Японский гербарий

Глава седьмая Стилдаун

Зигни закончила переводить первую книгу стихов, а через неделю у нее родились мальчики-близнецы. Казалось, радости не будет предела. Еще двое Стилвотеров появились на свет!

— Население Америки растет невероятными темпами! — ликовал Кен, когда ему сообщили, что он отец двух сыновей.

Но ликование было недолгим. Врач объявил, что у одного из новорожденных обнаружена болезнь Дауна.

Это было настоящим потрясением.

— Зигни, прости меня, Зигни… — Слезы текли по щекам Кена, когда он узнал страшную новость.

— Но за что? — Слабая улыбка осветила ее бледное лицо. — Ты ни в чем не виноват.

Она действительно так думала. Разве виноват Кен в той игре, которую затеяла природа? Так вышло, так распорядилась судьба и здесь нет виноватых. Она принимает детей такими, какие они есть. Это ее дети, она любит обоих, и они должны быть счастливы. И Зигни ни единой секунды не сомневалась в том, что ее мальчики будут счастливы, потому что она сделает для этого все.

Она сумеет переплавить свалившееся горе в радость.

Как определить силу страдания? Как ее измерить? В чем она выражается? В слезах, в крике? Почему то, что способно сломать одного человека, другого лишь укрепляет и возвышает? У Зигни не было ответов на эти вопросы, но она знала: жизнь такова, какой ты ее ощущаешь, какой принимаешь, какой видишь.

Кен с опаской наблюдал за женой и не понимал, почему она не кажется потрясенной или подавленной. Зигни, как и прежде, являлась воплощением спокойствия.

Нордический склад характера Зигни не позволял проявиться внутренней боли, произнести слова, которые толпились в душе и требовали выхода. Она, не отдавая себе отчета, берегла эти слова для другого момента — когда окунется в переводы как в болеутоляющую ванну, и вот там-то слова, определяющие новые для нее чувства, будут к месту.

Итак, у нее родилась двойня. Питер и Зигфрид. Два сына, один из которых не совсем здоров. Это не удивило ни врачей, ни семью, ведь в роду Стилвотеров болезнь Дауна не первый случай.

— Прости меня, Зиг, — снова и снова повторял Кен, а слезы то и дело наворачивались ему на глаза.

— Ты не виноват, — неустанно твердила Зигни. — Так распорядилась судьба, природа. Мы будем лечить мальчика, Кен. И вылечим. Я верю, что это возможно.

— Но моего брата тоже пытались лечить. — Он обреченно вздохнул, вспоминая одутловатого тяжеловеса Ника. — Мы должны смириться, Зиг. Смотри, у моих родителей четыре сына, и только один болен. Мы должны…

— Ты хочешь сказать, мы должны вместо Зигфрида родить другого? — Она покачала головой. — Кен, небеса нам послали испытание, и мы через него пройдем. Мы должны вылечить нашего ребенка!

— Но Зиг, это невозможно! — Он в отчаянии бил кулаком по своему колену и капризно кривил губы. — Ника же не вылечили!

— То было другое время. Сейчас медицина совершенно не та, что во времена молодости твоих родителей. И мы не такие, как они, Кен. И потом, дорогой, мы отвечаем за наше дитя перед Богом.

— Но, Зиг, ты понимаешь, я… мое дело… жизнь, наконец…

Зигни вдруг показалось, что у нее родился третий сын, очень большой, взрослый, но совсем не мудрый. Его тоже придется поднимать, ставить на ноги. Но вытянет ли она сразу троих? К тому же у нее есть еще одно дело в жизни. «Манъёсю», ее японский гербарий.

Зигни пристально смотрела на лицо Кена, искаженное гримасой страха. Она читала на его лице вопрос — за что? Почему именно он должен испытать мучения и неудобства от рождения больного сына? Если бы не больной брат, он наверняка по-другому отнесся бы к своему несчастью. Но опыт родителей словно указывал ему единственно возможный путь — смириться с судьбой и отдать мальчика в лечебницу. Кен не хотел, а может, не был способен подумать о другом выходе из ситуации.

Кажется, Зигни прочитала его мысли — все, от первой до последней. Конечно, Кен не помощник ей в этом деле. А если так, незачем требовать от него помощи, от человека можно получить только то, что он способен дать. Но ей стоит поторопиться и взяться за дело. Поэтому Зигни спокойно сказала:

— Я повезу мальчиков в Европу. Я знаю, там есть клиники, где наш сын станет таким же, как все, совершенно здоровым.

— А как же я?

— Ты собирался в экспедицию. За птицами. Вот и поезжай. Каждый должен заниматься тем, чем должен.

Зигни прочла о болезни Дауна все, что можно было найти. Открывшееся из книг укрепило ею в собственной уверенности — в лечении болезни, известной более ста лет, произошел удивительный прогресс, и у Зигфрида есть шанс стать вполне нормальным ребенком!

С тех пор, как доктор Даун впервые описал эту болезнь в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, много воды утекло. В тридцатые годы двадцатого века страдавшие этим заболеванием дети жили всего девять лет, а двадцать лет спустя — уже двенадцать. А при современном уровне развития медицины они проживут столько же, сколько и здоровые люди.

Эта новость ободрила Зигни. Но более всего успокоило ее то, что болезнь Дауна вовсе не расплата за грехи родителей, а аномалия хромосомного набора. Еще большую радость у Зигни вызвало открытие, что люди с болезнью Дауна могут быть музыкантами, актерами, художниками. Только надо найти такое место для Зигфрида, чтобы он получил от жизни все, что положено ребенку.

И она полетела в Шотландию, где Энн Сталлард уже нашла клинику — прекрасную частную клинику в Эдинбурге.

— Здесь сделают из твоего сына гения, Зиг, поверь, — были первые слова встретившей ее Энн. — А сперва его поставят на ноги.

Зигни улыбнулась.

— Ну, на ноги, я думаю, малыш встанет, как и полагается, месяцев в девять.

— Да нет, мальчики могут не уметь ходить до года с лишним. Они не слишком-то торопятся бегать. Я о другом.

— Понимаю, Энн, это я так. Тренирую голос. — Она улыбнулась.

— Ну а как твой поэтический голос? Надеюсь…

— И правильно делаешь. Его ничто не способно заставить молчать. Помнишь, ты говорила мне, когда я была еще совсем девчонкой, что никогда нельзя предавать себя?

— Я и сейчас так считаю.

— Вот я это и делаю. Мне дано дело всей жизни, и, что бы ни встретилось мне на пути, я все преодолею. Ты веришь мне?

— Да. Но твоя семья, Зиг, так неожиданно быстро ставшая большой и сложной… Твой Кен…

— Кен — проводник, Энн. Он мой и, каким бы он ни был, останется моим, пока я живу на этом свете.

— Но ты уехала, Кен один… Мужчина не может долго жить в одиночестве, без женщины.

— Энн, я даже согласна отпустить его на время, пока занята переводами и детьми. Но, уверяю тебя, у меня странное чувство, что мы с ним навсегда вместе. Что бы ни произошло.

Энн покачала головой.

— Ну что ж, посмотрим.

Энн осталась в Эдинбурге с мальчиками, а Зигни поехала в Арвику и с головой окунулась в переводы. Книга, над которой она работала, продвигалась медленно, поскольку оказалась сложной и требовала знания многих реалий. Но Зигни словно кто-то диктовал нужные слова, которых, казалось, она никогда не знала и даже не предполагала, как они зазвучат по-шведски. Зигни едва успевала записывать.

А проснувшись однажды утром, она приняла совершенно неожиданное решение: лететь в Страну восходящего солнца.

Никому ничего не сказав, Зигни купила билет на самолет. Океан, чьи воды много лет назад поглотили мать Зигни, был невидим — толстый слой облаков, словно гигантская непромокаемая подушка, лежал между авиалайнером и водой. У Зигни возникло странное чувство, что мать никогда не уходила из ее жизни. Да, физически ее нет рядом с ней давно, но разве не она наполнила жизнь дочери тем смыслом, от которого уже никогда и ни при каких обстоятельствах Зигни не отказаться? Зигни не раз вынимала из сейфа японские газеты с восторженными статьями об исполнительском искусстве матери и всякий раз прочитывала по-новому. Они обретали краски, запах. Японцы со свойственной Востоку цветистостью восторгались невероятной чувственностью игры шведской арфистки.

Каждое новое прочтение давно знакомого текста подтверждало одно: она, Зигни, совершенствуется в языке раз от раза, а мать из небытия дает оценку ее труду.

Ей вспомнился последний разговор с отцом, ненадолго завернувшим в Арвику из своих филологических странствий.

— Послушай, папа, — сказала Зигни, — послушай. Кажется, теперь я прочла о маме еще точнее.

Она видела, как посветлело его всегда сосредоточенное лицо. Отец опустился в кресло у горящего камина и смежил веки. Выслушав новый вариант перевода, он открыл серые, как северное небо, глаза и сказал:

— Зиг, тебе не кажется, что текст теперь звучит подобно арфе? Очень чувственно.

Она улыбнулась.

— Папа, ты, наверное, шутишь. Но как бы я хотела, чтобы это оказалось правдой…

Стюардесса, появившаяся в дверном проеме салона, объявила, что самолет идет на посадку. И в тот самый миг Зигни поняла: в столь внезапный полет в Японию ее позвала мать. Более того, теперь Зигни совершенно точно знала, куда отправится из аэропорта. И на эту мысль ее навели стихи, которые она перевела накануне.

Слившись с толпой паломников, Зигни устремилась к храму Диабутсу, в котором высится громадная, тринадцатиметровая статуя бронзового молящегося Будды. Сняв туфли, она поставила их в длинный ряд обуви — мужской и женской, модельной и простой, старой и новой — обуви паломников со всего света — и, босая, вошла в храм. Зигни увидела его сразу — Будда смотрел на нее одну — и под его магнетическим загадочным взглядом направилась к нему. У ног Будды лежали горы даров: мешочки с рисом, апельсины, яблоки, хлеб… Зигни тоже положила свой дар — свернутые в трубочку листы — самые свежие переводы. Вдыхая сладковатый аромат благовоний, под шелестящий шепот множества паломников — каждый молил Будду о своем — Зигни заговорила искренне и страстно:

— Мой сын здоров, ведь правда? Просто люди видят его другим. Я хочу, чтобы они увидели его таким, каким вижу я. Это произойдет, да? Ну скажи, дай знак, что так и будет.

Казалось, в глазах Будды засветились участие и согласие, хотя лицо его оставалось отрешенным, надмирным, но Зигни нужен был знак, заметный только ей одной. И она увидела этот знак.

Она вернулась в Арвику из тайного полета в Японию полная уверенности и покоя. Все будет так, как она хочет.

Кен часто звонил Зигни, говорил, как скучает по ней, что видит ее во сне каждую ночь. Голос его был веселым и бодрым, а когда Кен рассказывал об очередном необыкновенном экземпляре, то к веселью и бодрости примешивался неподдельный восторг.

Слушая голос мужа, Зигни чувствовала, как ее охватывает сладостное желание, она пыталась представить себе Кена таким, каким он бывал в минуты близости… и тут же в голове начинали возникать строчки — сначала на японском, потом они переплавлялись в шведские слова о любви.

Зигни решила поехать к мужу после окончания очередной книги переводов.

Это случилось ранней весной.

Кен встретил ее в аэропорту Окленда и повез в Вакавилл, как и хотела Зигни. Жаль, что в этом городке больше не живет Гарри Нишиока, подумала она, но ее печаль сменилась радостью — он соединился со своей любовью, и, может быть, из его глаз ушла вечная настороженность ожидания, и эта, теперь ей совершенно понятная, постоянная готовность к прыжку. Однако в Вакавилле осталось немало потомков тех японцев, кто в прошлом веке приехал сюда на заработки, и многие из них стали хорошо образованными людьми, поэтому при необходимости Зигни могла найти другого консультанта.

Кен выглядел прекрасно — загорелый, сильный, с бронзовыми от загара руками. Зигни почувствовала, как желание толкнулось в животе — ну что ж, прекрасно. Это ее муж, и сейчас в хорошо знакомой спальне Вакавилла они займутся любовью.

Кен тоже предвкушал свидание с женой, о которой думал в последнее время непрерывно. Зигни хороша, она сделалась еще красивее, став матерью двоих детей. Она прелестна и невинна, как в тот далекий день, когда впервые переступила порог их дома и взволновала его сердце. Да что там взволновала — забрала себе его сердце.

Держа руль одной рукой, он положил другую на колено Зигни, потом рука его поползла вверх… Какая горячая кожа, какая нежная…

— О, Зиг, я не доеду…

Он свернул с шоссе, остановился на обочине.

— Ну иди сюда, — позвал Кен, притягивая Зигни к себе. — Смотри, какое большое заднее сиденье…

Она тихо засмеялась и потянулась к Кену. Она хотела его так же сильно, как он ее. Любовь в машине — почему бы нет? Они муж и жена, стосковавшиеся друг по другу.

Это была волшебная игра, в которую они играли столько, сколько хотели. Никто не тревожил их, и, лишь когда звезды высыпали на небо, Кен и Зигни отстранились друг от друга.

— Зиг, ты магнит, — шептал он. — Не знаю, что ты со мной делаешь. Я не думал, что это возможно, вот так… Я люблю тебя, Зиг.

Она молчала и смотрела на мерцающие яркие точки. Словно мелкие горошины или маковые позолоченные зернышки. Или нет, они цвета семечек кунжута! О, наконец-то я нашла сравнение, которое никак не могла отыскать! И в голове улеглось четверостишие, которое мучило Зигни весь полет до Окленда.

— Ты вдохновляешь меня, Кен, — прошептала она.

— А ты меня, — не остался в долгу он, имея в виду, однако, совершенно не то, что подразумевала Зиг.

— Ну что, поехали? — Зигни приподнялась, поправляя юбку. — Нам еще далеко…

Им действительно было далеко ехать, но Кен гнал по шоссе так быстро, что, казалось, они вот-вот взлетят к звездам.

В Вакавилле, едва переступив порог дома, Кен объявил:

— Жена, я хочу есть! Зверски.

Жена засмеялась и пошла в кухню.

Это были настоящие каникулы для обоих. Но они, как и все каникулы, закончились. Однажды утром Зигни попросила:

— Кен, проводи меня в аэропорт.

Он пристально посмотрел ей в глаза и спросил:

— Зиг, а я не могу тебя остановить? — Кен не отрываясь смотрел на жену, в его глазах стояли вопрос и печаль от заранее известного ответа.

— Нет, не можешь. У каждого человека в жизни свое послушание. У того, кому известно, что это такое.

— Зиг, ты действительно веришь, что в Эдинбурге наш сын станет здоровым и мы не напрасно живем так, как сейчас — ты в Европе, я а здесь?

— Не сомневаюсь ни одной секунды.

— Я провожу тебя.

Зигни улетела в Арвику. В последнее время она казалась себе похожей на перелетную птицу, которая совершает свои перелеты вне зависимости от сезонов, она носилась между двумя континентами, ничуть не заботясь о временах года.

Когда Кен прилетал в Европу, они ехали к детям и всякий раз поражались переменам, происходящим с Зигфридом. Питера они отдали в дорогой частный пансион неподалеку от клиники, а из Энн Сталлард получилась прекрасная гувернантка для детей.

Кен уже сам не понимал — какой из сыновей был болен от рождения. Все чаще его внимательный взгляд замирал на лице Зигни, прелестном, как и раньше: такая же белая кожа, ни единой морщинки, те же невероятные сверкающие глаза. Теперь ее волосы стали немного короче, но были все того же медового цвета. Фигура прежняя, однако прибавилось грации в движениях. Кажется, с годами она стала еще более уверенной и еще более независимой. В ее облике появилась невероятная сила, как будто ей открылось то, чего не знают другие о жизни, о мире, о самом себе.

А обо мне она тоже все знает? — с внутренним волнением спрашивал себя Кен. Чувствует ли она, что я… Да нет, я нисколько не слабее ее, одергивал себя Кен и старался думать о другом. Будь я слабаком, будь я всецело зависящим от жены, у меня не было бы… Нет-нет, об этом нельзя сейчас думать, Зигни способна читать мысли.

Да она просто молодец, восхищался Кен, мне никогда бы не суметь так распорядиться больным ребенком. Но это естественно, она мать, утешал он себя. И поэтому я уступил ей и позволил самой распорядиться судьбой мальчика. Да, я ей разрешил. И, если бы она не смогла, если бы у нее не получилось, я, конечно, занялся бы Зигфридом сам.

Наверное, Кен так бы и сделал, но печальный опыт с братом Ником, которого родители с рождения поместили в специальную клинику, не позволил ему мыслить шире известного варианта. А Зигни не отягощена печальным опытом. К тому же Кен знал, что его самого родили словно для замещения больного Ника. А жизнь невероятно прекрасна, и он благодарен родителям — и брату — за такой подарок. Да-да, и брату: если бы Ник не оказался болен, то на свете, возможно, не было бы здорового и счастливого Кена. Подобная мысль ужасала жизнерадостного Кена.

Да, жизнь была бы еще прекраснее, размышлял он, если бы нас с Зигни не разделяли моря, океаны, суша и если бы между нами не стояли эти безумные японские стихи.

Кен не спрашивал, сколько книг осталось перевести и издать Зигни. Более того, он не читал их: прежде жена пыталась цитировать переведенные строфы, а теперь почти не делала этого. Как-то раз Кен попытался шутливо оттащить ее от работы.

— Зиг, детка, я бы еще понял, если бы переводы были для тебя вроде дамского рукоделия. Или была бы ты девушкой без средств и переводами зарабатывала на жизнь.

— Но, Кен, для меня это как послушание для монахини.

— Дорогая, ты совсем не монахиня. — Он потянулся к ней, пытаясь положить руку на грудь, но Зигни не просто отстранилась, она в ярости оттолкнула его от себя. — Зиг, — обиженно забубнил Кен, — ведь ты завтра улетишь…

— А ты уедешь в экспедицию.

— Потому что у меня обязательства перед заказчиком.

— У меня тоже.

— Но ты сама себе заказчик.

— Нет, Кен. Мой заказчик Господь Бог.