Властелин сердец

Глава пятнадцатая

Два дня спустя — два кошмарных дня, которые я провела, глотая аспирин, и даже впервые в жизни попробовала транквилизатор, вогнавший меня в полную депрессию, единственный выход откуда стал мерещиться мне в самоубийстве — два дня спустя началась буря и наводнение. Я проснулась на рассвете от того, что кровать страшно трясло, затем услышала рев воды и почувствовала какое-то горькое облегчение. Все детали складывались в единое целое: пришествие Макбета, близкий конец. Я подошла к окну; по дороге, превратившейся в стремительный поток, плыл пустой автомобиль в окружении самого разнообразного мусора; я пересекла дом и из другого окна увидела, как заполнившая мой сад вода качает, словно лодку, «Ролс». Терраса выступала над водой едва ли на фут. Я снова поздравила себя с тем, что не слишком-то заботилась о саде — теперь от него ничего не осталось.

Я спустилась вниз. Льюис, совершенно зачарованный зрелищем, стоял у окна. Он поспешно предложил мне чашку кофе, глядя на меня молящим взором, появившимся у него после убийства Билла Маклея, взором ребенка, страстно нуждающегося в прощении за злую шутку. Я отреагировала с молчаливой надменностью.

— До студии сегодня не добраться, — радостно сообщил он. — Все дороги закрыты. И отключили телефон.

— Просто очаровательно, — сказала я.

— К счастью, я купил вчера в магазине Тоджи два бифштекса и несколько пирожных с засахаренными фруктами, твоих любимых.

— Спасибо, — безучастно ответила я.

Но я была очень довольна. Не надо спешить на работу, можно валяться в пижаме и есть вкуснейшие пирожные — совсем неплохо. Кроме того, я была на середине занимательной книги, полной незабудок и утонченного изящества — вполне приемлемая замена убийствам и обыденности.

— Пол будет вне себя, — сказал Льюис. — В этот уик-энд он хотел свозить тебя в Лас-Вегас.

— Я бы там разорилась на следующий же день, — сказала я. — Кроме того, я хочу дочитать книгу. А ты что собираешься делать?

— Помузицирую, — ответил он, — затем приготовлю тебе поесть. А потом можем сыграть в кункен. Как ты на это смотришь?

Я ясно видела, что он дико счастлив. Он заполучил меня на целый день и радовался этому с самого утра. Я не смогла сдержать улыбку.

— Сыграй что-нибудь для начала, пока я читаю. Полагаю, радио и телевизор тоже не работают.

Совсем забыла сказать, что Льюис часто играл на гитаре медленные, более или менее меланхолические мелодии, довольно странные, которые сочинял сам. Они тут же забывались, ведь я ничего не смыслю в музыке. Он взял гитару и прошелся пальцами по струнам. За окнами ревела буря, я пила свой обжигающий кофе в компании моего любимого убийцы, мне было хорошо. Если хорошенько подумать, столь легко достающееся счастье просто ужасно. Счастье поглощает тебя, от него уже невозможно отделаться, и начинают шалить нервы. Вас затягивает в гнилое болото проблем, вы пытаетесь бороться с ним, у вас навязчивая идея, и все кончается тем, что это самое счастье лупит вас по лицу.

Вот так прошел день. Льюис выиграл у меня пятьдесят долларов в кункен, позволив мне, слава Богу, заняться готовкой. Он мучил гитару, я читала. Он мне совершенно не надоедал, с ним было легко, как с кошкой. А вот Пол, с его несносным напором, часто доводил меня до бешенства. Я старалась не думать, что бы означало для меня провести такой же день с Полом: он бы тут же бросился чинить телефон, заводить «Ролс», чинить ставни, доводить до конца мой сценарий, обсуждать знакомых, заниматься любовью, и так далее, и тому подобное… Он бы непременно стал действовать. Что-нибудь делать. Но Льюис на все это плевать хотел. Дом могло сорвать с фундамента и понести, как Ноев ковчег, а он бы так и сидел, развалясь в ленивой позе, самозабвенно наигрывая на гитаре. Да, если подумать, это был очень приятный день в самом сердце воющей бури.

Едва упала ночь, непогода взбесилась с удвоенной силой. Ветер, один за другим, срывал ставни, и они улетали в темноту, как птицы, издавая прощальный скрежет. Оконные стекла как будто оклеили черной бумагой. Я не могла припомнить ничего подобного. «Ролс» бился о стену дома, словно гигантская собака, возмущенная тем, что ее оставили на улице в такую погоду. Постепенно в меня начал заползать страх. Мне казалось, что Господь, в своей неизъяснимой мудрости, прогневался за что-то на свою покорную слугу. Льюис, разумеется, был заворожен всем происходящим и подтрунивал над моим состоянием загнанного зверя, изображая этакого героя, которому все нипочем. Это раздражало; я рано отправилась спать, приняв вошедшие в привычку пилюли снотворного — тогда как всю жизнь старательно избегала лекарств — и попыталась уснуть. Не тут-то было. Ветер выл, как паровоз, битком набитый волками, дом трещал по всем швам, а к полуночи и вправду стал разваливаться. Прямо у меня над головой сорвало кусок крыши, и хлынувшая сверху вода промочила меня насквозь.

Я закричала и, повинуясь слепому инстинкту, зарылась головой в мокрые простыни, а потом выскочила из спальни — прямо в объятия Льюиса. Было темно, хоть глаз выколи. Он прижал меня к себе, и, находя на ощупь дорогу, мы перебрались в его комнату, где крыша совершеннейшим чудом устояла напору бури. (Вполне естественно, что в первую очередь пострадала именно моя спальня, и именно мне суждено было принять холодный душ.) Льюис сорвал со своей постели одеяла и стал растирать меня, как старую клячу, произнося фразы, обычно адресуемые, кстати сказать, перепуганным четвероногим:

— Все хорошо… все хорошо… это ничего… это пройдет…

Потом он, освещая себе путь зажигалкой, спустился на кухню за бутылкой виски и вернулся по колено мокрый.

— Кухню затопило, — бодрым голосом сообщил он. — В гостиной софа плавает наперегонки с креслами. Эта чертова бутылка тоже плавала, и мне пришлось вылавливать ее из воды. Когда неодушевленные предметы ведут себя неподобающим образом, это выглядит весьма забавно. Представляешь, даже твой здоровенный холодильник возомнил, что он пробка.

Все это вовсе не казалось мне смешным, но я поняла, что он делает все возможное, чтобы меня развеселить. Мы сидели на его кровати в полной темноте, дрожа и кутаясь в покрывало, прихлебывая виски прямо из бутылки.

— Что будем делать? — спросила я.

— Дождемся рассвета, — невозмутимо ответил Льюис. — Стены выдержат. Просто ложись в мою сухую постель и спи.

Спать… Он сошел с ума. Но страх и алкоголь наполнили мою голову свинцом, и я упала на его постель. Он сидел рядом; я различала его профиль на фоне окна, за которым с бешенной скоростью неслись томные груды облаков. Мне казалось, что эта ночь бесконечна, что я умру, и в горле моем удушающе боролись взрослое горе и детский страх.

— Льюис, — взмолилась я, — мне страшно. Ложись рядом.

Он не ответил, но мгновение спустя обошел вокруг кровати и вытянулся рядом со мной. Мы оба лежали на спине, он молча курил.

И тут «Ролс», попавший на гребень самой высокой волны, ударился о стену. Стена издала душераздирающий треск, и я бросилась в объятия Льюиса. Это произошло вовсе не преднамеренно, просто мне хотелось, чтобы лежащий рядом со мной мужчина спрятал меня в надежном капкане своих рук и крепко обнял. Что Льюис и сделал. Он начал восторженно шептать мое имя, добавляя что-то еще, чего я не слышала, утонув в его волосах и горя от близости его молодого крепкого тела.

— Дороти… Дороти… Дороти… Дороти… Дороти… До…

Шум бури перекрывал его голос. Я не двигалась. Он согревал меня своим теплом, и я ни о чем не думала, разве что о неизбежном и позорном финале, но, впрочем, и это не имело никакого значения…

Но вдруг меня словно ударило: я не могу этого допустить. И тут же поняла Льюиса и все его мотивы. И убийства, и безумие, и его платоническую страсть ко мне. Я быстро, быть может даже слишком быстро села на постели, и он сразу отпустил меня. На мгновение мы оба замерли, словно между нами проползла змея, и я больше не слышала вой ветра — только бешеный стук моего сердца.

— Значит, ты знаешь… — чеканя слова сказал Льюис.

Он щелкнул зажигалкой. Язычок пламени дернулся вверх, и я смотрела на него, такого красивого, такого одинокого, куда более одинокого, чем раньше… Исполненная жалости, я протянула к нему руку. Но взгляд его уже остекленел, он не видел меня, его руки искали мое горло.

Я никогда не испытывала склонности к самоубийству, но в этот момент, сама не знаю почему, не собиралась ему мешать. Жалость и нежность, которые я испытывала к нему, влекли меня к смерти, как к последнему убежищу. Но, может быть, это и спасло меня: я не сопротивлялась. И пальцы Льюиса, все сильнее давившие мне на горло, напомнили, что жизнь — это самое ценное из того, чем я владею. Я заговорила, причем совершенно спокойно, хотя воздух в моем горле и мог оказаться моим последним дыханием:

— Если ты так хочешь, Льюис… Но ты делаешь мне больно. Ты же знаешь, я всегда любила жизнь, я любила солнечный свет, и друзей, и тебя, Льюис…

Пальцы давили все сильнее и сильнее. Я начала задыхаться.

— Льюис, ну что ты задумал? Я рассержусь… Льюис, дорогой, пожалуйста, отпусти меня.

Его пальцы внезапно разжались, и он, содрогаясь от рыданий, упал ко мне в объятия. Я положила его голову себе на плечо и долго, молча, водила ладонью по его волосам. Мало кто из мужчин забывался на моем плече, и ничто не трогает меня так, как это дикое, необузданное мужское горе, но никто из них не пробуждал во мне такую нежность, какую я испытывала сейчас к этому юноше, который едва не убил меня. Слава Богу, я давно уже отвергла все законы логики.

Льюис быстро заснул. Вместе с ним уснула и буря. Я всю ночь продержала его голову на своем плече, смотря на начинающее голубеть небо, на тающие облака, и, наконец, на бессовестно яркое солнце, заливающее своим светом изуродованную землю. Это была самая восхитительная ночь любви за всю мою жизнь.