Замок Саттон

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Все на ней сияло, переливаясь, начиная с головы, сверкающей драгоценностями, до атласных туфелек на ногах. С первыми лучами солнца фрейлины Анны Болейн уже были на ногах и крутились в ее апартаментах в Виндзорском замке, помогая своей госпоже подготовиться к самому важному дню в ее жизни. И теперь она стояла перед ними в своем торжественном одеянии из темно-красного атласа с богатой меховой отделкой из горностая, ее кожа блестела от ароматических масел; в волосах сверкали узорные сплетения бриллиантов. Было 1 сентября 1532 года, она готовилась стать пэром; в Англии женщина была удостоена такой чести впервые.

Другая была уже средних лет, толста и с одутловатым лицом, к тому же немодно одета, начиная с обносившегося головного убора до заметно изношенных туфель. С раннего утра королева Екатерина находилась со своим маленьким трогательным «двором» в Море — бывшей резиденции покойного кардинала Уолси. Две из оставшихся у нее служанок — по приказу короля ее свита была сокращена до абсолютного минимума — поднялись вместе с ней. Они старались делать для королевы все возможное, но их ухищрения не могли скрыть заштопанный халат, морщинистое лицо, измученное безысходностью, седые, похожие на солому волосы под шляпкой. Это было 1 сентября 1532 года, и королева, дочь Кастилии, была лишена всех почестей, за исключением своего титула и добродетелей своего смиренного духа.

Розе, стоявшей несколько поодаль, но внимательно наблюдавшей за леди Анной, казалось, что еще никогда ни к кому она не испытывала такой неприязни, какую чувствовала в тот момент. Все в Анне было обманчиво и лживо: ее постоянное торжество, чрезмерное превознесение себя, преувеличенное ощущение победы. Роза боролась с желанием ударить это умное смуглое лицо и крикнуть: «Вот! Это за королеву Екатерину, это за моего мертвого ребенка, а это за моего мужа, который прожигает свою жизнь, очарованный тобой. А это — за то, что ты слишком самодовольна, и это в тебе не переменить».

Но такие мысли — а их стало слишком много после того, как у нее случился выкидыш — необходимо было гнать от себя. И если уже Фрэнсиса надо защищать — а Розе казалось, что с каждым днем он все больше погружается в лень и праздность, — она должна вести двойную игру. После потери младенца, примерно год тому назад, с разрешения доктора Бартона Роза вернулась в свиту Анны. Без всякой логики, сама понимая в глубине души, что это несправедливо, Роза обвиняла в том, что лишилась ребенка, свою госпожу. Доктор Бартон нахмурился и посмотрел на Розу, когда она стала странно настаивать на том, что это леди была причиной ее выкидыша.

— Кто может знать, госпожа Вестон, что в действительности стало причиной вашего несчастья? Езда верхом, потребовавшая большого напряжения, конечно, сказалась на вашем состоянии, но мы не можем все объяснить только этим. И почему вы не хотите оставить жизнь при дворе и поселиться в поместье Саттон? Скоро вы бы смогли снова зачать ребенка, я в этом убежден.

— Значит, все в порядке?

— Да, уверяю вас.

— И я могу быть вместе с Фрэнсисом при дворе?

— Да. Но зачем?

— Я нужна ему, — уклончиво ответила Роза. «Ему быстро надоест, если вы будете давить на него», — подумал доктор Бартон, отвернувшись и вытирая полотенцем руки. Но свои мысли он держал при себе. Эта молодая женщина полна решимости. Зачем напрасно тратить слова?

А Фрэнсис действительно сопротивлялся, ощущая упорство, с которым Роза затягивала на нем ярмо. Сама же Роза, понимая, что их отношения заметно охладели, не могла придумать ничего лучшего, как свалить всю вину на Анну Болейн — самую подходящую для этого фигуру. Но сейчас Роза вынуждена была улыбаться ей льстивой улыбкой и говорить вздорные комплименты вместе с другими фрейлинами.

Пока они рассматривали ее и восторгались, Анна мысленно возвращалась к августовскому вечеру, месяц тому назад, когда они вдвоем с королем прогуливались в парке дворца Гемптон.

— Так больше не может продолжаться, — внезапно сказал он, и в его голосе исчезла обычная нежность.

Она вернулась из мира грез, в котором ей снилось, что где-то черный дрозд напевает: «Гарри, Гарри» — и она снова гуляет со своим возлюбленным… О Боже, неужели это действительно было восемь лет назад?.. Под этими же самыми деревьями, среди такого же благоухания цветов.

— Генрих? — Она повернулась к нему и посмотрела в его глаза, искренне не понимая, что же он имеет в виду; но что-то в глубине этих холодных голубых глаз Тюдора пробудило в ней тревогу. Она, имеющая возможность делать с ним все… все… была в опасности.

— Не делай вид, что не понимаешь. — В его тоне звучала та же резкость. — Или ты забыла, что я не только твой король, но и мужчина?

Эти слова тоже пугали ее. «Твой король». До этого только однажды он разговаривал с ней подобным тоном: это было, когда она крикнула ему, что они никогда не поженятся и что она напрасно принесла в жертву свою молодость. Он неожиданно приказал ей тогда, чтобы она замолчала, а на следующий день к ней пришел дядя, Норфолк, для конфиденциального разговора и настоятельно советовал ей попридерживать свой язык, потому что Его Светлость выразил недовольство. Даже королева Екатерина никогда не разговаривала с ним так дерзко.

— Я предупреждаю тебя, племянница, — сказал Говард, — чтобы ты не очень-то витала в облаках.

И то, каким образом ей было сказано об этом, вселило в нее тревогу. Такое же чувство она переживала и сейчас.

Инстинктивно она сделала правильный жест. Она положила свою правую руку с длинными изящными пальцами на руку короля и сказала:

— Ваша Светлость, я чем-то огорчила вас? — Как всегда, он сдался.

— Нет, любимая, нет. Я понимаю, что ты — добродетельная женщина… хорошая женщина…

И он начал говорить, перескакивая с одного предмета на другой, о сексуальном расстройстве, о том, что страстное желание обладать ею стало для него пыткой. И что-то внутри нее подсказало ей, что это конец так тщательно сохраняемому ею целомудрию; что ее козырная карта, которую она рассчитывала разыгрывать еще очень долго и которая помогла ей добиться многих побед на пути к конечной цели — венчанию с королем, теперь могла сыграть с ней плохую штуку, если она не воспользуется ею в скором времени.

— Но, дорогой… — Она должна сделать одну последнюю попытку — если он лишит ее девственности, сокрушит ее хрупкое тело своей громадной фигурой, какая еще власть над ним тогда останется в ее руках? Заботливо взлелеянная таинственность исчезнет, она перестанет быть загадкой и превратится в обыкновенную женщину из плоти и крови.

Он повернулся и с такой страстью посмотрел на нее, что в подобной ситуации другая женщина с другим мужчиной нашла бы все это очень трогательным и доставляющим удовольствие, но в ней вызвало только раздражение, потому что в ее глазах он всегда был и всегда будет нежеланным.

— Дорогой, а если у меня будет ребенок? Давай посмотрим фактам в лицо. Наша женитьба не предвидится в скором будущем. Я не хочу стать еще одной Бесси Блаунт.

Он слегка поморщился. Бесси Блаунт. Постельное имя Элизабет Тейлбуа — матери его внебрачного ребенка, Генри Фитцроя, герцога Ричмондского.

— Об этом я уже подумал, — поспешно отозвался он. — Конечно, моя любимая, я в долгу перед тобой за твое терпение. Я хочу возвести тебя в достоинство пэра Англии, утверждая твои права. Тогда, если и будет ребенок…

Он не закончил предложение. В этом не было необходимости. Он говорил ей о том, что любой его отпрыск с рождения будет носить титул. Ее охватило отчаяние. У него не было никакого намерения жениться на ней. Он был утомлен этой затянувшейся историей. Он отделается от нее возведением в пэры.

Но потом в ней возобладал здравый смысл. Если все обстоит таким образом, тогда зачем ему избавляться от Екатерины? Почему он зашел так далеко, так много страдал, пытаясь получить развод? Анна Болейн взяла себя в руки. Она поняла, что их отношения с монархом были на перепутье. Она должна либо даровать ему его вымученную победу, либо потерять его навсегда, уступая, она может лишиться короны, до которой, казалось, можно было дотронуться рукой и которая была единственной вещью, ради чего стоило сражаться. Собрав все свое прежнее обаяние, она ухитрилась заразительно рассмеяться.

— Как изволите, мой повелитель, — сказала она. — Я поднимусь в вашу спальню только в тот вечер, когда меня произведут в пэры.

— А до тех пор я должен ждать? — с вымученной шутливостью и не без раздражения спросил он.

Она кокетливо взглянула на него.

— Разве не впервые Его Светлость будет у себя в постели принимать женщину в звании пэра королевства, не правда ли?

Ее взгляда было достаточно, чтобы взволновать его кровь. Он так сильно прижал ее к себе в безумном поцелуе, его руки жадно хватали ее груди, ее бедра.

Все еще смеясь, она отстранилась от него, и он, как и много раз прежде, вздохнув, согласился с этим. Ее отказ уже стал привычным для него.

— Срок — первое сентября! — заверил он. — Запомните это хорошенько, миледи Анна.

И вот этот день наступил. Она знала, что члены королевского двора уже собираются в приемной, чтобы стать свидетелями церемонии, и было слышно, как они гудели, переговариваясь между собой. Сломлено ли наконец превосходство леди? Приравнивалось ли возведение ее в пэры к пожизненному обеспечению? Или это было еще одним знаком безумного обожания королем леди Анны? А пока они, перешептываясь, ломали головы над этими вопросами, она стояла в своих покоях — невысокая смуглая женщина в ярко-красной одежде — и сама себе не могла ответить ни на один из них.

Роза Вестон, Маргарет Ли и Нэн Сэвиль присели перед ней в реверансе с выражением ожидания на лице.

— Да? — произнесла она рассеянно.

— Миледи довольна своим видом? — осмелилась спросить Нэн.

Анна Болейн неторопливо повернулась, чтобы взглянуть в зеркало. Оттуда на нее смотрела красивая изящная девушка с глазами цвета спелой сливы, волосы которой сверкали, украшенные бриллиантами. Анна и ее отражение в зеркале пристально и торжественно рассматривали друг друга.

— Не улыбнетесь даже в такой великий день, госпожа? — спросила леди Ли, знавшая ее дольше других.

Анна скривила лицо, как маленькая девочка, что совсем не шло к ее величественному облачению.

— Нет, мне не до улыбок, — сказала она. В приемном зале Генрих в сопровождении герцогов Норфолка и Суффолка нетерпеливо ожидал Анну, беспрестанно ерзая в кресле. Сегодня он поднимал свою возлюбленную выше всех других женщин в королевстве — за исключением одной. Эта безвкусно одетая стареющая женщина в Море все еще стояла между ним и предметом его вожделений; и позорила ее, и унижала, так как он в действительности оставил ей право носить титул королевы. Он с удивлением обнаружил в себе желание узнать, что она делает сейчас, без сомнения шьет. И совсем не к случаю он вспомнил, как она обычно штопала его рубашки. К чему эти мысли сейчас, когда звуки труб оповещают его о приближении Анны? Он слегка засопел, и Норфолк, посмотрев на него, подумал: «Боже мой, как эта лисица водит его за нос. Имея такой скверный характер, она теперь удостаивается высочайшей чести. Никогда не думал, что буду чувствовать к кому-то такую неприязнь».

Двери распахнулись, раздался звук фанфар, и все придворные встали. Норфолк наблюдал за Суффолком, шурином короля, как тот тяжело поднимался и бормотал что-то себе в бороду. Слов расслышать было невозможно, но нетрудно было догадаться о его чувствах. Однако посол Франции благосклонно улыбался, наблюдая церемонию, и члены Тайного Совета, державшие себя согласно их положению, торжественно и строго, определенно не испытывали антипатии. Клан Вестонов — сэр Ричард, два его зятя и этот праздный молодой человек, его сын, — все они сияли. И неудивительно: и старик и его сын принадлежали к фракции леди. Оглядываясь вокруг себя, Норфолк играл в игру-угадайку: «любят ее — не любят ее», отыскивая ответ в выражении лиц. В это время его внимание опять было привлечено ко входу, где начинала свое движение величественная процессия. Первым шел один из пяти высших чиновников геральдической палаты Ордена Подвязки, держа в руке диплом титулованной аристократии, следом за ним шла дочь Норфолка, леди Мэри Говард, на левой руке она несла темно-красную мантию, а в правой держала золотую корону пэров. Норфолк улыбнулся. Он с трудом мог поверить, что является отцом как этой скромной, шествующей так изящно и горделиво, опрятной девушки, так и растрепанного Захария. Но факт оставался фактом. Они оба были его детьми. Он видел, как Мэри на секунду вскинула глаза и взглянула на Генри Фитцроя, незаконнорожденного сына короля. Он не мог увидеть, как на этот взгляд ответил молодой человек, потому что тот стоял впереди него, но Норфолк мог представить себе это: если юноша пошел по стопам своего отца, он одарил ее бессовестной улыбкой и был прав. Нежные щеки его дочери слегка заалели, и она, опустив глаза, уставилась прямо перед собой.

Наконец наступил момент, которого все ждали. Анна Болейн, идущая между графинями Рутлендской и Сессекской, в сопровождении своей свиты и дам самого высокого звания в Англии, приближалась к трону короля. Даже Норфолк затаил дыхание. С ее полупрозрачной кожей, огромными глазами, распущенными черными волосами она казалась созданием из легенды, вошедшим в зал, будто фея. И явное несоответствие ее хрупкой фигуры и надетой на ней мантии бордового цвета было потрясающим. Норфолк мысленно склонился перед своей племянницей. Какую бы неприязнь он к ней ни испытывал, как бы ни ненавидел, каких бы поражений ей ни желал, он должен был признать, что никогда еще не видел более привлекательной женщины, более изысканной и элегантной, умеющей царить над обстоятельствами.

Во время торжественного шествия, по мере приближения к королевскому трону, Анна сделала три глубоких реверанса и наконец преклонила перед королем колени. Представитель Ордена передал грамоту королю, тот в свою очередь передал ее своему секретарю епископу Винчестерскому, который был не кем иным, как доктором Стефаном Гардинером. Как, подумал Ричард Вестон, этот человек высоко взлетел после падения Уолси. Откашлявшись, епископ начал громко читать грамоту.

Король торжественно поднялся и надел на плечи Анны парадную церемониальную мантию, затем увенчал ее голову искусно выполненной небольшой короной. Она оставалась коленопреклоненной перед королем, пока член Ордена монотонно читал грамоту. Но двор уже будоражило от внутреннего возбуждения. Слово «законнорожденный» было опущено из древней формы указа. Таким образом, выходило, что если маркиза Пемброук — такой титул только что даровали леди — родит ребенка и вне брака, то к нему перейдет ее титул и права на ее владения.

Так вот в чем дело! Ее недруги обменивались понимающими взглядами. Теперь он никогда не женится на ней. Она потерпела поражение, а любой ребенок, которому давал жизнь король, уже был всем обеспечен. В стане сторонников Болейн это вызывало такой же интерес. Означало ли это конец восхождения их госпожи к власти? Или это было просто очередной ступенькой наверх?

Анна, все еще стоящая на коленях, как кандидат на вступление в Орден, отдавала себя отчет во всем происходящем. Она собиралась с силами. Они не смогут ничего прочитать на ее лице, когда она встанет с колен и повернется лицом к залу. И вот момент испытания наступил, потому что секретарь закончил чтение, и наступила тишина. Король сам помог Анне встать с колен, держа ее грамоту о вступлении в класс титулованной аристократии Англии и дарственную на 1000 фунтов стерлингов в год пожизненно. Все было совершено.

Не глядя ни направо, ни налево, а только прямо в глаза Генриха, с самым смиренным видом она поблагодарила короля за высокую честь, оказанную ей. Затем, с высоко поднятой головой, украшенной блестящей диадемой со сверкающими бриллиантами, она отступила, повернулась и вышла из зала — ее шлейф несла Нэн Сэвил. Со своей свитой Анна удалилась под звуки труб и горнов; двор остался в неведении о ее сокровенных мыслях.

— Что это значит? — прошептала Маргарет Ли, когда они следовали за новой маркизой.

— Я не знаю, — ответила Роза Вестон. — Я спрошу Фрэнсиса, что он думает обо всем этом. Он… близок… к ней.

Маргарет бросила на нее беглый взгляд, но ничего не сказала.

В приемном зале французский посол наклонился к Суффолку и, благо король был уже далеко и не мог ничего слышать, задал ему точно такой же вопрос.

— Она погибла! — радостно прошептал Суффолк. — Возможно, она беременна, и он попросту расплачивается с ней. Что касается меня, то я был бы рад ее изгнанию.

— Ради Бога, не так громко, — вмешался Норфолк. — Здесь полно тайных агентов. К тому же вы ошибаетесь. Эта особа будет сидеть на троне, запомните мои слова.

Суффолк расхохотался, но при этом все же понизил голос.

— У герцога есть незаконнорожденный сын, который предсказывает будущее по звездам, ваше превосходительство, — сказал он. — Клянусь, он знает, если кто-то откупоривает бутылочку в соседнем графстве. У звезд для каждого из нас предопределен свой путь. Не так ли, Томас?

Говард презрительно посмотрел на его широкий нос.

— Нельзя сказать, что предсказания моего сына безошибочны, — ответил он. — Но, кажется, он осведомлен о том, что должно произойти, и уже оказывался прав в своих предсказаниях.

Посол заинтересовался.

— Я бы очень хотел посетить его, — сказал он. — Я всегда восхищаюсь подобными вещами. Может быть, вы будете так любезны и поможете устроить мне встречу с вашим сыном, лорд герцог.

Суффолк, слегка надувшись, сказал:

— Все это вздор, по-моему. Гадание по стеклу, мистические карты! Это все для старух и молодых простушек. Прошу прощения, господин посол.

Де ла Помрай пожал плечами так по-французски, что это заставило Норфолка ухмыльнуться.

— Каждый имеет право на свою точку зрения, лорд Суффолк. Но я никогда бы не стал шутить с неизвестностью. И по правде говоря, у моего короля есть свой собственный придворный астролог.

— Конечно, он — француз, — сказал Суффолк, как будто этим все можно было объяснить, и продолжал бормотать.

— Я думаю, мой сын будет присутствовать на вечере у маркизы Пемброук, ваше превосходительство, — сказал Норфолк. — Там я и представлю вас.

Де ла Помрай поклонился в знак согласия.

— Вы очень любезны, милорд. Возможно, я спрошу его о будущем Англии, а также о своем собственном.

Он рассмеялся, но его глаза были настороже и не улыбались.

— Я очень сомневаюсь, что он скажет вам.

— Но я так понял из того, что вы только что сказали, что госпожа маркиза станет королевой, несмотря на сегодняшнюю странную церемонию.

— Я только выразил свое мнение, — уклончиво ответил Норфолк.

Но француз был стремителен и находчив. Не только из-за его дипломатического искусства король Франции Франциск назначил его послом в Англию в то время, когда там происходили самые грандиозные изменения, которые когда-либо переживала страна.

— Во всяком случае, лорд герцог, — сказал де ла Помрай, кланяясь вновь, — я совершенно убежден, что ваш сын-астролог дает вам советы. Было бы неразумно с вашей стороны, если бы вы не спрашивали его, не правда ли, сэр? Всего вам доброго. Мне необходимо переговорить с доктором Гардинером, он как раз идет сюда, не возражаете?

И он удалился, сверкая кольцами и источая аромат тонких парижских духов.

К двум часам дня во дворце все стихло. Были слышны голоса лишь в часовне Святого Георгия перед покоями Его Светлости; новая маркиза, тем не менее, благоразумно оставалась в своих апартаментах; оба не могли не думать о предстоящей ночи, и каждый по-своему страшился этого.

Генрих думал: «Боже милостивый! Должно было пройти шесть лет, прежде чем свершилось мое желание. Шесть долгих лет».

Он не мог думать без содрогания о том, как ужасно заканчивались его отношения с Екатериной. Каким униженным он себя чувствовал, каким обессилевшим, когда потерпел неудачу в том, в чем мужчины всегда видят подтверждение своей мужской значимости. Господи, в каком беспокойстве он пребывал, страшась бессилия. И потом эта тайная, боязливая беседа со своим главным врачом, доктором Кромером.

— Но простите меня, ваша светлость, так же ли у вас с… с… другой леди?

— Нет другой леди, — сухо отрезал король. — Только королева. — Каким образом у него мог быть еще кто-то, если он стремился обладать только ею — этой миниатюрной темноволосой дочерью кентского рыцаря?

— Я понимаю.

Доктор Кромер задумчиво теребил пальцами бороду. Он впервые в жизни оказался в таком щекотливом положении. Одно неверное слово — и можно закончить свои дни в Тауэре, но, несмотря ни на что, он должен выполнять свои обязанности врача по отношению к своему пациенту, будь это пахарь или король.

— Ваша светлость, — снова попробовал он, — а бывает все, как надо, когда ваша светлость… ээ… возможно… ээ… помышляет об этом?

— Помышляю? — непонимающе повторил Генрих.

«О, Боже, как он может быть таким бестолковым?» — подумал Кромер.

— Думаете… приятные мысли.

«Теперь он должен понять меня, просто должен!»

— О, понимаю!

Генрих ухмыльнулся, глядя на него. Он мог быть очень привлекательным, совсем по-мальчишески, когда хотел этого.

— Да, доктор Кромер. Все в порядке со мной в такие минуты. И также, когда я целую… одну особу.

— Тогда, Ваша Светлость, я боюсь, что причина кроется в Ее Светлости. Прошу прощения, Ваше величество, но я обязан говорить правду.

Какое облегчение после выговоренного! И еще большее облегчение чувствуешь, видя улыбку короля.

— Значит, я не потерплю неудачи, если «одна особа» даст свое согласие?

— Вам не нужно этого бояться, Ваша Светлость.

Но как мог предположить Генрих, что «одна особа» будет из года в год томить его ожиданием. И вот теперь он будет лежать в своей огромной постели и молиться о том, чтобы ночью, когда она наконец окажется рядом с ним, он был бы в состоянии совершить то, о чем так безудержно мечтал. Обладать ею — страстно, грубо отплачивая ей за то, что она тысячу раз отказывала ему. Будь он менее щепетильным, он попросил бы снадобья у доктора Кромера или даже у этого знахаря Захария — внебрачного сына Говарда. Но, сделав так, он объявил бы всему миру, как близка его желанная цель — обладание его возлюбленной Анной. Но он слишком любил ее, слишком лелеял, чтобы допустить даже намек на подобные сплетни. Он должен верить во все, что было для него священным, и пусть Бог простит его, но самым сокровенным была любовь к Анне.

Она после окончания церемонии попросила своих служанок освободить ее от парадных одежд и теперь лежала в своей постели только в белых нижних юбках, ярко-красная мантия — такая прекрасная, но такая тяжелая — лежала в стороне. Ей хотелось закричать: «Как это — лежать нагой рядом с мужчиной? Скажите мне правду?»

Но разве она могла это сделать? Она, представляющая собой будущее Англии. По милости Божьей, если ей хватит мужества, и сегодняшняя церемония не станет предвестником полного провала. Разве могла она говорить об этом с кем-либо из своих фрейлин?! Но, когда Роза Вестон задвигала тяжелые занавеси на окнах в ее спальне, она пересилила себя и решила все-таки заговорить, хотя это было совершенно не в ее характере.

— Мадам Вестон, однажды вы сказали мне, что нежно любите Фрэнсиса.

— Да, госпожа маркиза.

Она почувствовала напряженность в ответе и в который раз подивилась своей неспособности сближения с особами своего пола.

— Скажите мне…

— Да, госпожа?..

Роза совсем ничего не делала, чтобы как-то помочь ей.

— Есть ли какая-то прелесть в замужней жизни?

— Да, госпожа, — донесся ответ, и теперь она почувствовала в ее голосе ледяной холод и удивилась, чем могла испортить ей настроение. Она села в постели и посмотрела на свою фрейлину.

— Я не хотела вас обидеть, — произнесла Анна несвойственным ей смиренным тоном.

— Конечно, моя госпожа!

Теперь занавеси были почти задвинуты.

— Это все, моя госпожа?

— Да, — ответила Анна, вдруг почувствовав себя утомленной от всего этого. — Да, все.

Как приятно было опуститься на подушку и, просто закрыв глаза, отгородиться от прочего мира. Если бы только ей не нужно было больше открывать их. Если бы она могла сейчас выйти из игры, как бы она облегчила жизнь всем участникам разыгрываемой драмы. Екатерина была бы со своим обожаемым Генрихом; с честью закончился бы спор с Римом; погасла бы вынашиваемая народом Англии ненависть. Нан Буллен, маркиза Пемброук, могла бы спокойно спать в земле, породившей ее.

— Иди, — сказала она вслух, но это не относилось к Розе Вестон — это было обращение к ней самой.

— Как прикажете, госпожа.

Анна была слишком далеко, чтобы расслышать резкость в ее ответе.

Фрэнсис не задумывался почти до вечера о том, что Розы нигде в замке не видно. Встретив Нэн Сэвил, он узнал, что госпожа уже давно уединилась в своих покоях и отпустила фрейлин, и без особого воодушевления начал искать Розу. Но во время этих поисков он наткнулся на своего шурина, Уолтера Денниса, и предложил ему сыграть партию в шахматы — так как спортивные занятия по воскресеньям были запрещены — и провел с ним около часа. К тому времени искать Розу было слишком поздно, потому что ему надо было присутствовать на ужине у Его Светлости.

— Скажи Розе, что я искал ее, — бросил он Уолтеру при расставании.

Он успокоил себя тем, что он же искал ее. С какой-то тяжестью на сердце он отправился в свою комнату, чтобы переодеться к ужину, и там он обнаружил ее, лежащую в темноте, свернувшуюся калачиком, как маленький ребенок. Она не спала, но ничего не сказала ему.

— Анна, — сказал он. Его удивление было так велико, что он назвал ее настоящим именем.

— Если ты ищешь свою госпожу, — ответила она, — то она отдыхает в своих апартаментах. Почему бы тебе не пойти к ней? Как раз посудачите о прелестях замужества!

Сказав это, она горько рассмеялась и повернулась к нему спиной. Как все благородные люди, Фрэнсис, теряя самообладание, уподобился урагану.

— Боже мой, Роза, — закричал он, — это самые невероятные и несправедливые бредни. Ты понимаешь, что говоришь, или ты потеряла остатки своего угасающего разума?

Она села и закричала на него в ответ:

— Как ты смеешь называть меня сумасшедшей, ты — порочный человек?

Она вскочила с кровати, подбежала к нему и стала бить его кулачками по голове и лицу.

— Роза, прекрати. Прекрати!

Но она не унималась, обрушивая удар за ударом.

— Боже мой, женщина, ты действительно сошла с ума! — вскричал он и, приподняв ее за локти, бросил на кровать, где она вдруг разразилась слезами, билась в истерике и дрожала, как раненое животное.

— Я не хочу больше тебя видеть, — закричал Фрэнсис. — Ты — не та женщина, на которой я женился, слышишь меня?

И, схватив свою одежду, он в ярости выскочил из комнаты. Весь вечер, и даже во время тихого ужина, который Его Светлость давал для нескольких своих наиболее близких друзей, Фрэнсис не мог прийти в себя.

Сэр Ричард, конечно, заметил это сразу, и хотя никак не показал этого, но, как только начали играть музыканты, он подозвал к себе сына.

— Что с тобой, Фрэнсис? — спросил он. — Ты дрожишь, как девушка.

— Из-за Розы, отец. Я думаю, она совершенно потеряла голову. — Он понизил голос. — А еще хуже то, что она испытывает ненависть к леди Анне и не скрывает своего отношения к ней. Если слух об этом дойдет до короля, я опасаюсь за ее жизнь.

Сэр Ричард нахмурился.

— В таком случае необходимо немедленно удалить ее отсюда, — сказал он. — Если я увезу ее в поместье Саттон на рассвете, ты сможешь убедить госпожу маркизу, что этой ночью Роза внезапно заболела?

— Легко. Но она больна и на самом деле!

Сзади них раздался голос Уолтера Денниса.

— Все из-за потери ребенка.

— Но это случилось уже больше года назад.

— Не имеет значения. Маргарет, после того как потеряла ребенка, все время была не в себе, пока вновь не забеременела. Она без всякой причины срубила свой любимый куст.

Джон Роджер, присоединяясь к ним, добавил:

— Если вы говорите о женской хандре, это совершенно верно, Фрэнсис. Отправь ее в поместье Саттон и потом дай ей единственное лекарство, которое я…

— Знаю. Как можно больше детей! — продолжил Фрэнсис.

— …Чтобы жены были спокойными, — закончил Джон.

— Женская философия, — подытожил сэр Ричард.

— Но вполне верная философия. — Доброго вечера, джентльмены. Я иду играть в карты. — Роджерс сначала поклонился своему тестю, а потом Фрэнсису и Уолтеру, при этом жемчужина в его ухе качалась над плечом.

— Теперь, отец, разгладь морщины, ты уже любишь его, безразлично, проказник он или нет.

Но дальнейший разговор был внезапно прерван, так как король поднялся со своего кресла, и вслед за ним, как требовал этикет, поднялось все собрание. Взгляд Генриха странно перескакивал с одного гостя на другого, будто он не осмеливался ни на кого посмотреть прямо.

— Лорды и джентльмены, — сказал он, — сожалею, но я утомился сегодняшней церемонией. Прошу извинить меня. Пожалуйста, продолжайте вечер.

И он удалился в сопровождении Генри Норриса и других камергеров. Но, оказавшись в своих личных покоях, Генрих Тюдор неожиданно почувствовал раздражение. Монарх, который утром был таким величественным и великолепным, сейчас отдавал жесткие приказы с такой быстротой, что его слуги сбились с ног, не зная, за что хвататься. Одновременно он желал и принять ванну, наполненную благовониями, и чтобы его обслужил цирюльник, и чтобы обработали ему ногти, и чтобы дали новую ночную сорочку.

И даже уже отдавая эти распоряжения, он боялся: «Она не придет. Я знаю. Она оттолкнет меня и теперь».

И странно: от этой ужасной мысли он чувствовал почти облегчение. Облегчение от того, что ему не нужно будет доказывать свою состоятельность как мужчины. Но наряду с облегчением эта мысль причиняла боль, после всего, что он сделал ради нее, после перенесенных им унижений… Почему?! Разве он не покинул Екатерину, которая так смиренно любила его? Что ж, так ему и надо — дочь Томаса Болейна отвергнет его, как последнего олуха.

Генри Норрис думал: «Боже милостивый, час настал. В своем воображении я пережил эту ночь миллион раз, и вот теперь это должно свершиться. Она собирается вознаградить его».

И он уставился перед собой — пустыми, отсутствующими глазами, с полуулыбкой на лице, — удивляясь при этом, почему это и Фрэнсис Вестон посмотрел на него так странно. Затем последовал сюрприз, которого он не ожидал. Отпустив на ночь придворных, король неожиданно сказал:

— Гарри, ты будешь спать в передней, как обычно.

Он ждал, приготовившись к новым, неожиданным приказам, но такого…

— Я ложусь спать.

Норрис стоял в замешательстве. Приготовления, волнение, общая атмосфера тревоги привели его к выводу; его жизнь будет разрушена, его сдержанность, его любовь к Анне будет поругана. Но сейчас его призвали к исполнению своих обязанностей, в которые входил, в частности, и ритуальный поиск врагов короля. Смел ли он надеяться, что леди снова отказала королю? Здравый смысл, однако, подсказывал, что больше она не может отвергать его даже ради собственной безопасности. Норрис знал лучше, чем кто-либо другой, что за последнее время характер Генриха становился все более гневливым. Раньше и представить-то было трудно монарха до такой степени расстроенным и обеспокоенным человеком.

Гарри сумел изобразить на своем лице легкую улыбку и принять деловой вид, тщательно осматривая спальню короля, даже нагнулся, заглядывая под огромную кровать, чего давно уже не делал. Выпрямившись, он бодро сказал:

— Все в порядке, Ваша Светлость.

— Тогда желаю вам спокойной ночи.

Норрис поклонился и, отступая назад, вышел.

— Крепкого сна, Ваша Светлость!

Бесшумно прикрывая дверь спальни, он заметил, что Генрих уже потушил свечу.

В Виндзоре, как и во многих других королевских резиденциях, Норрис в действительности спал не в королевской спальне, как полагалось по этикету, а в передней. И сейчас он прошел туда и одетым лег в постель. В его голове проносились события дня, он неотступно видел перед собой фигуру в ярко-красной мантии, с такою кротостью стоящую на коленях перед королем — неужели это было только сегодня? В который раз он изумлялся: какая неукротимая воля в таком хрупком создании! Потом им овладело неодолимое предчувствие надвигающейся катастрофы, которое не давало ему уснуть. И он лежал без сна, уставившись в потолок, еще долго после того, как взошла луна.

В поместье Саттон Анне Вестон опять снился странный сон, а ее лицо серебрилось от света той же самой взошедшей луны.

Она стояла возле дома: но в этот раз был не багровый закат, а мрачная гнетущая ночь: черные облака плавали по небу, затемняя луну. Ее вновь охватило чувство полного одиночества, страха и утраты. И, словно оплакивая вместе с ней случившееся, ветер горестно завывал, раскачивая деревья. Окружающее было отвратительно. Она сознавала, что на земле торжествуют жестокость и бесчеловечность, а радость и доброта исчезли навсегда. И пристально глядя на замок, Анна почувствовала, как смертный холод подкрадывается к ней и леденит ей душу.

Анна двигалась молча, словно лунатик, И, не увидев на обычном месте Привратной башни и целого крыла дома, отходящего от сторожки, не испытала ни потрясения, ни удивления. Она смотрела на этот бывший внутренний четырехугольный дворик, на окна, освещенные сияющей на небе луной. С замиранием сердца Анна обнаружила, что двери центрального входа приоткрыты, словно дожидаясь ее, но внутри дома было абсолютно темно, как в могиле.

Она двигалась, словно по принуждению. Будь ее воля, она с радостью бы повернула назад, чтобы никогда не узнавать, что ее ждет в замке Саттон, но что-то толкало ее вперед. Она молча вошла в дверь и остановилась в Большом зале, со страхом оглядываясь вокруг. Навстречу ей из дальнего конца зала, словно привидения, с отсутствующими, неподвижными взглядами двигались ее невестка Роза и Генри Ниветт. Фрэнсиса с ними не было, и Анну поразило то, что они выглядели как семейная пара: на руках у Розы был крошечный ребенок, а за ними шли еще двое малышей — мальчик и девочка. Старший из детей обращал на себя внимание. У него были рыжие, как у Розы, волосы, а его лицо было копией Фрэнсиса.

Странная группа приблизилась и прошла мимо Анны так близко, что она могла протянуть руку и коснуться их, но она не посмела, ибо они по-прежнему невидящим взглядом смотрели перед собой и, казалось, едва дышали. Они двигались словно покойники, и она почувствовала облегчение, когда они бесшумно вышли в дверь и скрылись.

Теперь она направилась в западное крыло — где были кухня и кладовые. Оттуда она поднялась по винтовой лестнице в верхнюю кладовую. Но сейчас здесь все изменилось, все было не так. Там, где у нее лежали яблоки, хранящиеся в зиму, теперь была изысканная спальня, обставленная в странном стиле. У противоположной стены стояла большая кровать; ее занавеси серебрились от лунного света.

У нее не было никакого желания пересечь комнату, раздвинуть портьеры и заглянуть в альков, но происходящее с ней вышло из-под ее контроля — совсем как у ребенка, у нее совершенно не было сил сопротивляться. Она беззвучно раскрыла портьеры. Слившись, как единое целое, лежали мужчина и женщина. Он — темноволосый, с изящными чертами лица, обнимал свою возлюбленную, руки его покоились на подушке, вокруг одного пальца обвился ее локон. Ах, что это были за волосы! Словно серебряное облако, вспыхнувшее вокруг столь прекрасного лица. У Анны перехватило дыхание. Она подумала, что перед ней одна из самых прекрасных женщин, когда-либо являвшихся на свет. И в то же время она ужасно напоминала ей кого-то. О Боже, конечно, не ту страшную старуху, которая являлась в ее ночных кошмарах? Тем не менее это была она! Анне стало дурно от мысли, что такая дивная красота превращается в уродство. А мужчина, услышав во сне ее восклицание, вздохнул, открыл свои большие сонные глаза и посмотрел прямо на нее. Но было ясно, что он не видит ее, а, может быть, и не мог видеть. Ибо он только лениво поцеловал безупречный ротик возлюбленной и снова заснул.

Вдруг в комнате все закружилось, как в вихре, мелькая и затуманивая взор Анны. Дрожа, она ухватилась за столб кровати, но он как будто таял в ее руках. Пол заходил у нее под ногами, и, посмотрев вниз, она увидела, что ковер изменяется: у нее на глазах менялась сама ткань и цвет, и комната становилась другой. Стены и окна были те же, но обстановка изменилась и была совершенно незнакома Анне. Кровать была уже другая и стояла на другом месте, на кровати лежал мужчина — светлоглазый, который пугливо оглядывался по сторонам. Затем он начал поразительно громко с кем-то разговаривать, хотя в комнате никого, кроме Анны, не было.

— Проклятый дом. Почему я никогда не могу заснуть здесь? Ночь за ночью я вынужден слушать этот чертов звон часов. Снотворное знахаря не помогает. Я в самом деле ненавижу это место. Если бы не Молли, я бы завтра же уехал. Но сейчас она для меня большая поддержка. Когда я сказал ей о женщине в белом — какая избитая фраза! — она, казалось, даже развеселилась.

Затем он начал кричать капризно и воинственно:

— Вы здесь, женщина в белом? Вам доставляет удовольствие преследовать меня, не правда ли? О да, я видел вас. Вы — везде, не так ли? В Длинной галерее, в Большом зале, в этой комнате с вашими проклятыми яблоками. Вам нравится пугать людей?

Вопреки желанию и своему страху Анна обнаружила, что идет прямо по направлению к нему, и в это время проблеск лунного света пробился между занавесками. Мужчина не отрываясь смотрел на нее, его лицо было мертвенно-бледным в полуосвещенной комнате.

— Не прикасайся! — дико вскрикнул он. — Уходи!

Анна беспомощно таращила на него глаза, потом послышался звук приближающихся шагов. Торопливо вошла женщина и спросила:

— В чем дело, Альф? Ты не можешь заснуть?

А стоящий в дверях человек спросил:

— Что я могу для вас сделать, лорд Нортлиф?

Мужчина, лежащий в постели, проворчал:

— Это все проклятая женщина в белом.

Потом в комнате снова началась круговерть и вой. Опять в ней изменилась обстановка, и прежними остались лишь стены и окна кладовых сэра Ричарда.

Тут Анна стала свидетелем самого мрачного происшествия из всего, доселе происшедшего. Двое мужчин вкатили через дверь необычное кресло на колесах с очень старым и больным человеком, одетым, как показалось ей, в ночную сорочку. Когда его подняли и положили на другую кровать, Анна увидела, что старик мертв, так как его рука безвольно свешивалась вниз, при этом один из мужчин поднял ее и осторожно положил рядом с телом. Затем они вышли, оставив ее наедине с трупом. Дрожа от страха, она пересекла комнату и встала перед мертвецом. Посмотрев на его лицо, она увидела, что покойник был тем мужчиной, который обычно сидел в большом кресле, стоящем во главе стола, предназначенного для эксцентричных празднеств, которые она так часто посещала в своих ночных кошмарах.

— Кто вы? — громко спросила она, и ей показалось, что под этим предательским лунным светом он сделал свой последний вздох. И, когда она протянула руку, чтобы дотронуться до его безжизненного лица, зашла луна, и она осталась наедине с ним в этой пустоте, в сплошной тьме, в которую она все больше проваливалась.

Анна Вестон проснулась и обнаружила, что во сне она бродила. Ей как-то удалось пересечь Большой зал, преодолеть подъем по крутой лестнице в кладовые, расположенные в западном крыле дома. Она стояла в той же самой комнате, которая ей только что снилась, и видела, что в ней совсем ничего нет, только остался живительный запах яблок прошлогоднего урожая.

Как раз в то время, когда Генри Норрис наконец стал забываться сном, он вдруг услышал шум и мгновенно проснулся. Генри открыл глаза, с изумлением взирая на то, что предстало перед ним. В дверях, одетая в халат из серебристой парчи, стояла Анна Болейн; ее залитые лунным светом волосы сверкали драгоценностями. Она намеревалась пройти через комнату в спальню короля.

— Госпожа… — настойчиво прошептал Норрис.

Она улыбнулась ему страшной улыбкой человека, который должен идти, повинуясь предназначению судьбы.

— Все в порядке, Гарри, — отрешенно сказала она.

Норрис был очень добросовестным придворным. Он вскочил с кровати и оказался у двери в спальню короля раньше Анны. Открыв дверь, он крикнул в темноту:

— Ваше Величество!

— Да, Гарри? — ответил голос короля.

— Маркиза Пемброук, Ваша Светлость.

Норрис услышал громкий вздох Генриха. Вздох мужчины, дождавшегося наконец окончания длительного и опасного путешествия. Как во сне, Анна Болейн вошла в комнату и закрыла за собой дверь. Вокруг было тихо.