Одураченный президент

Драгунский полковник маркиз д'Оленкур, живой, остроумный и обаятельный, со смертельным огорчением взирал на то, как его свояченицу мадемуазель де Тероз собираются отдать в руки одного из самых ужасных людей, когда-либо существовавших на земле. Эта восемнадцатилетняя девушка, свежая, как Флора, и сложенная, как грации, вот уже четыре года обожаемая молодым графом д'Эльбеном, вторым в полку лицом после д'Оленкура, с не меньшим содроганием ожидала рокового мига, который, соединяя ее с предназначенным ей супругом, наводящим на нее лишь тоску и уныние, должен был навеки разлучить ее с единственным мужчиной, достойным ее любви. Но как этому воспротивиться? Престарелый отец мадемуазель де Тероз был упрямый ипохондрик и страдал подагрой. Этот человек, к несчастью, вообразил себе, что на чувства его дочери к будущему супругу более всего повлияют не их взаимное соответствие или какие-то особые качества того, а исключительно рассудительность, зрелый возраст и главное – положение супруга, а более всех других сословий де Тероз предпочитал судейское, считая его наиболее влиятельным при монархическом строе. Только с человеком в судейской мантии его младшая дочь непременно может стать счастливой, считал он. Однако старшую дочь старый барон де Тероз выдал за военного, и хуже того – за драгунского полковника. И эта дочь, чрезвычайно счастливая во всех отношениях, не имела никаких оснований раскаиваться в отцовском выборе. Но это еще ни о чем не говорило. Замужество старшей дочери лишь случайно оказалось удачным, рассуждал барон, истинное и полное счастье честной девушки может составить только судейский. Значит, следует подыскать судейского; среди всех знакомых представителей этого звания наиболее приемлемым, на взгляд старого барона, оказался некий господин де Фонтани, президент парламента Экса, с кем барон некогда водил знакомство в Провансе. Исходя из этих соображений, именно господину де Фонтани предстояло назваться супругом мадемуазель де Тероз.

Не многие знают, что представляет собой президент парламента Экса, – это животное особой породы, о котором много говорят, толком ничего не зная о нем. Как правило, это ригорист по призванию, мелочный, болтливый, упрямый, тщеславный и полностью обделенный мужеством и умом; с головой, задранной, как у гуся, с ужимками Полишинеля, сухопарый, длинный, тощий и смердящий, как труп. Можно сказать, что вся желчность и непреклонность судебного ведомства королевства нашла свое пристанище в провансальском храме Фемиды, чтобы оттуда изливаться всякий раз, когда нужно пригрозить французскому двору либо повесить кого-нибудь из граждан. Но господин де Фонтани явно перещеголял этот тусклый набросок портрета своих коллег-земляков. Тщедушную и даже чуть сгорбленную фигуру, очертания которой мы только что обрисовали, увенчивал череп с узким, чуть приплюснутым, сильно вытянутым затылком и желтоватым лбом, в торжественных случаях величественно прикрытый париком невиданного даже в Париже фасона. Пара кривоватых ножек не без труда передвигала по земле это шаткое сооружение. Из груди его, не без некоторых неудобств для ближних, исходил визгливый голос, с пафосом декламирующий длинные полуфранцузские-полупровансальские комплименты. Сам он при этом никогда не упускал случая улыбнуться, настолько широко разевая рот, что на всеобщее обозрение выставлялась чернеющая до самого язычка пропасть, лишенная зубов, усеянная гнойниками и сильно напоминающая дыру небезызвестного седалища, которое, учитывая несовершенное устройство нашего рода человеческого, одинаково часто служит троном как королям, так и пастухам. Помимо своих физических прелестей, господин де Фонтани имел еще и притязания на ученость. После того как однажды ночью ему приснился сон, будто он вознесся на небеса вместе со святым Павлом, он стал мнить себя величайшим астрономом Франции; а уж о законодательстве он рассуждал точно Фаринациус и Кюжас. Он часто ссылался как на имена сих великих людей, так и на имена его собратьев – отнюдь к великим не причтенным, – что жизнь каждого гражданина, его благосостояние, честь его и семья, то есть все священные основы общества, ровным счетом ничего не значат, если речь идет о раскрытии преступления. Во сто крат достойнее рисковать жизнью пятнадцати невинных, нежели спасти одного виновного: даже если парламент ошибется, Небо поправит эту ошибку. Наказание невинного в конечном счете оказывается благотворным, ибо душа его попадает в рай, в то время как спасение виновного приумножает преступления на земле. Единственный разряд существ, за которым одетая в броню душа господина де Фонтани признавала право на снисхождение, было сословие шлюх. И вовсе не оттого, что он часто пользовался их услугами (хотя он и был горяч, орудие его изрядно притупилось и поизносилось, а потому желания его всегда простирались куда дальше его возможностей), просто наш господин де Фонтани вознамерился донести свои знаменитые и славные деяния до последующих поколений, и этим объяснялись его старания. Быть снисходительным к жрицам Венеры этого известного магистрата побуждало и то, что он считал их весьма полезными гражданками государства, ибо, используя их козни, клеветничество и болтливость, удавалось разоблачить множество скрытых преступлений. Господин де Фонтани видел в этом благо, ибо был заклятым врагом того, что философы называют человеческими слабостями.

Это гротескное соединение остготской внешности и Юстиниановой морали впервые покинуло пределы города Экса в апреле 1779 года и по настойчивой просьбе господина де Тероза, хорошо с ним знакомого с давних пор, по причинам, малоинтересным для читателя, направилось на жительство в гостиницу «Дания» – неподалеку от той, где остановился барон. Тогда был сезон Сен-Жерменской ярмарки, и все обитатели гостиницы подумали, что сие необыкновенное творение природы приехало на ней показаться. Одно из тех услужливых созданий, что всегда предлагают помощь при устройстве публичных зрелищ, даже готово было переговорить с Николе, который с радостью предоставит ярмарочный балаган, если только магистрат не решит дебютировать у Одино. Президент сказал (Читатель уже знает, что все реплики президента следует произносить с провансальским грассированием, хотя в орфографии нет на то указаний. (Прим. автора.): «Еще когда я был малым ребенком, нянька предупреждала меня, что парижане – народ язвительный и насмешливый – никогда не воздадут должное моим добродетелям. А вот мой цирюльник все же успокоил меня: мол, парик мой внушит им уважение. Славный народ: шутит, когда подыхает с голоду, и поет, когда его давят... О! Я всегда его поддерживал. Ему бы еще инквизицию, как в Мадриде, и вечно воздвигнутый эшафот, как у нас в Эксе».

Тем временем господин де Фонтани, слегка приведя себя в порядок, еще более облагородил блеск своих шестидесятилетних прелестей, и после нескольких опрыскиваний розовой и лавандовой водой (впрочем, как замечал

Гораций, благовониями ублажают себя не только честолюбцы), – так вот, после такого туалета, а может, и других ухищрений, оставшихся нам неведомыми, президент собрался предстать перед своим старым другом бароном. Двери раскрываются; объявляют о прибытии президента, и он входит. Господину де Фонтани не повезло: обе сестры и маркиз д'Оленкур, как сущие дети, забавляются, лицезрея эту оригинальную фигуру, и, несмотря на все усилия, им не удается подавить приступ смеха, от чего уверенный в себе дотоле президент несколько смешался. Он долго разучивал перед зеркалом приветственный поклон и исполнял его довольно сносно. Но проклятый смешок, вырвавшийся у молодых людей, заставил президента остаться в дугообразном положении гораздо дольше, чем он предполагал. Наконец он выпрямился. Строгий взгляд барона призвал троих его детей к почтению, и завязалась беседа. Барон проворно взялся за дело. Предварительные переговоры были закончены, и уже по завершении первой встречи он объявил мадемуазель де Тероз, что это и было лицо, предназначенное ей в супруги, и что ее рука будет ему отдана не позднее чем через неделю. Мадемуазель де Тероз не произнесла ни слова; президент уехал, и барон еще раз повторил, что ждет от нее послушания. Условия были жесткие: прекрасная девушка не только обожала господина д'Эльбена и была им боготворима, но, будучи слабой и чувствительной, уже имела несчастье позволить своему очаровательному возлюбленному сорвать цветок, отличающийся от роз, – с которыми его порой сравнивают, – тем, что не наделен, подобно им, способностью возрождаться каждую весну. Что же подумает господин де Фонтани, президент парламента Экса, увидев, что за него уже потрудились? Пусть провансальский магистрат и наделен многими забавными чертами – они неотъемлемая часть судейского сословия, – но уж в девственности-то он должен разбираться. Приятно хоть раз в жизни обнаружить ее в своей жене! Вот что настораживало мадемуазель де Тероз; несмотря на излишнюю шаловливость и резвость, ей хватало тонкости осознать всю щекотливость положения. Женское чутье безошибочно подсказывало, что муж не станет уважать ее, если узнает, что она не почитала его еще до своего с ним знакомства. Нет ничего более живучего, чем такого рода предрассудки: нужно, чтобы несчастная девушка не только пожертвовала всеми сердечными привязанностями ради мужа, подобранного ей родителями, но она еще и будет считаться преступницей, если до встречи с тираном, который собирается ее поработить, осмелилась прислушаться к зову природы и на миг отдаться своим чувствам. Мадемуазель де Тероз поведала свои печали сестре. Для той живость чувств стояла превыше показной скромности, а милая снисходительность была куда важней богобоязненности; она расхохоталась как безумная, услышав это признание, и тотчас поделилась им с мужем. Супруг был настроен серьезнее: он решил, что следует остерегаться предоставлять взорам служителей Фемиды разгромленное и надломленное состояние столь важного для них предмета. Господа магистраты с этим не шутят. Он забеспокоился, как бы в городе, где навсегда воздвигнут эшафот, его бедная свояченица вскоре не взошла на него в качестве искупительной жертвы нарушенного целомудрия. Маркиз стал приводить цитаты: иногда, особенно после обеда, он проявлял эрудицию. Он доказывал, что Прованс был в свое время египетской колонией, а египтяне очень часто приносили в жертву юных девушек, и будет ничуть не удивительно, если президент парламента Экса, который по сути не кто иной, как потомок египетского колониста, велит перерезать его сестричке самую хорошенькую в мире шейку...

– Эти президенты-колонисты – настоящие палачи. Им отрезать чью-нибудь голову проще, чем вороне сбить орехи. По справедливости это или вопреки ей – они не приглядываются столь пристально. Ригоризм, подобно Фемиде, имеет на глазах повязку, наложенную глупостью, а в городе Эксе философия никогда ни на один миг ее и не приподнимала...

Итак, было решено объединиться: граф, маркиз, госпожа д'Оленкур и ее очаровательная сестра собрались отобедать в домике маркиза в Булонском лесу. И там строгий ареопаг в загадочном стиле – напоминающем пророчества кумской сивиллы или ордера на арест, выдаваемые парламентом Экса, который под видом причастности к египетским туземцам порой пользуется правом писать иероглифами, – приговаривает президента к женитьбе без женитьбы. Приговор вынесен, роли распределены, и все возвращаются в дом барона. Юная невеста не чинит отцу никаких препятствий. Д'Оленкур с женой уверяют, что брак столь прекрасно подобранной пары для них истинный праздник. Они всячески ублажают президента, остерегаются смеяться при его появлении и настолько завоевывают расположение зятя и тестя, что те соглашаются, чтобы таинства супружества были отпразднованы в замке Оленкур неподалеку от Мелёна, прекрасном имении, принадлежащем маркизу. Все довольны, один барон сожалеет, что не сможет разделить столь приятного веселья. Однако, если сумеет, приедет навестить молодых. Настает назначенная дата, двое супругов обвенчаны в церкви Сен-Сюльпис ранним утром без всякой торжественности и в тот же день отправляются к д'Оленкуру.

Граф д'Эльбен, переодетый в костюм камердинера маркиза и называющий себя именем Ла Бри, встречает приехавших и, накормив ужином, препровождает супругов в брачные покои, убранные и обустроенные под его руководством; исправность всей хитрой механики была проверена также лично им.

– Поистине, милочка, – говорит влюбленный провансалец, как только оказался наедине с новобрачной, вы наделены прелестями самой Венеры, caspita (Провансальское проклятие (Прим. автора.); не знаю, где вы их раздобыли: даже объехав весь Прованс, не отыщешь ничего подобного.

Затем, ощупывая поверх юбок несчастную новобрачную, не знающую, смеяться ей или плакать, он приговаривает:

– Ах, что тут, что там, суди меня Господь за снисходительность к потаскухам, но уж под этими-то нижними юбками мать наслаждений припасла для меня многое.

Тут входит Ла Бри, принося два золотых сосуда, и подносит один из них юной жене, а другой предлагает господину президенту.

– Выпейте, целомудренные новобрачные, – говорит он, – и пусть каждый из вас найдет в этом напитке подарки любви и приношения Гименея.

И, видя, что магистрат колеблется, Ла Бри спешит добавить:

– Таков, господин президент, парижский обычай, восходящий к временам крещения Хлодвига: у нас принято, прежде чем совершить предстоящее вам обоим таинство, в этом очистительном и смягчающем нектаре, благословленном самим епископом, почерпнуть необходимые силы.

– Ах, черт возьми, охотно, – отвечает судейский, – давайте, давайте, друг мой!.. Пакля-то у меня есть, чтобы все щели законопатить, но если ее еще запалить, ой, бедная твоя хозяйка, – я натворю такое...

Президент проглатывает питье; юная новобрачная следует его примеру; прислуга удаляется, и молодожены укладываются в постель. Но тут же президент испытывает необыкновенно острую боль в кишках и настоятельную необходимость удовлетворить естественную надобность своего немощного организма со стороны, противоположной той, что надобна в первую брачную ночь. Не обращая внимания на то, где он находится, без всякого почтения к той, что разделяла с ним ложе, он заливает кровать и ее окрестности целым потоком желчи, да столь значительным, что напуганная мадемуазель де Тероз едва успевает спрыгнуть с постели и позвать подмогу. На зов прибегают господин и госпожа д'Оленкур: они не ложились спать и оказались на месте мгновенно. Ошеломленный президент завертывается в простыни, стараясь не показываться, не отдавая себе отчета, что чем старательнее прячется, тем больше пачкается. В конце концов он начинает внушать такой ужас и омерзение, что юная супруга и все присутствующие уходят, горячо сетуя по поводу его плачевного состояния и заверяя, что тотчас пошлют уведомление барону, чтобы тот безотлагательно прислал в замок одного из лучших столичных лекарей.

– О силы небесные! – причитает потрясенный президент, оставшись в одиночестве. – Какое злосчастие! Я полагал, что только в нашем дворце правосудия при виде цветов лилии можно так выйти из берегов, но чтобы в первую брачную ночь, да в постели с молодой бабенкой, – это просто непостижимо!

Некто Дельгац, лейтенант из полка д'Оленкура, который для надзора за полковыми лошадьми прослушал два или три урока в ветеринарной школе, является на следующий день, присвоив себе звание и заслуги одного из самых известных сыновей Эскулапа. Господину де Фонтани посоветовали появляться только неглиже. Госпожа президентша де Фонтани (впрочем, мы пока еще не вправе называть ее этим именем) не стала скрывать от мужа, что находит его весьма интересным в этом костюме. Он надел приталенный, в красную полоску халат из желтого сатина, украшенный с лицевой стороны и с изнанки, а под ним коричневый кисейный набрюшник и матросские штаны того же цвета; на голове у него был колпак из красной шерсти. Все это, оттеняя его благородную бледность после вчерашнего несчастного случая, внушало такую возросшую любовь мадемуазель де Тероз, что она не покидала его ни на четверть часа.

– Бедняжка, – приговаривал президент, – как она меня любит! Поистине, вот женщина, которую небо назначило для моего счастья. Прошлой ночью я оконфузился, но не вечно же меня будет так проносить.

Тем временем прибывает лекарь. Он щупает пульс больного, удивляясь его слабости. С помощью афоризмов Гиппократа и комментариев Галена он наглядно объясняет, что если президент за ужином не подкрепится полудюжиной бутылок испанского вина или мадеры, то ему будет не под силу успешно сорвать предложенный ему цветок. В отношении недавнего несварения желудка он заверил, что это пустяк.

– Сие происходит, сударь, – сказал он президенту, – оттого, что желчь недостаточно хорошо профильтровалась в сосудах печени.

– Но, – вступает в разговор маркиз, – надеюсь, этот приступ не опасен.

– Прошу простить меня, сударь, – серьезно отвечает служитель святилища Эпидавра, – в медицине не существует мелких причин, которые не могли бы привести к самым тяжелым последствиям. И глубинная суть нашего искусства – приостановить симптомы на начальной стадии. Легкое недомогание может привести к резкому ухудшению общего состояния организма президента. Инфильтрованная желчь, направляемая через дугу аорты в подключичную артерию, затем перенесенная оттуда через сонную артерию в нежнейшие субстанции мозга, искажает циркуляцию низших духовных энергий, что прекращает их естественную жизнедеятельность и может привести к возникновению помешательства.

– О Небо, – причитает мадемуазель де Тероз в слезах, – мой муж сумасшедший, сестра моя, мой муж сумасшедший!

– Успокойтесь, сударыня, благодаря моему своевременному вмешательству не случится ничего страшного, и сейчас я уже отвечаю за рассудок больного.

При этих словах радость воцарилась в душах окружающих. Маркиз д'Оленкур нежно обнял новоявленного свояка, засвидетельствовав тому по-простому, без столичных ужимок, свою искреннюю в нем заинтересованность. Дальше речь пошла лишь о развлечениях. В тот день маркиз принимал у себя ленников и соседей. Президент хотел было пойти принарядиться, но его отговорили, не желая лишать себя удовольствия представить его всему окрестному обществу в уже известном нам облачении.

– Ах, как вам к лицу этот наряд! – беспрестанно повторяла зловредная маркиза. – Поистине, господин д'Оленкур, если бы до знакомства с вами я знала, что верховное судебное ведомство Экса скрывает столь обаятельных людей, как мой дорогой зять, торжественно вам заявляю, что старалась бы выбрать мужа исключительно среди членов этого выдающегося собрания.

И президент поблагодарил, нижайше согнувшись и любезно осклабясь. Несколько раз он даже незаметно покрутился перед зеркалами, произнося вполголоса: «Да, видно, я еще хоть куда». Наконец настало время ужина. Мнимого врача задержали до часа трапезы: он сам пил, как швейцарец, и без особого труда сумел убедить недужного следовать его примеру. Позаботились о том, чтобы в непосредственной близости от них находились нужные вина, быстро туманящие мозг. Вскоре президент совсем раскис, как того и добивались. Все поднялись из-за стола. Лейтенант, превосходно справившийся с порученной ему ролью, добрался до кровати, отоспался и на следующее утро отбыл восвояси. Нашим же героем завладела женушка, которая повела его к супружескому ложу в сопровождении почетного эскорта. Маркиза, чье обычное очарование еще более усиливалось от выпитого шампанского, уверяла, что он перестарался и она опасается, как бы из-за чрезмерного возбуждения парами Бахуса он и этой ночью не выскользнул из сетей Амура.

– Все это сущие пустяки, маркиза, – ответил президент, – эти два божества-искусителя, соединясь, делаются еще более могучими. Что касается разума, то в минуту, когда можно без него обойтись, совершенно безразлично, какому из двух божеств он будет принесен в жертву, – утратишь ли ты его разгоряченный вином или сжигаемый пламенем любви. Мы, магистраты, лучше всех на свете умеем обходиться без разума. Мы гоним его из наших трибуналов так же, как и из своих голов; нам даже забавно попирать его ногами. Именно это превращает наши предписания об аресте в истинные шедевры, ибо, хотя издают их никогда не руководствуясь здравым смыслом, исполняют столь твердо, словно уверены в их непогрешимости. Вы сейчас видите перед собой, маркиза, – продолжал президент, подбирая с пола красный колпак, в минуту забытья слетевший с его плешивого черепа, – да, вы видите воочию одного из лучших умов нашего сословия. Именно я в прошлом году убедил собратьев по духу выслать на десять лет из провинции и тем самым навсегда разорить одного дворянина, честно служившего королю, и все из-за пирушки с публичными девками; кое-кто противился, но я настаивал на своем, и собрание прислушалось ко мне. Так что, видите, сударыня, я блюду нравы, чту умеренность и воздержанность, и меня возмущает все, что оскорбляет эти добродетели. Надо быть строгим, строгость – дочь правосудия... а правосудие – мать... прошу простить меня, сударыня, бывают моменты, когда память подводит меня...

– Да, да, как это справедливо, – не унималась маркиза, спеша удалиться и увести с собой остальных, – только смотрите, чтобы этой ночью вас еще что-нибудь не подвело, а не только память! Право, пора уже с этим кончать, друг мой, моя бедная сестричка так вас обожает, не может же она вечно довольствоваться подобным воздержанием.

– Не опасайтесь, сударыня, ничего не опасайтесь, – продолжал президент (провожая маркизу, он пытался устоять на ногах), – не страшитесь ничего, клянусь, завтра я верну ее вам уже госпожой де Фонтани, и это так же несомненно, как то, что я человек чести. Не правда ли, малышка, – не умолкал этот судейский крючок, возвращаясь к своей супруге, – вы позволите мне этой ночью завершить нашу работу... Вы видите, как все этого жаждут, нет никого в вашем семействе, кто не счел бы за честь породниться со мной: ничто так не льстит дому, как наличие в нем магистрата.

– Да кто же в этом сомневается, сударь, – отвечает юная особа, – уверяю вас, что я, со своей стороны, никогда не испытывала такой гордости, какую переживаю с тех пор, как меня называют госпожой президентшей.

– Верю в это без труда, а теперь, ну-ка, раздевайтесь живехонько, солнышко мое, что-то я нынче огруз, надо бы по возможности побыстрее завершить нашу операцию, пока сон окончательно меня не свалит.

Но мадемуазель де Тероз, следуя обычаю новобрачных, никак не могла закончить свой туалет: то она не находила какого-то необходимого предмета, то бранила горничных, и конца этому не видно было. Президент, не в силах больше терпеть, решил улечься в кровать и уже оттуда выкрикивал добрых четверть часа:

– Ну идите же, черт подери, идите же! Не понимаю, что вы там делаете, еще немного времени – и будет поздно.

Однако ничего не менялось, а в состоянии опьянения, в котором пребывал наш новый Ликург, было довольно трудно, приложив голову к подушке, не заснуть. Он и не устоял перед этой насущнейшей потребностью и, прежде чем мадемуазель де Тероз успела переменить сорочку, захрапел так, словно успел осудить какую-нибудь марсельскую потаскуху.

– Он уже хорош, – говорит граф д'Эльбен, неслышно входя в спальню в ту же минуту, – иди сюда, душенька, иди ко мне и подари минуты блаженства, которые хотело у нас похитить это животное.

И он увлекает за собой трогательный предмет своего поклонения. В брачных покоях гаснут свечи. Пол мгновенно устилается тюфяками, и, по условленному сигналу, часть кровати, занимаемая почтенным судьей, отделяется от остального ложа и посредством специальных приспособлений поднимается на двадцать футов от пола. Состояние беспробудного сна, в коем пребывал наш законодатель, не позволило ему ничего заметить. Тем не менее к трем часам утра, разбуженный некоторым переполнением мочевого пузыря и вспомнивший, что рядом на столике был сосуд, призванный его облегчить, он шарит по сторонам: сначала удивляется, что вокруг пустота, затем подается вперед всем телом. Кровать, держащаяся лишь на веревках, сообразуясь с перемещением находящегося на ней веса, в конце концов становится подобной качелям и выбрасывает на середину комнаты отягчающий ее груз: президент падает на заботливо припасенные тюфяки. Изумление его столь безгранично, что он принимается реветь как бык, которого ведут на бойню.

– Э... что за чертовщина, – бормочет он, – сударыня, сударыня, вы наверняка здесь, вы понимаете что-нибудь в этом падении? Я лег вчера в четырех футах от пола и вдруг, чтобы достать мой ночной горшок, плюхаюсь с высоты в двадцать футов.

Никто не внемлет этим жалким стенаниям, и президент, в сущности не так уж плохо устроившийся, отказывается от дальнейших поисков и заканчивает ночь так, словно провел ее на своей скромной провансальской постели. После падения отделявшаяся часть ложа была полегоньку спущена и прилажена к остальной, так что казалась целой и неделимой кроватью. Около девяти часов утра мадемуазель де Тероз тихо входит в комнату. Тотчас же она распахивает все окна и вызывает звонком своих горничных.

– Поистине, сударь, – говорит она президенту, – ваше общество, надо признаться, не из приятных, и я всенепременно пожалуюсь моей семье на ваше обхождение со мной.

– Что здесь происходит? – говорит протрезвевший президент, протирая глаза и так и не находя объяснения своему падению на пол.

– Как это – что происходит? – говорит юная супруга, разыгрывая негодование. – Когда, подвигнутая своей привязанностью к вам, я этой ночью приближаюсь к вашей особе, чтобы получить подтверждение подобных же чувств с вашей стороны, вы с яростью отталкиваете меня и сбрасываете на пол...

– О Небо праведное! – вздыхает президент. – Послушайте, малютка, я начинаю что-то понимать в этом приключении... Тысячу раз прошу прощения. Этой ночью, испытывая малую нужду, я всячески искал способы удовлетворить ее и все время устремлялся под кровать, наверное, я и вас увлек за собой. Я заслуживаю прощения, поскольку мне приснился сон, будто я свалился с высоты двадцати футов. Но это не страшно, не страшно, ангел мой, отложим утехи на ближайшую ночь, ручаюсь, что буду соблюдать себя. Ничего, кроме воды, не стану пить. Ну поцелуйте же меня, сердечко мое, помиримся, прежде чем показываться людям, иначе я буду считать, что вы на меня дуетесь, а я ваше расположение даже на королевство не променяю.

Мадемуазель де Тероз соглашается подставить одну из своих розовых щечек, еще не остывшую от любовного огня, под гнусные поцелуи старого фавна. Появляется наша компания, и двое супругов старательно скрывают ночное фиаско.

Весь день прошел в развлечениях и в прогулках; удаляя господина де Фонтани от замка, они давали время Ла Бри подготовиться к новым действиям. Президент твердо решил довести свою женитьбу до конца и так осторожен был в еде, что с этой стороны трудно было найти средство для помутнения его разума. К счастью, на вооружении еще оставались другие не менее действенные способы. Наш замечательный Фонтани имел слишком много врагов, сговорившихся против него, и не мог выскользнуть из их капканов. Итак, вновь наступает время отправиться в постель.

– О, этой ночью, ангел мой, – говорит президент своей юной половине, – тешу себя надеждой, вы от меня не уйдете.

Но мало прикидываться храбрецом, надо было еще привести свои грозные орудия в должное состояние. И, поскольку у него было намерение приступить к штурму по всем правилам, наш горемычный провансалец проделывал в своем уголке в ожидании подруги невероятные упражнения: он вытягивался, напрягался, все мышцы его вздувались, а сам он оказывал давление на постель в два или три раза более сильное, чем если бы он лежал неподвижно. Наконец все его движения привели к тому, что рухнули заранее подпиленные балки пола и злосчастный магистрат кувырком полетел в хлев со свиньями, находившийся прямо под спальней. В замке Оленкур долго обсуждали, кто должен был более удивиться: президент, очутившийся среди этих тварей, столь привычных на его родине, или же животные, увидев в своем обществе одного из самых знаменитых членов парламента Экса. Некоторые присутствующие утверждали, что удовлетворение должно было быть равным и взаимным, ведь на деле президент должен был бы вознестись до небес от радости, что отыскалось общество, где он может хоть на миг вдохнуть тот особенный запах, что зовется с некоторых пор местным колоритом, а со своей стороны нечистые твари, запрещенные праведным Моисеем, разве не должны благодарить небо за то, что наконец-то во главе их оказался законодатель, да еще из парламента Экса, привыкший чуть ли не с младенчества выносить приговоры, вести процессы, улаживать и предотвращать споры, связанные с копанием в грязи – столь излюбленной стихии этой славной скотинки.

Как бы там ни было, знакомство не осуществляется с налету. И цивилизация – мать учтивости – продвинулась ничуть не дальше среди членов парламента Экса, нежели среди презираемых иудеями свиней. Сначала возникло некое замешательство, в ходе которого президент отнюдь не стяжал лавров: он был разбит, смят, атакован рылами хрюшек. Он произносил ремонстрации – его не слушали. Пообещал внести в реестры – никакого эффекта. Принял постановление – никакого смущения в рядах нападающих. Пригрозил высылкой – его затоптали ногами. И отчаявшийся Фонтани, весь в крови, разрабатывал уже приговор к смерти на костре, когда к нему подоспела помощь.

Это были Ла Бри и полковник. Вооружившись факелами, они старались освободить магистрата из грязи, в которой он захлебывался. Правда, спасателям трудно было к нему подступиться. Он был основательно отделан с ног до головы и распространял такой аромат, что даже прикоснуться к нему было страшно. Ла Бри раздобыл одни вилы, тут же вызвали конюха со вторыми и, как смогли, вытащили страдальца из отвратительной клоаки, в которую он обрушился при падении... Возникла новая трудность – куда его теперь отнести? и ее непросто было разрешить. Следовало отменить постановление и смыть позор с виновного, полковник даже предложил выдать свидетельство о снятии судимости; но тут конюх, ничего не смыслящий в этих высокопарных словах, изрек, что президента просто нужно на пару часов поместить в водопойную колоду, а когда он уже достаточно отмокнет, можно обтереть жгутами соломы, и он засияет, как новехонький. Маркиз, однако, возразил, что холодная вода может ухудшить состояние здоровья его брата, на что Ла Бри заметил, что бак для мытья посуды у подручного кухарки еще полон теплой воды. Президента отнесли на кухню, вверяя его заботам ученика Кома, который в один миг сделал нашего героя чистым, как фаянсовая миска.

– Не советую вам возвращаться к жене, – говорит д'Оленкур намыленному судье, – я знаю вашу щепетильность, так что пусть Ла Бри отведет вас в комнатку для гостей, где вы проведете остаток ночи.

– Да, конечно, дорогой мой маркиз, – соглашается президент, – благодарю за ваше предложение... Но не думаете ли вы, что я околдован? Ведь три ночи подряд в этом проклятом замке со мной случаются странные приключения.

– Во всем этом кроется некая физическая причина, – говорит маркиз, – завтра придет доктор, рекомендую вам проконсультироваться с ним.

– Вот этого я и хочу, – отвечает президент, а уже находясь в маленькой гостевой комнате вдвоем с Ла Бри, признается ему, укладываясь в постель: – На самом деле, мой милый, я еще никогда не был так близок к цели.

– Увы, сударь, – отвечает ему уже в дверях ловкий молодой человек. – Есть в этом некое роковое предначертание свыше. Могу лишь заверить, что мне вас жаль от всего сердца.

Дельгац, пощупав пульс президента, заверил, что поломка балок произошла из-за избыточного засорения его лимфатических сосудов, что, в свою очередь, удваивая количество влаги в организме, соразмерно увеличивает и силу животных инстинктов. Вследствие этого необходима строгая диета, призванная очистить сию влагу от обилия щелочей с обязательным уменьшением физического веса, что способствует успешному...

– Но, сударь, – перебивает его Фонтани, – после этого ужасного падения я вывихнул левую руку и припадаю на правую ногу...

– Готов поверить, – ответил доктор, – однако эти вторичные проявления не так сильно меня пугают, ибо я всегда восхожу к первопричинам. Речь идет об оздоровлении крови. Ослабляя едкость лимфы, мы высвобождаем сосуды, циркуляция в них облегчается, что с необходимостью ведет к уменьшению физической массы, откуда проистекает то, что потолки более не проваливаются из-за вашего веса и вы сможете впредь исполнять в постели любые движения, какие вам вздумается, не подвергаясь новым опасностям.

– А моя рука, сударь, а мое бедро?

– Очистимся, сударь, сначала очистимся, попробуем сделать парочку местных кровопусканий, а там мало-помалу все поправится.

С того самого дня началась диета. Дельгац, не покидавший больного в течение целой недели, посадил его на куриный бульон, сделал подряд три кровопускания и запретил даже думать о жене. Несмотря на невежественность лейтенанта, режим его возымел удивительное действие. Дельгац уверил своих друзей, что во время своих трудов в ветеринарной школе он таким же методом лечил осла, упавшего в глубокую яму. Через месяц животное восстановило силы и лихо таскало мешки с известью, как оно делало это и прежде. И наш желтушный президент действительно стал румян и свеж. Следы ушибов исчезли. Оставалось лишь укрепить его силы, которые еще не раз понадобятся ему в предстоящих испытаниях.

На двенадцатый день лечения Дельгац взял больного за руку и подвел к мадемуазель де Тероз.

– Вот он, сударыня, – сказал он, – вот человек, сопротивляющийся законам Гиппократа, привожу его к вам целым и невредимым. И, если он безудержно отдаст себя во власть сил, которые я ему вернул, мы будем иметь удовольствие через шесть месяцев видеть, – продолжал Дельгац, легко касаясь низа живота мадемуазель де Тероз, – да, сударыня, мы все будем иметь удовольствие видеть, как сие прекрасное чрево округлится в руках Гименея.

– Да услышит вас Бог, доктор, – отвечает плутовка, – согласитесь, как тяжко вот уже две недели считаться женой, оставаясь при этом в девицах.

– Несравненная, – говорит президент, – не все же ночи бывает несварение желудка, не все же ночи потребность мочиться опрокидывает супруга с кровати, и, в надежде упасть в объятия красавицы, не будешь же бесконечно низвергаться в хлев к свиньям.

– Что ж, посмотрим, – говорит юная Тероз, испуская тяжелый вздох, – увидим, сударь, но все же, если бы вы любили меня так, как я люблю вас, все эти несчастья, наверное, с вами бы не приключились.

Ужин прошел очень весело. Маркиза была мила и остра на язык. Она побилась об заклад со своим мужем в пользу успехов зятя, и все разошлись. Вечерний туалет проходил в спешке. Мадемуазель де Тероз умоляет мужа из уважения к ее стыдливости смириться с полным отсутствием света в спальне. Тот уже столько страдал, что не может ни в чем ей отказать и соглашается на то, чего от него хотят. Укладываются в кровать. Никаких осложнений. Неутомимый президент одерживает победу. Наконец срывает – либо полагает, что срывает, – сей заветный цветок, коим, по некоей необъяснимой глупости, принято так дорожить. Пять раз подряд он был увенчан лаврами любви. С наступлением дня раскрываются окна. Проникающие в спальню солнечные лучи наконец предоставляют взорам победителя ту, что недавно принесла себя ему в жертву... Боже правый!.. Что с ним стало, когда он обнаруживает вместо своей жены старую негритянку, чья черная уродливая фигура заменяла нежные прелести, обладателем которых он себя уже почитал! Он отскакивает, вопит, что его околдовали. Тут приходит его жена собственной персоной и, застав его с этим порождением Тенара, с горечью спрашивает, что она ему сделала и за что оказалась столь безжалостно обманутой.

– Но, сударыня, разве не с вами я вчера...

– Сударь, я сгораю от стыда и унижения. Вы никак не можете упрекнуть меня в недостатке покорности. Вы увидели эту женщину рядом со мной, грубо меня оттолкнули, схватили ее и бросили на то место в кровати, что предназначалось для меня. Я ушла в смущении, найдя облегчение в слезах.

– Скажите, ангел мой, вы вполне уверены в истинности фактов, на которые ссылаетесь?

– Чудовище, он желает снова надругаться надо мной! И это после всех оскорблений и издевательств, доставшихся мне в награду, и тогда, когда я так нуждаюсь в утешении... Скорее сюда, сестра моя, пусть все полюбуются, какому недостойному человеку я принесена в жертву... Вот она, вот она, моя безобразная соперница, – вскричала лишенная своих законных прав молодая супруга, проливая потоки слез, – прямо на моих глазах он осмеливается лежать в ее объятиях! О друзья мои, – причитала мадемуазель де Тероз в отчаянии, собрав присутствующих вокруг себя, – помогите, подскажите, как обуздать этого клятвопреступника? Неужели я, так его обожавшая, заслужила подобное к себе отношение?

Невозможно представить себе ничего более забавного, чем лицо Фонтани, слушающего эти удивительные речи. Он бросал оторопелые взгляды на негритянку, затем переводил их на юную супругу, рассматривал ее с каким-то бессмысленным выражением, будто на самом деле его рассудок был потревожен. По какой-то роковой случайности, с тех пор как президент находился в Оленкуре, он стал доверять Ла Бри, своему маскировавшемуся сопернику, которого ему следовало опасаться более, чем кого бы то ни было среди всех живущих здесь лиц. Он его подзывает и обращается к нему:

– Друг мой, вы всегда казались мне весьма рассудительным малым; вы доставите мне удовольствие, если скажете, действительно ли вы полагаете, что у меня что-то не в порядке с головой.

– По правде говоря, господин президент, – отвечает ему Ла Бри с грустным и сконфуженным видом, – я никогда не отважился бы это сказать вам, но, поскольку вы удостаиваете меня чести и интересуетесь моим мнением, не стану скрывать, что после вашего падения в хлев со свиньями мысли, исходящие из вашего мозга, утратили былую чистоту. Пусть вас это не тревожит, сударь. Пользующий вас врач – один из крупнейших специалистов в этой области. Знаете, у нас здесь в поместье маркиза был один судья. Он помешался до такой степени, что не осталось в нашей местности ни одного юного распутника, против которого, едва тот позабавится с девицей, этот сутяга тотчас не затевал бы уголовный процесс, причем с постановлением, приговором и высылкой – словом, со всеми низостями, что всегда найдутся в арсенале у этих негодяев. И вот, сударь, наш доктор, этот человек обширных познаний, что уже имел честь назначить вам восемнадцать кровопусканий и тридцать два клистира, вернул ему голову такой здоровой, словно тот никогда прежде не судействовал. Но прислушайтесь, – продолжал Ла Бри, оборачиваясь на шум шагов, – поистине, стоит о нем заговорить, и он легок на помине, вот он, собственной персоной.

– Здравствуйте, дорогой доктор, – говорит маркиза входящему Дельгацу, – полагаю, никогда еще мы так не нуждались в вашем вмешательстве. У нашего дорогого друга президента вчера вечером случилось легкое помутнение в голове, из-за чего, вопреки общим уговорам, он вместо своей жены овладел этой негритянкой.

– Вопреки общим уговорам? – удивляется президент. – Как? Выходит, кто-то этому препятствовал?

– Да я сам в первую очередь, и изо всех сил, – отвечает Ла Бри, – однако сударь устремился вперед с такой силой, что я предпочел не мешать ему, чтобы не подвергаться нападкам с его стороны.

После этого президент, потирая лоб, уже не знал, как ему и быть, а врач между тем приступил к исследованию пульса.

– Сие происшествие куда серьезней предыдущего, – изрекает Дельгац, опуская глаза, – это скрытое осложнение недавней вашей болезни, внутренний жар, ускользающий даже от опытного взгляда специалиста и вспыхивающий в момент, когда об этом думают менее всего. Речь идет о сильнейшей закупорке диафрагмы и о повышенной возбудимости организма, или эретизме.

– Что?! Еретизме?! – завопил взбешенный президент. – Что хочет сказать этот шалопай своим словом «еретизм»? Так знай же, болван ты этакий, что я никогда не был еретиком! Видно, старый дурень знать не знает истории Франции, ему невдомек, что именно мы и сжигаем еретиков. Езжай-ка на нашу родину, ублюдок салернский, поезжай, дружок, погляди на Мериндоль и Кабриер, еще дымящиеся от пожаров, кои мы там устроили, прогуляйся по берегам кровавой реки: так обильно увлажнили кровью всю провинцию почтенные члены нашего трибунала. Послушай стенания принесенных в жертву нашему неистовому возмущению, рыдания жен, оторванных нами от груди супруга, крики детей, едва вышедших из материнской утробы, воззри на все священные расправы, учиняемые нами. Так что за столь благочестивое поведение не подобает такому негодяю, как ты, обзывать нас еретиками.

И, распалясь собственным красноречием, президент, все еще лежащий в кровати рядом с негритянкой, так ударил ее кулаком по носу, что бедняжка убежала вон, завывая, точно сука, у которой отняли щенят.

– Ну полно, полно, зачем столько пыла, друг мой? – говорит д'Оленкур, приближаясь к больному. – Господин президент, разве так себя ведут? Вы же видите, здоровье ваше ухудшается, и, главное, вам надо подумать о себе.

– Хорошо, когда со мной будут говорить, как вы, – я буду слушаться, но когда этот подчищала святого Кома честит меня еретиком, нет уж, увольте, я этого не потерплю.

– Напрасно вы так обижаетесь, дорогой мой брат, – приветливо говорит маркиза, – эретизм значит то же, что воспаление, и ничего общего не имеет с ересью.

– Ах, простите, маркиза, простите, иногда я бываю туговат на ухо. Раз так, пусть этот сведущий последователь Аверроэса подойдет и выскажется, я его послушаю. Более того, я исполню все, что он предпишет.

Дельгац во время вспышки гнева президента держался поодаль, имея перед глазами печальный пример негритянки. Теперь он приблизился к краю кровати.

– Еще раз повторяю вам, сударь, – изрекает современный Гален, вновь ощупывая пульс больного, – сильный эретизм организма.

– Ере...

– Эретизм, сударь, – поспешно подхватывает доктор, пригибаясь, точно опасаясь тумака, – из чего я делаю заключение о необходимости срочного вскрытия яремной вены, которое мы проделаем с помощью нескольких повторных ледяных ванн.

– Я не сторонник кровопусканий, – говорит д'Оленкур, – господин президент уже не в тех летах, чтобы переносить такие встряски без острой на то нужды. У меня нет этой кровавой мании, общей для детей Фемиды и Эскулапа. По моим представлениям, существует немного болезней, требующих при лечении кровопускания, и столь же немного преступлений, за которые следует платить кровью. Вы, надеюсь, поддержите меня, президент, коль скоро речь идет о вашей собственной крови. Возможно, я бы не был столь уверен в вашем согласии, не будь вы в нем столь заинтересованы.

– Сударь, – отвечает президент, – поддерживаю содержание первого раздела вашей речи, однако позвольте выразить несогласие со вторым: именно кровью смывается преступление, лишь ею одной от него очищаются и его предупреждают. Сопоставьте все беды, которые может породить на земле преступление, с тем злом, вызванным гибелью дюжины несчастных в год, казненных с целью его предупреждения.

– Ваше рассуждение лишено здравого смысла, друг мой, – говорит д'Оленкур, – оно продиктовано ригоризмом и глупостью. Порочность его обусловлена вашей сословной принадлежностью и вашим провинциализмом – от них следует решительно отказаться. Мало того, что бессмысленная суровость никогда еще не останавливала преступника, еще более абсурдно говорить об оправдании одного злодейства другим и о необходимости расплаты за убийство одного человека смертью другого. Вам и вашим приспешникам надобно стыдиться таких взглядов, обнаруживающих не неподкупность, а скорее пристрастие к господству и деспотизму. Вас с полным на то основанием называют палачами рода человеческого: вы одни уничтожаете больше народу, нежели все природные бедствия, вместе взятые.

– Господа, – вмешивается маркиза, – мне кажется, здесь не время и не место для подобных дискуссий. Вместо того чтобы успокоить моего милого брата, вы, сударь, – продолжает она, обращаясь к мужу, – окончательно воспламеняете его кровь, и болезнь его может стать неизлечимой.

– Госпожа маркиза права, – вступает в разговор доктор, – с вашего позволения, сударь, я приказываю Ла Бри положить в ванну сорок фунтов льда, затем наполнить ее водой, а пока все готовится, я подниму больного.

Все присутствующие тотчас же покидают спальню. Президент встает, следует за доктором, немного колеблется, прежде чем погрузиться в ледяную ванну, которая, по словам Дельгаца, выведет его из строя как минимум на шесть недель, но, не видя способа уклониться, ныряет в нее. Его принуждают провести в ней десять-двенадцать минут на глазах у всей компании, рассеявшейся по углам и оттуда с интересом наблюдающей за этой сценкой. Наконец больного насухо вытирают, одевают, он вновь в центре внимания и как ни в чем не бывало обедает вместе со всеми. После обеда маркиза предлагает совершить прогулку.

– Президенту недурно было бы развеяться, не так ли, доктор? – спрашивает она у Дельгаца.

– Конечно, – откликается тот, – вы можете припомнить, что нет лечебницы, где сумасшедших не выпускали бы во двор подышать свежим воздухом.

– Однако льщу себя надеждой, – говорит президент, – вы не рассматриваете мой случай как безнадежный?

– Далеко не безнадежный, сударь, – отвечает Дельгац, – легкое помрачение, случайно охватившее вас, не должно иметь никаких последствий. Всего-то следует несколько освежить господина президента и обеспечить ему полный покой.

– Как, сударь, вы полагаете, что сегодня ночью я не смогу взять реванш?

– Этой ночью, сударь? Сама мысль об этом заставляет меня содрогнуться. Если бы я действовал с вами столь же строго, как вы поступаете с другими, то запретил бы вам подходить к женщинам три или четыре месяца.

– Три или четыре месяца, Небо праведное! – и, оборачиваясь к своей супруге, озабоченно спрашивает: – Три или четыре месяца, милочка, продержитесь ли вы, ангел мой, неужели продержитесь?

– О, надеюсь, господин Дельгац еще смягчится, – отвечает юная Тероз с притворным простодушием, – и, если он не сочувствует вам, сжалится хотя бы надо мной...

Все отправляются на прогулку, заранее договорившись с неким дворянином, живущим по соседству, что он вкусно их угостит. Чтобы добраться до места, надо было переправиться через реку на пароме. Во время переправы молодые люди решают подурачиться. Стремясь понравиться жене, Фонтани принимается им подражать.

– Президент, – говорит маркиз, – бьюсь об заклад, вы не сможете, как я, повиснуть на этом паромном канате и продержаться на нем несколько минут.

– Нет ничего проще, – говорит президент, донюхивая очередную понюшку табаку и вставая на цыпочки, чтобы дотянуться до каната.

– Отменно! Как у вас отменно получается, лучше, чем у моего брата! – восклицает маленькая Тероз, увидя повисшего в воздухе супруга.

Пока президент остается в подвешенном состоянии, изумляя всех изяществом и ловкостью, перевозчики, получив приказ, изо всех сил наваливаются на весла. Барка стремительно отрывается от причала, и несчастный болтается между небом и водой... Он кричит, зовет на подмогу. Но паром находится лишь на половине пути, и до другого берега еще остается более пятнадцати туазов.

– Держитесь сколько сможете, – кричат ему, – перебирайте руками до самого берега, вы же видите, нас относит ветром, и мы не можем за вами вернуться!

И президент, скользя, дрыгая ногами, пытается догнать барку, убегающую на веслах. Нет зрелища более забавного, нежели наблюдать за одним из самых важных магистратов парламента Экса, подвешенным прямо в парадном парике и во фраке.

– Президент! – кричит ему маркиз, надрываясь от хохота. – Вот уж, поистине, это соизволение Провидения, друг мой, око за око, зуб за зуб – закон возмездия, столь любимый вашими трибуналами. Отчего вы жалуетесь, что вас повесили, разве не часто приговариваете вы к такой пытке тех, кто заслуживает этого ничуть не более вас?

Однако президент уже ничего не слышит. Он невероятно измучен непосильными упражнениями, на которые его обрекли. Руки отказывают ему, и он грузно плюхается в воду. Мгновенно двое пловцов, которых держали наготове, бросаются к нему на выручку. Промокшего, как спаниель, плававший за подбитой уткой, ругающегося, точно ломовой извозчик, его вытаскивают на берег. Он начинает с того, что заявляет: шутка явно не по сезону... Все клянутся, что и не думали подшутить над ним. Просто паром отнесло в сторону порывом ветра. В хижине паромщика его обогревают, переодевают и ублажают. Женушка старается заставить его позабыть о неприятном происшествии. И притомившийся влюбленный вскоре вместе с остальными начинает смеяться над представлением, которое он недавно разыграл.

Наконец прибывают к упомянутому дворянину. Прием великолепен. Подается обильный ужин. Позаботились о том, чтобы президент проглотил сливки с фисташками, и едва блюдо проникло в его утробу, как он тотчас вынужден был осведомиться о местонахождении заветной комнаты. Его запустили в очень темное помещение. Ужасно торопясь, он садится и поспешно справляет естественную надобность. Операция завершена, однако президент никак не может подняться.

– Это еще что такое? – выкрикивает он, дергая задом.

Однако все его старания напрасны. Не выберешься, разве что придется оставить там кусочек собственной плоти. Тем временем его отсутствие приводит всех в удивление. Все интересуются, спрашивают, куда он запропастился. Наконец крики его услышаны, и вся компания оказывается у дверей злосчастной туалетной комнаты.

– Какого дьявола вы там засиделись, друг мой? – спрашивает д'Оленкур. – Вас что, прихватили кишечные колики?

– Проклятье! – говорит бедолага, удваивая свои старания. – Разве вы не видите, что я влип...

Желая сделать эту сценку еще более смешной и побуждая президента к энергичным попыткам оторваться от проклятущего сиденья, ему снизу, под ягодицы, подставили маленькую спиртовую горелку, которая, чуть опалив кожу, порой схватывала и покрепче, заставляя выделывать невообразимые подскоки и кривлянья, и чем больше потешались его друзья, тем сильнее бушевал президент. Он поносил женщин, угрожал мужчинам, и чем более он расходился, тем комичнее делалась его раскрасневшаяся физиономия. От резких движений парик свалился, и неприкрытый затылок еще забавнее смотрелся на фоне вымученных гримас. Наконец прибегает хозяин с тысячами извинений. Он забыл предупредить, что нужник не подготовлен должным образом к использованию. С помощью своих людей он отклеивает незадачливую жертву. При этом круглая полоска кожи так и не отстала от стульчака, повторив его форму. Дело в том, что маляры покрыли сиденье клеевой краской, чтобы впоследствии лучше держался цветной слой, каким они пожелали его разукрасить.

– Все понятно, – прямо без обиняков заявляет президент, вновь присоединяясь к компании. – Вам доставляет радость издеваться надо мной, я служу предметом вашей забавы.

– Вы несправедливы, друг мой, – парирует д'Оленкур. – Отчего вы всякий раз перекладываете на нас невзгоды, ниспосланные вам судьбой? Ранее я полагал, что справедливость – неотъемлемая добродетель служителей Фемиды, однако теперь вижу, что ошибался.

– Это оттого, что у вас отсутствует отчетливое представление о том, что принято называть справедливостью, – говорит президент, – у наших адвокатов существует несколько типов справедливости, то, что называется общей справедливостью и личной справедливостью...

– Погодите, – прерывает его маркиз, – никогда не приходилось наблюдать, чтобы те, кто так анализирует справедливость, столь же неукоснительно ее соблюдали. То, что я зову справедливостью, друг мой, есть не что иное, как законы природы. Кто следует им – тот и неподкупен, кто отклоняется от них – тот и несправедлив. Скажи-ка мне, президент, если бы ты позволил себе некую прихотливую фантазию в стенах своего дома, счел бы ты справедливым, если бы какая-то тупоголовая свора, устроив разбирательство с использованием всех инквизиторских методов, коварных ухищрений и продажной клеветы, высветила перед всей твоей семьей некие причуды, вполне допустимые в тридцатилетнем возрасте, и воспользовалась всеми этими гнусностями, чтобы погубить и сослать тебя, опорочить твое имя, обесславить твоих детей, разграбить твое добро, – скажи, друг мой, что ты думаешь, находишь ли таких негодяев справедливыми? Если ты на самом деле служишь Высшему Существу, приемлешь ли ты такую модель небесного правосудия по отношению к людям и не охватывает ли тебя дрожь при мысли, что и ты можешь этому подвергнуться?

– Ах, так вот как вы изволили это понимать? Как?! Вы порицаете нас за расследование преступления; но ведь это наш долг.

– Ложь: долг ваш состоит в наказании уже обнаруженного преступления. Откажитесь от глупого и безжалостного инквизиторского дознания, от варварской и пошлой привычки вести расследование с помощью грязных шпионов и гнусных доносчиков. Разве может быть спокоен гражданин, окруженный подкупленными вами слугами, если честь и жизнь его постоянно находятся в руках людей, озлобленных оттого, что их держат на цепи, и надеющихся обрести избавление и облегчение, лишь предавая вам того, кто их на эту цепь посадил? Вы приумножаете число мерзавцев в государстве, воспитываете вероломных женщин, слуг-клеветников, неблагодарных детей, вы удваиваете пороки, не вызывая при этом появления ни единой добродетели.

– Речь идет не о возникновении добродетелей, а об уничтожении преступлений.

– Однако ваши методы лишь увеличивают их число.

– Ну и пусть, ведь это закон, и нам должно ему следовать: мы не законодатели, мы, дорогой мой маркиз, всего только исполнители.

– Скажите лучше, президент, – вставил д'Оленкур, все более воспламеняясь, – скажите лучше «каратели, заплечных дел мастера». Вы истинные враги государства, ибо ваша главная радость – противодействовать его процветанию, чинить препоны его благосостоянию, порочить его славу и бессмысленно проливать бесценную кровь его подданных.

Несмотря на две ледяные ванны, принятые Фонтани в течение дня, ему так и не удалось окончательно утишить желчность, столь присущую судейским. И бедный президент дрожал от ярости, слыша хулу на столь почитаемую им профессию. Он не представлял, как то, что гордо зовется судейским званием, может быть так сильно унижено и низвержено с подобающих высот, и уже хотел было ответить языком марсельского матроса. Но тут подошли дамы и предложили вернуться в замок. Маркиза поинтересовалась, не испытывает ли президент надобности снова заглянуть в укромный кабинетик.

– Нет, нет, сударыня, – вмешался маркиз, – уважаемый магистрат не всегда страдает коликами. Следует простить его, если он принял тот приступ слишком всерьез. Небольшое расстройство кишечника считается в Марселе и в Эксе весьма тяжелой болезнью с тех пор, как банда мерзавцев, собратьев этого славного малого, сочла отравленными нескольких шлюх, страдавших кишечными коликами. Поэтому не стоит удивляться, что простая колика может стать весьма серьезным делом для провансальского магистрата.

Состояние Фонтани, одного из самых страстных судей, участвовавших в этом деле, навсегда покрывшем позором провансальских магистратов, было неописуемым. Он ворчал, сучил ногами, брызгал слюной, точь-в-точь как бульдог, попавший на бой быков, но так и не сумевший укусить никого из соперников. Д'Оленкур не мог не воспользоваться случаем и не подтрунить над Фонтани:

– Взгляните, взгляните на него, милые дамы, и скажите, позавидуете ли вы судьбе несчастного дворянина, который, полагаясь на свою невиновность и чистосердечное признание, каждое утро в течение двух недель, пока длился этот позорный процесс, наблюдал, как его обливает грязью этакое ничтожество!

Президент готов уже был рассвирепеть не на шутку. Однако маркиз, не желавший скандала, предусмотрительно отошел к своей карете, предоставив мадемуазель де Тероз пролить бальзам на раны судьи, только что нанесенные им. Не без больших трудов ей удалось преуспеть в этом. Паром вновь пересек реку. У президента не возникло более желания потанцевать под канатом, и компания мирно прибыла в замок. Отужинали, и доктор напомнил Фонтани о необходимости строгого воздержания.

– Рекомендация, право, излишняя, – говорит президент, – неужели вы хотите, чтобы мужчина, который провел ночь с негритянкой, которого утром обозвали еретиком, которому на завтрак подали ванну со льдом, который чуть позже упал в реку, который застрял в сортире, точно воробей в смоле, и обжег зад, сидя на стульчаке, которому имели наглость заявить прямо в лицо, что судьи, расследующие преступление, всего лишь презренные плуты, а шлюхи, страдающие коликами, не были отравленными, – так неужели же вы хотите, чтобы такой мужчина еще мог думать, как превратить девицу в даму?

– Очень рад видеть вас настолько рассудительным, – одобряет его Дельгац, сопровождая Фонтани в маленькую гостевую комнату (тот занимал ее, когда не имел никаких супружеских намерений). – Призываю вас не нарушать режим, и вы вскоре ощутите его благотворное влияние.

Со следующего дня возобновились ванны со льдом. За весь период их применения президент ни разу не оспаривал необходимости предписанного режима, и прелестная Тероз в течение этой передышки могла безмятежно наслаждаться любовными утехами в объятиях своего ненаглядного д'Эльбена, пока, по истечении двух недель, посвежевший Фонтани вновь не принялся обхаживать жену.

– О сударь, – говорит ему юная особа, видя, что отступать уже некуда, – сказать по правде, мне сейчас не до любви. У меня на уме совсем другие дела. Почитайте, что мне сообщили, сударь. Я разорена.

И она тут же подсовывает мужу письмо, из которого следует, что замок Тероз, приданое его супруги, расположенный в четырех лье от их нынешнего местопребывания, на краю леса Фонтенбло, уединенный и никем не посещаемый, вот уже шесть месяцев как стал гнездом нечистой силы. Привидения устраивают там страшный шум, вредят управляющему замком, разоряют посевы. Если так будет продолжаться, президент и его жена не получат с этого имения ни одного су.

– Вот, поистине, ужасная новость, – говорит магистрат, откладывая письмо. – Нельзя ли все же сказать вашему отцу, пусть он предложит нам что-то другое вместо этого страшного замка?

– Что же он нам может дать, сударь? Не забывайте, я младшая. Большую часть отдали сестре. Не годится требовать чего-то другого. Придется довольствоваться этим замком и пытаться навести там порядок.

– Выдавая вас замуж, отец ваш, надо полагать, знал об этих обстоятельствах.

– Признаюсь, это так, но он не думал, что они столь существенны. Впрочем, это ничуть не умаляет ценности приданого, возможна лишь некоторая отсрочка оплаты по векселям.

– А маркизу известно дело?

– Да, но он не решается заговорить с вами об этом.

– Он не прав, лучше будет, если мы обсудим все сообща.

Зовут д'Оленкура. Тот не отрицает истинности фактов. В результате договариваются, что проще всего, несмотря на возможные опасности, поселиться в замке на два-три дня с целью положить конец беспорядкам и выяснить, какую пользу можно извлечь из доходов имения.

– Достанет ли у вас смелости, президент? – спрашивает маркиз.

– Смотря по обстоятельствам, – говорит Фонтани. – Смелость – добродетель, не слишком необходимая в нашем ведомстве.

– Мне это хорошо известно, – говорит маркиз, – вы обходитесь одной лишь сопутствующей ей жестокостью. Также вы поступаете и с остальными добродетелями, ибо владеете редким искусством так их перекраивать на свой лад, что извлекаете лишь отрицательные их последствия.

– Полно, вот вы опять со своими сарказмами, маркиз, поговорим о деле и оставим колкости.

– Ну что ж, пора ехать, нам надо устроиться в замке Тероз, избавиться от привидений, привести в порядок ваши арендные договоры, а вам приступить к сожительству со своей супругой.

– Погодите, сударь, минутку, пожалуйста, не надо так быстро, подумайте об опасностях поселения в обществе нечистой силы. Какая-нибудь удачная судебная процедура, сопровождаемая постановлением, может оказаться действенней всех предложенных вами мер.

– Ну вот, началось! Судебные процедуры, постановления... Удивительно, что вы еще не отлучаете от церкви, как священники! Ужасные служители тирании и скудоумия! Когда же наконец все эти святоши в юбках и все эти педанты в кафтанах – словом, приспешники Фемиды и Девы Марии – прекратят считать, что их беззастенчивая болтовня и дурацкие бумажки могут оказать воздействие на мир?! Пойми же, братец мой, что не всей этой ерундой можно бороться с нечистой силой, а лишь саблями, порохом и пулями. Так что решайся, умереть с голоду или храбро сражаться.

– Господин маркиз, вы рассуждаете как драгунский полковник, позвольте же мне судить обо всем с позиций человека в судейской мантии, чья особа столь священна и драгоценна для государства, что ей нельзя столь легкомысленно подвергать себя риску.

– Особа, драгоценная для государства! Ох, президент, и рассмешил же ты меня, давно я так не смеялся, но я вижу, ты хочешь довести меня до конвульсий. И какой же дьявол, скажи мне, тебя надоумил, что некий субъект, обычно темного происхождения; человечишко, вечно восстающий против всякого блага, в котором может быть заинтересован его господин; субъект, никогда не служивший своему господину ни жизнью своей и ни кошельком своим, беспрестанно препятствующий всем его добрым намерениям; тип, чье ремесло состоит исключительно в подстрекательстве частных лиц к раздорам, поддержке раскола в королевстве и в притеснении прав граждан, – так я спрашиваю, как мог ты забрать себе в голову, что столь никчемное создание может быть драгоценным для государства?

– Если к разговору примешивается раздражение, не стану отвечать.

– Хорошо, к делу, друг мой, согласен, перейдем к делу. Так вот, можешь хоть целый месяц размышлять об этом приключении, можешь устраивать балаган и высказывать суждение перед твоими собратьями, но я все равно буду повторять: нет иного средства, кроме как самим поселиться рядом с существами, желающими нас оттуда выставить.

Президент еще немного поторговался, самодовольно выдвигая в качестве защиты тысячи абсурднейших доводов, и в конце концов условился с маркизом, что на следующий день выедет вместе с ним в сопровождении двух лакеев. Президент затребовал Ла Бри: как уже сказано, этот малый, неведомо отчего, пользовался его особым доверием. Д'Оленкур, хорошо осведомленный о неотложных делах, удерживающих Ла Бри в замке в отсутствие президента, ответил, что взять его с собой невозможно. Назавтра, едва забрезжил рассвет, стали готовиться к отъезду. Дамы нарочно встали пораньше, чтобы вырядить президента в старинные доспехи, обнаруженные в замке. Молодая супруга надела на него шлем, пожелав всяческих успехов и скорого возвращения, пообещав своей рукой увенчать его лаврами. Он нежно обнял ее, взобрался на коня и последовал за маркизом. Напрасно они предупредили соседей о предстоящем маскараде: отощавший президент был настолько смешон в своем нелепом военном облачении, что весь переезд из одного замка в другой прошел под гогот и улюлюканье свидетелей этой сцены. Полковник, ехавший рядом, с самым невозмутимым видом порой приближался и утешал его:

– Вот видите, друг мой, весь наш мир подобен фарсу, и мы то актеры, то зрители. Либо мы судим о происходящем на сцене, либо сами на ней выступаем.

– Возможно и так, однако в данном случае нас освистывают, – говорил президент.

– Вы полагаете? – хладнокровно спрашивал маркиз.

– Вне всяких сомнений, – замечал Фонтани, – признайтесь, это тяжко переносить.

– Как же так, – интересовался д'Оленкур, – разве эти пустяковые неудачи для вас непривычны? Разве вы не догадываетесь, что при каждой нелепости, которую вы совершаете на скамьях с лилиями, публика освистывает вас с таким же пылом? Ваше ремесло словно нарочно создано для осмеяния. Чего только стоит один ваш шутовской наряд, ведь стоит вам в нем появиться – и невозможно сдержать смех. Так неужели вы полагаете, что при стольких очках не в вашу пользу вам простятся все ваши глупости?

– Да вы просто терпеть не можете юристов.

– И не скрываю этого, президент, я ценю лишь полезные профессии. Всякое же существо, весь талант которого состоит в сотворении кумиров и в убийстве людей, представляется мне достойным всеобщего презрения, и его следует либо осмеять, либо насильно заставить работать. Подумайте, друг мой, ведь пара превосходных рук, доставшихся вам от природы, могла бы оказаться куда более полезной за плугом, нежели в зале правосудия. В первом случае вы бы прославили все способности, дарованные вам Небесами, а во втором вы лишь обесцениваете их.

– Однако судьи должны существовать.

– Должны существовать только добродетели. А они прекрасно обходятся без судей. Судьи только попирают их ногами.

– Как же, по-вашему, будет управляться государство?

– С помощью трех-четырех простых законов, утвержденных государем и поддерживаемых внутри каждого класса его старейшинами. Таким образом, каждого будут судить люди, равные ему по рангу, и не останется ни одного дворянина, обреченного на ужасный позор быть осужденным такими малодостойными олухами, как ты.

– Это еще надо обсудить как следует...

– Только не сейчас, – возражает маркиз, – потому что вот он, Тероз.

Действительно, они уже были в замке. Их встречает управляющий. Он принимает лошадей сеньоров. Те проходят в зал, где обсуждают с ним угрожающие явления, происходящие в этом обиталище.

Каждый вечер во всех уголках дома слышится без всяких видимых на то причин ужасный шум. Пытались подстеречь нарушителей, многие специально подряженные крестьяне проводили за этим занятием целые ночи. В результате все оказывались избитыми, и никто не желал вновь подставлять бока. Невозможно утверждать это точно, но, если верить слухам, сюда приходит дух бывшего управляющего замком. Несчастный был несправедливо казнен на эшафоте, но до этого поклялся являться каждую ночь и устраивать страшный шум в доме до тех пор, пока не получит удовлетворение, свернув шею какому-нибудь служителю правосудия.

– Мой милый маркиз, – испугался президент, устремляясь к дверям, – мне кажется, мое присутствие здесь совершенно бесполезно. Мы не приучены к такого рода мщению и предпочитаем, подобно врачам, убивать кого нам заблагорассудится опосредованно, так, чтобы покойник нас лично уже не мог упрекнуть.

– Минутку, братец, одну минутку, – удерживает д'Оленкур готового к отступлению президента, – дослушаем до конца разъяснения этого человека. – И маркиз, обращаясь к управляющему замком, спрашивает:

– И это все, метр Пьер? Больше вы ничего не хотите нам рассказать об особенностях этого необычного явления? Что же, этот домовой, как правило, покушается на всех судейских?

– Нет, не на всех, – отвечает Пьер, – однажды он оставил на столе записку; там говорилось, что он вымещает зло только на недобросовестных. Неподкупный же судья ничем не рискует. Однако он не пощадит тех, что, ведомые деспотизмом, глупостью или местью, ради своих корыстных целей пожертвовали жизнью ближних.

– Ну вот видите, мне следует уйти, – с подавленным видом говорит президент, – у меня нет ни малейшего шанса на безопасность в этом доме.

– А! Злодей! – возмущается маркиз, – то-то, твои преступления заставляют тебя дрожать! Еще бы! Бесчестье невинных, ссылки на десять лет за развлечение со шлюхами, постыдные сговоры с семьями пострадавших, взятки, полученные за разорение одного дворянина и за множество других несчастных, принесенных в жертву твоей злобе или глупости, – вот призраки, волнующие твое больное воображение, не правда ли? Сколько бы ты сейчас отдал, чтобы вся твоя прежняя жизнь могла называться честной? Послужит ли когда-нибудь этот тяжкий случай тебе на пользу, почувствуешь ли ты всю непосильную тяжесть угрызений совести? Поймешь ли, что ни одно мирское блаженство, сколь бы ценным оно нам ни казалось, не стоит душевного покоя и радостей добродетели?

– Дорогой мой маркиз, прошу вас, простите меня, – говорит президент со слезами на глазах, – я пропащий человек, не губите меня, умоляю, позвольте вернуться к вашей возлюбленной сестре, мое отсутствие приводит ее в отчаяние. Она никогда не простит вам той пучины бед, в которую вы собираетесь меня ввергнуть.

– Трус, недаром говорят, что малодушие – верный спутник предательства и лжи! Нет, ты не выйдешь отсюда! Сейчас не время отступать. У моей сестры нет другого приданого, кроме этого замка. Хочешь им пользоваться – надо освободить его от нечисти, оскверняющей это достойное место. Победить или погибнуть. Третьего не дано.

– Прошу прощения, дорогой мой брат, третье дано – быстро убраться отсюда, отказываясь от всех благ.

– Презренный трус, вот как ты любишь мою сестру! Вместо того чтобы бороться за освобождение ее наследства, ты предпочитаешь, чтобы она зачахла в нищете! Ты что, хочешь, чтобы по возвращении я рассказал ей, какие чувства ты к ней питаешь?

– Небо праведное, в какой ужасный тупик я загнан!

– Вперед, вперед, не робей, храбрость вернется к тебе! Готовься к испытаниям.

Накрыли стол для обеда. Маркиз посоветовал президенту не снимать боевых доспехов. За столом метр Пьер поведал, что до одиннадцати часов вечера опасаться нечего. Начиная же с этого часа и до рассвета, крепость подвергается нападению.

– Что ж, будем держать оборону, – принимает решение маркиз. – Со мной славный товарищ. Рассчитываю на него, как на себя самого. Уверен, он не оставит меня в беде.

– Раньше времени не стоит ничего утверждать, – говорит Фонтани, – хотя меня, как и Цезаря, никогда не покидает мужество.

Краткая передышка перед встречей с привидениями прошла в знакомстве с окрестностями, в прогулках, расчетах с управляющим замком. С наступлением темноты маркиз, президент и двое слуг остались в замке. Президенту досталась просторная комната между двумя проклятыми башенками, пользующимися дурной славой; при одном их виде его уже заранее затрясло. По рассказам очевидцев, именно отсюда дух начинал свой обход. Стало быть, президенту выпало право первому сразиться с привидением. Иной удалец порадовался бы столь заманчивой перспективе, но только не наш Фонтани. Подобно всем в мире президентам, а в особенности президентам провансальским, которых никак нельзя было заподозрить в храбрости, он, как только узнал эту новость, испытал такой приступ слабости, что пришлось его полностью переодевать с головы до пят. Никогда еще с помощью клистира не удавалось добиться столь мгновенной реакции. Как бы то ни было, ему меняют одежды, снова вооружают, кладут на столик у изголовья два пистолета, вручают пику не менее пятнадцати футов длиной, зажигают три-четыре свечи и оставляют наедине с его думами.

– О несчастный Фонтани, – затосковал президент, оставшись в полном одиночестве, – какой злой гений подсказал тебе ввязаться в это дело? Неужели не мог ты подыскать в своей провинции девчонку не хуже этой, чтобы из-за нее у тебя не было бы столько неприятностей? А ты позарился именно на эту, бедный президент, захотел эту, дружок, вот и получай, польстился на женитьбу в Париже, вот видишь, что из этого вышло... Ай-яй-яй, бедняжка, может, скоро ты подохнешь здесь как собака, без причастия, не успев вручить душу в руки священника. Бандиты, вероотступники, с их справедливостью, законами природы и благотворительностью! Им кажется, что, произнеси эти три великих слова, и перед ними тотчас же распахнутся врата рая... Никакой природы, никакой справедливости, никакой благотворительности. Будем приговаривать, ссылать, сжигать, колесовать – и слушать мессу: так будет куда действенней! Этот д'Оленкур явно неравнодушен к процессу над дворянином, которого мы засудили в прошлом году. Все это неспроста. Как это я раньше не задумывался... Вообще-то скандальное было дело. Тринадцатилетний слуга – мы его подкупили – пришел и рассказал то, что мы хотели от него услышать: дворянин умерщвлял в своем замке шлюх; он поведал нам прямо-таки сказку о Синей Бороде. Кормилицы не рискнут рассказывать ее деткам на сон грядущий! Учитывая особую тяжесть такого преступления, как убийство уличной потаскушки, принимая во внимание, что правонарушение было достоверно подтверждено свидетельскими показаниями подкупленного тринадцатилетнего ребенка – правда, пришлось надавать ему сто ударов кнутом: он не хотел говорить то, что мы от него требовали, – так вот, мне кажется, что в данном случае нас никак нельзя обвинять в излишней суровости. Вот еще, подавай им сто свидетелей для доказательства истинности преступления! Неужели мало одного доноса? Разве были столь же щепетильны наши ученые собратья из Тулузы, когда колесовали Каласа? Если мы станем карать лишь за преступления, в которых абсолютно уверены, нам не чаще четырех раз в столетие предоставится удовольствие затащить наших ближних на эшафот, а ведь только таким способом мы можем заставить себя уважать. Во что, хотел бы я знать, превратится парламент, если кошелек его будет всегда открыт для нужд государства, если он не будет издавать ремонстрации, заносить в реестры указы и никогда не будет убивать!.. Просто в сборище идиотов. И всей нации будет ровным счетом на него наплевать... Смелей, президент, не робей, друг мой, ты всего лишь исполнял свой долг! Пусть голосят недруги судейского звания, им его не одолеть. Могущество наше зиждется на мягкотелости королей и продержится, пока существует держава. Не рухнет оно, даже если Господу будет угодно допустить свержение государей. Несколько потрясений, подобных происшедшим при Карле VII, и окончательно сокрушенная монархия уступит место республиканской форме правления. Мы давно уже к ней стремимся, ибо, вознеся нас, как это сделал сенат Венеции, она наверняка отдаст в наши руки оковы: мы сгораем от нетерпения заковать в них народ.

Так умствовал президент, когда вдруг во всех комнатах и коридорах замка разом послышался невероятный шум. Он задрожал всем телом, судорожно вцепился в стул, едва решаясь поднять глаза.

– Безумец! – воскликнул он. – Разве пристало мне, члену парламента Экса, драться с призраками? Духи преисподней, что общего между вами и парламентом Экса?

Тем временем шум усиливается. Двери обеих башен раскрываются, и в спальню проникают страшные фигуры. Фонтани падает на колени, моля их пощадить его и сохранить ему жизнь.

– Негодяй, – обращается к нему один из призраков леденящим душу голосом, – разве знакома была твоему сердцу жалость, когда ты несправедливо приговаривал стольких несчастных? Трогала ли тебя их ужасная участь? Становился ли ты менее тщеславным, самодовольным, кровожадным и менее бесчестным в тот день, когда несправедливые постановления повергали в невзгоды или в могилу жертв твоей тупоумной ограниченности, порождая в тебе опасное чувство полной безнаказанности и могущества? Всесилие твое кажущееся: оно способно лишь на миг ослепить общественное мнение, однако его тут же побеждает свет философии. Мы будем действовать, руководствуясь твоими же принципами, так что терпи и подчиняйся: сила не на твоей стороне.

При этих словах четверо материализовавшихся духов решительно хватают Фонтани, и он, плачущий, вопящий, покрытый зловонным потом с ног до головы, в мгновение ока оказывается голым, как ладонь.

– Что теперь с ним делать? – спрашивает один из духов.

– Подожди, – отвечает тот, кто по виду был главарем, – у меня с собой перечень четырех основных убийств, которые он совершил как служитель правосудия, прочитаем-ка его.

В 1750 году он приговорил к колесованию одного несчастного, чья единственная вина – отказ отдать ему свою дочь, которую мерзавец хотел соблазнить. В 1754 году он предложил некоему человеку спасти ему жизнь за две тысячи экю. Тот не смог их уплатить и был повешен.

В 1760 году, узнав, что один житель города произнес в его адрес несколько нелицеприятных слов, он год спустя приговорил его к сожжению на костре как содомита, хотя у несчастного была жена и куча детей, что противоречило предъявленному обвинению.

В 1772 году один благородный молодой человек из его провинции ради забавы отколотил одну потаскуху, желая отомстить за некий неприятный подарок, которым та его наградила. Так этот подлый хам из простой шутки раздул целое уголовное дело, трактуя ее как убийство и отравление, склонил к этому нелепому суждению всех своих собратьев, погубил молодого человека, разорил и, не сумев справиться с поимкой его, заочно приговорил к смертной казни.

Вот основные его преступления, решайте же его участь, друзья мои.

Один голос тут же произносит:

– Талион, господа, талион, и никак иначе. Он несправедливо приговорил к колесованию – я требую, чтобы он сам был колесован.

– По тем же мотивам, что и мой собрат, я высказываюсь за повешение, – говорит другой.

– Он будет сожжен, – поддерживает третий, и за то, что осмелился несправедливо применить эту казнь, – и за то, что сам ее заслужил.

– Подадим ему пример милосердия и умеренности, друзья мои, – подытожил главный, – будем основываться лишь на четвертом происшествии: исхлестанная шлюха – преступление, достойное смертной казни в глазах этого старого болвана, так пусть же он будет выпорот.

Злосчастного президента хватают, кладут ничком на узкую скамью и связывают ему руки и ноги. Каждый из четырех духов берется за узкий кожаный ремень длиной в пять футов, и они в такт друг другу со всей силы стегают по всем обнаженным частям тела несчастного Фонтани. Три четверти часа без перерыва мощные руки воспитывают президента, и вскоре он превращается в сплошную рану с сочащейся отовсюду кровью.

– Пожалуй, довольно, – решает главарь, – я же объяснял: мы преподаем ему урок филантропии и сострадания. Попади мы в руки этого негодяя – он бы наверняка нас колесовал. Но, раз уж мы хозяева положения, обойдемся с ним по-братски и ограничимся небольшой поркой. Может, после нашего урока он постигнет, что для улучшения породы человеческой вовсе не обязательно убивать людей. Держу пари – после пятисот ударов плетью он излечится от приверженности к несправедливости и в скором будущем станет одним из самых неподкупных судей в своем сословии. Освободите его, и продолжим наш обход.

– Уф! – вскрикивает президент, едва завидев, что его палачи исчезли. – Теперь я убеждаюсь, коль мы со свечкой в руке выведываем и разглашаем чужие проступки, желая потом насладиться прелестью наказания, да, теперь я ясно вижу, – это нам тотчас воздается с лихвой. Все же кто им рассказал обо мне, откуда они так подробно разузнали всю мою подноготную?

Как бы то ни было, Фонтани по возможности приводит себя в порядок. Едва он облачился в свои одежды, как услышал душераздирающие вопли с той стороны, куда скрылись привидения. Прислушавшись, он узнает голос маркиза: тот изо всех сил зовет на помощь.

– Черт меня побери, если я двинусь с места, – говорит поколоченный президент, – пусть эти мерзавцы отстегают его, как меня, раз им хочется. Меня это не касается: у каждого свои трудности, нечего вмешиваться.

А шум между тем усиливается, наконец д'Оленкур появляется в комнате Фонтани в сопровождении двух слуг. Все трое кричат как резаные. Все трое в крови. У одного – рука на перевязи, у другого – повязка на лбу. Бледные, растерзанные, окровавленные: глядя на них, можно было подумать, что они сражались с целым легионом чертей, выскочивших из ада.

– О друг мой, какая ужасная атака! – восклицает д'Оленкур. – Мне казалось, что нас всех троих придушат!

– Я вижу, и вам досталось, а взгляните-ка на меня, – говорит президент, демонстрируя свои истерзанные телеса, – вот как они со мной обошлись.

– О, клянусь честью, друг мой, – говорит полковник, – на этот раз у вас есть прекрасный повод подать славненькую жалобу. Для вас не секрет, как давно – уж сколько веков, не знаю, – ваш брат судейский пристрастен к поротым задницам. Созовите суд, друг мой, разыщите какого-нибудь именитого адвоката, желающего поупражняться в красноречии в пользу ваших исхлестанных ягодиц. Вооружитесь искусным приемом одного древнего оратора, которому удалось пронять судей ареопага, – тот прямо в трибунале открыл перед присутствующими пышную грудь красавицы, чье дело защищал, – так пусть же ваш Демосфен в самый патетический миг защитительной речи обнажит этот замечательный зад, чтобы окончательно разжалобить собрание. Особенно показателен опыт парижских судей, перед которыми вам вскоре надлежит предстать. Вспомните знаменитое дело 1769 года. Тогда сердца судей были куда сильнее растроганы сочувствием к пострадавшим ягодицам проститутки, нежели к подыхающему с голоду народу, отцами которого они себя именуют. Так вот, они устроили уголовный процесс против одного молодого дворянина, пожертвовавшего лучшие годы жизни на службу своему королю. В результате в награду он получил лишь унижения: их уготовили ему злейшие враги столь рьяно защищаемой им отчизны. Поторопимся с отъездом, дорогой товарищ по несчастью. Оставаться в этом треклятом замке небезопасно. Вперед, не теряя ни минуты! Мы прибегнем к мести. Помчимся к блюстителям общественного порядка и будем вымаливать справедливости у этих столпов государства и защитников угнетенных.

– Меня уже ноги не держат, – взмолился президент, – пусть эти шельмецы еще раз снимут с меня шкуру, как кожуру с яблока, мне все равно; пожалуйста, дайте поспать и оставьте меня в покое хотя бы на сутки.

– И вы не боитесь, друг мой? Ведь вас могут задушить.

– Пускай, это будет возвращение долгов. Угрызения совести с невиданной силой пробудились в моем сердце, и все несчастья, что небесам угодно на меня наслать, я восприму как предначертанные свыше.

Его уже было не расшевелить, и д'Оленкур понял: измученный провансалец действительно нуждается в отдыхе. Он зовет метра Пьера и спрашивает, есть ли основания опасаться, что негодяи вернутся сюда и на следующую ночь.

– Нет, сударь, – отвечает управляющий замком, – дней на восемь-десять они угомонятся, и вы можете ощущать себя в полной безопасности.

Измученного президента отводят в спальню, где он улегся и проспал точно убитый добрых двенадцать часов. Просыпается он оттого, что почувствовал себя в постели промокшим. Открыв глаза, видит: из многочисленных щелей в полу бьют десятки фонтанчиков. Не уберешься вон – потонешь. Раздетый, он стремглав бросается в нижние комнаты. Там он видит, как полковник и метр Пьер развеивают печаль вокруг пирога и целой батареи бургундского. При появлении прибежавшего в столь неприличном виде Фонтани им становится совсем весело, и они дружно хохочут. Президент поверяет им свои новые горести. Его усаживают за стол, даже не дав времени влезть в штаны: он так и держал их под мышкой, подобно жителям Перу. Президент принимается пить, и на дне третьей бутылки он в конце концов обретает утешение. Так проходят два часа. Но вот лошади готовы. Пора в путь.

– Поистине, маркиз, вы заставили меня пройти через нелегкие испытания, – говорит провансалец, едва вскарабкавшись в седло.

– Они еще не закончились, друг мой, – отвечает д'Оленкур, – человек должен пройти школу жизни. В особенности это необходимо людям вашего звания. Именно под судейской мантией глупость воздвигла излюбленные свои храмы. Именно в трибуналах ей привольней, чем где бы то ни было. Все же, как вы полагаете, стоило ли покидать замок, так и не прояснив до конца, что там творится?

– А разве мы хоть немного продвинулись в понимании происходящего?

– Безусловно, теперь мы сможем более конкретно обосновать свои жалобы.

– Черт меня подери, если я стану подавать жалобы! Я сохраню все, что случилось, в тайне и буду крайне вам признателен, если и вы никому обо всем не расскажете.

– Вы непоследовательны, друг мой: если вы находите нелепым подавать жалобы на грубое обращение, то почему же вы беспрестанно выпрашиваете и требуете их от других? Как же так! Вы, один из самых ярых врагов преступления, желаете оставить его безнаказанным в то время, как оно настолько очевидно? Разве не посягает на эту одну из самых величественных аксиом юриспруденции само предположение потерпевшей стороны пойти на отказ от иска? Справедливость не торжествует. Более того, в том, что с вами приключилось, она даже оказывается нарушенной! Так отчего же вы отказываетесь на вполне законном основании воскурить столь настоятельно необходимый ей фимиам?

– Думайте что хотите, но я не произнесу ни слова.

– А приданое вашей жены?

– Дождусь справедливого решения барона и возложу на него одного заботу о разбирательстве этого дела.

– Он не станет вмешиваться.

– Что ж, сядем на хлеб да на воду.

– Вот храбрец! Ваша жена проклянет вас и всю жизнь будет раскаиваться, что связала судьбу с таким трусом, как вы.

– О, что до попреков, у каждого из нас для них найдется повод. Но отчего вы хотите, чтобы я подал жалобу на этот раз, ведь вы всегда были их противником?

– Я не понимал, о чем идет речь. Как только я осознал возможность одержать победу без личного участия, я выбрал это решение как самое честное. Сейчас считаю чрезвычайно важным прибегнуть к поддержке законов и предлагаю вам это осуществить. Что же непоследовательного в моем поведении?

За такого рода разговорами они добрались до Оленкура. И, уже слезая с лошади, президент говорит:

– Прекрасно, прекрасно, но все же умоляю вас, не произносите ни слова. Это единственная милость, о которой я вас прошу.

Хотя их отсутствие длилось всего два дня, в доме у маркизы многое изменилось. Мадемуазель де Тероз слегла по причине мнимого недомогания, вызванного переживаниями за мужа, подвергающего себя риску. Она не вставала с постели целые сутки. Хорошенькая куколка, замотанная в газовый шарф в двадцать локтей длиной, обвивающий прекрасную головку и шейку; трогательная бледность, делающая ее еще во сто крат привлекательней, – все это распалило президента, чьи страсти и без того были подогреты недавно сыгранной им пассивной ролью в порке. Дельгац дежурил у изголовья больной и шепотом предостерег Фонтани от всякого намека на вожделение, губительное для тяжелого состояния его жены. Кризис пришелся на время месячных, и можно было нанести здоровью жены непоправимый вред.

– Разрази меня гром! – возмутился президент. – Что за невезение! Ради этой женщины я подвергся бичеванию, и весьма основательному. А меня снова лишают удовольствия возместить мои издержки.

Общество обитателей замка пополнилось. Об этом следует отчитаться особо. Состоятельные соседи – чета де Тоттвилей – привезли с собой дочь – мадемуазель Люсиль де Тоттвиль, шуструю миниатюрную брюнеточку лет восемнадцати, чья привлекательность ни в чем не уступала печально-нежной красоте мадемуазель де Тероз. Чтобы не томить более читателя, мы ему сразу растолкуем, что представляют собой три новых действующих лица, которых мы выводим на сцену, желая оттянуть развязку и более уверенно следовать по намеченному пути. Тоттвиль был одним из разорившихся кавалеров Святого Людовика, которые готовы смешать с грязью честь своего ордена ради каких-нибудь бесплатных обедов или подачек в несколько экю и соглашаются на любые отведенные им роли. Его так называемая супруга была продувная бестия совсем иного рода. Уже не в том возрасте, чтобы приторговывать собственными прелестями, она возмещала это с лихвой, продавая чужие. Что же до прекрасной принцессы, сходившей за их дочь, то, судя по ее семейке, нетрудно вообразить, к какому классу она принадлежала. Эта преданная с младых ногтей служительница Пафоса уже успела пустить по миру трех или четырех расщедрившихся откупщиков. Ее «удочерили» именно благодаря ее искусству обольщения. Тем не менее каждый из этих персонажей был одним из самых достойных представителей в своем роде. Вышколенные, прекрасно образованные и, что называется, с лоском, они в состоянии были оправдать любые ожидания. Наблюдая, как они держатся в среде дам и господ хорошего тона, их легко можно было принять за людей вполне светских.

Едва появился президент, маркиза с сестрой стали расспрашивать его о новостях.

– Сущая безделица, – ответил маркиз, следуя пожеланию своего зятя, – эту банду негодяев рано или поздно схватят; все зависит от президента, каждый из нас с радостью присоединится к тому, что он пожелает предпринять.

Поскольку д'Оленкур уже успел всем шепнуть об успехах президента и о его просьбе сохранить их в секрете, тема беседы была переменена и никто больше не заговаривал о привидениях замка Тероз.

Президент изъявил беспокойство по поводу здоровья своей женушки; еще более он сожалел, что проклятое недомогание снова отодвигает вожделенный миг блаженства. Было уже поздно; он поужинал, и эта ночь прошла для него без каких-либо необычных явлений.

Как всякий уважающий себя судейский, господин де Фонтани ко всем своим выдающимся достоинствам добавлял еще и неуемную тягу к женскому полу. И потому, заметив в окружении маркизы д'Оленкур красотку Люсиль, никак не мог удержаться от своих обычных поползновений. Начал он с наведения справок о юной особе у своего доверенного лица Ла Бри. Тот, заметив зарождавшуюся в сердце магистрата страсть, решил подогреть ее и посоветовал смело идти в наступление.

– Это девушка благородного происхождения, – внушал коварный наперсник, – однако ей не укрыться от любовного натиска такого человека, как вы. Господин президент, – продолжал молодой плут, – вы гроза отцов и мужей, и из соображений благоразумия они вряд ли станут слишком сердиться на вас из-за какой-то бабенки. Рассмотрим это с другой стороны. Чего только стоит одно ваше звание! Какая женщина устоит против обаяния служителя правосудия, против длинной черной мантии, четырехугольной шапки, ведь вы понимаете, насколько все это соблазнительно?

– Несомненно, перед нами трудно устоять: мы в своем сословии выработали тип человека, наводящего ужас на добродетели... Да, так что же, Ла Бри, ты считаешь, стоит мне намекнуть...

– И вам уступят, не сомневайтесь.

– Но мне нужно хранить молчание, ты ведь знаешь, в моем положении очень важно не начинать отношений с женой с неверности.

– О да, сударь, вы повергнете ее в отчаяние: она к вам так нежно привязана.

– Ты правда считаешь, что она хоть чуточку меня любит?

– Обожает, сударь, обмануть ее – значит, нанести ей смертельный удар.

– Тем не менее ты полагаешь, что со стороны той, другой...

– Дела ваши непременно продвинутся, если вы того пожелаете. Стоит лишь начать.

– О дорогой мой Ла Бри, твои слова переполняют меня радостью: какое наслаждение вести два дела одновременно и изменять двум женщинам сразу! Обманывать и вводить в заблуждение, друг мой, – вот истинная услада для судейского!

Ободренный и вдохновленный, Фонтани наряжается, прихорашивается, напрочь забывает о недавно перенесенных ударах плетью и, потихоньку подготавливая свою жену, все еще не встающую с постели, направляет свои пушки на хитроумную Люсиль, а та, сначала напустив на себя стыдливость, незаметно перешла к более тонкой игре.

Примерно четыре дня все делали вид, что не замечают этих ловких маневров, пока из доставленных в замок различных «Газет» и «Меркуриев» общество не узнало, что всех интересующихся астрономией приглашают этой ночью понаблюдать за прохождением Венеры через зодиакальный знак Козерога.

– О, черт возьми, интересное явление, – узнав об этой новости, произносит президент тоном знатока, – я и не надеялся дождаться этого феномена: как вы знаете, сударыня, я имею кое-какое представление об этой науке, я даже написал шеститомный труд о спутниках Марса.

– О спутниках Марса, – улыбается маркиза, – кажется, они к вам не очень благоволят, президент, право, я удивлена, что вы выбрали такой предмет исследования.

– Вам бы только шпилек подпустить, прелестная маркиза; вижу, вам уже разболтали мой секрет. Впрочем, как бы то ни было, обозначенное явление весьма любопытно. Маркиз, есть ли в замке наблюдательный пункт, откуда можно проследить за траекторией движения этой планеты?

– Безусловно, – отвечает маркиз, – над моей голубятней находится вполне приличная обсерватория; там в вашем распоряжении отменные подзорные трубы, астролябии, компасы, – словом, все необходимое астрономическое оборудование.

– Вы что, тоже немного сведущи в этом?

– Ничуть, просто люблю посмотреть. К тому же всегда отыщутся истинно разбирающиеся в этом люди, и приятно у них поучиться.

– Отлично, доставлю себе удовольствие преподать вам несколько уроков; за шесть недель вы будете знать о Земле больше, чем Декарт и Коперник, вместе взятые.

Наступает время переходить в обсерваторию. Президент сокрушается, что по причине недомогания жены не сможет блеснуть перед ней своей ученостью. Бедняга не подозревает, что именно ей предстоит исполнить главную роль в предстоящей комедии.

В 1779 году воздушные шары уже были известны, хотя и не были широко распространены. Искусному физику, изготовившему то, о чем сейчас пойдет речь, хватило ума восхититься своим творением вместе с остальными и не произнести ни слова против самозванцев, вздумавших присвоить его открытие. В безукоризненно сработанном аэростате, в строго обозначенное время должна была взлететь мадемуазель де Тероз в объятиях графа д'Эльбена. И именно эта сценка, слегка подсвеченная и показанная с дальнего расстояния, была ловко представлена на обозрение невежественному президенту, щеголявшему познаниями в астрономии и ни разу в жизни не прочитавшему ни одного труда, имеющего отношение к этой науке.

Вся компания поднимается на верх башни, все вооружаются подзорными трубами. Появляется воздушный шар.

– Что-нибудь замечаете?

– Еще нет.

– Вот! Я вижу.

– Нет, это не то!

– Прошу прощения, вот сюда, левее, левее, ближе к востоку.

– Ах! Я поймал! – вскрикивает воодушевленный президент. – Я поймал, друзья мои, настраивайтесь вслед за мной... в сторону Меркурия, недалеко от Марса, гораздо ниже эллипса Сатурна, там... Великий Боже, как красиво!

– Теперь, президент, я тоже вижу, как и вы, – говорит маркиз, – поистине возвышенное действо, вы усматриваете соединение?

– Да, я держу его на кончике моей подзорной трубы...

В этот миг аэростат проплывает прямо над башней.

– Ну как, – говорит маркиз, – то, что мы узрели, не обмануло наших ожиданий, это действительно Венера над Козерогом?

– Совершенно верно, – говорит президент, – это самое прекрасное зрелище, какое я видел в своей жизни.

– Кто знает, – замечает маркиз, – всегда ли вам придется подниматься столь высоко, чтобы всласть им полюбоваться.

– Ах, маркиз, как некстати ваши шутки в такой удивительный миг...

Воздушный шар растворяется в темноте, все спускаются, восхищенные аллегорическим видением, соединившим искусство и природу.

– Я на самом деле сожалею, что вы не пошли с нами и не разделили удовольствие от созерцания этого явления, – говорит господин де Фонтани своей жене, которую по возвращении обнаружил в постели, – невозможно представить что-либо более прекрасное.

– Наверное, это так, – говорит молодая женщина, – однако мне рассказали, что там было полно всяких нескромностей, и в глубине души я не огорчена, пропустив это зрелище.

– Нескромностей, – кокетливо ухмыльнулся президент, – ничуть, это просто соитие, разве природа придумает что-либо иное? Это то, что наконец должно произойти между нами, и случится, как только вы пожелаете. Скажите же чистосердечно, полновластная королева моих помыслов, не хватит ли томить вашего раба, не пора ли вознаградить его за пережитые испытания?

– Увы, ангел мой, – любезно отвечает юная супруга, – поверьте, я не меньше вашего сгораю от нетерпения, но взгляните на мое состояние... Пожалейте меня, жестокий, ведь это ваших рук дело: не мучайте ту, что так страдает из-за вас, и она почувствует себя гораздо лучше.

Слыша льстивые речи, президент возносился до небес. Воспрянув духом, он расхаживал с важным и самодовольным видом. Еще ни один судейский, даже накануне совершивший повешение, так не задирал голову. При этом со стороны мадемуазель де Тероз возникали все новые преграды, со стороны же Люсиль, напротив, игра велась как нельзя более успешно. И Фонтани без всяких колебаний предпочел цветущие мирты любви запоздалым розам супружества. «Жена никуда от меня не денется, – рассуждал он, – возьму ее, когда пожелаю, другая же пробудет здесь недолго, следует поторопиться и не упустить шанс». Исходя из этих соображений, Фонтани пользуется любой возможностью продвинуться к победе над Люсиль.

– Увы, сударь, – с деланной наивностью как-то сказала ему это юная особа, – подари я вам то, о чем вы просите, я сделаюсь несчастнейшей из девушек: вы человек несвободный и никогда не сумеете возместить урон, нанесенный моей репутации.

– Что вы подразумеваете под возмещением? В таких случаях не надо ничего. Ни я вам, ни вы мне ничего не должны будете возмещать; говорить об этом – все равно что толочь воду в ступе. А с женатым мужчиной опасаться нечего, ведь он первый заинтересован в сохранении тайны, и ничто не помешает вам впоследствии найти себе мужа.

– А религия, а честь, сударь...

– Все это пустяки, сердце мое; вижу, вы еще простушка, и мой урок вам не помешает. Ах! Как я расправлюсь со всеми этими детскими предрассудками!

– Но мне казалось, ваше положение обязывает вас их уважать.

– Конечно же, внешне – непременно. Мы держимся исключительно на видимости, именно так мы внушаем к себе почтение. Но, сбросив с себя внешний декор, мы ничем во всем остальном не отличаемся от других. Как же мы можем быть ограждены от присущих им пороков? Наши страсти, еще более подогреваемые беспрерывными рассказами и картинами чужих страстей, отличаются лишь чрезмерностью. То, от чего отрекаются простые смертные, – суть наши привычные каждодневные утехи. Практически всегда под прикрытием законов, от которых мы заставляем содрогаться других, мы, опьяненные полной безнаказанностью, совершаем все более тяжкие злочинства...

Люсиль слушала его излияния и, несмотря на отвращение, что внушали ей и физический, и моральный облик судейского крючка, продолжала поощрять его, ибо таковы были условия обещанного ей вознаграждения. Чем дальше продвигался президент в своих амурных делах, тем невыносимее делалось его самодовольство. Нет в мире ничего забавнее, чем влюбленный законник. Это живое воплощение неуклюжести, наглости и неловкости. Доводилось ли читателю видеть индюка, готовящегося к акту продолжения рода? Вот самый точный образ, передающий наши рассуждения. Какие бы меры предосторожности ни принимал президент, желая скрыть свои намерения, его нетерпение постоянно выдавало их. За столом маркизу вздумалось поставить Фонтани на место, унизив в глазах его богини.

– Господин президент, – начал он, – я только что получил прискорбные для вас известия.

– Какие же?

– Уверяют, что парламент Экса должен быть упразднен. Публика сетует на его бесполезность, считает, что парламент в Лионе куда нужнее, нежели в Эксе. Благодаря удаленности от Парижа и благоприятному географическому положению Лион независим и вскоре охватит своим влиянием весь Прованс. Видимо, он поглотит судейский корпус этой замечательной провинции.

– Подобное устройство противоречит здравому смыслу.

– Напротив, весьма мудрое решение. Экс находится на краю света. Где бы ни жил провансалец, ему в любом случае удобнее ехать решать свои дела в Лион, нежели в ваш захудалый Экс. Непролазная грязь на дорогах, отсутствие моста через треклятую Дюранс: речка эта, подобно вашим головам, девять месяцев в году трогается умом и выходит из берегов. Не говоря уже о судейских нелепицах – я не раз уже о них упоминал. Чего только стоит ваш контингент. Рассказывают, на весь парламент Экса не найдется ни одного приличного человека... Сплошь торговцы тунцом, матросы, контрабандисты – словом, свора безродных проходимцев. Дворяне не желают иметь с ними ничего общего. Взбесившись от всеобщего презрения к их жалким особам, они вымещают злобу на народе. Идиоты, болваны! Простите меня, президент, я всего только пересказываю то, о чем мне пишут; после обеда я прочитаю вам письмо. В своем фанатизме и бесстыдстве негодяи эти дошли до того, что в доказательство собственной неподкупности оставили в городе вечно готовый к делу эшафот, являющийся по сути памятником их тупой и угрюмой прямолинейности. Народу следовало бы вырвать из его основания камни и забросать ими бесчестных палачей, с такой наглостью выставивших напоказ предназначенные ему оковы. Удивительно, что этого еще не произошло; правда, поговаривают, что ждать осталось недолго. Несправедливые аресты, предвзятая суровость, призванная лишь прикрыть законодательные злоупотребления, которые им угодно допускать, – эти негодяи не брезгуют ничем. Прибавьте к этому и куда более серьезные преступления. И выходит, именно они злейшие враги государства. Так было во все века – осмелимся сказать об этом открыто. Общественное возмущение, вызванное вашими кровавыми расправами в Мериндоле, еще не угасло в сердцах. Не явили ли вы в те времена пример самой бесчеловечной жестокости, какую можно себе представить? Разве возможно без содрогания видеть хранителей порядка, мира и справедливости, в исступлении опустошающих провинцию, с факелом в одной руке и с кинжалом в другой; сжигающих, убивающих, насилующих, терзающих все, что попадается им на пути, подобно стае разъяренных тигров, сбежавшей из лесу; пристало ли магистратам вести себя подобным образом? Можно припомнить немало случаев, когда вы упорно отказывались прийти на помощь королю в его затруднениях. Не раз, вопреки возложенным на вас обязанностям, вы готовы были поднять провинцию на мятеж. Думаете, кануло в Лету то злосчастное время, когда, осознав себя вне опасности, вы выступили во главе городских жителей, отдавших ключи коннетаблю Бурбону, предавшему своего короля? Или когда, трепещущие при приближении Карла V, вы поторопились воздать ему почести и впустить его в ваши стены? Всем известно, что именно в недрах парламента Экса взращивались первые семена Лиги и что во все времена в вашем лице мы сталкивались лишь с мятежниками и бунтовщиками, лишь с убийцами и предателями. Вы, господа провинциальные магистраты, знаете лучше, чем кто бы то ни было: если надо кого-нибудь повесить – доискиваются до всей подноготной, припоминают все былые грехи, дабы отягчить совокупность свершенного ныне. Что же удивляться? Вас мерят той же мерой, которую вы применяете к несчастным, принесенным в жертву вашему педантизму. Поймите же, любезный мой президент, ни сословию, ни частному лицу не дозволено наносить оскорбления честному и мирному гражданину. Если все же этому сословию взбредет в голову такое безрассудство, пусть не удивляется, слыша протестующие голоса в защиту прав слабого и добродетельного от беззакония и деспотизма.

Не в силах ни поддержать обвинения, ни найти на них возражения, взбешенный президент вскочил из-за стола; он клялся, что больше ни минуты не останется в этом доме. После сценок с влюбленным судейским крючком нет ничего комичнее сценок с судейским крючком разгневанным. Ну и зрелище: физиономия, привычная к лицемерной маске, внезапно искажается судорогами ярости! Переход настолько резкий, что наблюдать за этим без смеха невозможно. Когда все вдоволь позабавились досадой президента, то, памятуя о предстоящей сцене, которая, как надеялись, поможет избавиться от него навсегда, постарались успокоить его, побежали за ним и вернули обратно. Легко забывая по вечерам все свои маленькие утренние злоключения, Фонтани вернулся в привычное расположение духа, и все уладилось.

Мадемуазель де Тероз чувствовала себя получше. Внешне она была еще несколько подавлена, однако уже спускалась к обеду и даже немного прогуливалась со всей компанией. Президент уже не так торопился, его помыслы отныне занимала одна Люсиль. Понимая, что рано или поздно ему придется ограничиться лишь женой, он решил форсировать другую интригу, достигшую критической точки. Мадемуазель де Тоттвиль больше не чинила препятствий. Оставалось лишь добиться верного свидания. Президент предложил встретиться в его холостяцкой спальне. Люсиль, никогда не ночевавшая в комнате родителей, охотно согласилась провести следующую ночь в назначенном им месте, тотчас сообщив обо всем маркизу. Девушке обрисовали ее роль, и остаток дня прошел спокойно. В одиннадцать часов вечера Люсиль, которой предстояло по уговору первой улечься в кровать президента, используя доверенный им ключ, пожаловалась на головную боль и вышла. Четверть часа спустя Фонтани начинает суетиться, собираясь уйти. Однако маркиза заявляет, что сегодня вечером доставит ему радость, проводив до самой его комнаты. Присутствующие подхватывают шутку. Мадемуазель де Тероз с особым усердием поддерживает интригу. И, не обращая внимания на президента, сидевшего как на иголках и всячески старавшегося избавиться от этой нелепой учтивости или хотя бы предупредить ту, которую должны были, по его представлению, застать врасплох, все хватают свечки, мужчины идут впереди, женщины окружают Фонтани, держа его под руки, и этот веселый кортеж приближается к дверям спальни президента... Наш незадачливый любовник едва дышит.

– Я ни за что не ручаюсь, – невнятно бормочет он, – подумайте о вашей неосмотрительности, ведь кто знает, а вдруг в этот миг в кровати меня ожидает какой-нибудь предмет моей любви, а если так, поразмыслите о последствиях вашего поступка!

– На всякий случай проверим, – говорит маркиза, распахивая дверь, – ну-ка, красавица, ожидающая президента в постели, покажитесь, ну же, не бойтесь.

Каково же было всеобщее изумление, когда поднесенные к кровати светильники озарили чудовищного осла, томно раскинувшегося на простынях. По забавному совпадению он оказался чрезвычайно доволен отведенной ему ролью и сладко спал, мирно посапывая на магистратском ложе.

– Ах! Черт возьми, – воскликнул д'Оленкур, держась за бока от смеха, – президент, посмотри на невозмутимость этого животного, не напоминает ли он кого-то из твоих собратьев во время судебного заседания?

Сочтя уместным отделаться шуткой и вообразив, что с ее помощью можно скрыть остальное, президент, припоминая об осторожности Люсиль, еще более его опасавшейся всяких подозрений об их интрижке, принялся хохотать вместе с остальными. С трудом освободились от очень недовольного прерванным сном животного, постелили чистые простыни, и Фонтани достойно расположился на месте самого великолепного осла, какого удалось сыскать в округе.

– Поистине никакой разницы, – шепнула маркиза, глядя на улегшегося судью, – никогда не думала, что возможно столь разительное сходство между ослом и президентом парламента Экса.

– Как вы заблуждаетесь, сударыня, – в тон ей ответил маркиз, – да будет вам известно – именно среди таких докторов права всегда и избирались члены суда; держу пари, тот, кто недавно покинул это ложе, наверняка был предыдущим президентом.

Первой заботой Фонтани на следующий день было расспросить Люсиль, как ей удалось выкрутиться. Хорошо проинструктированная девица объяснила, что, обнаружив готовящийся розыгрыш, успела скрыться. Однако, беспокоясь, что будет каким-то образом выдана, провела ужасную ночь, с нетерпением ожидая момента разбирательства. Президент успокоил ее и приступил к уговорам о реванше на завтра. Осмотрительная Люсиль немного поломалась, Фонтани настаивал с еще большим пылом; наконец она уступает домогательствам. Однако, если первое свидание оказалось нарушено комической сценой – во второе суждено было вмешаться событиям куда более роковым! Условились, как и накануне. Люсиль уходит первой. Президент – кто бы тому ни противился – следует за ней несколько позднее.

Он находит ее в назначенном месте, заключает в объятия и уже готовится представить весьма недвусмысленные доказательства своей страсти, как внезапно отворяются двери и вбегают господин и госпожа де Тоттвиль, маркиза и... мадемуазель де Тероз собственной персоной.

– Чудовище! – кричит она, в неистовстве набрасываясь на супруга. – Вот как ты насмехаешься над моей чистотой и нежностью!

– Бессердечная дочь, – говорит господин де Тоттвиль Люсиль, упавшей к ногам отца, – вот как ты злоупотребляешь предоставленной тебе свободой и нашим доверием!..

Маркиза и госпожа де Тоттвиль бросают возмущенные взоры на обоих преступников. Госпожа д'Оленкур оторвалась от этого занятия лишь для того, чтобы подхватить упавшую на ее руки без чувств сестру. Невозможно описать лицо Фонтани, оказавшегося в центре всего спектакля. Изумление, стыд, ужас, тревога – эти чувства, нахлынувшие разом, превратили его в подобие статуи. Тем временем успевает подойти маркиз, справляется о происходящем и приходит во вполне понятное негодование, а отец Люсиль между тем ледяным тоном обращается к нему:

– Милостивый государь, никак не ожидал, что в вашем доме порядочной девушке следует опасаться такого рода бесчестья. Вы понимаете, что я не намерен это снести. Жена, дочь и я немедленно покидаем вас и будем искать справедливости у тех, кто призван нам ее обеспечить.

– Действительно, сударь, – сухо произносит маркиз, поворачиваясь к президенту, – признаться, подобных сцен я никак не мог от вас ожидать. Вижу, вы надумали заключить брак лишь с целью опорочить мою свояченицу и мой дом. Затем, обращаясь к Тоттвилю, продолжает: – Вы совершенно правы, сударь, требуя возмещения убытков; все же я осмеливаюсь настойчиво вас просить постараться избежать огласки. Умоляю вас не ради сего забавника, он достоин лишь презрения и наказания, а ради себя, сударь, и ради своей семьи, ради моего несчастного тестя, слепо поверившего в этого паяца, ведь почтенный старик умрет от горя, убедившись, что он обманут.

– Пожалуй, я окажу вам эту услугу, сударь, – гордо произносит Тоттвиль, увлекая за собой жену и дочь, – но позвольте мне поставить собственную честь выше любых соображений. Вы, сударь, не будете скомпрометированы. В жалобах, которые я намерен подать, будет фигурировать лишь этот бесчестный человек... Больше мне нечего сказать, и я тотчас отправляюсь туда, куда меня зовет отмщение.

При этих словах все три персоны готовятся удалиться, и, кажется, ничто на свете не может их остановить. По их утверждениям, они направляют письменное прошение на имя Парижского парламента с описанием оскорблений, какими попытался их покрыть президент де Фонтани. В злосчастном замке воцаряются тревога и отчаяние. Едва оправившаяся после болезни мадемуазель де Тероз вновь слегла в постель с лихорадкой, как уверяли, весьма небезопасной для ее жизни. Господин и госпожа д'Оленкур метали громы и молнии против президента. Тот, не имея иного пристанища во враждебных ему окрестностях, кроме их дома, не осмеливался восставать против справедливо обрушиваемых на него упреков. Такое положение сохраняется еще три дня, пока из тайных источников маркиз не разузнает, что дело принимает самый серьезный оборот, рассматривается как уголовное и вскоре в отношении Фонтани будет вынесено судебное решение.

– Как! Даже не заслушав меня! – в ужасе восклицает президент.

– Разве это не в порядке вещей? – отвечает д'Оленкур. – Разве существуют средства защиты для того, о ком по закону уже вынесено постановление, и разве не один из самых почтенных ваших обычаев клеймить позором, прежде чем выслушивать? К вам применяют лишь то оружие, каким вы пользовались против других. После тридцатилетнего служения несправедливости не заслуживаете ли вы хоть раз в жизни оказаться ее жертвой?

– Да, но не из-за дела же о каких-то шлюхах?

– Как это из-за дела о каких-то шлюхах, вам ли не знать, что нет ничего опасней? Тот злосчастный процесс, воспоминания о котором обошлись вам в пятьсот ударов плетями в замке с привидениями, разве был чем-то иным, как не делом со шлюхами? Тогда ведь вы полагали, что из-за каких-то шлюх дозволено клеймить позором дворянина? Талион, президент, талион, вас настигло возмездие. Покоритесь же ему, не теряя мужества.

– О я несчастный! – восклицает Фонтани. – Ради всего святого, брат мой, не покидайте меня.

– Ну что ж, мы придем вам на выручку, – отвечает д'Оленкур, – хоть вы и покрыли нас бесчестьем, хоть нам и есть на что пожаловаться; хорошо, пойдем вам навстречу, однако вам придется нелегко, вы ведь знаете – меры будут приняты весьма жесткие.

– Какие же?

– Милость самого короля – приказ о заточении без суда и следствия. Не вижу иного выхода.

– Такая крайность!

– Согласен. Что ж, придумайте что-то получше. Можно навсегда покинуть Францию и затеряться где-то вдалеке. А может, каких-то несколько лет тюрьмы – и дела ваши поправятся? Этот вызывающий ваш протест способ, кстати, порой применялся вами и вашими приспешниками. Не его ли вы бесчеловечно посоветовали дворянину, за которого вам так славно отомстили привидения? Не совершили ли вы опасное и наказуемое должностное преступление, поставив того несчастного офицера перед выбором между тюрьмой и бесчестьем, не отложили ли вашу презренную расправу лишь при условии, что он будет раздавлен королевским указом? Нет ничего удивительного в том, что я вам предлагаю, милый мой. Такой путь не просто хорошо вам знаком, более того, в вашем положении он даже желателен.

– О страшные воспоминания, – стенает президент, обливаясь слезами, – мне предрекали во время свершения моих преступлений, что небесная десница обрушится на мою голову! Все, что я натворил, возвращается мне обратно. Что ж, придется страдать, страдать и терпеть.

Президент нуждался в срочной помощи, и маркиза настоятельно советовала мужу съездить в Фонтенбло, где тогда находился двор. Что до мадемуазель де Тероз – она не участвовала в совете по спасению неверного супруга. Показные стыд и печаль, а на деле граф д'Эльбен удерживал ее в спальне, двери которой оказались плотно закрытыми для президента. Несколько раз он пытался туда проникнуть, стараясь открыть затворы с помощью слез и уговоров, но тщетно.

Итак, маркиз отбыл (путь был недолог); на третий день он уже вернулся в сопровождении двух жандармов и вооруженный фальшивым приказом, при виде которого президент задрожал как осиновый лист.

– Вы прибыли как нельзя более кстати, – говорит маркиза, притворяясь, что получила новости из Парижа во время пребывания мужа при дворе, – процесс продвигается необычайно быстро, мои друзья пишут, что следует незамедлительно устроить президенту побег. Отец предупрежден, он в отчаянии, просит услужить его другу и передать, насколько глубоко он переживает происходящее. По своему здоровью он вынужден ограничить содействие лишь добрыми пожеланиями, что были бы более искренними, веди себя его друг поблагоразумнее. Вот письмо.

Маркиз второпях проглядывает письмо, отчитывает Фонтани за то, что тот никак не может решиться пойти в тюрьму, отдает его в руки двух стражей (то были сержанты его полка), увещевает президента успокоиться и довериться его попечительству.

– Мне стоило больших трудов добиться, чтобы вас содержали в крепости всего в пяти-шести лье отсюда. Там вы будете находиться под началом одного из моих старинных друзей; он будет с вами обходиться так, как это сделал бы я сам. Через ваших стражей передаю ему послание, где горячо рекомендую вас. Так что будьте покойны.

Президент заплакал, как ребенок. Для него не было ничего горестнее сожалений о преступлении, обрушившем на его голову все невзгоды, какие он доселе неоднократно насылал на других... Но деваться некуда. Он настоятельно просит разрешения обнять на прощание свою жену.

– Вашу жену! – порывисто восклицает маркиза. – К счастью, она никогда ею не была, и это единственное смягчающее обстоятельство во всех постигших нас бедах.

– Что ж, – говорит президент, – у меня достанет мужества перенести и этот удар. – И в сопровождении жандармов он поднимается в экипаж.

Беднягу отвозят в тот самый замок, что был дан в приданое госпоже д'Оленкур. Там все подготовлено к его встрече. Капитан из отряда д'Оленкура, человек суровый и неприветливый, исполнял роль коменданта крепости. Он встретил Фонтани, отпустил жандармов и, препроводив пленника в крайне неуютное узилище, жестко заявил, что получил на его счет указания о самом строгом обхождении и не намерен от них отступать. И в такие невыносимые условия президента поместили примерно на месяц. Никто его не навещал. Подавали ему лишь суп, хлеб и воду. Спал он на соломе в необычайно сыром помещении. К нему заходили, как это делается в Бастилии, – точно в зверинец, с единственной целью принести еды. Чего только не передумал незадачливый судья за время этого рокового заточения! Никто и не пытался прервать его тяжких дум. Наконец явился лжекомендант и, слабо успокоив его, заговорил следующим образом:

– Развею ваши сомнения, сударь. Главная ваша провинность в том, что вы вознамерились породниться с семьей, стоящей гораздо выше вас во всех отношениях. Барон де Тероз и граф д'Оленкур – представители высшей знати, известные во всей Франции. Вы же всего лишь ничтожный провансальский законник, без роду, без племени, не имеющий ни положения, ни авторитета. Простой взгляд на себя со стороны должен был побудить вас убедить барона де Тероз, заблуждавшегося на ваш счет, что вы не пара его дочери. Как могли вы хотя бы на миг вообразить, что девушка, прекрасная, как сама любовь, может стать женой такого старого уродливого павиана, как вы? Можно обманываться, но не до такой же степени! Размышления, посетившие вас за время вашего пребывания здесь, наверняка, сударь, заставили вас прозреть и осознать, что в течение четырех месяцев в доме маркиза д'Оленкура вы были лишь игрушкой в чужих руках и всеобщим посмешищем. Люди вашей профессии и вашего сословия, а тем более такие тупые, злобные и коварные, как вы, не должны рассчитывать на иное обхождение. Применив тысячу уловок, одна забавнее другой, вам помешали насладиться обладанием той, на которую вы претендовали. Вам нанесли пятьсот ударов плетью в замке с привидениями. Потом продемонстрировали вашу супругу в объятиях того, кого она обожает, а вы по глупости приняли это за природное явление. Вас свели с наемной потаскухой, и она надсмеялась над вами. В конце концов вас заперли в этом замке. И теперь лишь от моего полкового командира маркиза д'Оленкура зависит, продержать ли вас здесь до конца ваших дней, что, скорее всего, и случится, если вы откажетесь подписать вот это. Прежде чем начнете читать, обращаю ваше внимание на то, что в обществе вас знают как человека, намеревавшегося жениться на мадемуазель де Тероз, а не как ее мужа. Брак ваш был заключен в глубокой тайне. Немногочисленные свидетели согласились отказаться от его подтверждения. Священник вернул акт – вот он. Нотариус возвратил контракт – и этот документ перед вашими глазами. К тому же вы ни разу не переспали с вашей женой. Итак, ваш брак распался сам по себе, по доброй воле обеих сторон. Разрыв этот, хоть и не оформленный в соответствии с гражданскими и церковными законами, обладает не меньшей силой. Прилагаются отказы со стороны барона де Тероз и его дочери. Недостает только вашего. Итак, сударь, выбирайте между полюбовным соглашением, скрепленным вашей подписью на этой бумаге, и непременным пожизненным заключением здесь. Я все сказал. Ответ за вами.

Немного поразмыслив, президент взял бумагу и прочел:

«Удостоверяю перед всеми, кто прочтет cиe послание, что я никогда не был супругом мадемуазель де Тероз. Возвращаю ей все права, коими какое-то время располагал на ее счет, и заверяю в отсутствии у меня каких-либо на них претензий в будущем. Я провел лето в ее доме и имел случай поближе познакомиться с ней и с ее семьей. По взаимному согласию и по доброй воле мы оба взаимно отказываемся от намерения заключить брачный союз. Каждый из нас возвращает другому свободу и возможность располагать собой по собственному усмотрению так, как если бы никогда не существовало планов нашего соединения. Подписываю сию бумагу в полном здравии и твердом рассудке в замке де Вальмор, принадлежащем маркизе д'Оленкур».

– Вы изложили, сударь, – начал президент после прочтения этих строк, – что меня ожидает, если я не поставлю подпись, однако вы никак не обмолвились о том, что произойдет в случае моего полного согласия.

– Наградой станет ваше незамедлительное освобождение, сударь, – отвечает лжекомендант, – а также просьба принять от маркизы д'Оленкур вот это украшение стоимостью в двести луидоров и гарантию, что у ворот замка вы обнаружите слугу и двух отличных лошадей, готовых доставить вас в Экс.

– Подписываю и уезжаю, сударь, я слишком претерпел от этих людей, чтобы мешкать.

– Вот и замечательно, господин президент, – говорит капитан, забирая подписанный текст и передавая ему подарок. – Однако следите за вашим поведением. Если, оказавшись за пределами этого замка, вас обуяет мания отмщения, хорошенько подумайте, прежде чем что-либо предпринимать. У вас сильные противники. Это влиятельное семейство, стоит вам лишь задеть его, сплотится в борьбе против вас и не замедлит объявить вас невменяемым. Тогда вашим вечным приютом станет дом умалишенных.

– Не беспокойтесь, сударь, – заверяет президент, – я в первую очередь не заинтересован связываться с подобными лицами и сумею этого избежать.

– Настоятельно вам это рекомендую, – убеждает капитан, открывая перед ним двери темницы, – уезжайте с миром и больше никогда не возвращайтесь в эти края.

– Положитесь на мое слово, – обещает судейский, взбираясь на лошадь, – небольшой воспитательный срок полностью протрезвил меня. Да проживи я еще тысячу лет – никогда впредь не поеду искать жену в Париж. Мне уже не раз доводилось испытать печальную участь рогоносца после женитьбы, но я не подозревал, что им возможно оказаться еще до нее... Проявлю мудрость и сдержанность в отношении арестов. Больше никогда не выступлю в качестве арбитра между шлюхами и людьми, стоящими выше меня по положению. Принимать сторону продажных девок порой обходится слишком дорого. Не желаю впредь иметь дела с теми, у кого достанет ума постоять за себя.

Президент исчез, и никто в этих краях более ничего о нем не слышал. В своей судебной практике он стал проявлять благоразумие. Плакались только потаскушки – им перестали покровительствовать в Провансе. Нравы там улучшились, ибо молодые девушки, оказавшись лишенными столь неблаговидной поддержки со стороны мудрых магистратов, почувствовавших неуместность своего заступничества, стали предпочитать стезю добродетели опасностям, подстерегающим их на пути порока.

Нетрудно догадаться, что за время содержания президента под арестом маркиз д'Оленкур, позаботившись сделать это осторожно, переубедил барона де Тероза, слишком переоценившего Фонтани. Благодаря искусным маневрам и своему весу в обществе маркиз настолько преуспел в своих хлопотах, что три месяца спустя мадемуазель де Тероз открыто вышла замуж за графа д'Эльбена, и этот брак оказался необычайно счастливым.

– Порой я немного сожалею, что так дурно обошелся с этим отвратительным типом, – как-то сказал маркиз своей очаровательной свояченице, – однако, когда я, с одной стороны, вижу счастье, которому способствовали мои усилия, а с другой – убеждаюсь, что притеснял жалкого и никчемного для общества шута, подлинного врага государства, возмутителя общественного спокойствия, мучителя честного и почтенного семейства, бесчестного клеветника, опозорившего одного уважаемого мною дворянина, к роду которого я имею честь принадлежать, я утешаю себя и восклицаю вместе с философом: «О всемогущее Провидение, отчего возможности человеческие столь ограниченны, что никогда не достигнешь блага, не причинив кому-нибудь хоть на йоту зла! (Новелла завершена 16 июля 1787 года в 10 часов вечера. (Прим. автора.))

Загрузка...