В порыве страсти

29

Если бы на ее месте оказалась любая другая женщина в Кёнигсхаусе, любая другая в мире… Если уж отцу так нужны были интрижки, если одной женщины ему не хватало…

Но мать Джины?

Неужели не было предела его скотству?

Джон не помнил, как выбрался из поселка аборигенов. Последним, что он видел, были тупые лица полицейских, на которых разливалось похотливое ликование по мере того, как слова Марка постепенно доходили до них.

– Не… не болтайте об этом, ладно, ребята? – пробормотал он, пламенея от стыда. – Держите это в тайне, а?

И это говорил он – он, который насмехался над Алексом за то, что тот хотел замять скандал с Кёнигами. Теперь он сам пресмыкается перед полицейскими! Джон пошел прочь, как зомби, на негнущихся ногах, сел на лошадь и поскакал в буш.

Он скакал и скакал, все дальше и дальше, как человек, которому некуда ехать.

Ровный безводный пейзаж пустошей, ненавистный тем, кто не изведал даваемого им душевного покоя, отвечал состоянию его внутреннего мира: такой же истощенный и заброшенный, пустой, выжженный и высушенный. Пронзительные крики длиннохвостых попугаев, насмешливое курлыканье журавлей, неотвязные вопли кроншнепа, похожие на детский плач, казалось, исходили из самого сердца Джона, разрываемого утратой. Он смог придумать лишь одно: оставаться в стороне от усадьбы, пока не решит, что делать дальше.

Джина – его сестра?

Единокровная сестра?

Нельзя любить ее, нельзя на ней жениться.

Боль звенела в нем, как вопль. Джон ехал милю за милей, беззвучно рыдая. Он не представлял, что может быть так больно. Человек, к которому, он считал, можно обратиться в любом горе, оказался единственной душой на свете, к которой нельзя воззвать.

Джина.

Даже ее имя теперь звучало как стенание, как горестный крик. А что значат его страдания по сравнению с ее горем, когда он ей скажет, что все кончено: завершилось, не успев по-настоящему начаться!

Но как порвать без всякого повода – ведь он не мог сообщить ей истинную причину, рассказать, что ее мать изменяла ее отцу с его отцом, что она не дочь человека, которого всю жизнь звала папой…

Джон громко застонал. Куда ни кинь – всюду клин! И как ему выпутаться? Никак!

А если это неправда?

Эта мысль стала первой соломинкой, за которую Джон ухватился; она приходила снова и снова, как ложные обещания надежды умирающему. Марк был пьян, он горький пьяница и в ярости на неверную Элли мог брякнуть что угодно. Он мог все выдумать просто назло Кёнигам.

А если бы полицейские сегодня утром не попросили его съездить с ними в поселок, он не услышал бы безумных обвинений Марка, вообще никогда ничего бы не узнал. Больше того, если Марк ошибается насчет него – а Джон мог поклясться, что ни разу не тронул жену Марка! – тогда почему он не может ошибаться насчет отца?

Это только сплетня, слухи, под ними нет никакой основы, нет доказательств!

Почему бы не притвориться, будто он не слышал, что наговорил свихнувшийся абориген, не вернуться, как он и собирался, домой и не жениться па Джине? Но эта мысль умерла, едва родившись. Джон не мог так поступить с любимой. Он не предаст ее доверия, ее веры. Потому что всю жизнь, весь отпущенный ему срок он проживет в страхе, в страхе за себя и за нее, что в один прекрасный день правда выплывет наружу.

Тогда, может быть, проверить, убедиться раз и навсегда, что это ложь?

Но как?

Только двое на свете могли рассказать правду – Филипп и мать Джины. Но оба мертвы, для них давно окончились все правды и неправды земного бытия.

Знает ли Бен?

Но как его спросить? «Эй, приятель, в поселке болтают, что твоя старушка гуляла с моим отцом, что он много лет с ней спал, это правда? Что твоя Джина – уголек из его печки, который он подкинул к твоему очагу?»

А может, спросить Элен, что она об этом знает?

Но если ему стыдно спрашивать Бена, то разве легче выпытывать у нее? «Эй, мама, правда, что у отца плохо застегивалась «молния» на штанах? Я слышал, он не мог удержать свой маятник, чтобы тот не качался на баб, особенно черных. Ты знала, что он своей сарделькой угощает Розу, Элли, жену Бена, судомойку с маслобойки и всех, у кого есть дырка между ног?»

Джон понимал, что становится грязным, мерзким и грязным, хуже Марка, хуже отца, но не обращал внимания. День клонился к вечеру, а он блуждал и блуждал, двигаясь почти по кругу, и бормотания его становились все более безумными. Он потел и мерз под безжалостным солнцем, по привычке останавливался, чтобы дать лошади попастись, находил воду, чтобы напоить ее, но не заботился о себе. Он чувствовал, что в иссушающей жаре теряет необходимую организму влагу, но ничего не мог поделать.

Он знал только одно – нужно держаться подальше от дома.

Только когда стемнело и стало ясно, что домашние давно уснули, он решился повернуть лошадь к усадьбе.

Из конюшен позади дома он увидел одинокий огонек в кухне. Роза всегда ложилась и вставала в неурочное время. Роза.

«Спроси Розу!» – ляпнул пьяный Марк. Почему бы и нет?

Джон вошел в дверь, и домоправительница, казалось, совсем не удивилась, увидев его. Впервые в жизни неизменная колода карт Таро лежала около нее нераскрытая, а компанию ей составляла лишь бутылка столового шерри. Джон схватил стул и уселся за деревянный стол напротив нее. Он чувствовал, что слова, которыми Роза ответит на его вопрос, перевернут его жизнь.

– Скажи, на нас лежит проклятие, Кёниги прокляты?

Опершись на локти, старая женщина уставилась на него, сгорбившись и не мигая, как броненосец.

– Не понимаю, о чем вы?

– Желали ли в прошлом люди – ваши люди, народ, который Иоганн убил, – желали ли они нам зла?

Роза взяла стакан.

– Они все ушли, умерли много лет назад. Они не вернутся.

Она в это не верит, понял Джон.

– До того, как ушли, – настаивал он. – Умирая, проклинали они нас навеки, клялись, что на этой земле мы не изведаем покоя?

Роза с неохотой пожала плечами.

– Ничего такого не знаю. Я ходила в миссионерскую школу!

Джон схватил колоду Таро и угрожающе сжал в кулаке.

– В миссионерской школе тебя этому не учили!

– Мистер Джон, не надо!

Сопротивление было мгновенно сломлено, словно он у нее на глазах убивал ее младенца. Роза отчаянно выхватила потрепанную колоду.

– Что вы хотите узнать? – Она автоматически стала выкладывать персонажей ярко раскрашенной колоды: Влюбленные, Повешенный, Падающая Башня…

– Нет, – хрипло сказал Джон. – Никаких карт.

В глазах, похожих на агатовые бусины, снова мелькнул испуг, он ощущал исходившие от домоправительницы волны страха.

– Тогда что?

– Ты знаешь все о прошлом этого дома, о прошлом всех этих мест.

Снова мелькнул испуг.

– Кое-что.

– Многое, – не отступал он. – Гораздо больше, чем рассказываешь.

Роза продолжала упираться.

– Кое-что.

– Ладно. – Не стоит спорить. Может быть, кое-чего окажется достаточно. Боль снова сжала его сердце. Скорее всего, больше чем достаточно. – Я не собираюсь расспрашивать тебя обо всем, начиная с времен, когда сюда приехал первый Иоганн.

– Ладно.

– Но о моем отце…

Роза не шевельнулась, но, приглядевшись, Джон заметил, что все ее мускулы напряглись и окаменели. Он выдержал паузу, потом продолжил:

– Что ты знаешь о нем?

– О нем? – Шепот слетел с губ женщины, как дуновение ветерка, в глазах замерцал тусклый блеск, с каждым словом разгоравшийся все ярче. – Он был мужчина что надо! Настоящий Кёниг! Все Кёниги жрут как быки, пьют как лошади, ездят верхом как кентавры…

– …и совокупляются как динго, да, Роза?

Он не понимал, что на него нашло, он никогда не употреблял таких слов, даже при мужчинах. Но старуха и глазом не моргнула.

– Да, – ответила она спокойно, но с затаенным воспоминанием в голосе. – Как динго. Точно как динго.

– Значит, ты была его…

Он подыскивал слово. «Наложница» – слишком старомодно, слишком по-восточному. А «любовницей» Филиппа Роза никогда не была, он холодно и без любви использовал ее, расчетливо и эгоистично эксплуатировал.

– Его?..

– Да. Его. – Такой счастливой Джон никогда не видел Розу прежде. Она мысленно смаковала это слово. – Его! – торжествующе повторила она.

И ему придется это разрушить, уничтожить в одно мгновение, вызвав к жизни самое ненавистное для нее воспоминание.

– Ты, а еще кто?

Темное лицо замкнулось, как раковина.

– Больше никто, – категорично заявила Роза. Джон не мог этого вынести, особенно после всего, что пришлось пережить за день.

– Ну, давай, – еле выдавил он, стиснув кулаки. – Нечего защищать ни меня, ни его, ни себя, я хочу знать все, даже если придется из тебя это выбить!

Старуха вздохнула и съежилась.

– Не бейте меня, мистер Джон! Не надо так, как он!

О Господи! Так он еще и бил ее? В душе у Джона нарастало возмущение. И он гордился, что может называть этого человека отцом? Когда же все кончится?

– Просто скажи, – через силу выговорил он. – Это ты?

Она кивнула.

– И Элли?

Она заколебалась, ее лицо скривилось от боли при воспоминании. Он ждал. Наконец она утвердительно кивнула.

– И?..

Роза сидела бесстрастная, как сфинкс, ее глаза на сморщенном лице сверлили Джона как буравчики. Словно игра в покер не на жизнь, а на смерть – он должен разыгрывать свои карты, показать все, что на руках, выложить ей все.

– И – жена Бена? Мать Джины? Он с ней спал?

Роза поджала губы, ее взгляд замутился, обратившись внутрь, она словно просматривала в голове видеокассету, внимая проплывавшему перед ней действию.

– Да, – наконец произнесла она. – Она любила его, Юни-то. Как мы все.

Ничего другого Джон и не ожидал. Но его словно ударили в солнечное сплетение, он едва дышал. Настал черед Розы дожидаться, что он скажет.

– Юни? – выдавил он.

– Да.

– Жена Бена?

– Да.

– Она… и мой отец… они…

Старуха смотрела поверх его головы.

– Она была его, как я и Элли.

– До того, как она вышла за Бена?

– Да.

– И… потом?

Голос Розы обрел силу, она снова стала самой собой.

– Да! – грубо ответила она. – И во время!

– Когда… это кончилось?

Роза сжала кулаки.

– Никогда не кончилось! Пока она не уехала в Сидней, пока не умерла, она была его черной женщиной, как я до того, как Элли после. Все время! Пока не умерла!

Все время…

Все время, когда Джина была зачата, все время, пока она росла…

Все время она считала Бена отцом и все время думала, что вольна влюбиться в сына Филиппа Кёнига…

Все время она была его сестрой.

А теперь он мог сколько угодно думать, пока не придумает, что ей сказать. А после этого сколько угодно размышлять, как начать жизнь сначала, жизнь холодную, мертвую и одинокую.

Удивительное дело – когда сделка выбрана верно, когда деловое решение принято правильно, все складывается один к одному. Мистеру Мацуда это очень понравилось бы, он был бы ею доволен. Он первый научил ее, что, когда назревает сделка вроде этой, легкий привкус катастрофы – весьма полезная вещь для покупателя. Продавец переживает так, что скидывает с цены не одну тысячу.

На сей раз – сотни тысяч. Миссис Мацуда всмотрелась в свое безукоризненное отражение в зеркале комнаты дома для гостей, закончила накладывать фарфорово-белый тональный крем, с помощью подушечки из лебяжьего пуха слегка припорошила изящный носик пудрой цвета магнолии и улыбнулась достигнутому. Кёнигсхаус сам плывет к ней в руки. Сделка состоится.

Кёнигам никуда не деться, особенно сейчас. Просмотрев все платья, она выбрала сшитый в Нью-Йорке огненно-оранжевый костюм из стилизованного батика, купленного в Джакарте, и завершила наряд тщательно подобранными ожерельем и сережками. Нет, им деваться некуда. Если воспользоваться тяжелой артиллерией, которую Крэйг откопал среди их старательно причесанных, но, в сущности, обличающих цифр, да еще после ужасной смерти отца и зверского убийства служанки, Кёнигсхаус окажется для Кёнигов скорее помехой, чем достоянием.

– Если подождать еще, они, пожалуй, сами приплатят нам, чтобы мы их от него избавили! – восторгался Крэйг сегодня утром.

И он, как всегда, прав. Какой славный мальчик!

– Крэйг, – позвала миссис Мацуда.

Управляющий появился из соседней комнаты, готовый, как всегда, исполнять все ее приказы. Миссис Мацуда улыбнулась, глядя на бодрое, как у примерного ученика, лицо, он был похож на собаку, ждущую, когда хозяин кинет палку и крикнет: «Апорт!» Свою палку он знал, ей не было нужды ее кидать.

– Еще день, и… – сказала она. Бакли неприятно рассмеялся.

– И мистер Алекс будет окончательно поставлен на колени, к этому все идет! Старый Бен тоже скоро сломается, того, что случилось, для них многовато.

– Сегодня посидим на корробори…

– …А завтра заключим сделку. – Он торжествующе кивнул. – Они не будут сопротивляться. Алекс так благодарен, что вы еще не передумали, он на все согласится.

– Да, – сказала миссис Мацуда. – Я тоже так думаю.

Крэйг Бакли снова засмеялся.

– Вертолет на аэродроме готов, все они умеют им управлять, Бен говорил, что может нас отвезти в любую минуту. Теперь, когда припекло, ему очень хочется поскорее смыться, и неудивительно! Что я говорил тогда, в конторе, помните? Вернемся завтра утром с Кёнигсхаусом в кармане!

– Корробори? Никакого чертова корробори не будет!

Если бы Чарльз знал, что единственным его собеседником за столом окажется Алекс, он бы не вышел к завтраку. Бог знает, куда запропастились остальные, хотя, надо признаться, он и сам, как мог, избегал выходить к общей трапезе. Но даже перехватить второпях чашку кофе и бутерброд, сидя бок о бок с человеком, наименее симпатичным ему в Кёнигсхаусе, да и во всем мире, – без такого испытания он охотно обошелся бы.

Чарльз гордился, что до сих пор ему удавалось держаться молодцом – или, по крайней мере, неплохо, – придерживаясь старого испытанного способа: принимай каждый день таким, как он есть. Но жить с ней в одном доме было нелегко, скорее, очень трудно, иногда невыносимо. У него не хватало сил видеть Элен такой унылой, измученной, собственно говоря, он вообще едва мог на нее смотреть, так он был сердит.

Сердит на нее, на себя, на Джона, но больше всех – на Филиппа. Даже после смерти огромная, жадная тень этого себялюбивого негодяя продолжала уничтожать их жизнь. Ей и вздумалось-то играть вечно неутешную вдову только ради того, чтобы не разрушать лелеемых Джоном воспоминаний о старике, в ярости подумал он. Наблюдая за Элен последние несколько лет, Чарльз замечал, что чувство ее к Филиппу засыхало и умирало, задушенное заживо его жестокостью, эгоизмом, плотской ненасытностью. «Она его не любит! – кричала его душа. – Так почему она не может полюбить меня?» Уходя от этого вопроса днем, ночами он пытался на него ответить.

А теперь он сцепился с бледным неулыбчивым Алексом по поводу корробори, и это стало последней каплей.

– Никакого корробори не будет! – повторил Чарльз.

Лицо Алекса побледнело еще сильнее, хоть и казалось, что дальше бледнеть некуда. На какое-то безумное мгновение даже показалось, что Алекс скрипнул зубами.

– О чем ты говоришь?!

– Разумеется, ты должен его отменить. – Боже всемогущий, парень, я думал, ты это уже давно сделал!

– Отменить? – Алекс сжал кофейную чашку с такой силой, словно хотел ее раздавить. – Какого черта?

Чарльз чуть не рассмеялся.

– Какого? Господи помилуй, женщина убита! Женщина, жившая в поселке, с пяти лет работавшая в доме! Отменить в знак уважения!

Лицо Алекса прояснилось.

– Ты бы лучше сказал, – серьезно ответил он, – что в знак уважения мы должны провести его. Корробори происходит единожды в год. Элли не хотела бы, чтобы ради нее его отменили. Для деревенских оно много значит.

– И для Кёнигов тоже много значит? – саркастически спросил Чарльз. – По крайней мере для одного из них – если ты сможешь провернуть сделку с миссис Мацуда.

Алекс покачал головой.

– Ты неправильно меня понял, Чарльз, – укоризненно сказал он. – Я думаю только о здешних людях. В этом году они с Джиной поставили специальный танец, что-то из истории Кёнигсхауса. Я не хочу, чтобы их усилия пропали даром.

– Представление должно продолжаться, так? Алекс ответил ледяной улыбкой.

– Точно!

Чарльз готов был ударить его кулаком.

– Но для них это не дешевое представление в кабаке! Корробори – дело священное, особое…

– Знаю! – отрезал Алекс. – Оно и будет особенным. Не таким, как всегда.

– Ну разумеется. – Чарльз видел, что проиграл. – Но сделай для них хотя бы одно. Пусть они проведут корробори у себя в поселке, в покое, чтобы им никто не мешал. Пусть Джина покажет свой танец здесь, в доме, чтобы у японки от удивления челюсть отвисла, если ты этого так хочешь. Тогда деревенские смогут сделать для Элли все, что захотят, а мы не будем играть в белых хозяев и дышать им в спину. Ладно?

Алекс поразмыслил, взвешивая все «за» и «против».

– Ладно, – наконец согласился он. – Хорошо, это, пожалуй, можно. – Он одарил дядю искренним взглядом. – И могу тебе обещать, что неуважения ни в коей мере проявлено не будет – ни к деревенским, ни… ни к мертвой даме.

К мертвой даме.

Чарльз подумал о несчастной, изуродованной, никому не нужной кукле, которую когда-то звали Элли, и сдался.

– Делай, как хочешь, – бросил он, отодвигая стул и собираясь уйти. Все равно ты сделаешь по-своему, подумал он напоследок.

– Да. – Алекс улыбнулся плотно сжатыми губами. – Все равно я сделаю по-своему.

Корробори.

Последнее для меня в Кёнигсхаусе, подумала Элен. Последнее, после двадцати пяти лет… Да, все меняется.

Сурово повторяя про себя эти слова, она повернулась к комоду. Теплый утренний ветерок, проникавший в окно спальни, мягко шевелил занавески с глупыми кружевными оборочками, светло-зеленый атлас напоминал ей недозрелые яблоки. Она взглянула на разрисованные цветами обои с бесконечно повторяющимся узором из маленьких бутонов вьющейся мускусной розы. А ведь когда-то она считала эту комнату красивой! Хотя это скорее будуар подростка, чем жилище взрослой женщины.

Что ж, следующее жилище будет совсем другим.

Как насчет идеального черного куба, с черным потолком, черными войлочными стенами и полом, ни книг, ни картин, ни телевизора, ни телефона, ни окон, ни дверей?

«Прекрати! Выбрось из головы эти упаднические могильные фантазии, тебе предстоит уехать в Сидней, найти там работу и квартиру и жить, как все нормальные женщины, которые меняют свою жизнь и начинают все сначала! – Элен замерла с охапкой белья на полпути между комодом и распахнутым чемоданом, лежащим на кровати. – Но я не хочу начинать сначала, едва не крикнула она. Я хочу, чтобы вернулась моя прежняя жизнь».

«Что, вся? – фыркнул недружелюбный внутренний голос. – В том числе и Филипп, его горячие руки, горячий язык, жаркий секс?..»

Невольно вздрогнув, Элен бросила парижское белье в чемодан.

Начать сначала, механически повторила она.

Посмотреть корробори, потом сесть с гостями в вертолет, когда они будут улетать, и все кончено. Здесь для меня больше нет места. Да и Джону пора становиться на собственные ноги, двадцатичетырехлетний мужчина должен уметь управляться без мамочки!

А что делать с мебелью?

Господи Боже, что же с ней делать?

Тусклыми, как холодное море, глазами Элен оглядела тяжелую дубовую кровать, свидетельницу многих жестоких унижений, массивный старинный дубовый гардероб – впору сдавать в аренду, тяжелый письменный стол Филиппа, хранивший печальную тайну его скрытой болезни, черной опухоли, терзавшей его изнутри, пожиравшей мозг. Это место никогда не принадлежало ей, как и все эти вещи. Ей ничего не стоило расстаться с ними.

Элен начинала по-новому понимать положение дел: узы рвались, давая новую свободу, свободу безбоязненно плыть куда заблагорассудится. Это место никогда не принадлежало и Труди, чего она боялась много лет. Оно всегда оставалось владением Кёнигов, собственностью властолюбивых людей, которые обманом навязывали его своим женщинам. Им и в голову не приходило, что невеста может захотеть обставить дом по-своему, что взрослая женщина имеет право сама определять свой образ жизни, выбирать собственный стиль. Что ж, теперь у нее такое право есть. В сорок два года она наконец стала свободной, она уже не жена Филиппа и мать Джона, а самостоятельная женщина. Оставалось лишь надеяться, что свобода пришла не слишком поздно.

В зеркале на туалетном столике Элен увидела бледное, измученное подобие женщины, осунувшейся, казавшейся лет на десять старше своих лет. Если выглядеть так, то нечего бояться, что кто-то помешает твоему одиночеству, горько подумала она. И отлично, прекрасно. Если она никогда в жизни больше не узнает мужчины, то, пожалуй, умрет счастливой.

Но найти работу…

Хлопот будет много.

Чем она займется в городе, что сможет делать? Элен отбросила и эту мысль. Хватит времени побеспокоиться об этом, сидя в кафе в Сиднее и просматривая списки вакантных мест в утренних газетах. Она снова принялась собирать вещи.

Шаги на лестнице застали Элен врасплох. Теперь сюда никто, кроме нее, не входил.

– Роза? Что случилось?

Бесполезно пытаться что-то прочитать на лице домоправительницы.

– Ничего страшного, миз Кёниг. Там опять полиция, и мистер Алекс хочет, чтобы все спустились в столовую.

Идя по лестнице следом за Розой, Элен готовилась к самому худшему. Эти баламуты Джордж и Роско не могут сообщить ничего хорошего. Но когда они держали речь перед собравшимися домочадцами – а пришли все, кроме Джона, – Элен поразили их сальные усмешки и самодовольный тон.

– Очень жаль, ребята, плохие новости…

– …Несчастный случай…

– …Несчастный для него, разумеется…

– …Тело Марки, Марка Хендса то есть…

– …Найдено в буше.

– Никаких подозрительных обстоятельств…

– …Но, конечно, ждем сообщения патологоанатома…

– …Кругом стоял запах спиртного…

– …Избыточный прием алкоголя…

– …Умер от алкогольного отравления…

– …Или, как мы говорим в полиции, упился до смерти.

– Раньше приходилось слышать, как он выражал раскаяние в смерти своей несчастной жены…

– …А еще раньше, как известно, он много раз угрожал ей…

– …И бил ее, не забудь, Джордж, бил…

– …Поэтому с учетом вышесказанного…

– …Мы полагаем, можно считать, что убил девчонку он.

Джордж улыбнулся.

– И считаем дело закрытым. Извините, что побеспокоили.

Роско тоже улыбнулся.

– Рады, что для вас все кончилось так благополучно. Если Кёнигам когда-нибудь потребуется наша помощь…

Алекс вскочил.

– Хорошо поработали, молодцы, ребята! – восторженно вскричал он. – Я позабочусь, чтобы об этом узнал комиссар полиции! И, полагаю, полицейский Фонд вдов и сирот не будет разочарован рождественским пожертвованием из Кёнигсхауса!

Он лучезарно улыбнулся собравшимся.

– Пока, конечно, еще рановато – спектакль, который готовит мисс Джина, не состоится раньше вечера, но, надеюсь, мы увидим вас обоих здесь, в доме, когда она покажет нам свое представление!