За семью замками. Снаружи

Глава 10

Агата не знала, сколько времени провела над унитазом, сколько раз её вырвало, как это смотрелось со стороны и что думал себе Гаврила.

Который сначала еще стоял в дверном проеме, вероятно, контролируя, потом же отошел вглубь номера.

Конечно же, слышал. И что рыдает, и что блюет, и что в истерике заходится. Но не лез.

За что ему, наверное, ещё одно спасибо.

И за номер тоже — уже третье, получается.

Потому что в общественном было бы хуже, а тут…

Чистый пол. Чистый унитаз.

Приватность.

Когда желудок уже просто болит, больше не сокращаясь, руки по-прежнему дрожат, а в ногах абсолютно нет сил, можно вжать кнопку смыва, привалиться к стене, закрыть глаза, попытаться пережить и справиться…

Успокоиться. Найти в себе новые силы.

Потому что очевидно ведь — это не конец. Ей нужно вернуться. Вот такой ей нужно вернуться. Костя ждет. Гаврила ждет. Она…

Должна.

Агата подтянула колени к груди, опускаясь лбом на прохладный шелк платья.

Сил не было. Мыслей тоже.

Сейчас сложно было представить, как она вообще там находилась. Сейчас это казалось ужасным сном. А необходимость снова там оказаться отзывалась новым приливом страха.

Агата дрожала, осознавая собственное бессилие, ожидая, когда услышит шаги, когда Гаврила зайдет, скажет: «пошли, сестренка, проблевалась и молодец»…

Но он не шел. И это было одновременно сродни благословению и отложению казни.

Единственное, чего хотелось сейчас Агате — подползти, закрыть дверь на замок, свернуться на полу здесь и уснуть. И неважно, что будет неудобно. Неважно, что валяться в нужнике — капитальное дно. Важно, что любая другая предлагаемая ей опция — хуже.

Но на это тоже не было сил. Да и Гаврила бы не позволил.

Он и так дал ей времени больше, чем тот же Костя, скорее всего.

Снова показался в дверном проеме через десять минут. Когда закончились слезы. Когда дрожь немного отпустила. Только сил не прибавилось.

Агата продолжала сидеть на полу, глядя в пространство перед собой.

Ничего не чувствовала.

Абсолютное опустошение.

Будто вместе с желчью душу вытошнила.

И это совсем неплохо…

— Какой срок, сестренка? — Гаврила спросил негромко, пряча телефон, в котором походу лазил, сидя на кровати, пока она обнималась с унитазом. Вряд ли ждал, что Агата ответит сразу.

Наверное, даже ко лжи готовился. Она же только плечами пожала.

Уже считать перестала. Большой.

— Костя знает?

Реагируя на следующий вопрос, перевела взгляд, долго смотрела в лицо Гордеевского друга, только моргая, а потом снова уткнулась лбом в колени, затряслась из-за новых сдавленных рыданий…

Нет.

Не знал. Но теперь-то…

Верный Гаврила не смолчит. Ни за что. И никогда.

А значит…

— Тихо… — Агата не хотела, чтобы к ней подходили, чтобы ее трогали. Чтобы Гаврила трогал. Но была слишком безнадежно бессильной. Не пыталась ни отползти, ни протестовать, когда слишком близко — напротив, на корточки опустился Гаврила. Положил руку на голое плечо, повел по нему… — Тихо, сестренка. Тихо…

Заговорил будто бы ласково… Сделал только хуже.

Потому что нельзя верить ласковым словам этих людей. Они не пощадят. Ни один из них её не пощадит.

— Ты назад не пойдешь, успокойся. Обещаю тебе. Всё. Сейчас домой поедем. Умоешься только. Через черный ход выйдем. Я тебя отвезу. Слышишь?

Слышала. Кивнула. Успокоиться попыталась. Потому что… Они же не любят слезы. Слезы их раздражают. Каждого из её мучителей.

За слезы режут лицо. За слезы садят в клетку, а потом достают оттуда по надобности.

Господи… Ну за что?

Стараясь отбрыкаться от нового захода на истерику, Агата выдохнула, с силой проводя по глазам, размазывая всю ту красоту, которую так усиленно наводили, запрокинула голову, ударилась затылком о кафель…

Чувствовала, что рука Гаврилы ложится на ее колено, он снова гладит…

Усмехнуться захотелось…

Потому что увидь их сейчас Костя — взбесился бы. А ей… Ровно. Просто не знает пока, самое ужасное уже случилось и она на дне или дальше будет хуже.

— Он бы тебя не потащил, если бы ты сказала, сестренка… Ну ты же не маленькая… Ты же понимаешь, как легко потерять…

Гаврила старался говорить, не пугая. Это ощущалось. За это можно было бы благодарить уже в четвертый раз.

Но Агата только усмехнулась, продолжая изучать потолок.

— Не рассказывай ему, пожалуйста. Хотя бы сегодня. Пожалуйста. Я не выдержу…

Первые произнесенные Агатой слова звучали сдавленно и хрипло. Ей самой стало не по себе от того, насколько некрасиво может звучать собственный голос. Наверное, абсолютно под стать лицу.

Только по Гавриле не видно было, чтобы это вызывало отвращение. Он коснулся кожи, смотрел в ее лицо, ждал, пока Агата опустит на него взгляд…

— Встать сможешь? Умыться? Я там подожду или помочь?

Он ожидаемо ничего не ответил на ее просьбу. Что будет дальше — Агата понимала. На мгновение стало совсем плохо, она закрыла глаза, выдохнула…

Потом открыла, кивнула. Взялась за раковину, поднялась, помогая себе руками, скользя спиной по кафелю…

Ноги были слабыми. В голове — ощущение вертолета. Чтобы не упасть, она держалась за холодный фарфор, включив воду.

Чувствовала, что Гаврила тоже поднимается, проходит за спиной, оставляет ее одну…

Из зеркала на Агату смотрело убожество с размазанным макияжем и красными убитыми глазами.

Первым делом она прополоскала рот. Дальше — жадно пила самую вкусную в мире воду, которая плюхалась прямиком в по-прежнему отдающий болью желудок. Потом плескала все той же водой в лицо, с садистским наслаждением следя за тем, как вроде бы водостойкий макияж сползает и оседает в раковине цветными пятнами.

Зависла на какое-то время, уперлась в раковину обеими руками.

Смотрела, как капает с лица…

В какой-то момент поняла, что мешается не только вода и краска, но еще и слезы. Снова откуда-то взявшиеся…

И снова пришлось запрокидывать голову, успокаиваться…

Потихоньку обретая силы, набирать в ладонь мыло, абсолютно по-варварски вспенивать им лицо, а потом смывать, плеская раз за разом. Раз за разом. Пока из убожества с размазанным макияжем она не станет просто убожеством.

Агата выключила воду, потянулась за полотенцем.

Снова слышала шаги. Знала, что Гаврила подошел и остановился в проеме.

Смотрит на неё, думает о чем-то своем…

— Тебя что-то испугало?

Мужчина спросил неожиданно, заставляя застыть на секунду, устремив новый — теперь испуганный — взгляд в зеркало. Туда, где двенадцатилетняя отчаявшаяся девочка тянется за пистолетом.

— Показалось, что знакомого увидела.

Агата ответила правду, продолжая скорее каркать, чем говорить. Промокнула ворсом лицо, оттолкнулась от раковины, приблизилась…

Они вдвоем одновременно посмотрели на загоревшийся экран телефона Гаврилы.

Veni Vidi Vici набирает в Телеграме.

— Алло, — Гаврила взял, поднеся к уху.

Агата слушала, глядя в зеркальную дверь расположенного в прихожей шкафа-купе.

Она — в тонком облегающем фигуру, по которой пока что ничего не заметно, платье. Потрепанная. Уставшая. Сломленная.

Он — в дорогом костюме, весь такой красивый, статный, сильный. Стоит спиной. Чуть склонил и повернул голову. Смотрит. Изучает. Слушает…

— Как Агата?

— Устала. Домой ей надо. Под мою ответственность, Кость…

Пауза.

В которую один думает, второй ждет, а третья… Готовится к тому, что Победитель откажет, наверное.

— Приедете — отзвонишься. Глаз не спускать.

— Хорошо.

Стоило услышать Костин ответ, как Агата не смогла сдержать облегченный вздох.

Хотя бы сейчас. Хотя бы чуть-чуть… Ей повезло. Над ней сжалились.

Дорога до загородного Костиного дома Агате не запомнилась.

В голове было пусто.

Тело слишком расслаблено.

Казалось непонятным, как она умудрилась дойти до машины, и сможет ли из нее потом выйти.

Гаврила не лез с беседами. Как Костя по дороге на мероприятие, смотрел на нее задумчиво. Только думал явно о другом.

— Я ему не скажу сегодня. Но ты сама должна. Ты всё понимаешь, Агата. Ты всё сама понимаешь.

Гаврила произнес, когда они уже заехали в поселок.

И пусть Агата понимала, но ничего не ответила.

Рассказать Косте — это навечно подписаться на вот такие издевательства. Он не изменится, потому что ей так хочется.

Он не способен сострадать. Понимать. Выражать жалость.

Узнав о беременности, он просто получит очередной рычаг.

— Я сдохну лучше, чем…

Агата не договорила, скривилась.

При водителе — не рискнула бы. Но Гаврила тоже всё прекрасно понимал. Не всё знал, но тупым-то не был.

Видел, что Костя творит дичь. Видел, как эта дичь отражается на Агате. И её упрямство тоже видел.

Не знал только, на чем оно так долго и так стойко держится.

Помог выйти, проводил до спальни.

Только увидев, что она ложится на кровать прямо поверх покрывала, не раздеваясь и не вытаскивая шпильки из прически, закрыл дверь, оставляя ее одну.

Гаврила спустился на первый этаж вечно молчаливого дома Гордеева, подошел к окну, долго смотрел, думая… Практически обо всём на свете. На этом ебучем на всю голову больноватом свете.

О мальчике, которого не любили, который вырос бесчувственной гнидой.

О мальчике, которого воспитывала мудрая бабушка, но и его это не особо-то когда-то спасло.

О девочке, которая вляпалась в первого по самое не хочу.

О девочке, которая бежит от второго, как от огня, бросаясь при этом в полымя куда более яркое.

Что ж они все за уроды-то такие… Что ж за калеки…

Руки есть. Ноги есть. Головы. А с чувствами… Всё наизнанку. Всё не так, как должно быть…

Неплохо зная Костю, Гаврила не сомневался, что долго он на приеме сам не пробудет. Психанет и приедет. Так и случилось. Костина машина заехала очень скоро. Не прошло и получаса.

Он должен был остаться хотя бы до момента, когда на сцену выйдет главный. Проявить уважение. Показать готовность к сотрудничеству. Но походу сорвался раньше…

И это вроде как поступок. Волнуется, получается. Но блять…

Гаврила знал, что Костя делает.

Он её ломает. И она ломается.

И пусть это их игры, но она же беременна…

А это слишком хрупко. Слишком ценно. Слишком… Даже для Гаврилы это уже слишком.

Костя и к дому шел, и уже по нему очень быстро.

Конечно, видел Гаврилу, но тормозить не собирался. Если бы сам мужчина не придержал шефа за локоть, пронесся бы мимо сходу на второй…

Как самый настоящий придурок. Который сначала херни наворотит, а потом заботится…

— Что?

Костя спросил раздраженно, обжигая Гаврилу острым ледяным взглядом, а потом бросая его по лестнице вверх. Будто мог бы так увидеть, что происходит там…

— Не трогай ты её, Кость. Ей плохо. Ты пережал.

Гаврила сказал спокойно, примирительно. Пусть и понимал, что это вряд ли сработает, но хотел… Помочь что ли. Сестренке. И этому придурку тоже.

Друг ведь как-никак. Но главное… У них теперь есть кое-что очень важное. Кое-что, что сам он не смог когда-то защитить. И до сих пор не смог себя за это простить. И не хотелось, чтобы Костя с Агатой так же…

— Ты с каких пор в мамочки записался? — Костя бросил резко, возвращаясь взглядом к лицу Гаврилы.

Угрожающим. Взрывоопасным. Таким, что опытному другу ясно — любое слово сейчас послужит катализатором.

Волноваться Костя тоже не умеет. Он злится. Он всегда злится. На злости выезжает в деле. Злостью себя топит в личном.

Гаврила это имел в виду, предлагая Агате «понять Костю». Ему казалось, что она правда умная девочка. Что способная. Но, что главное, любимая. Пусть неосознанно для Кости, но очевидно для тех, кто немного его знает.

Вот только что-то пошло не так.

То ли она не захотела. То ли Костя решил, что будет иначе.

Но курс явно взят не на то. Они рушат. Противостоят. Загоняют друг друга в глухой угол. Бьются лбами о стены. Пытаются проломить, а не выйти.

— Костя, успокойся сам и дай ей успокоиться. Она спит. Она стрессонула. Дай выдохнуть человеку…

Гаврила произнес каждое слово раздельно. Видел, что Костя по-прежнему раздражен, но слушает.

— Всё же нормально было…

После чего Костя сказал, а Гаврила несколько секунд смотрел на него, пытаясь понять, он сейчас серьезно или…

А потом выдохнул. Потому что серьезно. Потому что всё еще сложнее, чем он думал.

Наверное, пусть бы Костя сам шел с Агатой в специально снятый номер (Гаврила не был дураком, знал, чем может кончиться дело. Комната, чтобы дух перевести, была необходима. Ну и пригодилась)…

Потому что если бы Костя слышал, как его «Замочек» выворачивает, как она давится слезами, вряд ли рискнул бы сказать что-то о «нормально»…

— Не делай так больше с ней, Кость. Если ты правда хоть что-то к ней чувствуешь, не надо… Она тебя возненавидит только. Поверь мне, я же знаю кое-что…

Во взгляде Кости первым снова зажегся протест. Видно было, что с языка рвется что-то язвительное, грубое. Матом и чтобы с окончанием «а теперь нахер пошел отсюда, знаток»…

Но что-то не дало Гордееву сорваться.

Костя пробегался взглядом по глазам Гаврилы. Метался будто. Потом за его спину — в окно. Потом выдохнул, опуская в пол. Стряхнул руку с локтя, потянулся к волосам, отошел, развернувшись, остановился…

— Что она сказала? — оглянулся… И уже по-новому. Как побитая. И нашкодившая. И раскаивающаяся…

— Она ничего не говорила. Ей просто плохо было. Плакала.

На последнем слове Костя скривился, кивнул, как бы принимая. Снова посмотрел вверх на лестницу…

Но там сейчас тихо. Не плачет уже. Наверное, пытается понемногу собрать себя в кучку.

— Я как мудак себя веду. Ничего не могу сделать с собой. Знаю в теории, что усугубляю. Но когда вижу, как она сопротивляется… Когда вижу, что ненавидит… У меня башку взрывает. Я блять хочу просто, чтобы… Чтобы она моя была. А она сдохнет быстрее…

Гаврила опустил голову, глядя на свои туфли и понимая, что Костя прав. Она быстрее сдохнет. Практически слово в слово с тем, что сказала в машине. Но в этом виноват он сам.

— Если ты еще так её вытащишь — она не вывезет. Ты должен это понимать.

Гаврила сказал правду, Костя кивнул. Ни спорить не стал, ни оправдывать.

Вытащил, потому что наказывал. Стоило ли оно того — конечно, нет.

— Спасибо тебе.

Услышать от Кости благодарность — последнее, на что Гаврила мог надеяться. Поэтому замер сначала, потом голову поднял, посмотрел с прищуром, недоверчиво…

А когда понял, что это не язвительность и не колкость, кивнул.

— Ты поаккуратней с ней, Кость, она…

Собирался, но не договорил. Вздохнул, головой мотнул. Вообще скажет, конечно, если она сама не решится. Но не сегодня.

Определенно не сегодня. Ей хватит.

— Она не заслужила такого…

Спетлял. Прокатило. Во всяком случае, скепсиса Костя не выразил.

Наверное, потому что мыслями был не тут. Впрочем, как и взглядом. Который продолжал рваться на второй этаж.

И удерживать его… Никакого смысла.

— Доброй ночи, Гаврила…

— Ночи доброй. Давай завтра поговорим, уже не на эмоциях.

Гаврила не дожидался ни ответного пожелания, ни одобрения, пошел к двери, слыша, как Костя ступает вверх…

Он говорил Гавриле правду. Он прекрасно знал, что для нее это сложно. Он правда таким образом ее наказывал.

Он ей показывал, в чем разница между тем, каким он пытался быть для нее, и тем, каким ему не надо пытаться быть.

Жестоким. Бессердечным. Бездушным.

Скотиной. Но не исполнительной, а безжалостной.

Он ведь никогда и никого не жалел. Даже себя не жалел. Так почему вдруг вокруг нее так носился?

Отсутствие вразумительного ответа на этот вопрос выбешивало Костю.

Неспособность исполнить единственное свое реальное желание — чтобы всё было так, как раньше — доводило до белого каления.

И пусть виноват в этом он, и проблема это — его, платить за нее предстояло Агате.

Он мог изменить свое решение сто миллионов раз. Хоть она и не просила об этом напрямую, только взывала к «взрослому разговору», но это отмазки. Не захотел бы — не потащил.

Но он не притормозил. Заставил.

Поставил собственную злость неудовлетворения выше страха, который загнал её за чертовы семь замков.

А потом благородно позволил уйти, когда стало слишком плохо.

Наверное, настолько, что он даже представить не может.

Пусть и весь вечер чувствовал, как ее рука дрожит. Как льнет чувствовал. Как кривится видел. Что дыхание сбивается. Что говорить не может.

Видел и ничего не делал.

А когда Гаврила выводил, смотрел в спину и впервые так ясно осознавал свое скотство. Скотство по отношению к человеку, которого вроде как любит.

И он же правда любит. Спать не может. Есть не может. Думать нормально. Тонет в постоянном осознании, что он любит, а она больше — нет.

И по своей порочной привычке преображает страх в злость.

Вот только сейчас её уже нет.

Она будто ушла вместе с Агатой из зала.

Сейчас страх — это просто страх.

Боль — это просто боль.

Вина — это просто вина.

Желание искупить — это оно.

Костя никогда не взлетал по ступенькам, а сегодня получилось именно так.

Подошел к той самой двери, открыл, замер, выдыхая…

Боялся, что ее тут нет. Мало ли…

Но Агата лежала на кровати. Свернулась эмбрионом, прижав кулаки к глазам, а колени к груди.

Она дрожала. Она не спала. Она знала, что он вошел.

Наверное, хотела бы, чтобы не приближался, но попросить не было сил.

Не сопротивлялась, не отползала, не издала ни звука, когда Костя шел к кровати. Опустился сзади, обнял…

Уткнулся в шею, закрыл глаза, дышал…

Агата закаменела. Наверное, рациональной частью себя не ждала удара или любого другого физического воздействия. Но эмоциональной… Он ее уже отпинал ногами. В самые болезненные раны. С удовольствием садиста. Сейчас это понимали оба.

Костя прекрасно знал, что нужно сказать… И что нельзя говорить. И что это одна и та же фраза — тоже понимал.

Нельзя просить прощения за то, что не прощают. Нельзя возлагать на человека обязательство простить. Иногда с собственным дерьмом приходится жить. Его осознание становится твоей карой. Иногда за свои поступки приходится нести ответственность…

Даже такому, как Константин Викторович Гордеев.

— Агат…

Вслед за телесным ступором, к Агате снова вернулась дрожь.

Услышав, как он обращается, она замотала головой, сжимаясь сильнее, сильнее же закрываясь.

Скорее всего, она очень хотела бы сохранить лицо. Но у нее просто не осталось сил.

Агата всхлипнула раз. Закрыла рот рукой, чтобы сдержаться, но это не помогло. Задрожала, чувствуя, что Костя вжимает её спину в грудь сильнее. Потом всхлипнула еще раз… Дыхание начало учащаться… Третий всхлип получился по-особенному сдавленно-жалким. Настолько, что Костя не смог не скривиться.

Оказалось, что добиваться своего может быть очень больно. А из его сильной девочки сделать окончательно сломленного человека — очень легко…

За третьим были четвертый и пятый. А дальше Костя уже не считал.

Агата рыдала при нем из-за того, что заставил пережить он же. В этих слезах не было ни надежды, ни облегчения, как часто случается с женщинами. Только её полная капитуляция. Только его абсолютная победа.

— Я не понимаю, за что… Я просто не понимаю, за что… Что я тебе сделала… Я не понимаю…

И тихий шепот вроде как «его личной человечки», а на самом деле женщины, которая на свою беду оказалась строптивым трофеем на пути у победителя.