Ваниль и шоколад

1

Нежная, легкая рука опустилась на плечо Андреа, ласковый голос произнес:

– Ты плачешь. Бабушке очень плохо?

Он оглянулся и обнял тонкую талию Лючии.

– Я счастливый отец, – сказал Андреа. – Потому что у меня есть ты, – пояснил он, думая о том, как она непохожа на свою несчастную тетю, умершую тридцать лет назад.

Он никогда не рассказывал дочери о Джемме. Он вообще надолго вычеркнул сестру из памяти. Джемма стала расплывчатым туманным образом, а вот отец в его воспоминаниях превратился в мифологического героя.

– Помнишь, как отец принес из лесу рождественскую елку? – спрашивала Мария. – Он был замечательным охотником. Никогда не давал промаха. Каллас и Ди Стефано были его друзьями. Однажды пригласили его к себе на обед. Он все оперы знал наизусть, но больше всего любил «Богему». Пуччини был для него богом. Да уж, в музыке он знал толк.

Так Мария и Андреа создали себе идеализированный образ мужа и отца: веселого, бесстрашного, щедрого и великодушного. Только пережив бегство Пенелопы, Андреа воскресил в памяти подлинную историю семьи во всем ее трагизме. Историю своей несчастной семьи и отца, который за неимением других качеств сделал своим знаменем физическую силу. На самом деле Пьетро был неуверен в себе, не умел справляться с жизненными обстоятельствами. Все эти слабости он передал по наследству своему сыну. И теперь с этим надо было что-то делать.

– Ну все-таки как дела у бабушки? – повторила Лючия.

– Ты же видишь, она спит. К счастью, – добавил Андреа. – Но ты же должна была остаться дома и заботиться о братьях, – напомнил он.

– Все под контролем. Роберто привез меня сюда, а отсюда мы едем в детский сад за Лукой. А вечером он отвезет меня на репетицию фламенко.

– Твой парень – настоящее сокровище, – с облегчением признал Андреа.

– О, Роберто бесподобен! Как, впрочем, и я, – скромно пошутила Лючия. – Теперь главная проблема – это наша бедная бабулечка. Кто будет с ней сидеть? Ты же не можешь все время быть тут один!

Она рассуждала в точности, как Пенелопа, проявила тот же здравый смысл. Еще несколько дней назад Лючия каждое слово матери встречала в штыки, а сейчас она невольно сама дословно копировала свою мать, она переняла от нее все, даже манеру разговора.

– Я уже договорился о сиделке на эту ночь. Вернусь домой, как только она придет. А теперь иди, тебе пора, – сказал Андреа.

Лючия наклонилась и поцеловала бабушку, потом материнским жестом провела по щеке отца.

– Я вижу, как ты за нее переживаешь. И за маму тоже. Все будет хорошо, вот увидишь, – утешила она отца.

Андреа уже хотел было спросить, поела ли она, но, вспомнив о наставлениях Пенелопы, прикусил язык. И вообще, Роберто о ней позаботится. Парню, судя по всему, можно было доверять.

Марию перевели в кардиологическое отделение. Андреа чувствовал, что скоро рухнет под грузом свалившихся на него переживаний и тяжелых воспоминаний. Он смотрел на свою угасающую мать и думал о том, какой она была сильной, решительной, щедрой, как стойко переносила боль и житейские невзгоды. У нее было трое детей. Дочь она потеряла. Джакомо, старший сын, взял на вооружение беспощадный цинизм, которым, возможно, не обладал от рождения, чтобы оградить себя от жестокости и нищеты. А Мария, стиснув зубы, продолжала бороться за свою мечту о нормальной здоровой жизни. После смерти Джеммы и мужа она всю себя отдала младшему сыну-подростку.

– Я увезу тебя отсюда, – обещала она ему.

Нутти, богатый промышленник, добыл ей место уборщицы в частной школе в Милане, где Андреа продолжил учебу. На пенсию по случаю потери кормильца и зарплату школьной нянечки мать и сын вдвоем стали жить в большом городе, где они никого не знали и где никто их не знал.

Но, как всегда и повсюду, куда бы судьба ни заносила Марию, и здесь нашелся кто-то, получавший садистское удовольствие, тираня и унижая ее. Это была учительница Каццанига.

– Мне надо воспользоваться туалетом, Мария. Почистите его, – приказывала она.

Мария покорно протирала заново унитаз и биде, и без того сверкавшие чистотой. Воспользовавшись туалетом, учительница Каццанига оставляла его в плачевном состоянии, чтобы другие учителя могли пожаловаться на плохую работу уборщицы.

– Этот ребенок наделал в штанишки. Искупайте его и переоденьте. А заодно вымойте себе голову. У вас волосы жирные, – говорила учительница.

В сорок с лишним лет Мария записалась на вечерние курсы в надежде получить диплом воспитательницы начальной школы, и это законное, невинное, по сути, желание пробудило демонов, дотоле дремавших в свихнувшемся сознании озлобленной старой девы, которая мечтала о должности завуча, но так и не добилась успеха, несмотря на все свои многократные попытки. Прервав урок на самой середине, учительница Каццанига бежала проверять, не использует ли Мария свое рабочее время для подготовки к вечерним занятиям. Однажды она застала-таки Марию за выполнением грамматического упражнения и вышвырнула учебник в окно.

– Вы отдаете себе отчет, что я могла бы подать на вас жалобу за халатность?

При помощи таких угроз она держала Марию в постоянном напряжении и осыпала ее насмешками, называя не иначе, как «нашей премудрой поломойкой».

Мария все сносила молча. Раньше ей приходилось выдерживать и не такое. По вечерам она делилась накопившимися обидами с Андреа.

– Не обращай внимания, мама, – говорил он, но сам переживал и в душе желал учительнице Каццаниге мучительной смерти за все то зло, которое та причинила его матери.

Учительница Каццанига тиранила и мучила Марию два долгих года. А потом ее настигла болезнь, не знающая жалости. Тогда-то Андреа пожалел о том, что желал ей в мыслях смерти. Сама Мария, никогда не высказывавшая подобных мыслей, говорила: «Бог правду видит. Долго терпит, да больно бьет».

Мария – добрая душа – часто навещала учительницу Каццанигу в больнице и приносила ей гостинцы, которые ее бывшая мучительница принимала с благодарностью.

От воспоминаний Андреа отвлекла сиделка. Она пришла, чтобы провести ночь у постели Марии.

– Если состояние матери ухудшится, сразу позвоните мне, – попросил Андреа.

Он покинул больницу с чувством облегчения, но в вестибюле неожиданно столкнулся со Стефанией, своей последней любовницей.

– Что ты здесь делаешь? – удивился Андреа.

– Я навещала сестру. У нее прободение язвы желудка, ей сделали операцию.

– И как все прошло? Успешно? – спросил он, взяв ее под руку дружеским участливым жестом.

– Надеюсь, что да, – нервно ответила Стефания. – Я знаю, что Пепе оставила тебя, – добавила она.

– Дурные вести расходятся быстро.

– Я чувствую себя ужасно виноватой, – призналась журналистка.

– Пепе ушла не из-за этого. Это я сыграл в драме роль злодея. Ты славная девочка, Стефи, я уверен, мы останемся друзьями, – Андреа сжал ее руку, словно закрепляя свои слова.

– А ты что делаешь в больнице? – спохватилась Стефания.

Они уже вышли на улицу и вместе направились к автомобильной стоянке.

– Моя мать заболела. Только этого мне сейчас и не хватало, – с горечью признался Андреа.

– Послушай, Андреа: плохие времена проходят, а добрые чувства остаются. Я всегда буду тебе другом, – Стефания обняла его.

– И я тебе, – сказал Андреа, с удивлением обнаружив, что не испытывает никакого влечения к хорошенькой коллеге, совсем недавно так возбуждавшей его желание.

– Желаю твоей матери поправиться, – добавила она на прощание.

– И я твоей сестре, – ответил он.

Пока он возвращался домой, усталый и подавленный, ему почему-то вспомнился загадочный Мортимер. Что может быть общего у Пенелопы с типом, носящим такую претенциозную фамилию? Андреа припомнил краткое послание на визитной карточке, начинавшееся словами «Милая Пепе».

– Идиот, – пробормотал Андреа, презрительно скривив губы.

Целая пачка писем, перевязанных белой шелковой ленточкой, в ящике ее письменного стола. Он никогда бы не посмел развязать эту ленточку, открыть конверты и прочесть письма. Он не испытывал любопытства. Андреа было страшно узнать, что за всем этим кроется. В его жизни и без того хватало осложнений.

Войдя в дом, Андреа услышал громкий голос Присциллы. Она сидела на диване в гостиной и говорила по телефону. Разговор на ломаном английском носил характер бурного объяснения. Она поносила своего собеседника последними словами и грозила ему страшными карами. Присцилла была так поглощена разговором, что даже не заметила появления Андреа.

Он прошел в ванную, вымылся и надел чистую рубашку, потом, ощущая зверский голод, отправился на кухню. К счастью, ужин – нечто похожее на гуляш – ждал его на столе. Андреа принюхался. От кушанья шел сладковатый запах.

– Присцилла! – позвал он.

Филиппинка вошла, недовольная тем, что пришлось прервать выяснение отношений по телефону.

– Что это за дрянь? – спросил Андреа, надеявшийся найти добрую порцию спагетти.

– Свинина. Я пожарила ее в меду. Очень вкусно. Съешь и будешь очень сильным.

Андреа попробовал кусочек. Стряпня показалась ему отвратительной. Он оттолкнул тарелку.

– Все вы тут избаловались. Одному только Луке понравилось, остальные не стали есть, – обиженно проворчала Присцилла.

– Я всего лишь хочу тарелку спагетти, – приказал он, отправляя свинину в меду туда, где ей, по мнению Андреа, было самое место: в мусорное ведро.

– Тогда вари их сам. Мой рабочий день закончился, – рассердилась Присцилла.

– Ах так?! – не выдержал Андреа. – Тогда запомни: пользование телефоном тоже закончилось. Убирайся к себе в комнату, – приказал он.

Разобиженная Присцилла гордо выплыла из кухни, но тут же передумала и вернулась.

– Ты должен дать мне прибавку к жалованью, синьор Андреа, потому что я много работаю и сильно устаю. Сегодня все не так, как бывает, когда синьора дома. Все на моих плечах. Я очень устала. I am very tired. Do you understand?[10] – повторила она еще раз по-английски, глядя на него с откровенной наглостью.

Это был шантаж в чистом виде. Была бы на месте Пенелопа, она бы знала, как призвать к порядку зарвавшуюся служанку. А что он может сделать? Либо поддаться на шантаж, либо выставить ее за дверь. Он выбрал второе решение.

– Ты уволена, – хладнокровно объявил Андреа. Потом демонстративно повернулся к ней спиной и открыл холодильник в поисках чего-нибудь съедобного.

Присцилла смотрела на него с открытым ртом. Распухшие губы все еще хранили следы побоев, нанесенных ее египетским дружком.

– Do you understand?[11] – повторил он на понятном ей английском.

– Моя синьора была права. Все мужчины одинаковы, – буркнула Присцилла. – Ладно, я сделаю тебе капрезе,[12] – тут же добавила она с улыбкой. – Хорошо, синьор?

– Даю тебе пять минут, чтобы его приготовить, – кивнул Андреа, ликуя в душе, что одержал маленькую победу.

Он отправился проведать детей. Лука спал, около него расположился Самсон. Даниэле сидел за письменным столом и делал уроки. Избавившись от колечек, делавших его похожим на пугало, он превратился в очень симпатичного парня.

– Не поздновато ли для занятий? – вполголоса спросил Андреа, чтобы не разбудить малыша.

– Папа, завтра меня в последний раз вызовут по истории. Если не получу хотя бы восьмерку,[13] меня оставят на второй год. Как там бабушка? – поспешно спросил он, чтобы сменить тему.

– Пока без перемен. Кто гулял с собакой?

– Роберто Традати, великая любовь моей сестры. Человек без недостатков, знающий даты всех войн и щелкающий математические задачки, как кроссворды.

– Тебе завидно?

– Немного. Особенно меня раздражает его безупречный вид.

– Ладно, занимайся. Где Лючия?

– Угадай с трех раз, – усмехнулся сын.

– В ванной, – предположил Андреа.

Он угадал. Лючия сидела на табурете, опустив ноги в тазик с теплой водой и солью, а сама тем временем делала упражнение по греческому. Она была в ночной рубашке, волосы накрутила на бигуди. Андреа улыбнулся, глядя на нее. Кажется, еще вчера она ползала по дому и только училась вставать на ножки, а теперь стала настоящей женщиной. И притом деловитой до ужаса. В этом она напоминала Пенелопу.

– Зачем ты принимаешь эти ножные ванны? – спросил он.

– Это единственный способ снять усталость после двух часов танцев. Ты даже не представляешь, какая нагрузка для ног – все эти наши гольпе, севильянас и пасадас. А как бабушка? – спросила Лючия.

– Новостей нет. Будем надеяться на лучшее. А как ты?

– Вот уже четыре года я учусь танцевать фламенко. Ты даже не представляешь, как это тяжело. Я просто с ног валюсь.

– Я собираюсь поесть капрезе, – сказал Андреа. – С утра ничего не ел.

– Я тоже немного съем. Мне еще два часа заниматься, – решила Лючия.

Когда они пришли на кухню, Присцилла скромно стояла в уголке в ожидании дальнейших распоряжений. Твердость, проявленная хозяином, явно произвела на нее впечатление.

– Можешь идти к себе, – сказал ей Андреа. – Когда захочешь поговорить по телефону с друзьями, фиксируй свои разговоры. В конце месяца я вычту соответствующую сумму из твоей зарплаты, – невозмутимо добавил он, решив, что не позволит Присцилле садиться себе на голову в отсутствие хозяйки дома.

– Ладно, синьор, – кивнула она и испарилась. Лючия съела больше, чем обычно. Ее отец ничего не сказал по этому поводу, но она сама заговорила.

– Со мной происходит что-то странное. Я чувствую голод. По правде говоря, голод я ощущала всегда, но сейчас… это что-то другое. Я не чувствую никаких угрызений совести из-за того, что ем.

– Я вырос в бедности, ты знаешь. Бабушка приносила нам поесть, и я ожидал ее прихода, как манны небесной. Я считаю, что вот уже два года мы даром выбрасываем деньги на психолога. Если у тебя есть претензии ко мне, скажи о них прямо. Если у тебя проблемы с матерью, вам следует выяснить отношения. Объясни ей, что ты думаешь и чувствуешь, только не надо кудахтать, как курица. Может, мама и впрямь в чем-то виновата перед тобой, но свои недостатки есть у всех. Чего ты сама хочешь от жизни? Ты красива… нет, ты прекрасна, у тебя масса интересов, у тебя есть парень, который тебя обожает. Если хочешь луну с неба, знай: ты никогда ее не получишь, – сказал Андреа, подбирая томатный сок с тарелки кусочком хлеба.

– Возможно, я ищу ясности, которой в этой семье никогда не было, – в упор выпалила Лючия.

– Объясни толком.

– Если хочешь понять, поймешь. А если не понимаешь, подумай, – дерзко ответила девочка. – А теперь извини, пойду заниматься.

– Сначала сложи посуду в посудомоечную машину, – приказал Андреа.

– А ты сам не можешь? – ехидно улыбнулась Лючия.

– Это приказ, – отрезал Андреа.

Взгляды отца и дочери скрестились в поединке. Она поняла, что отец не шутит.

– А ты и вправду изменился. Даже не знаю, каким ты мне больше нравишься: прежним или каким стал сейчас.

Зазвонил телефон.

– Я отвечу. Вдруг это бабушкина сиделка? – сказала Лючия.

Андреа надеялся, что это Пенелопа, но оказалось, что Лючия права: звонили действительно из больницы.

– Похоже, мы можем спать спокойно. Состояние бабушки стабильно, – объявила Лючия, все-таки собирая тарелки и приборы со стола.

Андреа молча удалился в свою спальню. Он был совсем без сил и разделся, бросив одежду как попало. Но потом спохватился, что жены нет, чтобы все собрать за ним, и сделал это сам. Он сложил брюки, развязал узел на галстуке, повесил пиджак на плечики, бросил в корзину для стирки свою рубашку и белье.

Потом он растянулся на кровати, но сон не шел к нему. Ему бы следовало волноваться о матери, но на самом деле все его мысли были о Пенелопе. Ни за что на свете он не хотел ее потерять, но не знал, что предпринять, чтобы вернуть ее. Она обвинила его в лживости, двуличии, самовлюбленности. И самое печальное заключалось в том, что все это было правдой.

Именно эгоизм толкал его на измены жене: ему необходимо было чувствовать свою неотразимость. Его доброта всегда преследовала скрытую цель: ему надо было заслужить прощение за что-то. Но одного дня, проведенного наедине с детьми, оказалось довольно, чтобы сорвать с него маску «добренького папочки». Много лет его жена терпела скандалы и сцены, о которых теперь стыдно было вспоминать. Все эти горькие мысли не давали ему уснуть. И еще где-то на задворках сознания бродило привидение по имени Мортимер. Кто он такой? А главное, кем он является для его жены, этот тип без лица, без голоса, без примет?

Андреа вскочил с постели, открыл ящик письменного стола и взял в руки пачку писем. Он понимал, что поступает непорядочно. Не было у него никакого права копаться в секретах Пенелопы. Он взвесил пачку в руке, разрываясь между любопытством и страхом узнать правду. Тут из детской спальни послышался тихий плач. Положив письма на место и задвинув ящик, Андреа бросился в комнату мальчиков. Даниэле крепко спал, а Лука плакал. Самсон вилял хвостом и облизывал ему руку. Андреа зажег ночник на тумбочке. Малыш был красен и весь пылал жаром.

– Что с тобой, мальчик мой? – в страхе спросил Андреа.

С тех пор, как ушла жена, неприятности сыпались ему на голову одна за другой. Андреа согнал пса с кровати, взял Луку на руки и перенес к себе в постель.

– Ты горячий, как печка, – сказал он, вспоминая слова бабушки Стеллы.

Он знал, как тяжело переносят дети высокую температуру. Сам в детстве переживал такое не раз.

Лука перестал плакать, и вдруг его стошнило. Рвота залила подушку, простыни и одеяло. Андреа пришел в ужас.

– Лючия, Даниэле! – закричал он. Дети прибежали на зов.

– Папа, принеси лед, – скомандовала Лючия, мгновенно сообразив, в чем дело. – Даниэле, иди в гардеробную за чистым бельем, – приказала она брату. – А ты, мерзкое животное, на место! – Последние слова были обращены к Самсону.

Пес испуганно присел на ковер.

Когда Андреа вернулся с мешком льда, постель уже была перестелена, а умытый Лука был переодет в чистую пижаму.

– Надо дать ему попить, – посоветовал Даниэле, бережно укладывая братишку в кровать. Лючия положила лед на лоб малыша. Лука перестал метаться.

– А может, лучше позвонить доктору? – спросил Андреа.

– В этом нет нужды, папа. У него просто несварение после этой дурацкой свинины на меду. Сейчас приготовлю ему сахарной водички, – сказала Лючия.

К часу ночи жар спал, и малыш спокойно заснул. Андреа лег в постель рядом с ним. Самсон смирно лежал в углу, куда его загнала Лючия, не смея высунуть нос.

– Я тоже здесь побуду, – решил Даниэле, забираясь под одеяло. – Мало ли, вдруг еще что случится.

Андреа погасил свет. Он видел, как Лючия вернулась на цыпочках и тоже устроилась на широкой постели. Его охватило незнакомое волнение. Можно сказать, он был счастлив в эту минуту. Все его дети были с ним, они нуждались в нем, как и он в них. Раньше он этого чувства никогда не испытывал. Если бы Пенелопа не ушла от него, он так никогда и не узнал бы, какое это чудо быть нужным своим близким.

«– И все же, кто такой этот Мортимер?» – спросил он себя, засыпая.

2

Ирена положила две ложки сахара в чашку кофе, размешала и подала чашку мужу. Себе она налила в большую кружку горячий ячменный напиток. Они закончили обед и перешли в гостиную. Ирена была более молчалива, чем обычно.

– Ты тревожишься о дочери? – спросил ее муж. Она покачала головой.

– А надо бы, – сказал Мими.

– С какой стати?

– С такой, что у Пепе серьезные проблемы. Иначе она не оставила бы мужа и детей, – уточнил он.

– Но мы же ничего не можем сделать! – вспылила Ирена. – У каждого свои проблемы, и каждый решает их сам. При чем тут ты?

– Верно. Но она все-таки наша дочь, и я тревожусь за нее. И ты тоже, хотя виду не подаешь, – упрямо заметил Мими.

– Я не хочу об этом говорить.

– Ты даже не съездила навестить внуков, – упрекнул ее муж.

– Почему бы тебе самому не съездить? – сухо спросила Ирена и вышла из гостиной.

Она вошла в спальню, сбросила мокасины и юбку и растянулась поверх шелкового покрывала, принадлежавшего еще ее матери. Много раз Ирена пыталась подарить это покрывало Пенелопе, но та упорно отказывалась, называя его «антикварной рухлядью». Ирена любила дочь, но никогда не умела найти с ней общий язык. Обе взирали друг на дружку скептически, обе в любой момент были готовы припомнить взаимные обиды, недостатки, невыполненные обещания.

С годами Ирена поняла, что ее отношения с дочерью столь конфликтны, потому что в действительности она никогда не хотела иметь детей. Пенелопа была зачата случайно, и Ирена всегда видела в ней проблему, которую предстоит решать, а не дар любви. Ирена поспешила со свадьбой, чтобы избежать появления на свет незаконнорожденного ребенка. Ее беременность сопровождалась ночными кошмарами, а не розовыми мечтами о материнстве. Должно быть, каким-то непостижимым образом Пенелопа почувствовала или догадалась, что мать ее отторгает. С первых месяцев жизни дочь всей душой привязалась к отцу. С годами их дружба все больше крепла, а Ирена злилась, чувствуя себя «третьей лишней». Пенелопа сделала жизненный выбор, которого ее мать никогда бы не одобрила. Узнав о ее тайном романе с Раймондо Теодоли, Ирена понадеялась, что Пенелопа разведется с Андреа. Но опять, причем уже в который раз, ее ждало разочарование. Теперь она предвидела, что из очередной выходки дочери, вдруг удравшей от мужа и детей в Чезенатико, ничего хорошего не выйдет. Почему она ничего не сказала заранее? Почему не поделилась с матерью столь важным решением? А ведь сама Ирена готова была рассказать дочери нечто не менее важное…

Если бы она смогла заплакать, подумала Ирена, поворачиваясь на бок, возможно, ей стало бы легче. Но слезы не шли. Зато нарастало раздражение и беспокойство.

Вдруг она ощутила ласковое прикосновение и услышала заботливый голос мужа.

– Как ты прекрасна! – прошептал он. – Какое счастье, что ты моя жена, спутница на всю жизнь!

– И почему ты не можешь оставить меня в покое со своими нежностями? – раздраженно пробормотала Ирена, сбрасывая его руку с плеча.

– Прости, – отступил Мими. – Я вижу, что ты неспокойна, и ничем не могу тебе помочь. Мне очень жаль. Если бы я хоть знал, что тебя так мучит, – прошептал он растерянно.

Не получив ответа, он вышел из спальни и оставил ее одну.

Ирена вскочила с кровати и погляделась в зеркало, висевшее над резным сицилийским комодом восемнадцатого века.

– Скоро узнаешь, – сказала она с горечью.

Теперь, когда ее дочь оставила Андреа, Ирена чувствовала, что пришел и ее час порвать отношения с Мими. Много лет она откладывала решение, которое должна была принять, когда Пенелопа была еще девочкой. Но как сказать безупречному во всех отношениях мужу, нежному, заботливому, внимательному, влюбленному, порядочному, честному: «Я тебя не люблю. Я хочу жить с другим»? Этим другим был Ромео Оджиони. Когда-то он даже женился, чтобы облегчить ей жизнь. А потом овдовел. Восемь лет назад они вновь начали встречаться и стали любовниками. Это произошло в то самое время, когда Пенелопа влюбилась в Мортимера. Ирене как раз исполнилось пятьдесят, она чувствовала, что жизнь от нее ускользает, и решила ухватить свой кусок счастья, принадлежавший ей по праву, как она считала. Конечно, ее муж подобного отношения не заслужил, но и себя Ирена тоже не считала виноватой. Она влюбилась в Мими, когда ей было восемнадцать, а через какое-то время познакомилась с Ромео и поняла, что именно он – мужчина ее жизни. Долго она мучилась сознанием того, что нанесет страшный удар мужу, если оставит его. Но несколько дней назад Ромео поставил вопрос ребром.

– Сейчас или никогда, – твердо сказал он.

Ирена уже вот-вот была готова обо всем рассказать Мими, но тут сбежала Пенелопа, нарушив все ее планы.

Зеркало отразило лицо безупречно сохранившейся красоты, как будто не знающей возраста. Только сама Ирена знала, чего стоила ей эта безупречность. Мысль о старении приводила ее в ужас. Для Ирены старость была страшнее смерти.

Она восприняла климакс как оскорбительный выпад судьбы, направленный против нее лично, и впала в глубокую депрессию. Гинеколог посоветовал ей какой-то препарат для сохранения гормонального баланса, который ее организм более не в состоянии был поддерживать самостоятельно.

Однажды вечером, войдя в спальню, муж застал ее в слезах.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, – ответила она.

– Нормальный человек не станет плакать без причины, – возразил Мими.

– Я лучше умру, чем состарюсь, – призналась Ирена. – Я этого не перенесу.

Мими порывисто обнял ее.

– Голубка моя, – прошептал он, – ты никогда не состаришься. Ты и в восемьдесят лет останешься все той же юной красавицей, укравшей мое сердце в один прекрасный летний день.

Он говорил искренне, но Ирену раздражало его участие. Главное несчастье Ирены, составлявшее ее силу и слабость, заключалось в ее неизлечимом инфантилизме, в неспособности стать взрослой и вести себя соответственно. Муж ее невольно способствовал этому, он потакал ей во всем и был слеп к ее недостаткам.

Выйдя на пенсию, Мими увлекся изучением истории, в частности французской революции, и начал писать исследование, требовавшее регулярного посещения библиотек и архивов. Он вел кропотливые поиски еще не изданных документов, перемещаясь из Милана в Париж, из Палермо в Лондон, в надежде сделать настоящее научное открытие. Несколько последних месяцев он посвятил изучению событий в Вандее, стараясь найти прямые доказательства в опровержение легенды о якобы имевшем место финансировании мятежников-роялистов из Англии.

Стоило Мими покинуть дом и отправиться в библиотеку, как Ирена выскальзывала следом и бежала на свидание с Ромео.

В свои шестьдесят лет Оджиони считался весьма желанной добычей для многих дам, ценивших его не только за внешнюю привлекательность, не утраченную с годами, но и за профессиональный успех, заслуживший ему звание «короля пуговиц» (так его окрестили в одной телепередаче, посвященной известным в Италии и за ее пределами людям, которые «сделали себя сами»). Неутомимый труженик, он превратил полукустарную мастерскую, унаследованную от отца, в мощное современное предприятие. Его компания была крупнейшим производителем пуговиц на итальянском рынке. Гимнастерки половины армий мира были снабжены пуговицами Оджиони. Он выпускал также пряжки, «молнии», крючки, кнопки и любые другие виды застежек. В пригороде Форли, в доме, когда-то принадлежавшем Диомире Гуалтьери, а теперь перешедшем к Ирене, располагалась ремесленная мастерская, работавшая на высокую моду. В индустриальной зоне Милана находилась фабрика, занимавшаяся серийным производством.

Ирена, поначалу привлеченная обаянием преуспевающего промышленника, в конце концов влюбилась в него по тем необъяснимым причинам, которые лежат в основе любой влюбленности. Ромео с самого начала отвечал ей взаимностью. Правда, женившись, он стал верным мужем, но теперь, овдовев, рассчитывал на счастливую и спокойную старость рядом с женщиной своей мечты.

Выходя из дому на свидание с ним в его большом особняке на улице Багутта, Ирена чувствовала себя Эммой Бовари, к которой никогда не питала ни малейшей симпатии, считая ее просто-напросто неврастеничкой, изменявшей доброму, внимательному и честному мужу. Она презирала героиню Флобера и презирала себя, но в то же время считала, что имеет право на счастье. А Ромео был идеальным мужчиной, словно созданным для нее.

В тот день она оставила свой дом. Села на метро, вышла на площади Сан-Бабила, добралась пешком до улицы Багутта и вошла в дом своего любовника.

Он ее ждал.

– Сейчас или никогда, – сказала Ирена, повторяя его слова.

– А твой муж знает? – спросил он.

– Узнает, когда увидит, что я не вернулась домой. Если бы я ему прямо обо всем сказала, меня бы, наверное, здесь не было.

3

Работы на вилле в Чезенатико шли полным ходом. Вместе с водопроводчиками и электриками в доме работали каменщики: они вскрывали стены, чтобы заменить старые свинцовые трубы новыми пластиковыми, и вновь заделывали дыры. Плотники на чердаке меняли расшатанные старые балки, чернорабочие выбрасывали мусор из окон и грузили его в пикап. Почти вся мебель была упакована и сложена на веранде. Салон чиппендейл бабушки Диомиры Пенелопа отослала краснодеревщику в Сант-Арканджело для реставрации.

Она все-таки решила своими силами привести в порядок бабушкин дом, прекрасно понимая, что у Ирены никогда руки до ремонта не дойдут. Сама же она была глубоко привязана к старому дому, хранившему столько дорогих сердцу воспоминаний. И наконец, практическая работа помогала ей преодолеть одиночество. Приятно было ездить в Чезену на поиски нужных обоев, плитки, оборудования для ванных комнат. Ей хотелось сохранить налет стиля «модерн», и она с радостным удивлением открыла для себя существование ремесленных мастерских, восстанавливающих эмаль на старинных чугунных ваннах и монументальных батареях парового отопления. В пригороде Форли она нашла фабрику по производству керамической плитки с рисунками в стиле belle epoque.[14] Пенелопе приятно было сознавать, что она вернет вилле первоначальный облик. Она по-прежнему ночевала в «Гранд-отеле», а днем бродила по пляжу, ездила в близлежащие города за покупками, наблюдала за ходом работ, обедала и ужинала вместе с профессором Бриганти. Еду им доставляли из ресторана «Пино». Профессор ел, как птичка, но твердо настоял, что будет оплачивать половину стоимости еды.

Обедали они в самой изысканной обстановке: в саду у Бриганти, за мраморным столиком в беседке, увитой дикими розами. Мелкие розочки цвета слоновой кости высыпали на ползучих стеблях целыми гроздьями и цвели с апреля по ноябрь. Не приходилось даже мыть посуду, потому что официант забирал тарелки с собой, когда приносил кофе.

Чаще всего эти трапезы проходили в дружеском молчании, но иногда между хозяином и его гостьей возникали откровенные разговоры.

– Сегодня моему младшему исполняется шесть лет, – после долгого молчания сказала Пенелопа. – А кажется, он родился только вчера. – Она вздохнула, в ее темных глазах блеснули слезы. – Утром я ему позвонила. Перед тем, как он отправился в детский сад.

Этот разговор оказался трудным. У нее сжалось сердце, когда сын холодно поздоровался с ней.

– Я тебе позвонила, чтобы узнать, как ты, и поздравить с днем рождения.

– Спасибо, – ответил Лука.

– Что ты делаешь? – спросила Пенелопа. Ей очень хотелось в эту минуту ощутить его рядом с собой, обнять, поцеловать, прижать к себе.

– Смотрю на облака, – был ответ.

– Какие у вас облака? Здесь, в Чезенатико, тепло и солнце светит, – сказала она, пытаясь понять, говорит ли Лука о реальных облаках или о своем настроении. – Я тебя очень люблю, – добавила Пенелопа.

В этот момент из глубины комнаты послышался голос Лючии:

– Кто звонит?

– Ты плохая, – торопливо сказал Лука и повесил трубку.

На мгновение Пенелопа решила, что малыш так отозвался о сестре, но сразу поняла, что бесполезно обманывать себя: слово «плохая» было обращено к ней. Одним словом, он дал ей понять, что нельзя так бросать своих детей, что он тоже ее любит и тоскует без нее.

Продолжая сжимать в руке смолкнувшую трубку, Пенелопа отчаянно разрыдалась. Она не сомневалась: Лука не расскажет Лючии, что разговаривал с ней. Он был скрытным ребенком и давно уже научился не делиться ни с кем своими детскими тайнами.

В своем гостиничном номере Пенелопа взяла из бара-холодильника жестянку кока-колы. Она терпеть не могла кока-колу, но это был любимый напиток ее малыша. Открыв банку, она отпила большой глоток и прошептала: «С днем рождения тебя, мой маленький. Твоя плохая мама тебя поздравляет и очень-очень любит».

Профессор робко протянул руку и накрыл ладонью ее пальцы.

– Лука понял, что ты хотела ему сказать. Я уверен, что это пошло ему на пользу.

– Сеньор Бриганти, я росла у вас на глазах. Какой я была в детстве? – вдруг спросила старика Пенелопа.

– Такой же, как твои дети. Молчаливой, задумчивой, упрямой бунтаркой. Мне ты запомнилась такой. У тебя бывали проблески большого веселья. Я слышал, как ты распевала во все горло у себя в саду. И еще ты была очень любопытна. Но ты не производила впечатления счастливого ребенка. Как-то раз я подарил тебе блокнот, чтобы ты записывала свои мысли, помнишь, девочка моя?

– Представляете, я недавно его нашла. Он был спрятан в шкафу у бабушки вместе с другими трогательными вещами. Между прочим, там лежало и брачное свидетельство моей матери, – вполголоса проговорила Пенелопа.

Профессор молчал.

– Вы ведь помните мою мать еще маленькой. Какой она была? – продолжала Пенелопа, следуя за ходом своих мыслей.

– Ирена столкнулась с большой помехой в своем развитии. Кажется, в спорте это называется «гандикап». Напрасно люди считают, что красота всегда дает преимущество. Иногда она создает огромные трудности. В юности все восхищались твоей матерью, и в конце концов она поверила, что красота – ее главное достояние, козырная карта, на которую только и можно делать ставку. Не будь к ней чересчур сурова. И к себе тоже, – рассудительно заметил старый профессор.

– Я наделала множество глупостей и обвиняю в этом свою мать. Мои дети винят меня за то, что чувствуют себя несчастными, хотя и не говорят вслух. Эта история стара, как мир, – задумчиво проговорила Пенелопа. – А ведь моя нынешняя жизнь в точности такая же, какой она была в детстве: краткие проблески веселья и много печали. Наверное, всегда так будет. Моя мать в этом отношении счастливее меня.

– Как знать!

– Она сосредоточена на себе. Все остальное скатывается с нее как с гуся вода. Ее участие в жизни других сводится к сплетням, ей никто по-настоящему не дорог и не нужен, – Пенелопа говорила с убежденностью человека, выражающего давно обдуманное, даже выстраданное мнение.

– Может быть, это всего лишь способ самозащиты? И вообще, лишь ей одной известно, что она чувствует на самом деле.

– Однажды, еще в детстве, я застала ее в слезах. Она сказала, что плачет из-за меня, потому что я ее не люблю. Я тогда повела себя, как упрямая и злая дура. А на самом деле я ее обожала, я восхищалась ею. Она всегда была для меня недостижимым образцом. У нее никогда даже домработницы не было! Она все делала сама, но с таким видом, будто она знатная дама, понятия не имеющая о презренных мелочах повседневного быта. Я так и не смогла стать такой, как она. Я ворчливая, раздражительная неудачница, вечно попадающая впросак. Вылитый портрет бабушки Диомиры.

Профессор улыбнулся. В этот момент появился официант из ресторана и поставил на стол кипящий кофейник, чашки и сахарницу. Потом убрал посуду. А в саду у Пенелопы вновь зазвучали голоса рабочих.

– Должен тебе сказать, – вновь заговорил профессор, – что я тоже иногда бывал слишком строг со студентами, которых больше всего любил. Именно поэтому я старался быть требовательным к ним. Потом они сами благодарили меня за это, – объяснил он, стараясь ее утешить.

– Вот и я того же желаю своим детям. И Андреа тоже. Конечно, ему было со мной нелегко, я это признаю. Но и он меня очень разочаровал, – призналась Пенелопа.

– Вы оба еще молоды, – покачал головой старый профессор, – у вас еще есть время понять, стоит ли вам оставаться вместе. Но никогда не забывай, дорогая, что надо уважать чувства твоих детей, они имеют на это право. У меня было много детей, одолженных мне на время: это мои ученики. Каждый со своей историей, со своим характером. И все они нуждались в уважении. Я всеми силами старался укоренить в них это чувство. Но я был всего лишь их учителем, а не отцом. Мне было гораздо легче исполнять свой долг, чем тебе и твоему мужу.

– Я затем и оставила Андреа одного, чтобы он начал наконец становиться отцом, – уточнила Пенелопа.

– Он им станет, не сомневайся. Не так он глуп, чтобы потерять трех замечательных детей и такую прекрасную жену.

Пенелопа молчала, задумавшись. И вдруг она сказала:

– Восемь лет назад у меня был любовник. Я еще раз перелезла через забор. Это было страшно и удивительно.

– Хочешь об этом поговорить? – участливо спросил синьор Бриганти.

– Похоже, мне это необходимо, – ответила Пенелопа.