Японский гербарий

Глава шестая «Ты похожа на ханари»

«Энн, как ты знаешь, это случилось. То, о чем мы говорили с тобой тогда. — Зигни жирно подчеркнула слово «тогда». — Да, я решила впустить в свою жизнь Кена Стилвотера, американца, и должна признаться, что произошло это достаточно неожиданно. Но я вышла за него замуж. Более того, я беременна, Энн. И рада этому обстоятельству. Правда, я стала ужасно толстой, и доктор обещает двойню. Хорошо, что не семеро. В одном из штатов, кажется в Айове, одна леди родила сразу семерых. Поскольку я плодовита, Энн, то хочу перевести все двадцать книг «Манъёсю», о которых я тебе уже рассказывала. Это именно то, чего я ждала от Провидения, и оно послало мне желаемое через Кена Стилвотера… Теперь мне совершенно ясно, для чего я пришла в этот мир».

Зигни запечатала письмо в конверт, написала адрес.

Итак, она теперь Зигни Рауд Стилвотер, которая, ожидая прибавления в семействе, с утра до вечера занимается любимым делом — переводит японские стихи.

Они с Кеном арендовали в Миннеаполисе дом, который Сэра Стилвотер лично подыскала для молодых. Дом небольшой, но уютный, с маленьким садиком под окнами, с двумя спальнями наверху и кабинетом для Зигни.

Зигни почему-то была уверена, что забеременеет, как только допустит до себя Кена. Они поженились не сразу после поездки в дом Билла Рэдли, а через полгода. Кен уже начал работать в известной таксидермической компании. Работы ее мастеров получали международные премии на выставках охотничьих трофеев. Кен мечтал попасть именно в такую компанию, и профессор Мантфель помог — дал блестящие рекомендации своему лучшему ученику.

Едва Зигни успела положить письмо на деревянный поднос, где уже лежали несколько писем для отправки, — она писала в разные издательства, желая найти тех, кого заинтересует ее работа, — как Кен, словно птица, за которой гонится коршун, влетел в комнату.

— Зиг! Ты не представляешь! Я понял, чучело какой птички должен сделать, чтобы показать класс! Чтобы сразу все поняли раз и навсегда: на небосклоне зажглась новая звезда — таксидермист-художник. Эта птица называется малиновка. И ты должна ее знать!

— Почему? — Зигни вскинула бровь.

— Потому что у малиновки — крошечной птички, которую еще называют зарянкой, есть родственница в Японии. Присмотрись-ка к своим текстам, нет ли там упоминания о птичке, похожей на малиновку? А если есть, то переведи мне. Я хочу, чтобы на выставке, для которой я готовлю свой шедевр, под моей работой стояла строчка в твоем переводе. Мы с тобой станем сенсацией сезона!

Кен говорил быстро и горячо, и, глядя на него, Зигни в который раз подумала: какое точное слово есть в английском языке для определения подобного типа мужчин — «чайлдиш», ребячливый. Аналога этому слову в шведском языке нет. Может быть, потому, что в ее стране мужчины не заражены подобной детскостью? Да, скорее всего так и есть, ребячливость свойственна американцам.

— Ты поняла меня, да? Ну все, моя сладкая, я тебя целую и убегаю.

И Кен исчез за дверью. Зигни слышала его шаги на лестнице, быстрые и уверенные.

Ну что ж, Кен таков, каким прислало Провидение, и она приняла его, чувствуя себя достаточно сильной, чтобы сделать жизнь Кена рядом с ней приятной.

Больше всего она любила ездить с ним в Вакавилл, в дедов дом, который пока еще не стал музеем. Зигни хотела родить детей — да, не ребенка, а детей — с врачом не поспоришь — там, где и зачала их. Но вряд ли это возможно. Ей предстоит родить двойню, и в Миннеаполисе это более надежно.

— О, мадам, — зазвучал в ушах Зигни голос врача, у которого она недавно была на консультации, — должен вас обрадовать, оба сердечка бьются четко.

Сэра и Дэн радовались браку младшего сына и Зигни.

— Ну вот, — говорил Дэн, — моя мечта сбылась, Сэра, у нас есть дочка.

Лицо Сэры освещалось улыбкой. Да, кивала она, о да, я тоже рада.

— Я тебя люблю, — шепнула Сэра, целуя Зигни, когда молодые вошли в церковь. — Такая жена для моего сына — просто дар Небес.

Зигни была красивой невестой, очень, и знала об этом. Старинное платье, в котором выходила замуж еще бабушка Сэры, хранилось в семье Стилвотеров как дорогая реликвия. Сэра с опаской предложила Зигни надеть это платье: пышные юбки, кружева вокруг шеи, ткань невероятно тонкая, невесомая — даже Сэра не могла сказать, как она называется и как попала в Америку из Европы. Но на Зигни свадебный наряд выглядел так, будто до нее никто его не надевал. Зигни казалась воплощением чего-то вечного, неизменного.

— Зиг, детка! — прошептала Сэра и прижала ладони к щекам. Глаза ее наполнились слезами. — Я ведь тоже выходила замуж в этом платье.

— О, на вас оно наверняка сидело еще лучше! — отозвалась Зигни, оглядывая себя со всех сторон. Странное дело, ей показалось, что она похожа на Сэру, будто была ее дочерью.

— Нет, это платье ни на ком не может сидеть лучше, чем на тебе! — горячо запротестовала Сэра. — Я так рада, что традиция сохраняется! Я хотела иметь дочь, чтобы увидеть ее в этом платье в самый счастливый день. Спасибо тебе, Зиг.

— Это вас я должна благодарить, Сэра. Я думаю, платье еще не раз окажется у алтаря…

— Очень надеюсь. — Сэра нежно поцеловала Зигни в щеку.

Как неистов, как горяч был Кен в первую брачную ночь! Каждое прикосновение его рук, языка, тела, жаждущей плоти отзывалось в Зигни огнем желания, несмотря на естественную в первый раз боль. И она больше ничего не опасалась. Кен оказался опытным мужчиной, наверняка он практиковался не однажды, и с разными женщинами. Но какая разница, что было у каждого из них до того, как они соединились? Никто не вправе требовать отчета о прошлом. Прошлое на то и прошлое, чтобы не быть настоящим. А настоящее никогда не станет будущим. Вот простая истина, до которой Зигни дошла сама и правильность которой подтвердила Энн.

Кен парил над Зигни, он то опускался, то снова взмывал вверх, потом проникал в нее, кажется, до самого дна и снова взмывал.

Он залил ее своим семенем, так могло ли оно не прорасти? Зигни показалось, что она почувствовала это тотчас, едва Кен упал на подушки.

— Зиг, ты невероятная, Зиг… Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

Да, она любила его. Так, как могла. Как умела. Она любила его как знак свыше, воплощенный в облик красивого американского мужчины.

— И уже люблю наших детей, — добавила Зигни.

Он с трудом улыбнулся, кажется, не до конца осознавая ее слова.

— Я тоже. Люблю.

Казалось, Зигни умела все — не сыскать ее американской ровесницы, которая была бы столь же умна, скромна, нетребовательна и работяща. Сэра Стилвотер без трепета вверила заботам этой девочки своего младшего сына Кена. Она уже явственно видела стайку маленьких Стилвотеров, золотоголовых и милых.

Чем сильна Америка? Здоровой и постоянно обновляющейся кровью, считала Сэра. Может быть, мой бедный Ник родился больным, потому что мой род и род Дэна происходят из Шотландии и кровь наша не смешивалась с другой много поколений. И вот — осечка. Сэра тяжело вздохнула. Все будет хорошо. Не может такого быть, чтобы Зигни-Златовласка не исправила ошибку рода.

Медовый месяц молодые провели в Европе, а потом, приведя в порядок свой новый дом, отправились в Колорадо, в экспедицию.

Кен даже не спрашивал, согласна ли Зигни поехать. Разве кто-то может не захотеть увидеть столь прекрасный уголок? Углубиться в чащи Колорадо и наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях! Он даже не спрашивал, хочет ли она ехать. И, когда Зигни обронила, что ей придется тащить в рюкзаке японский фолиант и словари, Кен удивленно взглянул на нее.

— Словари? Не хочешь ли ты сказать, что станешь переводить язык птиц?

Она покачала головой.

— Нет, Кен, в свободное время я буду переводить язык любви японских мужчин.

— О, так у меня есть соперники…

— Да, и много. Около пятисот.

— Я не боюсь, дорогая. — Кен наклонился и чмокнул ее в макушку. — Я неотразим. Разве нет?

Он на самом деле не боялся соперников, этих древних стихоплетов, целого сонмища мужчин с их любовными страстями, направленными на давно ушедших подруг, жен и возлюбленных… Кен был полон сил, полон желания. А тело Зигни такое ловкое и словно по нему скроенное, лицо с небесно-серыми глазами-озерцами, в которые можно смотреть с утра до ночи. Кен хотел только Зигни.

И она знала — Кен не может отказаться от удовольствия повезти ее с собой в Колорадо, потом в Мексику, потом еще куда-нибудь… Он всегда видит ее при себе, свою женщину. Жаждет от нее всего — любви, страсти, увлеченности его делом.

Несомненно, Кен Стилвотер станет великолепным, неповторимым мастером, художником, и тогда они займутся музеем в Вакавилле, и там будет мемориал не только деда, там разместится коллекция работ Кена. Он приумножит славу семьи Стилвотеров. А сыновья, которых родит ему Зигни, потянут нить рода дальше и дальше. К успеху, к славе.

— Зиг, я кое-что понял. — Он покачал головой, сурово сведя брови, и Зигни насторожилась. — Чучела маленьких птиц делать труднее всего, но в том и заключается искусство мастера. Кстати, у тебя такие тоненькие ловкие пальчики, которые могут сделать кое-что для меня. — Он покрутил у нее перед носом большими руками с длинными пальцами. — Видишь, настоящие вилы, я могу испортить свою первую работу, если ты мне не захочешь помочь. — Зигни не мигая уставилась на него, но Кен не обратил на это внимания и с упоением продолжал: — Между прочим, я прославлю и тебя. Я упомяну свою жену в благодарственном списке помощников мастера, когда выставлю свою работу.

Зигни едва заметно улыбнулась. Ей показалось, что Кен на целое тысячелетие моложе ее.

Но она, даже став миссис Зигни Рауд Стилвотер, хотела того же, что и прежде: перевести двадцать книг японской поэзии, а не быть помощником таксидермиста, пусть даже очень талантливого.

Время, проведенное в экспедиции, было чудесным и радостным. Потрясающие восходы и закаты, полноцветные радуги, свинцовые облака, соседствующие с небесно-голубыми островками. Таких красок Зигни не видела нигде, даже дома, на севере Европы. Полеты на байдарке через пороги горных рек, купание в хрустально чистой воде озер, пробуждение от сна под птичьи трели, костры… Любовь под звездным пологом ночи на постели из мха — разве не похоже на сказку? Кен и Зигни светились любовью, юные и прекрасные, как Адам и Ева в раю.

Но змей-искуситель явился и в этот рай. Он принял облик четверостишия, внезапно сложившегося в голове Зигни. Сперва японские строчки зазвучали в голове на английском, потом сразу — на шведском.

— Ты только послушай…

Она закрыла глаза и прочла четверостишие по-шведски. А когда открыла, закончив читать, Кена рядом не увидела. От растерянности Зигни вскочила на ноги.

— Кен! Кен! — закричала она в отчаянии. Ей показалось, что он исчез навсегда из ее жизни. Она почувствовала, как задрожали колени, как что-то толкнулось под ребрами, стало трудно дышать, ладони вспотели.

Но чего я на самом деле испугалась? — спрашивала себя Зигни гораздо позже, пытаясь исследовать все, что произошло с ними, с их жизнью, с их браком. Одиночества? Гор, стиснувших ущелье, в котором мы встретили новое утро?

Гораздо позже, через много лет, она расшифровала свой страх, охвативший ее в ту минуту… А Кен, наблюдавший за Зигни из-за толстого дерева, вышел, решив не томить ее больше.

— Зигни, давай мы будем здесь просто вдвоем. Без твоих японских мужчин. А?

Она шумно выдохнула, потрясла руками, словно желая просушить ладони, и внимательно посмотрела на мужа, будто что-то решая для себя.

— Да, конечно. — Зигни улыбнулась и спросила: — Ну, ты увидел свою птичку?

Кен принялся рассказывать о новом экземпляре, который поймал в силки, и о том, как он станет делать чучело. В голове Зигни толклись слова, которые не имели ничего общего с этим миром, с этим лесом и горами, с этим мужчиной, наконец.

Вдруг она почувствовала, что земля кружится, деревья вздымаются, к горлу подступает тошнота.

— О, Кен, мне нехорошо…

— Я так и знал! — обрадованно воскликнул он. — Я так и знал, что ты беременна! Вот теперь ты только моя!

Он оказался прав. Зигни действительно была беременна…

Они вернулись в Миннеаполис, Кен с утра до ночи занимался чучелами в мастерской, Зигни не расставалась с переводами. Но когда они были вместе, то ни о чем не говорили так много, как о маленьких Стилвотерах. Какими они будут? Ах, как долго еще ждать…

Зигни любила вместе с Кеном ездить в Вакавилл, но он все реже выбирался туда. Понимая, что скоро будет ограничена в передвижениях, она решила отправиться в Вакавилл одна.

— Поезжай, дорогая, — сказал Кен, — я провожу тебя на самолет. Мне жаль, но я занят. Только поезжай ненадолго. На день.

— Два… три… — стала торговаться Зигни.

— И не больше! — строго заявил Кен. — Моя жена должна быть рядом со мной. — Он наклонился и поцеловал ее. — Я не могу без тебя жить даже два дня подряд. Ты поняла меня?

Она засмеялась и шепнула:

— Я тоже…

Что ж, даже хорошо, что я еду одна, подумала Зигни. Ей хотелось побыть в тихом доме Билла Рэдли, всласть наговориться с Гарри Нишиока, с которым они быстро поняли друг друга. Тем более что неизвестно когда в следующий раз ей удастся увидеться с ним — скоро на свет должны появиться ее дети. Этот японец стал для Зигни больше чем просто консультант, он был живым кусочком Японии. Зигни казалось, что при каждой встрече с Гарри Нишиока она ступает на чужую землю и шаг за шагом завоевывает ее…

Самолетом она добралась до Сан-Франциско, арендовала машину и через десять минут была в Окленде, потом еще двадцать пять минут летела по хайвэю до Валледжо, еще двадцать пять минут пути — и вот он, любимый Вакавилл. А через несколько минут Зигни уже разглядела черепичную крышу дома Билла Рэдли.

Садик, как всегда, ухожен: садовник, нанятый Стилвотерами давным-давно и состарившийся среди этих кустов и деревьев, хорошо знал свое дело.

Зигни затормозила перед самым крыльцом и вышла из машины. Она открыла дверь своим ключом и, ступив в темную прихожую, остановилась, втянула воздух. Как всегда, пахло травами, деревом. Дом, в котором ей был дан желанный знак: вот оно, дело твоей жизни, Зигни.

Она пожала плечами, словно желая одернуть себя. Пора бы стать взрослой, Зигни Рауд, никто ничего никому не дает, человек сам находит то, что ищет, когда знает что искать.

Зигни бросила ключи перед зеркалом в прихожей, опустила дорожную сумку на пол и прошла в гостиную. Все, как прежде. Те же зашторенные тяжелыми гобеленами окна, тот же могучий диван, обтянутый потертой от времени кожей, тот же круглый стол с резными ножками. Все разностильное, но невероятно уютное и надежное.

Она любила дома с толстыми стенами — могучими, отъединяющими человека от мира. Они казались Зигни похожими на тяжелое, но очень теплое твидовое пальто, какое необходимое в ненастный день в северных краях.

Раздвинув шторы, Зигни впустила день в гостиную, потом пошла в ванную. Нежный аромат папоротникового мыла обещал удовольствие, казалось, она ступила в заросли сумеречного влажного леса. А стоит выйти из него, как она тут же отправится собирать мириады опавших листьев. Мистер Нишиока ждет ее у себя в библиотеке. Вспомнив про своего японского друга, Зигни обрадовалась, что приехала в Вакавилл одна.

А что тут удивительного? Ей не надо обсуждать с Кеном куда идти и когда, она всегда любила решать сама, что и когда ей делать. Присутствие другого человека, обремененного собственным миром, утомляло Зигни, но она старалась не обижать Кена.

Зигни приняла душ, высушила золотистые волосы феном и распустила по плечам. В прошлый раз Гарри Нишиока сказал ей удивительную фразу: «Ты похожа на ханари». Потом, догадавшись, что Зигни не знакомо это слово, пояснил: «Так в старину называли девочек до четырнадцати-пятнадцати лет, они носили волосы распущенными».

Зигни слегка подрумянила щеки, провела помадой по губам. Она надела любимые брючки из светлого льна, зеленоватую блузку и летние сандалии. Потом перекинула через плечо длинную ручку объемистой сумки с рукописью и вышла из дома.

Красный «фольксваген», на котором она приехала в Вакавилл, быстро домчал Зигни до библиотеки мистера Нишиока.

Японец уже ждал ее за массивным письменным столом, совсем не японским, а по-настоящему американским, покрытым зеленым сукном. Мистер Нишиока сидел с таким видом, будто знал абсолютно все ответы на любые вопросы Зигни.

На самом деле, он всякий раз готовился к встрече с Зигни. Однажды даже поймал себя на мысли, что сам себе кажется похожим на значительный кусок Японии, этакий остров древней страны. И на этом острове стало происходить удивительное — Гарри Нишиока мысленно воспроизводил события средних веков, углублялся в более ранние времена, отчетливо видел мельчайшие детали жизни, которая уже давно присыпана пеплом веков. Он совершенно отчетливо видел подкрашенные лица японок, замысловатые прически, простые стрижки, домашнюю утварь, застежки на платьях, обувь. Но ведь именно это интересовало Зигни, которая приезжала к нему на консультацию.

Американская сторона души — Гарри казался себе двусторонней медалью — тоже была удовлетворена. Принцип «время — деньги» исполнялся очень четко: Зигни заключила с ним контракт как с консультантом, а мистер Нишиока платил налоги, как законопослушный гражданин Америки с тех сотен долларов, которые получал за работу.

Всякий раз Зигни приносила с собой тонкий аромат холодных духов, и Гарри казалось, что точно так же пахнет океан зимой. Еще она приносила список вопросов, на которые он должен подготовить ответ к следующему приезду.

Он поражался, как глубоко эта молодая шведка проникает в суть японской жизни давно ушедших времен. В последнее время Гарри заметил и другое: на многие вопросы она находит ответы благодаря собственному опыту, приобретенному с Кеном. Японская поэзия чувственна — мистер Нишиока качал головой и улыбался — переводя ее, без собственного опыта не обойтись.

— Я сяду на свое любимое место? — спросила Зигни, поздоровавшись и улыбнувшись, но руки не подала. В первую встречу с Гарри она чуть не совершила ошибку — хотела подать руку, но вовремя опомнилась: японцы не любят рукопожатий.

— Конечно, Зиг.

Она уселась в кожаное кресло напротив окна, за которым виднелся все тот же сад камней. Она ни разу еще не подходила близко к этим камням, поскольку Гарри уверял — из кресла сад камней виден так, как должен быть виден.

— Ты не могла понять, откуда тут взялся речной олень? — без лишних слов приступил к делу Гарри. Он указал на строчку текста, оставленного Зигни в прошлый раз. — Трудно поверить, но приготовься, — он хитровато прищурил и без того узкие глаза, — это никакой не олень, а лягушка.

Зигни растерянно уставилась в темные щелочки на лице мистера Нишиока.

— Лягушка? Но она пишется совсем не так!

— Неважно. Однако ты еще больше удивишься, когда узнаешь, что речным оленем называют лягушку, а ее кваканьем японцы наслаждаются не меньше, чем трелями соловья.

— Значит, я должна это перевести примерно так:

— Браво, Зиг!

В темных глазах засветилось понимание, но Зигни в который раз уловила напряженное внимание этого человека, внутри которого, казалось, находится туго закрученная пружина, и неизвестно, позволит ли себе Гарри когда-нибудь ослабить ее. Но он ведь не может жить в таком напряжении всю жизнь?

Любопытство сжигало Зигни, и она попыталась хоть на дюйм проникнуть за эти глаза-щелки.

— Гарри, я что-то запуталась со шнурами в этих стихах, — начала она, желая выведать у консультанта хоть что-то о нем самом. — Здесь написано, что возлюбленные при расставании завязывают шнур…

— Да, так было в прежние времена. Когда, например, влюбленные расставались и хранили верность друг другу, они завязывали на себе шнур и не развязывали его до встречи. А развязать шнур означало совершить измену.

— Значит, изменить — это развязать шнур? А сейчас фраза и само понятие… имеют прежнее значение?

Лицо Гарри оставалось бесстрастным, но по затянувшейся паузе Зигни почувствовала, что задела что-то болезненное.

— Сейчас одеваются иначе, — сказал наконец Гарри. — Ты сама знаешь, Зиг, мы носим европейское платье.

— А шнур — ведь он может быть и на сердце?

Гарри пристально смотрел на нее.

— Ты справишься с переводом. Всех двадцати книг, девочка. Нет такой силы — ни силы любви, ни силы страха, которая остановила бы тебя. Даже тот, кого ты носишь под сердцем, не сможет этого сделать. — Он раздвинул тонкие губы — это не была американская белозубая улыбка, но она тронула Зигни гораздо сильнее. — Теперь ты похожа на повзрослевшую ханари.

Никогда больше Зигни не видела Гарри Нишиока. Через несколько месяцев он уехал из Вакавилла. Говорили, что в Японию, где давным-давно ждала его женщина, вышедшая замуж за другого мужчину, который теперь умер. Овдовев, она допустила до себя Гарри.