В паутине дней

Глава XVIII

Весь день мой мозг терзали подозрения, но только когда Старая Мадам пожелала всем спокойной ночи, а Руперт лег спать, я смогла добраться до своей комнаты и повернуть в двери ключ. Долго сидела я, неподвижно глядя на незажженный камин.

Я с трудом могла поверить в обвинение этого Хиббарда, и все же, несмотря на все доводы, я знала, что поверила ему. И я удивлялась, что была так слепа, что могла не заметить очевидного, когда случай за случаем давали мне возможность убедиться в этом; мольба Лорели о моем отъезде, предупреждение Руа. Поспешность, с которой женился на мне Сент-Клер, – все это связалось между собой, опутало меня, и я заново пережила то время с тех пор, как приехала люда и прожила здесь, ни о чем не подозревая, и до сегодняшнего дня.

"Но, – спрашивала я себя, – что, если это обвинение ложно?" Мой мозг усиленно перебирал все каналы, по которым я могла бы выяснить, правда это или ложь: я могла пойти к Сент-Клеру и поставить перед ним этот вопрос или лучше пойти и выложить эту кошмарную историю Стивену Перселлу; но я уже тогда понимала, что не стану делать ни того, ни другого. Хотя неизвестность и была невыносима, уверенность в такой правде (если это была правда) была бы невыносима еще больше. И я говорила себе, что мне надо действовать как можно осмотрительнее. Я как дитя, что цепляется за любимую игрушку, не желая поверить в то, что она сломана.

В последующие дни я чувствовала себя как попавшая в какую-то чудовищную паутину жертва, которая старается двигаться осторожно и прикидывает всевозможные способы освободиться, не смея предпринять ни малейшего шага, чтобы не порвать сети, которыми она опутана, а то случится непоправимая беда. Поэтому – после первого приступа ужаса – мое решение остаться в Семи Очагах и силой вырваться с победой из окружающего меня теперь хаоса осталось неизменным. В моем сознании эта готовность выступать по-прежнему в роли жены человека, который оскорблял и мои чувства, и мои принципы, возникала как укоряющий призрак. Я понимала, что это делает меня в глазах всего света большой грешницей; и при этой мысли меня охватывали возмущение и страх, но от этого я еще сильнее сопротивлялась желанию оставить Семь Очагов. Это был дом, который я отвоевала для себя и своего ребенка. Я не покину его.

Шли дни, унося с собой свежие мартовские ветры, смягчавшие неумолимую жару, и я, работая столько же, сколько и раньше, не находила ответов на вопросы, которые бродили во мне как свежие дрожжи; даже тошнота, нападавшая теперь на меня по утрам, не могла удержать меня от работы, хотя часто я ощущала, что теряю контроль над собой и начинаю бранить и распекать негров в приступе отчаяния. Они становились угрюмыми и упрямыми, когда я вмешивалась в работу, которую, как мне казалось, они выполняли так бездумно, подгоняя и ругая их, потому что все во мне переворачивалось от слабости. Однажды вечером, когда я, с трудом заставив себя переодеться в батистовое платье в цветочек, спустилась к ужину и сидела над своей тарелкой, с отвращением вдыхая запах пищи, Руперт окинул меня внимательным взглядом. Он спросил:

– Почему ты такая бледная, Эстер? Ты сейчас опять упадешь в обморок?

– Нет, нет, Руперт, – поспешно выдавила я, – это свечи так бросают на меня тень.

Сент-Клер неторопливо повернулся в мою сторону:

– Когда это Эстер падала в обморок?

Руперт разговорился:

– В тот вечер, когда рис мешали с глиной. И Стелла еще сказала, что это Таун заколдует Эстер, как она заколдовала маму. Папа, значит мама умерла из-за Таун?

Над комнатой нависла тишина. Затем Старая Мадам наклонилась через стол и стукнула Руперта по пальцам своей вилкой.

– Замолчи, мальчишка, – скомандовала она. И потом с заискивающим сочувствием обратилась ко мне: – Вам нехорошо, мадемуазель?

– Со мной все в порядке, – коротко бросила я ей, так как заметила, что глава стола, Сент-Клер, все еще пристально смотрит на меня и – хотя это могло и показаться мне – на губах его ироническая усмешка; но он лишь пожал плечами и поднялся:

– Если вы и дальше будете столько работать… – бросил он через плечо, выплывая из столовой.

Но Старая Мадам была подозрительно заботливой:

– Мой сын прав, мадемуазель, вам нельзя перенапрягаться. Погода! Жара! Болотная лихорадка!

Наверное, надо сказать Марго, чтобы она повесила москитные сетки пораньше в этом году, говорила она. Вин сказал, что на острове Батлера один негр умер от (голос ее упал до испуганного шепота) желтой лихорадки… Видела ли я когда-нибудь дочь Пирса Батлера? Она с отцом пытается работать на своей плантации вместе со свободными неграми. Знаю ли я, что ее мать, та самая пресловутая Фанни Кембл – такая глупая чувствительная женщина, – но теперь ее дочь, говорят, она совсем другого сорта – голый практицизм…

Чтобы не слышать этого утомительного монолога, который не прекращался, когда мы вышли из-за стола и прошли в гостиную, я пораньше увела Руперта спать. Затем, придя в свою комнату, разделась, вымылась холодной водой и надела прозрачную ночную рубашку, которую Тиб положила мне на кровать. На расчесывание волос у меня уже не было сил, поэтому я просто вынула шпильки, которые держали узел, распустила волосы по плечам и поскорее упала в кровать. Когда я расслабилась на прохладных простынях, приступ тошноты стал утихать и потом исчез.

Почти неслышно вошла Тиб и остановилась, глядя на меня:

– Вас тошнит, миз Эстер?

– Просто устала, Тиб.

Она бесшумно прошла по комнате, затушив свечи, и, оставив одну на ночном столике, погрузила комнату в тень. Затем подошла ко мне с щеткой для волос в руках.

– Лежите 'десь так и о'дыхайте, миз Эстер. Я ра'чешу вам волосы.

Я закрыла глаза, пока она расчесывала мои волосы, успокоенная ритмичными движениями ее тоненькой руки, вспоминая, как когда-то Лорели лежала на этой кровати, а я расчесывала ее волосы. Той ночью они, как золотое покрывало, лежали на подушке – а наутро, мокрые, прилипли к ее тонкому лицу.

Тиб сказала негромко:

– У вас'же чудесенные волосы, миз Эстер, а раз так – зачем вышло, что вы их носите так просто сделанными?

Ее "зачем вышло" словно повернуло время вспять, я увидела себя в сиротском приюте, в пустынной маленькой часовне серым ранним утром…Я увидела классную даму (дородную чернобровую женщину с усиками над верхней губой), услышала ее суровый голос, который грозно предупреждал, что красота – это грех, а украшать свою внешность – значит служить сатане… Ее глаза, как черные льдинки, переходили с одной из нас на другую, и мы дрожали в своих самодельных платьицах и тяжелых башмаках, с затянутыми на затылке косами. Сейчас при этих воспоминаниях я вздохнула. Ее поучения упали на благодатную почву: никогда я не могла, вплетая ленту в волосы, избавиться от чувства вины; однако, лежа здесь и наслаждаясь покоем и расслабившись, я думала: показались бы Руа мои распушенные волосы "чудесными"?

Вскоре я сказала:

– Хватит, Тиб. Тебе пора спать.

Она бесшумно вышла из комнаты, и я лежала, глядя на тени, которые пламя свечи рисовало на потолке, нежась в тишине и сонно думая; "Сегодня я буду спать хорошо".

Но мысль эта была преждевременной. Я вдруг села прямо, и слабость тут же навалилась на меня. Я услышала, как дверь в башне открылась и потом закрылась, и почти тут же отворилась дверь моей спальни, чтобы впустить Сент-Клера в его ночном халате. С порога он окинул меня прищуренным, испытующим взглядом:

– Значит, вы больны?

Я потянулась за халатом, который лежал в ногах кровати, и натянула его на плечи:

– Я совершенно здорова.

Он подошел к кровати, протянул белую руку.

– Почему вы никогда не позволяли мне увидеть ваши волосы такими? – спросил он, но спокойствие в его голосе не обмануло меня. Неожиданно он погрузил свою руку в мои волосы, которые были рассыпаны по плечам.

Я торопливо подхватила их обеими руками и разделила, чтобы причесать.

– У меня болела голова. – Я посмотрела в неподвижное лицо с вызовом: – И я устала.

Он смотрел на меня сверху вниз и сначала ничего не сказал. Затем, однако, он произнес тихим грудным голосом, который всегда означал, что он злится:

– Интересно, сколько, по-вашему, я буду с этим мириться?

– Мириться с чем? – решительно спросила я.

– С тем, что со мной обращаются, как с испорченным мальчишкой, когда я прихожу к вам.

Я продолжала смотреть на него.

– В конце концов, – продолжал он, – вы моя жена. Я имею определенные права и рассчитываю, что вы любезно предоставите мне возможность пользоваться ими.

Я заколола волосы и, сунув руки в. рукава халата, встала:

– Даже если я и ваша жена, – сказала я небрежно, – ваша преданнейшая жена, ведь могут быть моменты, когда ваши "приходы", как вы это называете, не очень уместны. – Я старалась говорить поприветливее. – Вы хотели со мной поговорить о чем-то? – спросила я.

– Да.

Я указала ему на стул напротив:

– Тогда располагайтесь. – Он, как всегда, неторопливо повернулся к стулу и сел.

– Мы должны выяснить наши денежные дела. Я не могу больше жить как последний попрошайка.

Я спокойно посмотрела в его по-птичьи неподвижные глаза:

– Ну и…

– Давайте выясним все раз и навсегда. – Голос его не изменился, словно это была обычная вежливая беседа. – Если вы думаете, что я собираюсь выпрашивать у вас деньги, выбросьте это из головы.

– Я и не думала об этом.

– Думали или нет, не имеет никакого значения. Но вам, должно быть, известно, что мне нужны деньги, и немедленно. И хочу вам напомнить, что не так давно я занял деньги, большую часть из которых истратили вы.

– Я истратила их для восстановления вашего имущества.

Он отмахнулся от этой незначительной детали:

– Я с дьявольским трудом достал эти деньги. И обещал вернуть их немедленно.

Мгновенно я поняла, что это подтверждает обвинение Хиббарда, ведь что еще могло ему дать возможность выплатить эти деньги, как не смерть Лорели? Но вслед за этим меня осенила другая мысль: "Ни за что я не должна показать ему, что знаю об этом. Если я хотела обыграть этого человека – а я должна была это сделать, – то мое преимущество в мнимом неведении".

Все же я не удержалась, чтобы не подстегнуть его:

– Как же вы могли обещать такое? – простодушным, как у Руперта, голосом спросила я, – если знали, что это невозможно?

Он смотрел на меня, лицо по-прежнему бесстрастно, но он лишь протянул надменно, словно говорил с прислугой:

– У меня должны быть деньги – и немедленно. Понятно вам или нет? Мне немедленно нужны деньги.

– Конечно, понятно, но что же вы хотите от меня? Ведь у меня денег нет.

– Вы распоряжаетесь значительной суммой.

Теперь мое удивление было искренним:

– Но она принадлежит Руперту.

– Если вы такая умная, то придумайте что-нибудь. Я подавила желание сказать ему, что с чужими деньгами ничего не "придумываю", и была возмущена тем, что он считает и меня такой же бессовестной, как он сам; но я не показала своего негодования; вместо этого, сделав вид, что не поняла его истинных намерений, задумчиво спросила:

– Вы имеете в виду, что хотели бы, чтобы я оформила вам заем из состояния вашего сына?

Это было совсем не то, чего он хотел, и в глазах его вспыхнуло возмущение, прежде чем он успел скрыть его под тяжелыми веками. Но меня его разочарование не тронуло; потому что, пока я говорила это, я поняла, каким образом смогу обойти этого человека – способ этот был таким простым, что я удивилась, как это раньше не подумала о нем. И вот, прежде чем заговорить снова – а он неподвижно и молча сидел в ожидании моего ответа, – я тщательно обдумывала, как вынудить его принять мой план.

– Пожалуйста, – сказала я примирительным, почти заботливым тоном, будто тоже огорчена его затруднениями, – не думайте, что меня не волнуют ваши финансовые трудности. Я видела эти пачки счетов…

– К сожалению, вашим сочувствием их не оплатишь.

– Нет, но в конце концов – почему бы вам не занять денег из состояния вашего сына?

– С этим сторожевым псом Перселлом? – Тон его был откровенно презрителен.

– Я думаю, он согласится на тех условиях, что мне сейчас пришли в голову.

– И что это за условия?

– Что вы возьмете ссуду под залог Семи Очагов.

– А вам не пришло сейчас в голову, что под Семь Очагов я могу занять деньги где угодно.

В этом я сомневаюсь. Я знала, что многие плантации пустовали из-за отсутствия средств на их освоение. К тому же я вспомнила о намеках Хиббарда на недоверие и плохую репутацию Сент-Клера. Но я спросила невинно, будто ничего этого не знала:

– А зачем вам идти куда-то еще? Почему бы не заключить сделку в интересах состояния вашего сына? Если хотите, я съезжу в Саванну и изложу это предложение Перселлу.

Не успела я договорить, как он вскочил со стула и направился к выходу.

– Уладьте это дело – и как можно скорее. – Он сказал это обычным равнодушным голосом, словно его это уже не интересовало.

Я подождала, пока он дойдет до двери, и тогда заговорила:

– Минуту, пожалуйста, – сказала я спокойно.

Он обернулся, не отпуская дверной ручки, и молча взглянул на меня.

– Не знаю, заинтересует ли вас это хоть сколько-нибудь, – я понимала, что голос мой звучал жестко и решительно, но я ни за что не могла вложить в него теплоту или чувство, – только вам все равно придется узнать: я жду ребенка.

Его бледные глаза смотрели на меня оттуда, и ненавистная мне улыбка появилась на лице.

– Ребенка?

– Да.

Он секунду стоял молча, затем протянул:

– Почему вы думаете, что меня это не интересует? "Потому что вас не интересует ничего, кроме вас самого", – хотелось мне крикнуть, но я не сказала этого, и, прежде чем смогла придумать менее раздражительный ответ, он снова заговорил, поворачивая ручку двери:

– Наоборот, мне очень даже интересно. Разозленная его монотонным голосом, я саркастически усмехнулась:

– Трудно в это поверить.

Он открыл дверь, но продолжал стоять на пороге, глядя на меня через плечо.

– Но мне действительно интересно, – повторил он, – очень интересно узнать, мой это ребенок или – Руа.