маль­ков не будет. А значит, и рыбы в реках-озёрах не будет, да уже во многих и нет. А нет рыбы — водоросли разра­стаются и высасывают целые озера, превращая их в бо­лота. Да что я говорю! Не желторотый ведь ты юнец. Оказывается, мудрость и с годами не к каждому при­ходит.

— Да ежели бы я один, а то ведь все? — только и нашелся что сказать Прокопыч.

Иван Ильич несколько дней с ним не разговаривал. Смотрел как на пустое место. Старик сильно переживал. То и дело с его койки доносились тяжкие вздохи. Он поворачивал бородатое лицо к Вологжанину и, оттопы­рив ладонью ухо, не пропускал ни одного его слова. А потом как-то утром, когда Альбина сунула всем под мышку пахнущие дезинфицирующим раствором градус­ники, сказал:

— Правда твоя, Ильич. Не бережём мы свое добро. И как так вышло, что мы перестали и землю и воду своим добром считать? Вот то, что вокруг дома огоро­жено палисадником, — это моё добро. Тут я хозяйствую как надо. И навоз подвезу, и вскопаю, и лишние ветки у яблоньки подрежу, а что за забором — мне до того де­ла нет. Так и на озере: забросил сеть, что вытащил — и рад, а что там осталось, об этом не думаешь. Вот ты назвал меня нехорошо.

— Свиньей, — подал голос Игорь. Старик сделал вид, что не расслышал.

— А ить это не моя вина, что народ стал такой. Тут надо корень где-то поглубже искать. Я вот думаю, что, ежели бы с каждым в свое время поговорили, как ты со мной, может, человек и понял бы. И потом, раньше столь­ко рыбаков не было. Помню, жил я в деревне на берегу Горелого озера, так у нас все снасти были, а ловили ры­бу раз в две недели, когда к столу требовалось. И озеро-то небольшое, а рыба испокон веку там водилась. И та­ких упорных с удочками отродясь в нашей деревне не было. Несурьезным это дело считалось, прогуливаться днём по бережку с удочкой. А теперя что деется? Как пятница, так цельная армия кто на чем горазд чешет на реки да на озёра. А в газетах пишут, что рыбалка — лучший отдых! Вали, народ, на озера, лови рыбу! Еще премии отваливают, кто больше натягает. А ежели их тыщи понаехало-понабежало? И, уж конечно, найдутся такие, что и сетки припасли. Что-то тут не так, Ильич. В чём-то промашка допущена. Ну, а уж коли все чер­пают ложками да поварёшками из реки да из озера, то и кто законы уважает, а не браконьер какой-нибудь, не утерпит и побежит за своей долей. Ежели бы никто сетки в нерест не ставил, разве я решился бы? Ни в жизнь!

— В твоих словах, Прокопыч, есть резон, — задум­чиво проговорил Иван Ильич. — Я уже предлагал сво­ему ведомству запретить в нашей области рыбную ловлю всеми доступными средствами на два-три года. Запре­щают ведь охоту?

— Ну и как? — поинтересовался Сергей.

— Нужен хозяин над всем этим делом. Хозяин с креп­кой рукой. А у нас любят изучать вопрос со всех сторон, обсуждать, ставить на голосование.

— Ильич, — сказал Прокопыч. — А эту несчастную сетёнку я тебе принесу в контору, как только, бог даст, поправлюсь.

— Если бы все так, как ты, Прокопыч, поддавались моей агитации, — невесело улыбнулся Иван Ильич.

— Меня вы тоже убедили, — сказал Игорь. — Я вот все думал, не купить ли мне спиннинг и удочки, а теперь раздумал. Лучше я буду конным спортом заниматься. Люблю лошадей.

— А может быть, когда школу закончишь, поступишь к нам, в Главрыбвод, инспектором, а?

— Подумаю, — пообещал Игорь и с хитрой усмеш­кой поглядел на Прокопыча. — Я ведь теперь знаю, где орудует один старый опытный браконьер.

— Тьфу! — сплюнул Прокопыч. — И слово-то какое-то не нашенское, не русское.

— Настоящему русскому человеку всегда была свой­ственна великая любовь к своей родине, — очень серьёзно сказал Иван Ильич. — А в это понятие любви к родине входит и любовь к её природным богатствам: земле, лесу, рекам, озёрам. И нет ничего обиднее, когда неко­торые люди, распинаясь в своей любви к родине, садятся на машины, едут в лес и уничтожают там все живое, а в озерах — рыбу. Это не любовь к родине, а...

— Предательство, — подсказал хитроумный Игорь.

— Возможно, это и слишком крепко сказано, но доля истины есть, — сказал Иван Ильич.

Сергею всё больше нравился этот человек. Его всегда привлекали цельные люди с сильным характером. Таких людей не снедают мелкие заботы о себе, их волнуют большие проблемы. Уже две недели они находятся в од­ной палате, а лично о себе Иван Ильич еще ничего не рассказал. Два или три раза его навещала маленькая худощавая женщина, очевидно жена. С ней Иван Ильич разговаривал очень тихо. И грубоватый голос его ста­новился мягким, душевным. Женщина целовала его в щёку и уходила.

Гораздо чаще к нему приходили сотрудники и сидели до тех пор, пока сестра не прогоняла их. И это было со­всем не вынужденное вежливое посещение заболевшего сослуживца, когда людям не о чем говорить, а так, сидят у постели, обмениваются пустопорожними словами и тоскливо думают, как бы поскорее уйти. Здесь же велись серьёзные разговоры о работе учреждения, о происше­ствиях на водоемах, тут же на месте решались какие-то важные дела, подписывались бумаги. И случалось, посетители забывали, что пришли к больному, и начинали громко спорить, размахивать руками, доказывая что-то. Иван Ильич тоже повышал голос, большая рука рубила воздух.

И потом, когда сотрудники уходили, он ещё долго не мог успокоиться, потирал больное колено и, глядя в по­толок, говорил:

— Это самая отвратительная черта у человека — уйти от любой ответственности. Ничего самому не решать. На рыбзаводе в отсеках несколько миллионов мальков пеляди. Привезли её черт знает откуда. Подкормки под­ходящей нет, ухода тоже никакого. Нужно немедлен­но мальков запускать в водоём, а они тянут волынку! Сами не могут решить, в какое озеро запускать, хотя об этот разговор ведется еще с зимы. Ну, разве можно так?

— Безобразие, — охотно соглашался Игорь.

— Ты чего это? — удивленно косился на него Вологжанин.

— Нельзя, говорю, мальков мучить, — невинным го­лосом пояснял Игорь.

— Приходи ко мне после школы, — успокаиваясь, го­ворил Иван Ильич. — Я из тебя сделаю настоящего ин­спектора. Это сейчас самая романтическая профессия. Тут тебе и опасность на каждом шагу, и стрельба из ру­жей, и погоня за браконьерами на быстроходном ка­тере.

— Мне это подходит, — улыбался Игорь.

— Может, и мне переквалифицироваться в рыбин­спектора?— с улыбкой сказал Сергей. — С удоволь­ствием бы пожил в избе на берегу красивого озера.

— Ты что же, думаешь, это курорт?

— Возьмёте или нет? — допытывался Сергей. — Бра­коньеров я тоже не люблю.

— Если ты бандитов не испугался, то, я думаю, и пе­ред браконьерами не спасуешь, — сказал Вологжанин. — У меня есть одно вакантное место. Райский уголок: кру­гом сосновые леса и два озера — Малый Иван и Большой Иван. И дом инспектора на самом берегу. Чуть выше, на бугре, хутор из пяти дворов. Участок порядочный, что-то около двадцати охраняемых водоемов.

— А где же бывший инспектор? — поинтересовался Игорь.

— Под суд отдали, — сказал Вологжанин. — Был в сговоре с браконьерами и брал от них взятки.

— Романтическая профессия, — думая о своём, ска­зал Сергей. — Наедине с природой. Ты и природа.

— Природы там хватает, — улыбнулся Иван Ильич. — Но и работы по самое горло. Конечно, если инспектор настоящий, а не проходимец какой-нибудь.

— А вы таких в шею, — посоветовал Игорь.

— Я считаю, на природе должен работать человек с чистой душой, — подал голос Прокопыч.

Сергей хорошо знал эти места, не раз рыбачил на Малом и Большом Иванах. Знает и этот дом инспектора, и хутор на бугре. Там, действительно, сосновый бор кру­гом. Ели и сосны огромные, а в лесу полно белых грибов. Как раз напротив избушки инспектора большой, зарос­ший орешником остров. Летом туда на лодках привозят хуторских телят, и они живут до осени сами по себе. По­мнится, как-то Сергей заночевал там с приятелями-рыбаками, а котёл с недоеденной ухой оставили у костра. Ночью пришли телята и слопали всю уху. И не только уху — буханку хлеба. Пёстрые такие симпатичные телята с белыми звёздами на лбу.

После этого разговора Сергей долго не мог заснуть. Здесь, в больнице, как нигде хорошо думается. Четыре зеленоватые стены и ровный белый потолок. Ничто тебя от мыслей не отвлекает. Как-то мало он до сих пор заду­мывался о смысле жизни. Все устраивалось само по себе. Работал, учился, женился. То есть делал все то, что и другие. И совсем не торопил события, не изменял их, — как жизнь складывалась, так и ладно. А в последнее время, как стал работать над романом, вообще ни на что больше не обращал внимания. Работа была глав­ным, а все остальное — второстепенным.

Может быть, когда он впервые почувствовал, что в семье неладно, нужно было что-то сделать, предпри­нять? Он ничего не стал делать, даже закрыл глаза на явную измену жены. Зачем себя обманывать? То, что Лиля ему изменяет, он почувствовал сразу и не нашел в себе мужества порвать с ней. Он оставил всё так, как есть. В какой-то мере это было даже удобно: никаких трагедий, перемен. Жизнь течет себе, как река, не выходя из берегов. Возможно, он еще и продолжал любить Лилю, страшился навсегда потерять ее. И Лена совсем не торопила его порывать с семьей, а наоборот, ничего не обещала и ничего от него не требовала. И вот здесь, в больнице, он понял, что так дальше продолжаться не может: он должен прибиться к какому-то одному бере­гу. Но к какому?

С Лилей, в общем, всё было ясно: она давно отдали­лась от него, у нее своя жизнь — эти поездки в Ленин­град и Москву, — и разрыв неизбежен. С Леной всё обстояло сложнее. Сергей чувствовал, что она тоже не принадлежит ему, хотя, казалось бы, у них всё прекрас­но. И будет ли когда-нибудь принадлежать, он не знал.

Как бы там ни было, нужно начинать жить по-новому. А если так, то нужно разом рвать всё, за что раньше по инерции бессознательно цеплялся. Рвать решительно и бесповоротно. И все-таки он не ожидал, что это произой­дет гораздо скорее, чем он думал.

Однажды, сидя в своем «колоколе», Сергей отложил в сторону ручку и задумался. Только что прошел дождь, и на стекле еще не просохли извилистые дорожки, ещё мчались над больничным парком лёгкие облака, а ветер с шумом налетал на зазеленевшие деревья, но уже в гро­зовом небе то тут, то там раскрывались голубые оконца и оттуда ударяли в глаза ослепительные лучи.

Задумался Сергей не просто так. Здесь, в больнице, он вдруг охладел к своему недописанному роману. То ли от тяжелейшего физического потрясения, то ли оттого, что он смутно чувствовал, что в жизни его что-то переме­нилось, он вдруг понял, что работа над романом — это бегство от самого себя. В его жизни сейчас происходили более значительные по своему драматизму события, чем те, которые он описывал в романе. Да, он работал, но это уже было не творчество, а инерция. Снова и снова перечитывал написанное и все более разочаровывался: какая-то неинтересная, придуманная жизнь. Не люди, а схемы! Как он мог написать такое? Вспомнились ве­чера, когда он радовался написанным страницам, а те­перь ему было стыдно.

И вот сегодня, когда прозрачный летний дождь про­мчался над городом, протрезвонив по крышам, как на ксилофоне, и смыл с деревьев пыль, Сергей понял, что не будет продолжать роман. Если то, что он написал, можно было назвать романом. Романом без названия. Он когда-нибудь напишет другой роман. С названием. И не будет вымучивать из себя героев. Если он после удара ножом выкарабкался, выжил, то герои его романа не перенесли этого потрясения и погибли для него. Чем крепче он чувствовал себя, тем больше худели, бледнели его герои. Становились дистрофиками. И самое удиви­тельное: Сергею не хотелось их лечить, делать им перели­вание крови, пичкать витаминами. Ему хотелось поскорее их похоронить. И на могиле, вернее на романе, поставить крест.

Он не похоронил своих героев. Поступил с ними еще более жестоко: предал кремации. Здесь же, в бывшем процедурном кабинете, нашел вытяжной шкаф с дымо­ходом, немного напоминающий коптильню для рыбы. Сергей попросил у куривших на лестничной площадке больных спички, вернувшись, закрыл дверь и в вытяжном шкафу одну за другой сжег все двести шестьдесят стра­ниц своей рукописи.

Он слышал, что в дверь стучат. Однако открыл, когда догорал последний лист. На пороге возникла рассержен­ная Альбина. Морща нос, она втягивала в себя пахну­щий гарью воздух.

— Ты что тут пожар устроил?! — накинулась она на него. — Больные пришли и сказали, что в коридоре пах­нет дымом.

Она вертела круглой головой в белой ша­почке.

— Что ты тут жег?

— Почтим память безвременно погибших минутой молчания, — без улыбки сказал Сергей и выпрямился, руки по швам, как это всегда делают в подобных слу­чаях.

Но Альбина была слишком рассержена, чтобы дока­пываться до истины и понять его. Поджав губы и блестя на него очками, жестяным голосом потребовала:

— Ключ, — и руку протянула.

Сергей отдал ей ключ. Больные с любопытством по очереди заглядывали в кладовую, но, обнаружив, что ни­какого пожара нет, уходили.

— Больше не получишь, — отрезала Альбина, отсту­пая с дороги, чтобы он смог пройти к двери.

— Все в порядке, Альбина, — сказал он. — Да не хмурься ты, чудачка, тебе это не идет. — И, невесело улыбнувшись, вышел из комнаты.

Они бродили с Наташей по больничному парку, слу­шая голоса птиц. Днём в парке трезвонили синицы, во­робьи, мухоловки. Из ближнего соснового бора наведы­вались трясогузки. Степенно разгуливали по узким до­рожкам и, весело поблескивая чёрными точечками глаз, наперебой пускали нежные трели.

Солнце с трудом пробивалось сквозь молодую листву. В траве потрескивали кузнечики. А солнечные полянки меж деревьями были такими яркими и свежими, что хо­телось броситься на траву, перевернуться на спину и смотреть до одури в знойное фиолетовое небо.

Несмотря на хорошую погоду, на душе у Сергея было тревожно: сжёг рукопись, а теперь вот терзался, пра­вильно ли сделал. Ведь в конце концов он все-таки жур­налист и отлично знает, что заготовки всегда рано или поздно могут пригодиться, — можно было потом снова вернуться к роману, что-то использовать из написанно­го. А с другой стороны, он теперь освободился от него навсегда. К чёрту роман! У него есть повесть, которую нужно переделывать.

Разговора с Наташей тоже не получалось. Да и не только потому, что у него такое настроение: в последнее время он вообще не мог с ней разговаривать. Какая-то резкая стала, отчужденная. Вот идет рядом, ростом не­много ниже его, длинные светлые волосы спускаются на спину. Профиль острый, ресницы длинные, тонкий краси­вый нос. Интересная девчонка, ничего не скажешь. При­несла коробку с продуктами: компот, печенье, два огром­ных апельсина — где она в это время их раздобыла?

Сергей не очень удивился, увидев её. К нему многие приходили из редакции. Даже Валя Молчанова. Вот при­шла и Наташа.

— Профсоюз командировал? — встретив её в вести­бюле, не очень-то тактично спросил он.

— Комсомол, — без улыбки ответила Наташа. Не надо было задавать ей этот дурацкий вопрос, тогда не ходили бы молча по аллеям.

— Какие новости в редакции? — наконец нарушил за­тянувшееся молчание Сергей. Спросил просто так, пото­му что прекрасно был осведомлен о редакционных делах от других сотрудников.

Девушка вскинула голову и сбоку взглянула на него. Тёмная бровь изогнулась, ясный глаз показался Сергею совсем светлым. По губам проскользнула улыбка.

— Ты мне сегодня какие-то странные вопросы зада­ешь, — сказала она.

Сергей молча проглотил заслуженную пилюлю и даже немного повеселел. Наташа всегда была прямой, откро­венной девчонкой.

— Ну, а что у тебя нового? — спросил он. — Написа­ла что-нибудь?

— Написала большой очерк об официантке.

— А редактор зарезал? Пиши, говорит, лучше об аг­рономе?

— Я его в печке сожгла, — сказала Наташа.

— Что? В печке? — удивился Сергей. — Когда?

— Вчера.

— И я вчера... — вырвалось у него. И, видя повер­нутое к нему участливое лицо девушки и внимательные прозрачные с зелёным ободком глаза, докончил: — Сжёг свою рукопись.

— У меня был плохой очерк! — излишке горячо вос­кликнула она. — Никудышный!

— А у меня — роман.

— Ой, ну и дурак же ты, Сергей! — расстроилась де­вушка. — У тебя не может быть роман плохим. Ты очень хорошо пишешь.

— Не уверен, — сказал он, уже жалея, что завёл этот разговор.

— Дал бы мне почитать.

— Что теперь об этом говорить.

— Никому не скажу, а тебе скажу, — доверительно сообщила Наташа. — Я не буду больше подавать доку­менты на факультет журналистики. Подам в наш педаго­гический. На филфак. Журналистика — это не для меня. Это я вчера поняла. Пять раз переписывала очерк, а он лучше не стал. Я взяла и сожгла его. Или хорошо писать, или — никак!

— Это верно, — думая о своем, сказал Сергей.

— Буду учительницей.

— Значит, из газеты уйдешь? — рассеянно спросил он.

— Я — на вечерний. Мне ведь без работы никак. У мамы совсем маленькая пенсия, а на стипендию разве проживешь? И потом, я уже привыкла к редакции. Я ведь не литсотрудник, а учётчик писем. С меня очерки и газетные статьи не требуют.

— Ты права, Наташка, надо делать очень хорошо или к чёрту... сжечь!

— Теперь жалеешь? — спросила она, на лету схватив его мысль.

— Год работы, — Он вдруг взглянул на нее и рас­смеялся: — В один и тот же день ты сожгла очерк, а я — рукопись и... Странное совпадение, не правда ли?

— А что «и»? — не дала она сбить себя с толку.

— Ну вот, ты решила выбрать другую профессию.

— А что ты?

— Я? — уклонился Сергей. — Я профессию не собираюсь менять. У меня другое.

— Что другое? — светлые глаза пытливо смотрят на него. Он и не заметил, что они остановились на аллее и стоят друг против друга.

— Не лезь ты мне в душу, Наташка! — взмолился он, но видя, как сразу заволокло синью её до этого прозрач­ные глаза, прибавил: — Короче говоря, в моей жизни тоже назревают большие перемены. А какие, я пока и сам толком не знаю.

Только что они, скучая, ходили по парку, совсем да­лёкие друг от друга, и вот всего за каких-то несколько минут стали с полуслова понимать один другого, а этого как раз так недоставало Сергею в последнее время. Он уже хотел присесть с ней на свободную скамейку и, как говорится, излить душу, и, может быть, разобраться в самом себе, — ведь так бывает: начинаешь рассказы­вать о наболевшем человеку, который тебя затронул чем-то, и сам вдруг отчетливо видишь все то, что было неясным и туманным, — но этому не суждено было слу­читься.

— Наверное, сейчас ты многое узнаешь, — с несвой­ственной её возрасту проницательностью произнесла На­таша. И голос у неё неуловимо изменился: в нем появи­лись жёсткие нотки.

Сергей удивленно поднял голову и, проследив за взглядом девушки, увидел приближающуюся к ним по тропинке Лилю.

— Я, пожалуй, пойду, — всё тем же голосом с метал­лическими нотками сказала Наташа. — Выздоравливай, Сергей!

Повернулась и пошла навстречу Лиле. И было видно, что вся она натянулась, как струна: тронь — зазвенит.

Сергей думал, они разминутся, даже не взглянув друг на друга. С того случая в библиотеке, когда Наташа под­дела Лилю, та с ней не разговаривала. Лиля умела долго помнить зло. И поэтому он был удивлен, что жена оста­новилась и с улыбкой перекинулась несколькими словами с девушкой. Слов не было слышно. Наташа пошла к вы­ходу, а Лиля — навстречу ему. Последнее время она ред­ко навещала его. Тёмно-каштановые волосы красиво уло­жены на голове и подвязаны чёрной лентой. На ногах белые босоножки, в руках белая сумочка.

Сергей улыбнулся и помахал рукой. Сначала он по­думал, что жена его не заметила, потому что на ее лице ничто не изменилось, все то же холодное, несколько вы­сокомерное выражение. Смотрит на него и будто не ви­дит. Когда она заговорила, Сергею стало стыдно за свою жизнерадостную улыбку. Подойдя к нему вплотную все с тем же каменным выражением на лице, Лиля, даже не поздоровавшись, сухо сказала:

— Нам необходимо с тобой поговорить. И очень серьезно.

Он сразу всё понял. Она могла бы и не продолжать.

— Ты был очень слаб, и я всё время откладывала этот неприятный разговор.

— Я уже здоров, так что можешь не стесняться, — усмехнулся Сергей.

Они уселись на скамью под толстой корявой березой. Откуда-то вынырнула трясогузка и опустилась на тро­пинку неподалеку от них. Поминутно кланяясь, сирене­вая с белым и чёрным птичка направо и налево, вверх и вниз без устали крутила длинным хвостом. При этом она ухитрялась ещё переливчато верещать. На её зов прилетели еще две трясогузки, и птицы, будто исполняя какой-то ритуальный танец, заходили по кругу друг за другом. Сергей засмотрелся на них и не расслышал, что произнесла жена. Впрочем, переспрашивать не стал.

А Лиля говорила:

— Так больше жить нельзя. Я для тебя пустое ме­сто. Сына ты почти не видишь.

«Как будто я в этом виноват! — с горечью подумал Сергей. — Ты и твои родители всё сделали, чтобы ото­брать у меня сына.»

— И потом, у тебя есть женщина. Экстравагантная амазонка!

— Амазонка? — удивился Сергей.

— Ну, та самая, что к тебе в больницу на мотоцикле приезжает, — сказала Лиля. — Мы с ней даже один раз встретились.

— Это ты придумала: амазонка? — спросил Сергей.

— И давно ты с ней встречаешься?

— Это уже не имеет значения, — устало сказал Сер­гей. Ему вдруг стало смертельно скучно. — Давай ближе к делу. Что ты хочешь?

— Развода, мой дорогой, — сказала Лиля. — Только развода.

Он сбоку взглянул на неё и поразился, как она сей­час похожа на своего отца: такой же хищный профиль, впадина на виске, грубая линия носа, расширившийся глаз. Николай Борисович зачесывал волосы так, чтобы не видна была солидная розовая плешь. Кроме того, он раз в неделю красил волосы, ликвидируя седину. Упаси бог, если кто-нибудь из домочадцев скажет, что он сего­дня плохо выглядит! Сразу помрачнеет и замолчит.

Поэтому всё в доме на дню несколько раз говорили ему, какой у него здоровый цвет лица, как ему идет новая крепдешиновая рубашка — Земельский шил себе на за­каз только крепдешиновые рубашки.

Впервые такое разительное сходство дочери с отцом позабавило Сергея, и он снова стал прислушиваться к ее словам.

— Папа уже договорился насчет обмена жилпло­щади. Не будем ведь мы с тобой делить эту несчастную квартиру? Всё-таки нас двое: я и сын.

— Ради бога, — успокоил ее Сергей.

— Первое время поживешь у матери, а потом тебе да­дут комнату, — деловито продолжала Лиля. — А может быть, у твоей амазонки есть жилплощадь? Переедешь к ней.

— Я тронут такой заботой.

— Когда ты выходишь из больницы?

— На той неделе.

— Я твои вещи сложила в чемодан. Ну, в тот корич­невый, с испорченным замком. Мебель, я думаю, ты тоже не будешь делить?

— Бери всё, — сказал Сергей.

— Даже машину? — сбоку взглянула на него Лиля.

— И машину, — сказал Сергей.

— Как с тобой все легко, — заметила Лиля. — Езди сам. У папы есть «Москвич».

— Ты что, выходишь замуж за папу?

— Вот все говорят, ты умный, умный. А что ты сде­лал в своей жизни умного? Чего ты добился? Не смог даже в Москву перебраться.

— Да, тут я маху дал, — улыбнулся Сергей.

— Пишешь, пишешь, а кому это надо? Повесть ва­ляется в письменном столе, а роман...

— Романа нет, — сказал Сергей. — Роман тю-тю. Но Лиля пропустила это мимо ушей. Её не волновали дела мужа. Уже давно не волновали. Ей нужно было вы­сказать ему всё то, что пришло в голову по дороге сюда. Лиля старалась не смотреть на него, чтобы не рассла­биться, не утратить уверенности в своей правоте. И хотя у неё на языке вертелся вопрос: «Зачем сюда приходила эта девчонка из отдела писем?» — она его не задала. Действительно, какое все это имеет значение. Мало ли кто теперь к нему ходит? Главное то, что она пришла сюда последний раз.

Лиле хотелось быть жёсткой, непреклонной, но где-то в глубине души поселилось сомнение: правильно ли она поступает, вот так разом сжигая все мосты за собой? Любит ли она еще этого человека? Тысячу раз, пока он лежал в палате, она говорила себе: «Нет!» Тогда почему же боится посмотреть ему в глаза?

— А вот у мужа Рики Семёновны в этом году в Мо­скве выходит книга.

— Я рад за него.

— Неудачник ты, Серёженька,— сказала Лиля. — Прав был мой отец.

— Не надо о нём, — попросил Сергей. — Что ты ещё хочешь сказать мне?

— За месяц, что ты лежал в больнице, не прошел ни один твой очерк, — продолжала Лиля. — И надо тебе было ссориться с Лобановым? Умный человек так бы не поступил.

— Значит, я дурак, — сказал Сергей.

Лиля всё же подняла глаза и посмотрела на него. Подбритые брови её полезли вверх.

— Ты сильно изменился.

— Это верно, — сказал он.

Что-то в лице её дрогнуло. Глаза вроде бы стали по­мягче, а до этого были злые, беспощадные.

— Ты любишь её? — тихо спросила она, чертя проб­ковым каблуком красноватый песок.

— Люблю!

— А я и не догадывалась!

— Ты никогда бы и не догадалась, — сказал Сер­гей. — Очень уж высокого мнения о себе. И ревности в тебе нет — лишь уязвленное самолюбие. Ты слишком любишь себя, чтобы ревновать к другим. Извини, что я раньше не рассказал тебе об этом. Честное слово, хотел, а потом вот это несчастье. Я должен был тебе рас­сказать.

— Я догадывалась, — одними губами улыбнулась Лиля. Она поняла, что в сердце её нет жалости к этому человеку. Да таких, как он, и не жалеют. Такие сами жалеют.

— А чего эта дурочка к тебе шляется? — спросила она.

— Наташка-то? — ответил он. — Она совсем не ду­рочка.

— Амазонка, Наташка... Сколько у тебя их?

— При чем тут Наташка? — в нём поднималось раз­дражение. — Кстати, что ты ей сказала?

— Я сказала, что с удовольствием тебя уступаю ей.

— Зря ты это, — устало проговорил он. — Девчонку-то уж могла бы и не трогать.

— Да, ты же влюблен по уши в другую. В ама­зонку.

— А как ты? — спросил Сергей. Ему не нравилось, что она Лену называет амазонкой.

— Он любит меня. И уже давно.

— С тех самых пор, как побывал у нас в гостях с Галиными?

— Он действительно любит меня, — повторила она. — И я — его.

— А вот это ты, девочка, врёшь! — рассмеялся Сер­гей. — Ты не любишь. Ты никого не любишь, кроме себя. Такой уж ты уродилась.

— Думай, что хочешь. Теперь мне понятно, из-за кого ты валяешься здесь второй месяц. Всё из-за нее, ама­зонки, — Лиля отвела глаза в сторону. — Я была в ми­лиции и с ней там встретилась. Она пришла за своими лакированными туфельками.

— Не стыдно? — перебил Сергей. — Зачем ты мне не­сешь всю эту чепуху?

— Подумаешь, нашелся благородный рыцарь. Ки­нулся какую-то сучку спасать! А она и спасибо не ска­зала. Ну разве ты умный человек? Ради чего ты жиз­нью рисковал? Ну ладно бы твоя знакомая, а ты ведь утверждаешь, что и в глаза-то её не видел. Зачем же тогда полез в эту свалку?

— Тебе этого не понять, — ответил он. — Извини, я устал.

— Да что с тобой говорить. Всё равно теперь всё кончено!

— Вот именно, — сказал Сергей.

Лиля резко поднялась, раскрыла сумочку и достала бумаги.

— Подпиши справку для жилконторы. Пока ты про­писан, я не имею права обменять жилплощадь.

Сергей, не читая, подписал.

— Это заявление о разводе, — протянула она два скрепленных листка.

Сергей прочитал и, улыбнувшись, возвратил.

— Это лучшее, что ты за все время написала, — ска­зал он.

— Ты напишешь заявление, когда выйдешь отсюда?

— Зачем тянуть? У тебя есть ручка и бумага?

Лиля достала из сумки несколько чистых листов и ручку.

— Я знал, что ты обо всем подумала, — сказал он, пристраиваясь на скамейке.

Писать было неудобно, и Лиля предложила свою плоскую сумку. Через несколько минут все было готово. Она внимательно перечитала заявление, хотела что-то сказать, но промолчала и убрала бумаги в сумку.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она. — Рад?

— Честно говоря, ещё не знаю, рад я или нет, — ска­зал он. — Я думаю о другом: до чего удивительна жизнь! Как мы с тобой вступили в брак на скамейке, так и разо­шлись на ней.

Лиля поднялась, поправила платье, достав из сумочки зеркало, посмотрела в него, провела помадой по губам. Лицо у нее при этом было невозмутимое.

— А если и он ему не понравится? — спросил Сер­гей.

— Кто? — непонимающе взглянула на него Лиля, уби­рая зеркальце и помаду.

— Я говорю, что будет, если твой новый возлюблен­ный не понравится дорогому папочке?

— Понравится, — сказала Лиля.

— Я совсем забыл, у него ведь слабость к воен­ным.

— Прощай, Серёжа, — сказала она.

— Подожди. Я все ждал, когда ты заговоришь о сы­не.

— А что о нём говорить? Он живет у родителей. И бу­дет пока жить у них. При разводе тебе определят али­менты. Вот и всё.

— Надеюсь, я смогу с сыном видеться? А когда все образуется, может быть, ты мне его отдашь?

— Я и не подозревала, что ты такой любвеобильный отец, — ядовито заметила она.

— Какой уж есть, но сын мне очень дорог.

— Раньше надо было думать... — сварливо начала было Лиля, но он перебил:

— Ты не ответила на мой вопрос.

— О чём ты говоришь? — взглянула на него Лиля. — Какая мать отдаст своего ребенка? У нас и закона такого нет, чтобы ребенок оставался у отца.

— Честное слово, ему будет лучше со мной!

— Я не уверена, — отрезала Лиля. — И прекратим этот бесполезный разговор. Сын будет со мной. Ты ведь сам не станешь его воспитывать? Наверняка свалишь на шею своей матери, а у нее и так двое. И потом, я не хочу, чтобы мой сын жил в нищете.

— А я не хочу, чтобы он вырос таким же паразитом, как твой...

— Не смей так говорить о моем отце! — крикнула Лиля. Щёки её стали красными, глаза расширились.

— К этому мы ещё вернемся, — отступил Сергей.

Не хватало ещё скандалить, с женой здесь, под окна­ми больничного корпуса! Уже и так на них поглядывают из открытых окон.

— Я не запрещаю тебе встречаться с сыном, — не­сколько остыв, сказала Лиля. Она получила всё бумаги, неприятный разговор позади, и ей хотелось поскорее уйти. Она уже отошла на несколько шагов, когда Сер­гей — он остался сидеть на скамейке — окликнул её:

— Зайди, пожалуйста, к нашим, скажи Генке, пусть заберет мой чемодан и рукописи. Мне не хотелось бы возвращаться в твою квартиру.

Все так же тихо шумели деревья в парке, пописки­вали трясогузки на красной тропинке, величаво плыли над головой тяжёлые облака. Мимо, шаркая растоптан­ными шлепанцами, проходили больные в серых халатах. Две санитарки стороной провезли на узкой тележке с блестящими колесами человеческую фигуру, закрытую белой с ржавыми пятнами простыней. Чугунная неподвижность этой вытянувшейся на узком ложе фигуры со­всем не вязалась с оживлёнными лицами санитарок, сол­нечным днём, шумящими деревьями, птичьим гомоном. Да и белый приветливый домик на отшибе, окружённый тополями, колючим шиповником, с разбитой перед вхо­дом клумбой, куда направлялась тележка, совсем не вя­зался с мрачным названием «морг». Тележка выкатилась на ярко освещенную потрескавшуюся цементную дорож­ку, и от никелированных спиц во все стороны брызнули ослепительные солнечные зайчики.

«Вот и всё, — подумал Сергей. — Конец. Оказывается, всё так просто, будто и не жили столько лет. Если так легко близким людям расстаться, то к чему все эти бы­лые сомнения? К чему бессонные ночи, копание в себе, воспоминания? Пришла и единым ударом перерубила весь этот сложно заплетённый узел! Продумала всё до мелочей. Даже бумагу и ручку захватила. Пока я, слюнтяй этакий, раздумывал, как лучше поступить, как не задеть чувствительные струны её души, она уже всё сделала. Даже насчет обмена квартиры договорилась и юриста нашла для того, чтобы побыстрее развели. Чувствуется рука ее папаши. У этого человека железная хватка!»

Услышав скрип гравия, Сергей поднял голову и уви­дел Вологжанина. Иван Ильич сел рядом, достал из кар­мана папиросы, спички и закурил. Сизая струйка подня­лась вверх и затерялась в листве березы.

— Красивая у тебя жена, — сказал он. — Королева. С утра пораньше прибежала. Видать, любит?

— Что? — спросил Сергей.

— Видная у тебя жена, говорю, — Иван Ильич вни­мательно посмотрел на Сергея. — Ты что, не рад, что и пришла?

— Рад, — помолчав, ответил Сергей.

— Хорошая жена — это великое дело,— сказал Вологжанин. — Сам посуди, если жена дрянь, то сколько времени, энергии тратишь попусту на скандалы, выясне­ния, уговоры. А если умница, друг, то такая женщина сама тебе будет помощником в любом деле.

— А у вас жена друг? — спросил Сергей.

— Дай бог каждому такую жену, — негромко, с ка­кой-то сдержанной нежностью сказал Иван Ильич. — Ес­ли бы не Люба... Эх, да что говорить! Один бог знает, что бы со мной было.

— Вам повезло, — сказал Сергей.

— А что, твоя жена...

— У меня нет больше жены, — сказал Сергей.

9

Опустив голову, Наташа вышла из боль­ничных ворот на улицу. Встреча с Лилей поселила в её душе смятение, тревогу. Сергей такой беспомощный в больничном халате, и эта красивая, цветущая женщина шла на него, как танк. И лицо её не предвещало ничего хорошего для Сергея. Наташа не любила Лилю. Она ей не понравилась еще тогда, когда впервые увидела моло­дую жену Сергея на фотографии. Сейчас смешно вспо­мнить, а тогда, девчонкой, Наташа плевала на эту фото­графию, а потом булавкой выколола глаза.

— Наташка! Ты куда? — услышала она голос подруги. И остановилась: так расстроилась, даже про Варьку забыла, которая дожидалась её у ограды.

— Не пустили? — спросила Варька Мальчишкина, догнав её.

— Куда пойдем? — взглянула на неё Наташа.

— На пляж. Загорать, купаться, — оживилась подру­га. — Я все свои учебники под стол зашвырнула. От этой зубрежки можно с ума сойти! Ночью мне снятся ве­ликие князья Владимир, Ярослав, Игорь. Один раз при­снился Чингисхан, а этой ночью — псы-рыцари. Страш­ные такие, в панцирях и железных горшках с рогами на головах.

— А мне снится он, — невесело улыбнулась Ната­ша. — Если бы он умер, я бы, наверное, утопилась.

— «Парней так много холостых, а я люблю женато­го...» — пропела Варька. — Я бы никогда из-за мужчины так не переживала.

— Ты никогда не любила, — сказала Наташа.

— Сто раз, — беспечно ответила Варька. — Я только и делаю что влюбляюсь!

— Не в того, в кого надо, — заметила Наташа.

— Лучше как ты? — рассмеялась Варька. — Любит, а он и не знает. И ещё женатый!

— Глупая ты, Варька, — глядя на подругу, улыбну­лась Наташа. — Мне кажется, я тебя на сто лет старше.

— А на сколько он тебя? — не осталась в долгу Варь­ка. — На пятьдесят?

— На десять.

— Ну, это еще терпимо. Мужчина в самом соку, — Помолчи, Варь! — косо глянула на неё Наташа. Было жарко и душно. Недавно отцвёл тополь, и к расплавленному асфальту прилипли сиреневые комочки пуха. В домах были распахнуты окна. Цветы на подокон­никах казались сделанными из жести и покрашенными.

Мужчины с интересом оглядывались на двух мило­видных девушек. Варя немного ниже Наташи и полнее. Волосы у нее каштановые и коротко подстрижены.

На пляже девушки сбросили лёгкие ситцевые платья и в купальниках наперегонки побежали в воду. На мел­ководье барахтались малыши.

Подплыв к большому плоскому камню, Наташа взо­бралась на него и легла. Солнце проникало даже сквозь плотно закрытые веки. Горячее золотистое сияние. Река стремительно обтекала скользкий камень, неизвестно кем и когда заброшенный на самую середину, где особенно сильное течение. Уже много веков вода боролась с ог­ромным камнем. Обкатала, закруглила его красноватые бока, облепила основание мхом и водорослями.

Наташа вздрогнула, когда Варька коснулась её ру­кой, и открыла глаза. Мокрые волосы облепили Варькино лицо, карие глаза весело блестели.

— Какая я дура, — говорила она, устраиваясь рядом с подругой. — Такая красота на речке, а я сижу в душной комнате, зажав уши ладонями, и читаю про псов-рыца­рей, которые мне потом по ночам снятся. Когда это кончится, Наташка?

— Сколько ты уже сдала экзаменов?

— Три. Осталась история. Если я не получу пятер­ку.

— Получишь, — сказала Наташа.

— Я вчера Мишу видела, — помолчав, сообщила Варька. — Он к тебе не заходил?

— Мишу? — переспросила Наташа, не открывая глаз.

— Симпатичный такой, в беленькой рубашке с гал­стуком.

— На такой жаре галстук?

— Ты год его не видела... — начала было Варька, но подруга перебила:

— И видеть не хочу.

— Из-за Волкова? — удивилась подруга. — Что ты в нем нашла? Обыкновенный мужчина. Правда, я с ним незнакома.

— Обыкновенный! — возмутилась Наташа. Открыла глаза и зажмурилась: солнце ударило в самые зрачки. — Он лучше всех, кого я знаю. Добрый, умный, честный. Любому в глаза правду скажет.

— Наташка, — зловещим шепотом произнесла Варь­ка, — ты всерьез влюбилась! Никогда ещё ни о ком ты так вдохновенно не говорила.

— А какие у него глаза! Волосы тёмные, а глаза свет­лые. Такие глаза могут быть у человека, который никогда не лжет, — Наташа обхватила руками колени, устре­мив задумчивый взгляд вдаль. — Мне всё в нём нравится.

— Мой брат рассказывал, что твой любимый журна­лист обставил его на мотоциклетных гонках и занял вто­рое место.

— Первое, — уточнила Наташа. — Он быстрее всех ездит на мотоцикле.

— Красивая у него жена? — спросила Варя.

— Красивая... — не сразу ответила Наташа. — На­верное, он её любит.

— А как он к тебе относится?

— Никак.

— Ты у нас в классе была самая умная. Неужели не понравилась?

— По-моему, ему сейчас никто не нужен. У него ка­кие-то странные глаза: смотрит на тебя и будто не ви­дит. А когда глаза стали нормальные, пришла эта... его жена.

— Ты говорила, что ненавидишь его,— вспомнила Варя. — Что больше видеть его не хочешь, что он равно­душный чурбан! Погоди, как ты еще его называла?

— Когда это было! — улыбнулась Наташа.

— Нет, я уж если и влюблюсь, то в своего ровесника. Зачем мне умный муж? Я сама хочу им командовать.

— Влюбись в Мишу! — сказала Наташа.— Хороший парень и будет тебя во всем слушаться.

— Это идея!— засмеялась Варя. — И ты не будешь ревновать?

— Я вообще не знаю, что это такое, — сказала Ната­ша. — Не ревную же я его к жене!

— Я о Мише, — напомнила Варя.

— Может быть, это плохо, что я не ревную? — задум­чиво посмотрела на неё Наташа.

— Можно проверить: познакомь меня с Сергеем — я ведь его только издали видела. И то на мотоцикле. Я его соблазню, вот и посмотрим, будешь ты ревновать или нет.

— Его не так-то просто соблазнить, — усмехнулась Наташа.

— Я постараюсь.

— Ради бога, — сказала Наташа. — Пойдем завтра в больницу, и я тебя познакомлю с ним.

— Значит, не любишь, — рассмеялась Варька. — Ина­че бы глаза мне выцарапала, — Она испытующе посмотрела на подругу: — Наташ, а если бы он... Ну, если бы оказались с ним вдвоем... Ты уступила бы ему?

— Ты знаешь, Варька, я хотела бы этого, — призна­лась Наташа.

— Ой, Наташка! — округлила глаза подружка.— Тебе надо замуж выходить, и немедленно!

— Поплывем по течению до моста? — предложила Наташа.

— Кто быстрее доплывет, тот...

Наташа стремительно выпрямилась и, не дослушав подругу, нырнула вниз головой с камня, спугнув стайку мальков.

— ...тот угощает мороженым! — засмеялась Варька и тоже бухнулась в воду.

Наташа знала, что он идет сзади. Когда она пере­секла площадь, он вышел из кафе и пошел за ней. На­строение упало: сейчас опять начнется этот нудный и бес­полезный разговор. Свернуть в переулок и дворами выйти к драмтеатру?

Он свернул вслед за ней и нагнал в сквере напротив театра.

— Ты уже убегаешь от меня? — сказал он, загоражи­вая ей дорогу.

Наташа взглянула ему в глаза и вздохнула: она не знала, что ответить. Всё-таки девушке труднее, чем пар­ню. Нравится ей человек или нет, она должна выслуши­вать его, терпеть, улыбаться и стараться не обидеть. А парень что? Не нравится ему девушка, он к ней и не подойдет. И даже самая влюбленная девушка вряд ли первой признается парню в своем чувстве, будет молча страдать и терзаться. А парень всегда найдет повод по­дойти и заговорить, а если разбитной, то тут же и в кино пригласит или в кафе.

Миша Тарасов три года ухаживает за ней. Еще в вось­мом классе написал записку, в которой признался в «веч­ной» любви. Тогда Наташе это было приятно — все де­вочки в классе писали и получали записки, — и она ответила Мише, что согласна с ним дружить, — так тогда назывались отношения мальчиков и девочек. Дружба за­ключалась в том, что они танцевали на редких школьных вечерах, наведывались в городской парк, где катались на «чёртовом колесе», ходили в кино, ну еще иногда забегали в кафе-мороженое и Миша угощал ее ассорти с вареньем.

Наверное, с год продолжалась эта дружба, а потом Наташе надоело. Миша не блистал ни красноречием, ни остроумием, но и не был глуп. Когда требовалась помощь по геометрии, он был незаменим. Да и вообще, он был не урод: высокий, с густыми волнистыми волосами, с румян­цем на щеках. В отличие от других ребят, никогда не уча­ствовал в драках, ни с кем не ссорился. Но такова уж, наверное, судьба хороших, положительных парней: они почему-то всегда меньше нравятся юным девушкам, чем парни, наделенные большими и малыми человеческими пороками.

Уже в девятом классе Наташа стала избегать Мишу: в то время ей понравился десятиклассник Слава Пету­хов — чемпион школы по лыжам. Миша мучительно переживал Наташино увлечение, оказавшееся весьма непро­должительным. Слава, в отличие от Миши, был весьма энергичным молодым человеком: в новогодний вечер затащил Наташу в прихожую — они праздновали Новый год у Вари Мальчишкиной — и принялся тискать и цело­вать. Ошеломленная Наташа, не привыкшая к такому обращению, даже не сопротивлялась, но тут в прихожую ввалился Слон, брат Вари, и, сграбастав чемпиона по лыжам за шиворот, выбросил на лестничную площадку. Так и пришлось ему в новогоднюю ночь шагать домой в помятом костюме и белой рубашке с галстуком.

После этого инцидента отношения Наташи и Славы прекратились. Наверное, он не мог простить ей испорчен­ный новогодний вечер, а она ему — позорный щенячий визг, когда он извивался в могучих Женькиных лапах.

И вот уже два года постоянно преследует Наташу укоризненный и печальный взгляд Миши Тарасова. Этот взгляд она ловила и в классе, и на переменах в школьном коридоре, и на экзаменах, и вот теперь, когда распроща­лась со школой, на улицах города. Миша закончил школу в числе лучших учеников и поступил на физмат в Ленин­градский университет. Его целеустремленности и усидчи­вости можно позавидовать. Он был очень расстроен, что Наташа провалила экзамен на факультет журналистики.

Миша приехал на летние каникулы. Раза два они мельком встречались, а нынче, видно, не избежать серь­езного разговора.

Он осунулся и совсем не загорел. Хотя черты лица у него правильные, в них есть какая-то унылость. То ли оттого, что внимательные голубые глаза близко посаже­ны, а прямой нос удлинен, то ли оттого, что Миша посто­янно сосредоточен и редко улыбается.

Они уселись на свежепокрашенную скамью. Сначала Миша предусмотрительно провел пальцем по лоснящим­ся зеленым рейкам и лишь потом сел. Казалось бы, со­вершенно естественное движение, но у Наташи этот жест вызвал раздражение. «Лучше бы ты, Миша, сел на невы­сохшую скамейку в своих бумажных брюках и при­лип.» — подумала она.

— Жарко, — сказал он, сосредоточенно разглядывая носки своих остроносых туфель.

Порыв ветра, всколыхнувший разомлевшую листву на деревьях, взметнул подол сарафана, открыв загорелые стройные бедра. Миша, краем глаза видевший это, дели­катно отвернулся, пока Наташа натягивала сарафан на колени.

«Вот оно что, — подумала она, — да он сухарь! Самый настоящий сухарь!» И почему-то от этой мысли ей вдруг стало сразу легче. Раньше Миша казался ей идеальным парнем, лишенным недостатков, а вот сейчас она совер­шенно неожиданно открыла один. Исчезло чувство вины, которое всегда возникало при встречах с Мишей. Он стал как-то яснее и понятнее. А скорее всего — безраз­личнее.

— Я заходил к тебе, мать сказала, ты ушла на реч­ку,— сказал он, а Наташа подумала: «До чего пустые слова!» — Пришел на речку, и там тебя нет.

— Наверное, нужно было мелом стрелки рисовать на стенах, — сказала она. — Тебе легче было бы меня найти.

— Ты всё шутишь.

— Наоборот, я серьёзна, как никогда. Ну, ты меня на­шёл, что дальше?

— С тобой сегодня трудно разговаривать, — с доса­дой сказал он.

— Нам всегда было трудно разговаривать, Миша, — ответила она. — Просто мы этого не замечали.

Миша мельком взглянул на неё и снова уставился на свои новые туфли. Лицо его было очень серьезным.

— Через две недели я уезжаю в Ленинград. Месяц будем работать в колхозе. Жаль, конечно, терять дра­гоценное время, но и колхозникам помочь надо. Не успевают они.

— Что бы бедные колхозники без вас, студентов, делали...

— Мы — настоящая армия, — продолжал Миша.— Ты знаешь, сколько в стране сотен тысяч студентов?

— Я знаю, что ты больше меня знаешь, — скрывая раздражение, сказала она и отвернулась.

От большой липы веяло сладковатым острым арома­том. Липа буйно цвела. Рядом на лиственнице юркие кле­сты уже шелушили созревшие шишки, а огромная липа еще не отцвела. Гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок, бесшумно махали крыльями белые и красные ба­бочки, ныряя в густую листву. Липовый цвет падал в ка­менную чашу фонтана и вместе с листьями и трухой скапливался по окраинам. Тенькали синицы, цвикали клесты, а на садовых тропинках копошились воробьи и голуби.

Миша, как-то весь напрягшись, взял Наташину руку и деревянным голосом произнес:

— Я тебе никогда этого не говорил, но ты и так зна­ешь: я тебя люблю. Люблю с тех самых пор, когда... — Он запнулся и замолчал. Наташа могла бы ему помочь, но не захотела. Наверное, он собирался сказать: когда он в восьмом классе написал ей эту глупую записку, а она ему ответила такой же глупой запиской, — но ведь с тех пор прошло три года и они оба стали взрослыми, поэтому стоит ли вспоминать о детских глупостях? Впро­чем, для неё теперь всё это кажется глупостью, а для Миши Тарасова наоборот.

— Я хотел тебя спросить: будешь ли ты меня ждать, пока я закончу университет?

— Я бы на твоем месте сначала спросила бы: любишь ли ты меня? Ведь можно ждать лишь того, кого любишь.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— А я тебя нет, — ответила она. — Когда-то ты мне нравился, но я тебя никогда не любила.

Он помолчал, царапая носком посыпанную красным гравием дорожку. От этого негромкого наждачного скри­па девушку передёрнуло, однако Миша, ничего не заме­тив, продолжал царапать кожаной подошвой красную до­рожку. Наташа сбоку взглянула на него: на щеке алело пятно, нос уныло смотрел вниз, подбородок выдвинулся вперёд. И снова ей подумалось, что Миша в профиль на­поминает белый поджаренный сухарь. От этой мысли ей стало смешно. Она попыталась думать о чем-либо другом, но, как это часто бывает, разыгравшееся воображение еще усерднее стало сравнивать Мишу с обиженным сухарем. Наташа закусила губу, чтобы не рассмеяться, и... громко прыснула.

Миша ошеломленно уставился на неё. Глаза у него стали круглыми и часто-часто моргали.

— Тебе смешно? — спросил он.

— Ага, — кивнула Наташа. — Ты… ты в профиль похож на белый поджаренный сухарь. Он стремительно поднялся со скамейки и почти бегом побежал прочь, но у фонтана остановился и отрывисто бросил:

— Дура!

Наташа даже не обиделась, потому что это были пер­вые слова за сегодняшний день, которые Миша произнес человеческим голосом. И сейчас он уже не был похож на сухарь — обыкновенный рассерженный мальчишка. Руки он засунул в карманы светлых брюк, и в них обо­значились его сжатые кулаки.

Наташа поднялась со скамейки и подошла к нему. Он нагнул голову, стараясь не смотреть ей в глаза. Губы его были крепко сжаты.

— Не сердись, Миша, — мягко сказала Наташа. — Ты был мне всегда хорошим другом, и я не хочу, чтобы ты уехал вот с таким настроением. Ну, хочешь, я тебя по­целую?

Он презрительно дёрнул плечом: — Поцелуй милосердия?

— Ну, что мне сделать, чтобы ты не сердился?

— У тебя кто-то есть? — не глядя на нее, спросил Миша.

— У меня нет никого, но это ничего не меняет.

— Я буду тебе писать.

— Пиши, — сказала Наташа.

Миша повернулся и зашагал по красной дорожке. У клёна остановился и бросил через плечо:

— Прощай.

— До свиданья, — сказала Наташа, не двигаясь с ме­ста.

Он ушел, так ни разу и не оглянувшись. И походка и фигура были, у него деревянными. Подошвы чиркали по гравию. Плечи сутулились, а на затылке топорщилась светлая прядь. Наташа вдруг подумала, что видит его в последний раз, и эта мысль совсем не огорчила её. Рано или поздно детские отношения мальчишек и дев­чонок обрываются. Вот так, как сегодня, или как-нибудь иначе. Грустно, но что поделаешь? Возможно, потом, ко­гда пройдут годы, она и пожалеет, что была по-девчоно­чьи жестока с человеком, который говорил, что ее любит, а может быть, и не вспомнит?

На красную тропинку откуда-то из-за кустов призем­лилась трясогузка. Повертела длинным хвостом, покло­нилась несколько раз на все четыре стороны света и гра­циозно зашагала вдоль газона. Каждый ее шаг сопро­вождался изящным движением точёной головки. На ходу пёстрая птичка что-то схватывала с земли и важно ше­ствовала дальше. Где-то совсем близко шумели машины, хлопали двери автобусов, а здесь, в сквере, гудели над липой пчёлы, летали бабочки, пели птицы. С тихим равномерным шумом падала в чашу фонтана прозрачная струя воды.

Наташа приподнялась на цыпочки и сорвала у цвету­щей липы лист. Глянцевый лист прилипал к пальцам. Почему-то его запах напомнил больничный парк, уны­лые фигуры людей в серых халатах, бледного со вспых­нувшими светлыми глазами Сергея, когда он стал было говорить о каких-то больших переменах в своей жиз­ни. Но пришла Лиля, и глаза его погасли, стали не­счастными.

Послышался скрип шагов. Два парня в белых рубаш­ках с закатанными рукавами, взглянув на неё, уселись на скамейку напротив. Один из них раскрыл небольшой чёрный ящичек и нажал клавишу: завертелись две бо­бины, и послышалась джазовая музыка. Наташа ещё не видела портативных магнитофонов: заграничная новин­ка! И музыка была модная. Какой-то твист или рок-н-ролл. Наташа в этом не разбиралась. В отличие от Вари Мальчишкиной, она редко ходила на танцы.

Один из парней, тот, что повыше, поднялся со ска­мейки и принялся сосредоточенно отплясывать на тропинке. Он высокий, стройный, и у него это здорово по­лучалось. Наверное, приезжие, местные так танцевать не умеют. Парни, улыбаясь, посматривали в её сторону. Сейчас один из них скажет какую-нибудь банальность вроде: «Девушка, вам не скучно одной?», а потом они переберутся на её скамейку и начнут состязаться в остро­умии. Наташа давно заметила, что компанией парни гораздо легче завязывают уличные знакомства, чем в оди­ночку.

Музыка, громкие голоса парней развеяли в пух и прах всю прелесть этого тенистого уголка. Умолкли птицы, куда-то улетела трясогузка, даже воробьи перекочевали на другой куст. Наташа поднялась и пошла прочь из скве­ра. Парни что-то сказали вслед, но она даже не оберну­лась.

10

Сергей сидел за письменным столом и, прижав трубку к уху, раздраженно повторял:

— Пустошка? Пустошка? Девушка, куда же опять пропала Пустошка, чтоб ей пусто было!

В комнате плавал сизый дым. Он нехотя пластами вы­ползал в открытое окно. Володя Сергеев на ходу вычиты­вал гранки и слушал Павла Ефимовича Рыбакова, рассказывающего новый анекдот. Глухой надтреснутый го­лос Рыбакова звучал будто из рассохшейся бочки. Воло­дя оглушительно хохотал, а Сергей даже не улавливал смысла. Злой и расстроенный, он с утра сидел на теле­фоне. Ему было не до анекдотов. Необходимо было вы­яснить, не устарел ли очерк о трактористе. Два фельетона пропали. Полтора месяца назад написал их Сергей, и все факты устарели. Фельетоны нужно было печатать по горячим следам. А теперь поздно: мошенника, заве­дующего комбинатом бытового обслуживания, отдали под суд. А директор средней школы, который по знакомству раздавал золотые и серебряные медали детям районных руководителей, снят с работы и уже не проживает в этом районе.

Наконец Пустошка соединила Сергея с колхозом «Заря». Слышимость была плохая, и приходилось кри­чать в трубку. Когда до Сергея дошел смысл сказанных председателем колхоза слов, он долго молчал, глядя пря­мо перед собой невидящими глазами, и, пробормотав: «Уму непостижимо. Конечно, напечатаем. В ближай­шем номере», повесил трубку.

А Павел Ефимович рассказывал очередной анекдот. Смеяться он начинал первым, а за ним Сергеев и Султа­нов, забежавший на минутку в отдел информации и за­стрявший на полчаса.

— Лиса говорит: «Ну, заяц, бери у меня самое дорогое...» Заяц схватил телевизор и деру! — булькаю­щим от сдерживаемого смеха голосом говорил Рыбаков. Сергей смотрел на хохочущих приятелей и думал: «Вот вы ржете, как кони, а в колхозе «Заря» трагически погиб хороший человек. Тракторист Федоровский, герой моего очерка. Погиб в полынье, спасая двух малолетних школьниц. Заяц схватил телевизор. Какая чепуха!»

— Чего это ты сегодня такой мрачный? — заметил Рыбаков. — Всё из-за жены переживаешь? Да я бы пры­гал до потолка от радости, если бы моя ушла.

— Ну, схватил заяц телевизор и деру, а дальше что? — спросил Сергей.

Павел Ефимович взглянул сначала на Сергея, потом на Султанова и рассмеялся.

— Не дошло? — спросил он. — Могу ещё раз повто­рить.

— Ты его и так уже пятый раз рассказываешь, — ска­зал Сергей.

— Какая тебя сегодня муха укусила? — пожал пле­чами Павел Ефимович.

— Послушайте теперь грустную историю, — сказал Сергей. — Жил на свете хороший человек. Звали его Иваном, и работал он в одном отдалённом колхозе трак­тористом. Нужно — пашет поле днём и ночью. Сломался трактор — не ждёт, когда приедут слесари, сам ремонти­рует. Все в деревне уважали Ивана. Была у него одна страсть: вырезал из березового капа разные художе­ственные поделки. И дарил их одной синеглазой девуш­ке. Только ей нравился совсем не он, а гармонист из со­седней деревни. Когда синеглазая вышла за гармониста замуж, Иван пришел на свадьбу и подарил ей великолеп­ную вазу, которую он вырезал два месяца. Весной в полынью провалились две школьницы, они напрямик через озеро возвращались домой после уроков. Услышав крик, Иван — он поблизости работал на тракторе — бро­сился в ледяную воду и вытолкнул на лёд обеих девочек, а вот самому выбраться из полыньи не хватило сил...

Сергей помолчал и угрюмо закончил:

— Я написал очерк, и он провалялся в редакции два месяца, пока я был в больнице.

— Я тут ни при чем, — сказал Михаил Султанов.— Несколько раз ставил в воскресный номер, а Лобанов снимал.

— Он и очерк Блохина зарезал, — заметил Рыбаков.

— Как остался за редактора, каждый критический материал сквозь лупу читает, — сказал Султанов.

— У Голобобова и Дадонова не было такой привыч­ки,— прибавил Павел Ефимович.

— Типичный чеховский Беликов, — сказал Султа­нов. — Как бы чего не вышло! Мне вот так осточертело с ним работать!

— Это ведь не критическая статья, а очерк, — сказал Сергей.

— Пуганая ворона и куста боится, — заметил Рыба­ков. — И потом, он на тебя ещё с тех пор зуб имеет.

Это Сергей знал. И это ему наконец надоело. Он поднялся, собрал со стола бумаги, гранки, сложил в пап­ку, аккуратно завязал белые тесёмки. И лицо у него было такое, что все примолкли, с любопытством наблюдая за ним.

— К Лобанову? — поинтересовался Рыбаков. — Пу­стое дело. Он ничего без редактора не решит.

— Зато я решил, — мрачно сказал Сергей.

В этот момент в окно влетела оса и, зловеще жужжа, облетела комнату. Рыбаков ладонью прикрыл свое длин­ное лицо, Султанов замахал руками. Но оса никого не тронула. Покружившись, она спокойно вылетела, блес­нув в солнечном столбике полосатым брюшком и про­зрачными крыльями.

— Не горячись, — сказал Володя Сергеев. — Подо­жди редактора. Через неделю вернётся.

— Поздно! — сказал Сергей, швырнул в мусорную корзину папку и вышел из кабинета.

Когда за ним захлопнулась дверь, Рыбаков покачал головой:

— Я бы на его месте не стал связываться с Лобано­вым. Этот ничего не забывает.

— Послал нам бог заместителя редактора,— вздох­нул Володя. — А мы тоже хороши: Лобанов режет мате­риалы Волкова один за другим — и никто ни слова.

— Дело в том, что Лобанова ничем не прошибешь, — сказал Султанов. — Он ортодокс и всегда прав. Почему фельетоны не напечатал? Потому что у него возникли со­мнения в правильности фактов. А проверить было неко­му. Автор лежал в больнице. То же самое и с очерком. Ему показалось, что одна фамилия переврана, а за Сер­геем и раньше такое водилось, что греха таить, фамилии он, случалось, путал. Вот и попробуй поговори с ним. Человек стоит на страже интересов газеты.

— Свою трусость громкими фразами прикрывает, — заметил Рыбаков.

— Я с ним не один раз схлестывался, — сказал Сул­танов. — А что толку? Он всё равно на своём настоит.

— Равнодушные мы люди, — сказал Володя Серге­ев. — Надо было сообща взять Лобанова в оборот. У Сергея сейчас бедственное положение: ни копейки за душой. Пришел в бухгалтерию, а в платёжной ведомости и фамилия его не значится.

— В завтрашний номер мой черед передовую пи­сать — пусть он напишет, — великодушно заявил Миша Султанов.

— Несколько раз на планёрках я говорил Лобанову, что недопустимо так долго мариновать материалы Вол­кова, — сказал расстроенный Володя Сергеев. — Он обе­щал поставить, а потом эти события за рубежом. Встре­ча руководителей на высшем уровне. Групповой полет по орбите. Материалы, отклики! Да, а сессия Верхов­ного Совета СССР? Неделями шли официальные мате­риалы.

— Убийство Кеннеди, — напомнил Рыбаков.

— И все равно можно было найти место, — сказал Сергеев. — Лобанов не хотел ставить. Вот главная при­чина. А мы не требовали, не возмущались.

В комнату влетела Машенька. В одной руке пачка гранок, в другой газетная полоса.

— Сергей... — взволнованно начала она и запну­лась. — Волков душит Лобанова!

Мужчины переглянулись. Володя Сергеев медленно стал подниматься из-за стола. Глаза его за стёклами оч­ков растерянно моргали.

— С чего ты взяла? — уставился на Машеньку Сул­танов.

— Я хотела войти, полосу отдать на подпись. Смо­трю, Сергей держит его за воротник, а у Лобанова глаза выпучены, и весь красный.

— Значит, живой, — сказал Павел Ефимович.

— Но ведь это...

— Сергей воротничок ему поправил, а ты невесть что вообразила, — невозмутимо прибавил Султанов. — С ка­кой стати Волков будет его душить? Нашего дорогого замредактора!

— Мы все готовы задушить его... в братских объяти­ях, — грубовато сострил Рыбаков и первым рассмеялся.

Машенька, приоткрыв рот, обвела всех круглыми гла­зами и, запинаясь, пробормотала:

— Но ведь я собственными глазами видела.

— Что ты видела? — сверкнул на неё очками Воло­дя. — Как Сергей его обнимал? Нехорошо, Машенька, подглядывать.

— Они два месяца не виделись, вот Сергей и расчув­ствовался, — ввернул Павел Ефимович.

— Я ничего не видела, — сообразила наконец Ма­шенька.— А как же полоса? Её надо подписывать.

— Давай сюда, — протянул руку Султанов. — Сего­дня я дежурный по номеру.

— Так не забудь: ты ничего не видела, — сказал Во­лодя Сергеев.

Когда Машенька ушла, Рыбаков покачал головой:

— Неужели он ему врезал? Ну и дела!

— Я, пожалуй, пойду посмотрю, — сказал Володя Сергеев и выскочил из комнаты. Обогнав в коридоре Ма­шеньку, приоткрыл дверь редакторского кабинета и за­глянул: Сергей действительно вытащил заместителя ре­дактора из кресла и держал за отвороты пиджака.

— Не будь ты таким ничтожеством, я набил бы тебе морду, — услышал Володя. — Теперь я верю, что ты не одного честного человека подвел под обух. И от­куда только такие гниды берутся!

Володя осторожно прикрыл дверь и встретился гла­зами с Машенькой. У той от любопытства и волнения вы­ступил румянец на круглых щеках.

— Ну что? — спросила она. — Что там происходит?

— Всё в порядке, — улыбнулся Володя. — Мирно бе­седуют. А ты панику подняла! — И, уже уходя из при­ёмной, прибавил: — Ты, пожалуйста, не мешай им. А впрочем, сходи к курьерше, попроси пару стаканов чаю и отнеси им. Не знаю, как Сергей, а Тимофей Ильич с удовольствием подкрепится.

А в кабинете происходило вот что. Лобанов молчал. Длинная жилистая шея у него побагровела, а лицо, на­оборот, стало серым. Глаза моргали, нижняя губа подёр­гивалась. Он хотел что-то сказать и не мог, только кадык двигался вверх-вниз. И у Сергея вдруг пропала вся злость. Перед ним стоял и дрожал от страха жалкий че­ловечек. Пёстрый галстук сбился в сторону, от сорочки отлетела пуговица. Ударь его Сергей, и он все так же смотрел бы на него и моргал.

Сергей разжал пальцы, и Лобанов тяжело плюхнулся на редакторское кресло. На узком лбу его выступила ис­парина. Пальцы зашарили по столу — глаз он не отрывал от Сергея, — нащупали скрепку и стали разгибать её. Ногти аккуратно подстрижены, на фалангах редкие рыжие волосины, большие пальцы короткие и расплющен­ные. Разогнув скрепку, Лобанов принялся за вторую. В лице его что-то дрогнуло, и он тихо сказал:

— Я этого так не оставлю. Сообщу в партбюро.

— Валяй,— сказал Сергей. — Мне теперь на всё на­плевать!

— Я звонил в Невель, — немного оправившись, ска­зал Лобанов. — Факты устарели. Директора школы уво­лили.

— А заведующего комбинатом бытового обслужива­ния отдали под суд, — перебил Сергей. — Всё верно. Но, если бы фельетоны появились на страницах газеты свое­временно, сейчас можно было бы давать «По следам наших выступлений». А ты их замариновал. Впрочем, я о другом. Вспомни мой первый фельетон про Логвина. Когда он еще был управляющим трестом леспромхозов, а ты — завотделом пропаганды. Ведь это ты сообщил ему про фельетон. А это было прямым предательством по от­ношению к газете, интересы которой ты сейчас так свято блюдешь!

Лобанов опустил голову и, не найдя больше скрепок, так сцепил пальцы, что костяшки побелели.

— Надо мне было бы обратиться в партбюро, — про­должал Сергей, — да вот беда, никогда я в жизни ни на кого не жаловался и не доносил. Даже на подлецов. Разоблачал в фельетонах, но вот пойти куда-то и за­явить. Не могу! Наверное, я не прав, но тут уж ничего не поделаешь. Вот видишь, хотел тебе на прощанье морду набить, да рука не поднялась. Ты ведь и сдачи-то никогда и никому в жизни не давал? Ударить можно мужчину, а тебя...

— За такие вещи можно и под суд, — сказал Лоба­нов.

— Законы ты знаешь, — Сергей достал из кармана сложенный вчетверо лист и протянул ему. — Вот мое за­явление об уходе. И не думай, что из-за тебя ухожу. Велика была бы честь! С такими, как ты, ещё бороться можно. Раньше-то ты бы меня наверняка засадил за решетку. Это ты умел делать. Помнишь, когда ты при­волок в дом колхозника трофейный приемник и «Капи­тал» Маркса, а я сказал, чтобы все это убрали? Помнишь, Лобанов? И сообщил, что я сорвал задание обкома пар­тии? И долго ждал, что меня привлекут к ответственно­сти. Не дождался, Лобанов! Ты забыл, что сейчас совсем другое время. И тогда решил подло мстить рублем! Эх, да что с тобой толковать! Недаром говорят: горбатого могила исправит. Подписывай бумагу и к чёрту!

Лобанов долго читал заявление, разглаживал его ла­донями. Сергей ожидал, что он обрадуется и тут же под­махнет. Однако замредактора вовсе не обрадовался, он растерялся. На лбу его собрались морщины, глаз он не поднимал, собираясь с мыслями.

Дверь приоткрылась, и в щель заглянула Машенька. Лицо у нее озабоченное. Посмотрев на Лобанова, затем на Сергея, она сказала:

— Чай сейчас закипит.

— Что? — удивился Лобанов. — Какой чай?

— Как хотите, — пожала плечами Машенька и вы­шла из кабинета.

— Подождал бы редактора, — наконец сказал Лоба­нов. — Ты ведь ещё альманах не сдал.

— Никого я ждать не буду, — отрезал Сергей. — Аль­манах давно в типографии.

— Я не подпишу.

— Опять струсил?

— Вот приедет Дадонов, пусть он и решает этот во­прос. Пять дней-то можешь подождать?

— Я и часа больше не буду ждать. Я не могу с тобой в одной редакции работать! — сказал Сергей, направля­ясь к двери.

Когда он уже взялся за ручку, Лобанов задвигался в кресле и хрипло крикнул:

— По закону ты должен две недели отработать. Слышишь, Волков!

— Я тебе ничего не должен, а вот ты мне должен за два фельетона и очерк, — обернулся Сергей. — Запо­мни, когда-нибудь я потребую с тебя долг, Лобанов!

— Всё верно, уходи из газеты, бросай к черту свою профессию и... как это у Ильфа и Петрова — переква­лифицируйся в управдомы! Но ты же не Остап Бендер, брат Сергей. Ты от бога журналист, а может быть, и писатель. Какого ж ты чёрта зарываешь свой талант в землю?! Кому от этого прок? Ни себе, ни людям!

Александр Арсентьевич Козодоев достал смятый пла­ток, отёр вспотевший лоб. Солнце нещадно палило. С речки доносились крики барахтающихся в воде маль­чишек. За спиной молча застыли разомлевшие тополя. Пахло медовым клевером. Его много росло на береговом лугу. Пчёлы и бабочки, совершая короткие перелёты, об­стоятельно обследовали каждый цветок.

Сергею тоже жарко. Рукава рубашки засучены, во­ротник расстёгнут. Чёрная прядь налезает на бровь. А глаза сузившиеся, злые. И болотная зелень плещется в них. Он не смотрит на сидящего рядом на скамейке Козодоева. Взгляд его устремлен на Дятлинку. Только он не видит и её. Сергей смотрит сам в себя и тоже ни­чего не видит.

— Зачем в управдомы? — устало сказал он. — Встре­тил я одного хорошего человека в больнице. Он возь­мёт рыбинспектором. Буду браконьеров ловить. Эти ре­бята, пожалуй, поопаснее Лобановых!

— И всё?

— Что всё? — не понял Сергей.

— И в этом, думаешь, будет твоё счастье?

— Кто его знает, в чём наше счастье!

— А твой роман?

— Роман! — усмехнулся Сергей. — Наверное, надо сначала человека крепко по башке ударить, прежде чем он поймет, что занимается не делом. Сжёг я свой ро­ман, Александр Арсентьевич! Перечитал и сжёг. Сначала думал, зря, а теперь понял, что правильно сделал. Пло­хой был бы роман. Никудышный!

— Ну что ж, если ты сам такого мнения о своем романе, то правильно и сделал. Зачем же приумножать книжную макулатуру?

— Я думал, вы меня будете ругать.

— А теперь тебя потянуло в гущу жизни?

— Пусть будет так.

— Решение твое уйти из редакции твёрдое? — склонив голову набок, заглянул ему в лицо Александр Арсентьевич.

— Твёрдое, — повторил Сергей.

— Может, ты и прав, — сказал Козодоев, и в голосе его послышались весёлые нотки,

Сергей удивленно покосился на него: только что горячо отговаривал, а теперь соглашается.

— Есть у меня для тебя одно заманчивое предложе­ние, — сказал Александр Арсентьевич. Глаза его смея­лись. — Только вот не знаю, согласишься ли ты?

— Перейти к вам в издательство? Наборщиком или завхозом?

— Такие ответственные должности я бы тебе не до­верил, — усмехнулся Козодоев.

— В издательство я не пойду, — сказал Сергей.

— Тебя никто и не зовет, — развеселился Александр Арсентьевич. — Да у меня и штатной единицы нет. Вот что я тебе хочу предложить, брат Сергей. Ты тут тол­ковал о том, что хочешь быть рыбинспектором. Пожить на природе, с браконьерами разделаться. А у меня на будущий год запланирована брошюра: «Водоёмы нашей области». Я вот давно ломаю голову: кому бы это дело поручить? Не посоветуешь?

— Черт возьми! — сразу ожил Сергей. — И вы до сих пор молчали?!

— Да вот не знаю, справишься ли ты?

— «Водоемы нашей области», — засверкал глазами Сергей, он уже не слушал Козодоева, захваченный новой идеей. — Что это за название? Я назову эту брошюру «Записки рыбинспектора». Или нет! Напоминает «За­писки следователя». Лучше: «Выстрел на озере Боль­шой Иван»! Ну, как?

— В книжном магазине будет очередь. Все решат, что это детектив.

— Годится, — сказал Сергей, блестя глазами. — Это будет повесть о трудной профессии рыбинспектора и... конечно, о водоемах нашей области.

— Спасибо, вспомнил,— усмехнулся Козодоев.

— Побегу обрадую Лобанова! — вскочил с места Сер­гей.— Скажу, что уже не работаю в газете.

— А вот этого делать не надо, — заметил Александр Арсентьевич. — Я тебе разрешаю отрывки в газете печа­тать. А теперь пойдем в обком партии и все вместе обсудим. Думаю, что завотделом пропаганды договорит­ся с руководством газеты, чтобы тебе предоставили воз­можность поработать несколько месяцев рыбинспекто­ром. Так сказать, влезть в шкуру своего героя.

— В обкоме мою кандидатуру не поддержат, — расстроился Сергей. — Наверняка на меня накапал Лоба­нов. Я ведь с ним на днях крепко... поговорил!

— Поговорил?

— Ну, разок встряхнул... так, слегка.

— Не жаловался он в обком. Не такой он человек, чтобы на себя тень бросать. Ведь ему важно, чтобы на­чальство думало, что, пока он и.о., в редакции тишь да гладь. — Помолчав, Козодоев спросил: — Я слышал, те­перь ты один?

— Пока да.

— Пока?

— Раньше мне казалось, я понимаю женщин, а те­перь могу лишь, как один древний мудрец, утверждать: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

— Значит, поумнел.

— Насчет этого не уверен, — сказал Сергей и дотро­нулся до правого бока. — А вот то, что повзрослел на не­сколько лет, — это точно.

— Пожалуй, тебе сейчас действительно лучше побыть одному.

— Если бы вы знали, как вы меня выручили! — вы­рвалось у Сергея, вообще-то очень скупого на выражение своих чувств.

— А я думаю наоборот: ты меня, брат Сергей, здо­рово выручишь, если напишешь хорошую брошюру.

11

К старому деревянному столу намертво прилипла изрезанная ножами, истыканная вилками зелёная клеёнка. На углах она ободралась, обмахрилась. У самого края стола большое коричневое пятно — след горячего утюга.

Сергей тычет вилкой в сковородку — он любит есть со сковородки, — а мать на него смотрит. И глаза у нее грустные. У Сергея всегда был хороший аппетит, а нынче что-то и кусок в горло не лезет. Может, потому что мать на него так смотрит? Теперь смотри не смотри — ничего уже не поправишь. Да и не надо поправлять. Как гово­рится в старой мудрой пословице, что ни делается — всё к лучшему. Беда лишь в том, что этого лучшего-то пока нет. Уехала в командировку Лена. Уехала в Новоси­бирск, в какой-то научно-исследовательский институт. Не успели даже толком поговорить.

— Ты ведь всегда любил жареную картошку, — гово­рит мать. — Что же так плохо ешь?

— Ем, — отвечает Сергей.

— Как-то жизнь у тебя, сынок, непутёво складывает­ся. Скоро тридцать, люди в этом возрасте уже твёрдо на ногах стоят, а ты вот оказался у разбитого корыта. Ни жены, ни сына, ни работы.

«Давай, давай, мать! — усмехается про себя Сер­гей.— У тебя это здорово получается. Вспомни про се­стру.»

— Вот Тамара закончила институт, вышла замуж...

— Родила двух дочек, муж хороший человек, живут в Венгрии и тебе посылки присылают, — перебил Сер­гей. — А я вот не послушался тебя и женился на... Мама, я всё знаю.

— Как же сын-то твой теперь? Без отца?

Это было больное место. Юраш отвыкнет от него, по­забудет. И ничего тут сделать нельзя. Никогда не отда­дут ему сына. Хорошо, если еще разрешат видеться. Правда, так уж сложилась их семейная жизнь, что Юра редко жил с родителями под одной крышей. Лиля всегда старалась сплавить его в Андижан: мол, там солнце, ово­щи, фрукты, а для ребенка это всё. На самом деле ей не хотелось возиться с ним, воспитывать. Юра всегда раз­дражал её.

Юра, Юраш... Что он сейчас делает там, в Андижа­не? Гоняет голубей, играет с собаками.

Когда дома всё было в порядке, Сергей как-то не ду­мал о сыне. Знал, что за ним ухаживает няня, узбечка Мизида, что ему хорошо там, вольготно, а теперь всё чаще и чаще задумывался о будущем сына. Нельзя его оставлять этим людям. Мальчишка сейчас как комок гли­ны, из него все что угодно вылепить можно. Земельский все силы приложит, чтобы привить Юрке свои взгляды на жизнь, а это значит — навсегда потерять сына.

— Я заберу Юру от них, — отвечает Сергей. — Как только все устроится.

— Кто же тебе отдаст его?

— Украду, — невесело улыбается Сергей.

— Хороший мальчишка. Добрый и очень смышленый.

— Я думаю, она мне сама его отдаст, — говорит Сер­гей.

— Мать все-таки, — вздыхает Татьяна Андреевна. — Не отдаст.

— Ну что сейчас об этом говорить?

— Как же ты дальше жить-то думаешь, Серёжа? — после долгого молчания спрашивает мать.

Постарела она. Правда, в волосах не видно седых ни­тей — в их роду седеют поздно, — а вот у глаз морщинки. Да и глаза не такие яркие и синие, как раньше. Будто выцвели. Стали не синими, а светло-серыми. И руки в морщинах, складках и бороздках. Руки пожилой женщи­ны, имеющей дело с кухней, корытом, огородом.

Не любит Сергей, когда лезут к нему в душу. И ни­кому этого делать не позволяет. Даже матери. Но чтобы не обидеть ее — ведь он сегодня уезжает, — как можно мягче, подавив раздражение, отвечает:

— Все будет хорошо, мама. Вот увидишь.

— У меня все сердце изболелось, глядя на тебя. Самый ты у меня умный и вот, выходит, самый несчаст­ливый. Есть у тебя кто-нибудь на примете?

— Есть.

— Женишься?

— Я бы рад, да вот не знаю, как она.

— Согласится, — уверенно говорит мать. — Парень ты у меня видный.

— Похвали, похвали, мать, — улыбается Сергей. — А то все больше ругают.

— А лучше не спеши с женитьбой. Сам убедился, к чему спешка приводит. Сначала нужно как следует узнать человека. Во второй раз нельзя ошибаться. Ещё раз вляпаешься, а потом так и будешь всю жизнь мотать­ся от одной к другой. Есть такие, сам знаешь. А тебе нельзя разбрасываться. Раньше, бывало, ночами сидел за столом и все строчил, строчил. А теперь, гляжу, и это забросил?

— Скоро опять засяду.

— Когда хоть напечатают-то?

— Гм... Не знаю. Не скоро.

— Тогда, конечно, ни к чему и торопиться, — с чисто женской логикой заключает мать.

Сергей не смог сдержать улыбки.

— Чего улыбаешься? — сразу замечает мать.

— Да вот вспомнил, как бабушка меня в шесть утра в школу поднимала. Я ей толкую — рано, а она свое: по­раньше пойдешь — пораньше придешь.

Мать тоже улыбнулась, чуть дрогнули уголки её по­блёкших губ. И снова тень набежала на лицо: — Неужели и вправду поедешь в глухомань на озеро?

— Уже и документы получил, — Сергей достает из кармана новенькую серую книжечку и протягивает матери. — Со мной теперь не шути: инспектор рыбоохраны!

Мать, близоруко щурясь, рассматривает удостовере­ние: всё как полагается, и печать, и фотокарточка.

— Зарплата-то хоть приличная? — Мать со вздохом возвращает удостоверение.

— Ты же сама говорила: не в деньгах счастье.

— Значит, маленькая. Да ведь ты теперь один. Много ли тебе надо? И потом, с рыбой будешь всегда. Не заскучаешь ли там один в избе-то?

— Это то, мать, что мне сейчас нужно. Устал я. Очень устал.

— С этими... браконьерами поосторожнее, — преду­преждает мать. — Они ведь из ружья могут пальнуть. Сама в газете читала, как в позапрошлом году инспек­тора застрелили. А ты ведь только из больницы, потому и устал. Отдохнул бы лучше дома.

Сергей встает из-за стола и смеётся. Мать озадаченно смотрит на него.

— Чего это ты?

— Что-то мне сегодня одни пословицы на ум прихо­дят. Как это? «Бог не выдаст — свинья не съест». Это я насчет браконьеров. А устал я, мать, не от больницы — от другого.

В дверь скребётся Дружок. Негромко повизгивает. Сергей намазывает хлеб маслом и, приоткрыв дверь, сует Дружку. Мать на все это смотрит неодобрительно. У нее для собаки приготовлена похлебка.

— И собаку с собой заберешь? — спрашивает она.

— Он один у меня и остался, — говорит Сергей, но, увидев, как у матери повлажнели глаза, прибавляет: — Куда я, туда и Дружок. Хоть я и неверующий, а там, в больнице, подумал, что сам бог мне его послал.

— Когда тебе на место-то надо?

— После обеда поеду. Генка со мной хотел, да куда-то пропал.

— На огороды к болоту ушел. За червями. Совсем мальчишка на рыбалке помешался. Другие парни в клуб на танцы, а он на озеро. Теперь у тебя дневать и ночевать будет.

— Боюсь, что у меня ему не понравится.

— Да он ждёт не дождётся, когда ты с ним на озеро поедешь!

— Братец мой последнее время балуется сетями, а у меня этот номер не пройдёт.

— И я ему говорю, брось ты это дело. Давиться этой рыбой, что ли? Приятель у него, Васька Коба. Где-то сети достает.

— Воруют друг у друга. Один поставит, а другой подсмотрит и, улучив момент, сопрет. Обычное дело.

— Поговорил бы ты с ним. Тебя он послушается. Как уедут на мотороллере ночью, так я не сплю. Лодчонка-то у них резиновая, вся в заплатках. А будет с тобой — и мне спокойнее.

Сергей выходит в коридор и тут же возвращается с мешком. Вслед за ним проскальзывает в комнату Дру­жок. Виновато взглянув на Татьяну Андреевну, уходит в угол, тяжело вздохнув, ложится на половик и оттуда с интересом поглядывает то на хозяйку, то на Сергея.

Сергей вытряхивает из мешка капроновую сеть.

— Тридцатка. Поймают с такой снастью — и сразу штраф, — говорит он. — Вот что, мать, спрячь её куда-нибудь подальше.

Мать запихивает сеть в мешок и выходит из комнаты. Дружок тут же вскакивает и подходит к Сергею. При­стально глядя в глаза, негромко повизгивает. От возбуж­дения задняя лапа дрожит, а черный нос морщится. Он уже давно почуял, что хозяин уезжает.

— Как же я без тебя, — гладит Сергей собаку по серебристой холке. — Конечно, возьму.

Дружок начинает радостно прыгать на грудь, стара­ясь лизнуть в лицо. С визга срывается на лай, но, когда возвращается Татьяна Андреевна, тут же замолкает и смиренно направляется в свой угол.

— С рассвета уже не находит себе места, — говорит мать. — Как это он всегда чувствует, когда ты уезжаешь? Ума не приложу.

Сергей не успел ответить: дверь распахнулась, и во­шел Генка. Ростом он уже догнал Сергея, но плечи еще по-юношески узки, а большие руки нескладны. Генка в этом году на тройки закончил десятилетку и твёрдо ре­шил пойти работать на тепловозоремонтный завод. В ин­ститут даже и документы не стал посылать. Сказал, что учиться ему до смерти надоело и он со своим другом Ко­бой решили поработать, а дальше видно будет: учиться можно и заочно. Впрочем, Генку почти никто из близких и не отговаривал. Отец сразу поддержал; Сергей, заочно окончивший университет, считал, что брат правильно по­ступает; мать, поохав и повздыхав, что сын отказывает­ся от высшего образования, смирилась; лишь сестра при­слала из Венгрии длинное письмо, в котором уговарива­ла брата поступить в институт. Генка это проникновен­ное письмо даже до конца не дочитал. Был он парнем упрямым, и уж если что вбил в голову — ничем не выши­бешь.

— Навозных червяков наковырял у Трескуновых в огороде, — похвастался он. — Мам, дай поесть!

Голос у него срывался с баса на тенор, на лбу алело несколько прыщей. Свой разноцветный с сединой чуб Генка зачесывал набок. Черты лица у него крупные, вы­разительные, глаза синие. Две страсти было у Генки — это рыбалка и электричество. В кладовке стоял большой ящик, битком набитый разными электрическими прибо­рами, проводами, выключателями. Вся улица обращалась к Генке за помощью, если у кого-нибудь выходил из строя утюг, электроплитка или перегорали пробки. И Генка с удовольствием ремонтировал. Ему даже из других домов приносили для починки электроприборы. Ковыряться в утюгах, патронах, выключателях он мог часами. Еще в девятом классе соорудил какую-то адскую машину, на­значения которой так никто и не узнал, потому что, когда Генка включил её в сеть, перегорели пробки не только в доме, но и на столбе. В результате вся улица оказалась без света. Пришлось вызывать дежурного монтера. Генка потом говорил, что он и сам бы поставил предохранители, да у него не было «когтей», чтобы залезть на столб.

— В прошлом году на Большом Иване я пять лещей огрёб, — набив хлебом полный рот, сказал Генка.

— Сеткой? — поинтересовался Сергей.

— На удочку! Одного выволок на два с половиной килограмма. Мам, помнишь, батя ещё взвешивал?

— Не помню, — ответила мать. — Чего тебе: картошки или макарон?

— Ты еще заливное из него приготовила, — напомнил Генка, — а Валерка чуть костью не подавился.

— Отвяжись, — отмахнулась мать. Она вывалила из кастрюли на сковородку макароны и поставила на огонь.

— Настоящий рыбак-спортсмен никогда не будет браконьерствовать, — сказал Сергей.

— Это верно, — подтвердил Генка. — Одно дело поймать большую рыбину на спиннинг или удочку, другое — в сетку.

— Я очень рад, что у меня такой сознательный брат, — прочувствованно сказал Сергей. — Ты будешь моим помощником. Я слышал, на Большом Иване пошаливают браконьеры.

— Я носом чую, где чужие сети стоят, — оживился Генка. — Мы с тобой их кошкой зацепим.

— И сдадим в рыбоохрану.

— Зачем сдавать? — удивился Генка. — Самим пригодятся.

— К чему нам сети?

— Перегородим озеро — вся рыба будет наша! — с подъемом сказал Генка.

— А дальше?

— Что дальше? — не понял Генка.

— Куда рыбу будем девать?

— Разойдется, — неуверенно сказал Генка. Сергей хмуро посмотрел на брата. Генка уткнулся в сковородку так, что чуб на румяную щеку свесился.

— Сетку твою я в печке сжёг, — сурово начал Сергей, но Генка, будто подкинутый пружиной, сорвался с места и бросился в кладовку. Вернулся с пустым мешком в руках, лицо расстроенное.

— Моя лучшая сетка.

— У тебя ещё есть? — взглянул на него Сергей.

— Что я Кобе скажу? Она ведь у нас общая.

— Если хочешь приезжать ко мне на озеро, забудь про сети, — твёрдо сказал Сергей. — При матери говорю: застукаю — вместе с твоим Кобой сдам в милицию. Ты знаешь, я не треплюсь.

Генка ничего не ответил: встал из-за стола и ушел. Пока Сергей укладывал свои вещи в «Москвич», брата не было видно. Дружок носился вокруг машины, зубами прихватывал мешки с книгами, помогая нести, а на самом деле только мешал. Сергей уже думал, что Генка обиделся и не поедет с ним, но братишка вернулся. Молча засунул в кабину складные бамбуковые удочки, рюкзак и резиновые сапоги.

— Я и без сетки наловлю, — пробурчал он. — Но и жечь в печке капроновые сети — это не дело. Что я Кобе скажу?

— Так и скажи: поймаю с сетями — мало того, что отберу, так еще и акт составлю. Я и не знал, что ты стал матёрым браконьером!

— В первый раз слышу, — сказал Генка.

— Ты меня понял? — взглянул на него Сергей. Генка отвел глаза. — И больше не будем об этом.

Когда уселись в машину, Генка, бросив взгляд на мать, стоявшую на крыльце, достал из кармана пачку «Беломора», но закуривать не стал, пока не выехали со двора.А закурив, сказал:

— Дашь порулить на шоссе?

Сразу за Сеньковским переездом на Невельском шоссе опрокинулся самосвал. Он лежал на пашне, выставив в небо заляпанное засохшей грязью серое брюхо и все четыре колеса. Кабина смята, стекло разбрызгалось по траве, одна подножка перекосилась. Чёрное масло тоненькой струйкой стекало в кювет. Дико было видеть мощную машину в таком беспомощном состоянии. Шофер, белобрысый парень в голубой блузе, стоял в сторонке и озадаченно смотрел на поверженный самосвал. Он даже не взглянул на остановившийся «Москвич». Чтобы самосвал поставить на ноги, нужен кран.

— Как тебя угораздило? — поинтересовался Сергей.

— А ты езжай, — буркнул парень и, переступив с ноги на ногу, сердито сплюнул.

— Кабина вся смята, а у него ни одной царапины,— подивился Генка, глядя в заднее стекло.

Невельское шоссе петляло по холмам, врубалось в тонкоствольные белые рощи, рассекало зазеленевшие поля и пашни, перепрыгивало через неширокие каменистые речки и ручьи, плавно огибало озера. Шоссе манило к себе птиц. Вороны, сороки степенно разгуливали по асфальту и лишь при приближении машины неторопливо уходили на обочины. Малые птахи так и норовили пролететь перед самым радиатором.

День выдался тёплый, облачный. Солнце то заливало ярким светом поля и рощи, то надолго пряталось в облаках. Вырвется из-за облака луч и выделит на берегу озера то жарко вспыхнувшую сосну, то берёзу, а то в озеро ударит и пронзит его до дна, высветив илистое, усыпанное прошлогодними листьями дно.

Генка сидит рядом и молчит. Смотрит на дорогу и стрижет своими чёрными густыми бровями. Наверно, все про сетку думает. После опрокинутого самосвала про руль и не заикается. Дружок стоит на заднем сиденье, прижавшись к большому тюку с постельным бельём, а длинную морду положил Сергею на плечо. Когда ме­сто рядом с водителем свободно, Дружок всегда на него садится и с интересом смотрит в окно. Увидев на обочи­не собаку, начинает ёрзать, ворчать, а потом долго оглядывается. Не любит Дружок, когда шоссе переходит раз­номастное стадо. Долго и сердито лает на скотину, засто­порившую движение.

Гладкая баранка привычно скользит в ладонях. В приоткрытых ветровых стеклах посвистывает ветер, шелестят шины, ровно ворчит мотор. «Москвич» жмет на девяносто километров.

Генка молчит, и Сергей размышляет. В последние дни это стало его главным занятием. Когда вышел из боль­ницы, один раз только и видел Лилю. Она бегала по ре­дакции с обходным листом. Квартиру она обменяла. Из Андижана прибыл сам Земельский. От Вали Молчановой Сергей узнал, что все вещи, кроме пианино, продали. С пропиской сначала были какие-то трудности, но Нико­лай Борисович в два счета уладил. Комната в Москве небольшая, но есть надежда, что к концу года купят трёх­комнатную квартиру. Под Москвой Земельский облюбо­вал двухэтажную благоустроенную дачу. Какой-то гене­рал продает её за космическую сумму. Задаток уже дали. А как только Лиля получит постоянную прописку — это дело месяца, — дачу оформят на неё.

Все эти сведения Валя выложила Сергею в первый же день, хотя он совсем не интересовался такими подробно­стями. И еще Валя сообщила, что Земельский купил в комиссионном дорогущий заграничный столовый сервиз. И этот умопомрачительный сервиз подарил дочери.

— Такого богатого тестя потерял! — насмешливо гля­дя на него, подытожила Валя новости. — Да и такие жен­щины, как Лиля...

— На дороге не валяются, — сказал Сергей.

— Ведь жалеешь, признайся? — не отставала Валя.

— Надо мне было на тебе жениться, — сказал Сергей.

— Я бы за тебя не пошла, — посерьёзнев, ответила Валя. — Видишь ли, я не люблю слишком умных мужи­ков.

— Это я-то умный? — рассмеялся Сергей. — Второго такого дурака поискать.

Выйдя из больницы, он сразу отправился к родите­лям. В свою бывшую квартиру даже не зашел. И хотя Сергей понимал, что всё кончено, сердце ныло. Всё, что было связано с Лилей, ещё трогало его, волновало, по­этому он так терпеливо и выслушивал глупую болтовню Молчановой.

Впрочем, Валя сообщила и еще одну интересную но­вость: узнав, что они разводятся, Сева Блохин с ходу предложил Лиле руку и сердце. И далее приперся к ней на квартиру, когда вещи упаковывали. На собственном горбу таскал тюки. Помогал и дорогое чешское пианино спускать вниз, где стоял грузовик с контейнером. Когда Земельский стал рассчитываться с рабочими, он и Севе сунул пятёрку. Видно, принял за грузчика.

Провожали Лилю и её папашу двое из редакции: Рика Семёновна и Сева Блохин. Это последнее сообщение осо­бенно покоробило Сергея, хотя он и понимал, что Лиля теперь вправе делать все, что захочет. Даже выйти за­муж за Блохина. Но каков Сева! Уже тут как тут! Очень был неприятен тесть Сергею, но за то, что он сунул за труды прыткому женишку пятёрку, Сергей готов был ему руку пожать.

Наверное, оттого, что на сердце было неспокойно, тре­вожно и он думал о Лиле, Сергей не зашёл в тот день к Лене. Не зашел и на другой день, а когда наконец при­шел, Лены не было дома: уехала в командировку. Об этом ему сообщили на её работе, куда он позвонил. По­весив трубку, Сергей подумал, что, может быть, это и к лучшему. Слишком уж много всего произошло за это время, и не худо будет как следует во всем разобраться.

В обкоме партии пошли навстречу: позвонили Лоба­нову и предложили ему отпустить Сергея на всё лето на озеро Большой Иван для работы над брошюрой. За свой счёт. Это больше всего обрадовало Лобанова, как будто бы ему пришлось из собственного кармана пла­тить. Впрочем, эта сторона дела меньше всего волно­вала Сергея, он рассчитывал на Вологжанина, который пообещал зачислить его в штат рыбинспектором. Кроме того, Козодоев поручил Сергею составлять и редактиро­вать очередной номер альманаха «Наш край».

Сразу из обкома Сергей отправился к Ивану Ильичу Вологжанину, который неделей раньше его выписался из больницы. Областное управление Главрыбвода находи­лось на улице Константина Заслонова. Рослые тополя просовывали свои зелёные ветви в раскрытые окна кон­торы. Сергей поймал Вологжанина в коридоре. В брезентовой куртке с капюшоном, резиновых сапогах и зелёным плащом под мышкой, Иван Ильич направлялся к выходу. Увидев Сергея, взметнул свои кустистые брови и заулыбался. Долго тряс руку и с ходу предложил поехать с ним в Невельский район на озёра. Сергей заикнулся было, что у него серьёзный разговор, но Вологжанин сказал, что в машине они обо всём и поговорят.

Поездка была очень интересной. Главрыбводовский газик с двумя ведущими мостами пробирался на самые глухие лесные водоёмы. На одном из них, неподалеку от деревни Сорокино, прямо на месте преступления прихватили браконьера с сетями. Сети отобрали и составили акт. Задержанный слёзно молил простить его, дескать, это в последний раз, а когда они, не вняв его просьбам, двинулись дальше, ощерил в злобной гримасе желтозубый рот и погрозил кулаком. Что он кричал, они уже не слышали.

— И все они такие, — сказал Иван Ильич. — Сначала готовы на брюхе ползать, лишь бы акт не составили, а потом клянут самыми последними словами. К браконьерам не должно быть ни капли жалости. Это преступники. Расхитители народного добра.

Когда Сергей сказал Вологжанину о своем желании поработать инспектором рыбоохраны, тот сначала не поверил. Повернувшись вполоборота к Сергею. — Иван Ильич сидел рядом с шофером, — пристально посмотрел в глаза.

— Зачем тебе уходить из газеты? — наконец сказал он.

Сергей скупо объяснил, что это не навсегда. И с газетой он связь порывать не собирается. Наоборот, будет печатать очерки о работе рыбинспектора и задумал написать брошюру для издательства, если Иван Ильич не против.

— Почему же я должен быть против? — улыбнулся он. — Великое дело сделаешь, если напишешь. Но раз ты будешь у нас получать зарплату — будь добр исправно нести и службу.

— Это само собой — сказал Сергей.

Вологжанин поверил, и больше на эту тему не говорили. Он привёз его на берег огромного красивого озера Большой Иван. Озеро простиралось во все стороны, как море. По нему даже ходил белый прогулочный катер. С Большим Иваном соединяется Малый Иван, на сосновом берегу которого дом отдыха железнодорожников «Голубые озера». Избушка инспектора рыбоохраны стоя­ла в сотне шагов от озера. Берег здесь был пологий, пес­чаный. Сразу за избой возвышались четыре огромные сосны. Весь зелёный луг был усыпан жёлтыми иголками. Среди них росли ромашки. Неподалеку от избы — сарай с прохудившейся крышей. Когда-то здесь был небольшой огород, а еще дальше, к хутору — картофельное поле, те­перь же все заросло бурьяном и сорняком. Сохранилось даже чучело, вернее, скелет из палок. На перекладине сидела ворона и равнодушно смотрела на озеро. Стёкла в избе разбиты, на полу сенная труха и солома. Повсюду пустые бутылки и ржавые консервные банки. На гвозде за шнурок подвешен рваный ботинок.

— Рыбачки... — покачал головой Вологжанин. — Все загадят! Зачем, спрашивается, стёкла бить? Ведь дверь не заперта. Эх, люди. Вот жил я на Севере, в Мурман­ской области. Дикие места. Лесорубы и рыбаки на остро­вах построили заимки. В штормягу пристанешь к острову мокрый, зуб на зуб не попадает, и вот идешь искать сто­рожку. Найдёшь — душа радуется. Все чисто подметено. На шестке спички, береста для растопки, на полке соль, сухари, вяленая рыба. В углу банка с керосином. Най­дёшь и дровишки, аккуратно наколотые и сложенные в поленницу. Тот же русский мужик все приготовил для другого, которого, может, и в глаза-то никогда не увидит. А тут вон чего натворили.

В город вернулись через три дня. Вологжанин быстро оформил Сергея на новую работу, проинструктировал, выдал удостоверение и даже подъёмные на первое время.

Проехали Полибино. Сквозь толстые берёзы на холме вырисовывался старинный двухэтажный каменный дом. Там жила когда-то Софья Ковалевская, а сейчас школа-интернат. Над белым домом колышется красный флаг. Внизу синеет озеро. Над огромными деревьями в парке кружатся галки. Их видимо-невидимо. Деревня осталась позади, и снова поля, луга, берёзовые рощи. В стороне от шоссе петляла Ловать. Чем ближе к пово­роту на озеро, тем больше сосен и елей подступает к до­роге. А от поворота пойдет сплошной бор.

Генка курил и что-то мурлыкал под нос. В детстве был молчуном, и вот вырос, а не изменился: лишний раз рта не раскроет. А парень дельный, работяга. Весь день что-нибудь мастерит; вчера вечером оснащал какой-то мудрёный перемёт собственной конструкции, но, видно, не закончил, раз не взял с собой.

Дружок внимательно смотрел на дорогу, но собаки не попадались. Собаки держатся у деревень, а здесь на воле, им делать нечего. Вот зайца или лису, переходящую дорогу, изредка можно встретить.

И снова Сергей думает о Лиле. Столько лет про­жили вместе, а он, оказывается, совсем не знал её. Уж если она такая расчётливая и трезвая, то какого чёрта выходила за него замуж? Любила ли она его? И почему отец имеет такую власть над ней? Неужели из-за денег? Как-то, роясь в шифоньере, Сергей случайно обнаружил под бельём сберегательную книжку на три тысячи руб­лей. Деньги переводились из Андижана. Лиля никогда о них не говорила. И Сергей не стал заводить разговора: положил книжку на место.

Последние два года он постоянно думал о том, что им надо расстаться. Особенно когда появилась Лена. И вот наконец расстались. Безболезненно, без ссоры, а на душе такая тяжесть.

Удивительную женщину повстречал Сергей — Лену. Ему бы радоваться, что всё так удачно сложилось. Теперь он свободен и Лена, наверное, согласится выйти за него замуж. А о лучшей жене нечего и мечтать! С ней ему легко, в противоположность Лиле, она не мещанка. А ум­нее её Сергей не встречал женщины. Что ещё человеку надо? Почему же тогда у него не идет из головы Лиля? Почему?!

Странно, но, узнав, что Лена уехала в командировку, он даже испытал облегчение. Нет, он не собирался с че­моданчиком в руках прийти к Лене и заявить, что вот он теперь свободен. Если бы Лена сказала, что готова свя­зать с ним свою судьбу, Сергей давно бы разошелся с Лилей и женился на ней, но Лена никогда этого не хоте­ла. И она никогда не говорила, что любит его. «Ка­жется» или «как будто люблю» — это говорила. Да и вообще, что это такое — любовь? Почему каждая встреча с Леной для Сергея — ра­дость? Всякий раз, нажимая кнопку звонка её двери, он испытывает волнение. Всплеск радости в её глазах, улыб­ка — все это наполняет его счастьем, звучит в душе пре­красной музыкой. Ему нравится всё в ней: изгиб бровей, поворот шеи, гамма поминутно меняющихся оттенков в её глазах. Нравится смотреть, как она поправляет волосы, вскидывая вверх тонкие руки, даже как курит, задумчиво выпуская дым из ноздрей.

Неужели все это лишь оттого, что они редко встре­чаются? А если станут жить, как муж и жена, всё кон­чится? Ведь и Лена говорила, что очень этого боится.

Что же нужно сделать, чтобы любовь никогда не кон­чалась?

Вспомнилась одна из последних встреч с Леной. Это было в больнице. Она стремительно вошла в палату. Белый халат, перетянутый поясом, ничуть не портил её стройную фигуру. И хотя Сергею ещё не разрешали вста­вать, он поднялся и вышел с ней в длинный, пахнущий лекарствами коридор. Они сели на широкий белый под­оконник и долго молча смотрели друг другу в глаза. Вот тогда и показалось Сергею, что в огромных блестящих глазах Лены наконец появилось то, чего он давно ждал.

— Я все расскажу жене, — сказал он. — Я много ду­мал и понял, что не могу так. Ты и она. Для себя я вы­брал давно: только ты!

— Для себя, — повторила она. — Тебе легче, ты вы­брал.

— А ты?

— Как ты похудел, — сказала она. — Тень прежнего Сергея.

— Были бы кости, мясо нарастёт, — усмехнулся он и посмотрел ей в глаза: блеск исчез, наверное, она повер­нула голову и теперь свет из окна иначе падал на её лицо. — Ты мне не ответила.

— Что ты хочешь от меня услышать? Я каждый день думаю о тебе. Когда я увидела тебя после операции, мне стало страшно. Почти так же, как в тот миг, когда мне сообщили о смерти мужа. Я подумала, что прино­шу самым близким людям несчастье! Это какой-то рок! Сначала он, потом ты.

— Я ведь жив, — заметил он.

— Мне стало жутко, когда я подумала, что потеряю тебя. Я сидела возле тебя — такая милая сестричка в очках разрешила мне — и молила всех святых, чтобы ничего с тобой не случилось. Если женщина так переживает, значит, любит, верно, Сергей? Любит, да?

Позже он понял, что Лена спрашивала себя. И все это говорила самой себе.

Это потом он понял, а тогда был счастлив, что нако­нец услышал от неё, что и она его любит. Будь он внимательнее и не столь самоуверен, он понял бы и другое: спрашивать-то она спрашивала, а вот ответить так и не ответила.

Асфальт был чёрным и ещё мягким. Совсем недавно прошли здесь дорожные машины и железные катки. На обочинах опрокинутые заграждения, кучи щебня, припо­рошенные красной пылью асфальтовые лепёшки. «Мо­сквич» разогнался не на шутку. Стрелка спидометра дро­жала на ста километрах. В железное днище с шумом сея­ла мелкая асфальтовая крошка. Ни полей, ни рощ, ни деревень не видно. К шоссе придвинулся настоящий лес. Высоченные сосны и ели, ярко-зелёные приземистые ку­сты можжевельника. Меж чёрных растрескавшихся пней желтели на длинных розовых ножках круглые головки одуванчиков, голубели в траве незабудки и колокольчики, маленькими солнцами разбрызгивались по краю придо­рожной канавы высокие тонконогие ромашки. На пусто­шах золотом вспыхивали кусты высокой пижмы, розовел в зелени трав нежный кипрей.

Раз начался лес, значит, скоро поворот на Большой Иван. Заметив впереди указатель, Сергей стал притор­маживать. Как всегда в таких случаях, на сиденье за­возился, заскулил Дружок. Хотя он и любил ездить, но стоило остановиться, как первым норовил выскочить из машины. Ошалело покрутившись на месте, опускал нос к самой земле и деловито устремлялся по какому-то только ему известному маршруту. Впрочем, стоило погудеть, как он тут же прибегал.

Сразу за поворотом начался булыжник. «Москвич» резво запрыгал по гладким блестящим камням. Величе­ственный просвечивающий бор расступался перед самым капотом. Сосны и ели стояли особняком и были щедро освещены солнцем. Не видно поваленных ветром деревь­ев, бурелома. Чистый сосновый бор, в котором должны водиться белые грибы.

Внезапно лес оборвался и «Москвич» выскочил на освещённую солнцем равнину. Сплошной заливной луг, разноцветье и редкие берёзы то тут, то там. И сразу же справа распахнулась до самого горизонта водная гладь. На пологих берегах мокро дымились выброшенные спу­танные водоросли, блестели камни-валуны. На плёсе чернела лодка. Рыбак сидел к ним спиной, и его соло­менная шляпа ярко светилась.

Сергей остановился под сенью четырех сосен и выключил мотор. И сразу стало тихо. Лишь немного погодя пришел ровный шум набегающей на берег волны, крик чайки и негромкое посвистывание ветра в ветвях.

— Вот мы и дома, — сказал Сергей. Задумчиво гля­дя на озеро, представил, как в непогоду разбушуется Большой Иван, с грохотом будет выплескивать крутые, с белыми гребнями волны на берег, как завоет влажный ветер, застонут, раскачиваясь, четыре сосны, защёлкает замшелая дранка на крыше и тоскливо запоет в дымо­ходе.

Генка вылез из машины и выпустил скулившего Дружка, а Сергей всё ещё сидел за рулем и смотрел на озеро. Почему-то вспомнилась строчка из стихотворения Гарсиа Лорки — эту небольшую книжку лирики Сергей прочитал у Лены:

Теперь ни к чему ни тебе, ни мне

встречаться наедине...

А дальше, сколько ни старался, не смог вспомнить. Лишь эти строчки повторялись и повторялись:

И скажи ему в тишине,

что теперь ни к чему ни тебе, ни мне

встречаться наедине...

Сергей выбрался из машины и пошел к озеру. Генка стоял у самой кромки, и вялая волна лениво лизала его резиновые сапоги. Генка смотрел на лодку и рыбака. Дружок носился по берегу, уткнув нос в траву. Когда он останавливался, из высокой прибрежной травы лишь тор­чал свернувшийся кольцом хвост.

— Не видно, чтобы удочкой махал, — сказал Генка.— Клёва нет, что ли?

— Ты был хоть раз влюблен? — спросил Сергей. Генка удивлённо посмотрел на него, потом взлохма­тил свой разноцветный чуб и широко улыбнулся.

— Девчонки все дуры, — сказал он. — С ними неинтересно.

— А с кем интересно?

— Да ну их, девчонок! — беспечно отмахнулся Генка и снова взглянул на озеро. — Чего мы стоим? Пошли раз­бирать снасти да лодку накачивать. Вон у рыбака клюнуло! Видишь, как задвигал руками? Леща, наверное, зацепил!

— Счастливый ты, Генка, — с грустью сказал Сергей.

12

Сергей стал понемногу обживаться на новом месте. Первым делом привел дом в порядок. Вымел и выскреб многомесячную грязь. Для того чтобы навсегда избавиться от мусора и хлама, в сторонке возле калинового куста вырыл квадратную яму и все туда закопал. Из мебели в доме был крепкий дубовый стол, две скамейки, старый, изъеденный жучком-древоточцем шкаф тёмного цвета. Из шкафа он вымел паутину, перья, труху. Приколотил гвоздями разболтавшиеся дверцы и заменил одну ножку.

Нагрев на плите в двух помятых цинковых вёдрах воды, вымыл раствором стирального порошка закопчённые бревенчатые стены, грязный некрашеный пол, облупившиеся подоконники.

Чтобы привести свое хозяйство в порядок, ему потребовалось три дня, Генка помог заготовить дров, сколотил скамейку и угнал на лодке за остров. Два дня пробыл он с братом, наловил подлещиков и на попутной машине уехал в город, пообещав ещё наведаться со своим другом Кобой.

И вот запущенный, захламлённый дом преобразился: внутри стало чисто, светло, просторно и даже уютно. Всё в доме было деревянное: скудная мебель, стены, потолок. Дом не знал, что такое обои и штукатурка. Меж обструганных растрескавшихся брёвен седыми хохолками выглядывал сухой мох. В углах, в полу, были прогрызены небольшие круглые дырки. Однако за три ночи, проведённые здесь, Сергей не услышал ни писка, ни обычной мышиной возни. Постепенно он познакомился с обитателями старого дома. Из глубоких щелей выползали небольшие проворные жучки и, шевеля усами, подолгу замирали на одном месте, очевидно изучая Сергея. Потому как он не знал, вредители они или, наоборот, полезные насекомые, то их не трогал. Жучки тоже ему не досаждали. Ну, случалось, ночью один из них шлепался на одеяло и тут же смущенно уползал куда-нибудь. Как только наступали сумерки, в доме начинал пиликать сверчок. Вероятно зная, что его вокальные способности не всем доставляют радость, деликатный сверчок поселился не в комнате, а в сенях. Деликатность его проявлялась ещё и в том, что стоило Сергею рявкнуть: «Заткнись!» — сверчок тут же умолкал. Правда, не надолго.

Еще один жилец отстоял свое право на дом — это большой паук-крестовик. Он свил голубоватую паутину у форточки. Три раза Сергей смахивал веником паути­ну — паук всегда успевал забиться в щель, — но наутро снова обнаруживал поблескивавшую сеть и господина её паука. Поразмыслив, Сергей перестал воевать с кре­стовиком. Во-первых, он был красив и чистоплотен — всех высосанных мух старательно закутывал саваном и прятал куда-то в мушиный мавзолей; во-вторых, прино­сил большую пользу: не давал проникать в комнату ко­марам и мухам.

Если раньше паук при виде Сергея спешил убраться в щель, то теперь, поняв, что его оставили в покое, спо­койно взирал из центра своего королевства на Сергея и даже иногда приветствовал его, дернув цепкой лапой по прозрачной струне. Наверное, эта струна издавала ка­кой-то недоступный человеческому уху звук.

С самым серьёзным жильцом Сергей познакомился через несколько дней. Он срубил в лесу тонкую, погиб­шую от снегопада берёзу, распилил её. Из досок, най­денных в сарае, сколотил ровный щит. Свой стол он ре­шил установить под сенью великолепных красных сосен, стоявших напротив дома. Берёзовые столбики вбил в землю, а на них укрепил деревянный щит. Получился вполне приличный стол. Доски Сергей обстругал рубан­ком, который вместе с другим инструментом предусмо­трительно захватил с собой.

Когда все было готово, Сергей облокотился на стол и задумался. Над ним ровно и приглушенно шумели че­тыре красавицы сосны. Пахло смолистой хвоей, с озера тёплыми влажными волнами плыл крепкий йодистый за­пах водорослей, выброшенных волной на берег. Где-то да­леко кричали чайки, тарахтел лодочный мотор. Низко над бором, неся над собой огромный сверкающий круг, про­шёл зелёный с яркими звездами вертолёт. Нелепая ру­кастая тень прошмыгнула по лугу, нырнула в озеро и исчезла.

Вот тут-то он и услышал тихий шорох. Повернул го­лову и увидел, как по колышущейся траве от озера тру­сит к дому грациозный белогрудый зверек с маленькой плоской головкой и блестящими чёрными глазками. Гиб­кое тело вытянуто, приподнятый пушистый хвост заде­вает за траву и цветы. В зубах у зверька серебристая рыбка.

Наверное, Сергей вздохнул или чуть слышно пошеве­лился, и зверек замер, повернув к нему маленькую кра­сивую головку. Глаза человека и зверя встретились. Зве­рек не испугался, даже не выпустил рыбку из пасти. В блестящих глазах его не было страха, лишь насторо­женность. Ласка. Бесстрашный зверек с мёртвой хваткой, с которым боятся связываться даже собаки. Впрочем, Дружок, развалившийся на солнцепеке и не пошевелил­ся. Он бессовестно спал и посвистывал носом, не обращая внимания на большую синюю муху, разгуливавшую по его холке.

Видя, что никакой опасности нет, ласка змеёй про­шуршала в траве и исчезла за углом дома. Вот, значит, кто поселился бок о бок с Сергеем. Теперь понятно, по­чему мышей не видно: ласка всех уничтожила. Ну что ж, такое соседство приятно. Придется отныне делиться уло­вом с красивой соседкой, раз она любит рыбу.

В четверг из города приехала грузовая машина. Сер­гей с шофёром выгрузили из кузова металлическую лод­ку «Казанка» и мотор «Москва», ребристую железную бочку с бензином, две жестянки с маслом, узкий ящик с запасными частями и инструментом. Кроме этого Вологжанин прислал ящик с приборами, пробирками, стек­лянными трубками и прочими приспособлениями для изу­чения кормового и водного режимов водоёмов. Заглянув в ящик, Сергей только головой покачал: кто же он? Рыб­инспектор или научный сотрудник? Шофёр, мрачнова­тый рыжеволосый парень, велел расписаться в наклад­ной. Пока Сергей разбирал свое имущество, шофер раз­делся до трусов и пошёл к воде. Оглянувшись, сказал:

— Я гляжу, тут и народу-то никого. Пустыня Са­хара!

Сбросил трусы и, сверкая белыми ягодицами, с шу­мом плюхнулся в озеро. Выкупавшись, сразу подобрел, заулыбался. Сергей угостил его холодной окуневой ухой — окуней он натягал удочкой прямо с берега — и крепким душистым чаем. Чай он приготовил на плите, сложенной из красного кирпича под открытым небом. Разжечь плиту было нетрудно, а тяга всегда хорошая. Сергей тут же возле плиты сколотил ещё обеденный стол и две скамейки, а для посуды оборудовал полку. Посуду не нужно было и вытирать. Разложишь на полке, и че­рез несколько минут она сухая.

За четыре дня, что Сергей провёл в своем новом жи­лище, шофер был его первым гостем. Лодки он видел на озере, а к берегу никто не приставал. Хуторские плоско­донки стояли на приколе за травянистым бугром. Отсюда их и не видно. У хуторских была к озеру проложена своя узкая тропа. Иногда Сергей слышал отдалённые голоса, стук, всплеск вёсел. Но кто живет на хуторе и сколько там человек, не знал.

Шофер уехал, а Сергей с увлечением занялся уста­новкой подвесного мотора. Хотя Вологжанин и жаловал­ся, что туго у них в рыбоводстве с лодками и моторами, прислал всё новое. Раздевшись до пояса, Сергей вето­шью обтирал густую рыжую смазку с мотора, подтягивал ключами и отвёрткой гайки и винты. Спущенная на воду «Казанка» радовала глаз свежей голубизной.

Лёгкий ветерок, тянувшийся с озера, обдувал лицо. На душе будто бы стало спокойнее. Он в полной мере начинал ощущать радость новой, ещё неизведанной жиз­ни. Всё приходилось делать самому: от уборки по дому до приготовления еды. И всё делал с удовольствием. По­года стояла великолепная. Рано утром восходящее солн­це будило его. Да и не одно солнце — лесные птицы распевали под окном. Ласточки неутомимо таскали пух и сено в свои гнёзда, слепленные под самой крышей. При­летал из бора дятел. Искоса поглядывая на Сергея, обстоятельно выстукивал все четыре сосны и улетал. Однажды Сергей насадил на сук кусок хлеба, и дятел, поколдовав на вершине дерева, спустился и принялся клевать. Крошки подбирали на земле синицы. Вертля­вая сорока заинтересованно поглядывала на птичью воз­ню, а когда Сергей спустился к озеру, тут же вспорхнула на сук и, прогнав дятла, ловко стащила расклёванную горбушку и улетела с ней на соседнюю сосну.

Дружок на птиц не обращал внимания, хотя воробьи и синицы без всякого зазрения совести клевали из его плошки. Стоило Сергею поставить на землю алюминие­вую тарелку с остатками супа, как воробьи налетали на неё. И пока полусонный Дружок лениво брёл к тарелке, разбойники жадно хватали крохи. Улетали они, когда собачья морда опускалась в плошку.

Дружок был на редкость миролюбивый и поклади­стый пес. Нору ласки он обнаружил сразу. Долго обню­хивал её, даже попробовал лапами покопать, но потом успокоился. Судя по всему, прошлой ночью он поближе познакомился с диким зверьком. Сергей проснулся от громкого собачьего визга и лая. Сначала подумал, что кто-то приехал, но при виде человека собаки не так лают. Скоро Дружок успокоился, и Сергей снова заснул. А утром увидел на нежном собачьем носу глубокую ран­ку. Высовывая длинный красный язык, Дружок виновато смотрел на хозяина и облизывал распухший кончик носа. С тех пор пес старательно обходил круглую дыру, веду­щую под крыльцо.

Ещё солнце огромным раскалённым шаром висело над озером, а сосны купались в жарком предзакатном пламени, ещё не умолк в ближней роще соловей и в при­брежном кустарнике изредка вскрикивала иволга, а ей грубовато отвечал коростель-дергач, когда Сергей, от­толкнувшись металлическим веслом от берега, в первый раз вышел на своей «Казанке». Мотор, с которым он провозился полдня, легко завёлся, и лодка, подняв за кор­мой переливчатый бурун и задрав нос, помчалась вперёд. Видно было, как брызгала в разные стороны напуганная уклея. Из-под круглых лопушин, распластавшихся на ти­хом плёсе, вывернула большая щука и, сверкнув золо­тым брюхом, ударила хвостом. Дружок, сидевший на носу, проводил её взглядом и снова неподвижно замер.

Как всегда перед заходом солнца в погожие дни, на озере было торжественно-тихо. В величественном непо­движном зеркале отражалось небо с редкими, окрашен­ными в ярко-багровый цвет облаками. Парящий над озе­ром ястреб так явственно отражался в воде, что терялось ощущение реальности: небо и озеро казались одним це­лым гигантским сосудом без дна и верха. Он выключил мотор. «Казанка», оставляя за кормой широко расходя­щийся багровый след, скользила вперёд, мягко журчала вода вдоль железных обтекаемых бортов, тоненько поса­пывал разгорячённый мотор.

Празднично осветился его небольшой деревянный дом на берегу, могуче высились сосны, косо разрезавшие своими длинными тенями ярко-зелёную с крапинками одуванчиков лужайку. Разбросав на бугре свои несколько чёрных домишек хутор. В огороде, меж капустных грядок, копошилась женская фигура в светлом платье. Вокруг опущенной головы нимбом светились волосы.

Над озером, облитый золотом, парил ястреб, Сергей заметил, что, чем ниже опускалось солнце, тем выше поднимался ястреб. И когда солнце наконец скрылось, ястреб превратился в маленькую золотую точку на пылающем небе. Сейчас, когда для всех на земле солнце исчезло, ястреб один в вышине ещё видел край багрового диска. Ястреб провожал солнце.

На десятый день жизни на берегу озера Большой Иван Сергей поймал своего первого браконьера. Было ветрено, и на озере гуляла волна. Круглые глянцевые листья кувшинок вставали торчком и издали напомина­ли уток. Узкие камышиные листья нагнулись и поскрипывали. Солнце то появлялось, озаряя всё вокруг мягким рассеянным светом, то снова пряталось в серых клубя­щихся облаках.

Сергей измерил температуру воды, данные записал в специальный журнал и, оставив Дружка на берегу, отправился на «Казанке» к дальнему острову проверять жерлицы, поставленные на щуку. В его обязанности входило не только изучать водный и кормовой режим водоемов, но и определять возраст рыб, метить их. Пойманную в опредёленном районе рыбу нужно было потрошить и содержимое желудков запечатывать в стеклянные банки, которые потом забирали в лабораторию рыбного научно-исследовательского института. А там научные сотрудники определяли режим питания рыбы, каким болезням она подвержена.

Сергей и не подозревал, что у инспектора рыбоохраны столь разнообразные обязанности.

«Казанка» легко резала волну, и только широкий нос подрагивал от шумных шлепков. Большой, заросший смешанным лесом остров приближался. Когда показалась первая вешка, Сергей выключил мотор и на вёслах поплыл к кивающей на ветру жерлице. Она оказалась пустой. Живец — маленькая плотвичка — сонно шевелила плавниками, уткнувшись носом в глубину. Живец были квёлый, и надо было его заменить, но Сергей забыл на берегу садок с живцами, На второй жерлице сидела щука. При приближении лодки она пошла на глубину и, натянув жилку, несколько раз обмакнула низко по­саженный шест. Испытывая знакомый охотничий азарт, Сергей подвёл рыбину к лодке и одним резким движе­нием вытащил. Освободив её от крючка, который зацепился за нижнюю губу, быстро поставил на жаберной крышке клеймо и отпустил. Всё ещё не веря своему счастью, щука секунду постояла на месте, затем, шевель­нув сразу всеми плавниками-стабилизаторами, торпедой ушла в глубину.

Огибая на веслах остров, Сергей увидел метрах в трёхстах от берега деревянную просмолённую лодку. В лодке сидел рыбак в брезентовом плаще с капюшоном и, перегнувшись через борт, проверял сеть. Это было вид­но невооруженным глазом. Браконьер, очевидно, не слы­шал шума мотора — ветер дул от него, да и остров раз­делял их, — он спокойно вылущивал рыбу из ячей и не смотрел по сторонам. Лодка на волне то поднималась, то опускалась, и, если бы не проворное движение рук, вынимающих рыбу, можно было подумать, что рыбак задремал.

Не включая мотора, Сергей поплыл к браконьеру. Тот увидел его, когда «Казанка» приблизилась почти вплот­ную. Сергей ожидал, что браконьер испугается, отпустит сеть и начнет выбрасывать рыбу, — он где-то читал, что именно так поступают застигнутые врасплох матёрые браконьеры, — но рыбак спокойно искоса взглянул на него и, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься своим делом. Сидел он к Сергею боком, и поэтому не вид­но было лица, скрытого капюшоном.

Пощупав в кармане новенькое удостоверение, Сергей сухо и официально отрекомендовался:

— Инспектор рыбоохраны Волков. Чем вы тут зани­маетесь?

Молодым женским голосом браконьер насмешливо от­ветил:

— Ай сами не видите?

Браконьер выпрямился и поднял голову, отчего ка­пюшон сполз на спину. На грозного инспектора с улыб­кой смотрела миловидная круглолицая женщина лет два­дцати восьми. Глаза тёмные, чистые. Тёмные волосы растрепал ветер. На днище лодки поблёскивало с деся­ток рыбин чуть побольше ладони.

Такого Сергей не ожидал. Он немало размышлял о своей новой должности, о встречах с браконьерами. Его воображение рисовало низколобые лица, злобные бегающие глазки, ружьё под сиденьем, а тут молодая женщина приятной наружности, и единственное у нее оружие — это белозубая улыбка да смешливый блеск в глазах. «Глупейшее положение... — подумал Сергей. — Лучше бы это был верзила с обрезом.» Но делать было нечего, служба есть служба. Он за это деньги получает.

— Сетку придется изъять, — каким-то деревянным го­лосом произнес он чужие и такие же деревянные слова. — И этот... акт составить. — И зачем-то прибавил, будто убеждая себя: — По закону.

— Ежели вам моя сетка нужна, берите, — все так же с улыбкой произнесла женщина. — И акт составляйте, коли бумагу не жалко попусту переводить.

— Как это попусту? Или закон на вас не распространяется?

— Да неужто меня будут судить за десять рыбин?! — искренне удивилась женщина. — Тут мой дед рыбачил на нашем озере, отец. Испокон веков мы тут ловим.

— Сетями?

— Вы гляньте на сетку-то, — женщина веслом приподняла край старой дырявой сети. — Она и даром никому не нужна.

«Вот попал в переплет! — размышлял Сергей. — Дей­ствительно, сетка доброго слова не стоит. Но если я её отпущу, то всей округе станет известно, что новый инспектор — мямля, чего доброго прямо на глазах начнут забрасывать под моими окнами сети.»

Вот так, наверное, и милиционер, глядя на пешехода, нарушившего правила уличного движения, раздумывает: оштрафовать его или отпустить?.

— Сколько метров сеть-то? — спросил Сергей, вздох­нув.

— Я не меряла. Сетка-то от покойного тятеньки осталась. Я думаю, метров двадцать—тридцать.

На душе стало полегче: до двадцати пяти метров на этом водоёме разрешается ставить сеть при условии, что ячея крупная.

— И много вас тут промышляют... дедовскими сетями? — спросил Сергей.

— В нашей деревне мало рыбаков, — охотно сказала женщина. — И потом наши, если кто и ловит, так для своего стола. Этих... браконьеров тут нету. Приезжие больше балуют. Ну, что, на машинах приезжают. У них и сети, и перемёты. Эти пудами ворочают. А нашим рыбы много ни к чему. Не давиться же ею!

Женщина сбоку взглянула на него, улыбнулась. Вооб­ще она улыбалась охотно, и улыбка у неё была приятная. Губы сочные, свежие, лоб и щеки загорелые. Тот самый тип здоровой, сильной женщины, которая всю жизнь прожила в деревне. Чувствовалось, что ей хочется погово­рить и, конечно, совсем не о сетях и рыбе.

— А вы что ж, так бобылем и живёте? — осмелилась она задать, видно, мучавший её вопрос.

Вот она, сельская идиллия! Он ещё никого и в глаза не видел, а про него уже всё известно.

— Вот что, уважаемая... — сказал Сергей.

— Меня зовут Лизой, — вставила женщина. — Я с ху­тора. Наша изба крайняя от бора. Я там с матерью и дочкой живу. Прямо под окном берёза со скворечником. Ежели вам молока надо, яичек или постирать что, так вы забегайте. Громов, ну, что до вас тут был инспек­тором, он завсегда бывал у нас.

— Я вас прошу, Лиза, — сказал Сергей, — обходитесь как-нибудь без сетки.

— Да что вы все про сетку! Добро бы справная бы­ла. Коли она вам глаза мозолит, я её выброшу.

— А впрочем, как хотите, — сказал Сергей, поду­мав про себя, что никакой из него, к чёрту, инспектор не получится.

Когда он отвернулся к мотору, собираясь отчаливать, женщина рассмеялась и сказала:

— Чего это вы такой сердитый? Если из-за сетки, ей-богу, на чердак заброшу.

Сергей дёрнул за шнур, и мотор, на его счастье, за­вёлся с первого оборота. «Казанка» рванулась вперёд. Сергей, не ожидавший такой лихости, вывернул румпель и прошёл совсем близко от деревянной лодки. Женщина что-то говорила, Сергей видел её тёмные глаза, сверкающие зубы, но ничего не слышал. Оглянувшись, увидел, как высокая волна, поднятая «Казанкой», колыхнула вверх-вниз деревянную лодку. Вырвавшийся из-за обла­ков луч ярко блеснул в глаза, заставив зажмуриться.

Он направил лодку к берегу. В ушах всё ещё звучал мягкий грудной смех Лизы — его ближайшей соседки с хутора.

13

Второй день гостил у Сергея Николай Бутрехин. Он прикатил на мотоцикле в воскресенье ночью, сразу после спектакля. Сергей проснулся от оглушитель­ного грохота в дверь. По тому, как с радостным повизги­ванием лаял Дружок, сообразил, что приехал кто-то зна­комый.

В тёмных сенях Николай облапил его и загремел:

— И не боишься ты тут один жить? А если разбойни­ки нападут? Или эти, как их... браконьеры? Дом спалят вместе с тобой, и не проснешься. Стучу, стучу, а он как труп!

В эту ночь они так и не заснули. Приезд друга обрадовал Сергея. Не виделись они месяца два. Николай мотался с творческой бригадой по области. Выступали в колхозных клубах, домах культуры. В общем, Николай Бутрехин стал настоящим артистом и теперь играл на сцене не только дремучих стариков, а и характерных ге­роев. Впрочем, о себе много рассказывать он не любил, но было ясно, что дела его идут неплохо и работой он доволен.

Николай рассказал, что в Опочке его поселили в номере со следователем, который занимался расследованием этого самого дела об изнасиловании. Дело-то пришлось закрыть, так как не нашли преступников. Да и эту девушку, на которую было совершено нападение, тоже не смогли разыскать.

Всё это Сергей и сам знал. Следователь, молодой энергичный парень, несколько раз приходил в больницу, но что ему мог сообщить Сергей? Была ночь, и он даже лиц как следует не рассмотрел. Если бы и встретил девчонку на улице, ни за что бы не узнал. Следователь сказал, что никто в милицию не обращался. И единственная вещественная улика — новые лакированные лодочки — до сих пор находится у него. То, что девчонка не заявила в милицию, в общем-то, понятно: испуг, боязнь огласки. Вполне возможно, что она и родителям ничего не рассказала. Вот из-за таких дурочек и гуляют опасные преступ­ники на свободе.

В первые дни, выйдя из больницы, Сергей внимательно вглядывался в лица прохожих. Ему казалось, что он непременно узнает кого-нибудь из этой шайки или хотя бы девчонку, из-за которой чуть было не отправился на тот свет. Потом эта уверенность прошла, и Сергей понемногу вообще стал забывать об этой кошмарной ночи. Правда, ножевая рана в правом боку иногда напоминала об этом. А потом и рана затянулась и перестала ныть, хотя врач и предупредил, что эта отметина останется на всю жизнь.

— Ясноглазая Лена навещает? — спросил Николай.

Он лежал на жёстких нарах, накрывшись серым одея­лом, а Сергей — на раскладушке.

Уже занимался рассвет, и на потолке вспыхивал и гас отблеск далекой зарницы. За окошком в молочном тумане стояли сосны. Какая-то ночная птица несколько раз облетела дом — был слышен лёгкий свист больших крыльев — и опустилась на крышу. Поскребла когтями дранку, гортанно крикнула и улетела.

Два раза Сергей ездил в ближайшее почтовое отде­ление и звонил Лене. Ему сказали, что она ещё не верну­лась из командировки. Мысли с Лены перескочили на Лилю. Вспомнилась далёкая картина: он и Лиля на кух­не. Жарко натоплено, клубы мокрого пара, эмалирован­ная ванна на табуретке, а в ванне сын Юра. Сергей бе­режно поддерживает мягкую тёплую головку, а Лиля, плавно двигая обнажёнными полными руками, намыли­вает порозовевшее тело сына зелёной резиновой мочал­кой.

Где она сейчас? Хотелось думать, что она страдает, терзается, скучает по нему, Сергею, и мечтает возвра­титься и попробовать начать все сначала. А что, если она действительно вернется?

— К черту! — вырвалось у него вслух. — Лучше уто­питься.

Николай зашевелился и приподнял голову. Окно ро­зово пылало. Вот-вот должно взойти солнце. Туман не­много рассеялся, поднялся выше. Теперь он доставал до нижних ветвей сосен.

— Не думай о ней,— сказал Николай. — Она плохо на тебя влияла. Наверное, в семейной жизни так и дол­жно быть: муж жене всё своё хорошее, доброе отдает, а жена взамен — плохое и недоброе. Или наоборот. По­следний год ты мне чем-то здорово стал напоминать свою жену.

— Ну, это ты загнул! — возмутился Сергей,

— Со стороны видней.

— Какого же чёрта я тогда разводился?

Николай заговорил о другом:

— Есть люди, которые не могут без женщины, вер­нее без домохозяйки. Должен ведь кто-то обед варить, постирать, в общем, заботиться и ухаживать? Сам он даже яйцо не сумеет себе сварить. Таких людей в первую очередь волнует, какой хозяйкой будет жена, а уж потом все остальное. Они и года не могут без женщины про­жить. В квартире у них кавардак, да и сами быстро опу­скаются: немытые, не чищенные, вечно на одежде пуго­виц не хватает. А вот я, например, научился всё сам делать: и готовить, и стирать, и штопать. Поэтому для меня духовное начало в человеке ценнее, чем материальное. Мой критерий отношения к женщине как жене чрезвычайно высок.

— С такими, брат, запросами ты вряд ли когда-ни­будь женишься, — сказал Сергей.

— Твой пример ещё больше меня убедил, что спешить ни к чему, — усмехнулся Николай.

— А я женюсь, — сказал Сергей. — И на этот раз не возьму тебя в загс свидетелем.

— Я и не соглашусь.

— Я женюсь, Колька, на самой прекрасной и умной женщине на свете.

— Уже прогресс, — улыбнулся Николай. — Раньше ты называл её Прекрасной Незнакомкой!

— Ты опять против? — подозрительно уставился на него Сергей.

— Ты меня всё равно не послушаешься.

— Ты же сам говорил, что Лена тебе нравится.

— Мне — да, — сказал Николай. — А я ей — нет.

— При чем здесь ты? — удивился Сергей.

— Видишь ли, у меня нет уверенности, что и ты ей очень уж сильно нравишься.

— Нравишься! — фыркнул Сергей — Она меня любит, дубина!

— Вот даже как? — насмешливо посмотрел на него Николай. — С чего это ты взял, что все должны тебя любить? Не такой уж ты красавец, к женщинам невни­мателен, забывал даже любимой жене на день рождения цветы дарить. Слишком много времени отдаешь работе, а женщины требуют постоянного внимания. И выгля­дишь ты не солидным журналистом, а этаким парниш­кой-водопроводчиком.

— Как моя жена, заговорил, — Сергей запнулся и поправился: — Как бывшая жена!

— Я тебе правду сказал!

— Хочешь, я тебе тоже правду скажу? — отомстил ему Сергей. — Хотя ты и выглядишь солидно и фигура у тебя осанистая, а когда бороду приклеишь, можешь царя Бориса Годунова играть, ты вот чем кончишь: пока ещё молод и крепок, будешь ходить в холостяках и раз­влекаться, а когда согнет в три погибели и из тебя песок посыплется, найдешь себе какую-нибудь дурочку мед­сестру или пожилую одинокую врачиху и женишься, ко­нечно, если ещё согласятся. А в приданое принесешь кучу старческих хворостей и немощей.

— Все верно, — рассмеялся Николай и сбросил с себя одеяло.— Подымайся, философ-инспектор! Я целый ме­сяц мечтал на утренней зорьке забросить удочку!

Они идут по звонкому чистому бору. Где-то в вышине тонкими голосами перекликаются птицы, поскрипывают под ногами сухие шишки, шуршит седой мох. С нижних ветвей сосен и елей свисают бурые пряди мха. Небо над головой ослепительно синее. Редкие белоснежные об­лака высоко проходят над лесом. Солнце выстлало бор неровными жёлтыми плитами. Эти плиты, будто живые, двигаются, переползают с места на место. И сухие игол­ки на мху неожиданно золотисто вспыхивают.

У Николая в руке причудливо изогнувшийся корень. Он напоминает страуса, широко расставившего свои длинные узловатые ноги. Николай давно собирает раз­ные интересные сучья и корни и потом мастерски обра­батывает их, придавая им черты всевозможных зверю­шек. В комнате у него всё полки заставлены этими оригинальными поделками.

Он зорко смотрит по сторонам, под ноги. Иногда нагибается и поднимает сук или корягу. Внимательно осмотрев, отбрасывает в сторону. На опушке бора оста­новился возле молодой берёзы, тонкий ствол которой спрятался в нежной зелёной листве, и, достав нож, стал осторожно отделять от коры небольшой, с кулак, кап. Из берёзовых капов Николай делал красивые вазы и пепельницы и дарил знакомым. У Сергея тоже была та­кая пепельница. Лиля увезла её в Москву. И теперь её знакомые стряхивают туда пепел с сигарет.

— Как пишется? — спросил Николай. Светлая прядь то и дело свешивалась ему на глаза, мешая работать, и он рывком отбрасывал её в сторону. За два дня, прове­денные на озере, лицо Николая загорело, скулы обветри­лись.

— Пока осматриваюсь, привыкаю, — коротко ответил Сергей.

— Новый роман начнешь? Или повесть?

— У меня сейчас роман с озером Большой Иван, — улыбнулся Сергей. — Озеро меня уже покорило, а вот по­корю ли я его?

— Здесь только и создавать шедевры, — улыбнулся Николай. — Честное слово, я всегда мечтал пожить на лоне природы вот в таком чудесном месте.

— Ты думаешь, здесь курорт? У меня дел всяких полно. Кроме этого озера, ещё десяток водоёмов. На мно­гих ещё и не был. И потом, не хуже химика вожусь с про­бирками, термометрами, потрошу рыбьи желудки, мечу щук, каждый месяц измеряю и взвешиваю мальков.

— А браконьеры? Поймал хоть одного?

— Да как тебе сказать, — улыбнулся Сергей, вспом­нив Лизу. — Поймал одного матерого и... отпустил!

— Чем взятки берёшь: водкой или рыбой?

— Не дают, понимаешь.

Николай отделил кап от ствола и стал внимательно разглядывать. Сейчас этот светло-серый бугорчатый на­рост не представлял ничего интересного. К нему надо приложить такие искусные руки, как у Николая Бутрехина. Трудно поверить, что из этого уродливого нароста по­лучится изящная, тщательно отполированная пепельница или вазочка для цветов.

— Когда у твоей Лены день рождения? — спросил Николай, пряча кап в сетку, которую всегда таскал с со­бой. — Я ей вазу вырежу.

— У моей... — усмехнулся Сергей. — У меня сейчас такое ощущение, что все от меня отвернулись, кроме тебя и Дружка.

Услышав своё имя, пес подошел к Сергею и посмо­трел в глаза, но, видя, что от него ничего не требуется, снова принялся обнюхивать мох вокруг старой ели. Ино­гда он нагибал остромордую голову и прислушивался. Висячее ухо оттопыривалось и розово просвечивало на солнце. Николай испытующе посмотрел на Сергея и, помол­чав, уронил:

— Дичаешь, мой друг!

Облюбовав на опушке бора солнечную полянку, улег­лись на мягкий зелёный мох. Большой рыжий слепень, покружившись возле них, атаковал Дружка. Пес вьюном закрутился на месте, защелкал зубами, стараясь схватить назойливое насекомое. Несколько раз резко прокричав, совсем рядом вверх-вниз, вверх-вниз пролетела сорока. Синицы, суетившиеся на полянке, с криками взмыли вверх и скрылись в листве.

— Да, как ты узнал, что я здесь? — поинтересовался Сергей.

— Мне одна прелестная девушка по секрету сказала.

— Машенька?

— Вы только подумайте, люди добрые! — возмутился Николай. — У них в редакции расцвела прекрасная роза, а этот бирюк даже не знает!

— Ну тебя к черту! — отмахнулся Сергей. Ему сей­час было не до шуток. Опять нахлынула тоска. И на этот раз причиной была Лена.

— Ты же сам когда-то снимал ее для газеты. Дев­чонка на дереве.

— А-а, Наташка... — протянул Сергей. — Какая же она роза? Так, полевая ромашка.

— Ни черта ты тогда в девушках не разбираешься, — сказал Николай. — Я с ней пять минут потолковал и чуть не влюбился.

— Длинная оглобля! — усмехнулся Сергей. — И еще злюка.

— А к нашему брату нельзя быть доброй. Кстати, эта злюка просила передать тебе газету с очерком о по­гибшем трактористе. Она у меня в рюкзаке.

«Напечатали всё-таки, — вяло подумал Сергей. — Не иначе, Козодоев нажал на Лобанова.»

— И ещё она просила передать тебе привет, — про­должал Николай. — И глаза у неё при этом были такие мечтательные, что я тебе позавидовал.

— Я её вот с таких лет знаю, — показал Сергей. — Девчонка как девчонка.

— У нее чудесная фигура, длинные ноги, красивые глаза, волосы. А то, что худая, так это сейчас модно. Европейский стиль! Да и не такая уж она худая, скорее изящная, стройная.

— Ишь прорвало! — покосился на него Сергей. — Возьми и женись.

— За меня не пойдет, — вздохнул Николай. — Я, по­нимаешь, попытался заикнуться насчет встречи и так да­лее, так она меня таким взглядом наградила, что я чуть язык не проглотил.

— Ещё хорошо, что чернилами не облила, — усмех­нулся Сергей. — Она может.

— Славная девчонка, — мечтательно глядя в небо, сказал Николай.

— Послушай, Колька, — думая о другом, спросил Сергей. — Ты никогда не задумывался над смыслом жиз­ни? Ну вот, зачем ты живешь? Во имя чего копья ло­маешь, воюя со всяким дерьмом? Что после себя оста­вишь? Да и нужно ли это будет кому?

— Это звучит: «подумать над смыслом жизни» — насмешливо сказал Николай. — Ну и в чём он, этот... смысл? Великие философы всего мира с древности до сих пор ломают свои мудрые головы над этим вопросом. Мо­жет, тебе удалось?

— Пока нет, — не обращая внимания на его ирониче­ский тон, ответил Сергей. — Видишь ли, я не ставлю перед собой философских проблем мироздания. И не со­бираюсь мир удивлять. Мне бы впору разобраться в себе самом. Какого чёрта я живу на белом свете?

— Ну-ну, разбирайся, — другим тоном сказал Ни­колай. — Ковыряйся в себе, анализируй, пока не надоест, а у меня для этого нет времени. Восемь часов мы спим, восемь —работаем, да что там восемь! И после работы ещё три-четыре часа или думаешь о ней, или по инерции что-то делаешь, связанное с работой. А на всё осталь­ное, так сказать, разное — остается часа четыре. Вот и рассчитывай, друг, в чем смысл жизни? Для лентяя — во сне, удовольствиях, жратве, для творческого челове­ка — в работе, а для матёрого обывателя — в так назы­ваемом разном: пустяках, мелочах; его принцип: день и ночь — сутки прочь.

— Здорово ты все объяснил, — сказал Сергей, — хотя и вульгарно.

— Прости старик, я ведь не философ!

— Вот ты спросил, когда у Лены день рождения, а я и не знаю, — помолчав, сказал Сергей. — Видно, плохо нас воспитывали родители. Мои, например, никогда не празднуют дни рождения.

— Мои тоже.

— Я еще был в больнице, когда она уехала в коман­дировку.

— Лена в городе, — спокойно сказал Николай, поку­сывая стебель щавеля.

— В городе? — приподнялся на локтях Сергей и удивленно уставился на приятеля. — Я позавчера зво­нил в их контору. Сказали, неизвестно, когда при­едет.

— Значит, приехала.

Сергей вскочил на ноги, подошел к Дружку, почесал ему за ухом. Потом снова плюхнулся рядом с Николаем. Лицо у Сергея расстроенное, в потемневших глазах рас­терянность.

— Странно, — пробормотал он. — Почему же она...

— Не примчалась прямо с поезда к тебе? — взглянул на него Николай.

— Вот что,— сказал Сергей. — Поедем в город. И по­чему ты мне сразу ничего не сказал?

— Плакала бы тогда моя рыбалка.

Сергей зачем-то посмотрел на небо и сказал:

— Чего же мы сидим?

Николай даже не пошевелился. Морщась, жевал кис­лый стебель щавеля и смотрел в сторону. Светлая прядь опять свесилась на глаза, но он не отводил её. И вид у Николая был сосредоточенный, будто в этом хрупком стебле и заключался смысл жизни.

— Видал я твою большеглазую Лену... с одним пред­ставительным мужчиной, — сказал Николай. — И почти уверен, что он не из нашего города.

— Это её брат, — сказал Сергей и поднялся. — Он летчик и приехал в гости. Очень симпатичный парень. Правда, я с ним незнаком, но ведь это дело поправи­мое.

Николай тоже поднялся, отряхнул с брюк сучки и иголки.

— Что-то непохож он на брата, да и на летчика тоже,— пробормотал он.

Но Сергей уже не слушал. Пружинисто шагая, он на­правился к дому. Вот нагнулся, поднял палку и, размах­нувшись, изо всей силы треснул по сосновому стволу. Су­хая палка разлетелась на мелкие куски. Дружок, зали­ваясь лаем, прыгал рядом. Он уже сообразил, что куда-то поедут, и заранее радовался.

14

Они втроём сидят за низким полирован­ным столиком в мягко освещённой торшером комнате. Негромко играет портативный магнитофон. Сергей таких ещё не видел: узкая чёрная коробочка в кожаном чехле. Такой магнитофон можно в карман запихнуть. Заряжа­ется он красивыми плоскими кассетами. Звук чистый, приятный. И голос у певца, поющего по-английски, муже­ственный, спокойный. Лена мимоходом обронила, что по­ет Фрэнк Синатра, знаменитый американский певец. Зна­менитый, а Сергей — вот серость! — никогда про него не слышал.

Когда нагнулся, разглядывая магнитофон, Владислав сообщил ему, что это последняя модель, «Филипс», он купил в Сан-Франциско, где был в командировке два месяца. Сказал он это таким тоном, будто съездить в Америку сущий пустяк. То же самое, что в Москву или Ленинград.

Владиславу тридцать пять лет. Он учёный, кандидат физико-математических наук. В будущем году защищает докторскую диссертацию. Живет в Новосибирске, в Ака­демгородке. У него интеллигентное лицо, короткая стрижка. Худощавый, подтянутый, в великолепно сши­том костюме.

Когда Сергей, возбуждённый, пыльный с дороги, пе­реступил порог, он сразу все понял.

— Как хорошо, что ты приехал! — несколько смущён­но сказала Лена. — Мы с Владиславом завтра утром со­бирались к тебе. Верно ведь, Владислав?

— Даже залили горючую смесь в мотоцикл, — под­твердил Владислав.

Лена представила их, и они пожали друг другу руки. Рука у Владислава была крепкая, сухая. Ростом он не­много выше Сергея. Глаза пристальные, с лёгким прищу­ром, светло-карие.

— Когда я училась в институте, — сообщила Лена, — Владислав был в аспирантуре и вел у нас в лаборатории практические занятия, а теперь почти профессор! Впро­чем, в Новосибирске есть доктора наук ещё моложе тебя, так что особенно не задирай перед нами нос!

Это она просто так сказала: Владислав и не задирал. Наклонив лобастую голову, он внимательно слушал. Как ни хотелось Сергею найти в нём какие-нибудь неприят­ные чёрточки, он их пока не обнаружил.

Лена быстро накрыла на стол. Владислав взглянул на Сергея, будто спрашивая его согласия, и достал из-под книжной секции — Сергей туда свой портфель ставил — бутылку коньяка. Ловко откупорил и налил в малень­кие пузатые рюмки. Делал он все это не спеша, солидно. И, в отличие от Сергея, не испытывал никакого смуще­ния.

В этой комнате никто не притворялся, и поэтому пустой разговор за столом скоро иссяк. Лена пила коньяк наравне с мужчинами и ничуть не пьянела. Когда кончилась одна бутылка, Владислав, невесело улыбнувшись, оттуда же достал вторую. Так молча и сосредоточенно пьют, наверное, на поминках. Сначала Владислав вы­пивал по полрюмки — сказывалась европейская шко­ла, — потом стал опрокидывать по целой. Закусывали су­хой колбасой, сыром, горьковатыми зелёными маслинами, которые Сергей не любил, однако, морщась, обсасывал, выплёвывая косточки в ладонь.

Он всё больше мрачнел. Говорить было не о чем. Он понимал, что нужно встать и уйти, но не мог. Нужно было что-то сказать, но что — он не знал. Внутри ка­кая-то сосущая пустота. Да и что говорить, когда и так всё ясно? Лена и Владислав приехали вместе из Ново­сибирска и вместе уедут туда. Вдоль стены стоят уло­женные чемоданы, бумажные, перетянутые белыми ве­рёвками мешки с книгами. А вот мебель вся на месте. Куда её денут? Эта идиотская мысль засела в голове, и, чтобы от неё избавиться, Сергей подряд, одну за дру­гой выпил две рюмки. Не глядя ни на кого и не чокаясь. А когда поднял глаза, то заметил, что они перегляну­лись. Владислав взглянул на Лену понимающе и сожалеючи, а Лена на него — печально и обречённо.

Предчувствие не обмануло Сергея. Правда, услышав от Николая, что Лена в городе, он сам себя попытался обмануть. Слишком было бы всё просто, если бы сразу после развода с Лилей Сергей женился на Лене. Так сказать, пересел из разбитой на колдобинах семейной жизни телеги в роскошный современный автомобиль, ко­торый по идее должен везти его в розовую даль по ров­ной асфальтовой дороге. Очевидно, так в жизни не бы­вает. Слишком скорого счастья захотел! Из разгово­ра он понял, что Владислав ждал Лену много лет. И вот наконец дождался. Увозит в Новосибирск. Не с ним ли она разговаривала на междугородной по телефону?

Сергей не мог вот так встать и уйти и больше никогда не увидеть Лену. Когда он переступил порог её квартиры и сразу всё понял, много разноречивых чувств охватило его: и растерянность, и отчаяние, и обида на свою неза­видную судьбу, и гнев. И не поймешь, на кого: на себя, ка Лену или на этого учёного, который, в общем-то, был ни при чем.

— Я звонила тебе на работу, сказали, что...

Он не слушал её. Да и слова были пустые, незначи­тельные. Он мучительно морщил лоб, не зная, как ему быть. Наверное, всё, что он чувствовал, отражалось на его лице, потому что они оба старались не смотреть на него, а если и бросали короткий взгляд, то тут же отво­дили его.

— Значит, уезжаешь... — наконец разжал он будто заржавевшие челюсти. — То есть уезжаете. Совсем.

— Я уволилась, — взглянув на Владислава, ответила она, а он промолчал. Спокойно курил и смотрел на окно.

— Понятно, — не глядя на неё, выдавил из себя Сер­гей.

Повисла тяжёлая тишина. На полу светился зелёный глазок магнитофона. Забыли выключить. Владислав по­ставил рюмку и зашуршал пустой смятой пачкой.

— Схожу за сигаретами, — после невыносимой паузы сказал он. Поднялся и вышел из комнаты.

Из полураскрытого чемодана, лежавшего на тахте, предательски выглядывал блок заграничных сигарет.

Когда в прихожей щёлкнула дверь, Лена с невесёлой усмешкой взглянула на Сергея. И в глазах — обречён­ность. Весьма несвойственное ей выражение.

— Не правда ли, тактичный мужчина?

— Просто мужчина или муж?

Лена смотрела ему в глаза, как всегда, прямо и не мигая, и Сергей не выдержал, опустил голову.

— Я ни в чём перед тобой не виновата, Серёжа. Ни в чём. Помнишь, я тебя предупреждала? Не надо, навер­ное, нам было начинать. Я хотела его забыть ради тебя. Очень хотела, но... Он хороший человек и любит меня. Причём гораздо больше, чем ты. А для женщины это, на­верное, главное.

— Больше, чем я. Откуда ты знаешь?

— Я чувствую, Серёжа.

— Да, ты же кибернетик. И у тебя внутри вместо сердца счетчик Гейгера, который улавливает радиацию любви.

— В другое время я по достоинству оценила бы твой юмор, — без улыбки сказала она. — А сейчас у нас мало времени осталось на шутки.

— Ты мне никогда о нём не говорила, — после паузы сказал он.

— А зачем? Наверное, и ты мне многое не рассказал. Да и нужно ли это? Всё друг другу рассказывать? Сна­чала такая откровенность расценивается как большое до­верие, а потом, как правило, оборачивается против того, кто рассказал.

— Я так ждал тебя, — сказал он.

— Поверь, мне очень тяжело. До встречи с ним мне казалось, что я тебя полюбила.

— Казалось... — с горечью повторил он. — Отврати­тельное слово!

— Мы, наверное, видимся в последний раз. Прошу тебя, будь мужчиной.

— Рвать на себе волосы и биться головой о стену я не стану, — криво усмехнулся Сергей.

— Я знаю, ты сильный человек.

— А он?

— Он собраннее тебя и...

— Умнее?

— Я не то хотела сказать, — досадливо поморщилась Лена. — Он будет гораздо лучше ко мне относиться. И мне с ним будет легче, чем с тобой. Видишь ли, Се­режа, я тебе всегда была нужнее, чем ты мне. Ты гово­рил, что тебе хорошо со мной, легче дышится, чем дома, лучше работается, интереснее, чем с женой. Ты всё вре­мя меня с кем-то и с чем-то сравнивал! Наверное, ты прав. Но мне не хотелось бы вечно быть удобной для тебя. Ведь ты никогда не задумывался, а чем я дышу? Что мне в жизни надо? И так ли мне хорошо с тобой, как тебе со мной? Или это никогда у женщин не спра­шивают? Вот почему я не захотела за тебя замуж выхо­дить, дорогой Серёжа! Ты требовал от меня всего, а мне не собирался отдать ничего, потому что ты всё отдал своей жене, которую, видимо, по-настоящему любил, да, пожалуй, и сейчас еще любишь.

— А он тебе всё отдал? — спросил Сергей и сам почувствовал, какой у него хриплый голос.

— Да, — просто ответила она. — Он глубже понимает меня. И думает не о том, как ему будет хорошо со мной, а как хорошо должно быть мне с ним. И он всё сде­лает, чтобы это было так, хотя и очень увлечён, так же как и ты, своей работой.

— Убедительно, — сказал он.

— Что? — не поняла она.

— Давай выпьем? — предложил он. — Вдвоём. Без него, твоего Владислава.

Расплескивая на стол, с верхом наполнил рюмки, зал­пом выпил. Выпила и она. Всю рюмку до дна.

— Ты хоть понимаешь, как ты мне сейчас необхо­дима?

Глаза её немного расширились и снова сузились. Две миндалевидные амбразуры, заполненные холодной синью. Он так и не понял, улыбнулась ока про себя или, наоборот, нахмурилась.

— Весь ты в этом, Серёжа, — вздохнула она. — Опять я тебе необходима. Может быть, я ему еще больше не­обходима, чем тебе? А он — мне.

— Ну его к черту! — сказал Сергей.

— Это, конечно, проще.

— Я, может быть, из-за тебя и развелся.

— Ты всё равно бы развелся. Сейчас или позже.

— А ты, Ленка, жестокая!

— Не я, Серёжа. Жизнь.

— Не хитри, ты не умеешь, — сказал он. — Ты уже всё решила.

— Думай, как хочешь.

У него на душе было так скверно, что хотелось кри­чать. Пока был Владислав, Сергей ещё держался, не по­давал виду, как он подавлен и убит. Не хотелось этого показывать и перед Леной. Он знал, что потом, когда останется один, будет по-настоящему плохо. И одному ему сейчас не хотелось оставаться. Не верилось, что вот в этой комнате, где провел столько счастливых часов, он сидит в последний раз и, возможно, больше никогда не увидит эту женщину с редкостными глазами.

Он схватил бутылку и выплеснул в чашку из-под кофе остатки. Не глядя на Лену, выпил. Лена молча смо­трела на него, и в глазах её боль и сострадание. Она ви­дела, как Сергей похудел, загорел и обветрился. Что-то новое и отнюдь не доброе появилось в его глазах.

— Ты еще любишь свою жену, и она к тебе вернётся, иначе бы… — Лена взяла сумочку и достала сложенный пополам конверт. Брезгливо пододвинула к Сергею. — Я получила эту анонимку от секретаря нашей партийной организации. Перед командировкой в Новосибирск. Только, ради бога, не подумай, что это повлияло на моё решение уехать.

Буквы расплывались перед глазами, но Сергей сразу же узнал характерный почерк своего тестя, Земельского. Он обстоятельно писал о том, как гражданка (почему гражданка? Ах, он ведь сидел в тюрьме!) Звездочкина Елена разрушила молодую советскую семью и оставила сына без отца. Читать эту гнусную бумагу было про­тивно, и Сергей, скомкав пять исписанных мелким почёр­ком листков, швырнул их на пол.

— Он мне и на том свете будет пакостить, — про­бормотал он. Длинные волосатые руки венеролога опять дотянулись до него. — И ты поверила всей этой мерзо­сти? — спросил он.

— Никто у нас не поверил ни единому слову.

Сергей поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Ковёр был свернут в трубку и лежал у стены. Сергей по­чувствовал, что пьян. И самое отвратительное, хотелось ещё выпить. Поглядев в окно, подумал, что ещё успеет в ресторан. А если уже закрыли, то бутылку-то на вынос дадут. И тут он увидел внизу под тополем Владислава. Учёный прислонился спиной к черному стволу и курил. Лицо у него было хмурое, плечи приподняты, будто ему холодно. Сергей вспрыгнул на подоконник, распахнул форточку и на всю улицу крикнул:

— Профессор, иди к нам! У тебя, наверное, найдётся ещё одна бутылка коньяка?

Владислав оторвался от ствола, взглянул на него сни­зу вверх и, помахав рукой, направился к парадной.

Сергей подошел к Лене, прижал к себе и стал цело­вать куда попало: в щёки, шею, волосы. Она не оттолк­нула его и, распахнув свои глазищи, с болью смотрела на него. Будто туман, заволакивали слёзы эти два синих глубоких озера. Она, наверное, не оттолкнула бы его, даже если бы в комнату вошёл Владислав, но он не во­шёл, а нажал на кнопку звонка.

— Прощай, Ленка! — резко оттолкнул её от себя Сер­гей. Даже более резко, чем следовало бы.

— Мне почему-то страшно, Серёжа! — прошептала она, ничуть не обидевшись.

— А мне чертовски весело! — стал паясничать он. — Включи эту заграничную коробку. Почему она молчит? Давай этого, как его... Фрэнка Синатру, Русланову, Утесова! Хочешь, я спою? На пару с твоим академи­ком?

А потом он вёл себя совсем безобразно. Требовал коньяку, которого, к счастью, не оказалось, стал чересчур многословным и грубым, несколько раз придирался к Владиславу, и тот с удивительным терпением уговари­вал его отправиться домой или переночевать здесь. Ко­гда Сергей наконец собрался уходить, Владислав прово­дил его до автобусной остановки, но в автобус не пустил. Поймал проезжавшее мимо такси и доставил до дома, где передал совсем опьяневшего Сергея с рук на руки матери,

Сергей обнял его и похлопал по спине.

— А ты, профессор, счастливчик! Такую женщину я больше никогда не встречу., — отчетливо и ясно про­говорил он. И по щекам его потекли слезы.

— Он не буянил? — спросила мать, близоруко щурясь на Владислава. — Давно я таким его не видела.

— Нет-нет, всё в порядке, — сказал Владислав и по­шёл к машине, которая дожидалась у тротуара.

Сергей прислонился к двери и невидяще смотрел пря­мо перед собой. Расширившиеся глаза неестественно бле­стели.

— А где твой пиджак? — спросила мать. — Неужто потерял?

— Мать, сегодня я всё потерял, — глухо обронил Сер­гей.