Занимательные истории, новеллы и фаблио

– Сударь, я дочь президента де Турвиля, человека слишком известного и видного, чтобы имя его ни о чем вам не говорило. Вот уже два года, с тех пор как вышла из монастыря, я безвыездно жила в родительском доме. Я лишилась матери в очень раннем возрасте, и отец один взял на себя все заботы о моем воспитании. Могу с уверенностью сказать, что он не обошел меня ни единой милостью, ни единым удовольствием, обычно предоставляемым молодой девушке. Отцовская предупредительность, его открытое стремление выдать меня замуж самым благоприятным образом, насколько это возможно, как и большая привязанность ко мне, – все это вскоре пробудило ревность моих братьев, один из которых достиг двадцатишестилетнего возраста и уже третий год занимает пост президента, а другому, недавно назначенному советником, едва минуло двадцать четыре.

Я и вообразить себе не могла, насколько сильна их ненависть ко мне, в чем теперь уже имела случай убедиться. Ничего не сделав такого, чтобы вызвать к себе подобные чувства, я жила, теша себя иллюзией, что на мою простодушную симпатию они отвечают мне тем же. О Небо праведное, как я заблуждалась! Исключая время, отведенное моему образованию, в доме отца я всегда пользовалась полной свободой и никто не требовал от меня отчета в моих поступках. Он не стеснял меня ни в чем. Вот уже полтора года, как мне было разрешено по утрам совершать прогулки в обществе горничной либо по террасе Тюильри, либо по земляному валу недалеко от нашего дома и даже с ней вдвоем пешком или в карете отца наносить визиты моим подругам и родственницам, лишь бы только это происходило не в часы, когда молодой особе не надлежит без сопровождения родных показываться на людях. Причина всех моих несчастий и кроется в этой пагубной свободе, потому я и говорю вам о ней, сударь, и, видит Бог, лучше бы мне никогда ее не иметь.

Год назад, прогуливаясь, как всегда, с горничной – ее зовут Жюли – по темной аллее сада Тюильри, где, как мне казалось, чувствуешь себя более уединенно, нежели на террасе, и где, по моему убеждению, воздух более свеж, мы столкнулись с шестью легкомысленными молодыми людьми. По их оскорбительному обращению к нам было ясно, что они принимают нас обеих за тех, кого называют уличными девицами. Ужасно растерявшись от этого происшествия и не зная, как ускользнуть от них, я уже собралась было искать спасения в бегстве, когда заметила поодаль юношу, который часто прогуливался один примерно в те же часы, что и я, и чья наружность свидетельствовала о его порядочности. Он как раз проходил мимо, когда я очутилась в столь затруднительном положении.

«Сударь! – воскликнула я, подзывая его к себе. – Не имею чести быть с вами знакомой, но мы здесь встречаемся почти каждое утро. То, что вы могли наблюдать, должно было убедить вас, льщу себя надеждой, что я не из тех девушек, кто ищет приключений. Умоляю вас подать мне руку и отвести меня домой, избавив от приставаний этих бандитов».

Господин де *** (позвольте мне не называть его имени: чересчур многие причины меня к тому побуждают) тотчас же подбегает, отстраняет молодых повес, окруживших меня, подтверждая их ошибку вежливым и уважительным обхождением со мной, и, предложив мне руку, быстро выводит из сада.

«Мадемуазель, – говорит он, остановившись неподалеку от наших ворот, – считаю более благоразумным расстаться с вами здесь. Если я проведу вас до самого дома, то придется все объяснять вашим близким. Вам, возможно, запретят прогуливаться одной. Лучше скройте то, что случилось, и продолжайте приходить, как прежде, на ту же самую аллею, раз это вам нравится и родители ваши не против. Я же не пропущу ни единого дня и всегда буду там присутствовать, готовый, если потребуется, не пожалеть жизни, лишь бы противостоять всему, что может потревожить ваше спокойствие».

Подобная осмотрительность и столь любезное предложение заставили меня приглядеться к молодому человеку повнимательнее. Найдя, что он на два-три года старше меня и наделен очаровательной внешностью, я покраснела, когда выражала ему признательность, и пламенные взоры этого соблазнительного божества, составляющего ныне несчастье дней моих, проникли мне в самое сердце еще прежде, чем я успела им воспротивиться. Мы разошлись, однако я подумала, что, судя по тому, как господин де*** вел себя во время нашего расставания, я произвела на него не меньшее впечатление. Я возвращаюсь к отцу, остерегаюсь что-либо рассказывать ему и прихожу на следующий день на ту же аллею, ведомая чувством, с которым не в силах совладать, способная пренебречь всеми подстерегающими меня там опасностями... да что я говорю, скорее даже желая их, лишь бы испытать удовольствие быть освобожденной тем же человеком... Я описываю вам движения моей души, сударь, быть может, с излишней наивностью, но вы пообещали проявить снисходительность, а каждый новый штрих в моем рассказе покажет, насколько я в ней нуждаюсь. Это не единственная допущенная мной неосторожность, и это не единственный раз, когда мне понадобится ваше участие.

Господин де*** появился на аллее через шесть минут после меня и, увидев, что я уже здесь, сразу подошел ко мне.

«Смею ли я спросить вас, мадемуазель, – говорит он, – не наделало ли вчерашнее приключение шума, не испытали ли вы из-за него каких-то неудобств?»

Я уверяю, что нет, обещаю воспользоваться его советами, благодарю его и выражаю надежду, что более ничто не нарушит моего удовольствия дышать свежим воздухом по утрам.

«Если вы и находите в этом некоторую приятность, мадемуазель, – продолжает господин де *** самым доверительным тоном, – то те, кто имеет счастье вас здесь встретить, испытывают ее, несомненно, гораздо сильнее, и если я взял на себя смелость вчера рекомендовать вам не рисковать тем, что могло бы помешать вашим прогулкам, то, по правде сказать, вам не за что меня благодарить: осмелюсь даже уверить вас, мадемуазель, я куда более старался для себя, нежели для вас».

Взгляды, обращенные на меня, были так выразительны... О сударь, кто бы мог подумать, что столь милому человеку я обязана буду однажды моими мучениями! Не таясь, я отвечаю на его излияния; завязалась беседа, мы сделали вместе два круга, и господин де ***, расставаясь, упросил меня сообщить, кому он имел счастье оказать услугу накануне. Я не сочла нужным скрывать свое имя; он тоже назвал себя, и мы простились. В течение месяца мы не прекращали видеться почти каждый день. Нетрудно представить, что за этот месяц мы не могли не признаться друг другу в наших чувствах и не поклясться, что будем испытывать их вечно. Наконец господин де *** стал умолять позволить ему встретиться со мной в менее оживленном, людном месте, нежели общественный сад.

«Я не отваживаюсь предстать перед вашим отцом, прекрасная Эмилия, – говорил он мне, – не имея чести быть с ним знакомым, ибо тотчас вызову у него подозрения насчет мотивов, кои привели меня в его дом, и, вместо содействия нашим планам, поступок этот может лишь сильно им повредить. Однако, если вы действительно настолько милосердны и добры, что не позволите мне умереть от печали, так никогда и не получив от вас в дар того, о чем я осмеливаюсь просить, – я укажу вам, какие средства необходимо для этого применить».

Сначала я отказывалась обсуждать им сказанное, но вскоре проявила слабость и попросила уточнить, о чем идет речь. Средства эти, сударь, состояли в том, чтобы три раза в неделю встречаться на квартире у некой госпожи Берсей, модистки с улицы Арси, за благоразумие и порядочность которой господин де *** ручался, словно за собственную мать.

«Поскольку вам дозволено видеться с вашей тетушкой, живущей, как вы говорили, неподалеку оттуда, надо делать вид, что вы едете к тетушке, на самом деле нанося ей короткие визиты, после чего проводить остальное время у указанной мною женщины. Если тетушку спросят – она ответит, что действительно принимает вас по означенным дням, и никто не станет подсчитывать время ваших визитов; можете не сомневаться, никто не подумает делать это, поверив вам в главном».

Не буду приводить, сударь, все мои возражения господину де *** и попытки отклонить этот план, заставив его прочувствовать все его неудобства. К чему говорить о том, как я сопротивлялась, если в конце концов уступила, пообещав господину де *** исполнить все, что он хочет. Двадцать луидоров, уплаченных им Жюли без моего ведома, способствовали тому, что она была всецело на его стороне. Я же с тех пор лишь приближала свою погибель. Еще усугубляя ее неотвратимость, я, желая подольше упиваться свободным временем, вкушая сладкий яд, отравляющий мне сердце, сделала тетушке ложное признание. Я наплела, что одна молодая дама из числа моих подруг (после переговоров та согласилась впоследствии это подтвердить) по доброте своей предлагает мне три раза в неделю свою ложу в Комеди Франсез. Не отваживаюсь рассказать это отцу из страха, что он воспротивится, однако сообщу ему, что бываю в это время у нее, и умоляю ее это удостоверить. После непродолжительных уговоров, не устояв перед моим напором, тетушка согласилась. Мы условились, что вместо меня будет приходить Жюли, а, возвращаясь после спектакля, я буду за ней заезжать, чтобы вернуться домой вдвоем. Я тысячу раз обнимаю тетушку. Вот оно, пагубное ослепление страстей: я благодарила ее за то, что она способствовала моей гибели, за то, что открывала двери для заблуждений, которые должны были вскоре подвести меня к краю пропасти!

Итак, начались наши свидания у Берсей. Магазин ее показался мне великолепным, дом – благопристойным, и сама эта сорокалетняя женщина внушала мне полное доверие. Увы, оно оказалось чрезмерным и в отношении нее, и в отношении моего возлюбленного, предавшего меня. Пришло время сознаться, сударь... Во время шестой по счету встречи в этом роковом доме он уже имел такую власть надо мной, что сумел воспользоваться моей слабостью и соблазнить меня. Я сделалась в его руках кумиром его страсти и жертвой своей собственной. Горькие наслаждения, скольких слез и скольких угрызений совести вы мне уже стоили! Вы будете разрывать мое сердце до последнего моего вздоха!

Прошел еще один год, исполненный этой зловещей иллюзии. Я отметила семнадцатый день рождения, и отец каждый день заговаривал о моем будущем. Можете судить, как я вздрагивала, выслушивая его предложения и думая о пагубной связи, все более и более затягивающей меня в глубокую пропасть. Однако печальному Провидению было угодно допустить, чтобы один пустяк, в котором я вовсе не была повинна, стал карой за мои истинные прегрешения, видимо, чтобы доказать: от него не ускользнешь, ибо оно неотступно преследует заблудших и, посылая событие, о котором те менее всего помышляют, незаметно порождает другое, призванное ускорить неотвратимое возмездие.

Господин де *** однажды предупредил меня, что некое неотложное дело лишит его удовольствия провести со мной все три часа, в течение которых мы обычно бывали вместе. Однако он прибежит за несколько минут до окончания времени нашего свидания. Так что пусть все идет своим чередом, не нарушая нашего привычного распорядка. Я зайду к Берсей в назначенное время и проведу час или два, общаясь с хозяйкой магазина и ее девушками; там мне будет веселее, чем в доме отца. Я была настолько уверена в этой женщине, что не заметила никакого подвоха в том, что предлагал мой возлюбленный. Пообещав, что буду на месте, я умоляла его не заставлять себя ждать слишком долго. Он уверял, что постарается освободиться как можно скорей, и вот я являюсь к Берсей... О страшный день!

Берсей приняла меня на пороге своей лавочки, не предложив мне подняться к ней, как она делала обычно.

«Мадемуазель, – сказала она, как только увидела меня, – я рада, что господин де *** не смог прийти сегодня вечером вовремя, мне хотелось доверить вам то, о чем я не решаюсь говорить с ним. Для этого мы должны сейчас выйти вдвоем и быстро сделать то, чего не могли бы сделать, будь он здесь».

«О чем идет речь, сударыня?» – спрашиваю я, немного напуганная таким началом.

«Да ни о чем, мадемуазель, решительно ни о чем, – продолжала Берсей, – не волнуйтесь. Все объясняется просто. Моя мать обнаружила вашу любовную связь; эта старая мегера совестлива, как исповедник; я с ней бережно обращаюсь лишь ради ее денег. Так вот, она ни за что не хочет, чтобы я вас принимала; я не отваживаюсь сказать об этом господину де ***, но вот что придумала. Сейчас я быстро отведу вас к одной из моих приятельниц – это женщина моих лет, не менее надежная, чем я, – и познакомлю вас. Если она вам понравится, вы признаетесь господину де ***, что я вас туда привела и не возражаете, чтобы ваши свидания проходили у этой пристойной женщины. Если же она не понравится вам – а я очень далека от подобных опасений, – поскольку мы пробудем у нее лишь минуту, вы скроете от него наш поход. Тогда я возьму на себя признание, что не могу более предоставлять ему мой дом, и вы вместе подумаете, как найти другие способы видеться».

То, что говорила эта женщина, было так правдоподобно, ее наружность и тон были столь непринужденны, моя доверчивость столь слепа, а моя неискушенность столь велика, что я без всяких колебаний согласилась на ее просьбу. Я лишь выразила сожаление из-за невозможности пользоваться более ее услугами, высказав все от чистого сердца, и мы вышли. Дом, куда она меня вела, находился на той же улице, шагах в шестидесяти-восьмидесяти от дома Берсей. Ничто снаружи не насторожило меня. Ворота, красивые оконные переплеты со стороны улицы – все на вид было прилично и аккуратно. Тем не менее какой-то внутренний голос, казалось поднимающийся из тайников моей души, твердил, что в этом роковом доме меня поджидает нечто особенное; с каждой ступенькой лестницы, по которой я поднималась, усиливалось чувство гадливости, словно подсказывающее мне: «Куда ты идешь, несчастная, беги подальше от этих опасных мест!» Все же мы прибыли туда, вошли в довольно приятную прихожую, где никого не обнаружили, а оттуда в салон, дверь которого тотчас закрылась за нами, словно кто-то прятался извне... Я задрожала; в салоне нас встретила темнота: едва видно было, куда идешь; мы не сделали и трех шагов, как я почувствовала себя схваченной двумя женщинами. Тут открывается кабинет, и я вижу там незнакомого мужчину лет пятидесяти и с ним рядом двух других женщин, кричащих тем, что держат меня:

«Раздевайте ее, раздевайте и ведите сюда нагой!»

Оправившись от оцепенения, в котором я пребывала, когда эти женщины схватили меня, и поняв, что спасение мое зависит более от моих криков, чем от моей покорности, я испускаю пронзительные вопли. Берсей старается успокоить меня.

«Это минутное дело, мадемуазель, – говорит она, – немного услужливости, умоляю вас, и вы дадите мне заработать пятьдесят луидоров».

«Гнусная мегера! – вскрикиваю я. – Не воображай, что можешь торговать моей честью! Я выброшусь в окно, если ты сейчас же не выпустишь меня отсюда!»

«Вы сейчас присоединитесь к нашему кружку, где над вами чуть-чуть поработают, – говорит мне одна из этих злодеек, срывая с меня одежды, – так что, поверьте мне, деточка, быстрее всего вы отсюда выйдете, если уступите...»

О сударь, избавьте меня от необходимости пересказать остальные ужасные подробности; в мгновение ока я была раздета донага, крики мои прервали самыми варварскими способами; меня поволокли к презренному субъекту, забавлявшемуся моими слезами и смеявшемуся над моими попытками сопротивления. Ему нравилось наблюдать, как разрывается сердце его несчастной жертвы. Две женщины держали меня, предоставляя этому чудовищу делать все, что он ни пожелает; однако преступный пыл его был утолен лишь прикосновениями и нечистыми поцелуями, не нанесшими мне непоправимого ущерба...

Мне тут же помогли одеться и передали в руки Берсей. Я была подавлена, смущена, сломлена какой-то горькой, мрачной болью; слезы мои словно застыли в глубине моего сердца и не могли оттуда вырваться. Я бросала гневные взоры на эту женщину...

«Мадемуазель, – сказала она мне, разыгрывая сильное смущение, – еще в прихожей этого зловещего дома я почувствовала всю гнусность того, что сделала, умоляю вас простить меня... и поразмыслить, прежде чем решиться поднимать шум. Если вы во всем откроетесь господину де ***, то напрасны будут ваши уверения, что вас привели сюда насильно: такого рода вину он не простит вам никогда, и вы навсегда поссоритесь с человеком, которого вам важнее всего на свете не потерять. Ведь у вас нет иного средства восстановить отобранную им у вас честь, кроме как заставить его жениться на вас. Однако будьте уверены, он никогда этого не сделает, если вы расскажете ему о том, что случилось».

«Несчастная! Зачем же ты ввергла меня в эту пучину, зачем поставила в такое положение, когда мне придется либо обмануть моего возлюбленного, либо потерять и честь свою, и его самого?!»

«Потише, мадемуазель, не будем говорить о том, что сделано: время торопит, займемся лишь тем, что нам предстоит. Если вы проговоритесь – вы погибли, если не произнесете ни слова – дом мой всегда будет для вас открыт, вы никогда не будете преданы кем бы то ни было и сможете поддерживать ваши отношения с возлюбленным. Посудите сами, ничего страшного не произошло. Рассказав обо мне, вы испытаете лишь некоторое удовлетворение чувства мести, в сущности не столь уж меня пугающей, ведь, владея вашим секретом, я всегда сумею помешать господину де *** вредить мне. Итак, если это небольшое удовольствие от мести компенсирует вам все невзгоды, которые влечет за собой огласка ваших...»

Прекрасно поняв, с какой недостойной женщиной имею дело, и проникнувшись силой ее доводов, какими бы ужасными они ни были, я сказала ей:

«Уйдем отсюда, сударыня; выйдем, не оставляйте меня долее здесь. Я не скажу ни слова, и вы поступите так же. Я буду пользоваться вашими услугами, поскольку не могу отказаться от них, не раскрывая гнусностей, о которых предпочитаю умолчать. Однако, по крайней мере, в глубине души я буду испытывать к вам ненависть и презрение, чего вы вполне заслуживаете».

Мы вернулись в дом Берсей... Небо праведное, какое волнение охватило меня, когда нам сказали, что господин де *** приходил и ему доложили, что госпожа отлучилась по срочным делам, а мадемуазель еще не приходила! К тому же одна из девушек, служащих в доме, передала мне записку, наспех написанную для меня. В ней содержались лишь такие слова:

«Не застал Вас. Думаю, Вы не смогли прийти в привычное время; я не сумею повидать Вас сегодня вечером и не могу больше ждать. До встречи послезавтра непременно».

Записка вовсе не успокоила меня, ее холодность показалась мне дурным предзнаменованием: не дождаться меня, так мало беспокойства... Я не в состоянии вам передать, как это встревожило меня. Не мог ли он заметить, что мы с Берсей вышли вместе, следовать за нами, а если так и случилось, не считает ли он меня отныне падшей? Берсей, взволнованная, подобно мне, всех расспросила; ей сказали, что господин де *** прибыл через три минуты после нашего ухода. Он появился очень обеспокоенный, тотчас ушел и вернулся, чтобы написать это письмо, примерно через полчаса. Еще более встревоженная, я посылаю за каретой... Но вы только представьте, сударь, до какого бесстыдства осмелилась дойти эта порочная и недостойная женщина!

«Мадемуазель, – говорит она мне, видя, что я уезжаю, – по-прежнему рекомендую вам: не говорите никогда ни слова обо всем случившемся сегодня. Если все же, к несчастью, вы поссоритесь с господином де ***, советую вам: воспользуйтесь своей свободой и вволю развлекайтесь, – это куда лучше, чем иметь единственного любовника. Знаю, что вы порядочная девушка, но вы еще молоды, вам, конечно, дают очень мало денег, а ведь вы такая хорошенькая, и я могу помочь вам их заработать сколько захотите... Начинайте же, смелей, не вы первая: есть много таких, которые на этом разбогатели, а потом вышли замуж – как, впрочем, и вы можете сделать однажды – за графов или маркизов, и которые то ли по своей инициативе, то ли при посредничестве гувернантки, прошли через наши руки, подобно вам. У нас есть клиенты, предпочитающие куколок именно вашего типа, в чем вы убедились. Ими пользуются как розой: вдыхая аромат, их не срывают. Прощайте, моя красавица, не будем дуться друг на дружку, вы же видите – я могу еще оказаться вам полезной».

Я с ужасом смотрю на Берсей и тороплюсь расстаться с ней, не удостоив ее ответом. Как обычно, заезжаю к тетушке за Жюли и возвращаюсь домой.

У меня больше не было возможности сообщить что-либо господину де ***: мы встречались три раза в неделю и не имели обыкновения переписываться, так что приходилось ждать свидания... Что он скажет мне?.. Что я ему отвечу?.. Сохраню ли в тайне то, что произошло; не окажется ли это более опасным, в случае если все откроется; не было бы более осмотрительным во всем ему признаться?.. Все эти сложные перипетии держали меня в состоянии невыразимой тревоги. В конце концов я решила последовать совету Берсей и, вполне уверенная, что та в первую очередь заинтересована держать все в секрете, решилась последовать ее совету и ничего никому не говорить... О правый Боже, к чему все эти махинации, раз мне не суждено снова увидеть моего возлюбленного, а громы и молнии, готовые обрушиться на мою голову, уже сверкают со всех сторон!

На следующий день мой старший брат спросил, почему я позволяю себе выходить одна столько раз в неделю и в такие часы.

«Я провожу вечера у тетушки», – ответила я ему.

«Неправда, Эмилия, вот уже месяц, как вы у нее не показывались».

«Ну хорошо, дорогой брат, – согласилась я, дрожа, – я во всем сознаюсь: одна моя приятельница, вы с ней хорошо знакомы, – госпожа де Сен-Клер любезно приглашает меня три раза в неделю в свою ложу в Комеди Франсез; я не решалась ничего говорить вам, боясь, что отец этого не одобрит, однако тетушка прекрасно обо всем осведомлена».

«Если вы посещаете спектакли, – возразил брат, – то сказали бы мне об этом, и я мог бы вас туда сопровождать, все бы упростилось... но ходить одной с женщиной, столь же молодой, как и вы, вам не подобает...»

«Оставим ее, друг мой, – вмешался другой брат, подошедший во время нашего разговора, – мадемуазель развлекается, не стоит ее беспокоить... она подыскивает мужа, и, конечно, претенденты налетят толпой, видя такое поведение...»

И оба повернулись ко мне спиной. Эта беседа насторожила меня. Однако старший брат, казалось, поверил в историю с ложей; я подумала, что сумела его обмануть и он удовольствуется моими объяснениями. Впрочем, что бы ни сделали мои братья, разве что заперли бы меня, – ничто на свете не в силах было помешать мне пойти на предстоящее свидание. Мне было чрезвычайно важно объясниться с возлюбленным, и ничто на свете не могло лишить меня этой возможности.

Что касается отца, то он не менялся, по-прежнему боготворил меня, не подозревал ни об одной моей провинности и никогда и ни в чем меня не стеснял. Жестоко обманывать таких родителей: возникающие угрызения совести отравляют удовольствия, купленные ценой предательства! Сумеет ли печальный пример моей непреодолимой страсти уберечь от моих ошибок тех, кто окажется в сходном положении? Смогут ли горести, какими я расплатилась за свои преступные наслаждения, остановить у края пропасти тех, кто когда-нибудь узнает мою прискорбную историю?

Но вот настает роковой день. Как обычно, беру с собой Жюли, ухожу украдкой, оставляю ее у тетушки и быстро доезжаю на фиакре до дома Берсей. Вхожу... Тишина и темнота, царящие там, сначала изумляют и пугают меня. Не встречаю ни одного знакомого лица; появляется только какая-то старуха – я никогда не видела ее прежде, но, к несчастью своему, вскоре буду видеть слишком часто, – она предлагает мне подождать в той комнате, где я нахожусь, называет имя господина де ***, добавляя, что он придет с минуты на минуту. Ледяной холод охватывает меня – я падаю в кресло, не в силах произнести ни слова. И вдруг появляются оба моих брата с пистолетами в руках.

«Презренная, – кричит старший, – так вот как ты нас бесчестишь! Окажешь малейшее сопротивление, издашь хоть один звук – и ты погибла. Следуй за нами: мы покажем тебе, как одновременно предавать и семью, которую ты покрываешь позором, и любовника, которому ты отдавалась».

При последних словах сознание окончательно покинуло меня, и я очнулась лишь в карете, которая ехала, как мне казалось, очень быстро; я была зажата между моими братьями и упомянутой старухой; мои ноги были связаны, а руки стянуты платком. До сих пор я не могла даже плакать; теперь слезы потоком хлынули из моих глаз, и я провела целый час в состоянии, способном, при всей моей виновности, разжалобить кого угодно, но только не двух палачей, от которых я зависела. По дороге они не заговаривали со мной, и я, погрузившись в свою скорбь, не нарушала их молчания. Наконец на следующий день в одиннадцать утра мы прибыли в замок, расположенный в глубине леса, между Куси и Нуайоном, и принадлежащий моему старшему брату. Карета въехала во двор; мне приказали в ней оставаться до тех пор, пока лошади и слуги не будут удалены. Затем старший брат подошел к экипажу. «Следуйте за мной», – грубо бросил он, развязав меня... Я подчинилась с содроганием... Господи, каков был мой ужас, когда я увидела страшное место, призванное служить мне пристанищем! С низким потолком, мрачная, сырая и темная комната, обнесенная со всех сторон решетками. Свет в нее проникал из одного лишь окошка, выходящего на широкий ров, наполненный водой.

«Вот ваше жилище, мадемуазель, – сказали мне братья, – девица, опозорившая свою семью, недостойна лучшего... Ваша пища будет соответствовать остальному режиму. Вот что вам будут подавать, – продолжают они, показывая кусок такого хлеба, что дают на корм скоту, – и, поскольку мы не хотим затягивать ваши страдания надолго, желая при этом лишить вас всякой возможности выйти отсюда, эти две женщины, – говорят они, указывая на старуху и другую, ей подобную, – будут делать вам кровопускание из обеих рук столько раз в неделю, сколько вы ходили к Берсей встречаться с господином де ***. Мало-помалу – мы на это надеемся – такой режим сведет вас в могилу, и мы сможем обрести покой, лишь узнав, что наше семейство избавилось от такого чудовища, как вы».

С этими словами безжалостные братья велят женщинам схватить меня, – о мерзавцы, простите за это выражение, сударь! – приказывают им пустить мне кровь из обеих рук и продолжают эту страшную процедуру, пока не убеждаются, что я лишилась чувств... Придя в себя, я стала свидетелем того, как они радуются своей жестокости. Словно желая нанести мне все удары сразу и словно упиваясь тем, что рвут на части мое сердце, в те минуты, когда проливалась моя кровь, старший вытащил из кармана письмо и, поднеся его к моим глазам, предложил мне: «Читайте, мадемуазель, читайте и тогда узнаете того, кому вы обязаны своими бедами...»

Я, дрожа, с трудом едва различаю эти роковые знаки: о великий Боже... это писал мой возлюбленный, это он предал меня! Вот что содержало это страшное письмо; слова его кровавыми ранами запечатлены в моем сердце:

«Я совершил безумство, полюбив Вашу сестру, милостивый государь, и опрометчивый шаг, обесчестив ее. Я желал все исправить. Снедаемый раскаянием, я собирался упасть к ногам Вашего отца, признать себя виновным и попросить руки его дочери. Я был уверен в согласии моего отца и был готов отдать себя в Ваше распоряжение. В миг, когда я принимал эти решения, своими глазами, собственными глазами я увидел, что имею дело с женщиной легкого поведения, которая, прикрываясь свиданиями, на которые она являлась якобы с честными и чистыми намерениями, осмеливалась в то же время утолять отвратительные желания грязного распутника. Так что, милостивый государь, не ждите от меня никакого удовлетворения: я Вам больше ничего не должен, ничего не могу предложить Вам, кроме отказа от обязательств, а ей – кроме неизменной ненависти и глубокого презрения. Посылаю Вам адрес дома, куда сестра Ваша отправлялась распутничать, дабы Вы, милостивый государь, смогли удостовериться в истинности моих утверждений».

Едва кончив читать эти зловещие слова, я пришла в ужас...

«Нет! – причитая, рвала я на себе волосы. – Нет, жестокий, ты никогда меня не любил! Если бы хоть намек на чувство согревал твое сердце, разве ты вынес бы свой приговор, не выслушав меня, разве мог бы предположить меня виновной в таком преступлении, зная, что я обожаю лишь тебя одного?.. Коварный, это твоя рука толкнула и низвергла меня в лапы палачей, желающих отнимать у меня жизнь день за днем, понемногу... И умираю, не оправданная тобой... умираю, презираемая тем единственным, кого я люблю. Я не оскорбила его умышленно, а была лишь обманутой жертвой... О нет, нет, это слишком бесчеловечно, я этого не вынесу!»

В слезах я бросилась к стопам моих братьев, умоляла их прислушаться ко мне или прекратить брать мою кровь по капле, а лучше убить меня сразу.

Они согласились выслушать меня; я рассказала им свою историю; однако они не отказались от своего стремления погубить меня, не поверили мне и стали обходиться со мной еще хуже, чем прежде: осыпав меня градом ругательств и наказав двум женщинам строго-настрого исполнять их распоряжения под страхом смерти; они покинули меня, холодно заверив, что надеются больше никогда не встретиться со мной.

Когда они удалились, старухи, поставленные стеречь меня, подали мне хлеб и воду, заперли комнату и вышли. Теперь я, по крайней мере, оказалась одна и, имея возможность отдаться раздиравшему меня отчаянию, почувствовала себя менее несчастной. Первым моим побуждением в порыве горя было разбинтовать руки, чтобы умереть от потери крови. Однако страшная мысль об уходе из жизни, не будучи оправданной моим возлюбленным, была мне настолько невыносима, что я не смогла решиться на такой шаг. Стоит чуть успокоиться – и приходит надежда... это утешительное чувство, всегда рождающееся посреди невзгод, божественный дар природы, уравновешивающий и смягчающий их... «Нет, – говорила я себе, – я не умру, не повидав его, – вот чего мне стоит добиваться, вот ради чего стоит жить. Если он станет упорствовать, считая меня виновной, – я еще успею умереть и сделаю это хотя бы без сожалений, ибо, если я навсегда утрачу его любовь – что за радость в такой жизни!»

Укрепившись в своем решении, я постараюсь воспользоваться любой возможностью, чтобы вырваться из ненавистного заключения. Четыре дня я утешала себя этой мыслью. Но вот две тюремщицы вошли ко мне пополнить запасы моей провизии и в то же время отнять те немногие силы, что вливались в меня. Они снова пустили мне кровь из обеих рук и ушли, оставив меня на кровати неподвижной. На восьмой день они снова появились; я упала к их ногам, моля о пощаде, и они сделали мне кровопускание лишь из одной руки. Так прошло два месяца, в течение которых я подвергалась кровопусканию то из одной, то из другой руки раз в четыре дня. Сила моего темперамента в союзе с возрастом и безудержным желанием ускользнуть от страшного приговора поддерживали меня. Хлеб, который я ела после кровопусканий, чтобы восстановить здоровье и чтобы быть в состоянии выполнить задуманное, пошел мне на пользу. И в начале третьего месяца мне, к счастью, удалось пробить стену, ведущую в незапертую соседнюю комнату. А потом я убежала из замка. Я пыталась дойти пешком до дороги, ведущей в Париж, когда силы окончательно оставили меня. Это случилось в том месте, где я была обнаружена вами и где вы, сударь, оказали мне помощь, за которую я всегда буду вам искренне признательна и о продлении которой осмеливаюсь умолять вас, надеясь, что вы передадите меня в руки отца моего. Без всяких сомнений, его обманули, ибо он никогда не стал бы столь безжалостно выносить мне приговор, не позволив мне попытаться доказать мою невиновность. Я сумею убедить его, что проявила слабость, однако он прекрасно поймет, что я была не настолько виновна, как это может выглядеть со стороны. И тогда вашими стараниями, сударь, вы не только подарите жизнь несчастной, которая будет вечно благодарить вас, но и вернете честь семейству, несправедливо считающему ее похищенной.

– Мадемуазель, – произносит граф де Люксей, с необыкновенным вниманием слушавший повествование Эмилии, – невозможно видеть и слышать вас, не приняв в вас самого живого участия. Вы, пожалуй, были не столь виновны, как дали основание предполагать. Однако в своем поведении вы были неосмотрительны, и вам невозможно не признаться в этом.

– О сударь!

– Послушайте меня, мадемуазель, прошу вас, послушайте опытного человека, искренне желающего вам служить. Поступок вашего возлюбленного ужасен; этот человек не просто несправедлив – он жесток. Ему непременно следовало увидеться с вами и объясниться. Можно оставить женщину, если нет никакой возможности восстановить былое. Но не выдавать ее семейству, не бесчестить, не толкать ее столь недостойно на расправу тем, кто хочет погубить ее, не подстрекать их к мести... Я бесконечно порицаю поведение того, кого вы нежно любите. Однако братья ваши повели себя во всех отношениях еще более отвратительно и жестоко. Так могут действовать лишь палачи. Ваши провинности не заслуживают подобных наказаний. Никогда еще оковами не удавалось ничего поправить. В таких случаях следует лишь смолчать, но не лишать виновных ни крови, ни свободы. Эти мерзкие средства куда более позорят тех, кто ими пользуется, нежели их жертвы. Все равно ничего уже не изменить – возникает лишь взаимная ненависть, и дело приобретает огласку. Как бы ни была драгоценна честь сестры, жизнь ее в наших глазах стоит еще дороже. Честь может быть восстановлена, но не пролитая кровь. Поведение ваших братьев, следовательно, представляется настолько чудовищным, что обязательно будет наказано, если подать жалобу в правительство. Однако нам не стоит пользоваться такими методами, ибо они уподобили бы нас вашим преследователям, желавшим поднять шум вокруг того, о чем следует умолчать. Итак, я буду действовать совсем иначе, чтобы помочь вам, мадемуазель, но предупреждаю, что смогу это осуществить лишь на следующих условиях: во-первых, вы записываете мне точные адреса вашего отца, вашей тетушки, Берсей и человека, к которому вас привела Берсей; во-вторых, мадемуазель, вы без всяких отговорок называете мне интересующее вас лицо. Эти сведения совершенно необходимы, и не скрою, что я ничем не смогу быть вам полезен в чем бы то ни было, если вы станете упорствовать в нежелании раскрыть мне имя, которое я должен знать.

Сконфуженная Эмилия принимается за точное исполнение первого условия и, передавая графу адреса, говорит, заливаясь краской стыда:

– Значит, вы требуете, сударь, чтобы я назвала вам моего соблазнителя.

– Непременно, мадемуазель, без этого я ничего не смогу предпринять.

– Хорошо, сударь... Это маркиз де Люксей...

– Маркиз де Люксей! – воскликнул граф, не сумев скрыть волнения, охватившего его при имени сына. – Он был способен на такое, он... – И, придя в себя, граф решительно закончил: – Он искупит свою вину, он загладит ее, вы будете отомщены... даю вам слово, прощайте.

Удивительное возбуждение, в которое повергло графа последнее откровение Эмилии, чрезвычайно поразило страдалицу. Она испугалась, что допустила какую-то бестактность, тем не менее слова, брошенные графом перед уходом, несколько ободрили ее. Но, не ведая, в чьем доме она находится, и не понимая взаимосвязи всех фактов, Эмилия не могла распутать этот клубок. Ей оставалось только терпеливо ожидать результатов действий, предпринимаемых ее благодетелем. Заботы, которыми она постоянно была окружена, окончательно ее успокоили и убедили, что все способствует ее благополучию.

Она смогла полностью в том удостовериться, когда на четвертый день после данных ею разъяснений увидела, как граф входит в ее комнату, ведя за руку маркиза де Люксея.

– Мадемуазель, – обратился к ней граф, – я привожу к вам не только виновника ваших злоключений, но и человека, готового возместить нанесенный вам ущерб, на коленях вымаливая не отказать ему в вашей руке.

При этих речах маркиз бросается к стопам той, кого боготворит, но такое потрясение оказалось слишком сильным для Эмилии: не в силах его пережить, она упала без чувств на руки прислуживавшей ей женщины. Общими усилиями бедняжку вскоре привели в себя, и она очнулась в объятиях своего возлюбленного.

– Жестокий, – укоряла она его, проливая потоки слез, – какие муки вы причинили той, кого любили! Как смогли вы поверить, что она способна на гнусность, в которой вы посмели ее подозревать? Эмилия, обожающая вас, могла стать жертвой своей слабости и чужого коварства, но она никогда бы вам не изменила.

– О ты, кого я боготворю! – воскликнул маркиз. – Прости мне приступ безумной ревности, вызванной обманчивыми признаками; сейчас мы все уже уверены в их ложности, но зловещая их очевидность, увы, разве не была она против тебя?

– Следовало уважать меня, Люксей, и тогда вы не поверили бы, что я способна обмануть вас. Следовало меньше прислушиваться к своему отчаянию и доверяться чувствам, которые, льщу себя надеждой, я вам внушала. Пусть же этот пример покажет другим женщинам, к чему приводит избыток любви. Почти всегда уступая слишком поспешно, мы теряем уважение наших возлюбленных... О Люксей, ваше доверие ко мне было бы куда сильнее, если бы я не полюбила вас так скоро; вы покарали меня за мою уступчивость, и то, что должно было укрепить вашу привязанность, явилось, напротив, тем, что побудило вас ставить под сомнение мое чувство.

– Пусть все забудется и с той и с другой стороны, – перебил ее граф. – Люксей, поведение ваше достойно порицания. И не прояви вы тотчас же готовности загладить свою вину, и не найди я в вашем сердце доброй воли – я бы пожелал никогда больше не видеть вас впредь. Как говорили наши старинные трубадуры: «Когда любишь – что бы ни услышал, что бы ни увидел неблагоприятного для милой твоей, – не верь ни ушам, ни глазам своим, слушай только сердце свое». (Так говорили провансальские трубадуры, а не пикардийские. (Прим. автора.)) Мадемуазель, я с нетерпением жду вашего выздоровления, – продолжал граф, – мне хотелось бы привести вас в отчий дом только в качестве жены моего сына, и я надеюсь, что семейство ваше не откажется породниться со мной, чтобы искупить ваши несчастья. Если они этого не сделают – предлагаю вам свой дом, мадемуазель. Пусть свадьба ваша будет отпразднована здесь. И до последнего вздоха я буду видеть в вас возлюбленную невестку, которую всегда буду почитать, независимо от того, будет одобрен или нет ваш брачный союз.

Люксей бросился на шею отцу. Мадемуазель де Турвиль, обливаясь слезами, пожимала руки своего благодетеля. Ее оставили на несколько часов одну, чтобы она оправилась после пережитой сцены: чрезмерная продолжительность ее могла неблагоприятно сказаться на столь желанном для обеих сторон ее выздоровлении.

Через две недели после возвращения в Париж мадемуазель де Турвиль была в состоянии подняться и сесть в карету. Граф приказал одеть ее в белое платье, сообразно с целомудрием ее души. Ничто не было упущено из того, что могло подчеркнуть ее очарование, еще усиливавшееся легкой бледностью и томностью. Граф и молодые влюбленные отправились к президенту де Турвилю, который ни о чем не был предупрежден. Увидев свою дочь, он был изумлен необыкновенно. С ним находились два его сына, потемневшие от злости и ярости при этой неожиданной встрече. Они знали, что сестра сбежала, однако полагали, что она уже умерла где-то в лесу, и утешали себя этой столь приятной для них надеждой.

– Сударь, – говорит граф, представляя Эмилию ее отцу, – вот сама невинность, которую я привожу к вашим ногам (Эмилия между тем падает к стопам отца). Взываю к ее помилованию, сударь, – продолжает граф, – и не молил бы вас об этом, не будучи уверен, что она его заслуживает. Впрочем, сударь, – быстро добавляет он, – вот наилучшее доказательство моего глубокого почтения по отношению к вашей дочери: я прошу ее руки для моего сына. Семьи наши равны по положению, сударь, и если существует некоторое имущественное неравенство, то я готов продать все, что имею, и составить сыну моему состояние, достойное быть предложенным вашей дочери. Решайте, сударь, и позвольте мне не покидать вас, не получив вашего ответа.

Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, был очень добр и из-за излишнего мягкосердечия уже более двадцати лет не исполнял своих служебных обязанностей, – так вот, старый президент, орошая слезами грудь своей ненаглядной дочери, отвечает графу, что несказанно обрадован таким выбором и что его удручает лишь одно: дорогая Эмилия этого недостойна. Маркиз де Люксей, в свою очередь припав к коленям президента, умоляет простить его грехи и позволить искупить их. Все было обещано, все было устроено, и все было заглажено с обеих сторон. Лишь братья нашей замечательной героини отказались разделить всеобщее ликование, оттолкнув ее, когда она подошла, чтобы обнять их. Граф, взбешенный таким обхождением, попытался остановить одного из них, готовившегося покинуть помещение. Господин де Турвиль крикнул графу:

– Оставьте их, сударь, оставьте, они жестоко обманули меня. Если бы моя милая дочь была настолько виновна, как они мне сказали, разве согласились бы вы просить ее руки для своего сына?! Они прервали счастье дней моих, лишив меня моей Эмилии... Оставьте их...

Преступные братья вынуждены были уйти: от ярости они метали громы и молнии. Граф сообщил господину де Турвилю о зверствах его сыновей и об истинных провинностях его дочери. Президент, видя несоответствие между незначительностью проступков и тяжестью наказания, поклялся, что отныне не желает знать сыновей своих. Граф постарался успокоить его, обещая, что сделает все, чтобы изгладить из его памяти все эти страшные воспоминания.

Неделю спустя была отпразднована свадьба. Братья не изъявили желания на ней присутствовать, и без них вполне обошлись. На их же долю выпало лишь презрение ближних. Господин де Турвиль довольствовался тем, что приказал им держать язык за зубами под угрозой их заточения. Те приумолкли, однако не переставали при этом кичиться и осуждать снисходительность отца. И те, кто узнал про эту злосчастную историю, ужасались, представляя себе ее чудовищные подробности.

О Небо праведное, какие гнусности позволяют себе творить те, которые берутся карать за чужие проступки! Верно утверждение, что такого рода низости – излюбленные приемы исступленных и тупоумных приспешников слепой Фемиды, вскормленных нелепым ригоризмом, с детских лет ожесточившихся против криков обездоленных, чуть ли не с колыбели запятнавших руки кровью, изрыгающих хулу на все и вся и учиняющих Бог весть что. Они воображают, что единственный способ прикрыть их тайные подлости и открытые злоупотребления – это выставлять напоказ свою непреклонную твердость. Уподобляясь внешне безобидным гусям, имея нутро тигров, оскверняя себя злодействами, они внушают почтение лишь глупцам. Людям же разумным противны как их постылые принципы и бесчеловечные законы, так и вся их ничтожная сущность.