Всевластие любви

Глава 17

В этот вечер Кейт не удалось больше поговорить с Филиппом. Она только шепнула ему несколько слов, когда передавала письмо для Сары. Хотя сэр Тимоти, сопровождаемый доктором Делаболем, ушел к себе еще до того, как был подан чай, но оставался Торкил, да и доктор вскоре вернулся. Как только он вошел, Торкил поспешил пригласить Кейт прогуляться с ним к мосту, дабы полюбоваться лунным светом на озере. Появление лакея с чайным подносом дало ей предлог отказаться; она добавила, что очень устала, предоставив Филиппу управлять неровным настроением Торкила. Что он и сделал, предложив Торкилу партию в бильярд, когда тот объявил, что отправится на озеро один.

Кейт, таким образом, досталось общество доктора Делаболя. Разговор шел в основном о состоянии здоровья леди Брум, но доктор щедро пересыпал свою речь анекдотами, запас которых у него, похоже, был неисчерпаем. Кейт показалось, что за его жизнерадостностью скрывается тревога, но когда она спросила его, не преуменьшил ли он в беседе с сэром Тимоти тяжесть состояния леди Брум, он тотчас опроверг это, заверив Кейт, что ее тетушка идет на поправку.

– Это был тяжелый приступ, хотя и скоротечный, и он подорвал ее силы, в этом нет сомнения, – я ей так и сказал, когда она решила вставать. Она надерзила мне, но это – явный признак выздоровления! – Доктор хмыкнул и продолжал: – Я словно вернулся в прошлое. Вам, может быть, трудно сейчас поверить, что это темпераментная женщина, но я клянусь, темперамент у нее был, причем бешеный! Я знаю ее с той поры, когда ей было двенадцать лет, – она, можно сказать, выросла на моих глазах. Я наблюдал, как она училась обуздывать свой темперамент и достигла в этом таких успехов, что я почти забыл о ее страстном характере… пока она не набросилась на меня за приказ оставаться в постели! Как все происходящее напомнило мне былые дни! Я не хочу сказать, что ее реакция не выходила за рамки просто вспышки гнева, и тем не менее это заставило меня снова насторожиться!

– Но разве вы не сказали, что это признак наступающего выздоровления? – недоумевала Кейт.

– Да, безусловно! Вчера, пока температура еще оставалась высокой, она чувствовала себя слишком слабой, чтобы проявлять жесткость или упрямство, и это добавляло мне тревоги! – Он бросил на Кейт испытующий взгляд. – Я думаю, мне незачем вам говорить, мисс Молверн, что это женщина необычайно сильной воли! Если она приняла какое-то решение, заставить ее отступить невозможно! Я бы предпочел продержать ее в постели еще денек, но, если она и завтра будет в таком же настроении, я не отважусь с ней спорить. Ей это принесет больше вреда, чем пользы. Она страдает нервным расстройством, и ей нужен максимальный покой, иначе ей грозит новый приступ колик. А это будет уже действительно серьезно!

Доктор продолжал распространяться на эту тему, пока не был унесен чайный поднос, и Кейт решила, что можно откланяться, не показавшись невежливой.

Она провела спокойную ночь и проснулась с ощущением счастья. Оставалась лишь одна преграда, и, хотя это было достаточно трудно, Кейт не сомневалась, что преодолеет ее: благословение сэра Тимоти развеяло ее сомнения, и за этой последней преградой ее ожидало счастливое будущее.

Ей бы, конечно, очень хотелось, чтобы леди Брум не заболела именно в этот момент. Чувство справедливости Кейт противилось необходимости продолжать жить в Стейплвуде, скрывая от тётушки помолвку с мистером Филиппом Брумом. Кейт казалось, что она ведет двойную игру, И честность не позволяла ей скрывать от тетушки помолвку с Филиппом, пока ей не станет значительно лучше, и она сможет выдержать этот удар. Об этом ее просил сэр Тимоти. Равным образом Кейт не могла убедить себя, что леди Брум, возможно, не слишком рассердится: для племянницы, которую так щедро облагодетельствовали, влюбиться в человека, которого больше всех ненавидят, было бы неслыханной неблагодарностью, если не предательством, – а именно так она и решит, с грустью думала Кейт, страстно желая, чтобы это испытание поскорей оказалось позади. Доктору Делаболю не было нужды описывать девичьи вспышки гнева леди Брум, чтобы заставить Кейт поверить, что под ледяным спокойствием этой женщины скрывается бешеный темперамент. Не без дрожи Кейт представляла себе, какой неистовой будет тетушка, если позволит своему гневу выйти наружу, и как это скажется на ее здоровье. Было бы ужасно стать причиной серьезной болезни тетушки, бесконечно ужасней, чем скрывать неприятные новости до ее выздоровления. Филипп сказал, что она ничем не обязана тете, потому что та была добра к ней ради собственных интересов; но каковы бы ни были ее мотивы, пусть даже самые эгоистичные, для Кейт был важен факт, что тетя действительно была к ней очень добра – даже после того, как Кейт сказала ей, что ни при каких условиях не выйдет замуж за Торкила. Тетушка, конечно, надеялась, что Кейт изменит свое решение, но не старалась оказывать на нее давления. Единственное, в чем Кейт могла ее упрекнуть, – это в попытке оборвать переписку Кейт с Сарой Нид. На этот счет у Кейт не было сомнений, но она склонна была думать, что тетушка просто не представляла себе, какое огорчение доставит Кейт ее поступок. Для леди Брум, чье преувеличенное представление о знатности своего происхождения Кейт считала одной из самых неприятных ее черт, было непостижимо, что ее племянница могла испытывать к своей кормилице нечто большее, чем детскую привязанность. А если бы она знала, что Кейт искренне любит Сару, то осудила бы подобную неразборчивость в чувствах и сочла бы своим долгом отлучить племянницу от такой, как она считала, неподобающей компании.

Филипп, конечно, сказал бы, что леди Брум совершенно не интересовало, огорчит это Кейт или нет; но Филипп слишком ее не любит, чтобы оценивать ее поступки справедливо. Даже странно, что такой уравновешенный человек способен в данном случае судить так предвзято. Кейт могла понять отсутствие любви к леди Брум, но ее поражало, что Филипп относится к ней настолько предвзято, что подозревает ее в намерении женить Торкила, зная о его умственном расстройстве. Эта мысль поразила Кейт, она вносила в характер Филиппа дисгармонию, превращая его в чуждого, нетерпимого человека, лишенного жалости и способности понимать других. Между тем Кейт знала, что у Филиппа достаточно и того, и другого. Несмотря на привязанность к дяде, он не закрывал глаза на слабость его характера, но при этом он понимал, причем гораздо лучше самой Кейт, почему его характер стал таким, и никогда, думалось ей, не поступился бы ни на йоту своей сочувственной нежностью к дяде. Он сказал ей, что, хотя он и не может уважать дядюшку, он любить его не перестанет, а сказать такое человек нетерпимый не способен. Предположение, что Филипп добр только к тем, кого любит, также не выдерживало критики. Он явно не мог любить Торкила, но его отношение к мальчику ясно свидетельствовало о том, что он его жалеет. Человек, относящийся к людям предвзято, должен был бы распространить свою неприязнь к леди Брум на ее сына, но этого Филипп, несомненно, никогда не делал. Вспоминая радостное приветствие Торкила, когда Филипп неделю назад приехал в Стейплвуд, Кейт подумала, что он, наверное, всегда был добр к Торкилу, даже когда был школьником и мечтал в глубине души послать надоедливого малыша ко всем чертям. Торкил, находясь однажды в «мелодраматическом» настроении, рассказал ей, что Филипп трижды пытался его убить. Кейт трудно было судить, насколько эти ужасы были плодом его больной фантазии, а насколько результатом его неиссякаемой любви к актерству, но она подозревала, что мысль о враждебности кузена кто-то Торкилу внушил. Нетрудно было догадаться, кто мог это сделать, ибо единственным человеком в Стейплвуде, у которого были мотивы настроить Торкила против Филиппа, была леди Брум: она ненавидела Филиппа так же сильно, как и он ее, и не скрывала, что считает его визиты крайне нежелательными. Филипп полагал, что она пыталась отлучить его, опасаясь, что при частом общении с Торкилом, он узнает правду о нем. По мнению Кейт, это доказывало как раз, что она сама не знает правды. Даже если бы разум Торкила был в порядке, вливать в него яд вражды было бы недостойно для леди Брум, но делать это, зная, что его умственное равновесие очень зыбко, что он бывает смертельно опасен в припадке ярости, было бы непростительно.

Кейт считала, имея в виду авторитарность характера тетушки, что леди Брум видела в Филиппе угрозу ее абсолютной власти над Торкилом; возможно, она опасалась, что Филипп станет поддерживать Торкила в его горячем желании вырваться из-под ее опеки. Тот факт, что Филипп никогда не давал повода подозревать себя в подобных амбициях, скорее всего не имел для нее никакого значения: в ее глазах Филипп никогда не мог быть прав.

Тетушка говорила, что борется с его влиянием, но, по мнению Кейт, она ревновала Торкила к Филиппу, поскольку даже то малое влияние, которое Филипп оказывал на Торкила, было, несомненно, благотворным. Ее повергал в бешенство молчаливый отказ Филиппа стать рядовым гостем в Стейплвуде, чей приезд зависит от формальных приглашений. Он приезжал, когда ему хотелось, и для сэра Тимоти его приезды никогда не бывали чересчур частыми. Пеннимор сказал как-то Кейт, что с приездом мистера Филиппа сэр Тимоти становится таким, каким бывал в прежние дни, и это, как она догадывалась, лишь прибавляло гнева леди Брум. Нетрудно было представить, как горько должно было тетушке видеть радость в глазах сэра Тимоти, когда Филипп входил в комнату, думать, что Филипп ему дороже собственного сына, и быть бессильной породить между ними отчуждение. Здесь-то, по мнению Кейт, и коренились все проблемы. Леди Брум желала безоговорочно властвовать над всеми в Стейплвуде и управлять любой ситуацией, однако эта ситуация была ей не подвластна. Не удавалось ей и уничтожить привязанность Торкила к Филиппу: достаточно было им сойтись лицом к лицу, как Филипп из врага превращался в добродушного старшего кузена, товарища детских игр. А Филиппом она и вовсе не могла управлять, не имея над ним ни власти, ни влияния. Он бывал безупречно вежлив, никогда не пытался вмешиваться в ее дела, но и сам всегда поступал по-своему, чувствуя себя в Стейплвуде совершенно как дома. Казалось бы, такое положение вещей должно было бы сделать его визиты более приемлемыми для нее, коль скоро он не требовал к себе внимания и на него не нужно было тратить свое время. Но на деле оно лишь служило поводом для новой обиды; она говорила, что он ведет себя так, словно Стейплвуд – его собственность. Воистину, думала Кейт, когда дело доходит до взаимных обвинений, они стоят друг друга: ни один не способен видеть в другом хорошее.

Ее размышления были прерваны робким стуком в дверь, означавшим приход Эллен, потому что вести, принесенные Эллен, вытеснили из ее головы все проблемы, кроме домашнего хозяйства. Шеф-повар желал знать, не угодно ли ей будет сделать распоряжения на сегодня, а миссис Торн была бы рада, если бы Кейт улучила минутку перемолвиться с ней словом.

Через полчаса, входя в столовую, Кейт с удивлением обнаружила там одного Филиппа, неспешно попивающего кофе за чтением «Мансли мэгэзин». При ее появлении он отбросил журнал в сторону и поднялся ей навстречу, широко раскинув руки в приветствии.

– Доброе утро, моя радость! – с нежностью сказал он. – Я ждал вас. – Он завладел ее руками и поцеловал их. – Я все собираюсь спросить, как вам удается каждый раз выглядеть все более красивой?

Она вспыхнула, смущенно взглянув ему в лицо.

– О Филипп, вы… Вы льстец! Это неправда!

– Это правда! И, знаете ли, я при этом чувствую себя наказанным: очень жестоко с вашей стороны так поступать, зная, что я не могу вас поцеловать!

Он шагнул к столу и отодвинул стул:

– Присаживайтесь! – И, пододвигая стул, запечатлел поцелуй на ее макушке в тот самый момент, когда вошел Пеннимор, неся чайный поднос и блюдо с горячими лепешками.

Верный слуга ни малейшим движением век не выдал, что заметил неподобающее поведение мистера Филиппа Брума, но Кейт совершенно потерялась от смущения, и как только Пеннимор удалился, учинила своему суженому разнос.

Он отошел и уселся на свое место на другом краю стола, не проявляя никакого раскаяния.

– Господь вас храни, прекрасная моя дикарка, нам нечего бояться старины Пеннимора!

– А если бы это оказался не Пеннимор, а Джеймс или Уильям? – допытывалась она. – Или доктор? Или Торкил? Хорошенькая была бы сцена!

– Ну хватит браниться, ворчунья! Делаболь закончил завтрак, когда я только принимался за свой, а Торкил… Он, по утверждению доктора, провел беспокойную ночь и был с утра ужасно вялый. Я думаю, Делаболь подмешал ему вчера в лимонад какое-нибудь снадобье, с помощью которого он его утихомиривает. Торкил выпил и сразу стал сонным, начал зевать и жаловаться, что у него слипаются глаза, – за что, уверяю вас, я был ему весьма благодарен! Я с ним успел намучиться. Наверное, его возбуждает полнолуние: он во что бы то ни стало решил отправиться к озеру. Мне оставалось только надеяться, что я смогу вытащить его из воды.

Кейт тревожно спросила:

– Он был в плохом состоянии? Когда он вышел к обеду, он показался мне взвинченным, но потом как будто успокоился, и я надеялась… Но когда доктор Делаболь вошел в гостиную, я заметила, как изменился взгляд Торкила, – знаете, как это бывает?

Филипп кивнул.

– Я знаю. Нет, Торкил не был особенно раздражен, но он был на волосок от бешенства, когда Делаболь попытался со свойственной ему бестактностью уговорить его идти спать. Когда Торкил стал грозиться выпрыгнуть в окно и хвастаться, что он уже не раз так делал, я понял, что пора вмешаться… пока Делаболь не наделал глупостей.

– Вмешаться? Но не хотите же вы сказать, что заставили Торкила идти спать? Я не сомневаюсь, что вам это удалось бы, как удается тетушке. Но я надеюсь, что вы этого не сделали, потому что Торкил разозлился бы на вас. Он испытывает враждебность даже к тетушке, когда она вынуждает его подчиняться, а ведь она его мать!

– О нет, конечно, я не стал этого делать! Да он и не послушался бы. Я просто сказал ему, что он хочет сбежать, поскольку боится, что не сможет второй раз обыграть меня! Этого было достаточно, чтобы Торкил забыл обо всем на свете, кроме желания доказать обратное!

Кейт засмеялась:

– Вы, должно быть, мастерски играли, если Торкилу удалось выиграть первую партию! Вы ведь играете гораздо лучше его.

– Я действительно играл мастерски, – сказал Филипп, невесело усмехаясь. – Требуется большое мастерство, чтобы каждый раз промахиваться на волосок! Гораздо большее, скажу я вам, чем нужно, чтобы просто победить подозрительного юнца! А эта дубина Делаболь прямо-таки заставил его предложить мне третью партию, попытавшись – или сделав вид, что пытается, – загнать его спать. – Филипп вытащил табакерку из кармана, раскрыл ее и в задумчивости взял щепотку. – Все, что он говорил, словно специально было им придумано, чтобы разозлить Торкила. То ли это очередная его бестактность, то ли очень грубая работа. Я тоже внес свою лепту, сказав, что не хочу больше играть, и Торкил преисполнился решимости настоять на третьей партии. Он был бодр и жаловался только на жару и жажду. Делаболь воспользовался этим и напоил его своим снадобьем. Во всяком случае, Торкил почти сразу же сделался сонным, начал совершать ошибки и в конце концов отшвырнул кий и, пошатываясь, побрел к себе. Тут Делаболь развлек меня бойким объяснением его поведения. Уж лучше бы он молчал! По его словам, он опасался, что у Торкила солнечный удар, ни более ни менее! Сегодня за завтраком он изложил ту же версию в более развернутом виде. Я не претендую на понимание его профессионального жаргона – он не очень-то и хотел, чтоб я понял, – но суть его рассуждений сводится к тому, что у Торкила настолько хилое здоровье, что малейшее возбуждение или переутомление приводит его в лихорадочное состояние. – Филипп защелкнул табакерку, снова сунул ее в карман и сказал, снимая пушинку с сюртука: – Он мог бы не тратить столько усилий, объясняя, что не хотел вчера вечером выпускать Торкила из дому не потому, что боялся потерять над ним контроль, а чтобы он не простудился, выйдя из жаркой комнаты на ночной воздух.

– Я полагаю, это вполне разумное объяснение, – рассудительно сказала Кейт. – В Англии все люди боятся ночной прохлады, и, если Торкил слаб здоровьем, в поведении доктора нет ничего удивительного – он опасается, что любая простуда может перейти в воспаление легких и тому подобное.

– Я бы скорее сказал, что Торкил на удивление крепок здоровьем, коли он выжил после всех своих болезней.

– Он очень много болел?

– О, он переболел буквально всем на свете, включая оспу!

– Оспу? Но у него нет оспинок! Наверное, он перенес ее в легкой форме!

– По-видимому, так, но не советую говорить это Минерве. Она и Сидлоу выхаживали его, и именно смертельная опасность, которая, по ее мнению, угрожала Торкилу, послужила ей основанием вызвать Делаболя и отказать доктору Огборну, бывшему прежде семейным врачом.

– О, Филипп, Филипп! – взмолилась Кейт. – Как вы можете такое говорить! Если Торкил подвержен болезням, разве удивительно, что она держит доктора Делаболя в Стейплвуде! И сэр Тимоти тоже! Нет, это несправедливо, я не желаю вас слушать! – Она бросила взгляд на каминные часы и вскочила. – Боже правый, уже почти одиннадцать, а я сказала шеф-повару, что буду у него не позже пол-одиннадцатого! Он желает получить мои распоряжения на сегодня. Я надеюсь, от меня потребуется только взглянуть на счета покупок и одобрить его действия; иначе я изобрела бы какую-нибудь мигрень и послала бы сказать, что не в состоянии выходить из комнаты.

Кейт направилась к дверям, но Филипп забежал вперед и загородил проход, положив руку ей на предплечье.

– Подождите! – сказал он. – Вы считаете, что я несправедлив. Но поверьте хотя бы, что то, о чем я вам говорил, проистекает не от предвзятости! Если бы я мог доказать, что ошибаюсь, я бы сделал это с радостью, уверяю вас!

Она трепетно улыбнулась ему и сказала просто:

– Я верю. А теперь пустите меня! Если Гастона заставить еще ждать, его чувства снова будут оскорблены, и он опять вознамерится немедленно покинуть Стейплвуд!

Филипп убрал свою руку и отворил дверь. Лицо его было сурово, и глаза выражали тревогу. Заметив это, Кейт поцеловала свои пальцы и быстрым движением, проходя мимо, коснулась ими его щеки. Его суровость исчезла, он даже улыбнулся, но тревога в глазах осталась.