Варя

Глава 7. Рисунок. За пять лет до колдовства

Аннушка знала, что в прачечную никто не пойдет на ночь глядя, потому туда и направилась. Слезы так и жгли ей глаза! А всё из-за чего? Из-за глупости форменной.

Вот дура! Подлинно дура.

Аня вытерла нос рукавом рубахи. И замерла, заметив чью-то тень в коридоре.

Подловили никак её? Пустое. Авось показалось. Тихо здесь и нет никого.

Аня выдохнула, подходя к заветной беленой двери. Уже протянула ладонь к медной ручке, как вдруг громовой голос Агриппины Ивановны так и обрушился на неё, словно град среди белого дня.

— А ты куда это собралась?

Коленки подогнулись, и Аня чуть не рухнула на пол от испуга.

— Отвечай, мухоблудница!

— Я…

— Ну?

— Спрятаться хотела. Одной побыть немного, — с трудом произнесла Аня, от страха языком онемевшим.

— Батюшки, какая умница! До чего додуматься смогла! И как это вы, голубушка, выдумать оное сумели? Поведайте, уважьте меня.

— Агриппина Ивановна, так ведь час поздний. Я все дела сделала. И девки уже спать ложатся…

— В том-то и дело! Все спать ложатся, а ты шататься по дому придумала, половицами скрипеть. Ум есть в башке бедовой?

— Нет! Совсем нет!

И Аня поняла: больше слова вымолвить не сможет из-за кома жгучего в горле.

— Реветь не смей! Я тебе не матушка!

Аннушка, чувствуя, как слезы так и катятся по пылающим щекам, закрыла лицо ладонями.

— Не люблю, когда бабы ревут по чем зря. Да успокойся ты, говорю! Навела сырости. Чего случилось? Что за печаль?

— Я глупая…

— Тоже мне новости! Говори. Не буду боле браниться. Не бойся.

Аня отняла от лица руки. Сквозь пелену слёз попыталась разглядеть выражение глаз старшей по дому и не смогла. Разревелась совсем белугой.

Агриппина Ивановна толкнула дверцу коленкой, зашла внутрь прачечной и на миг исчезла в царившей там темноте. Затем внезапно высунула в коридор полную руку и, схватив Аню за пояс, затащила к себе во мрак. Аня от неожиданности споткнулась и чуть не уткнулась носом в пышную грудь Агриппины Ивановны, но чудом устояла на ногах.

— Садись сюда!

Старшая по дому подошла к пузатом сундуку у стены и похлопала по крышке ладонью.

Прачечная была большой и неуютной. Состояла она из двух смежных комнат. В задней находились бочки, лоханки и большая печка, на которой грели котлы с водой да утюги. В передней стоял прочный стол для глажки. Вдоль стен здесь на полках лежало готовое бельё, а грязное обычно клали в старый деревянный сундук рядом со входом.

На него то и уселась Аня по приказу Агриппины Ивановны. Рядом в ведре отстаивался зольный щëлок, в который добавили сушенных трав. Приятный их аромат немного успокоил Аню, словно окутав летним теплом. Она вздохнула. Глаза привыкли к темноте, и Аня, рассмотрев стопки чистых простыней и рубах на полках, почувствовала вдруг досаду в груди. Сделалось ей совестно за свою несдержанность.

Ей ли слёзы лить? Вот у кого жизнь тяжелая, так это у прачек. Весь день бабы работают здесь не покладая рук. Нужно и золу просеять, и одежду грязную вымочить в бочке. Прокипятить затем её с щëлоком в котле на печи, достирать всё в лоханях, а после ещё и на реку снести да прополоскать. Адский труд изо дня в день. И не жалуются, и не плачутся! Ещё и песни затягивают весёлые. Издалека слышно их хор звонки, когда с реки идут. А она нюни распустила. Фу!

— Так расскажешь ты мне горе своё, али здесь до утра куковать будем? — Агриппина Ивановна подбоченилась, и Аня поняла, что придется во всём признаться, хоть и стыдно стало ужасно.

— Я, — начала она тихим голосом, — для барышни сегодня позаривала… позуривала.

— Чего делала?

— Сидела неподвижно, яко камень какой.

— Не разумею, пошто ты так закаменела? Она тебя попросила?

— Она! Для картины.

— А-а-а! Так Варвара Фёдоровна портрет твой рисовать придумала?

— Ага, портрет.

— Так бы и сказала сразу. И дальше что?

— Барышня нарисовала, да говорит мне: «Смотри, Нюра, как хорошо вышло! Как тебе? Нравится?» И дала мне поглядеть, значит.

— А ты?

— Поглядела.

— Ну?

Аня голову опустила. Слёз-то не было уже, но в горле вновь запершило.

— Ой, как и сказать не разумею…

— Не томи, Нюра! По лбу получишь сейчас, ей-богу!

— На рисунке оном будто я и не я была. Глаза, чай, мои, а нос — картошка какая-то! Рот широкий, в улыбочку сложенный жалкую. Я как взглянула на портрет, так и сердце биться перестало.

— А барышня что?

— Она всё допрашивала: «Понравился портрет али не понравился?» А я возьми и ляпни, что не нравится мне, как вышло!

— Ой, дурëха!

— Так и есть! Ведь я сказать хотела, что не нравится лицо моё! Оно же мне и в зеркале не любо, понимаете? А барышня-то мой укор на себя примерила! Подумала, что это она рисовать не умеет. Плохо портрет свой будто сотворила! Ой, и разозлилась вся! Сперва, как кошка, зашипела…

— За языком следи!

— А я слежу. Но по-другому ведь не скажешь. А засим закричала на меня, бревном обозвала и портрет за шиворот затолкала.

— Неужто так разгневалась барышня наша?

— Так! Истинно так всё и было. Вот, смотрите.

И Аня достала мятый, свёрнутый в трубку листок из-за пазухи.

— Я его распрямила. И хотела вот утюгом здесь разгладить.

— Дай посмотрю.

Агриппина Ивановна взяла портрет, подошла к небольшому окну, из которого лился слабый лунный свет. Поднесла рисунок к стеклу и несколько мгновений молча на него смотрела.

— Нет, не разглядеть мне сейчас ничего. Но ты его не выбрасывай. Оставь на память. И на хозяйку нашу не обижайся. Горе характер её испортило. А девочкой она доброй родилась, да и сейчас душа у неë светлая.

— Светлая душа браниться так не сумела бы.

— Много ты понимашь!

— А про горе я ихние слыхала. Бабы болтали.

— Сплетницы паршивые! Работать, значит, больше вас заставлять буду, чтобы на пересуды времени не было. Вы же хорошего не замечаете! Для тебя сколько Варвара Федоровна добра сделала? А ты про неё за глаза только и болтаешь!

В последних словах не было правды, но Аня промолчала. Разве по силам ей было спорить со старшей? Она робко взглянула на Агриппину Ивановну, которая выглядела взбудораженной, как перед боем, и быстро спросила первое, что на ум пришло:

— Отчего барышня такая? То добрая аки ангел, то разгневается, как… вояка какой.

Спросила, а сама приготовилась к тому, что мамка ещё пуще браниться начнёт. Но та, замолчав, задумчиво поглядела куда-то в сторону и с тяжёлым вздохом уселась рядом с Аней. Помолчали. Ане жуть, как неуютно сделалось. Она хотела было уже восвояси проситься, но Агриппина Ивановна вдруг дрогнувшим голосом начала историю:

— Когда Екатерина Алексеевна преставилась, Алëшеньке, сынишке их, всего три годочка было. Видела бы ты этого Херувимчика! Светлокудрый, ясноглазый и всегда улыбался мне. Любил меня очень… И я его тоже. Пережил матушку ровно на пять дней. А на шестой она его к себе прибрала.

— А отчего они…?

— Чахотка проклятая.

— Скорбно вспоминать?

— Не то слово. Раньше, если о Алëше говорить начинала, сразу слезы наворачивались. Сейчас уж не плачу, очерствела. Не зря говорят, что время лечит.

— А барышням скока было, когда их матушка умерла?

— Варе пять, а Лизе десять. Старшая всё плакала денно и ночно, а Варя малая была, многого не понимала, но по матушке и братишке тоже печалилась, ясно дело… Но хуже всех было барину нашему. Думаешь, отчего он седой такой? Вот как похоронил своих, так белым и сделался. Он первое время совсем плохой был, почти не говорил ни с кем. А дочек и вовсе замечать перестал.

Лизу по итогу учиться в гимназию при монастыре отправили. А за воспитание Вари дядька её взялся. Отставной гусар. Жил он тогда с нами, и Варя к нему сильно привязалась. Няньку не слушалась, только дядьку свого. А он ей то пистолет сунет играться, то сабельку из дерева для неё вырежет, то словам бранным выучит. И хохочет потом над ней, как над собачонкой дрессированной. Мы с нянькой к барину только и бегали. Всё жаловались: дескать, так вот и так, пропадет девка, дурной станет с таким-то учителем. А барин нас не слушал совсем. Не до нас ему было, видно.

Агриппина Ивановна замолчала, вспомнив былое. Аня, взглянув на её большое рот с чуть оттопыренной нижней губой, немного помешкав, решилась спросить:

— А где же сейчас дядька этошный?

— А кто же его знает. Рассорился он с барином после одного случая, да уехал.

— Какого случая?

— Ой, всё тебе расскажи… Варя лошадей всегда любила, души в них не чаяла. Воспитатель наш, благоверный, посадит её, как мальчонку, на лошадь и возит по двору. Она и вы училась ездить. Бесстрашная така была. И вот в один день достопамятный умыкнула Варя Верного из конюшни! К крыльцу его подвела и сама на спину к нему залезла, да давай по двору скакать! Прыгает на коне и кричит на весь мир благим матом: «Берегись, француз, духа русского!» Ой, не могу, — Агриппина Ивановна так и хихикнула. — Сейчас смешно вспоминать, а тогда перепугались мы с нянюшкой Вариной жуть как! Правдами, неправдами, а на двор барина привели. И на этот раз он с дочерью своей разговор-то заимел. Когда с коня барышню стянули и перед отцом лохматую да чумазую поставили, крепко он её отругал! Но при этом так на неё глядел! Так глядел! Ох, да если бы он на меня с таким восхищением смотреть стал, я бы и сама на лошадь взобралась, честно слово!

— Как это? — удивилась Аня. — Барышня же плохо поступила! И бранил он её. Как тогда мог смотреть на неё с… восхущëнием?

— Молода ты ещё, вот и не понимашь. Думается мне, что тогда он Алёшу в Варе увидал. Они ведь похоже внешне очень были. А барышня в детстве точно за мальчонку сойти могла. А уж вела себя истинно, как гусар сопливый. Так и повелось: барин бранит её напоказ, а глазами, напротив, хвалит будто.

— Поняла, чай.

— Куда уж тебе! Но ежели поняла, молодец. Так о чём это я? А-а-а, ну да! После того случая, значит, дядька и рассорился с барином. Запретил он ему к дочери своей приближаться. Знатно они повздорили, посему дядька вскорости и уехал от нас. Княжна горевала, слез выплакала море. Жизнь-то у «вояки» нашей сильно после того случая изменилась, — Агриппина Ивановна опять хихикнула, стукнув себя по коленке. — Учителей из столицы для неё привезли, в платья пышные обрядили. Наукам разным обучать стали. Сейчас уже и не скажешь, что таким сорванцом росла…

— Ой, как скажешь! Барышня командовать любит и бранится почем зря.

— Ну, так характер у неё боевой. Но после возвращении Елизаветы Федоровны совсем она повзрослела. Ей нравится сестры…как это? А! Манеры её. Варвара Федоровна подражать гимназистке пытается. Я это уже не раз подмечала.

— Елизавета Фёдоровна такая добрая и ласковая!

— Кроткая! Как огонь и вода, они разные. Бывает же так.

— Неужто и Варвара Федоровна сможет такою же стать, как сестра её?

— В том-то и дело, что не сможет. Вольная она пташка, гордая слишком. А это ведь грех, Нюра. Ох, и тревожится душа у меня за неё!

Аня пожала плечами.

Нашла же старшая повод для дум тревожных. Избалована барышня попросту! А таких чего жалеть?

Аня опять вспомнила, как хозяйка её смяла в гневе рисунок свой и за пазуху ей затолкала, а потом из покоев выгнала.

— А ты не обижайся на барышню, — Агриппина Ивановна похлопала Нюру по руке. — И слёз понапрасну не лей. А рисунки её расхваливай. Они ведь для неё как отдушина. Она с детства калякать любила. Всё время чего-нибудь малевала. А сейчас вот серьёзно увлеклась. Учится рисованию своему. Это ж тоже наука сурьезная. Хитрости в ней всякие есть. Я один раз подслушала, как учитель Варваре Федоровне про тени рассказывал. Так чудно! Бездумно-то нельзя оказывается тень на холст класть… Нет, пересказать не смогу. Но тебе и мне это без надобности совсем.

— А я в театре нашем грим барышням помогала накладывать.

— Тоже мне, сравнила! На это ума много не надо!..Ой, поздно-то уже как! Ступай спать, Нюра. И я пойду. Засиделась тут с тобой.

Агриппина Ивановна тяжело поднялась, немного постояла к Ане спиной, схватившись за поясницу, а потом медленно заковыляла к выходу.

Когда тяжёлые шаги её стихли, Аня встала и подошла к окну. Она так же как, Агриппина Ивановна, поднесла портрет к стеклу и долго на него смотрела.

— Вот ежели бы Варвара Фёдоровна такою была, как на портрете оном. Эх… Почему она и красивая, и умная, и боевая? Всё при ней. А я?

Аня опустила руку с рисунком и обернулась было к утюгу.

— Разглажу и спрячу. Дабы никто его не увидел.

Аня как-то вся сжалась, втянула голову в плечи. Взялась за утюг, и лицо её исказила гримаса отвращения. Резко отдернула ладонь от рукояти, будто обожглась страшно! Тряхнула рукой, открыла железную дверцу печки и, скомкав портрет, засунула его в чёрную глубину топки.

— Пусть хоть рога мне нарисует в следующий раз, а я больше плакать не буду. Понятно тебе! У меня зато очи, как у Василисы из сказки! Такие же голубые, яко небо в ясный день! Вот!

И Аня, посмотрев на печь вытаращенными глазами, со злостью показала ей язык.