Наконец, все готово. Василисе удалось уговорить конюха, лошадей впрягли в тяжелый дормез. Как скоро Сенька увез Норова, править экипажем посадили форейтора - мальчишку лет четырнадцати.
- Он справится? - с опаской глядя на него, спросила Марья Алексеевна. - В лесу разбойники, что как нападут?
- Положись на волю Божью, матушка, - заявила Василиса. - Коли разбойники нападут, никто не поможет. Не езжала бы от греха подальше.
Марья Алексеевна не долго колебалась:
- Нет, еду! И будь что будет. Да и кто соблазнится этакой рухлядью!
Дама разумела старый дормез.
- Скажи хоть, куда едешь, где искать-то, коли что? - не отставала Василиса.
Марья Алексеевна отмахнулась:
- К ночи я вернусь!
Она забралась в карету и велела трогать. Экипаж тяжело сдвинулся с места, скрипя полозьями, покатил к лесной дороге, укатанной дровяными возами. Мальчишка на козлах старался что было мочи: басом покрикивал на лошадей, дергал за вожжи. Марья же Алексеевна, занятая своими мыслями, ничего не замечала.
Они резво мчались по лесной дороге, покуда впереди не показалась развилка.
- Куда править? - спросил, спрыгнув с козел, юный возница.
Марья Алексеевна встрепенулась и, словно удивляясь сама себе, ответила:
- Поворачивай на Городно.
Мальчишка подчинился. Они свернули на дорогу, ведущую к почтовому тракту, а посему более езженую, утоптанную. Чем ближе была цель, тем беспокойнее становилась дама. Сердце ее трепетало от мысли о предстоящем. Даже волшебная картина зимнего леса не заняла ее, как бывало. А опасения, связанные со слухами о разбойниках, вовсе выветрились из головы.
- Дальше-то куда? - крикнул мальчик, когда впереди показался почтовый тракт.
- Знаешь, как проехать в имение Бронских, Сосновку? - высунувшись из кареты, спросила Марья Алексеевна,
- Знамо дело! - оживился юный возница. - У меня там крестный живет. Так это верст двадцать будет!
- Погоняй! - распорядилась барыня, и они понеслись по наезженному тракту.
Солнце, так и не поднявшись, плыло по верхушкам елей. Марья Алексеевна машинально провожала взглядом несущиеся мимо деревья, верстовые столбы, редкие строения. Чем ближе они подъезжали к владениям Бронских, тем тревожнее становилось на душе. Первоначальный пыл прошел, было время все обдумать, и Марья Алексеевна начинала сомневаться в разумности своих действий. Однако стоило ей воскресить в памяти пережитые муки и оглянуться на всю прежнюю жизнь, как решительности прибавилось изрядно. В этом состоянии она удерживала себя до самого прибытия в Сосновку.
Старый дормез произвел впечатление на дворню Бронских. Бабы тыкали пальцем, а мужики откровенно посмеивались, провожая его взглядом от ворот до крыльца, и вовсе не спешили принять лошадей у мальчика-возницы. Марье Алексеевне пришлось призвать все свое мужество, чтобы сохранить хотя бы видимость спокойствия. Она с достоинством выбралась из кареты и велела подвернувшейся бабе доложить о себе.
- Это пусть Гаврилыч докладывает - он на то тут поставлен! - огрызнулась баба и скрылась за дворовыми постройками.
Марье Алексеевне сделалось вовсе не по себе, она теряла остатки храбрости. Поднявшись на мраморное крыльцо, украшенное изысканными колоннами, она вошла в сени. Тут ее встретил ливрейный лакей, сонный и важный.
- Как изволите доложить о вас?
- Скажи, что Денисьева просит принять, - едва выговорила Марья Алексеевна.
Лакей принял шубу и, проводив даму в гостиную, важно удалился.
Марья Алексеевна в ожидании присела на кушетку и не без робости огляделась по сторонам. Силясь не дрожать, она крепко сжимала руки. Все вокруг казалось ей враждебным, Штофные обои, дорогие безделушки на камине, роскошные драпировки свидетельствовали о тонком, безупречном вкусе хозяина дома. Картины, висевшие по стенам, были писаны мастерской рукой. От всего на гостью веяло богатством и самодовольством. Так ей виделось. Ее старое, давно вышедшее из моды платье, заштопанные перчатки и пожелтевшие кружева составляли решительное противоречие окружающему.
Марья Алексеевна вовсе пала духом, и когда скрипнула дверь, она почувствовала желание тотчас бежать отсюда. Однако было уже поздно: перед ней возник Сергей Львович Бронский ...
21.
Одного взгляда ей было довольно, чтобы узнать в этом суровом господине когда-то любимого Сережу. Да, безжалостное время наложило отпечаток на знакомые черты, но все же это был несомненно он. Сердце бедной дамы застонало. Впрочем, сам Бронский силился быть строгим и неприступным. Не сразу они заговорили.
- Чему обязан счастьем видеть вас? - с деланной холодностью спросил Сергей Львович.
Марья Алексеевна каким-то чутьем угадала, что и эта суровость и нарочитая мрачность дались ему нелегко. Он не подошел к руке, не присел рядом и всем своим видом показывал, как тягостно ему общество Марья Алексеевны. Обида вскипела в ее душе, дама тотчас вспомнила, зачем она здесь, и поднялась с кушетки.
- Я приехала требовать, чтобы ваш сын оставил в покое мою Катю! - выпалила она.
- Но позвольте... - начал было Сергей Львович и тотчас умолк.
- Какая дерзость явиться в мой дом! - продолжила Марья Алексеевна. - На что ему моя Катя? Почему именно она?
- Могу заверить вас, что это всего лишь случайное совпадение. Решительно я в растерянности. Вы полагаете, было бы лучше оставить ее на произвол разбойников?
При этих словах Марья Алексеевна невольно опять опустилась на кушетку.
- Каких разбойников? - жалобно пролепетала она.
- Из шайки Гришки Долинского, - сухо ответил Бронский-старший.
- Это о них говорят всюду, дескать, усадьбы грабят? - зачем-то спросила Марья Алексеевна, и Сергей Львович кивнул, насмешливо усмехнувшись.
- А как она?.. Почему?.. Ничегошеньки... - едва не плача бормотала напуганная дама.
Взгляд Сергея Львовича немного потеплел.
- Вам не о чем тревожиться, сударыня, все позади. А Гришку мы вот-вот изловим.
Положив обо всем расспросить Катю, Марья Алексеевна не стала длить тягостную сцену и вновь поднялась.
- Я полагаюсь на ваше благоразумие, Сергей... Львович, - бедняжка не могла не споткнуться на этом имени, причинившем ей столько страданий. - И я питаю надежду, что вы оградите мою дочь от назойливого внимания вашего сына.
- Непременно, сударыня, - ледяным тоном ответствовал старший Бронский.
Ужасный тон оскорбил даму. Лицо ее вспыхнуло, носик невольно вздернулся.
- И я полагаю, что не услышу более вашего имени никогда! - Она не находила слов.
- Как вам угодно, сударыня, - холодно усмехнулся Сергей Львович.
Марье Алексеевне ничего не оставалось, как с достоинством покинуть поле боя и ехать домой, хотя стремительно темнело и близилась морозная ночь.
- Прощайте! - гордо произнесла она, проходя мимо хозяина. - Ноги моей больше не будет здесь!
- Бог в помощь! - насмешливо кинул ей вслед Бронский, и не подумавший предложить гостье ночлег.
Бормоча под нос: "Напыщенный бурбон! Фармазон!", Марья Алексеевна выскочила из гостиной, выхватила шубку из рук оторопевшего лакея и стремглав слетела с крыльца.
Благодаря нерадивости слуг, дормез все еще стоял на месте, не распряженные лошади обросли инеем и переминались с ноги на ногу. Однако мальчишку-форейтора пришлось покричать: он уже угощался чаем из самовара в людской. Мальчик нехотя натягивал шапку и рукавицы, забирался на козлы.
- Эх, меня там пирогом обещались попотчевать! - со вздохом произнес он, берясь за вожжи.
- Будут тебе пироги, - пообещала Марья Алексеевна. - Гони что есть духу!
И они помчались, стремительно удаляясь от негостеприимного дома.
Оставшись один, Сергей Львович почувствовал угрызения совести. Он был недоволен собой. Сбитый с толку невероятными обвинениями, он не сказал Маше того, что собирался сказать.
Будучи предводителем уездного дворянства, старший Бронский по обязанностям своим всегда находился в средоточии всех уездных и губернских происшествий. Вовсе не светский человек, Сергей Львович вынужден был знать обо всем, что делалось в уезде. Вот и теперь до него дошли слухи, что имение Денисьевой продается. Пока это были всего лишь слухи, но их следовало проверить. Сказывали, что сама барыня вовсе не ведает, какая ей грозит опасность (Бронский полагал, что это сожитель мадам Денисьевой вертел делишки). Непременно следовало ее предупредить.
И когда ему доложили о визите Денисьевой, первой мыслью Сергея Львовича была мысль об этом. Однако стоило предводителю увидеть даму и с трудом, но узнать в ней когда-то обожаемую Машу, как тотчас воскресли воспоминания о тех днях, когда он умирал от обиды и предательства, когда прятал от себя пистолет, чтобы не застрелиться...
И что же, эта жалкая, запуганная женщина смела в чем-то обвинять его благородного мальчика, ставить условия?.. Натурально, все благие помыслы тотчас выветрились из головы предводителя.
Теперь же укоры совести не давали ему покоя. К ним добавилась тревога: ехать ночью опасно. Если уж и днем разбойники шалят, то под покровом темноты им и вовсе раздолье. Доедет ли? Не послать ли за ней человека?
Однако Маша положительно ничего не знала о встрече ее дочери с Гришкой. Что она лепетала? Левушка дерзнул явиться в ее дом? Сын нарушил данное слово? Что ж, с этим придется разобраться, когда негодный мальчишка вернется от Давыдовых.
Сергей Львович направился в кабинет, чтобы выкурить трубку перед вечерним чаем. Как скоро он устроился перед камином в любимом кресле и затянулся душистым жуковским табаком, досада на сына сменилась неожиданным приливом сентиментальности. Вспомнились молодость, страсть... Маша была изумительно хороша. И хотя Бронский слыл опытнейшим в сердечных делах, ее прелесть пробудила в нем еще неведомые глубины чувства. Во всей последующей жизни ничего подобного ему пережить не довелось. Пережитое мучило, преследовало, не желало забываться...
Теперь она едет в ночь, рискуя сделаться добычей разбойников. Сергей Львович вскочил в решимости тотчас броситься вслед за бывшей возлюбленной, оградить ее от опасности, как скоро это потребуется. Уже готов был крикнуть человека и велеть ему седлать лошадей.
- Полно, что за ребячество! - осадил сам себя Бронский-старший. - Гришку припугнули изрядно, не посмеет он высунуться теперь... Да уж и не нагнать ее: должно быть, далеко уехала...
Предводитель вновь опустился в кресло и взялся за чубук. Однако покоя не было в его душе. С тех пор как Бронский поселился с сыном в старом родовом имении и узнал о соседстве Маши, он дал себе зарок тотчас забыть об этом и подлинно забыл. Покуда Левушка не напомнил....
Давешний визит Маши внес сумятицу в привычный ход мыслей Сергея Львовича, а тут еще угрызения совести. Вот уж не ждал от себя! Предводитель усмехнулся своим мыслям и вновь затянулся табаком. Он и вообразить не мог, что при этом на его помолодевшем лице появилось выражение лукавства и задора.
22.
Между тем в доме Давыдовых готовилось представление. Всем верховодила Наташа. Музыкальная часть была отдана на попечение мсье Мишо. Помимо Наташи в представлении участвовали Катя, Соня, шестнадцатилетний кузен, и на роль героя-любовника спешно вводился Левушка. Весь день репетировали, заучивали куплеты какого-то французского водевиля, переделанного Наташей и мсье Мишо на русский лад. Младшие дети не были допущены в залу, где шли приготовления, и изнывали от любопытства. Сашура искал подходящую щель в двери, а в замочную скважину смотреть не смел: ему давно растолковали, что это неблагородно. Маленькая Оля, волоча за собой тряпичную куклу, хвостиком следовала повсюду за братцем. Она бы глянула в замочную скважину, но не могла до нее дотянуться. Мадемуазель настигла малышей в томлении у дверей залы и увела в детскую.
Левушка вовсе не собирался участвовать в спектакле, но девицы упросили его. В противном случае героя-любовника должен был представлять юный кузен, а Соне досталась бы мужская роль, что вовсе никуда не годилось. Впрочем, Бронскому не привыкать: в школьных спектаклях не однажды он разыгрывал роли. Стихи Левушка схватывал на лету, да и актерский талант ему был вовсе не чужд.
Однако теперь, когда Катя была рядом, что-то сделалось с юным правоведом. Он никак не мог обрести прежние легкость, веселость, остроумие. Давешние поцелуи не шли из головы. При мысли о том, что лишь днем ранее он держал в объятьях хрупкий стан и ненасытно лобзал упоительнейшие уста, юноша терял голову. Катя была рядом, послушно следовала указаниям Наташи и мешала Бронскому сосредоточиться на стихах.
На беду, они играли любовников, которых разлучают, а они стремятся друг к другу с необоримой силой. Бронскому по роли следовало брать Катю за руку, с чувством смотреть ей в глаза, а это было мучительнее всего. Катя тоже казалась скованной сверх меры и никак не желала поднимать глаза на визави. Наташа негодовала:
- Да с чувством же, с чувством! Ей-богу, истинные куклы!
Она занимала место Кати и показывала, как нужно грациозно поднимать ручку, томно вздыхать и хлопать глазками. Тут и у Бронского пробуждался актерский талант: юноша верно изображал чувство, пылко целуя руку и испуская страстные вздохи. Однако как скоро место Наташи занимала Катя, он деревенел и, как ни силился, не мог выдавить из себя ни слова, ни вздоха.
- Представь Дорину ты, душа моя, - предложила подруге отчаявшаяся Катя. - У меня не выходит...
До представления оставалось два часа, и переиначивать было поздно.
- Нет уж, голубчики, будете играть! - сказала последнее слово руководительница.
Самой Наташе досталась роль субретки, которая ей больше пристала: тут девица могла блеснуть остроумием, покорить зрителей находчивостью, веселым нравом. Расставаться с ролью служанки ей вовсе не хотелось, посему каждый остался при своем.
В ожидании спектакля Игнатий Ильич занимал гостей своим любимым детищем - чудо-оранжереей. Какие экзотические растения тут взрастали, какие диковинные плоды вызревали! Возможно ли было представить, что в северном заснеженном краю расцветут тропические сады! В оранжереях Давыдова трудился выписанный из Англии садовник, да и сам Игнатий Ильич был большой охотник до возни в теплицах и парниках. Частые в доме Давыдовых гости ахали и охали и уже более не дивились, когда к обеденному столу здесь подавались дыни, апельсины, лимоны, груши, виноград, персики, сливы и даже ананасы.
Близился назначенный час, и Наташа тревожилась: удастся ли представление. Левушка и Катя и вовсе чувствовали себя скверно: они пророчили позорный провал. С тех шальных поцелуев у колонны они не смели взглянуть в глаза друг другу. Во время ночных катаний и костюмированных колядок силились не касаться руки или платья друг друга даже случайно. От них исходило электричество. Давеча ночью, в санях, Левушка так дико смотрел, что Катя поостереглась сесть рядом с ним.
Наташа, казалось, ничего не замечала, она подбадривала одеревеневших артистов, тормошила их, и вот назначенный час настал.
В одной из гостиных дома Давыдовых имелись небольшие подмостки. В прошлом здесь блистали своим талантом актеры домашнего театра деда Игнатия Ильича, большого любителя искусств. Никто из сыновей не перенял у него этой страсти. Со временем маленький театр был превращен в большую гостиную, и теперь сцена использовалась для домашних представлений, концертов, выступлений нечаянно попавших в эту глушь артистов и по случаю приглашенных знаменитостей. Имелся и старый тяжелый занавес из красного бархата. Когда-то здесь стояли массивные позолоченные кресла, обитые тем же бархатом. Теперь эти ветхие поломанные кресла пылились в чулане наверху, а для немногочисленных зрителей, когда требовалось, приносили из столовой и другой гостиной удобные стулья.
В зале все было готово к представлению. Стулья расставлены, занавес задернут. Музыканты из числа молодежи заняли место возле сцены, сбоку, где разместилось фортепиано. Гости, привыкшие к чудачествам Давыдовых, степенно рассаживались на стульях. Мсье Мишо суетился, раздавая последние указания. За кулисами маленького театра столпились трепещущие артисты.
Занавес взвился. На сцену выскочила Наташа в кружевном чепчике, передничке, заколотом на корсаже, простой юбке и грубых башмаках. Субретка посвятила зрителей в интригу и приняла в ней самое деятельное участие.
Когда пришел черед выйти на подмостки Кате и Левушке, они нежданно преобразились. Бронский в костюме кавалера галантного века казался Кате незнакомцем и в то же время необычайно пленительным. Сама девица, с полуобнаженной грудью, в пышных юбках с фижмами, напудренном парике, являла собой воплощенный соблазн. Поначалу ее весьма стеснял сей дерзкий наряд, но, выйдя на сцену, Катя обо всем забыла. Она вдруг погрузилась в страдания героини, разлучаемой с любимым. Проговаривая роль, девушка прочувствовала каждое слово. Она не смела глаз поднять на пылкого героя, и этот штрих добавлял роли убедительности и особой пикантности. Слушая ответные реплики безумно влюбленного Армана, Катя вдруг ощутила тоску предчувствия.
Сердце подсказывало ей, что судьба скоро разлучит ее с милым Левушкой, и эта мысль причиняла страдание. Последнее прощание героев заставило плакать простодушную публику. Посылая пени судьбе, мнимая Дорина и сама не сдержала слез. Ее кавалер был растроган не менее. И вот их разлучают. Бедняжка уже не по роли, а следуя чувству бросилась на грудь страдающего юноши. Вымысел перемешался с действительностью, и Катя уже не разбирала где что. Арман страстно прижал ее к груди, но стражники вырвали несчастного из объятий возлюбленной под согласные рыдания барышень и дам из публики.
Впрочем, зрителей ожидал утешительный исход злоключений юной пары. Все обошлось благодаря стараниям находчивой субретки. Выйдя на поклоны, Катя с недоумением озирала рукоплещущую публику. Она еще находилась под воздействием роли и никак не могла вернуться к действительности. Решительно, c Левушкой происходило то же самое. Он не желал оставлять Катиной руки, словно боялся, что вновь потеряет любимую.
Вернувшись за кулисы для переодевания, Бронский придержал Катю и заглянул ей в глаза.
- Там, на сцене, вы были подлинной? Мне показалось...
- Вам показалось! - пролепетала Катя, не вынеся этого синего проникновенного взгляда.
- А ваши слезы? Возможно ли, что это обман? - не отступал Лев Сергеевич.
- Мне жаль было Дорину.
- И только? Мне мнилось, слезы шли от вашего сердца.
- Ах, оставьте меня! - Катя высвободилась, наконец, и, вся красная, нырнула в каморку для переодевания, где уже возилась Наташа, снимая наряд субретки.
- Вот и недурно вышло! - радовалась подруга, высовываясь из пенного вороха юбок. - У тебя талант, Катя! Как ты бросилась ему на грудь! Я мало не разревелась, хоть и смотрела в дырочку задника.
А Кате было не до веселья. Покуда Наташа помогала ей освободиться от фижм и расшнуровать тугой корсет, девушка размышляла о смысле посетивших ее предчувствий. Что-то причиняло беспокойство, какая-то малость, засевшая глубоко в сердце. Катя перебрала в памяти все немногие фразы, слышанные ею от Бронского. Положительно, было что-то, заставившее ее насторожиться.
Уже облаченная в свое будничное платье, девушка вышла из каморки и, бросив взгляд на улана, вдруг вспомнила. Давеча ночью, когда рассаживались по саням, Наташа крикнула:
- Едем к Денисьевым!
И Левушка дернулся, хотел было что-то сказать, но встретился взглядом с Катей и промолчал. Однако девушка уловила обострившимся слухом его бормотанье:
- Отец мне не простит, но будь что будет!
Возбужденная игрой, сознанием своей соблазнительности в костюме улана, Катя скоро забыла непонятные ей слова Бронского, но в сердце ее поселилось беспокойство. Теперь ей вспомнились эти слова...
23.
Верно, разбойничье время еще не настало, ибо Марья Алексеевна благополучно добралась до дому. Да и не до разбойников ей было. Всю дорогу потрясенная женщина впадала из крайности в крайность в противоречии чувств, пробудившихся после волнующей встречи. Порою она заговаривала вслух, впрочем, без всякого риска быть услышанной кем-либо.
- А он постарел, - с сожалением произносила Марья Алексеевна, - бедный Сережа!
И тотчас менялся тон:
- А как холоден, высокомерен, будто я в чем-то провинилась перед ним! Не он ли предал меня, оставил умирать от тоски и разочарования?
Смахнув слезинку с ресниц, Марья Алексеевна глубоко вздыхала.
- Однако он по-прежнему хорош, чего греха таить...
Душа ее заныла, запросилась к своей потерянной половинке.
- Нет-нет, такие вещи не прощают! - возражал душе рассудок дамы.
- Но это было так давно! - вновь принималась стонать тоскующая душа.
- А ныне? - парировал рассудок. - Какой оскорбительный прием! Надменность, превосходящая все границы, холодное равнодушие, безразличие!
И бедняжка вновь смахивала слезу-другую. Она решительно забыла о разбойниках, ее не пугала надвигающаяся ночь, мороз и долгий путь. Словом, домой Денисьева прибыла в полном здравии и благополучии. Уже стоя на крыльце, Марья Алексеевна неожиданно для себя произнесла вслух:
- А ведь мы оба свободны, коли я не ошибаюсь!
- Ась? - откликнулся ее юный возничий. Он решил было, что барыня вспомнила об обещанных пирогах.
Однако она с непониманием взглянула на мальчика и вошла в дом. И уже войдя через сени в переднюю, разбудила задремавшую было Василису, велела накормить промерзшего паренька пирогами с зайчатиной, что пеклись давеча.
- Да самоварчик поставь, я бы чаю испила! - рассеянно попросила Марья Алексеевна, передавая шубку няне.
- Так самовар-то в столовой: барин кушают, тебя дожидаючись, - сообщила Василиса.
Марья Алексеевна тотчас ощутила усталость и головную боль.
- Пожалуй, я пойду к себе, лягу.
Василиса кивнула в сторону, где располагалась столовая, и заговорщически прошептала:
- Велел доложить, когда воротишься. Недоволен был, как узнал, что уехала.
- Это несносно! - воскликнула Денисьева. - Что за дело ему, куда и зачем я езжу!
И она направилась в свои покои, так и не испив чаю.
Василиса с удивлением смотрела вслед барыне: до сих пор та ни в чем не прекословила Василию Федоровичу. Однако следовало доложить, как было наказано, и нянька поспешила в столовую.
Марья Алексеевна между тем зажгла свечу и сняла с шеи нарядную косынку. Она знала повадки Норова, знала, что тот не потерпит ослушания, явится попенять за это. И верно. Не успела Марья Алексеевна переодеться ко сну, как в дверь требовательно постучали. Тяжело вздохнув, бедняжка отперла дверь.
- Где вас нечистый носит? - с порога начал "любезную" речь разгневанный Василий Федорович. - Куда вас понесло в такую пору? Уж не свидание ли с каким деревенским ловеласом? Мало дочки-ветреницы, и матушка туда же!
Оскорбление дочери Марья Алексеевна не могла перенесть.
- Вы вольны думать обо мне что угодно, но не смейте касаться своим грязным языком имени моей Катеньки!
Норов на миг умолк, оторопело глядя на взбунтовавшуюся женщину, но тотчас опомнился.
- Что-о? - возвысил он голос. - И где же это вы понабрались дерзости, сударыня? И ради чего вы так расхрабрились? Забыли, кому обязаны благополучием вашего дома?
Марья Алексеевна поникла головой. Конечно, она помнила об этом, но теперь напоминание было так не ко времени!
-Ага, молчите? - торжествовал Василий Федорович. - Так извольте слушать умных людей, коли саму Бог обидел.
Он придирчиво оглядел комнату, будто искал причины неподобающего поведения сожительницы. От цепкого взгляда не ускользнули кружевная косынка и снятые букли, свидетели прихорашивания Марьи Алексеевны. Норов слишком хорошо знал ее, чтобы не понять все. Он по-хозяйски расположился в креслах и учинил новый допрос:
- Где вы были, сударыня? Извольте отвечать!
Марья Алексеевна молчала, кутаясь в любимую шаль, наброшенную на обнаженные плечи. Сказать правду она не решалась, боясь, что Василий Федорович угадает истинную причину ее вояжа. Она и себе не желала признаваться, что ехала за тридцать верст по морозу, чтобы ... чтобы увидеть того, кого любила без памяти когда-то.
Молчание затянулось, сделалось для бедняжки физически нестерпимым. Норов положительно испытывал ее нервы. Наконец, она не вынесла тягостной тишины и произнесла, зябко поеживаясь:
- Позвольте мне лечь, я устала.
- От чего же? - оживился Василий Федорович. - Не от любовных ли ласк какого-нибудь гренадера в отпуску?
- Вы несносны в своих обвинениях! - жалко отбивалась Марья Алексеевна.
- Я полагаю, вы путешествовали по следам вашей легкомысленной дочери? - продолжал глумиться Норов. - Захотелось веселья, кокетства, жуирования? И кто же сей счастливец? Не конюх ли давыдовский: сказывали, он мужик выдающихся способностей?
Бедняжка не вынесла последней гнусности и залилась слезами. Василий Федорович, кажется, сжалился над несчастной. Он поднялся с кресел и назидательно изрек:
- Не делайте глупостей, сударыня - не доведется плакать!
Марья Алексеевна всхлипнула в ответ. Норов направился к двери, но все еще не спешил уйти. Решительно, он не выговорился. Взявшись за ручку двери, он помедлил, раздумывая. Марья Алексеевна уже не чаяла остаться в одиночестве и наплакаться вволю, но он все не уходил. Наконец, Норов обернулся, и Марья Алексеевна подивилась самодовольству и неприкрытому торжеству, рисующимся на его лице.
- Впрочем, дела мои идут на лад, и я мыслю в скором времени избавиться от вас, наконец! - Произнеся это, он тотчас скрылся за дверью.
24.
На другой день гости Давыдовых разъезжались по домам. С утра готовились экипажи. Все спешили засветло добраться до своих усадеб: боялись разбойников. Прощальный завтрак был несколько тих. Всякий увозил с собой частицу праздника и грустил о том, что закончилась волшебная сказка, в которой на миг очутились все гостившие в доме Давыдовых. В родных пенатах их ожидали надоевшие хлопоты, амбарные книги со счетами, тяжбы по имению, ссоры со сварливыми родственниками, скучные зимние вечера - словом, однообразное унылое житье. То ли дело здесь! Мужчины поглядывали на супружниц и дивились: здесь и надоевшие женушки мнились таинственными красавицами.
Беседа за столом не клеилась. Одна Волковская громко сетовала в своей жеманной манере:
- Отчего, отчего мы не устраиваем таких праздников? Отчего у нас не бывает так весело?
- Оттого, душенька, - насмешливо ответствовал ей супруг, - что у нас нет средств.
- Ах, как я несчастна! - театрально вскрикивала Наталья Львовна. - Одно и то же, всегда одно и то же: нет средств!
Юрий Петрович пожимал плечами и отворачивался. Мими и Зизи, сидевшие рядом с матерью, вполголоса увещевали ее, указывая на гостей и хозяев. Волковская успокаивалась, но не надолго.
Соседи вздыхали, переглядывались и завидовали молодежи, которая продолжала веселиться. Вот кому не было забот! Их кружок не распадался: на зимние вакансии съехались кузены, военная молодежь в отпусках. Лишь соседским детям домашний долг повелевал покинуть веселое общество и вернуться с родителями в имения. То же и Бронскому с Катей.
Катя с утра чувствовала, как тоска стискивает сердце и все труднее дышать. Виною тому был давешний разговор с Бронским. После спектакля, в ожидании ужина они уединились в уголке маленькой гостиной. Рядом играли в вист, занимались рукоделием и вели ленивые беседы, так что им удалось побыть наедине, не нарушая приличий и не привлекая к себе внимания.
Катя чувствовала, что Бронский томится невысказанным, готовится к признанию. Его беспокоит какая-то тяжелая мысль. Он улыбался грустной улыбкой и с тоской смотрел на Катю.
- Что вас тревожит? Спектакль удался, по словам Наташи, чего же боле? - не вынеся его страдальческого вида, спросила девица.
- Я должен завтра уехать! Мы простимся... - он вздохнул, и столько печали было в том вздохе, что Катя дрогнула.
- Вы обещались быть у нас, - напомнила она с надеждой.
Бронский не ответил, и девушка поняла, что обещание было дано преждевременно.
- Вы покидаете наши края? - она готова была расплакаться.
Левушка страдал. Он искал слова, чтобы объяснить Кате то, чего не понимал сам.
- Я не могу бывать у вас. Мне запрещено.
Катя с недоумением смотрела на него.
- Отчего? Кто запретил, зачем?
- Мой отец.
- Ах, вот как! - растерянно пробормотала Катя.
Бронский вспыхнул:
- Я не знаю, зачем, но, поверьте, я найду способ уговорить его! По крайности, он должен мне все объяснить!
Катя почувствовала, как холод одиночества охватывает ее и тоска пробирается в сердце, словно Левушка уже далеко.
Она невольно схватила его за руку, чтобы ощутить его тепло и присутствие. Бронский ответил нежным пожатием. Он не отпускал руку Кати, пока не подошла Наташа и не спугнула их. Пора было идти спать.
И вот теперь, сидя за столом, Катя уныло поглядывала на печального Бронского, ловила его тоскливый взгляд и отвечала тем же. Впрочем, как скоро все были в некотором унынии, никто не обратил на это внимания.
Завтрак завершился небольшим скандалом. Не вынеся одергиваний, а более раздраженная вынужденным возвращением в родные пенаты, Наталья Львовна сделала выволочку одной из дочерей. Бедняжка Мими (или Зизи) краснела, бледнела и готова была разрыдаться от позора. Волковский же, привыкший к подобным сценам, спокойно докончил завтрак, не обращая внимания на домашних. Вмешательство хозяина остановило разошедшуюся не на шутку даму.
Катин экипаж был готов. Наташа распорядилась протопить возок, самолично принесла меховое покрывало, чтобы подружка не мерзла в пути. Настя взбивала подушки, трясла покрывало, устраивая для барышни место..
- Приезжай, Катя, поскорее еще! Упроси маменьку отпустить тебя на Крещение, - напутствовала Наташа.
Но Катя и не слышала ее. Она смотрела на Бронского, которому в эту минуту подавали сани. Сейчас они простятся, а увидятся ли еще, Бог весть! Душа ныла, будто от нее отрывали живую часть. Натягивалась невидимая нить, связавшая ее с Левушкой. Катя все медлила, ждала чего-то. Бронский тепло прощался с детьми и молодежью, его окружали со всех сторон. Не обошлось и без Волковских. Они ждали, когда им приготовят давыдовский экипаж. Наталья Львовна воспользовалась моментом, чтобы пригласить Левушку к себе в имение. "Им-то не будет отказано! Зачем же я так несчастна?" - думала Катя.
Наташа отошла попрощаться с гостями, а Левушка все был несвободен. Еще бы слово молвить на прощание, в глаза его синие посмотреть! Но пора ехать, Настя в ожидании поглядывает на Катю, не понимая, зачем она медлит. Наташа подошла к Волковским и предложила им испить кофе, пока они дожидаются экипажа. Те с готовностью согласились.
- Так мы вас ждем! - кокетливо произнесла Наталья Львовна, прощаясь с Бронским. - И, ради Бога, без церемоний!
Они ушли, наконец, и Левушка бросился к Кате. Бедняжка прочла в его глазах все: он тоже страдал от неизбежной разлуки! Могло ли быть иначе? Катя уже знала, что их пути пересеклись не случайно, что он дан ей Богом. И никогда, никогда не будет другого!
Вынув из муфты ручку в тонкой перчатке, Катя подала ее юноше. Бронский приник губами к душистой перчатке. Настя забралась в возок, и оттуда поглядывала с любопытством. Уже ничего не страшась, Катя провела рукой по волосам Левушки (свою пыжиковую шапку он оставил в санях). Юноша тотчас отозвался на ласку, омыв ее сердце теплым, любящим взглядом.
-- Я непременно найду способ снестись с вами, - шепнул Бронский. - Я буду писать! Обещайте отвечать на мои письма.
Катя кивнула. Она готова была обещать что угодно, только бы не потерять его навсегда.
- Что, барышня, мы едем али как? - не утерпел кучер, которому надоело ждать.
- Едем, - ответила Катя и отняла руку у Бронского.
Тот помог ей забраться в возок, поправил на ногах покрывало и успел незаметно скользнуть губами по ее замерзшим губам. Затем он вернулся к саням, поминутно оглядываясь. Экипаж тронулся, и Катя скоро потеряла из виду давыдовскую усадьбу и Бронского с санями. Они выехали на аллею, потом понеслись по накатанной дороге, а Катя все держала пальцы у губ, будто боялась нечаянно стереть поцелуй любимых уст. Настя лукаво поглядывала на барышню, но не решалась теперь нарушить ее задумчивость.
25.
- Ох и знатно повеселились! - заговорила Настя, мечтательно вздыхая, когда ей вовсе надоело молчать, - Всю давешнюю ночь не спали, гадали с давыдовскими девками. Верите ли, барышня, в баню залезли у банного спрашивать о суженом. Страху-то натерпелись! Темно, жутко, кто-то во мраке шевелится, вздыхает. Ой, матушки мои, страсти!
Не слушая Настиной болтовни, Катя пребывала в мечтательном состоянии, все грезила о Левушке, тогда как непонятный шум привлек их внимание. Ничего не разглядев в окошко, Настя высунула голову в дверцу и крикнула:
- Что случилось?
- Никак гонится кто-то! - ответил кучер. - Должно быть, наши. Уж не забыли ль чего?
Катя вся еще была в грезах, в которые поверг ее нечаянный поцелуй. "Это Левушка!" - решила она. Не желая расставаться, Бронский пустился вслед за ней. Сие предположение было тотчас опровергнуто грубым свистом и криками.
- Ахти, окаянные! - всполошился кучер и что было мочи погнал лошадей. - Разбойники!
- Ох ты, матушки мои! - завопила Настя. - Да нечто от них покоя не будет?
Катя тотчас догадалась, кто преследовал ее, и обмерла от ужаса. Ничего страшнее нельзя было вообразить в этот момент. Гришка! Ей вспомнился его хриплый шепот: "Я найду тебя, красавица!" Да что ж это такое? Неужто он теперь будет следовать за ней повсюду?
- Это Гришка, должно быть, - замирая от страха, проговорила бедняжка.
- Гони, гони! - крикнула Настя, едва не по пояс высунувшись из возка.
Впрочем, кучера не нужно было понукать. Он безжалостно хлестал лошадей, и те неслись как безумные. Сквозь топот копыт девицы расслышали:
- Нам бы до тракта дотянуть, там не посмеют!
Бедняжке казалось, что крики и свист приближаются. Сжавшись под меховым покрывалом, Катя ожидала самого худшего. Она уже готовилась отвечать преследователю гневными речами и проклятьями и молилась Богу, чтобы послал ей мужества.
- Кажись, отстали! - прислушалась Настя.
Катя боязливо высунулась из возка, силясь разглядеть преследователей. Ничего не увидев, прислушалась. И впрямь крики затихли, не было слышно и свиста. Мужик перекрестился:
- Слава те Господи! Уцелели!
Он придержал запаренных лошадей, давая им немного отдохнуть. Возок покатился мерно. Путницы понемногу успокоились и переглянулись веселее. Они уже гадали, как их встретят дома, когда возок внезапно встал. Дорогу ему преградил всадник в тулупе и лисьей шапке. Настя высунулась, чтобы узнать причину остановки, и тотчас, громко вскрикнула и захлопнула дверцу. Она узнала Григория.
- Чего тебе? - спросил кучер. - Разворачивай коня, дай дорогу!
До тракта было рукой подать, возница надеялся, что теперь разбойники не посмеют напасть.
Григорий не удостоил его ответа. Он крикнул:
- Выйди, красавица, я не сделаю тебе худа. Посмотреть хочу да попрощаться.
Настя с воинственными воплями искала, чем вооружиться.
Катя открыла дверцу и твердо проговорила:
- Езжай своей дорогой, Григорий, оставь меня в покое!
Взглянув на него, она почувствовала, что опасности нет. Разбойник был бледен и, казалось, плохо держался в седле. Он подъехал ближе, наклонился к Кате и протянул ей что-то. Девушка отпрянула, и ей на колени упал тяжелый золотой медальон.
- Прощай, девица, - услышала она. - Не поминай лихом! Мы еще увидимся! Я найду тебя!
Когда Катя выглянула вновь, разбойник уже скрылся в лесу. Кучер, с недоумением наблюдавший всю эту сцену, сокрушенно покрутил головой и дернул вожжи.
- Вот нехристь, напужал до смерти! - ворчала Настя. - Неймется ему! Подарки вздумал дарить, окаянная душа!
- Про разбойников никому ни слова, слышишь, Настя? - велела барышня. - Проговоришься, не пустят из дому больше.
Путешественники благополучно достигли тракта, и до самого дома уже не встретили более никаких помех.
Покуда Настя клевала носом, задремывая от мерной езды, Катя с непонятным трепетом раскрыла медальон. С акварельной миниатюры, вставленной внутрь, на нее глянули огромные черные глаза прелестной женщины. Кто она? Белое лицо ее обрамляли черные локоны, чудесная шея украшена жемчугом. Выражение глаз показалось Кате знакомым. В них затаилась печаль, и мнилось нечто необузданное, дикое. Где видела она эти глаза? Разве что во сне?
И тотчас вспомнилась избушка мельника, свеча и страшный огненный взгляд, устремленный на нее. Этот взгляд завораживал, подчинял... Точь-в-точь такие глаза, как на медальоне. Кто она, эта прекрасная женщина? Что связывает ее с Григорием? И зачем он отдал медальон Кате?
В таких раздумьях девушка провела остаток пути. Как скоро подъехали к барской усадьбе, она невольно вздохнула. Дома ее, верно, ожидали пугающие взгляды и речи дяди, унылое однообразие, скука. Ах, если бы не книги, она вовсе умерла бы от тоски! Книги были главной роскошью дома. Их собирали несколько денисьевских поколений. И чего тут только не было! В основном, европейские авторы, но и русские писатели занимали достойное место в их домашней библиотеке. Карамзин, Жуковский, да и современные журналы, где печатали свои вымыслы Пушкин, Бестужев-Марлинский, Павлов, Одоевский...
Книги были Катиным спасением. Вот и теперь она думала о том, что ныне выберет для чтения, тогда как лошади остановились у крыльца.
- Как все знакомо! - вздыхала девица, выбираясь из возка. Сейчас она поднимется в дом, запрется в своей светелке и уйдет в волшебный, придуманный писателем мир. Только бы ее не трогали! Только бы не видеть несносного дядю!
- Катенька, милая, приехала! - услышала она радостный возглас и удивленно уставилась на маменьку, бегущую ей навстречу с крыльца. Марья Алексеевна не успела даже шубки накинуть, выскочила в одном платке: - Душенька моя, я вся извелась! Вполне ли ты здорова, все ли хорошо?
- Что может статься со мной? - пожала плечами Катя, отвечая на поцелуй маменьки. - Полно, вы замерзнете.
- Да как всюду разговоров о разбойниках! - Марья Алексеевна пристально посмотрела в лицо дочери, и та смешалась, оглядываясь на Настю.
- Знамо дело, - не ко времени встрял кучер, - мы еле от них ноги унесли!
- Как? - Марья Алексеевна побледнела и схватилась за сердце.
- Не пугайтесь, маменька, я же цела, - пробормотала Катя, не чая скрыться с чужих глаз.
Любопытная дворня уже окружила давыдовского кучера с расспросами. А он и рад был выставиться героем. Настя только разводила руками.
- Ты можешь заночевать у нас, а завтра поедешь спозаранку, - предложила хозяйка, и мужик с готовностью согласился. Геройство геройством, а ему вовсе не хотелось вдругорядь столкнуться с разбойниками.
Нагнав дочь у крыльца, Марья Алексеевна крепко прижала ее к груди и молвила:
- Как я перепугалась за тебя, Катя!
Девушка удивленно вглядывалась в лицо матери, силясь понять, что изменилось в доме, покуда ее не было.
- Дяденька дома? - спросила она, уводя замерзшую матушку в дом.
- Уехал. Дела у него все. Странный он нынче, не к добру...
Кате хотелось поскорее остаться наедине с книгами в своей светелке, разобраться во всем, что произошло за эти бурные дни, однако маменька судила иначе. Она не дала Кате и минуты свободной. Девица недоумевала: "Да что же стряслось?"
Марья Алексеевна велела дочери переодеться и явиться к ней для важного разговора. Катя пожала плечами и поднялась к себе. Войдя в свою комнатку, она вдруг поняла, что соскучилась по этой небольшой кроватке, по печным изразцам, по шкапу, этажерке с книгами, туалетному столику и милому затейливому комодику в форме боба. Здесь все было просто, но это был ее уютный мирок, где много читалось, мечталось и сладко спалось.
Не прибегая к Настиной помощи, Катя облачилась в ситцевое домашнее платьице, поправила волосы, убранные в простой узел, и направилась к маменьке. Их разговор длился довольно долго. Настя не раз подходила к двери, но не решалась войти.
- Ох, распекут за разбойников, не выпустят из дому никуда! - бормотала она, силясь услышать хоть слово из-за двери.
Как скоро Катя вышла от маменьки, на ней лица не было. Не глядя на горничную, делающую ей вопросительные знаки, она молча прошла к себе и заперлась изнутри.
26.
Бронский искал забвения в охоте. По пороше при первом свете дня он отправлялся верхом в поля, захватив одну из лучших гончих отца, красавца Разгуляя. Вооружившись помимо ружья арапником и кинжалом, до заката рыскал, высматривая зайца. Охота смягчала муки влюбленной души, но не спасала вовсе. Не раз Бронский ловил себя на том, что бессознательно выбирает пути, ведущие в сторону имения Денисьевых. В слепой ли надежде ненароком встретить Катю на дороге?
Измотанный и мокрый, с затравленным русаком в тороках или пустой возвращался он в усадьбу, чтобы, не дожидаясь вечернего чая, наскоро перекусить и свалиться спать. А утром - сызнова то же. Только в метельные, вьюжные дни он оставался дома, и тут уж не избежать тягостных размышлений и невыносимой любовной тоски, которую он изливал в письмах. Отправлял их Кате с оказией и по почте, но ответа не было.
Старший Бронский отговаривал сына уезжать из дому без сопровождения: как знать, может там где-нибудь бродят непойманные разбойники. Шайка была разгромлена, но Гришку так и не нашли. Как в воду канул. В избушке мельника перетрясли все до последней пылинки, но напрасно. Предводитель тревожился всякий раз, как сын отправлялся на охоту. Однако между ними решительно чувствовалось охлаждение после памятной последней беседы.
Отец негодовал на то, что Левушка нарушил слово: виделся с девицей Денисьевой. Ответить юноше было нечем, и он молча страдал. Запрет был повторен в еще более суровой форме. Объяснять причину столь жестоких мер старший Бронский вновь не счел нужным. С тех пор между ними установились натянутые отношения, и это тоже мучило Левушку. Теперь он думал о приближающемся отъезде как об избавлении, тогда как прежде хотел отсрочить его сколь можно долее. Одиночество сделалось его уделом. Бронский потерял аппетит, перестал улыбаться, не замечал дворовых девушек, которые всячески старались привлечь внимание хорошенького барчука. Особенно одна из них, красавица Федора, была настойчивее прочих.
Предводитель, казалось, не замечал перемен в сыне, да и не до того ему было. Дни его проходили в хлопотах по хозяйству, в охоте, выездах по делам предводительства, а вечера - в беседах с Казариным и другими соседями-помещиками, приезжающими скоротать вечерок по-холостяцки, в исключительно мужском обществе. Часто доставались мадера или бордо из винных погребов Бронских, и беседа оживлялась, делалась приятнее.
В один из таких вечеров, когда метель свирепствовала, не утихая, и задержала гостей куда долее обычного, Левушка безучастно сидел у камина, смотрел на огонь и тянул из бокала вино. Казарин пересказывал услышанный им однажды в московском Собрании разговор двух господ.
По его рассказу, один из этих господ, живавший за границей и восхвалявший удобства заграничной жизни, между прочим, взялся резко судить о привычках русских помещиков. Ему казалось странным, что не только знатные баре, но и небогатые помещики имеют привычку заводить многочисленную дворню. Любитель заграничной жизни утверждал, что это совершенно бесполезная роскошь. В чужих краях, где он бывал, обходятся услугами двух или трех человек, даже в самых богатых домах. "Пора бы изменить привычки, - ратовал он, - да избавиться от дворни, которая проедает половину доходов!"
Там же, в Собрании, случился известный сенатор, один из московских тузов, который и возразил тому господину: "Давно придумывают средства уменьшить дворню, но до сих пор ничего не придумали. Ведь она оставлена предками нашими. Это образ жизни, основанный на местных условиях. Иному кажется, что свет изменился, люди тоже, а ничуть не бывало". И сенатор припомнил, как в давние времена еще граф Ф. Г. Орлов говаривал: "Хотите, чтобы помещик не имел дворни, сделайте, чтобы он не был ни псовым, ни конским охотником, уничтожьте в нем страсть к гостеприимству, обратите его в купца или мануфактуриста и заставьте его заниматься одним - ковать деньги".
Предводитель, внимательно слушавший Казарина, горячо заговорил об упадке нравов и обмельчании нынешнего родовитого дворянства.
- Забыли о высоком предназначении сего сословия: всяк думает о себе, о своем хозяйстве, о выгоде для себя, тогда как долг повелевает думать прежде об отечестве! Возможно ли было эдакое при матушке Екатерине?
- Продались, променяли честь на свекольные заводы и суконные фабрики! - восклицал, размахивая руками, хмельной Казарин. - Нет, фабрики не помещичье дело! Что ж нам на англичан равняться?
Говорили о долге дворянина перед отечеством, а Левушка думал, что прежде обязательно поддержал бы беседу пылкими речами, но теперь из головы не шла ссора с отцом, и образ милой Катеньки преследовал повсюду. При мысли о ней юноша судорожно вздыхал, и взор его туманился слезой.
Глядя на языки пламени, лижущие березовые поленья, Бронский видел нежную улыбку, теплый взгляд ясных глаз, русые локоны... Юный правовед скрипел зубами и неслышно стонал от душевной муки. Тогда он припадал губами к бокалу, силясь найти забвение хотя бы в вине.
Между тем беседа в гостиной перетекла на насущные темы. Говорили о денежной реформе, проведенной давешним летом.
- До чего все путано! - опять бурно возмущался Казарин. - С ума можно сойти, покуда пересчитаешь на серебро: за рубль по три рубля пятьдесят копеек ассигнациями! Курс на монету понизился, а съестные-то припасы остаются в прежней цене.
- Каково же приходится бедным, чьи доходы не увеличиваются при этом? - выразил беспокойство предводитель дворянства.
Не дожидаясь позднего ужина, который подавался гостям вместо вечернего чая, Левушка ушел к себе. Не придавая значения суровому взгляду отца, он прихватил бутылку бордо. Войдя в комнату, юноша огляделся с тоской и свалился на кровать, не снимая верхнего платья. Бронский выпил все вино, прежде чем веки его отяжелели и, наконец, сомкнулись.
Он забылся чутким тревожным сном, когда тихонько скрипнула дверь и в комнату прокралась женская фигура. Она неслышно подошла к постели и присела рядом со спящим.
Сквозь призрачные видения сна Бронский почувствовал, как кто-то ловкими руками снимает с него сапоги, домашний сюртук, ласкающими движениями расстегивает сорочку на груди, спускаясь все ниже.
- Катя, - пьяно сквозь сон пробормотал Левушка, чувствуя, как сильнейшее возбуждение охватывает его тело под умелыми ласками ловких рук.
Он готов был отдаться этому наслаждению, воображая рядом с собой Катю. Невольно подчиняясь велению плоти, юноша искал горячими устами поцелуя, руки его тянулись к нежнейшим Катиным плечам и груди, однако натолкнулись на грубую ткань рубахи. Невероятным усилием воли он вынырнул из сна и увидел перед собой в тусклом свете ночника красивое лицо Федоры.
- Чтой-то, барин, спите прямо в одеже? Негоже! Косточки не отдохнут, не размякнут...- ворковала грудным голосом Федора, не переставая обнимать и ласкать юного Бронского.
Он понимал, что гибнет. Тело его с готовностью отвечало на ласки красивой девки, и где-то глубоко внутри угасал голос рассудка. Чудный сон растаял, а с ним растворился во тьме чистый образ Кати. Бронский застонал, когда умелая Федора вовсе разоблачила его из одежд и припала к нагому телу губами. Сильнейшим желанием его было теперь забыться в блаженстве, отдавшись на волю страстей. Каждое движение Федоры отзывалось в нем огнем вожделения, заставляло трепетать воспаленное тело. Хмельной юноша неизбежно тонул в омуте страсти.
"А что же Катя?" - вдруг словно шепнул ему кто в ухо. Бронский вздрогнул и насилу открыл глаза. Его мутному взору предстало искривленное вожделением лицо Федоры, некрасивый оскал ее жадного рта. Левушка отпрянул от соблазнительницы так, что едва не свалил ее на пол.
- Бог с вами, барин! - воскликнула она, прикрывая грудь брошенным тут же сарафаном. - Прядаете, ровно укусил вас кто!
- Прости, прости, Федора, - смущенно бормотал юноша, лихорадочно нащупывая сорочку. - Ступай к себе, не надобно, не надобно вовсе...
Отверженная красавица споро собралась, поправила косу и усмехнулась:
- Дите вы еще, сущее дите.
Левушка путался в сорочке, искал сапоги. Избегая смотреть на девицу, он проговорил уже тверже:
- Ступай, Федора!
Красавица фыркнула, но подчинилась. У двери она обернулась, молвила с русалочьей усмешкой:
- Понадоблюсь - только покличьте! - и ускользнула за дверь.
Левушка тотчас влез в сапоги и в одной сорочке кинулся по лестнице на двор. Выскочив на крыльцо, со всего размаху упал лицом вниз в огромный сугроб, наметенный бурей.
Весь дом спал. Метель улеглась, сквозь тучи едва пробивался тусклый свет месяца. Морозец щипал голую кожу, но Левушка не чувствовал этого, покуда вовсе не замерз. Тогда он поднялся, отер лицо рукавом сорочки и направился в дом. Силясь ступать как можно тише, он прокрался к лестнице и поднялся по ней, никого не потревожив. Гости спали в гостевом флигеле, лишь в комнате отца мерцал свет. Крадясь мимо его покоев, Бронский услышал голоса и невольно приостановился у двери.
- Воля ваша, барин, но я ему не люба!
- Люба не люба - все вздор! - Юноша тотчас узнал голос отца. - Натура не спрашивает любви, не так ли? Верно, плохо старалась.
Федора (а это была она) взялась было оправдываться, однако Сергей Львович ее перебил:
- Полно, слышать не хочу! Тебе велено было заставить его забыть ту девицу. И средства тут возможны всякие, мне ли тебя учить? Мой сын далеко не Святой Антоний, разве трудно было его соблазнить?
Далее Левушка слушать не стал. Он бросился бегом к себе, уже не таясь и не прячась. Бешенство овладело им. Его отец - форменный сводник! И это самый родной и любимый человек! Единственный, ради кого он, Левушка, стремился сюда... Чем жить теперь? Завтра же он покинет этот предательский дом! Навсегда!
Юноша бросился в постель и зарыдал, безжалостно колотя кулаками подушку. Когда же тело его перестало сотрясаться, он затих и незаметно для себя уснул, чтобы назавтра проснуться другим человеком.
27.
Катя писала уже третье письмо, а ответа все не было. Сердце истомилось от тоски и одиночества, чувства искали выхода, и она снова писала без всякой надежды получить ответ. Отчего он не пишет? Он обещал...
Катя стала забывать Левушкины черты. По отдельности могла вообразить, а вместе картина никак не складывалась. Это мучило ее безмерно. Она силилась вспомнить, как улыбается юный Бронский, как поджимает губы или складывает их бантиком, вспоминала цвет волос, очертания носа, отдельно глаза, их магнетический взгляд, но в целое сии обрывочные фрагменты не складывались никак! А ведь это все, что у нее осталось...
Возможно ли, что Левушка уже уехал в Петербург и забыл ее? Думая об этом, Катя едва справлялась со слезами. Нет, он не мог так скоро забыть! Катя чувствовала, что не обманулась в юноше. Эти глаза не могут лгать: он любит истинно, глубоко. Но отчего молчит, отчего не даст Кате утешения и поддержки теперь, когда ее заперли в доме и не спускают с нее глаз?
Маменька напугана разбойниками, а дядя и рад. Василий Федорович всегда неодобрительно относился к выездам женщин из дому, а теперь, после Катиных приключений, и вовсе запретил давать им лошадей.
- Нечего мести хвостами по чужим гостиным! - ворчал он, а сам при этом делал визиты в уезде, да и в губернский город частенько наезживал,
Впрочем, его долгие отлучки были на руку женщинам, они давали им возможность свободно вздохнуть, не ожидая всякий раз ругани или преследований иного рода. Катя всячески избегала дяди, а он, по счастью, был занят чем-то важным, что отвлекло его внимание. Девушка не сказала матери об этих странных преследованиях. Она готовилась рассказать, когда вернется от Давыдовых, но не успела, так была потрясена требованием Марьи Алексеевны забыть Левушку раз и навсегда.
И теперь при воспоминании об этой сцене на глаза Кати наворачиваются слезы. Что дурного в том, что юноша влюбился в нее? Она ничем не опорочила себя. Отчего так сурово требование маменьки, с хищной радостью поддержанное дядей? Они превратили ее родной дом в темницу! На что ей маменькина забота и воркованья, коли ее, Катю, лишили свободы?
В отместку родным Катя запиралась в своей комнате и по целым дням сидела там, выходя лишь к столу да в библиотеку, за новой книгой. Она бы разучилась говорить, кабы не Настя. Слава Богу, дяде не пришло в голову лишить ее горничной, а то бы вовсе смерть. Маменьку жалко, она все силится пробиться к Катиной душе, просит впустить в комнату, но дочь тоже упряма, как хохол. За столом намеренно молчит, силясь не видеть жалкие попытки маменьки угодить ей. Потом казнится, ругает себя последними словами, но ни шагу не делает навстречу.
Что говорила тогда маменька о Бронских? Что-то дурное, непонятное. И посему Катя должна забыть Льва Сергеевича? Этому не бывать! Что ей за дело до всего семейства Бронских: ей нужен только он, ее Левушка! Ему она верит совершенно...
На письмо капнула слеза, и чернила тотчас расплылись. Катя спохватилась, промакнула пятно, но было поздно. Что ж, переписывать? Нет, пусть так! Он поймет... Она докончила письмо несколькими фразами, перечитала его и запечатала своей печатью. Жаль, розовые облатки, подаренные Наташей, все вышли: нечем украсить послание любви. Теперь следовало передать его через людей, да так, чтобы дядя не узнал. Это было труднее всего.
Катя отперла дверь и высунулась из комнаты в поисках Насти, которая обычно дремала рядом на стульчике. Теперь ее стульчик пустовал. "Как не вовремя!", - топнула ножкой Катя. Она спустилась в людскую, но и там не обнаружила своевольницы.
- Ну, я тебе задам! - бормотала рассерженная барышня, возвращаясь к себе.
Она вошла в комнату и вскрикнула от испуга - за ее столиком сидел Василий Федорович и разглядывал запечатанное письмо. По счастью, из осторожности оно не было подписано, и Катя мысленно слала хвалы собственной предусмотрительности.
- И кому сия эпистола предназначена? - поинтересовался дядя, и тон его не предвещал ничего доброго.
- Наташе, - не моргнув глазом солгала Катя. - Она ждет меня на Крещение, однако вы не велите ехать. Надобно уведомить.
Девушка не могла разобрать, поверил ли дядя ее выдумке, но стояла на своем твердо.
- А не Бронский ли имя твоей Наташи? - ехидно скривился Василий Федорович, однако было видно, что он колеблется. - Этот маленький негодяй, достойный отпрыск подлых родителей...
- Не смейте! - взорвалась Катя, задетая за живое. - Не смейте дурно говорить о Льве Сергеевиче. Вы не знаете его!
Василий Федорович посмотрел на нее с деланным изумлением:
- Ого! Юпитер сердится?
Однако что-то еще было в его взгляде. Что-то опасное для Кати, она почувствовала это всем своим существом и похолодела от испуга.
- Когда же ты его так коротко узнала? Не у Давыдовых ли на праздниках?
- Вы хотите меня оскорбить своими предположениями? - начиная дрожать от негодования и страха, возразила Катя.
Дядя вновь пронзил ее взглядом, в котором читалось нечто опасное, гадкое.
- А что как я распечатаю и посмотрю, какой Наташе предназначено это послание?
Бедняжка собрала все свое мужество и изобразила равнодушие. Пожав плечами, она произнесла с деланным безразличием:
- Если вам угодно читать девичьи глупости...
Норов еще колебался, но все же медленным движением опустил письмо на столик. Катя незаметно перевела дух. "Где же Настя, где она?" - тосковала девица, не зная, как сократить этот тягостный визит. Дядя приблизился к ней, вынудив пятиться к стене. Катя боялась смотреть ему в лицо. Она отступала все дальше, покуда не уперлась в стену. Ей хотелось зажмуриться и закрыться руками, чтобы не видеть этого гадкого, нечистого взгляда.
- Что вы здесь делаете? - вдруг раздалось от двери. - Что вы делаете в комнате моей дочери?
Норов тотчас отпрянул от Кати и обернулся к вошедшей Марье Алексеевне.
- Извольте видеть, ваша дочь состоит с кем-то в переписке, - как ни в чем не бывало, ворчливо ответствовал он. - Это все ваше попустительство! Вот и приходится держать девицу подальше от соблазна.
- Так я не сошла с ума, все так и есть! - не слушая его, воскликнула Марья Алексеевна. - А я еще на себя грешила: верно, сама так дурна, что всякие мерзости мерещатся.
Василий Федорович неприметно пятился к выходу. Он все еще держался роли:
- Вот-вот, велите-ка показать переписку: уж верно, много чего обнаружите!
Марья Алексеевна не попалась на его уловки. Она была изрядно встревожена увиденным.
- Катя, отчего ты молчала? - обратилась она к дочери и, не получив ответа, вновь обернулась к Норову: - А вы, сударь, помните свое место, или я обращусь за помощью к предводителю дворянства. Он недаром поставлен на защиту сирот и вдов.
Дяде не понравилась угроза. Он нахмурился, однако стоял на своем:
- Я не понимаю, сударыня, куда вы клоните. Не с вашего ли полюбовного согласия над вашей дочерью установлен надзор?
- Надзор? - воскликнула Катя. - Я знала, что вы заодно! Ах, оставьте меня, оставьте!
Она готова была разрыдаться. Марья Алексеевна попыталась было ее утешить, но Катя метнулась в сторону и закрыла лицо руками. Василий Федорович, воспользовался замешательством и трусливо бежал. Мать с горечью смотрела на несчастную дочь и не знала, как ей быть. Она помедлила и вышла, решив, что теперь не время для примирения.
Катя упала в кресло и расплакалась. Она не слышала, как в комнату прокралась Настя. С опаской оглядываясь на дверь, горничная достала что-то из-за пазухи и протянула Кате.
- Что это? - с недоумением смотрела на нее заплаканная девица.
- Барышня, не выдайте! Кто узнает, не сносить мне головы! Только не проговоритесь, страсть как боюсь дяденьки вашего!
Она все совала Кате в руки бумажный конверт. Девушка с замиранием сердца развернула его и тотчас взглянула на подпись. В конце письма стояло: "Всегда ваш Л. С. Бронский"
28.
"Отчего, отчего Вы не отвечаете на мои письма? - вопрошал Левушка. - Или я не довольно красноречив? Или стыдливость девичья не позволяет вам ответить? Я не смею помыслить, что в Вашем сердце другой, это было бы слишком жестоко!
С первого мгновения, едва я увидел Вас, жизнь моя принадлежит только вам. Я просыпаюсь с Вашим именем на устах, засыпаю с молитвой о Вас. О, не думайте, что я бесполезный мечтатель и тюфяк. Только велите - и я брошу весь мир к вашим ногам!..
Но Вы немилосердны... Отчего Вы равнодушно молчите, тогда как я не нахожу себе места от тоски? В каждом письме я умоляю Вас простить меня: я не был решителен и не искал вашего общества до сих пор. Тому причиной строгий запрет и слово, данное мной батюшке. Я не могу нарушить честного слова, ибо тогда мне нельзя будет жить на свете! Что делать, но у отца есть какие-то неведомые мне причины не любить Ваше семейство.
Нынче я уезжаю в Петербург, хотя мог бы остаться здесь долее. Жизнь без Вас для меня мучительна, а там я найду забвение в трудах. Пишите мне в С. Петербург, на Фонтанке, в Императорском училище правоведения.
P.S. Быть может, Вам не позволяют писать? Пусть так, только не равнодушие! Могу ли я обманываться, понимая ваше сердце? Могу ли не ждать ответа с нетерпением шестнадцатилетнего безумца? На коленях умоляю: напишите мне, развейте мучительные подозрения, рождающие химер, дайте мне надежду!
С трепетом целую край Вашего платья
всегда ваш Л. С. Бронский".
Катя еще и еще пробегала глазами по строкам, и письмо дрожало в ее руках. Ликование и счастье сменялись унынием и слезами, и вновь возвращалось торжество. Он не забыл, он писал, он думает о ней и тоскует! Однако кому нужно было перехватывать письма Бронского, лишая ее той малой радости, что единственно доступна бедной девушке? Впрочем, можно было и не задаваться этим вопросом. Конечно, это проделки Василия Федоровича. Негодяй! Катя даже стукнула по столу кулачком. Доколе можно терпеть его злобные выходки?
Однако мысли влюбленной девицы тотчас вернулись к ее предмету. Где теперь Левушка? Ужели на пути в Петербург? В письме стояло вчерашнее число, стало быть, уехал, и Бог весть когда они еще свидятся! Несносная участь - неделями ждать писем и не сметь мечтать о встрече!
Катя еще раз перечитала дорогое письмо, и щеки ее заалели. Она живо вообразила, как Левушка произносит эти пылкие фразы, а глаза его излучают и мольбу, и укор, и страсть...
За дверью послышались шаги, и Катя тотчас спрятала заветный листок на груди. В комнату заглянула Настя, высланная давеча на кухню, покуда барышня читала послание любви.
- Где ты взяла это письмо? - спросила Катя горничную, дав ей знак войти.
Настя проворно прикрыла за собой дверь и зашептала:
- Человек Бронских караулил меня, пока я не вышла на снег ковры выбивать. Уж не выдайте, барышня! Мне ведь строго-настрого наказано было, все письма, коли будут, нести дядюшке вашему.
- Будь покойна, не выдам, - пообещала барышня. - Сама, смотри, не проболтайся. Выходит, были еще письма?
Настя пожала плечами:
- Бог весть, должно быть, не через меня передавали.
- Неужто дядя так низок, что читает чужие письма, а, Настя? - Эта мысль заставила девушку похолодеть.
- Да уж, будьте покойны, коли попали в его руки, прочитали-с. Что им до совести да до чужих чувствований? Вы уж простите, скотина ваш дядюшка!
- Как бы раздобыть эти письма? - задумалась влюбленная барышня.
- Да кто ж ведает, куда барин прячет их?
- А если поискать? - заговорщически прошептала Катя.
- Ох, барышня, не сносить мне головы! - охнула Настя, но глаза ее загорелись азартным огоньком.
- Я и не неволю тебя, сама поищу, - Катя решительно поднялась со стула. - Ты поможешь: будешь караулить, как бы дядя не застиг меня.
Однако пришлось ждать, когда Василий Федорович уедет в город по своим таинственным делам. И как назло, на сей раз он не спешил.
Катя горела нетерпением найти и прочесть Левушкины письма, вновь окунуться в наслаждение его пылкими признаниями, трепетом любви... Как, как смеет дядя прятать чужие письма, а то и читать их! Катя страдала от одной мысли, что Василий Федорович вторгся в ее сокровенную тайну.
Она силилась не выдать свое негодование, когда вопреки своим нынешним правилам вышла к обеду и увидела несносную физиономию дяди. Марья Алексеевна обрадовалась тому, что обожаемая дочь оставила, наконец, самовольное затворничество. Она ласково справилась о ее здоровье.
- Недурно, - ответила Катя, силясь не смотреть в сторону Василия Федоровича. Она склонилась над тарелкой с ветчиной, делая вид, что занята едой.
- Душенька, а почему бы тебе не пригласить к нам в гости Наташу? Все веселее будет! - неожиданно предложила Марья Алексеевна, и дядя тотчас навострил уши.
Катя не смела поверить.
- Вы не шутите? - спросила она, глянув в сторону насупившегося Норова.
- Вовсе нет, - ободрила ее маменька и обратилась за поддержкой к Василию Федоровичу. - Ведь вы не против, я полагаю?
Дядя важно промакнул рот салфеткой и проворчал:
- С чем изволите принимать избалованную особу? Что у нас к обеду подают, у Давыдовых и лакеи не едят.
- Вовсе Наташа не избалована! - заступилась за подругу Катя. - И простым кушаньем не гнушается.
- Решено! Посылаем к Давыдовым Сеньку! - воодушевилась Марья Алексеевна. - И писать не будет нужды.
- А вот Сенька мне понадобится! - злорадно вставился дядя.
- Коли понадобится, возьмете форейтора Андрюшку.
Не обращая внимания на ледяное молчание Василия Федоровича, дама распоряжалась, призвав к себе няньку Василису:
- Вели Сеньке запрягать лошадей и ехать к Давыдовым за Наташей. Пусть скажет, в гости звали, мол, к барышне.
- Не поздно ли, матушка? - опасливо поглядывая на барина, возразила Василиса. - Поутру-то с зарей, чай, лучше б было?
Катя насилу удержалась, чтобы не застучать ногами от нетерпения: инстинкт подсказывал ей, что надобно ждать.
- Вздорничать изволите? - возвысил голос Василий Федорович. - Не дам губить имущество! Или уж запамятовали, как ваша дочь едва не сгинула у разбойников вместе с людьми и лошадьми?
Катя с отчаянием видела, что маменька сдается под его напором.
- Можно человека послать с запиской, Наташа приедет завтра в своем экипаже, - неуверенно предложила Марья Алексеевна. - Разбойников выловили, сказывают...
Катя поняла, что игра проиграна, когда дядя решительно поднялся из-за стола и подытожил:
- Нечего гнать человека на ночь глядя! После поговорим об этом!
29.
Марья Алексеевна имела свой резон приглашать в гости Наташу. Встревоженным инстинктом матери она чувствовала, что нельзя ни на час оставлять Катю одну. От нее, своей любящей маменьки, Катя отвернулась и так не ко времени! В комнату к себе не впускает, на вопросы не отвечает. Все не может простить, что Марья Алексеевна оказалась в сговоре с дядей. А что тут поделаешь? Не могла Марья Алексеевна допустить, чтобы дочь ее повторила ошибки матери. Надобно держать ее подальше от Бронских, их предательской натуры. Ничего, юный Бронский вернется в Петербург, и все потихоньку забудется. Время лучший лекарь всех душевных ран...
Теперь новая беда грозит ее малышке. Открытие, сделанное давеча Марьей Алексеевной, потрясло бедную женщину. Возможно ли, что этот приживал, старый угодник и вечный ее поклонник перенес свои амбиции на Катю?! Он делает вид, будто невинен как голубь, а из Кати слова не выжмешь, однако здесь решительно нечисто. Сердце давно подсказывало Марье Алексеевне, что надо бы последить, присмотреться лучше к поведению Василия Федоровича с Катей, но все недосуг было. Да что греха таить, не хотелось спокойствия лишаться. Если уж быть вовсе откровенной с собой, в глубине души она надеялась, что все само как-то образуется: и с имением, и с Катей. Будь Норов помоложе и хоть с небольшим капитальцем, так можно было б и сосватать Катю...
Марья Алексеевна тотчас в сердцах отшвырнула работу, которой занималась, сидя по обыкновению у окна. Василиса, тут же расположившаяся с вязаньем, удивленно глянула на барыню. Да, ей, любящей маменьке, было бы проще так, не выходя из дому, и дочь пристроить! Как она низка!
- Послали лошадей за Наташей? - зная ответ, спросила Марья Алексеевна.
Василиса вдругорядь удивилась:
- Полно, матушка, сама ведь проводила барина в город. Он и взял лошадей. Кого же за давыдовской барышней посылать?
Опять он сделал все по-своему, подумала Марья Алексеевна. Она дурно спала эти ночи, все искала способа примириться с Катей, размышляла о будущем дочери. Все чаще возникала мысль посоветоваться с умным, надежным человеком, да где ж его взять? Ах, как трудно женщине без опоры, без мужской руки!
Исподволь возникал коварный вопрос: "А предводитель дворянства? Ему по роду занятий положено быть подмогой и опорой вдовам и сиротам". Марья Алексеевна гнала от себя эти предательские мысли: еще не хватало быть просительницей у человека, некогда отказавшегося от нее! Однако она отметила, что угроза обратиться к Бронскому решительно подействовала на Василия Федоровича.
Сколь велико было искушение вновь явиться к Сергею Львовичу, но не на коленях, а с гордо поднятой головой! Как бы хотелось сбить спесь с этого нового Бронского - самодовольного и надменного господина! Однако теперь не до гордости и мести: их положение так жалко, они с Катей так беззащитны...
- Что Катя? - спросила Марья Алексеевна Настю, которая заглянула в гостиную за какой-то надобностью.
- Барышня нездоровы, просят не тревожить. Всю ночь без сна провели, только что уснули, - доложилась Настя.
- Что ж, не будите ее покуда, - с грустью произнесла Марья Алексеевна, и Настя скрылась, так и не сказав, зачем пришла.
Обожаемая дочь опять отвернулась от маменьки, которая не смогла настоять на своем и добиться, чтобы за Наташей послали лошадей. Разочарованная Катя вновь заперлась у себя... Слезы застлали глаза бедной женщины, и она не могла различить канву, по которой работала. Нянька Василиса мирно сопела во сне, уронив клубок шерсти на пол, не от кого было прятать слезы. Марья Алексеевна достала из кармана кружевной платочек и приложила его к глазам...
Между тем Катя и не думала спать. Она и впрямь провела бессонную ночь, придумывая, как ей ловчее выкрасть письма у дяди. И вот едва дядин экипаж скрылся за поворотом аллеи, она выслала Настю разведать, кто чем занят. Как назло, Василиса затеяла уборку в кабинете Василия Федоровича. Катя не находила себе места и не могла дождаться, когда же можно будет проникнуть туда. Однако девки споро взялись за работу и быстро управились. Они шумно собрались и ушли, унося с собой метелки, тряпки и ведра с водой. Василиса тоже удалилась в гостиную и села за вязанье. Тут-то девушка и послала Настю сказать, чтобы ее не тревожили.
С отъездом Василия Федоровича в доме по обыкновению установилась тишина. Катя скинула башмачки и в одних чулках прокралась в дядин кабинет. Настя следовала за ней, силясь ступать бесшумно. Оставив горничную на страже у дверей кабинета, Катя проникла внутрь.
Тяжелые драпировки почти не пропускали света, а день и без того был тусклый. Воздух пропитался влагой от уборки, пахло свежестью. Катя бесшумно двигалась, огибая громоздкие кресла, кожаный диван, добралась до письменного стола.
Когда-то этот кабинет принадлежал папеньке... Катя не любила бывать здесь. С детства в память ее врезались стойкие запахи вина и табака, насквозь пропитавшие папенькин кабинет. В камине, бывало, сгорала оброненная папенькой туфля, а по рассеянности оставленная свеча плавилась до утра, превращаясь в лампадный огонек. В детских ее воспоминаниях остались чувство тревоги и беззащитности и пронзительная жалость к погибающему отцу, от пьянства превратившегося в ребенка.
Да, ей не хватало папеньки всю жизнь. С ним Катя не была бы так одинока. Пусть он нечасто бывал в трезвом рассудке, но девушка помнила, что с ней он всегда был ласков и добр. Бывало, посадит на колени крохотную дочурку, сунет ей пряник или конфету, гладит по головке и говорит, говорит. Сетует на жизнь, а то и плачет, а сердце маленькой девочки разрывается от жалости, хотя она и не понимает ничего. Смерти его Катя не помнит. Верно, милосердный Бог дал ей забвение, чтобы она могла жить дальше и чувствовать: папенька где-то рядом, он молится у престола Всевышнего за свою оставленную дочь...
Катя глубоко вздохнула и поморгала глазами, стряхивая набежавшую слезу. Она вспомнила, зачем пришла, и раздвинула занавеси, впуская скудный свет короткого дня. Широкий стол, покрытый сукном, был пуст, если не считать бронзовой чернильницы да фарфорового китайца, качающего головой. Поспешно осмотрев ящики стола, Катя кинулась к большому старинному бюро из палисандрового дерева, кое-где украшенному искусной инкрустацией. Открывая один за другим ящички для бумаги и разных письменных мелочей, она не находила того, что искала - писем Левушки Бронского. Лихорадочно перебирая безделушки, сургучи и печатки, она добралась до последнего ящика, но и там не обнаружила искомое.
Однако Катя отметила, что ни деньги, ни ценные бумаги ей не попались под руку, и это было весьма подозрительно. Положительно, у дяди имелся тайник! Девушка прилежно обследовала стены кабинета, заглянула за картины, но ничего не нашла.
С улицы вдруг донесся непонятный шум, затем явственно послышался звон упряжи и звук приближающегося экипажа. Катя в отчаянии заметалась по кабинету. И тотчас в сознании ее вспышкой мелькнула картина: отец нажимает потайную пружину, скрытую за ложными ящиками, и внезапно поднимается консольная доска, открывая секретную часть бюро.
Пальцы девушки пробежались по внутренней поверхности ложного ящика и - о радость! - наткнулись на тайный рычажок. Тут дверь распахнулась, и в кабинет ворвалась бледная как смерть Настя.
- Барышня, беда: барин воротился! - выдохнула она.
- Отчего так скоро? - удивилась Катя, и не думая сдаваться.
Рычажок под нажимом подался в сторону, и на глазах у изумленной Насти консольная доска уплыла вверх, и открылся ряд потайных ящиков.
- Надобно уходить! - стонала Настя. - Ох, матушки мои, горе!
- Задержи его! - коротко приказала Катя и сунулась к ящикам.
Горничная махнула рукой и выскочила за дверь. Катя лихорадочно перебирала бумаги и, едва взглянув, швыряла обратно. Шкатулку с деньгами она трогать не стала. И вот остался всего один ящичек, самый дальний. Девица потянулась к нему, но в дверь опять просунулась Настя.
- Барышня, уж вошли, скоро здесь будут! - еле выговорила она. Видя, что ее слова не возымели действия, Настя перекрестилась и вновь кинулась за дверь.
Между тем Катя доставала ворохи бумаг и, бегло проглядывая их, совала обратно. Сердце ее вздрогнуло: она узнала на одном из конвертов Левушкин почерк. Это были письма Бронского!
- Вот они! - воскликнула Катя шепотом, не удержав восторга.
Дрожа от нетерпения, девица торопливо отбирала дорогие грамотки, когда Настя ворвалась в кабинет и потащила ее вон.
- Идут! Сюда идут! - сдавленно шипела она в ухо Кате.
- Постой, нужно закрыть! - оттолкнула ее барышня и, спрятав письма на груди, она молниеносно задвинула ящики и нажатием рычага опустила доску.
Девицы едва успели улизнуть под самым носом Василия Федоровича, который с озабоченным лицом решительно шагал мимо гостиной к кабинету.
30.
Над обитателями денисьевского дома нависла гроза. Марья Алексеевна ничего не понимала. Василий Федорович неожиданно вернулся, не доехав до города, и тотчас скрылся в своем кабинете. Никто не рискнул спросить его, что послужило причиной столь внезапного возвращения. Василий Федорович не выходил из кабинета довольно долго. Марья Алексеевна прислушивалась к доносившимся звукам и недоумевающе переглядывалась с нянькой Василисой. В кабинете Норова словно боролся кто: возня, грохот выдвигаемых ящиков, глухой стук тяжелых предметов, падающих на ковер. Марья Алексеевна уж было решила удалиться к себе, чтобы не попасться под горячую руку, когда Норов ворвался в гостиную. Лицо его было перекошено от гнева.
- Кто входил в кабинет в мое отсутствие? - вопросил он, не сказав ни слова приветствия.
- Да кто ж, батюшка? Только девки мыли... - испуганно отозвалась Василиса.
- Что девки! - отмахнулся Василий Федорович. - Где Катерина Андреевна? Она заходила в кабинет?
- Побойся Бога, батюшка! - вступилась нянька за барышню. - С завтрака лежит у себя, спит. Сказывает, бессонницей маялась всю ночь.
- Вы мне отвечаете за это? - Василий Федорович пристально глядел то на одну, то на другую женщину.
- Как Бог свят! - перекрестилась Василиса. - А ты потерял что, батюшка?
Норов не ответил. Он метался из угла в угол, кусая губы и ломая пальцы. Наконец, остановился посреди гостиной и приказал:
- Зовите девок, какие мыли!
Василиса проворно метнулась в девичью и вскоре вернулась с трясущимися от страха "преступницами". За ними и Настя увязалась. Василий Федорович учинил форменный допрос. Девушки не понимали, чего он хочет, и принимались плакать, на что Норов еще более сердился. И мудрено было понять, как скоро барин прямо не говорил, чего ему надобно. Он расспрашивал с дотошностью, где что стояло и лежало, когда девушки вошли, трогали ль он предметы, открывали ль шкафы, выдвигали ящики.
- Да ты скажи, батюшка, чего ищешь-то, авось вспомнят! - рассудила нянька, однако Василий Федорович даже не взглянул в ее сторону.
- По вашей милости я лишаюсь выгодного предложения! - прошипел он, глядя отчего-то на Марью Алексеевну. И, забывшись, заговорил вслух с самим собой: - Все уж было готово, осталась такая малость. И как я мог забыть!
Девок отпустили, так ничего и не добившись. Норов уже никуда не поехал в этот день. Он был зол и мрачен, кричал и брызгал слюной по малейшему поводу. По всем признакам у него была истерика. За вечерним чаем он с подозрением смотрел на Марью Алексеевну, но молчал. Не чувствуя за собой вины, дама лишь пожимала плечами.
Катя и к чаю не вышла. Сказавшись больной, сидела взаперти. В столовую явилась Настя и заботливо собрала на поднос молочник, сахарницу, корзинку с сухарями, налила из самовара чаю в любимую Катину чашку и понесла все это наверх. Василий Федорович проводил ее тяжелым взглядом, с его уст готова была слететь очередная пакость, но он с видимым усилием сдержался.
- Ну, что там? - шепотом спросила Катя у горничной, едва та вошла.
Настя торопливо опустила поднос на столик и замахала руками:
- Страсть что творится! Весь кабинет вверх дном перерыли, девок, что мыли, замучили расспросами! Все до вас домогались, да Василиса заступилась!
- Странно... - задумчиво проговорила Катя.
Девушка надежно спрятала письма, решив ни в чем не сознаваться и письма ни в коем случае не отдавать. Они принадлежат ей, только ей! Однако поведение Василия Федоровича удивило Катю. Порядочный человек не стал бы красть чужие письма и уж тем более их читать, это бесчестно. Любой другой на месте дядюшки не стал бы поднимать переполох из-за пропажи чужих писем, ибо это изобличает его бесчестие. Что-то тут не сходится...
- Настя, будем молчать! Ничего не знаем, ничего не видели! - распорядилась Катя. - Теперь ступай, я запрусь.
Настя заговорщически подмигнула барышне и вышла.
Едва за горничной закрылась дверь, Катя задвинула щеколду и кинулась к своему тайнику. Она подняла крышку столика-"боба", вынула дно, под которым скрывалось потайное углубление. Здесь Катя спрятала драгоценные письма. Она торопливо перебрала бумаги и удивленно застыла. Кроме Левушкиных писем в тайнике оказались чужие бумаги. Верно, Катя захватила их по нечаянности, впопыхах.
- Он не письма искал! - догадалась девица.
Девушка внимательно разглядела листочки, испещренные цифрами, помарками и перечеркиваниями. Верно, ей попались какие-то черновые расчеты дяди. Один из листов был на ощупь плотнее и сложен по-особенному. Катя раскрыла его. Глазам ее предстал исписанный лист гербовой бумаги с печатью, на котором крупными буквами было выведено слово: "ДОВЕРЕННОСТЬ".
31.
Почтовая тройка неслась по укатанному тракту, звенели бубенцы. Снег искрился в закатных лучах солнца, ямщик тянул свою бесконечную песню, от которой Левушке делалось тоскливо. Он дернулся было крикнуть мужику, чтобы тот умолк, да тотчас передумал. Мужик не повинен ни в чем, разве что голос не благозвучен, но за это не ему пенять надобно.
Бронским овладел сплин, и даже долгожданная дорога не спасала. Он перебирал в памяти все мелочи прощания с отцом, и от этого делалось вовсе скверно. Не так он полагал проститься с батюшкой и родной Сосновкой...
Сергей Львович не желал отпускать сына так скоро, но останавливать не стал.
- Дуришь! - осуждающе качнул головой, когда Левушка попросил лошадей до станции.
Лошадей, конечно, велел запрягать, но потребовал объяснения. Юный Бронский, избегая смотреть отцу в глаза, коротко произнес:
- Так вернее.
Старший Бронский, однако, сим ответом не удовольствовался.
- Коли едешь так скоро, изволь объясниться. Будто бежишь из родного дома, разве мне не обидно?
Разговор случился за завтраком, чему были нежелательные свидетели - гости отца, посему Левушка уклонился от ответа. Сергей Львович внимательно посмотрел на сына и более ничего ему не сказал. После завтрака же он по обыкновению ждал юношу в кабинете для прощания.
- Тихону отдашь, - с этими словами Сергей Львович протянул ему сверток с ассигнациями, - и передай мой наказ смотреть за тобой прилежнее.
Левушка молча кивнул, по-прежнему не глядя ему в глаза.
- Шкатулка твоя где? С собой?
Юноша вновь кивнул. Сергей Львович помолчал, постукивая чубуком о край стола и собираясь с мыслями.
- Не держи на меня сердца, я желаю тебе только добра, - с усилием проговорил он.
Левушка все молчал, раздираемый противоречивыми чувствами.
- Ты, брат, чувствительный больно, как я погляжу... Неужели эта девица так хороша, что ты на других и не глянешь? Или это до Петербурга только?
Тут Левушка не удержался и вскричал:
- Но сводничать, отец!.. Это неблагородно...
Сергей Львович нахмурился:
- Ты вздумал учить меня благородству?
Он был рассержен, но за гневом явственно проглядывало смущение.
- Вот что! - Бронский-старший стукнул кулаком по столу. - Поезжай, и, бьюсь об заклад, к летним вакансиям ты и помнить не будешь об этой девице! Ставлю свое ружье, какое тебе приглянулось.
С этими словами предводитель протянул сыну руку, но тот лишь молчал, стиснув зубы и не делая ни одного движения навстречу. К счастью, в этот момент доложили, что лошади готовы. Чемоданы юного Бронского давно уже были собраны. Левушка воспользовался случаем и тотчас вышел, молча кивнув отцу на прощание.
Покуда таскались чемоданы, корзины с провизией, одеяла, погребец, все это укладывалось в сани, юный Бронский ждал, что Сергей Львович выйдет на крыльцо. Ему не хотелось покидать родной дом наспех, в ссоре. Дворня окружила юношу, желая ему легкой дороги. Бабы крестили молодого барина и, отирая слезы краешком платка, причитали:
- Сиротинушка ты наш! Некому тебя обласкать да поплакать, провожаючи: нет у тебя матушки сердечной...
У Левушки щипало глаза от их ладного напева. Тут же вертелась Федора, пристраивая у него в ногах корзину с пирогами. Бронский тотчас покраснел, вспомнив злосчастную ночь.
- Не забывайте нас, барин, - проворковала красавица, нарочно задевая Левушкины колени. - Не поминайте лихом.
Она по-русалочьи усмехнулась и отошла. И вот его уже укрывают медвежьей полостью, вот уже кучер занимает место возницы, а отца все нет. Тронулись. Левушка с тоскливым вздохом оглянулся на стремительно удалявшийся родной дом, но отца так и не увидел...
С тех пор его грызло сомнение, верно ли он поступил, уехав вот так? Горечь и обида скоро сменились жалостью к батюшке и раскаянием. Лев Сергеевич громко вздыхал и качал головой, не в силах справиться с душевными терзаниями. Как скоро лошади домчали его до почтовой станции, кладь была выгружена на снег в ожидании милости смотрителя, а родные сани скрылись из виду, юному правоведу страстно захотелось вернуться домой, кинуться в объятья отца и вымолить прощение. Однако уже было поздно...
И вот теперь, когда после многочасового ожидания Левушка получил лошадей и покатил по тракту, слушая унылое пение ямщика, им овладела тоска. Темнело, дорога навевала печаль. Бронский припомнил благословенную метель, вынудившую его свернуть с дороги к дому мельника, где он встретил Катю. Пошлет ли судьба им новую встречу? Когда? Бронский тяжко вздохнул: верно, не скоро, ах, не скоро...
От этой мысли сделалось еще тоскливее. Левушка почувствовал холод одиночества, ощутил себя затерянным среди белой пустыни. Час между собакой и волком всегда вызывал в нем смутную тревогу и грусть. Катя не ответила на его письма. Возможно ли, что забыла? Или не смогла? А что как она посылала, но...
Крамольная мысль заставила Левушку подскочить в санях. Боже милосердный, кому же верить после? Предположение, что отец мог перехватить Катины письма, причинило юноше сильную боль. Батюшка, родной, самый близкий человек... Возможно ли, что он решился на такой бесчестный поступок?! Припомнив Федору и нечаянно подслушанный разговор, Левушка стиснул зубы и застонал. А впереди была долгая дорога до Петербурга...
На следующей станции Бронский был вынужден заночевать. Смотритель объявил, что лошадей не будет до утра, а фельдъегерских трогать не велено. Нечего делать, юный путник расположился на ночлег в отведенной ему убогой комнатке. Опасаясь клопов, он не решился прилечь на диван. Чтобы занять себя, Левушка достал из багажа томик Вальтера Скотта и заодно на всякий случай прихватил шкатулку с деньгами. Засветив огарок свечи, он раскрыл книгу и принялся читать, однако некая посторонняя мысль не давала юноше покоя. Давеча, доставая подорожную, он обратил внимание на незнакомые бумаги, но рассмотреть их было недосуг. Теперь Левушка вспомнил об этом, и смутное подозрение подтолкнуло его к шкатулке. Еще не понимая зачем, повинуясь внутреннему голосу, он медленно раскрыл ее. Под свертком с деньгами, врученными ему отцом на проживание, лежали незнакомые бумаги в конвертах. Левушка осторожно взял один из конвертов, и сердце его на миг остановилось. Это были два Катиных письма. Юный Бронский дрожащими руками раскрыл одно из них...
32.
Катя припрятала найденную доверенность подальше от посторонних глаз. Дядя не должен знать, что она рылась в его бумагах. Прошло немало времени, прежде чем миновала опасность и дядя несколько успокоился, смирившись с потерей или лишь делая вид. Вот тогда девушка достала из тайника заветные листочки, исписанные любимой рукой. Проверив, заперта ли дверь, она прильнула глазами к бесценным строкам.
"Любезный друг мой Катенька!
С тех пор, как я увидел Вас, сердце мое пребывает в смятении и тоске. Душа стремится к Вам и только к Вам. Однако судьбе угодно испытывать меня. Скоро я должен ехать в Петербург, ибо оставаться здесь не имею ни желания, ни терпения. Быть возле Вас и не иметь возможности увидеть Вас, взять Вашу прелестную ручку, заглянуть в глаза прекраснейшей из смертных!..
Целый день я брожу по лесу и твержу Ваше имя. Общество людей мне несносно, ведь Вас нет среди них. Я бегу от суетных разговоров в тишину белой пустыни..."
Катя читала и чувствовала, как душа ее наполняется радостью и счастьем. Неизъяснимое блаженство таили эти пылкие строки. Бронский негодовал и жаловался, печалился и грезил. Письмо его дышало неподдельной страстью. Прочитав прощальные строки "Христос с вами, ангел небесный. Я жду вашего ответа", Катя схватила другое письмо. Оно, как и последующие, хранило трепет любви и страсти, нетерпение и желание юного безумца. Все вокруг сделалось пустым и ненужным, кроме этих писем, дававших ей подлинную жизнь...
Катя в изнеможении опустилась на подушку, не выпуская из рук последнего письма. Голова ее кружилась, сердце сладко ныло, переполненное чувствами. Она невольно прижала к губам послание любви. Ах, если бы это были его уста!.. Тотчас вспомнился чувственный изгиб, манящая сладость вкуса, жадная власть этих уст. Так явственно вообразив страстный Левушкин поцелуй, Катя невольно застонала, но тотчас встряхнулась, отгоняя наваждение. Поднявшись с кровати, она бережно собрала письма и спрятала их на прежнем месте, в тайнике. На щеках девицы играл румянец, а взгляд мечтательно туманился...
Между тем и Левушка, намучившись путешествием, находил единую отраду в перечитывании двух Катиных писем. Скоро он выучил их наизусть и все же от времени до времени доставал из шкатулки нечаянно измятые в тряске листочки и впивался глазами в безыскусные строки.
"Милостивый государь Лев Сергеевич!
Как скоро мы более не увидимся, я взяла на себя смелость, не дождавшись от Вас обещанного письма, написать первой. Вот Вы опять скажете про дурной тон провинциальных девиц. Что же делать? Мне следует немедленно Вас забыть, а я думаю только о Вас. Теперь Вы вольны смеяться надо мной сколько угодно.
Я не знаю, благодарить мне или проклинать судьбу, приведшую Вас в домик мельника в тот роковой час. Теперь не знаю. Я благодарила Бога за спасение, за Ваше дружеское участие, за все... Я все помню: ночь в доме мельника, разбойников, бал у Давыдовых, спектакль, фанты... Теперь же мне хочется все это забыть навсегда!..
Вы уезжаете, мой дорогой Левушка, и я вас больше не увижу! Зачем я узнала Вас! Теперь мое уединенное существование делается мучительным вдвойне: ведь я теперь знаю, как сладко разделенье. Мое одиночество станет непереносимым от мысли, что где-то есть родная душа, но ей никогда не соединиться с моей душой!.. Не знаю, слать ли вам слова привета или горестные пени. Вы обещали писать и не пишете...
В Вашей воле смягчить мою боль несколькими словами участия, но Вы молчите. Бог Вам судья, однако, будьте благополучны, не печальтесь и не унывайте, как
Ваша бедная Катя".
Опять и опять читая эти строки, Левушка страдал от бессилия. Он подлинно бесился, вспоминая, как ждал ответа на свое письмо и впадал в отчаяние, не получая его, между тем как она, Катенька, тоже писала и мучилась ожиданием... Вновь поднялась обида на отца, уж было подзабытая. Зачем, за что? Чем они с Катей заслужили столь жестокое обращение?
Выходило, что Катя тоже не получала писем, стало быть, ей их не передавали. Кому нужно, чтобы страдали два юных сердца? Не матушка ли Кати тут замешана? Левушка помнил, с каким едва ли не ужасом смотрела на него Марья Алексеевна, когда ряженые плясали в их доме. Значит ли это что-либо? Во втором письме Катя писала:
"Вы жестоки, Лев Сергеевич! Довольно того, что я первая решилась написать, но Вы не оценили моего порыва! Что делать, должно быть, Ваше сердце занято другой. Уж не вздыхаете ли Вы по одной из Волковских барышень: вот бы одолжили!
Впрочем, мне дела нет до Ваших увлечений! Только зачем все эти признания, преследования, томные взоры и вздохи, краденые поцелуи? Или это лишь игра? У вас в Петербурге, должно быть, так принято обольщать неопытных девиц? Если так, то прошу Вас меня оставить!
Прощайте, Лев Сергеевич. Бог Вам судья, но за что Вы меня так мучаете? Довольно того, что дома я живу как в темнице, с чужими людьми, холодными и равнодушными!.. Ах, если б был жив мой батюшка, никто не посмел бы меня обидеть!
Напишите хоть одно слово, всего одно..."
Сердце доброго юноши сжималось от боли, когда он перечитывал эти строчки. Катя одинока, ее окружают чужие люди! Верно, по их злой воле Катя не получила ни одного его письма...
Левушка дал себе обещание во всем разобраться, как скоро он вернется в родные места. Увы, это произойдет не ранее лета. Только бы Катя не забыла его, только бы осталась прежней...
Мелькали версты, редкие деревянные строения, собаки провожали экипаж лаем и отставали, проносились верховые курьеры, полозья саней выводили свою скрипучую песню, день склонялся к закату, пролетала ночь, а Левушка все грезил новой встречей с Катей. И только вид городской заставы вывел юношу из сомнамбулизма. Он прибыл, наконец, в Санкт- Петербург.
ЧАСТЬ 2. ПЕРЕМЕНЫ.
1.
- Бронский, ты идешь с нами к Нефедову? - крикнул от дверей Сашка Муратов. Он уже успел скинуть мундир правоведа и облачиться в партикулярное платье.
Бронский усмехнулся:
- Ого, какая прыть! Однако мне надобно Тихона услать, не то опять заведет свою шарманку: "Не пущу! Не дам на полушки!"
Сашка запрыгнул на подоконник и посмотрел вниз.
- Вон твоя нянька, в лавочку направился, должно быть.
Покуда он болтал свешивающимися ногами и наблюдал за происходящим на Фонтанке, Бронский принимал обличье франта. Сорочка его была сшита из тончайшего полотна и сияла белизной, все тот же ручевский фрак тщательно вычищен Тихоном, атласный галстук закалывался драгоценной булавкой. Сашка усмехнулся:
- Уж не свидание ли с графинькой у тебя в трактире? Ради кого ты эдак франтишься?
- Все может статься, - туманно ответил Лев Сергеевич, старательно зачесывая непослушные волосы на виски.
В полуподвале дома купца Нефедова содержался трактир, куда тайком похаживали юные правоведы, чтобы отдать дань Бахусу и Венере. Воспитанникам училища строго-настрого запрещалось посещать подобные заведения, да кто ж остановит предприимчивых молодцов?
Под покровом весенней мглы юноши беспрепятственно покинули стены училища и скорым шагом двинулись к трактиру. Помимо Бронского и его приятеля в авантюру пустились граф Комовский по прозвищу Поляк и вечный паяц Миша Урусов.
Бывало, когда правоведы в мундирах отправлялись в баню или на прогулку, местные мальчишки прыгали вокруг и дразнили их:
- Чижик-пыжик, где ты был?
На Фонтанке водку пил!
Выпил рюмку, выпил две -
Закружилось в голове.
Про их кутежи была сложена песенка. По части насмешек над юными кутилами весьма горазды были гвардейцы, с которыми правоведы сталкивались у Нефедова. Не они ли первые и пустили эту песенку гулять по Петербургу? Ведь именно гвардейцы прозвали воспитанников Училища "чижиками-пыжиками". Из-за желто-зеленых мундиров и пыжиковых зимних шапок.
У входа в полуподвал горел фонарь, вывеска с нарисованным дымящимся блюдом зазывала прохожих провести вечерок за сытным ужином и лафитничком водки. Трактир у Нефедова славился на всю округу русской кухней и крепкими настойками, изготовленными по секретным старинным рецептам. Дети из аристократических и состоятельных семейств, правоведы оставляли здесь немалые деньги и, конечно, были желанными гостями.
Едва они вошли, половой тотчас согнулся в три погибели и шмыгнул вперед с салфеткой наперевес, указывая юношам свободный стол в зале для чистой публики. Сашка Муратов что-то шепнул ему на ухо, и расторопный слуга, понимающе кивнув, метнулся исполнять. Левушка занял стул, стоявший в углу, чтобы видеть происходящее, а самому при этом оставаться в тени.
Усердием полового на столе появились кушанья, от которых исходил такой дух, что у правоведов невольно потекли слюни. Они немедля отдали должное трактирной кухне. Не забыли и о настойках, коими был щедро уставлен их стол. Паяц Урусов забавлял юношей особенной манерой пить из рюмки: с запястья, с локтя, а то и без помощи рук.
- Мураш, ты так можешь? - подначивал он приятеля, Сашку Муратова.
Сашка тотчас купился на провокацию и взялся повторять трюки Паяца. Рюмка из граненого стекла полетела на пол, но по счастью не разбилась. Половой, неприметно наблюдавший за ними, тотчас подлетел с тряпкой и вытер с пола пролитую настойку.
Уже и выпито и съедено было изрядно, когда в трактир ввалились конногвардейцы. Среди них князь Шеншин, один из пылких воздыхателей графини Забельской, давний недруг Левушки Бронского. Правоведы значительно переглянулись.
- Будет потеха? - негромко произнес Комовский.
Конногвардейцы слыли любимцами государя, бывшего, как известно, шефом этого полка. Многие проказы сходили им с рук благодаря славному воинскому прошлому. Однако никто не смел оспорить их доблести, отваги, мужества и верности престолу. Бронский втайне восхищался конногвардейцами и даже несколько ревновал к их славе, однако это не мешало ему постоянно участвовать в стычках. Кто же снесет обидные прозвища и намеки, а то и открытые насмешки? Чаще всего зачинщиком ссор был вздорный князь Шеншин. Он не мог простить Бронскому его превосходства в глазах графини Забельской. Правоведы были повязаны по рукам и ногам дисциплиной своего учебного заведения, но и они не всегда выдерживали шутки задиристых гвардейцев.
Между тем конногвардейцы шумно расселись неподалеку, насмешливо поглядывая в сторону правоведов.
- А, и чижики здесь! - нарочито громко заметил Шеншин. Его приятели засмеялись, точно князь произнес нечто остроумное.
Левушка закипал. Сашка Муратов положил ладонь на его руку:
- Спокойно, Леон, спокойно!
- Вы ошибаетесь, князь, не только чижики, - возразил приятелю один из гвардейцев. - Я вижу среди них льва, царя природы.
- О да, - тотчас подхватил Шеншин. - Как он грозен, однако, вы не находите, господа?
Юные правоведы уже довольно приняли настойки, чтобы не стерпеть насмешек. В особенности сам предмет. Левушка уж было вскочил, но Сашка тотчас усадил его на место.
- Леон, это безумие. Взгляни, здесь квартальный!
И впрямь, в трактир только что вошел, придерживая саблю, грузный квартальный. Конногвардейцам он был не указ, но правоведы вынуждены были смирить свое возмущение. Попасть в историю значило для них бросить тень на училище, а с ним и на имя герцога Ольденбургского, коего они безмерно почитали. Довольно и того, что Петр Георгиевич из-за своих питомцев уже имел объяснение с государем.
Бронский с ненавистью смотрел на князя. Шеншин превосходил его ростом. Парадный белый мундир со стоячим красным воротником сидел на гвардейце без единой морщинки. Но более всего вызывало раздражение несомненное внешнее сходство его с государем. Высокий лоб, прямой нос, светлые усы и бакенбарды, голубые глаза, красивый рот. Шеншин и в манерах стремился подражать государю. Это Левушке было труднее всего перенесть. Он утешал себя соображением, что сие лишь внешнее сходство, обман, мираж. Князю не дается основное в характере государя: внутренняя сила и спокойствие власти. Да, и, конечно, удивительный магнетический взгляд был ему вовсе не по зубам.
Половой принес и выставил на стол конногвардейцам вино и кушанья и тем занял их, отвлекши от назревающего скандала. Правоведы же теперь следили за квартальным, который был им действительной помехой, хотя и сидел в другой зале. Тот отстегнул саблю и поставил ее в угол. Он решительно не спешил уходить, об этом свидетельствовали плотоядные взоры, бросаемые им на накрытый стол. Закусывая с отменным аппетитом, квартальный недовольно косился в сторону шумных гвардейцев, вздумавших еще и курить.
- Уходим, господа? - предложил осторожный Комовский.
- Это походит на бегство, - возразил Бронский. Его гнев требовал выхода, и Левушка был готов съесть глазами ни в чем не повинного квартального.
- Не здесь, не сейчас, - настаивал граф, поднимаясь со стула.
Мураш и Паяц последовали его примеру.
- Ах, как мы благоразумны! - пробормотал Левушка сквозь зубы.
Комовский подозвал полового и щедро расплатился.
- Премного благодарны-с! - низко поклонился слуга, хорошо получивший на чай.
Конногвардейцы оживились, заметив маневр со стороны соперников. Шеншин насмешливо присвистнул, его приятели подхватили сей оскорбительный свист. Квартальный обернулся в их сторону.
- Полетели чижики клевать крошки со стола знатной барыньки! - нарочито громко произнес Шеншин,
Правоведы уже набросили шинели и готовились выходить из подвала, однако при этой фразе Бронский дернулся в сторону обидчика. Друзья кинулись его остановить, но было поздно. Разъяренный юноша подскочил к столу конногвардейцев и, не успели те опомниться, схватил стакан красного вина и плеснул в ненавистное красивое лицо князя.
2.
Марья Алексеевна тяжело вздохнула и раскрыла лежавшую перед ней толстую тетрадь. Она с тоской посмотрела на кучку счетов, которые следовало занести в расходную книгу. Однако делать нечего, надобно работать. Дама придвинула к себе конторские счеты и начала помолясь.
- Сена было куплено 20 пудов по 50 копеек, - бормотала она, щелкая костяшками. - Итого потрачено сто рублей. Прикуплено 100 штук скота на 250 рублей... Господи, какая скука!
Марья Алексеевна опять вздохнула. Возможно ли, что совсем недавно она не имела представления о том, откуда что берется в доме. Наука хозяйствования давалась ей дорого. С тех пор как Василий Федорович швырнул в Денисьеву расходной книгой, заявив: "Извольте сами потрудиться!", бедняжка не знает покоя. И поныне она с дрожью вспоминает, как испугалась решения Норова передоверить ей хозяйство. А вызвано это неожиданное решение было отказом Марьи Алексеевны составить новую доверенность на управление имением взамен старой, утерянной.
В тот памятный злосчастный день Василий Федорович мало не прибил и Марью Алексеевну, и Василису, и даже Катю. Всем досталось от его гнева, однако выжили, слава Богу, и даже заняли новые позиции. Марья Алексеевна забрала ключи у Василисы, провела ревизию припасов в кладовых, записала в тетрадь. Конечно, все хозяйство Марье Алексеевне было не по силам и не по уму. Она полагала постепенно разобраться во всем, а пока найти надежного управляющего.
Но едва бедная женщина заикнулась об этом за чаем, Василий Федорович, притихший было в последние дни, встал на дыбы.
- Вольно вам нанимать проходимца, который обворует, обведет вас вокруг пальца! Да кабы вы вернули мне доверенность, мы уж разбогатели бы!
Норов даже вскочил. На его коротком носу выступил пот, а редкие волосики на темечке вздыбились.
- Вот уже двадцать лет я слышу от вас эти слова, - удивляясь своей храбрости, возразила Марья Алексеевна. - Однако богатства как не было, так и нет.
Василий Федорович схватился за стул, собираясь, верно, грохнуть им по обыкновению, но сдержался и поставил стул на место.
- Послушайте меня, дорогая, - вновь заговорил он, силясь улыбнуться. - Для чего доверяться чужому человеку, когда есть я? Разве вам справиться одной? Не для женского ума вся эта возня с мужиками, с посевом, торговлей.
Марья Алексеевна не могла не согласиться с ним, поэтому слушала, понурившись и не возражая.
- Приказчики все мошенники, - продолжал Норов. - Управляющего пойди найди честного, а порядочные немцы дорого стоят. Где денег взять?
Не встречая сопротивления, он еще более воодушевился.
- По дому хозяйничать, в кладовых - с дорогой душой! Это по вашей части. А уж мне дозвольте заниматься делами имения! Пусть каждый учит свой урок, тогда и в доме будет толк! - И в ход пошел последний козырь Василия Федоровича. - Не я ли трудился не покладая рук все эти годы, все ради вас? О вашем достатке пекся день и ночь, не ожидая благодарности. И теперь, выходит, меня в отставку, а на мое место управляющего? Уж не велите ли мне и вовсе съехать?
Марья Алексеевна почувствовала, что теряет почву под ногами. Куда как проще было сдаться, вернуть все как было прежде. Вновь погрузиться в волшебный мир французских романов и грустить у окна... Однако она уже не доверяла этому человеку. И Катя... Тревога за дочь не покидала Марью Алексеевну, и она прилежно следила за Норовым, который старательно прикидывался равнодушным. Признаться, не раз в голову Марьи Алексеевны приходила мысль избавиться вовсе от опеки Василия Федоровича, но пока она не видела способа это сделать. И то, не выгонять же его на улицу...
А Катя... Ах, Катенька, любимая до обожания дочь! Она так и не простила маменьку за слабость, за то, что Марья Алексеевна не смогла отстоять ее интересы, запирала от разбойников, не велела видаться с младшим Бронским. Пропасть между ними росла день ото дня, и бедная женщина не находила способа приблизиться к дочери, помочь ей пережить одиночество, согреть своим теплом. А она видела, как тоскует Катя, как мечется в своей светелке и плачет. Не было горше печали, чем заплаканные глаза родного ребенка...
Все в доме шло ни шатко ни валко, пока не начались посевные работы. Теперь каждый день приносил заботу и требовал скорых решений. Приходил староста, ждал распоряжений, где что засевать. Надобно было следить за ходом работ, а Василий Федорович нарочно принимал равнодушный вид и отсылал мужиков к барыне. В доме воцарялся хаос, и Марья Алексеевна в отчаянии ломала руки над расходными книгами.
Василиса, не осерчав за ключи, помогала барыне советом и делом. Однако и она не могла сказать, где взять денег на недостающие семена и куда подевались все доходы с прошлогоднего урожая. В книгах Марья Алексеевна ничего не нашла, как ни искала. Ах, как нужна была ей помощь человека знающего и надежного! Да где ж его сыскать?
Впрочем, к чему лукавить: не раз опять приходила в голову Марьи Алексеевны мысль обратиться к предводителю дворянства. Нет, не как к предводителю. Как к Сереже, Сергею Львовичу, кому когда-то небезразлична была ее судьба. Однако тотчас при этих мыслях возникал в памяти надменный взгляд; холодное "Бог в помощь!", брошенное ей вслед, звучало в ушах. О нет, можно ли простить! Сердце ее сжималось от горя при этих воспоминаниях.
Да и чем он может помочь? Найти управляющего? Дать денег? Это не спасет имение. Марье Алексеевне прежде всего нужно плечо, на которое она могла бы опереться, твердая мужская рука, какая бы крепко держала бразды правления. А он, ее Сережа, сделался холодным и надменным, чужим, совершенно чужим...
И она сдалась... Как скоро катастрофа сделалась неизбежной, Марья Алексеевна решилась на отчаянный шаг: подписать новую доверенность на имя Василия Федоровича. Конечно, на определенных условиях, как-то: обо всех действиях он должен был докладывать Марье Алексеевне, это во-первых. Во-вторых, она сама будет вести расходные книги и хозяйничать в доме. Безропотно приняв все условия, Норов торжествовал победу. Он тотчас привез стряпчего, который заверил гербовую бумагу печатью.
И с тех пор жизнь в имении худо-бедно наладилась, хоть и не вернулась в прежнюю колею. Впрочем, Василисе вернули ключи затем, чтобы по первому требованию подать их хозяйке. Сама же барыня превращалась в записную конторщицу.
Глядя в зеркало, висевшее на стене в ее комнатке, Марья Алексеевна поправила чепец и вновь склонилась над счетами.
3.
Едва подуло весенним ветром из полей и веселее запели птицы, встречая тепло и солнце, Катя ощутила беспокойство. Весеннее полнолуние и вовсе лишило ее покоя. Просиживая бессонные ночи у окна и наблюдая, как восходит чисто вымытая луна, плывет над верхушками деревьев, посылая ей загадочную улыбку, бедная девушка томилась неосознанными желаниями и тревогой. Лунное сияние завораживало, делало все сказочным вокруг, и самые безумные мечты воскресали вновь и самые счастливые надежды.
Катя вздыхала и мучилась необходимостью молчать, ждать, не смея высказать то, что жило в ее душе. Она ловила на себе удивленные взгляды Марьи Алексеевны и дяди, когда, бывало, замирала над чашкой чая или забывала завернуть кран самовара.
Верно, луна тому виной, что Катя непрестанно думала о Левушке. Она перечитывала его письма и не находила себе места оттого, что новых писем давно нет. Влюбленная девица изводилась дурными мыслями и подозрениями. Как тягостны дни ожидания, как нестерпима разлука, когда ничего не остается, кроме воспоминаний да исписанных торопливой рукой листов, дышащих страстью.
Отчего он вновь замолчал? Катя с подозрением поглядывала на дядю, но не находила в нем признаков затаенного злорадства. Дядя решительно сник и полинял с тех пор, как потерял Доверенность. Выплеснув весь гнев в брани и угрозах, он на время затих и даже перестал замечать ее, Катю. О пропаже писем дядя и не заикнулся, столь велико, верно, было его разочарование...
Едва наступала ночь, девушка гасила свечу и подходила к окну. Сад стоял в настороженном сне, покрытый нежными барашками разбухших почек и кое-где распустившейся листвы. Каждый день приносил изменения, и Катя с радостью наблюдала признаки торжествующей весны, за которой следовало долгожданное лето и новая встреча. Порою ей казалось, что не хватит сил на ожидание, что она сойдет с ума, если не постарается забыть Бронского. Забыть, чтобы вернуться к прежним занятиям, к прежней себе. К любимым книгам, где героини так рассудительны и мудры. Они, как Кларисса, бегут от страстей и непременно гибнут, если все же попадают в сети, ловко расставленные искусным соблазнителем. Как не похожи их страдания на то, что теперь чувствует Катя!
Разлука лишь разожгла огонь, таившийся в ее груди. Нечастые письма лишь на время утоляли ее жажду. Ее любовь всякий день требовала новой пищи. Катя страдала от безысходности чувств и однажды решилась просить маменьку о поездке в Петербург.
Измученная хозяйственными заботами Марья Алексеевна с удивлением и испугом воззрилась на дочь.
- Помилуй, душенька, как в Петербург? Для чего?
Катя почувствовала, что краснеет. Слава Богу, дяди не случилось рядом. Однако отвечала твердо:
- Да что же мне все в деревне сидеть! К Наташе почти не езжу: вы разбойников боитесь. Ко мне ее не зовете. Я все одна и одна... - и она опустила глаза, чтобы скрыть слезы негодования.
Марья Алексеевна жалко улыбнулась:
- Разве ты одна, Катенька? Да как же нам в Петербург? У меня хозяйство...
- А дядя на что? - парировала своенравная дочь. - А коли не можете сами, отправьте меня одну!
Марья Алексеевна покачала головой:
- Нет, душенька. Василий Федорович не даст лошадей. Да и денег нет...
Катя едва удержалась, чтобы не топнуть ногой от досады. У нее и в мыслях не было огорчать маменьку и тем более обижать, но так и подмывало выкрикнуть что-нибудь злое, гадкое.
- Всегда одно и то же: нет денег! - пробормотала она, покидая гостиную, где происходил этот разговор.
На другой день ее ждал сюрприз.
Проснувшись поздно после ночного бдения у окна и чтения французского романа, Катя была не в духе. Она кликнула Настю и потребовала умыться. Настя со значительным лицом внесла кувшин.
- Отчего у тебя такой глупый вид? - проворчала Катя.
Настя раскрыла было рот, но тотчас захлопнула. Она помогла хмурой барышне умыться, поливая воду из кувшина, затем одела и причесала ее. И все без единого слова.
- Что за важность ты на себя напустила? - вновь спросила Катя.
Горничная хихикнула, но не отвечала. Барышня уж начала гневаться, когда Настя, наконец, проговорила:
- Поспешите, барышня, к чаю. Вас ждут-с!
- Кто? - выдохнула Катя, и сердце ее вдруг больно ворохнулось.
Однако Настя, не ответив, выскочила из комнаты, унося таз с водой. Заинтригованная Катя вихрем слетела в столовую и замерла на пороге. За столом возле Марьи Алексеевны сидела нарядная, хорошенькая, румяная Наташа.
- Душенька, Наташа, приехала! - воскликнула Катя и бросилась в объятия подруги.
4.
Девицы едва дождались возможности покинуть столовую и уединиться в Катиной светелке. Марья Алексеевна все не отпускала их, выспрашивая Наташу о семействе, о поместных новостях, о соседях. Ей доставляло удовольствие видеть дочь радостной, улыбающейся. Такой она давно не была. Не мешало даже присутствие дяди, который всем своим видом показывал недовольство: его не уведомили о гостье.
- Ну, пошла писать губерния! - искривился он, когда девицы поднялись из-за стола. - Затрещат что твои кумушки!
- А кабы и так, - мирно улыбнулась Марья Алексеевна. - Девочки не виделись давно, пусть уж.
Василий Федорович проводил девиц долгим тяжелым взглядом, однако им было не до него.
Едва притворив дверь, Наташа воскликнула:
- Катя, грех тебе, сидишь у себя как монахиня, к нам ни ногой! А у нас столько всего было, не пересказать!
Она по-свойски огляделась и выбрала для себя любимое Катино кресло. Наташа еще похорошела и пополнела, на взгляд подруги. Она так и лучилась счастьем и беззаботным весельем. Катя вздохнула и, устроившись на кровати, ответила:
ТЕЛЕГРАМБот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕБольшая библиотека с любыми жанрами и авторами
Большая Библиотека
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2 книги