Вечное

Глава шестидесятая

Марко стоял в коридоре второго этажа Палаццо Венеция, дворец заполонили фашистские офицеры, члены Совета и персонал. Муссолини должен был произнести речь со своего балкона и объявить войну Великобритании и Франции. У Марко голова шла кругом от поворотов судьбы, изменившейся всего за одну ночь.

Уже на следующее утро после того, как он пал с неизмеримой высоты, застав невесту в объятиях лучшего друга, Марко снова оказался на вершине. От предательства его мутило, но он взял себя в руки. И поклялся никогда больше с бывшим другом и бывшей невестой не видеться.

Прошлой ночью Марко работал, ни на секунду не сомкнув глаз. Ему приказали подносить кофе, воду в бутылках, еду, телеграммы и все, что потребуется сегодня Буонакорсо и остальным. Марко не верилось, что он находится здесь в такую важную минуту. Огромная толпа на площади Венеции скандировала так громко, что внутри дворца отдавалось эхо.

— Дуче, Дуче, Дуче! — кричали они.

Офицеры, что заслоняли ему обзор, рвались к балкону, а Марко смотрел на все это со своего места, надеясь хоть мельком увидеть Муссолини. Слухи о войне ходили уже давно, и Марко выдался шанс наблюдать за торопливыми обсуждениями, телефонными звонками и офицерами, склонившими головы над картами. Волнение электрическим разрядом пробежало по его телу. Он стоял на пороге великих приключений, как и его страна.

— Дуче, Дуче, Дуче!

Офицеры вокруг Марко замолчали, а с балкона послышалось начало речи Муссолини. Толпа в ответ взревела так громко, что военные заткнули уши и повернулись друг к другу, переглядываясь, ухмыляясь и широко распахнув глаза. Толпа ревела и ревела, пока Дуче не заговорил снова.

— Бойцы на земле, на море и в воздухе! — воззвал Муссолини. — Чернорубашечники революции, легионы! Мужчины и женщины Италии, империи и Королевства Албания! Слушайте!

Марко завороженно слушал речь Дуче, чей голос, усиленный громкоговорителями, транслировали с помощью радио на весь Рим и все крупные итальянские города.

— Для нашей Родины пробил час, назначенный судьбой! Час бесповоротных решений! Объявление войны уже вручено послам Великобритании и Франции…

— Марко, — сказал кто-то позади него, он повернулся и увидел офицера Ди Филлипо, из писарей. — Сходите в диспетчерскую. Для меня пришла телеграмма без грифа секретности. Принесите ее.

— Да, синьор. — Марко пробился к выходу и зашагал вниз по широкой лестнице под звуки голоса Муссолини, рикошетом разлетавшегося от мраморных стен. Марко спустился в подвал, прошел по коридору в диспетчерскую, оказавшись в помещении без окон, заставленном телеграфными аппаратами. В комнате не было никого, хотя вчера вечером там дежурил пожилой работник, который собрал для Марко все нужные телеграммы — что было хорошо, ведь сам он не мог их прочитать.

Марко подошел к первому аппарату, но телеграмм в нем не обнаружил. Проверил следующий, но и там ничего не нашлось. Пуст был и третий. Марко предположил, что их кто-то забирает, поскольку в прошлый раз их было очень много. Он заметил дверь в дальнем конце помещения, направился к ней и распахнул, перепугав симпатичную секретаршу, которая сидела за своим столом и печатала документы, между делом лакомясь панна-коттой.

— Боже, синьор, чем я могу вам помочь? — Секретарша так и подскочила, а потом заслонила собой десерт, будто пытаясь его спрятать.

— Да, я искал телеграмму для офицера Ди Филлипо.

— О, я только что ее вытащила из аппарата. — Секретарша взяла телеграмму и протянула Марко, торопливо вытирая крем с нижней губы.

— Спасибо. Можешь не прятать от меня свой десерт. — Марко улыбнулся, разглядев прекрасные зеленые глаза незнакомки, темно-рыжие волосы, волнами спускающиеся к плечам, и округлости фигуры, которые подчеркивала военная форма.

— Пожалуйста, не говори моему шефу. Мы готовили угощение для приема, но предполагается, что оно для высших чинов.

— Кто бы устоял перед панна-коттой? — Марко вдруг понял, что впервые за долгое время флиртует. Он чувствовал себя неловко, ведь в кармане у него все еще лежало обручальное кольцо Элизабетты.

— Только не я. Я ее обожаю.

— И я. Как тебя зовут?

— Фиорелла. А как тебя зовут, я уже знаю — Марко, — улыбнулась Фиорелла. — Я видела, как ты вскарабкался на колонну на приеме комендаторе Буонакорсо. — Ты был великолепен.

— Правда? — оживился Марко. Ему стало хорошо, как в старые добрые времена. Фиорелла — красивая девушка, а он так долго воздерживался от сладкого. Отныне он будет лакомиться всем.

— Я знакома с Тино из Палаццо Браски, он говорил, что у тебя есть девушка.

— Уже нет. — Усилием воли Марко вышвырнул Элизабетту из головы. — А у тебя есть парень?

— Нет.

— Ну и повезло мне сегодня. — Марко убрал прядь волос, что заслоняла ее прекрасные глаза. — Можно попробовать твою панна-котту?

— Конечно. — Фиорелла потянулась к тарелке, но Марко остановил ее легким прикосновением, а затем склонился к ней, чтобы поцеловать.

Вечером Марко шагал домой по городу, бурлящему от возбуждения. Народ заполонил улицы, бары и рестораны, люди праздновали, спорили, обсуждали невероятные новости. Никогда еще Марко не чувствовал себя так потрясающе в своей форме. И хотя ему хотелось быть старше, чтобы вступить в армию и сражаться, Марко был доволен своей службой в Палаццо Венеция. Его переполняли адреналин и гордость за себя и свою страну. Италия вступает в войну и непременно победит!

Марко подошел к Понте-Фабричио и поднялся на мост, вдыхая знакомый запах Тибра. Поскольку шагал он в сторону Трастевере, Марко снова вспомнил об Элизабетте и запустил руку в карман, нащупав кольцо. Оно по-прежнему было там, но Элизабетта осталась в прошлом. В будущем его ждало множество других девушек. Он уже начал с Фиореллы.

Марко сошел с моста и заметил отца у бара: Беппе носился от клиента к клиенту. Столики на улице были переполнены. Будь их отношения получше, Марко с радостью рассказал бы отцу, что поступил на службу в Палаццо Венеция. Он задумался, на самом ли деле те дни уже минули.

Марко подошел к отцу.

— Папа, ты был на Пьяцца Венеция, когда Дуче произносил речь?

— Нет, у меня куча дел здесь, — нахмурился отец. — А ты где прохлаждался?

— Меня вызвал Буонакорсо. Теперь я служу в Палаццо Венеция. Представляешь, я был в одной комнате с Дуче. Какой замечательный день для Италии!

— Может, война и необходима, но ничего замечательного в ней нет, — поджал губы отец. — А еще до меня дошли слухи, что вчера ты был возле дома Массимо и наговорил там всяких мерзостей. Позор!

Во рту у Марко пересохло.

— Я же не всерьез, просто злился…

— Иди надевай фартук, умник!

Глава шестьдесят первая

Женщины собрались за длинным столом в «Каса Сервано», Элизабетта подала всем кофе. Война шла все лето, Лондон и другие города подверглись ужасным бомбардировкам. Рим пока не пострадал, и повседневная жизнь в столице продолжалась почти без изменений. Местные предприятия процветали благодаря наплыву важных шишек и военных. Не хватало мужчин и продуктов, но последнее тревожило Элизабетту больше. С любовью она покончила.

Нонна, уже выздоровевшая после воспаления легких, восседала во главе стола.

— Усаживайтесь, дамы. Пора начинать.

Элизабетта заняла свое место за сияющей черной «Оливетти» — пишущей машинкой с красивыми белыми клавишами с черными буквами. Женщины успокоили малышей, взяв их на руки, — это были матери, которые, проводив мужей на войну, управляли ресторанами в Трастевере. Нонна основала неофициальный союз рестораторов, чтобы им помогать, ведь ее завалили вопросами. Теперь старушка тоже распоряжалась в «Каса Сервано» одна, ее сына Паоло призвали в армию.

— Начнем с того места, где остановились. Элизабетта, пожалуйста, прочти нам протокол последнего заседания.

— «У представителей ресторанного бизнеса в настоящий момент возникли перебои с получением муки, оливкового и сливочного масла от постоянных поставщиков», — прочла Элизабетта. — «На эти продукты, а также рис и макароны введена продажа по карточкам. Наша главная проблема сейчас — добиться у постоянных поставщиков муки по разумным ценам. Италия всегда в изобилии выращивала пшеницу для производства муки. Возможно, вам уже известно, что правительство разработало план по заготовке продукции, согласно которому фермеры — производители пшеницы передавали ее в центральную организацию, а та следила, чтобы продовольствие распределялось равномерно…»

— То есть равномерно распределялись взятки… — вмешалась Нонна, и все рассмеялись, а Элизабетта продолжила:

— «Фермеров отправляют воевать, их хозяйства закрываются, страдает производство продуктов. Люди в провинции голодают. — Элизабетте было обидно за свою страну, которая славилась своей едой. — Поставки пшеницы и муки сокращаются, что сказывается на нас. Существует черный рынок, но нам он не подходит, поскольку в ресторанах требуются большие объемы. Цены совершенно нелепые, например: мука — 260 лир за килограмм. Сахар — 450 лир. Масло — 700 лир. Масло — 800 лир. Пармезан — 600 лир. Соль — 350 лир. Рис — 250 лир. Яйца по 15 лир за штуку».

Нонна фыркнула, а прочие дамы покачали головой. Малыши на коленях у матерей хлопали ладошками по скатерти или играли с салфетками.

— На последнем собрании вам раздали список поставщиков, цены которых в «Каса Сервано» считают самыми невысокими, это надежные партнеры. Не стесняйтесь к ним обращаться. Итак, по прошлому заседанию все. Переходим к следующему… — Услышав звук открывающейся двери, Элизабетта замолчала и подняла голову. Она удивилась: в ресторан вошел Беппе Террицци.

Его крупная мускулистая фигура заслонила дверной проем, залитый солнечным светом, телосложением он напоминал Марко, только более взрослого. Все женщины уставились на него, привлеченные мрачным обликом сильного мужчины. Элизабетта сразу же поняла, что нравилось в нем ее матери, ведь она сама любила в Марко то же самое. Эта мысль ее встревожила, и она склонилась над пишущей машинкой.

Нонна кивнула ему в знак приветствия.

— Ciao, Беппе. Давно не виделись.

— Да уж, Джузеппина. Я тут услышал о вашей встрече, так что решил к вам присоединиться, помочь, чем смогу.

— Хорошо. Не стесняйся, присаживайся.

— Спасибо. — Беппе взял себе стул и устроился во главе стола, напротив Нонны.

Нонна указала на него.

— Дамы, познакомьтесь с Беппе Террицци, хозяином бара «Джиро-Спорт» с острова Тиберина. Представьтесь и назовите свой ресторан.

— Я Изабелла, из ресторана «У Франко», — начала одна из дам, и Элизабетта окунулась в свои мысли. После своего дня рождения она не виделась ни с Марко, ни с Сандро и отодвинула обоих на задворки памяти. Она всех вокруг расспрашивала, известно ли им о том, как фашисты сломали ее отцу руки. Никто ничего не знал, даже Нонна.

Наконец со знакомством было покончено, и Нонна обратилась к Беппе:

— На прошлой неделе я раздала всем список добропорядочных поставщиков, с которыми я сотрудничаю. Непременно передам тебе такой же.

Беппе поднял бровь:

— Ты делишься своими поставщиками с конкурентами?

Нонна недоуменно моргнула:

— Мы друг другу не конкуренты. Мы переживаем взлеты и падения вместе. Надеюсь, на следующее собрание и ты принесешь нам список своих поставщиков.

Беппе с невозмутимым видом кивнул.

— Итак, есть ли у вас какие-то новые идеи? — Нонна оглядела собравшихся.

— Я кое-что придумала, — сказала Гайя, юная темноволосая женщина, которая держала на коленях малыша. — Вот кое-какие объявления… Сдается мне, они привлекут к нам клиентов.

— Великолепно, — улыбнулась Нонна, а остальные закивали.

— Я напечатала для всех. Мой дядя работает в типографии, он сделал их бесплатно. Я покажу… — Гайя порылась в большой сумке, достала стопку листков и продемонстрировала один из них. Negozio ariano, или «Арийское заведение», — гласила надпись, означавшая, что ресторан принадлежит не евреям.

Элизабетта перестала печатать.

Нонна кашлянула.

— Я никогда не повешу такое объявление на окно. Это оскорбительно. У нас в Трастевере много евреев.

Гайя нахмурилась:

— При всем уважении, я все же ее у себя повешу. Кто-нибудь хочет взять листовку бесплатно?

Леандра подняла руку.

— Мне дай, пожалуйста. Семья для меня важнее.

Изабелла тоже подняла руку.

— Мне троих детей нужно кормить. Сейчас не до щепетильности.

Джианна кивнула:

— Я возьму два объявления, одно для себя, второе для соседки. У нее магазин платьев.

Нонна подалась вперед, положив на стол искореженные артритом руки.

— Дамы, подумайте хорошенько. В Трастевере живут художники, музыканты, писатели — это настоящее прибежище людей искусства. После выхода расовых законов евреям пришлось туго. Им запрещено работать на радио, в театре, трудиться музыкантами или выполнять частные заказы. Нельзя пользоваться учебниками, которые написали авторы-евреи, картами, которые начертили евреи. А ведь они наши соседи, наши друзья.

— Верно, — кивнула Элизабетта.

— Конечно, ты с ней согласна, ты же у нее работаешь, — усмехнулась Гайя, баюкая малыша. — Не мы писали эти законы. Нам нужно работать.

Нонна, не скрывая досады, поджала губы.

— Когда я основала этот союз, я хотела спасти Трастевере, а не только наши рестораны.

— Если мы выживем — выживет и Трастевере, — огрызнулась Гайя.

— Нет, — нахмурилась Нонна. — Стоит смотреть дальше своей тарелки. Община состоит из людей, всех людей.

Гайя пригладила волосы своей малышки.

— Джузеппина, все знают, что у тебя в этом районе много домов. У тебя всегда будет крыша над головой. У меня дела обстоят иначе.

Женщины за столом закивали в знак поддержки.

— Se posso…[99] — начал было Беппе, но все женщины посмотрели на него, поскольку он был известен как видный фашист. — Мне листовка не нужна.

В итоге все хозяйки ресторанов разобрали листовки. Единственными, кто остался в стороне, были Нонна и Беппе, которые обычно друг с другом не соглашались.

Только к концу дня у Элизабетты появилась возможность подбить итоги собрания. Она сидела за «Оливетти», но не могла перестать думать о Беппе Террицци. Элизабетте казалось, он все еще рядом, призраком сидит во главе стола и выглядит живее живого, ведь его жизнь тесно переплелась с ее собственной. Она размышляла, долго ли продолжался его роман с ее матерью, занял ли он какую-то часть ее детства. С чего все началось и чем закончилось. Вряд ли она когда-нибудь узнает.

В зал вошла Нонна с сумочкой в руках и бумажным пакетом, от которого распространялся рыбный запах.

— Ты не закончила? Пора домой.

— Пока нет.

— Долго еще? — Нонна заглянула на отпечатанную страницу. — Да ты и не начинала. Чем ты тут занималась?

— Я отвлекалась. Задумалась о собрании.

— О тех мерзких листовках? — Нонна уселась на стул, поставив поклажу. — Слабых полно, сильных — не хватает.

Элизабетта и раньше много раз слышала, как она это говорила.

— Антисемиты существовали всегда — как блохи. И те и другие мелкие и безмозглые. В жизни у них нет другой цели, кроме как мучить тех, кто лучше них. Молюсь, чтобы однажды мы от них избавились, а до той поры нам остается лишь смотреть в оба, чтобы они к нам не лезли.

— Странно, что Беппе пришел на собрание.

— О да, — хитро усмехнулась Нонна. — Бедняге пришлось со мной согласиться, его это едва не прикончило.

— Он согласился, потому что дружит с Массимо Симоне, отцом Сандро.

— Нет — потому что я права, — фыркнула Нонна. — Красавчик Беппе Террицци. Ты видела наших дам? Только те, кто кормил грудью, не захлебнулись слюнями.

Элизабетта хихикнула:

— Так кто тебя опять отвлек? Снова Марко? Или Сандро? Когда ты про них забудешь? Думаешь, я не слышу, как ты плачешь ночами, будто младенец? Хны-ы-ы… — передразнила ее Нонна.

Элизабетта опешила:

— Не очень-то дружелюбно с вашей стороны.

— Мы с тобой вообще знакомы? — Нонна приподняла седую бровь. — Тебе не кажется, что пора двигаться дальше?

— Я не готова снова с кем-то встречаться.

— Разве я имела в виду мужчин? Почему дело всегда в них? А ведь я тебе говорила: береги свою независимость!

— Нонна, я и так независима. Куда уж больше. Живу как монашка.

— Девственность и независимость — не одно и то же. Секс, любовь, романтика, мужчины — вот чем забита твоя голова. А как насчет того, что у тебя прям под носом? — Нонна ткнула в «Оливетти». — Помнишь, когда-то ты хотела стать писательницей? А как я познакомила тебя с Гуалески? А как Марко, Сандро или кто там еще подарил тебе блокнот? Сколько еще тебя подталкивать к этому, Элизабетта? Сколько еще другие будут воплощать твои мечты? Что нужно сделать, чтобы ты стала той женщиной, которой тебя задумал Господь?

Элизабетту пронзила боль, ведь Нонна была права.

— Чего ты ждешь? Когда ты решишь смотреть в будущее? Время всегда неподходящее! — Нонна постучала по пишущей машинке кривым ногтем. — Будь ты еврейкой, тебе бы запретили писать. Ты отказываешься от права, которого лишены другие, без всякой причины. Из-за каких-то блох!

Элизабетте стало стыдно. Это была правда.

— Но я не знаю, смогу ли я писать и о чем мне писать.

— Ты живешь в удивительные времена. Пиши о них на этой пишущей машинке, произведенной семьей Оливетти, которая ненавидит фашизм. Если не начнешь писать сейчас, ты мне не дочь.

Дочь? Нонна, должно быть, оговорилась, но Элизабетте не хотелось ее поправлять.

Нонна поднялась со стула.

— Идем домой. Кошки ждут, а пишущая машинка у тебя не просто так портативная.

Глава шестьдесят вторая

Сандро и Роза шагали по Виа-дель-Портико-д’Оттавия, над головами их серело небо. Они отправились купить хлеб у своего связного на черном рынке, и, чтобы провернуть дело, требовалось присутствие обоих. Сандро покупал хлеб, а Роза следила за обстановкой, поскольку евреев, пойманных на черном рынке, штрафовали, а если им нечем было заплатить, то арестовывали. Покупать они могли только на черном рынке, ведь еды и других предметов первой необходимости не хватало, особенно в гетто, где многие магазины закрылись.

По пути они здоровались с соседями, но главная улица была пуста как никогда. Никто больше не продавал ничего на тротуаре, ведь очередной пакет расовых законов запретил любую торговлю с рук, так что дохода лишились даже торговцы тряпьем. Хуже всего было то, что на прошлой неделе Муссолини приказал всем евреям покинуть Италию. Большинство из них не подчинились, поскольку были слишком бедны и не могли отправиться ни в одну страну, которая готова была их принять.

— И что, по-твоему, нам делать с этим новым законом? — спросил Сандро, посмотрев на сестру. Они часто обсуждали важные дела вне дома, чтобы не расстраивать родителей, особенно отца.

— Мне кажется, фашисты хотят, чтобы мы убрались вон. Теперь это уже официально. — Роза покачала головой. Волосы она завязала в хвост, ее лицо было по-прежнему красивым, хоть и осунувшимся. Как и все Симоне, сестра похудела, так что красное пальто свободно на ней болталось. Яркий цвет потускнел, а на лацкане разошелся шов.

— Даже если бы мы захотели уехать, денег на это у нас нет.

— Верно. — Сандро точно знал, сколько у них денег, и это не давало ему спать по ночам. Он растягивал каждую лиру, что у них осталась.

— Да и после начала войны уезжать просто некуда. В Британию или Францию мы отправиться не можем, а Польша и Нидерланды уже под властью нацистов. — Роза огляделась по сторонам. — Осталась только Палестина, но говорят, там на въезд чересчур большая очередь.

— Не верится, что до этого дошло. До сих пор не верится.

— А я верю.

— Все это время ты была права, а я ошибался.

— Не кори себя. Конечно, тебе не хотелось в это верить. Ты же любишь свою страну. Как тебе могло прийти в голову, что она от тебя отвернется? — Роза пожала плечами. — Что такое страна, если не ее народ?

— Точно. — Сандро почувствовал прилив уважения к сестре. — Знаешь, не стоило тебе возвращаться. Снова во все это вляпалась.

— Я со своей семьей. — Роза улыбнулась, но Сандро знал, что она всего лишь храбрится.

— Папе хуже, тебе не кажется?

— Да, он постоянно нервничает.

— Не знаю, чем ему еще помочь.

— Ничем, Сандро. Ты и так помогаешь.

Брат и сестра повернули направо, потом налево и вышли из гетто, и Сандро показалось, будто они попали в другой мир. Снаружи процветали магазины и кафе, хорошо одетые римляне занимались повседневными делами, живя той жизнью, которой прежде жили Симоне.

Роза шла опустив голову, хмурый вид исказил красивые черты.

— Мне написал один из моих британских друзей, он говорит, что в Лондоне сейчас ужасно. Город бомбят, по ночам жители прячутся в метро. Теперь, когда Гитлер захватил Францию, Британия противостоит ему одна. Черчилль никогда не сдастся, но я не знаю, сумеют ли британцы остановить нацистов.

— Как страшно, — содрогнулся Сандро.

— Меня пугает, что Италия на стороне Гитлера, а я замужем за британцем. Моя собственная страна пытается убить моего мужа. Как такое возможно?

— Все перевернулось с ног на голову. Союзники на правильной стороне, а мы — не на той.

— Пришли новости о Дэвиде. Его перевели в ОСН, отряд специального назначения. Они отправляются за линию фронта, чтобы любыми способами помешать врагу, взрывают железнодорожные пути и все такое.

Сандро испугался, но не подал виду.

— Но он же дипломат…

— За дипломатические навыки и знание языка его туда и взяли. Так говорят наши старые друзья из посольства. Остальное — под грифом секретно. Я даже не знаю, где он. — Роза закусила губу, и Сандро, видя, как она встревожена, остановил ее и тепло обнял.

— Все будет хорошо.

— Правда? — Роза отпустила его, ее глаза затуманились слезами. Они зашагали дальше, и Роза вздохнула. — Сандро, мы все время говорим о нас с Дэвидом. Но никогда — о тебе и Элизабетте. Каждый раз, как я о ней заговариваю, ты меняешь тему. Что произошло тогда, в день ее рождения?

— Ничего. — У Сандро заныло в груди.

— Да брось. Врешь ведь. — Роза приподняла бровь. — Ты упоминал, что она выбрала Марко, но я сама слышала, что она сказала тебе в тот вечер. Она выбрала тебя, а ты ее прогнал.

— Это для ее же блага.

— Она так не считает. Ты ей нужен, она тебе так и сказала.

— Ей лучше быть с Марко.

— Это ей решать, а не тебе. Ты ее любишь. Следовало ей об этом сказать.

— Почему?

— Это правда. Для правды причины не нужны.

— Да если бы все было так просто!

— Нам запрещено видеться, даже если бы я захотел. Теперь за смешанными парами тщательно присматривают. Нельзя допустить, чтобы ОВРА следило за нами. Иначе мы не сможем встречаться с нашим связным. Как бы мы доставали еду или что-то необходимое?

Роза ненадолго умолкла.

— Мы бы нашли выход. Элизабетта никогда от тебя не отступалась. И наверное, до сих пор не отступилась.

Сандро не хотелось верить, что это на самом деле так. Не хотелось думать, что можно вернуть любимую, ведь от этого было только больнее. Причина их расставания никуда не делась, и неважно, с Марко Элизабетта или нет.

— Ты должен пойти к ней, Сандро, и признаться в любви, а дальше будь что будет.

— Вот, значит, каков твой любовный совет? — улыбнулся Сандро, вспоминая счастливые времена, когда сестра давала ему советы насчет Элизабетты.

— Да, и подари ей цветы, — улыбнулась в ответ Роза.

— Я подарил ей книгу. Сработало.

— Ха!

Сандро заметил их связного, маленького чумазого мужичка в кепке, который околачивался на углу улицы.

— Вот он. Ждет нас.

— Нужно рассказать Элизабетте, Сандро.

— Хватит об этом. Следи за полицией.

Глава шестьдесят третья

Беппе принес два бокала с вином к столику Массимо в глубине пустого бара. У них сложился свой ритуал: после закрытия Массимо проскальзывал через черный ход, съедал что-нибудь на месте и уносил домой пакет с продуктами.

— Как тебе panino? — Беппе уселся рядом, заметив, что от сэндвича не осталось ни крошки. Старый друг похудел, и видавший виды коричневый костюм сидел на нем мешком. Его неизменная папка с документами лежала рядом с хозяином, она стала еще толще.

— Очень вкусно. Мария приготовила? — Массимо отодвинул тарелку.

— Нет, Летиция.

— А как дела у Марии? Так и сидит наверху?

— Да, но уже выходит ненадолго. Выбралась на мессу. Эмедио отвел ее.

— Должно быть, это очень тяжело. Мне так жаль.

— Из-за войны все еще хуже. Она читает газеты, видит сообщения о погибших. Кто-то из них ровесник Альдо, кто-то моложе или старше. Мария оплакивает их как родных.

— Какое горе…

— Странно сидеть дома во время войны, правда?

— Да.

Беппе и Массимо встретились взглядами — солдат с солдатом. В этот раз Беппе не призвали из-за старой травмы колена, а евреям служить было запрещено.

Массимо тяжело вздохнул:

— Однако должен признаться: когда я слышу, что у нас на фронте дела идут туго, я не знаю, плакать мне или радоваться.

— Понимаю. — Беппе отпил вина. — Мы не слишком удачно начали на Средиземном море. Поражение флота при Таранто[100] — просто позор. Надеюсь, на египетском фронте дела пойдут лучше, но у меня тоже смешанные чувства.

— Ясно. — Массимо открыл папку, достал из кармана ручку и что-то написал.

— С другой стороны, больно признавать успехи немцев. Их блицкриг — такого мир прежде не видел. Гитлер оккупировал бо́льшую часть Западной Европы.

— Ага. — Массимо снова сделал пометку.

— Жалею о том дне, когда мы объединились с нацистами. Теперь мы лишь вассалы Гитлера, только и всего. — Беппе следил, как Массимо пишет в своей папке, все чаще оставляя пометки. — Что ты пишешь, Массимо?

— Важные вещи, которые следует запомнить. — Массимо развернул папку и показал Беппе строчку цифр. — Видишь, это перепись населения в августе 1938 года. Было подано пятнадцать тысяч заявлений на получение особого статуса согласно расовым законам.

— Массимо, — перебил друга Беппе. — Ты мне уже много раз об этом говорил.

— Правда? — Массимо заморгал. — Я показывал тебе фамилии лиц, которые получили особый статус на основании чрезвычайных заслуг перед родиной?

— Да. Массимо, как ты себя чувствуешь, брат?

— Как и следовало ожидать. — Массимо снова развернул папку к себе. — Я горжусь своей работой, я могу послужить на пользу общине. Знаешь, я для многих семей добился особого статуса. Его предоставили по заявлениям, которые я сам готовил или курировал. Жаль, я не смог добиться его для собственной семьи, ведь я это заслужил. Не хватило какого-то года. Жаль, я не вступил в партию раньше, как ты.

— Мы уже много раз это обсуждали. Ты не виноват. — Беппе помолчал. — Я за тебя тревожусь. Ты сам на себя не похож. Тебе нужен перерыв.

— Перерыв? — Глаза Массимо за очками вспыхнули. — Это совсем не то, что моя прежняя практика. Я нужен общине, люди страдают. Все сидят без работы и без денег, мы вынуждены ежедневно бороться за еду. — Он говорил все быстрее, слова становились неразборчивее. — Я обучил других подавать заявления. В синагоге под моим началом трудятся шестнадцать человек, но каждый раз, когда мы подаем заявление для одной семьи, тут же находится другая, которая тоже в этом нуждается. Это бесконечный процесс.

— Это ясно, но нельзя решать все в одиночку. Сдается мне, ты пытаешься искупить вину за то, что сам не получил особый статус.

— Может, оно и так, но что в этом плохого? Я не хочу, чтобы кто-то оказался в таком же положении.

— Я скажу тебе, что в этом плохого, — без малейшего осуждения продолжил Беппе. — Ты пытаешься искупить свою вину за то, чего не совершал. При этом забываешь о семье. Больше бывай дома. Там твое место.

— Но я не могу просто все бросить.

— Я не говорю бросить. Я говорю — сократить. — Беппе закрыл папку Массимо. — Ты все время думаешь о работе.

— Вот и Сандро так говорит, — нахмурился Массимо.

— Твой сын прав. Давай поговорим лучше о нем, а не об этой твоей папке. Как поживает Сандро?

— Мы с ним редко видимся. Я в синагоге. Он с Розой или в школе. Теперь он заправляет нашим домом.

— О чем это ты?

— Сандро взял на себя заботы о наших счетах, чтобы я мог работать.

— Но это не его задача, — возразил Беппе. — Ты — глава семьи Симоне. Вспомни, кто ты. Займи в семье подобающее место. И все сразу устаканится. Это пойдет тебе на пользу.

— Может, я так и сделаю. — Массимо выпрямился и заморгал. — Как Марко?

— Служит в Палаццо Венеция, ему там нравится, по вечерам гуляет с девушками. — Беппе помолчал. — Еще раз прости за то, что он наговорил у вас дома. Мне за него так стыдно.

— Ну конечно, он не всерьез. Ты уже извинился. Наступили мрачные и тяжелые времена. Кругом страдания и война.

— Но войны заканчиваются. Уж мы-то знаем. Мы это пережили.

— Да, заканчиваются, — поджал губы Массимо. — А потом начинаются снова.

Когда пришла пора, Беппе выпустил Массимо через черный ход и запер дверь. Он уже собирался подняться наверх, как вдруг в дверь бара заколотили. Беппе обернулся и увидел через стекло тощую фигуру Кармине Веккио в темной форме ОВРА.

Беппе подошел к двери, отпер ее и встал на пороге, преграждая путь.

— У нас закрыто, — невозмутимо сказал он.

— Подкармливаешь еврейчика? Я тебя видел. Я тебя знаю! — Глаза Кармине сверкнули злобой.

— Я кормлю всех клиентов. В тот день, когда это станет незаконным, можешь посадить меня в тюрьму.

— Симоне — не просто клиент, он твой друг. Думаешь, выйдешь сухим из воды, раз Марко работает в Палаццо Венеция?

— Мой сын тут ни при чем. Ты давно затаил на меня злобу. Как был гнильем, так и остался.

Кармине ткнул в него пальцем.

— Не сомневайся: я до тебя доберусь!

— Давай. Попробуй.

— И до твоего дружка-еврейчика.

— Его трогать не смей!

Кармине хмыкнул:

— Симоне — твоя слабость. У тебя все на роже написано.

— Предупреждаю тебя, не лезь к нему!

— За мной ОВРА. Что ты мне сделаешь?

— Лучше тебе не знать, — стиснув зубы, выдавил Беппе. Он вдруг понял, что хочет убить Кармине голыми руками — прямо здесь и сейчас. Этот порыв был выработан в бою, рефлекс воина защитить собрата по отряду. На войне Беппе такое проделывал. Много раз.

— Я тебя не боюсь, Беппе.

— Потому что ты идиот. — Беппе шагнул назад и закрыл дверь, наблюдая за Кармине через стекло. Беппе всегда считал, что есть битвы, которых мужчине нужно избегать, и битвы, в которых нужно сражаться.

Кармине только что примкнул к последним.

Глава шестьдесят четвертая

Элизабетта и Нонна сидели за обеденным столом, потягивая на ночь anisette. В доме царили тишина и покой, бриз, что залетал в открытое окно, раздувал кружевные занавески. Рико спал на своем стуле, а Ньокки — на своем. Сиденья были застелены белыми салфетками, чтобы избежать попадания кошачьей шерсти на подушки, но это было бесполезно.

Нонна кивнула:

— На этой неделе мы хорошо потрудились. Работаем без убытка, так что держимся на плаву.

— И хвалить за это нужно вас, — улыбнулась довольная Элизабетта.

— Разве я возражаю? Вовсе нет! — засмеялась Нонна, и Элизабетта тоже развеселилась. «Каса Сервано» спасся благодаря стратегии Нонны — она решила подавать только фирменное блюдо, пасту. Остальные позиции убрали из меню, и Элизабетта обменяла все, что у них было, на муку и яйца. Другие члены их торгового союза последовали примеру Нонны и стали готовить собственные фирменные блюда. Беппе больше ни разу на встречу не пришел, хотя и оставил им свой список поставщиков.

— Как продвигается книга, Элизабетта?

— Все хорошо, спасибо. — Элизабетта допила последние капли anisette, отдающей лакричной сладостью. Книгу она начала писать в тот вечер, когда впервые принесла домой «Оливетти», поначалу больше забавляясь, но теперь завела установленный порядок. Она шла писать после их привычной рюмочки на ночь и останавливалась, только напечатав пятьсот слов. Иногда она заканчивала в час ночи, а иногда — трудилась почти до рассвета.

— Когда ты дашь мне ее прочитать?

— Когда закончу, — решительно ответила Элизабетта, поскольку разговор об этом заходил часто.

— Почему так долго?

— На это нужно время.

— Ты же не будешь писать ее бесконечно.

— Надеюсь, что нет. — Элизабетта с улыбкой встала. — Мне пора за работу.

— Почему ты не даешь прочесть прямо сейчас? Разве не понимаешь, что я могу дать ценный совет?

— И не сомневаюсь. Дадите их, когда я закончу. — Элизабетта хотела забрать рюмку Нонны, но старушка ее остановила.

— Думаешь, я не умею мыть посуду? Лучше расскажи, о чем твоя книга?

— Скоро увидите. Спокойной ночи. — Элизабетта поцеловала Нонну в щеку, взяла «Оливетти» и пошла наверх, мысленно уже окунувшись в работу. История полностью захватила ее воображение, и она поняла, что Нонна была права: когда она занялась книгой, ей стало не до Сандро или Марко.

Элизабетта вошла к себе в спальню, включила свет и поставила «Оливетти» на стол. Переоделась в ночную сорочку, чтобы не помять платье, уселась и достала свою рукопись, положив ее рядом с пишущей машинкой. «Болтливая девчонка» — гласила надпись на титульном листе, а под ней было то, что она хотела написать уже много лет: «Элизабетта Д’Орфео».

Она провела рукой по гладкой прохладной странице, а затем положила ладонь на рукопись, будто пытаясь уловить биение ее сердца. Главной героиней была девушка по имени Зарина, очень похожая на саму Элизабетту, хотя такой задумки у нее не было. Сюжет она придумывала на ходу — так Зарина обзавелась самовлюбленной и безответственной матерью, любящим, но беспомощным папашей и домашним питомцем, которого она очень любила, только это была не кошка, а попугай. А потом Зарина влюбилась в юношу, который ее бросил, и Элизабетта поняла: она пишет все, что таит в своем сердце, все, о чем думает, но молчит. Ее осенило: это она та болтливая девчонка, которой не с кем поговорить.

Дойдя до середины романа, Элизабетта обнаружила, что пишет об ангеле, что явился из ниоткуда, и это было весьма странно, ведь Элизабетта не намеревалась включать в повествование магические элементы. Но потом она вспомнила, что в романах Грации Деледды такие элементы присутствуют, успокоилась и продолжила работу, а когда Зарина попала в самую страшную беду, к ней прилетел ангел, взял ее за руку и указал путь к спасению. Тут-то Элизабетта и догадалась, кто этот ангел.

Она взяла листок, вставила его в пишущую машинку и провернула ручку подачи бумаги. Хотя она сказала Нонне, что книга еще не готова, та была закончена, не было лишь посвящения. Над ним Элизабетта размышляла весь день, поскольку хотела, чтобы получилось превосходно.

Она напечатала:

Глаза Элизабетты затуманились слезами, а сердце наполнилось благодарностью. С помощью Нонны она отпустила все, что терзало ее душу, простила мать, которая ее бросила, и пьяницу-отца. Элизабетта вырвалась на волю и наконец-то могла свободно дышать. Так она и поступила, сделав глубокий вдох и выдох.

Прекрасно.

Вот и все.

Она вытащила из машинки страницу с посвящением, подсунула ее под титульный лист и подровняла стопку бумаги. Взяла рукопись, вышла из спальни и босиком спустилась по лестнице, чтобы порадовать Нонну новостями. Подойдя к двери старушкиной комнаты, Элизабетта увидела свет — Нонна всегда читала допоздна.

Элизабетта вошла в спальню, но Нонна уже спала с очками на носу и раскрытой книгой на груди. Элизабетта положила рукопись на кровать и подошла к старушке. Она спала, слегка повернув голову вправо. Элизабетта помедлила, не желая ее будить, но она знала: Нонна бы этого хотела.

— Просыпайтесь, Нонна.

Та не пошевелилась, спала она крепко.

— Нонна? — Элизабетта потрогала ее за плечо, и голова Нонны упала. Старушка так и не проснулась.

Взгляд Элизабетты упал на тело Нонны: оно не шелохнулось. Ее грудь не двигалась, и обычного храпа не было слышно.

Элизабетта взяла Нонну за руку, но и тогда старушка не проснулась.

Элизабетта поняла, что произошло. В груди от тоски заныло. Она вцепилась в руку Нонны, будто пыталась привязать ту к земле, но она уже стала ангелом — на сей раз по-настоящему.

— Я закончила свою книгу, — с трудом выдавила Элизабетта и смахнула слезы с глаз. — Простите, что тянула и не показывала ее вам.

Нонна, конечно, ничего не ответила, и Элизабетта поняла, что должна сделать, ведь сегодня они в последний раз вместе. Она отпустила руку Нонны, сняла с носа старушки очки, аккуратно сложила их и убрала на тумбочку. Потом взяла с ее груди книгу и тоже убрала на тумбочку.

Она крепко сжала свою рукопись.

— Нонна, моя книга называется «Болтливая девчонка», и вы наверняка поняли, что она обо мне, пусть это и выдумка. — Элизабетта всхлипнула, но овладела собой. — Я прочту ее вам, знаю — вы все услышите, потому что сейчас вы со мной, в нашем доме, с нашими кошками и фарфором. И я знаю, что вы никогда не бросите меня, никогда. Потому что вы всегда любили меня, Нонна, любили больше всех.

Элизабетта промокнула глаза рукавом ночной рубашки. На чтение книги уйдет вся ночь, и только закончив, Элизабетта прочтет посвящение, хотя наверняка Нонне и это уже известно.

— Глава первая, — откашлявшись, сказала Элизабетта.

Глава шестьдесят пятая

В пасхальное воскресенье бар «Джиро-Спорт» был закрыт, Марко торопливо поднимался по лестнице домой, опаздывая на праздничный обед. Со вчерашнего дня он не был дома и пропустил мессу, проведя утро в постели с отнюдь не богобоязненной женщиной. Марко вошел на кухню — за столом сидели отец и Эмедио, которые уже расправились с первым блюдом. Они неодобрительно посмотрели на Марко, но тот притворился, что не заметил.

— Buona Pasqua[101], Эмедио. — Марко подошел к брату и обнял его. — Совсем нас не навещаешь. — Неужели этот папа сам ничего сделать не может?

Эмедио, облаченный в черную рясу, отпустил брата; вид у него был осуждающий.

— Почему ты не пришел на мессу? Это самый важный день.

— Мне нужно было работать, — соврал Марко. Он не мог сказать правду при матери.

— На Пасху? Вы работаете?

— Не официально. Просто мне нужно было кое-что сделать для начальства.

— Это не оправдание.

— Теперь ты мне папочка, святой отец? — пошутил Марко, а затем подошел к Беппе, по случаю праздника принарядившемуся в костюм и галстук. — Buona Pasqua, папа.

— И тебе, Марко. Ты бы побрился…

— Прости. — Отношения у Марко с отцом были по-прежнему прохладные, только теперь это тревожило его меньше. Все свое время он проводил в Палаццо Венеция, где стремительно поднимался по служебной лестнице. Все были от него в восторге, Марко стал самым молодым помощником в управлении снабжения. Его новый начальник был выше рангом, чем Буонакорсо, и Марко тоже готовили к руководящей должности.

— Buona Pasqua, figlio[102]. — Мать принесла abbacchio — ногу ягненка, запеченную с розмарином, белым вином и анчоусами; подавали ее с жареным картофелем.

— Buona Pasqua, мама. Прости, что опоздал к началу. — Марко поцеловал Марию в щеку и взял у нее тяжелое блюдо, вдыхая восхитительный аромат. Он поставил его на стол рядом с кольцом золотисто-коричневого пасхального хлеба, окруженного крашеными вареными яйцами — розовыми и зелеными. Марко было приятно думать, что изобилие еды в доме — это его заслуга, ведь это он принес домой со службы дополнительные талоны на продукты.

— Ты пропустил мессу? — Мария начала резать ягненка. Похоже, настроение у нее улучшилось, возможно, из-за праздника. Она надела свое лучшее черное платье, а темные волосы заплела в косу.

— Прости.

— Наш Господь пожертвовал Собой ради тебя.

— Знаю, мне очень жаль.

— Мы поставили свечи за Альдо. — Мать закончила подавать мясо и уселась на свое место.

— Хорошо. — Марко тоже уселся, невольно покосившись на стул Альдо, где лежала только газета.

Эмедио перехватил его взгляд.

— Тяжело праздновать без него.

— Нет, — огрызнулся Марко. Он изменил отношение к Альдо, когда больше узнал об антифашистах в Палаццо Венеция. Они убивали солдат, выводили из строя боевую технику и оборудование. Марко приходилось работать вдвое усерднее, чтобы начальство забыло о поступке Альдо. А благодаря сплетням завистников знали о нем многие.

— Альдо был нашим братом, — примирительно сказал Эмедио. — Мы до сих пор о нем скорбим.

Мать нахмурилась:

— Марко? О чем это ты…

Отец поднял руку, не давая ей продолжить.

— Мы все скорбим по нашему Альдо.

Мать осенила себя крестным знамением.

— Конечно, скорбим. И всегда будем скорбеть. Упокой, Господи, его душу. Эмедио, пожалуйста, прочти молитву.

Марко молчал, пока Эмедио произносил молитву.

Отец кивнул, беря вилку.

— Давайте приступим.

Марко попробовал ягнятину, мясо оказалось сочным, с насыщенным вкусом благодаря анчоусам.

— Ну что, Эмедио, как вы там поживаете?

— Из-за войны мы в курии[103] очень заняты.

— У Италии дела плохи, — вмешался отец. — Мы потерпели поражение в Египте, нас вытеснили из Греции и Албании.

Марко был в курсе подробностей, и куда больше отца.

— Верно, но немцы оказались ценными союзниками. Роммеля и его Африканский корпус отправили в Северную Африку, чтобы ее отвоевать. Мой новый шеф говорит, что Роммелем восхищаются даже англичане…

— Марко, — нахмурившись, перебил его отец. — Успехи нацистов — не наши успехи. Мы — не немцы.

— Понимаю. — Марко забыл, что отец ненавидел немцев еще со времен Великой войны. — Я говорю лишь о том, что они нас поддерживают. Они вошли в Грецию и Югославию, их много в Палаццо Венеция. Я подружился с одним из помощников. Он моего возраста, зовут Рольф Страттен.

Отец, стиснув зубы, уставился в свою тарелку.

Мать молча ела.

— Так ты теперь дружишь с нацистами? — Эмедио взял газету, что лежала на стуле Альдо, и показал ему первую страницу. — Ты это видел?

Марко напрягся. Прочесть заголовок он не мог, но узнал фото города Любляны в Словении[104].

— Только взгляни! «Гордый обмен посланиями между Дуче и Фюрером». Что скажешь?

— К чему ты клонишь? — пренебрежительно отмахнулся Марко.

— Прочти, и все поймешь.

— Мне и не нужно. Как считаешь, откуда газеты берут информацию, которую печатают? Я работаю в Палаццо Венеция, брат. Я знаю об этой войне больше, чем ты. И нравится нам это или нет, но немцы — наши союзники.

— Хватит о немцах, — нахмурился отец. Марко страшился того, что придется сказать ему дальше.

— Папа, мой новый начальник очень интересуется тобой. Подозреваю, что сведения у него от Кармине.

— Кто такой Кармине? — влез Эмедио.

— Кармине — офицер ОВРА, который знает, что папа снабжает Массимо продуктами и деньгами. ОВРА это не нравится. Как и моему новому начальнику. Он мне уже несколько раз об этом говорил.

Отец прожевал еще кусочек мяса.

— Ну и пусть говорит, Марко. Это его обязанность. Так заведено у офицеров. Им важна лишь субординация. В Палаццо Венеция сидят шишка на шишке.

— Может, и так, папа, но нужно остановиться.

Отец, склонившийся над своей тарелкой, ничего не ответил.

— Ты хочешь, чтобы папа перестал помогать Симоне? — в ужасе переспросил Эмедио.

— Да. — Марко не испытывал сочувствия к семье Симоне. Он ни за что не простит Сандро, который предал его с Элизабеттой. Со временем боль не утихала, а становилась все сильнее. Как ни парадоксально, он скучал по ним обоим. За это Марко их тоже ненавидел.

Отец молча продолжал есть.

Мать не отрывала взгляда от тарелки.

Марко не унимался:

— Папа, если ты будешь продолжать помогать Симоне, у меня будут неприятности. Ты ставишь под угрозу мою карьеру.

Отец поднял голову и невозмутимо посмотрел на сына темными глазами.

— Сегодня праздничный день. Мать приготовила для нас угощение. Из уважения к ней и нашему Господу я спущу тебе с рук то, что ты тут наговорил.

Марко смело посмотрел на отца.

Мать закусила губу, но ничего не сказала.

Молчание нарушил Эмедио:

— Ты молодец, папа. Если можешь помочь Симоне, продолжай в том же духе. Гонения на евреев безнравственны.

Марко посмотрел на него.

— А как евреям помогает Церковь?

— Наш святой отец выступает против фашистов как раз потому, что они антисемиты. Если вы помните, не так давно, когда он был государственным секретарем Ватикана, он помог написать энциклику для немецких церквей — Mit Brennender Sorge. В отместку нацисты выступили против его избрания папой римским. Лишь Германия из всех стран не прислала своего представителя на его инаугурацию.

— Ты не ответил на мой вопрос. Что кардинал Пачелли, став папой Пием XII, сделал для евреев?

Эмедио нахмурился:

— Разве ты не слышал его наставление, которое сегодня передавали по радио? Он назвал войну «прискорбным зрелищем человеческого конфликта». А происходящее — «беспощадной и чудовищной битвой». Он просил проявить милосердие в тылу.

— Но была ли его проповедь посвящена евреям? Сомневаюсь.

Эмедио поджал губы.

— Это потому, что Ватикан должен сохранять нейтралитет. У нас есть опасения, причем обоснованные, по поводу коммунистической угрозы. Мы боимся, что, если святой отец выскажется слишком прямо, это приведет к расправе над евреями. И все же среди нас есть те, кто призывает Церковь предпринять какие-то действия, и я один из них. Я осуждаю Муссолини за расовые законы. Они причиняют людям безмерные страдания.

В груди Марко разгорелся гнев.

— Разве это не лицемерно — просить отца продолжать помогать евреям, когда Ватикан не шевелит и пальцем? Почему моя карьера должна страдать из-за семейства Симоне?

Эмедио распахнул темные глаза:

— С каких пор тебя тревожит карьера, а не судьба лучшего друга?

— Он мне не друг. Пусть к чертям проваливает, мне плевать.

— Марко! — Мать дрожащей рукой поставила стакан на стол. — Что на тебя нашло? Нельзя осуждать нашего святого отца, тем более в Пасху! Ты слишком легко примкнул к этим безбожникам…

Отец вновь поднял руку.

— Мария, позволь мне. Марко и Эмедио, сегодня неподходящий день для подобных разговоров. Хватит уже об этом.

Эмедио напрягся.

— Я просто пытаюсь понять, отец, когда Марко так сильно изменился.

— Я не менялся. Я всегда был фашистом.

— Ты обожал Сандро, а теперь от него отвернулся. Якшаешься с нацистами и выполняешь все, что говорит Муссолини.

— Муссолини всегда прав, — отозвался Марко и сам понял, что ответил словами из декалога. — А ты как смеешь обвинять меня в том, что я беспрекословно следую за нашим лидером? Как насчет тебя?

— Меня? Я священник. А ты в этой форме ведешь себя как шишка на ровном месте.

— Так же, как и ты в своей.

— Я служу Богу, — скривился Эмедио. — А ты кому?

— Дуче и Италии.

— Я слишком хорошо тебя знаю, братец. Дело не в любви к своей стране. Ты слишком любишь себя.

Уязвленный, Марко вскочил на ноги.

— Я мог бы и про тебя то же сказать! Идеальный сын, идеальный пастор, всегда следует правилам…

— Да что на тебя нашло?! — Эмедио тоже поднялся. — Твое сердце стало таким же черным, как твоя рубаха!

— Неправда! — Марко понял, что уже обходит стол, чтобы добраться до Эмедио, но тот, сверкая глазами, стоял на своем. — Ты как один из той толпы, которая распяла Христа вместо Вараввы. Фашисты слепо идут за своим предводителем…

— А ты кто такой, чтобы судить меня? Ты просто священник, а не Господь Бог!

— А ты слишком глуп, чтобы усомниться… — начал было Эмедио, но Марко схватил его за плечи и толкнул к стене кухни, где тот сбил спиной спортивный календарь.

Отец вскочил на ноги.

Мать вскрикнула.

— Как ты смеешь! — Марко с яростью набросился на изумленного Эмедио, но отцу все же удалось его оттащить.

Мать закрыла лицо руками.

Под звуки ее рыданий Марко выбежал из квартиры.

Глава шестьдесят шестая

Элизабетта подмела гостиную, стараясь, чтобы дом выглядел как можно респектабельнее. Сегодня днем в ресторане София, жена Паоло, сказала ей, что в старую комнату Нонны переезжает одна из кузин, беженка из какой-то деревни. Элизабетта с ужасом думала о том, что кто-то будет спать на кровати Нонны в ее уютной маленькой комнате, среди ее прекрасного фарфора. Права голоса Элизабетта не имела, потому она говорила себе, что стоит быть более милосердной, ведь война опустошала провинции и народ перебирался в города. Жилья не хватало, и население Рима выросло с полутора до двух миллионов человек.

Элизабетта смела мусор в совок, на сердце у нее поселилась тяжесть. Нонна скончалась совсем недавно, и горе стало частью тела Элизабетты, проникло ей в душу, как яйцо растворяется в тесте. Рико и Ньокки тоже горевали по Нонне, тревожно искали ее в спальне или вдруг начинали мяукать посреди ночи. А еще они по пятам ходили за Элизабеттой и даже сейчас наблюдали за ней из столовой, свернувшись калачиком на своих стульях поверх салфеток. Она никогда их не ругала, кошки не то что люди — могут выражать свои чувства как пожелают.

В дверь энергично постучали, и у порога раздались громкие голоса. Поставив веник и совок к стене, Элизабетта, приглаживая волосы, пошла открывать. За дверью она с удивлением обнаружила двух женщин средних лет, высокую и коротышку, а с ними восемь чумазых ребятишек, мальчиков и девочек разного возраста. Они были в замызганном тряпье, с грязными мордашками, а в руках держали туго набитые мешки и свернутые одеяла — свои пожитки.

Элизабетта ждала только одну кузину, но было бы невежливо заявить им это прямо в лицо.

— Piacere[105], я Элизабетта, а вы, должно быть…

— Madonna![106] — Высокая женщина, разинув от удивления рот, вошла в дом. Лицо у нее было очень простое, с обветренной кожей, а длинные темные волосы она по-деревенски заплетала в косу до пояса. Гостья бросила свой мешок на пол. — Какой красивый дом!

— Che bella![107] Ты на ковры глянь, а мебель какая! — Следом за ней вошла костлявая коротышка с изможденным лицом и всклокоченными каштановыми волосами, в видавшем виды коричневом платье. Она с удивлением озиралась по сторонам. За женщинами ввалились дети и побросали на пол свои мешки; все это смахивало на небольшое вторжение. Они бросились к шкафам и принялись открывать и закрывать двери, пачкая грязными пальцами стекла.

Взволнованная Элизабетта во все глаза смотрела на детей.

— Я — Недда Ротунно, а моя невестка — Мартина Беллио. — Высокая рассматривала шкафы с горящими от восторга глазами. — Джузеппина жила как королева! А мы везунчики. Нам здесь нравится.

Элизабетту охватило смятение, но она не подала виду.

— То есть вы все въезжаете? Внизу только одна спальня, а наверху — моя. Мне сказали, приедет только одна…

— Как-нибудь поместимся. — Недда в восторге повернулась к Мартине: — Вот это удача привалила! На фарфоре можно неплохо заработать. Разбогатеем!

— Что, простите? — в ужасе спросила Элизабетта. — Нельзя продавать фарфор Нонны. Это антиквариат.

— Конечно, можно. — Недда обвела рукой комнату. — Это же золотое дно. Все нужно продать, и шкафы тоже. Да мы состояние сколотим!

— Нет-нет… — У Элизабетты заныло в груди. — Нонна коллекционировала этот фарфор. Она тщательно выбирала каждую тарелку, каждый узор. Некоторым из них — не один десяток лет. Она годами скупала…

— E allora?[108] — отмахнулась Недда. — Теперь-то ее все равно нет.

— Но это неуважение, — поежилась Элизабетта. — Нельзя так говорить, нельзя продавать ее коллекцию. София не разрешит.

— Уже разрешила. Она все и устроила. На этой неделе приедет оценщик и скажет, что почем.

— Не может быть! — Элизабетта в ужасе отшатнулась. — Мне София ничего не говорила, у нее нет законного права распоряжаться имуществом Нонны. Только у Паоло.

— Beh, Паоло ведь не здесь?

— Он на войне, но вернется домой. — Элизабетта сдерживала слезы. — Нонна обожала этот фарфор. Он принадлежал ей, она ни у кого ничего не просила и все заработала сама.

— Не лезь-ка ты не в свое дело, Элизабетта. Ты всего лишь приживалка, — нахмурилась Недда, но тут одна из маленьких девочек уронила на пол тарелку — одну из любимых тарелок Нонны — стаффордширскую с синими узорами. Та разбилась.

— О нет! — Элизабетта взяла веник и бросилась наводить порядок. Она присела, собрала кусочки и сложила их в совок. Осколки стучали, будто кости самой Нонны — ведь фарфор делали из костей и пепла.

— Ах ты, криворучка! — Недда влепила пощечину малышке, и та разревелась. — Хоть знаешь, сколько она стоила! Мы бы на это неделю жрать могли! Не трогайте тарелки!

— Не трогайте тарелки! — повторила за ней Мартина, и дети всей оравой понеслись в столовую.

— Глядите, белый кот! — завопил мальчишка и потянулся к Ньокки, та в испуге спрыгнула со стула, метнулась под стол и выгнула спину.

— Нет, не лезь к ней! — Элизабетта бросила веник и побежала в столовую.

— Там два кота! — закричала одна из девчонок, обнаружив на стуле Рико. — Два! Два!

— Хватай их, хватай! — завизжал мальчишка, и дети бросились в погоню. Рико ловко проскочил к лестнице, догадавшись, что этих маленьких грязнуль следует избегать любой ценой.

— Стойте! — Элизабетта преградила детям путь, пока Рико и Ньокки удирали вверх по лестнице. — Оставьте котов в покое!

— Коты! Коты! Два кота! — возбужденно верещали дети. — Один белый, другой — полосатый!

— Недда, Мартина, пожалуйста, прошу вас… — Придется найти способ как-то ужиться с этими людьми. — Пожалуйста, не позволяйте детям хватать кошек. Они привыкли к спокойной жизни.

— Beh, — усмехнулась Недда. — Детишки всего лишь играют.

Мартина кивнула:

— Они любят кошек. У нас тоже была кошка.

— Мы ее съели! — воскликнул один из малышей.

Потрясенная Элизабетта отпрянула.

— Вы ведь шутите?

Мальчишка расхохотался.

— Нам понравилось! Было вкусно!

— Не задирай нос, Элизабетта, — фыркнула Недда. — Нашу ферму разбомбили. Всех коров и коз поубивали. Мужья ушли в армию. Я забочусь о своей семье, и Мартина тоже. У тебя семьи нет, так что держи-ка ты свое сопливое мнение при себе.

— Ладно, — обороняясь, сказала Элизабетта. — А вы держите детей подальше от кошек. Нельзя их трогать. Они мои и Нонны.

— Она не твоя nonna[109], — ухмыльнулась Недда.

— И не ваша вообще-то. София ждала только одну кузину, а у вас обеих другие фамилии.

— За собой следи! — разозлилась Мартина. — Не то на улицу вылетишь! Мы все Софии расскажем!

— Удачи, — огрызнулась Элизабетта. — София без меня с рестораном не справится, так что никогда меня не выгонит.

— Вот и узнаем.

— Вперед. А пока пусть дети не лезут к кошкам.

— А ты проваливай наверх! И держись от нас подальше, дрянь!

— А вы держитесь подальше от меня. — Огорченная Элизабетта направилась к лестнице.

— И не лезь на кухню! Нечего тебе там делать!

— Я все равно ем в ресторане. — Элизабетта побежала наверх и заперла дверь своей комнаты, решив, что кошкам вниз теперь путь заказан. Отныне она будет кормить их здесь и сюда же перенесет их туалет. Элизабетта села на кровать, погладила кошек и попыталась успокоиться. Все трое прислушались к шуму, доносившемуся с первого этажа.

Вдруг Элизабетта вспомнила, что рядом с ее комнатой есть кладовка, где Нонна хранила слишком большие для шкафов внизу супницы. Нельзя допустить, чтобы их тоже продали. Она вышла из спальни и поспешила к кладовке. Взяв супницу, Элизабетта отнесла ее к себе, затем проделала то же самое много раз, пока не перенесла все супницы в безопасное место.

Закончив, она закрыла за собой дверь и пересчитала красивые супницы, что покрывали весь пол. Их было тридцать четыре, у всех подходящая крышка и половник. Элизабетта с любовью смотрела на них, вспоминая, как Нонна рассказывала ей о каждой, о том, какие они старинные и откуда взялись. Вот вычурная супница Capodimonte, сделана в Италии, украшена розовыми и желтыми цветами и ручками в виде лебединых шей. Старинная супница из майолики, с яркими оранжевыми и зелеными цветами, с рифленой чашей. Лиможская супница Haviland с розовыми цветами и золочением на ободке, ручках и основании. Больше всего Нонна любила подлинную минтонскую супницу из коллекции по мотивам рококо, с редким узором из голубых и белых цветов, изящной крышкой с бороздками и золотым ажурным рисунком.

— Ладно, пошли, — сказала Элизабетта котам. Она взяла одну из супниц и направилась к маленькой двери в дальней стене спальни — запасному выходу. Та вела на крышу, где Элизабетта разбила сад с травами для ресторана. Попасть туда можно было только через комнату Элизабетты, так что ни у кого, кроме нее и кошек, доступа туда не имелось. Рико и Ньокки обожали свое уединенное убежище, и они побежали туда, задрав хвосты, как восклицательные знаки.

Элизабетта поднялась на крышу и поставила супницу среди горшков, затем спустилась к себе за следующей. Она носила их до тех пор, пока все они не оказались на крыше, а когда наконец закончила, выдохнула с облегчением. Сад станет еще прекраснее, ведь теперь здесь в память о Нонне будут стоять ее супницы.

Элизабетта устремила взгляд вверх, к куполу ночного неба, формой напоминавший изнанку крышки супницы. Она знала, что Нонна смотрит на нее с небес; она наверняка понимала, что Элизабетта больше ничего не могла сделать, лишь спасти тридцать четыре супницы и двух кошек.

Глава шестьдесят седьмая

Сандро стоял у скромного многоквартирного дома на задворках Остиенсе на юго-западе Рима. Всего несколько дней назад в этом доме умер профессор Туллио Леви-Чивита. Ему было шестьдесят восемь лет, жизнь его оборвал сердечный приступ. Теперь Сандро редко выбирался из гетто, но, прочтя в газете неприметный некролог, он приехал сюда. Леви-Чивите не воздвигли заслуженного памятника — это был скромный маленький человек, гигант в своей области. Сандро гадал, узнает ли когда-нибудь мир о Леви-Чивите, или фашистам удастся полностью стереть профессора из истории.

Мимо прошла хорошо одетая пожилая женщина, она окинула его взглядом, и Сандро увидел себя ее глазами: тощего парня с ввалившимися щеками в потрепанном кашне и поношенных тряпках. Интересно, опознает ли она в нем еврея — ведь теперь он ощущал себя евреем больше, чем когда-либо, — вот каков был парадоксальный эффект расовых законов.

День выдался холодный, и Сандро плотнее намотал шарф, рассматривая дом. Он следил за успехами Леви-Чивиты, вернее, за тем, что от них осталось, когда изгнали еврейских профессоров. Леви-Чивите запретили преподавать, но папа Пий XII пригласил его вести передачи на ватиканской радиостанции о новых достижениях в науке. Леви-Чивита стал первым евреем, которому удалось подобное, но Сандро не мог его слушать, потому что в это время сам вел уроки.

И вот он, одинокий скорбящий, как мог выражал Леви-Чивите свое почтение. Не только он потерял профессора — но и страна, которую они любили. Никто уже не узнает, какие грандиозные открытия тот сделал бы, если бы ему позволили работать, преподавать и публиковать свои труды. Неизвестно, кому из студентов Леви-Чивита стал бы наставником и кто из них тоже чего-то добился бы, ведь наука растет сама по себе, как кирпичная кладка. Сандро надеялся оказаться среди его учеников, но это время минуло.

Он вспоминал других профессоров, изгнанных из Римского университета, будто шел по кладбищу и читал надгробные надписи. Среди них был Энрико Ферми, получивший Нобелевскую премию по физике в 1938 году. Его жена, Лаура, была еврейкой, поэтому он эмигрировал. Лео Пинчерле, внук математика Сальваторе Пинчерле, основателя функционального анализа в Италии. Федериго Энриквес, Бруно Росси, Эмилио Сегре, Серджио Де Бенедетти, Уго Фано, Эухенио Фубини, Бруно Понтекорво, Джулио Рака, Франко Разетти — и многие, многие с других факультетов университетов Рима, а также Турина, Болоньи, Павии, Падуи, Триеста и Милана.

Сандро задавался вопросом, а совершил бы он когда-нибудь столь же гениальные открытия, как Туллио Леви-Чивита. Вряд ли… Но Сандро точно знал, что хотя бы попытался. С самого детства он к этому стремился, с того дня, когда professoressa Лонги рассказала ему о самостоятельном обучении. Он никогда не забудет тот день, когда получил записку от самого Леви-Чивиты.

Сандро в последний раз окинул дом взглядом. Строение окружала невысокая серая стена с колоннами, обрамлявшими железные ворота. Он подошел к воротам, катя свой велосипед, тихо помолился, а потом, вынув из кармана маленький камешек, положил его на столб.

На вечную память от одного еврейского математика другому.

Глава шестьдесят восьмая

Элизабетта пересчитала деньги и продуктовые карточки, вырученные после ужина, и порадовалась, что они снова вышли в плюс, — удача в такие непростые времена. Ресторанный бизнес страдал от нехватки продовольствия, но Элизабетте удавалось держать «Каса Сервано» на плаву — она сама делала пасту, наняла всего одну официантку, прибегая время от времени к помощи Софии. Сахар и кофе было не достать, но она варила эрзац-кофе из цикория и растягивала муку, добавляя в нее мякину и перетертую картофельную кожуру. Элизабетта приносила свежую зелень из своего сада на крыше, который по-прежнему оставался убежищем для нее и кошек, где они спасались от Недды, Мартины и детей.

В кухню, снимая фартук, вошла София. Когда-то она была красавицей, но с тех пор, как Паоло ушел на войну, постарела. Карие глаза выглядели усталыми, наружные уголки их опустились, а в темной шевелюре начала пробиваться седина.

— Я прибрала в зале. Пора и домой.

— А у меня хорошие новости. Мы заработали столько же, сколько вчера вечером. — Элизабетта положила лиры в холщовый мешочек и протянула ей.

— Спасибо. — София взяла свою сумочку и со вздохом убрала туда мешочек с деньгами. — Как же я ненавижу немцев, которые у нас ужинают. Их каждый день все больше. Обращаются со мной как с мусором.

— Beh, им же хуже, ведь они нам платят. — Элизабетта тоже ненавидела немцев, поэтому подняла цены. В их ресторане высшие нацистские чины стали завсегдатаями, здесь бывал даже посол Германии в Ватикане, барон Эрнст фон Вайцзеккер.

— Знаю, они наши союзники, но этот союз с самого начала был обречен, — нахмурилась София. — А Паоло пишет, что дела все хуже. Говорит, мы проигрываем. Каждую ночь молюсь, чтобы война поскорее закончилась. Даже если проиграем — плевать.

— Да, и я так считаю. Похоже, близок конец, хоть пропаганда в газетах трубит обратное. — Элизабетта понимала, что после поражения в Сталинграде и Тунисе удача отвернулась от фашистов. Поговаривали, будто это Муссолини сбил страну с пути. Элизабетта порой задавалась вопросом, предан ли Марко фашизму как раньше, но запрещала себе о нем вспоминать. Она так и не выяснила, как именно ее отец сломал руки.

— Я все время беспокоюсь о Паоло.

— Не сомневаюсь. — Элизабетта тоже все время тревожилась о Сандро. Евреи Рима находились под гнетом расовых законов, она даже не представляла, чем кормятся Сандро и его семья. Она часто захаживала в гетто, надеясь хоть мельком его увидеть, но потом перестала. И все же она его по-прежнему любила. Фашисты не могли ей это запретить.

— И ребятишки по отцу скучают. Я не включаю радио, а то они задают столько вопросов.

— Мне так жаль. — Элизабетта обняла Софию. — Хочешь, я плюну нацистам в пасту?

— Правда? — удивленно расхохоталась София.

— Нонна подсказала. Я училась у лучших.

— Да, верно. — София с симпатией посмотрела на нее. — Я тоже по ней скучаю.

— Ради нее мы и продолжаем наше дело, — ответила Элизабетта, похлопав подругу по спине. — Доброй ночи.

— Доброй ночи.

София ушла, и на Элизабетту навалилась печаль. Она оглядела кухню, задержавшись взглядом на буфетной — тронном зале Нонны. Зайдя туда, она погладила пальцами крышку стола, ногтем царапнула муку, застрявшую в волокнах дерева. Казалось, она прикасается к самой Нонне, будто они так и остались вместе, в жизни и в смерти.

Позади послышался какой-то шум.

— Забыла что-то, София? — спросила она и повернулась, но там была не София. Посреди кухни стоял рослый темноволосый мужчина. Элизабетта перепугалась, догадавшись, что после закрытия не заперла входную дверь. В Риме теперь свирепствовала преступность, но мужчина вовсе не казался злодеем. Он был тощим, как скалка, потрепанный пиджак и брюки болтались на нем.

— Пожалуйста, уходите, синьор, — спокойно попросила Элизабетта.

— Умоляю, если у вас есть хоть немного еды, я буду вам благодарен. Ферму разбомбили, и жена погибла, а больше у меня ничего нет. Я служил в армии, но потом мне прострелили ногу.

— Мне очень жаль, но мне нечем вам помочь, мне надо следить за рестораном.

— Поверьте, не для себя прошу, для своих детей. Два мальчика и крошка-дочка. Они не много съедят, клянусь. Накормите их хотя бы раз, и я больше никогда вас не потревожу. — Мужчина кивнул на зал ресторана. — Они на улице, кожа да кости. Взгляните сами, если не верите.

— Конечно, верю, — сдаваясь, сказала Элизабетта. — Пожалуйста, синьор, присядьте. Я приготовлю вам пасту.

Ей не требовалось смотреть на детей.

Она и так знала, как они выглядят.

Глава шестьдесят девятая

Марко поравнялся со своим другом Рольфом, и они зашагали вдоль Тибра по набережной Сангалло. Марко сутки напролет пропадал в Палаццо Венеция, но сегодня выдался чудесный денек, и ему требовалась передышка. Солнце высоко стояло в ярко-голубом небе, у реки — естественного оазиса среди шума, движения транспорта и забот — Марко всегда набирался сил. Вдоль каменной стены, которая возвышалась над берегом реки, выстроились высокие пальмы. Знакомый влажный ветерок, что дул с воды, шелестел их листьями.

Марко полной грудью вдохнул свежий воздух, а Рольф отхлебнул из своей серебряной фляги. Ямочки на щеках придавали ему мальчишеский вид, и это нравилось женщинам, хотя от пристрастия к пиву у него вырос живот, натягивающий пуговицы мундира. В остальном Рольф обладал атлетическим телосложением: в своем родном городе Оснабрюке, что на севере Германии, он был выдающимся футболистом.

— Ты сегодня не очень-то разговорчивый, Марко, — по-немецки сказал Рольф, посмотрев на приятеля, узкие карие глаза сверкнули под лакированным козырьком черной фуражки. Он поджал тонкие губы, что было ему несвойственно.

— Я устал, — отозвался Марко тоже на немецком. Рольф научил его этому языку, и теперь он изъяснялся свободно. Но когда Марко уставал, это требовало усилий. — Ничего, если мы перейдем на итальянский?

— Ничего, — отозвался Рольф, легко переключаясь. Благодаря Марко на итальянском он говорил как на родном.

— Шеф просто сводит с ума. Сегодня мне очень нужна была передышка.

— Держи. — Рольф протянул флягу Марко, но тот покачал головой.

— Шеф сразу учует. Иногда он подходит так близко, что я чувствую, как от него несет чесноком.

— Мой никогда не догадается. — Рольф закрыл фляжку.

— Немцы не подходят так близко, как итальянцы.

— Genau[110], — сказал Рольф — немцы использовали это слово столь же часто, как итальянцы свое allora. Он с улыбкой огляделся вокруг. — Город такой красивый!

— Раньше было еще лучше, — произнес Марко, но до тех пор, пока не услышал собственные слова, он и не подозревал, что так думает.

— Как это?

Марко не ответил: он видел, насколько переменился Рим с тех пор, как Италия вступила в войну. Город продолжал функционировать, магазины работали, но очереди за едой и другими предметами первой необходимости были бесконечными, а римляне выглядели измученными, на лицах у них застыло напряжение. Все ходили в поношенной одежде, тротуары и улицы заполонили военные, люди в форме и их автомобили были повсюду. Марко скучал по беззаботным красавицам, прогуливающимся то в одну, то в другую сторону, по влюбленным, целующимся в кафе, и по шумным школьникам с gelato, стекающим по пальцам. Раньше в Риме царило brio[111] — жизнь и дух, присущие только этому замечательному городу, — но теперь все пропало.

— Марко? — позвал озадаченный Рольф.

— Все просто стало другим.

— Ну, мне тут нравится. Когда война закончится, я, может быть, даже перееду сюда, как фон Вайцзеккер. Он любит Рим.

Марко понял, что Рольф говорит о бароне Эрнсте фон Вайцзеккере, немецком после в Ватикане, — время от времени тот приезжал в Палаццо Венеция. Вайцзеккер искренне любил итальянцев, в отличие от своих нацистских военачальников, которые держались со всеми откровенно заносчиво. Вступление Соединенных Штатов в войну немного сбило с них спесь, но немцы по-прежнему были уверены в победе.

— Мой начальник рад, что все для нас так удачно складывается.

— Правда? — Марко вспомнил об отце: как выяснилось, тот кое в чем оказался прав. Люди по-разному относились к войне в зависимости от того, немцы они или итальянцы. — Бомбардировки союзников уничтожают Южную Италию и Сицилию. И союзники на этом не остановятся.

— Они атакуют юг, потому что тот поддерживает Североафриканский фронт.

— Какова бы ни была причина, это губит Италию. — Марко понял, что Рольф не испытывает тех же чувств, что и он, ведь речь не о его родине.

— Взгляни на это с другой стороны. Крупные города вроде Рима, Венеции и Флоренции не бомбят. Сомневаюсь, что они посмеют.

— Но бомбили Геную, это большой город. Кроме того, шеф сказал, что союзники выбирают не только цели, но и то, как бомбить. Они совершают больше вылетов, сбрасывая большее количество мелких бомб. — На днях Марко подслушал его разговор по телефону. — Это жестокая, безжалостная кампания. Нет ни еды, ни укрытий. Итальянцы в ужасе. Ничего подобного они не ожидали. Они чувствуют себя преданными. Они теряют храбрость и веру в победу. — Марко сказал «они», но ведь и сам был итальянцем, так что стоило сказать «мы».

— Союзники пытаются заставить Италию отказаться от участия в войне, чтобы истощить Ось[112]. Они считают Италию слабым звеном.

— Это не так, — огрызнулся, защищаясь, Марко.

— Значит, у них ничего не получится. Италия не выйдет из Союза.

— Конечно, нет, — сказал Марко, хотя вовсе не был уверен. В атмосфере Палаццо Венеция повисло подспудное напряжение, в воздухе веяло упреками, процветали подковерные интриги, высказывались сомнения в правильности происходящего. Его шеф за закрытыми дверями сетовал, что Италия была не готова к войне, а Дуче проводит дни в личной опочивальне с дамами, — раньше и помыслить нельзя было сказать подобное вслух.

Марко начал сомневаться в наиболее фундаментальных фашистских заповедях. Возможно, Муссолини все-таки не всегда прав.

— Давай постоим здесь минутку. — Рольф снял фуражку и положил ее на стену. Утер пот со лба, взъерошив свои короткие каштановые волосы.

Марко смотрел, как текут воды Тибра. Ему нравился их мутновато-нефритовый цвет и белые шапочки пены на волнах. Он вспоминал, как лениво и беззаботно проводил здесь время с Элизабеттой, Сандро и ребятами из класса. Сейчас думать об этом было больно.

— Куда ты смотришь?

— Никуда, — пожал плечами Марко. — На этом берегу я проделывал трюки на велосипеде, чтобы понравиться одной девушке.

— Ты ее заполучил?

— Нет, — немного подумав, ответил Марко.

— Даже не верится. — Рольф вытащил пачку сигарет и сунул одну в рот. — А что случилось?

— Уже неважно. — Марко хотел оставить Элизабетту в прошлом.

— Ну так ей же хуже, верно?

Марко промолчал. Хуже было ему — и будет всегда. Расстроившись, он снова окинул взглядом Тибр и заметил группку мужчин, которые сгребали песок на набережной ниже по течению. Они были обнажены до пояса, некоторые надели на голову платки для защиты от солнца. Один из них нахлобучил шляпу из свернутой газеты.

У Марко промелькнуло воспоминание. Когда-то Элизабетта красовалась у реки в такой же шляпе. Он пошел вдоль стены, чтобы получше разглядеть рабочего.

— Куда ты? — Рольф прикурил сигарету, прикрыв ее от ветра ладонью.

— Хочу посмотреть, что они там делают. — Подойдя достаточно близко, Марко остановился. Парень в бумажной шляпе знатно отощал, но Марко узнал бы его где угодно. Это был Сандро.

Марко остолбенел. Он знал, что евреев из гетто, согласно расовым законам, отправляют на принудительные работы, но прежде об этом не слишком задумывался. Его пронзила жуткая мысль: его старый друг, настоящий гений, копает землю как простой работяга. Сердце сжалось от любви к Сандро, которая до сей поры, должно быть, дремала.

Сандро вдруг поднял голову и посмотрел на Марко, задержав на нем взгляд. У Марко пересохло во рту, и в этот миг он увидел себя глазами Сандро: за ним наблюдает фашист, стоящий рядом с нацистом. И Марко сам себя не узнал.

Сандро продолжил копать, а на Марко снизошло прозрение. Теперь он больше не понимал, кто он такой. Он не знал, кем стал. В прошлом году он так хорошо проявил себя в Палаццо Венеция, был там восходящей звездой. Но его отец оказался прав и еще кое в чем: над начальниками всегда стояли другие начальники, эта лестница никогда не заканчивалась. И Марко уже не понимал, зачем ему по ней карабкаться. Он даже не представлял, куда она ведет.

Его охватил стыд за все, что он сказал и сделал, за то, в кого превратился. Когда-то Марко уверял Сандро, что он — это не его форма. Марко ошибся. Он стал ее воплощением и теперь был сам себе противен.

— Ты знаешь их, Марко?

Марко потрясенно заморгал.

— Да. Вот того, в бумажной шляпе.

— Кто это? — Рольф выпустил струю дыма.

— Мой лучший друг.

— У тебя был лучший друг еврей?

— Да. — Марко отвел взгляд. — Пошли.

— Куда? На службу?

— Не знаю, — ответил потерянный Марко.

Глава семидесятая

Элизабетта направлялась в Сан-Лоренцо на встречу с новым связным с черного рынка. Сан-Лоренцо был более оживленным районом, чем Трастевере. По заполненным толпой тротуарам спешили куда-то торговцы, матери тащили детей за руку, а старушки катили за собой тележки, на широких улицах сигналили автомобили, автобусы и трамваи.

Она свернула на Виа-Чезаре-де-Лоллис, улицу, которая проходила мимо Ла Сапиенцы, и вспомнила о Сандро. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда она посещала с ним здесь лекцию, посвященную Грации Деледде. В те времена тревожило ее лишь одно: как выбрать между двумя такими замечательными парнями.

Внезапно из громкоговорителей послышалась сирена воздушной тревоги. Воздух завибрировал от жуткого гула. Элизабетта в страхе посмотрела наверх, как и все прохожие. В небе кружили американские бомбардировщики, их орудия были нацелены прямо в Сан-Лоренцо. Летающие крепости[113]. Она узнала их по фотографиям в газете.

Начался хаос. Женщины пронзительно верещали от ужаса. Кричали мужчины. Все куда-то мчались, чтобы побыстрее убраться с улицы. Завывали сирены. Самолеты устремились вниз. Их двигатели гудели все громче и громче, издавая устрашающий рев.

Элизабетта завертелась на месте, высматривая укрытие. Разбегающиеся во все стороны люди толкали ее. Вместе с паникующей толпой она побежала к ближайшему зданию — обувному магазину. Мужчины и женщины яростно и отчаянно сражались за место внутри.

Повинуясь инстинкту самосохранения, Элизабетта стала тоже туда протискиваться. Рев самолетов оглушал. Все закрывали уши, визжали, кричали, молились, плакали. Матери, сжавшись в комок, прижимали к себе детей. Самолеты заполонили все небо и затмили солнце

Бум!

Посреди улицы взорвалась оглушительная вспышка. Ударная волна подбросила Элизабетту в воздух. Словно при извержении вулкана, отовсюду посыпались кирпичи и камни. Она приземлилась на землю вместе со всеми остальными — ошеломленной массой людей, голосивших, рыдающих, кричащих, стонущих и истекающих кровью.

Элизабетта оставалась в сознании. Голова у нее раскалывалась от боли. Она ничего не слышала — словно оглохла. Она велела себе начать двигаться. Необходимо найти укрытие. Элизабетта попыталась встать, но ее придавила какая-то неподвижная женщина.

Элизабетта попыталась дозваться ее, но та не отвечала. И тогда она поняла, что женщина мертва. Рядом копошилась маленькая девочка с окровавленной головой.

Последовал второй взрыв, затем еще один. Земля содрогалась. Повалил черный дым. Крыша магазина просела и рухнула.

От ужаса Элизабетта закричала. Все еще не слыша себя, она с трудом поднялась на ноги. Все тело было в песке и осколках камня. Руки и ноги покрыты порезами. Сумочка исчезла. Одна туфля потерялась.

Бум-бум-бум!

По всему району рвались бомбы. Земля тряслась от взрывов. Повсюду валялись обломки. Из витрин магазинов вылетали стекла.

Дым заслонял обзор. Начали вспыхивать пожары, среди руин зданий расцвели жуткие оранжевые всполохи. Воздух перегрелся. Над развалинами клубился черный дым, тяжелый от пыли. Глаза щипало, ноздри забились. Элизабетта кашляла, задыхаясь. Раненые шли, пошатываясь, будто тени в аду.

Взрывы продолжались. Она метнулась в одну сторону, потом в другую, сталкиваясь с перепуганными, несущимися прочь людьми. Все куда-то бежали с криками. Элизабетта завертелась на месте, не разбирая дороги. Вдруг она услышала плач и поняла, что плачет она сама. Колени подкосились. Элизабетта рухнула на обломки и потеряла сознание.

Элизабетта открыла глаза и поморгала, пытаясь понять, что случилось. В голове пульсировало. Все тело болело. Она лежала на спине поверх обломков бетона. Небо сквозь дым было почти неразличимо.

Мозг отказывался соображать. Американские бомбардировщики исчезли. Атака закончилась. Элизабетта не представляла, долго ли пролежала здесь. Слышались слабые мольбы. Она попыталась пошевелиться. Было больно, но ноги и руки вроде уцелели.

Элизабетта медленно села и стала ощупывать лицо. Ладони испачкались в теплой крови. Руки и ноги были изрезаны. Одежду и тело покрывала серая сажа. Дышать было нечем, ноздри забились. Элизабетта высморкала комок черных соплей. Во рту был привкус песка и земли.

Пошатываясь, она поднялась на ноги и в ужасе огляделась. Сан-Лоренцо сровняли с землей. Видна была даже соседняя улица. На обломках и руинах полыхали пожары. Местные жители и представители власти пытались потушить огонь. Магазины стали грудами кирпича, мрамора, камня и искореженного металла.

Вокруг все превратилось в побоище. Посреди улицы валялись оторванные конечности, словно куски мяса. Мужчины, женщины и дети замертво лежали среди обломков и руин, из страшных ран струилась кровь. Доктора и медсестры бегали туда-сюда с носилками и черными медицинскими сумками.

Повсюду была кровь. Пачкала и пропитывала разодранную, порванную в клочья одежду каждого. Некоторые были еще живы, стонали и плакали, мучительно корчась от смертельных ран. Среди раненых и погибших валялся хлам — остатки человеческой жизни. Записная книжка на пружине. Коричневая сумочка. Очки в роговой оправе. Портфель.

Рядом неподвижно застыла женщина с устремленным в небо взглядом. Возле нее притулился мальчик с перепачканными кровью волосами. На чумазом личике подсыхали дорожки от пролитых слез. Он шевельнул губами, и Элизабетта поняла, что малыш жив.

Она приковыляла к нему и опустилась на колени.

— Ты цел? — спросила Элизабетта, и ребенок открыл глаза — темно-карие, налитые кровью. Он что-то произнес, но она не расслышала. Малыш протянул к ней слабые ручки, сердце Элизабетты растаяло, и она подняла его.

— Мама… — хрипло прошептал мальчуган.

— Ладно, ладно. — Элизабетта проверила крохотное тельце — нет ли ранений. Он весь был в порезах. В бедре торчал зазубренный осколок стекла, по ноге струилась кровь.

— Помогите! — хрипло закричала Элизабетта, но никто не поспешил на помощь. Врачей звали все выжившие.

Элизабетта начала было вытаскивать осколок, но передумала. Чутье подсказало: тот должен остаться на месте. Он закупоривал вену. Следовало уменьшить кровотечение, иначе малыш истечет кровью до смерти.

— Мама, мама, мама, — снова и снова шептал кроха.

— Я здесь, — исступленно заверила его Элизабетта. Придерживая малыша одной рукой, другой взялась за рукав и оторвала его. Уложив ребенка себе на колени, она скрутила рукав и быстро обвязала бедро крохи, наложив жгут над торчащим осколком.

— Мама, — снова позвал малыш, и глаза его закатились. Наверняка у него шок.

Элизабетта снова хрипло позвала на помощь, но все врачи были заняты. Она вспомнила, что больница неподалеку. Можно отнести его туда. Элизабетта взяла мальчонку на руки, с трудом поднялась и стала пробираться вперед. Ребенок прильнул к ней, но его губы вновь и вновь повторяли «мама».

— Помогите! — воскликнула Элизабетта. Спотыкаясь, она брела по развалинам. Вокруг искрили электрические провода, тлело и горело дерево. Серый дым заслонял путь.

Запнувшись, она чуть не упала. Элизабетта крепче прижала малыша к груди. Его голые ноги болтались в воздухе. Из раны на бедре капала кровь, но уже меньше, чем раньше. Жгут делал свое дело.

Она продолжала идти, зовя на помощь. Дороги не было, проспекта тоже. Она шагала мимо растерзанных тел, лежащих среди обломков зданий, обвалившихся стен и разбитых машин. Стоны и крики доносились из-под руин, где были заживо погребены люди. В конце улицы собралась толпа. Похоже, там были представители власти. Элизабетта направилась в ту сторону. Толпа что-то выкрикивала, но Элизабетта не могла ничего разглядеть. Она почти добралась до цели.

— Мама… — прошептал мальчик, и вдруг его тело в ее руках обмякло.

Элизабетта в страхе опустила взгляд. Он склонил голову ей на руки, вытянув шею. Она пошла дальше, все крепче прижимая его к себе. Из глаз ее лились слезы.

— Пожалуйста, помогите! — простонала Элизабетта, и люди, что стояли с края толпы, повернулись к ней. Лица у них были грязными и окровавленными, а вид потрясенный и безумный.

— Король приехал! — крикнул кто-то из мужчин.

— Какой король? — спросила Элизабетта, ей казалось, будто она попала в кошмарный сон. Малыш безжизненно повис у нее на руках.

— Король Италии! Викто́р Эммануил! А час назад здесь был папа!

Элизабетта встала на цыпочки. Она мельком увидела республиканскую гвардию в форме и фашистов — вооруженное сопровождение седобородого короля Викто́ра Эммануила III. Сцена была фантасмагорической: король в своем великолепном мундире с блестящими латунными пуговицами, причудливыми лентами и золотыми эполетами стоял посреди разверзшегося ада. Его элегантная супруга сидела в сверкающем черном лимузине, а помощник в форме раздавал толпе деньги.

— Забери свои деньги, подонок! — Толпа, глумясь и плюясь в него, швыряла банкноты обратно. — Верни нам мир!

— Проваливай! — крикнула королю одна из женщин. — Вот что вы натворили с Италией!

— Это все ты виноват! — Другой мужчина швырнул обломок кирпича в лимузин. — Из-за тебя погибли мои жена и дочь! Их кровь на твоих руках!

— Ты предал нас! — вопила старуха. — Ты нас сгубил!

— Долой короля! Долой Муссолини! — Озверевшая толпа начала забрасывать их камнями.

Перепуганная, охваченная горем, Элизабетта отошла подальше. Она опустилась на колени прямо на обломки, прижимая к своей груди малыша. Все это слишком ужасно. Война и смерть. Короли и папы. Бомбы. Нонна. Мальчик. Это невыносимо. Ей казалось, она сходит с ума.

По щекам побежали слезы. Элизабетта целовала личико крохи и говорила ему, как сильно мамочка его любит.

Она так и сидела с ним, пока не пришла санитарка и не забрала у нее малыша.

Глава семьдесят первая

Марко стоял среди толпы мрачных офицеров-фашистов на втором этаже Палаццо Венеция. Рано утром Большой совет выдвинул Муссолини вотум недоверия, и теперь Дуче выпроваживали к парадной мраморной лестнице. Многие говорили, мол, Муссолини настал конец, а командование армией возьмет на себя король Викто́р Эммануил III. Итальянцы надеялись, что война для Италии закончится. Снаружи, на Пьяцца Венеция, праздновали тысячи людей.

Марко безотрывно смотрел, как Муссолини проходит мимо него. Дуче в помятом синем костюме выглядел изможденным, в нем не осталось и следа того властного, магнетического господина, который правил страной более двадцати лет, а однажды, в знаменательный вечер, пожал ему руку. После вторжения союзников на Сицилию и бомбардировки Сан-Лоренцо Италия понесла серьезные потери. В результате бомбардировки, длившейся свыше двух часов, погибли две тысячи человек, и еще тысячи были ранены. Союзники направили около девятисот бомбардировщиков на железную дорогу в Сан-Лоренцо и Литторио, а также на две авиабазы в Чампино. Как сообщалось, один из бомбардировщиков B-17 пилотировал американский актер Кларк Гейбл.

Марко услышал, что снаружи тоже раздались крики, значит, автомобиль Муссолини покинул Палаццо Венеция. Шум не смолкал, больше никто не скандировал «Дуче, Дуче, Дуче», люди свистели, вопили и посылали вслед проклятия. Все винили Муссолини за то, что втянул Италию в войну.

Марко спускался по мраморной лестнице, не обращая внимания на носившихся вверх-вниз военных. Им предстояло выполнить непосильную задачу — исправить положение, в котором оказалось правительство страны. Поговаривали, будто король собирается назначить новым премьер-министром маршала Бадольо, но Марко с детства слышал, как его отец на все лады костерил этого человека. Он был слабым кадровым офицером, именно он был повинен в унизительном поражении при Капоретто во время Великой войны. Бадольо предстояло договориться об условиях капитуляции Италии, не провоцируя нацистов на ответный удар и не навлекая на себя гнев союзников. Никто в Палаццо Венеция не верил, что он справится с этой задачей.

Марко махнул на все рукой и медленно зашагал вниз по ступенькам. Хватит с него на сегодня. Завтра — полная неизвестность. Он так ошибался в Муссолини. Марко пребывал в смятении, ведь и он когда-то поддерживал войну, которая привела к смерти, голоду и разрушениям. Множество областей его родины лежали в руинах. Турин, Милан, Болонья, Палермо, Мессина, Брешия, Катания и Неаполь подверглись бомбардировкам. Погибло полмиллиона итальянцев.

Марко вышел из Палаццо Венеция и остановился, остолбенев: повсюду ликовал подвыпивший народ, заполнивший залитую солнцем площадь. Мужчины, женщины и дети танцевали, размахивали флагами и знаменами, пели, поднимая вверх плакаты с изображением короля, играли на трубах и рожках.

Выбиваясь из сил, он торил себе дорогу. В воздухе порхали конфетти, люди высоко поднимали бутылки с вином. Взбирались по лестницам на здания и срывали фашистские флаги. Плакаты с изображением Муссолини содрали с будок. Из окна вылетел гипсовый бюст Дуче и рухнул на улицу под раскаты пьяного хохота. Мимо пронесся грузовик, полный ликующих мужчин, которые размахивали итальянскими флагами и знаменами короля.

Марко выбирался из толпы. Какая-то женщина поцеловала его, другая протянула ему бутылку вина, и он ее с жадностью выхлебал. Наконец Марко оказался на краю площади, радуясь, что теперь-то толпа окажется позади, но со всех сторон на улицы высыпали новые и новые люди. Он не мог разделить их радость, ведь они праздновали возвращение домой мужей и сыновей, а Марко мог думать лишь о тех, кто уже не вернется. Он не знал, за что погибли его соотечественники-итальянцы. Все они одинаково и трагически заблуждались.

Но только не Альдо.

Глаза залило слезами. Марко наконец осознал: больше он никогда не увидит Альдо, не прокатится с ним на велосипеде, не вступит в дружескую перепалку за ужином. Он таил любовь к брату под спудом, вместе с любовью к Элизабетте и Сандро, в нем накопилось столько любви — слишком много, в сердце его она уже не помещалась, теперь ничто не могло ее удержать.

Он швырнул бутылку с вином в какое-то здание, и та разлетелась на осколки. Женщина хрипло расхохоталась, а Марко с трудом поковылял дальше, пробираясь сквозь необузданную толпу. Он дошел до Понте-Фабричио, поднялся на вершину, а затем спустился по мосту и у бара «Джиро-Спорт» увидел отца в длинном фартуке; Беппе пытался успокоить буйную толпу.

Марко еще никогда так не радовался отцу, отчего его кольнула вина. Они давно не разговаривали друг с другом, но он доверился собственным ногам, и те понесли его вниз по склону, он мчался, точно автомобиль, у которого закончилось топливо.

— Папа? — окликнул Марко, отец тут же повернулся к нему, и на лице у него отражалась точно такая же любовь, страдание и сожаление. Отец бросился к нему и сгреб сильными руками в объятия, обхватив так, словно Марко вновь превратился в маленького мальчика. Марко зарылся лицом в широкую, теплую, потную шею отца и заплакал.

— Знаю, сынок, — тихо сказал отец. — Знаю.

Глава семьдесят вторая

Сандро смотрел на счастливую толпу перед домом: услышав удивительные новости, все выбежали на улицу — отпраздновать. Муссолини ушел, и казалось, что война для Италии окончена. Перед евреями гетто забрезжил конец их долгих мучительных испытаний. Семья Симоне тоже была среди соседей, которые пели, смеялись, обнимались за столами, накрытыми для внезапной вечеринки.

Улочка была слишком узкой, и солнце сюда почти не заглядывало, но им хватало и лучика. Лишней еды ни у кого не было, но они делились друг с другом. Не было ни вина, ни настоящего кофе, но они разлили по стаканам воду и все, что нашлось. Они мучились пять лет, у них отняли гражданство, профессии, работу, дома и сбережения. Они оказались на грани голодной смерти, страдали от болезней и лишений. Им было отказано в справедливости и всех правах, но евреи уцелели и дожили до этого славного дня.

— За Италию! — провозгласил Сандро, поднимая стакан с водой.

— За Италию! — Его отец, мать и Роза подняли свои стаканы.

Сандро отпил воды. Он с трудом представлял чувства сестры. Наверняка тревожится за Дэвида, ведь с тех пор, как он поступил в отряд специального назначения, от него не было вестей. Даже если для Италии война закончится, Британия и союзники продолжат сражаться с Германией и Японией.

Сандро коснулся ее руки.

— Роза, поверь, Дэвид скоро будет дома.

— Верю, — храбро улыбнулась в ответ Роза. — Конец уже виднеется.

— Да, дорогая, — поддержала мать, обнимая ее.

— Так и должно быть. — Глаза отца сверкали за стеклами очков. — Надеюсь, в первую очередь отменят расовые законы. Община уже направила посланника к правительству Бадольо.

— Я бы с удовольствием снова занялся учебой, — просиял Сандро, он мечтал, что еврейские преподаватели вернутся в Ла Сапиенцу, хоть Леви-Чивита и не дожил до этого дня.

— А я смогу снова работать в больнице, — сказала мать, и ее усталые черты осветились восторгом.

— Я снова открою практику, — усмехнулся отец.

Сандро подался вперед.

— Итак, папа, сколько времени уйдет на переговоры о прекращении боевых действий?

— Точно не знаю. Дело это непростое. Всем заправляет Бадольо, так что предвижу проблемы. Если он будет тянуть время, союзники надерут ему зад.

Мать кивнула:

— Будем надеяться, что все решится быстро.

Сандро снова подумал о Марко и том дне, когда он копал песок на берегу реки, — подняв взгляд, он увидел Марко с нацистом. Сандро ужаснулся, хотя в глубине души знал: его лучший друг все еще где-то там, под фашистской формой. Скорее всего, они никогда не будут близки по-прежнему, ведь Марко считал, будто Сандро встречался за его спиной с Элизабеттой.

При мысли о ней у Сандро рвалось сердце. Он вспомнил, как в пустом классе она призналась ему в любви. А теперь у нее наверняка другой, возможно, она даже вышла замуж. Его женой Элизабетта никогда не станет, но сердце Сандро навеки принадлежит ей.

— За светлое будущее! — провозгласил отец, поднимая стакан.

Глава семьдесят третья

Уже почти наступила полночь, Марко в полном изнеможении шагал домой. Он вернулся на службу в Палаццо Венеция, но успел пожалеть о своем решении. Правительство Бадольо все еще не укрепило позиции и до сих пор не подписало перемирие. Беспомощный Бадольо никак не мог выбрать, чью сторону принять — немцев или союзников, он пытался добиться объявления Рима «открытым городом», то есть нейтральной зоной. В результате обе стороны теряли терпение. Немцы под командованием фельдмаршала Кессельринга[114] отступили к окраинам Рима, а союзники сбросили на город листовки, предупреждая, что возобновят бомбардировки, если Бадольо не подпишет соглашение.

Марко ступал по Понте-Фабричио, не в силах стряхнуть одолевшее его уныние. Он по-прежнему не понимал, кто он теперь такой. Он был фашистом так долго, что другим себя не мыслил. Правительство Бадольо не предлагало ничего иного.

Он прошел мимо счастливого семейства и задумался, будут ли у него когда-нибудь жена и дети. Он спал с женщинами, но ничего его не радовало. Марко все еще вспоминал Элизабетту, порой ему доводилось бывать рядом с ее рестораном. Он любил ее, но знал, что она любит Сандро. Даже если они не встречаются, Марко все равно ее потерял.

Перейдя через мост, он увидел, что отец убирает столики на улице. Марко подошел к нему и сказал:

— Давай я возьму фартук, папа, и помогу прибраться.

— Я уже закончил. Налей нам вина и подожди меня в баре.

Марко отправился в бар, налил им по бокалу красного и отнес на столик сбоку от входа. Он уселся и отпил вина, но настроение не улучшилось. Вошел отец, запер дверь и, подойдя к нему, тяжело опустился на стул.

— Что стряслось, Марко?

— Палаццо Венеция. Офицеры и политики. Бадольо — дурак набитый, ты верно подметил.

Беппе пригубил вина.

— Так почему бы тебе не уволиться? Работай на меня.

Марко не хотел с ним ссориться. Они только недавно стали ладить.

— Только не обижайся, папа, но я не хочу всю жизнь работать в баре. Это дело твоей жизни, не моей.

— Так чем же ты хочешь заниматься?

— Если скажу, что не знаю, ты огорчишься. Да, я не оправдал твоих ожиданий. Почти не езжу на велосипеде, работаю в Палаццо Венеция. Название должности изменилось, но работа-то та же самая, — сказал Марко.

«А я едва умею читать», — про себя добавил он, однако об этом умолчал.

— И что с того? Ты — не твоя работа, сынок. Жизнь редко оправдывает наши ожидания. Думаешь, у меня все сложилось, как я хотел? А Муссолини оправдал наши ожидания? — Отец покачал головой, вид у него был осунувшийся. — Я совершил ужасную ошибку.

— И я такую же.

— Но я-то должен был догадаться! Тебя учили верить Муссолини, а я сам его выбрал. Вот и спрашиваю себя — почему. Снова и снова. И кажется, я все понял.

— Почему?

— Когда-то давно нас пытались сделать единой Италией. Но мы не представляли, что это значит. Не имели понятия о национальном самосознании. — Отец с горечью посмотрел ему в глаза. — Итальянцы должны были понять, что их страна из себя представляет, и Муссолини внушил им, что величие их страны породило Рим. Может, он и прав, только сбился с пути.

Эти слова откликнулись в душе Марко. Он тоже пытался понять, кто он такой. И тоже заплутал, как и его любимая страна.

— Муссолини — просто бандит. До конца жизни я буду жалеть, что вступил в его партию. Когда он ввел расовые законы, у меня появились сомнения, но я остался с ним. И столько людей пострадало… Бедный Массимо.

— Как он? — Марко знал, что его отец по-прежнему тайком передает Симоне еду и деньги.

— Молится, чтобы Бадольо отменил расовые законы.

— А как дела у Сандро?

— Неплохо. — Отец помолчал. — Так что, на мой взгляд, мы совершили ошибки, но у нас есть возможность все исправить. Сам знаешь, что я всегда говорю: не в каждой битве стоит сражаться. Но в некоторых — да. Сейчас нам нужно драться за Италию.

— Верно. Так я и говорю сослуживцам, но меня не слушают.

— Они политики. Знаешь, кому политика не нужна?

— Кому?

— Нацистам. — Беппе пригубил вина. — Нацисты не выпустят Рим из своих лап. Этот город — ценный приз. Колыбель западной цивилизации. Дом Ватикана. Вечный город. Кессельринг обожает Италию. Он хочет присвоить Рим, завладеть им. Он попытается захватить его, и произойдет это скорее рано, чем поздно.

В словах сквозила злость.

— О чем ты?

— Я собрал группу, в основном из ветеранов Великой войны. Туда-то я и хожу по вечерам, когда говорю, что встречаюсь с торговцами.

— Чем вы там занимаетесь? — удивленно спросил Марко.

— Диверсиями.

— Так ты антифашист? — удивленно приоткрыл рот Марко.

— Да, мы основали свою ячейку, партизанскую сеть. Сейчас много людей сбиваются в группы. The Fronte Militare Clandestino della Resistenza — подпольный фронт сопротивления под командованием Монтедземоло. Комитет национального освобождения. В Палаццо Венеция больше нет властей предержащих. Политики и офицеры только треплются. А мы защищаем город.

У Марко участился пульс.

— И сколько это длится?

— Несколько месяцев.

— А мама знает?

— Нет. И для нее же лучше ничего не знать.

— А мне почему не сказал?

— Ты не был готов. А теперь наоборот. Я понял это, увидев, как ты сегодня шагал домой по мосту. Я с самого твоего детства за тобой там наблюдаю. Помнишь, как ты увернулся от кошки, когда ехал домой? Тогда я догадался, что ты готов к гонкам. А теперь знаю, что ты готов к борьбе. Присоединяйся ко мне.

Марко осознал, что тоже всегда высматривал отца с вершины моста.

— Я сражался за фашизм, теперь буду сражаться за Италию.

— Браво, — улыбнулся Беппе. — Но будешь подчиняться мне. Я главный.

— Согласен. — Марко поднял бокал, и тут у него мелькнула мысль, что разрывала ему сердце. — За Альдо.

Отец тоже поднял бокал.

— За нашего Альдо.

Глава семьдесят четвертая

Вместе с отцом и другими партизанами Марко засел в подвале в Тестаччо — районе, что лежал к югу от центра Рима. К городу приближались немцы. Накануне прошел слух о вторжении. Позор, но маршал Бадольо и король Викто́р Эммануил III бежали из столицы в Бриндизи, подальше от опасности. Бадольо даже не оставил плана битвы для защиты города. Итальянская армия была предоставлена самой себе, а поддерживали солдат только партизаны.

— Держи, Марко. — Отец протянул ему винтовку M91, и Марко осознал, насколько серьезная встала перед ними задача. В Балилле ему доводилось стрелять из ружья, но он никогда не сталкивался с живым противником.

Беппе внимательно посмотрел на собравшихся.

— У кого есть вопросы перед тем, как мы выступим?

— Сколько собралось добровольцев, Беппе? — спросил один из партизан.

— Несколько тысяч по всему городу.

— А с нами сколько?

— Может, еще тысяча.

— Какие дивизии нашей армии будут с нами сражаться?

— На юге с нами будут дивизии «Пьяченца» и «Гранатьери ди Сардинья». А насчет немцев: сюда надвигаются регулярные подразделения вермахта и десантники. Большинство из вас наслышаны об их репутации элитной пехоты. Наши войска значительно превосходят их по численности. — Отец помолчал, ожидая новых вопросов, затем продолжил: — Господа, я не любитель трепаться. Наша задача ясна: удержать Порта Сан-Паоло. Не дать немцам войти через эти ворота в город. У нашей пехоты имеется тяжелая военная техника. Мы будем вести огонь с крыш и домов. У нас есть план сражения, и мы будем ему следовать. Бой может продлиться весь день, но когда он закончится — мы победим. Мы сражаемся за свободу и наш великий город. Защитим Рим! Viva l’Italia! Viva Roma!

Все дружно подхватили клич. Марко забросил винтовку на плечо и проглотил тяжелый комок в горле. Партизаны вышли из дома и трусцой побежали по улице. Это был небогатый район с неприметными строениями и скотобойней поблизости. В домах и лавочках царила тишина, ставни и железные решетки были закрыты. Местные ожидали начала боя, поскольку знали, что немцы попытаются прорваться в город именно отсюда. Со времен Древнего Рима так поступали все захватчики, начиная с вестготов.

Марко мчался по улице, вглядываясь вперед. Порта Сан-Паоло — Ворота Святого Павла — массивное сооружение из кирпича, которое также называли Castelletto[115], поскольку оно с виду походило на средневековый замок с зазубренной стеной и двумя большими башнями по бокам от ворот в центре. От ворот шли две дороги, ведущие в Рим: с запада Виа-Мармората и Виалле-делла-Пирамиде-Цестиа на востоке. Главной магистралью с юга была Виа-Остиенсе, и именно здесь ожидалось нападение немцев. Рядом с Порта Сан-Паоло находилась древняя пирамида Цестия, которая была встроена в стену Аврелиана — часть самых древних укреплений города. Ее белый мрамор сиял в лучах раннего утра, а вершина упиралась в восходящее солнце.

Итальянская армия занимала позиции вокруг Порта Сан-Паоло и пирамиды. Солдаты в рассредоточенном боевом порядке проверяли снаряжение. Перед воротами выстроился целый отряд итальянских танков и моторизованных штурмовых машин, один танк заехал под арку ворот. Солдаты зарядили самоходные орудия, стомиллиметровые гаубицы, у ворот поставили стрелков, а вдоль Виа-Остиенсе — треноги для пулеметов.

— Идем, Марко, — позвал его отец.

Марко торопливо последовал за отцом и его старым другом Арнальдо, еще одним ветераном. Остальные партизаны, согласно плану Беппе, разбились на небольшие отряды и разошлись по домам, стуча в двери и прося жителей пустить их к окнам и на крышу.

— Открывайте! — крикнул отец, колотя в обшарпанную створку двери в южном конце квартала.

— Нет! — донесся изнутри дрожащий голос. — Нам неприятности не нужны!

— Мы защищаем вас и вашу семью! Откройте! Это ваш долг как гражданина Италии!

Дверь открылась, на пороге стояла встревоженная и изможденная старуха. Отец Марко уговорил ее разрешить им войти, самой велел спрятаться в подвале и отправился на крышу — та оказалась плоской, за исключением небольшой будки, куда выходила лестница.

Беппе махнул своим спутникам.

— Арнальдо, ты идешь со мной на южную сторону. Марко, на тебе северная, только укройся за будкой. Спрячься.

— Но как же так, отец? Я думал, мы будем сражаться вместе.

Отец строго посмотрел на него.

— Делай, как велено. И не стреляй, пока я не отдам приказ.

Марко хотел было возразить, но не стал.

— Когда появятся немцы?

— Посмотрим. Война — это ожидание. Иди на свой пост.

Марко поспешил к сараю и занял позицию одновременно с отцом, который встал с другой стороны здания. Немцы должны были подойти к Виа-Остиенсе с юга, так что отец и Арнальдо были ближе к месту событий. Отец защищал его, отправив в тыл. Но Марко решил: когда начнется стрельба, он проберется вперед. Он пришел сюда не для того, чтобы прятаться.

Марко посмотрел сквозь прицел своей винтовки на Виа-Остиенсе. Представил себе, как немецкие войска и их танки врываются в его город. Марко не верилось в происходящее. Он отсиживался в тылу всю войну, а когда объявили перемирие, отправился сражаться.

«Лучше поздно, чем никогда», — подумал Марко.

Началось сражение. Итальянская армия и гражданские добровольцы с самого начала получили преимущество, бросившись на немцев, как только те показались на Виа-Остиенсе. Итальянцы вели храбрый и кровопролитный бой, в воздухе повис дым, стоял ужасающий грохот. Начался обстрел, и солдаты обеих сторон падали замертво к подножию Castelletto и пирамиды.

Марко стрелял не колеблясь. У него кончились патроны, и мальчишка-подносчик пополнил его запасы. Прятаться за будкой Марко не понравилось. Со своей позиции он не мог определить, попадали ли его пули в цель. Когда выдалось минутное затишье, он бросился вперед и стал стрелять с передней части крыши, там, где засел отец.

— Назад, Марко! — крикнул тот, перекрывая грохот выстрелов.

— Здесь я достану их лучше!

— Вернись! И слушай мои приказы!

— Ты говорил, я буду сражаться! Так почему запрещаешь?

— Вернись на свой пост!

Марко поспешил к будке и снова начал стрелять. Его грызла обида на отца: тот обращался с ним словно с ребенком. Будь у него точка обзора получше, Марко принес бы больше пользы, ведь он меткий стрелок. Бой шел своим чередом, но теперь уже перевес оказался на стороне нацистов. Солдаты вермахта не знали усталости, танки были молниеносны. Немцы добивали раненых итальянцев, что лежали на улице.

Марко опасался, что битва проиграна, но продолжал отважно сражаться. Отец вместе с Арнальдо стрелял как из пулемета.

Внезапно дверь будки открылась и на крышу выскочили двое немцев, они оказались впереди Марко. Нацисты прицелились в отца и Арнальдо, но Марко не колебался ни секунды.

Щелк! Щелк! Марко выстрелил в обоих прежде, чем они успели открыть огонь. Выглядело жутко: они развернулись, задергались от попавших в тело пуль и, истекая кровью от смертельных ран, рухнули на крышу. Атака закончилась в мгновение ока.

Марко, дрожа от адреналина, опустил винтовку.

— Давай сюда, Марко! — крикнул ему отец.

— Есть, сэр! — прокричал в ответ Марко.

Бой продолжался, и, хотя итальянцы сражались героически, они начали терять позиции, да и боеприпасы закончились. Беппе передали сообщение о том, что итальянская армия ведет переговоры о капитуляции. Он отдал приказ отступать; втроем они покинули крышу дома в Тестаччо и отправились домой.

Капитуляция Италии была подписана поздно вечером, армия оказалась предоставлена сама себе. Правительство рухнуло, итальянцы попрятались по домам. Поражение разбило сердца Марко и его отца.

Немцы вторглись в Вечный город и, с яростью обрушившись на его жителей, принялись мародерствовать.

Рим был потерян.

Глава семьдесят пятая

Стояло теплое пасмурное утро; Элизабетта торопилась на работу. Немцы оккупировали Рим. Прошлой ночью пьяные захватчики грабили магазины, учиняя кругом разбой, — праздновали победу. Римляне в ужасе попрятались по домам, закрыв ставни. По набережной Санцио ехали немецкие грузовики и танки, где-то вдалеке слышались редкие выстрелы.

Элизабетта торопливо прошла мимо булочной, где несколько женщин уже выстроились в очередь. Большинство магазинов сегодня были закрыты, их окна во избежание дальнейших разрушений заколотили. Землю сплошь усыпали стекла и разбитые цветочные горшки, столики в уличных кафе были сломаны. Ее райского уголка Трастевере больше не существовало.

Увидев в конце улицы двух немцев, Элизабетта свернула направо, решив пойти длинным путем, лишь бы их избежать. Они были повсюду, хотя Рим объявили открытым городом. Немцам следовало оставаться у своего посольства, римской радиостанции и немецкого коммутатора.

Добравшись до «Каса Сервано», Элизабетта открыла дверь. София в коричневом платье, но без фартука уже поджидала ее у барной стойки.

— Ciao, София.

Та подошла к ней, явно взволнованная.

— Я думала, мы сегодня не откроемся. Боялась сюда идти.

— Нам нужно работать. Нельзя еще день терять. Мы почти ничего не зарабатываем.

— Но Ринальдо не придет. Мы не успеем так быстро нанять другого повара.

— Тогда я сама буду готовить. А Мишель придет?

— Сомневаюсь.

— Что ж, обслужим столики сами. Придется нам самим заняться рестораном.

— Но это опасно. Представь, кто явится!

— Кто бы ни явился, я его накормлю. Люди надеются, что мы откроемся. Для нас важна репутация. Мы продержались так долго, хотя другие не справились. Я не выживу, если ресторан закроется, а ты?

— Мне приходит жалованье Паоло.

Ее ответ застал Элизабетту врасплох.

— Значит, мы с тобой в разном положении. Я сегодня откроюсь.

— И я не смогу тебя отговорить?

— А зачем это тебе?

София поджала губы.

— Ты прямо как Нонна — отвечаешь вопросом на вопрос.

Элизабетта промолчала, ей не нравились колкие замечания Софии в адрес Нонны. В глубине души она так и не простила Софию за то, что она продала старушкин фарфор.

— Ascolta, Элизабетта, у меня дети. Я опять их с соседкой оставила. — София взяла сумочку и сунула ее под мышку. — Я не хочу больше работать. Прости, я ухожу.

— Насовсем? — с тревогой спросила Элизабетта. — А как же ресторан? Что скажет Паоло? Он ведь принадлежит его семье.

— Паоло поймет. И будь ты матерью, тоже поняла бы.

Для Элизабетты ее детьми были Рико и Ньокки, но никто, кроме нее, не считал, что это одно и то же.

— Что ж, ну… спасибо.

София, нахмурившись, посмотрела ей в глаза:

— Тебе не надоело выпрашивать у торговцев оливковое масло? Тебя ведь постоянно надувают на черном рынке, где ты берешь яйца и муку. Газа едва хватает для готовки. Да мы же спички по одной считаем! Иной раз соли нет неделями. А чай из листьев ежевики и сушеных апельсиновых корок? Не проще ли все бросить?

— А разве это выход?

Элизабетта все утро делала пасту — на сей раз только ravioli — подавала она их с соусом pomodoro и единственным вином, которое у нее осталось: Castelli Romani. Посадка за ужином была полная, а настроение клиентов праздничным — немцы отмечали победу. Вино подняло их настроение, и они пели одну песню за другой. Элизабетта была на кухне, когда по радио началось выступление самого Гитлера. Он пообещал, что Италия дорого заплатит за свое предательство, и пригрозил, что ответные меры будут «очень суровыми».

Элизабетта схватила тарелку с дымящимися ravioli и поспешила в зал. Она успевала кормить клиентов, наполнять бокалы и убирать со столов, а когда последний посетитель ушел, заперла дверь и отправилась на кухню наводить порядок. Элизабетта быстро и бережно собрала с тарелок объедки. Все это время у нее из головы не выходил Сандро. Она за него боялась. Нацисты были хуже фашистов, особенно когда дело касалось евреев.

Она уже хотела было убрать хлеб, но остановилась. Натерла его на терке, добавила мякоть помидоров, рис и сыр, затем капнула немного оливкового масла на сковороду и начала жарить. В мгновение ока Элизабетта приготовила двенадцать supplì, завернула в вощеную бумагу, убрала в пакет, затем навела чистоту в кухне и ушла. Она торопливо миновала Трастевере, пересекла по мосту Тибр; время было уже позднее, однако работников кафе и ресторанов, пусть и неофициально, пропускали.

Элизабетта добралась до гетто, улицы его были пусты. Она поспешила к дому Сандро, поднялась по лестнице и положила угощение у двери. Записку она не оставила: он и так поймет, что это от нее. Элизабетта надеялась, что вкусная еда хоть немного утешит Сандро. Пусть знает, что его любят, и, даже если сам он не любит ее больше, ей хотелось подарить ему это чувство — больше дать ей было нечего.

Она торопливо отправилась обратно. Сердце ее переполняло счастье, теперь Элизабетта знала: когда даришь любовь, это согревает, неважно, получат ее или нет.

Всего минуту спустя из укромных уголков дома Сандро, подергивая носами, показались голодные крысы. Они набросились на угощение и сожрали все до крошки, включая бумажный пакет.

Глава семьдесят шестая

К барной стойке «Джиро-Спорта» подошел немецкий солдат, и Марко напрягся. Один только вид формы вермахта вызывал у него лютую ненависть. На прошлой неделе подписали перемирие, и от вида немцев, заполонивших всю Тиберину, Марко мутило. Всего несколько дней назад он расстреливал врагов с крыши, а теперь ему приходилось принимать у них заказы на кофе.

— Kafe, bitte[116], — попросил солдат, подойдя к стойке.

— Danke[117], — автоматически отозвался Марко.

— Sie sprechen Deutsch?[118]

— Nur ein bisschen, — ответил Марко, имея в виду, что говорит немного.

Он нажал кнопку на сверкающей кофеварке, подогревая воду под давлением. Сегодня в Палаццо Венеция царило смятение: верхушка фашистской партии еще не опомнилась после вторжения нацистов. Марко отправился туда, чтобы разнюхать какие-нибудь полезные партизанам сведения.

— Держите, — сказал Марко на итальянском, передавая посетителю кофе.

Тот взял чашку, но платить и не подумал.

— Должны будете.

Немец рассмеялся и отвернулся от него.

У Марко в груди вспыхнул гнев. Он поймал взгляд отца: тот с мрачным видом вышел из кладовки, где слушал нелегальные передачи по радио, и как раз приближался к стойке.

— Есть новости. — Еле слышно пробормотал отец, подойдя к Марко. — Немцы спасли Муссолини. Его держали в Гран-Сассо.

Марко старался не подать виду, как потрясен, — вдруг кто-то из клиентов заметит.

— Теперь он вводит фашистский режим на севере. Он назвал это «Республикой Сало́» — в честь города Сало́. Это марионеточное правительство, его поддерживают нацисты.

— Он хочет вернуть себе власть?

— Да. — Отец взял тряпку, притворяясь, будто занят делом. — Бадольо при поддержке некоторых офицеров попытается править югом.

Марко был ошеломлен:

— Значит, теперь в Италии будет два правительства — соперники друг другу?

— Да, кроме того, из тюрьмы выпустили фашистов, которые голосовали за то, чтобы Муссолини остался у власти, среди них и Буонакорсо. Отныне тебе опасно быть с партизанами.

Мысли Марко неслись вскачь.

— Зато я смогу выяснить больше прежнего. Буонакорсо мне доверяет.

— Знаю, но мне за тебя тревожно. Я и без тебя справлюсь. Так что выбирай, сын.

— Я — с тобой, — без колебаний ответил Марко.

Отец положил руку ему на плечо, и Марко от этого прикосновения стало тепло. Больше они не произнесли ни слова. Время для разговоров прошло. Наступила пора действовать. Нацисты вторглись в Рим, и у партизан появились новые цели.

Марко был готов. На сей раз правосудие свершится.

Глава семьдесят седьмая

В Союзе итальянских еврейских общин Сандро чувствовал себя не в своей тарелке. Во главе отполированного до блеска стола заседаний сидел Данте Альманси, президент Союза. В прошлом, при Муссолини, он занимал пост заместителя начальника полиции. Рядом с ним сидел Уго Фоа, президент еврейской общины Рима, в прошлом — фашистский магистрат.

Напротив них — главный раввин Рима Исраэль Золли, мужчина с опущенными уголками глаз, что прятались за круглыми очками в роговой оправе. Главный раввин Золли попросил отца Сандро присутствовать на заседании в качестве его консультанта.

Сандро приткнулся на резном стуле у стены, вдоль которой стояли книжные шкафы красного дерева, заставленные томами в кожаных переплетах на иврите и итальянском. За остекленными дверцами хранилась старинная серебряная менора — вычурный подсвечник — и множество других бесценных иудейских реликвий. Изысканные парчовые шторы обрамляли высокие окна, открытые нараспашку, — полдень выдался теплым.

— Итак… — вежливо улыбнулся президент Альманси. — Главный раввин Золли, я всегда рад вам, но зачем вы всех нас собрали? К тому же в такой спешке. Мы с президентом Фоа даже несколько встревожились.

— Прошу прощения, но для нашей общины настали тяжелые времена, сейчас не до ерунды. — Раввин Золли подался вперед. — Рим оккупировали нацисты, и евреям грозит страшная опасность. Я тщательно изучил вопрос и пришел вот к чему: необходимо способствовать эвакуации и эмиграции нашего народа. Итальянским евреям нужно рассеяться по миру.

Альманси испуганно отшатнулся.

— Что за крайности! Я не разделяю ваших опасений.

— Как и я, — вставил Фоа, нахмурившись. — О чем вы вообще? Нам нужно бежать? Мы здесь живем! И даже если так, главный раввин, куда нам всем податься? У кого есть средства на путешествие или переезд?

Сандро понимал, что ни Альманси, ни Фоа не согласятся с раввином Золли — тот всегда был для них отщепенцем. Сами они родились в знатных итальянских семьях, а главный раввин Золли переехал в Италию из Восточной Европы и получил гражданство; Альманси и Фоа вели себя сдержанно, а Золли легко поддавался волнению. Даже отец Сандро не был с ним согласен.

— Я все могу объяснить, — встревоженно отозвался раввин Золли. — Я предлагаю закрыть синагогу и представительство, снять деньги с банковского счета общины и пустить их на обеспечение безопасного отъезда наших сородичей. Еще мы можем надавить на Ватикан, чтобы они прятали больше евреев в своих монастырях и обителях. Нужно действовать немедленно.

Альманси недоверчиво приоткрыл рот.

— Закрыть синагогу? А как же служба на Дни трепета[119]?

— Нужно все отменить. Отправлять службы чересчур опасно, нацисты могут схватить нас всех. Мы слишком уязвимы, не стоит собираться в одном месте.

Альманси воздел руки.

— Нет нужды идти на столь отчаянные меры. Вы лишь посеете страх и панику. Кроме того, лишний раз спровоцируете нацистов.

— Рабби Золли, вы зря тревожитесь, — вмешался Фоа.

Главный раввин Золли нахмурился:

— Я не тревожусь, я хоть что-то предпринимаю. Вы же не делаете ничего!

Седая бровь Альманси приподнялась.

— Нет необходимости что-то делать. Нам не нравится оккупация, но это не повод бросаться в бега. Нацисты ввели военное положение, поэтому в городе царит порядок. Следует придерживаться курса…

— Вовсе нет! — огрызнулся раввин Золли. — Вы недооцениваете угрозу. Нацисты захватили Рим, и итальянских евреев ждет беда. По улицам гетто даже ходить страшно! Многие из моей паствы тоже опасаются. Об облавах в других городах вам и без меня все известно.

Альманси покачал головой:

— Рим всегда стоял особняком. Так все и останется благодаря Ватикану.

— Вынужден повторить: я и впрямь считаю, что вы недооцениваете угрозу.

Альманси начал сомневаться:

— Так уж и быть, признаюсь вам, главный раввин Золли: нас убедили, что ничего страшного не произойдет, это сообщили нам те, в ком мы уверены твердо, — высокопоставленные лица в правительстве.

Главный раввин Золли фыркнул:

— Тогда я настоятельно прошу вас уничтожить списки евреев, проживающих в Риме. Как вам известно, у общины существует два списка: первый список лиц, которые платят общине подоходный налог, в него входят почти все евреи города. Во втором списке — имена, адреса, дни рождения и родословная каждого римского еврея.

— Уничтожить их? Не может быть и речи! — Припухшие глаза Альманси вспыхнули гневом. — Это служебные документы общины. В них изложена вся история наших членов.

— Тогда я не буду спрашивать вашего разрешения. Согласны вы или нет, я намерен уничтожить эти списки, закрыть синагогу и распустить свою паству…

— Нет, вы не можете так поступить и не поступите! — нахмурился Альманси. — Рабби, вы не имеете подобных полномочий. В вашем ведомстве — вопросы религии нашей общины. А то, что вы намереваетесь сотворить, никакого отношения к религии не имеет. Это вне вашей юрисдикции.

Главный рабби Золли повернулся к отцу Сандро:

— Массимо, это действительно так?

— Позволь, я проверю. — Отец подозвал Сандро, тот подошел к нему с тяжелым портфелем, поставил его на стол и отстегнул крышку. Отец порылся в папках, извлек пачку бумаг; Сандро вернулся на свое место.

Отец прочел бумаги, затем поднял взгляд.

— Главный раввин Золли, президент Альманси и президент Фоа правы. Все полномочия по управлению и административным вопросам находятся в их ведении. Вы занимаетесь только религиозными вопросами.

— Пфф… — Главный раввин Золли снова повернулся к Альманси и Фоа: — И все же, неужели вы станете мешать мне, прикрываясь юридической формальностью? Я — глава своей паствы. Юридические тонкости не могут быть важнее моего мнения.

— И все же мы не согласны. — Альманси поджал губы. — В такие времена нужно сохранять спокойствие. Следует показать уверенность в себе и своих силах. Мы переживем оккупацию так же, как всегда переживали тяготы, — всей общиной.

— Но…

— Встреча закончена.

В субботу утром Сандро с отцом вошли в синагогу вместе с толпой мужчин, чьи головы были покрыты кипами, а плечи — белыми талитами, молитвенными покрывалами. Служба вот-вот должна была начаться, мать вместе с Розой поднялись по ступенькам на женский балкон, а Сандро с отцом отправились на свои места на первом этаже.

Отец поприветствовал друзей, и Сандро оглядел синагогу свежим взглядом. Он задержался на белых мраморных колоннах на биме — возвышении для чтения Торы, золотой парчовой занавеске, за которой скрывался специальный ковчег — шкаф со священными свитками Торы, вычурной латунной люстре, что озаряла помещение мягким светом. Зал венчал квадратный купол, свод которого был расписан великолепными красками, а в его центре находилось стеклянное окно. Прекрасная синагога, словно целительный бальзам, воплощала в себе покой, который Сандро заново обрел в иудаизме.

Прежде чем они уселись, отец отвел Сандро в сторону.

— Плохие новости. Сегодня будет другой рабби.

— А где главный раввин Золли?

— Никто не знает.

— Он заболел?

— Нет, — серьезно ответил отец. — Пустился в бега.

Глава семьдесят восьмая

— Пойди сюда, Марко. — Его подзывал отец, который вошел в бар через черный ход. Заведение только что закрыли, Беппе был на встрече с партизанами.

— Что такое? — Марко выбрался из-за стойки и отправился за отцом в кладовку. Они прикрыли за собой дверь.

— Смотри… — Беппе снял рюкзак и вытащил оттуда массу спутанных железок, похожих на мусор. Он извлек из кучи большую железяку и протянул ее Марко.

— Что это?

— Quattropunto — гвоздь с четырьмя концами. Сделан из двух длинных гвоздей, согнутых посередине и соединенных. Все четыре конца заострены.

— А для чего он?

— Пробивает покрышки. Если бросить его на дорогу, одно острие всегда будет торчать вверх. А три других служат опорой, как тренога. Примитивно, зато действенно. Это оружие известно со времен Древнего Рима. Мы использовали его в Великой войне, но я как-то о нем забыл.

— Такое простое. — Марко проверил остроту на ощупь и тут же уколол палец, на котором вздулся пузырек крови.

— После битвы при Порта Сан-Паоло один из наших бойцов, Линдоро Бокканера, прятался в тамошнем военном музее. Он заметил выставку артефактов времен Великой войны, среди них были и quattropunto. Линдоро подал идею снова начать их изготавливать.

— И где ты их взял?

— У кузнеца в Трастевере. Специально для нас делает.

Трастевере… Марко отвлекся, подумав об Элизабетте. Этот район, который Марко обходил стороной, всегда будет о ней напоминать.

— И теперь мы нанесем удар… — Дверь открылась, отец замолчал, посмотрев на Марко.

На пороге показалась Мария, волосы ее после уборки на кухне немного растрепались. Ей постепенно становилось лучше, хотя Марко казалось, что мать уже не будет прежней. Отец говорил ему: после битвы при Порта Сан-Паоло она догадалась, что они партизанили, но закрывала на это глаза. Но Марко сомневался, что мать отмахнется от происходящего сейчас.

— Мария, закрой, пожалуйста, дверь, — сказал Беппе.

— Не указывай мне, что делать в моем собственном доме. — Мать смерила их холодным взглядом. — Что это за мусор?

— Quattropunti.

— Оружие?

— Да.

— Опять что-то задумал? — Она с прищуром воззрилась на мужа.

— Да.

Мария поджала губы.

— Беппе, если с Марко что-нибудь случится, домой не возвращайся.

— Понятно, — согласился отец.

— Никогда.

— Знаю.

Мать закрыла за собой дверь, не сказав больше ни слова.

Марко натянуто улыбнулся:

— Она ведь не всерьез, правда?

— Еще как.

— Не может быть!

— Ты не знаешь ее так, как я.

— Что она сделает, вернись ты домой без меня? Выгонит?

— Нет. Просто убьет. — Отец хохотнул, но Марко, который вспомнил о его измене, стало не смешно.

— Папа, а что было у вас матерью Элизабетты?

Отец помрачнел.

— Я этим не горжусь.

— Как это случилось?

— Все началось с Людовико, отца Элизабетты. Тогда она была совсем малышкой, как и ты. — Отец устроился на горке ящиков, опустив quattropunte на пол. — Я познакомился с Людовико, когда он пришел на площадь Сан-Бартоломео-аль-Изола расписывать базилику. Он был очень талантливым художником. Я приносил ему кофе. Однажды, возвращаясь домой, он закрасил на стене в Трастевере эмблему партии. Вместо нее он оставил там великолепное изображение базилики.

— О нет…

Отец помрачнел.

— Знаешь, в те времена Рим кишел бандитами. Одним из них был Кармине Веккио.

Марко навострил уши.

— Офицер ОВРА?

— Да. Он увидел картину, но не знал, кто это сделал. Стал расспрашивать, не приходил ли кто-нибудь расписывать Базилику, но я сказал ему — нет. В тот вечер я предупредил Людовико: он должен убраться из города. Тогда-то я повстречал Серафину и… влюбился.

Марко было тяжело это слышать.

— По-настоящему?

— На меньшее я бы не разменивался. Но она оказалась не такой, какой я ее представлял. Эгоисткой. Теперь-то все ясно. Мне еще повезло.

— Вы с мамой счастливы?

— Да. Супружеская жизнь — тяжкий труд, но оно того стоит. — Отец с явным облегчением улыбнулся. — В общем, я велел Людовико и Серафине уезжать из города, но он слишком рано вернулся и угодил в засаду. Я подозревал Кармине и Стефано Претианни, но так и не сумел ничего доказать. Они сломали Людовико руки, и больше он не мог рисовать. Это было жестоко и несправедливо.

Марко вздрогнул. Значит, рыжий рассказал Элизабетте правду.

— Их наказали?

— Нет, повысили. — Отец покачал головой. — Людовико после этого покатился под горку. Он не мог писать картины, не мог зарабатывать деньги. Начал пить. Я помогал ему как мог. И неотступно думал о Серафине. Тогда-то все и завертелось. — Отец поджал губы, но смотрел в глаза Марко и не отводил взгляда. — Стыдно признаться, но я предал доверие Людовико и твою мать.

— Как она узнала?

— Однажды вечером она пошла за мной с ножом.

— Мама, с ножом? — недоверчиво переспросил Марко.

— Не стоит обманываться на ее счет. Твоя мать — просто нечто. Она защищает свою семью. — Отец вздохнул полной грудью. — Я совершил ужасную ошибку. Разбил ей сердце. Теперь проведу остаток жизни, пытаясь загладить вину.

— А как узнал отец Элизабетты? Это он мне все рассказал.

— Людовико? Наверное, Серафина ему призналась. Говорят, она бросила его ради другого. Наверняка он винил во всем меня, и я не стану возражать. Но все осталось в прошлом.

Марко не согласился:

— Нет, папа.

— Еще как.

— Будь это так на самом деле, тебе было бы наплевать, что я встречаюсь с Элизабеттой. Ты же был против, потому что она дочь Серафины. Ты поэтому вмазал мне на похоронах Альдо, верно? Твое прошлое стало моим настоящим, папа.

Отец поежился.

— Ты прав. Мне было стыдно, что ты все узнал.

— Значит, ты меня понял.

— Конечно. Ты с самого детства так и не научился скрывать свои чувства. В твоих глазах светилась ненависть. Неуважение ко мне.

Марко охватила любовь к отцу.

— Это прошло.

— Что касается Элизабетты, тебе без нее лучше, — улыбнулся отец.

Марко не смог промолчать:

— Нет, папа, не лучше.

Глава семьдесят девятая

В воскресный вечер Массимо, выбираясь из автомобиля вместе с президентами Альманси и Фоа, старался не подавать виду, как встревожен. Их вызвали к оберштурмбаннфюреру Герберту Капплеру, главе СС в Риме, на виллу Волконской — старинный особняк на юге города, где теперь размещалось немецкое посольство. Альманси и Фоа попросили Массимо сопровождать их в качестве консультанта, но зачем их пригласили — даже не догадывались.

Охрана пропустила визитеров на территорию; Массимо прошел мимо большого нацистского знамени с черной свастикой на кроваво-красном поле. Его охватил ужас, но он напомнил себе, что нужно сохранять спокойствие.

По каменной дорожке гостей проводили к внушительному особняку, который до войны был резиденцией британского посла. Парк вокруг дома выглядел очень ухоженным; Массимо было невыносимо смотреть на итальянское сокровище в руках нацистов.

Вилла Волконской стояла на холме Эсквилин[120] и занимала около пяти гектаров. Угасающий солнечный свет лился сквозь листья пальм, в воздухе витал аромат лимонных и лаймовых деревьев. Чуть поодаль виднелись тридцать с лишним арок римского акведука, построенного императором Клавдием, а впереди стояла сама вилла Волконской, великолепная постройка с квадратными крыльями, классической балюстрадой наверху и входом с портиком.

Они подошли к парадному входу — массивной двери с немецкими солдатами на карауле по бокам, далее их препроводили в элегантный кабинет с антикварным столом, украшенным резьбой. Сердце Массимо гулко заколотилось: из-за стола поднялся оберштурмбаннфюрер Капплер и направился к ним. В своем сером мундире нацист выглядел грозным, на черном воротничке красовались сдвоенные буквы SS в виде рун. На вид ему было около сорока, у него были светло-каштановые волосы с вдовьим мыском и широкое лицо с большими глазами, прямой нос, тонкие губы, крепкий подбородок и шрам, прорезавший левую щеку.

— Добрый вечер, господа. — Оберштурмбаннфюрер Капплер протянул руку, и Фоа, кивнув, ее пожал.

— Я президент Фоа. Добрый вечер.

— Благодарю за ваш визит. Хорошо, что мы встретились лицом к лицу. Пожалуйста, представьте меня своим коллегам.

Фоа представил всех, потом Капплер пожал руки Альманси и Массимо — тот от прикосновения нациста едва не передернулся.

Капплер указал им на стулья у своего стола.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Фоа, Альманси и Массимо послушно присели, а Капплер устроился во главе стола. Позади кресла, рядом с книжными шкафами орехового дерева, что были заставлены томами, возвышался нацистский флаг.

— Господа, сожалею, если этот визит причинил вам какие-либо неудобства.

Фоа кивнул:

— Рады услужить.

— Пожалуйста, сначала предоставьте мне некоторые сведения. Сколько в Риме проживает евреев?

— Примерно двенадцать тысяч, — ответил Фоа. — Во всей Италии, наверное, около пятидесяти тысяч.

— А мне казалось, в Риме вас больше. — Капплер склонил голову набок. — В основном они живут в гетто?

Фоа покачал головой:

— Нет, многие переехали.

— Но ведь верно и обратное, не так ли? Все, кто живет в гетто, — евреи?

— Да.

— Хорошо… — Лицо Капплера помрачнело, словно внезапно налетела буря. — Что ж, перейду к делу. Пусть вы итальянцы, но для меня и Германии это не имеет никакого значения. Мы считаем вас евреями, независимо от вашей национальности. Так что вы — наши враги. И мы будем обращаться с вами соответственно.

Фоа ничего не ответил, как и Альманси. У Массимо пересохло во рту.

Капплер хмыкнул:

— Я пригласил вас, чтобы предъявить наши требования. Для нового оружия нам необходимо золото. В течение тридцати шести часов вы заплатите нам пятьдесят килограммов золота. Если успеете, никто из вас не пострадает. В противном случае двести евреев будут арестованы и высланы в Германию, а затем отправлены на границу с Россией или куда-то еще.

Фоа и Альманси в ужасе переглянулись. Массимо скрывал страх, чтобы не радовать Капплера. Нацист выдвинул требование так, словно речь шла о ерундовой деловой сделке, словно золото можно было обменять на людей. Пятьдесят килограммов — астрономическое количество золота, и Массимо сомневался, что евреи из гетто сумеют его раздобыть за столь короткий промежуток, если им вообще это удастся. При фашистах расовые законы довели их до нищеты, при нацистах все стало еще хуже. Среди ссыльных могут оказаться Джемма, Роза, Сандро или он сам. Его соседи, друзья, клиенты. Кто угодно из общины — любой.

Капплер нарушил молчание:

— Господа, если у вас нет вопросов, можете идти.

Фоа кашлянул.

— Есть пара. Когда начинается отсчет тридцати шести часов?

— Прямо сейчас.

Фоа в ужасе отшатнулся.

— Но, господин Капплер, невозможно найти столько золота за такой короткий срок. Неужели нет возможности как-то его продлить?

— Зависит от обстоятельств. — Капплер откинулся на спинку стула. — Если вы будете действовать со сноровкой, то и я буду благосклонен. Возможно, даже одолжу вам транспорт для безопасной перевозки.

— Благодарю, не стоит. — Фоа помолчал. — А что, если вместо золота мы соберем соответствующую сумму в лирах?

— Нет. Подойдут американские доллары или британские фунты, но не лиры. Ваших денег я и сам напечатаю сколько угодно.

— А если мы все же не сумеем собрать золото к сроку, в эти две сотни евреев войдут перешедшие в католицизм или дети от смешанных браков?

— Мне нет разницы, — поджал губы Капплер. — Все евреи — враги Германии. Я уже провел несколько подобных операций, и до сих пор все шло неплохо. Только раз сорвалось. И тогда несколько сотен евреев поплатились жизнью.

Фоа и Альманси были ошеломлены, а Массимо изо всех сил старался держать себя в руках.

Капплер поднялся и указал на охранника.

— Господа, наша встреча подошла к концу. Увидимся во вторник в полдень — с золотом. А пока прощайте.

Массимо был потрясен до глубины души; охрана проводила гостей через сад к выходу. Массимо шел с гордо поднятой головой, но ноги его дрожали. Всех троих отвели к автомобилю, и они уехали. Никто не произносил ни слова, пока вилла Волконской не исчезла из отражения зеркала заднего вида.

Фоа, который вел машину, заговорил первым:

— Как мы соберем столько золота? К полудню вторника? Это невозможно!

Альманси покачал головой:

— Если зло имеет лицо — это лицо Капплера.

— Позвольте кое-что предложить, — донесся с заднего сиденья голос Массимо, который наконец собрался с мыслями. — Для начала будем работать всю ночь. Вызовем немногих наших состоятельных членов. На втором этаже синагоги организуем сбор пожертвований. Далее, завтра утром проведем собрание совета. И завтра же оповестим всю общину, чтобы каждый мог внести свой вклад. Мы сделаем все возможное.

— Согласен, — помолчав, сказал Альманси. — Хорошо ты придумал, Массимо.

— Да, — кивнул Фоа, взглянув на Массимо в зеркало заднего вида.

В голове Массимо пронеслась мысль:

— И еще нужно позвонить в Палаццо Венеция и Ватикан. Надавить на них, чтоб оказали помощь.

— Верно, — дружно отозвались Фоа и Альманси.

Массимо посмотрел в окно. Автомобиль несся в сторону гетто, темнота сгущалась. Троица снова замолчала, каждый отдался собственному страху. Более невыполнимую задачу и представить нельзя. Им было необходимо защитить невинных мужчин, женщин и детей. Всеми силами, всем сердцем они стремились помочь.

Стоял вечер воскресенья.

Времени им отмерили до полудня вторника.

Часы отмеряли счет.