Злые игры. Книга 2

Глава 31

Георгина, 1984

Только на следующий день, когда они устроились втроем в библиотеке — Шарлотта, Малыш и она сама — и Шарлотта ясно и четко объяснила им, кто такой Томми Соамс-Максвелл, только тогда Георгина в полной мере осознала, насколько же угнетает ее вся эта мерзость. Именно Шарлотта, заявив, что теперь им необходимы совет и помощь кого-нибудь из взрослых, настояла на том, чтобы рассказать Малышу все, что они сумели узнать об историях своего появления на свет. Георгина вспомнила, какое дерзкое, вызывающее, почти злое выражение было накануне написано на лице Макса, как буквально на глазах сделался серым от потрясения Александр и как сегодня с утра он словно ушел в себя, погрузился в какой-то собственный, отстраненный от всех мир; она вспомнила, с какой ужасной легкостью, просто и более чем самоуверенно вошел в жизнь каждого из них Томми Соамс-Максвелл, — и, подумав обо всем этом, согласилась. Ей страшно не хотелось рассказывать все, что им стало известно, кому бы то ни было, даже Малышу, но Шарлотта была права: сами они, одни, уже не смогли бы справиться со складывавшейся ситуацией. «Этот человек опасен, — убеждала ее Шарлотта, — он может начать нас шантажировать, он вообще явно способен на что угодно. Может быть, мне даже придется обсудить все это с Чарльзом».

Малыш явно был расстроен и встревожен не меньше, чем они сами. После того как Шарлотта закончила свой рассказ, он очень быстро проглотил одну за другой три большие порции виски и теперь сидел, уставившись на племянницу, с необычайно грустным выражением лица.

— Не понимаю, — повторил он уже в который раз, — я просто ничего не понимаю.

— И мы тоже ничего не понимаем, — очень тихо проговорила Георгина, чувствуя, как задрожал ее голос.

— И отец не хочет обо всем этом говорить?

— Он не хочет говорить ничего сверх того, что уже сказал нам в самый первый раз. И ведет себя так, словно вообще ничего не случилось и мы ничего не знаем.

Малыш помолчал, потом тяжело вздохнул.

— Ну что ж, — проговорил он, — я не представляю, что обо всем этом и думать, но твердо знаю одно: ваша мать была очень незаурядным человеком и ей было в высшей степени несвойственно заниматься прелюбодеяниями да еще и плести при этом какие-то заговоры или интриги. У всего этого обязательно должно быть какое-то объяснение, надо его только найти.

— Да, наверное. — В голосе Шарлотты чувствовалось некоторое нетерпение. — Но пока мы его только ищем, дядя Малыш, не мог бы ты от имени всех нас поговорить с этим Соамс-Максвеллом? Мы страшно боимся, что он способен натворить бог знает что.

— Ну что ж… — Малыш задумался, помолчал немного. — Конечно, я поговорю, дорогая. Не знаю, будет ли от этого какая-нибудь польза, но попробую. Одно, по крайней мере, ясно: мы можем не спешить, он от нас никуда не денется. Теперь, когда он нас нашел, он уже не отстанет.

Георгина почувствовала, что на глаза у нее снова наворачиваются слезы; она нетерпеливо смахнула их тыльной стороной ладони. Малыш взглянул на нее и раскрыл ей объятия; Георгина заползла к нему на колени, словно ей было не двадцать лет, а всего только десять.

— Не расстраивайся, дорогая, — голос его прозвучал нежно и даже почти бодро, — не расстраивайся. Мы во всем этом разберемся. И все будет хорошо.

Георгине от всей души хотелось бы в это поверить.

— По-моему, все это как-то нехорошо, — произнесла Георгина. Она лежала в своей довольно просторной постели, голова Кендрика покоилась на ее обнаженной груди. — Вчера я слышала, как твой отец говорил моему, что мы с тобой словно брат и сестра.

— А по-моему, просто чудесно, — возразил Кендрик. — Если это и есть так называемое кровосмешение, то давай продолжим.

— Ну, вообще-то, мы не родные, а двоюродные. По-моему, в таком случае это не считается нарушением закона.

— Никакого закона мы не нарушаем. Ты просто все время думаешь о своих проблемах, о том, что у вас тут творится в семье.

— Ты бы тоже о них думал. — Георгина вздохнула.

— Да, наверное.

Она уже все рассказала ему. Он обнаружил ее в середине дня на террасе с тыльной стороны здания; она сидела там в одиночестве, раздраженная, со следами слез на лице. Макс с самого раннего утра повез Томми в дом на Итон-плейс, Шарлотта отправилась на верховую прогулку с Александром, которого вдруг обуяла жуткая непоседливость, а Малыш и Энджи уехали. В доме было пусто.

— Георгина, — проговорил Кендрик ласково и удивленно, — опять ты плачешь! Неужели же опять что-то стряслось?

И она вскочила со словами:

— Кендрик, ты же не знаешь, ты ведь ничего не знаешь!

Он протянул руки ей навстречу, она взяла его за руку, повела к озеру и там-то, бродя с ним по берегу, все ему и рассказала, и они сами не поняли, как почти сразу же после этого очутились в постели. Они будто свалились туда — с чувством облегчения, испытывая одновременно и страх, и радостное, лихорадочное возбуждение. Внезапная вспышка взаимного сексуального влечения охватила одновременно и Георгину, и Кендрика; эта вспышка родилась из ее обостренного эмоционального состояния, из той доброты и заботы, с какими отнесся к ней и к ее рассказу Кендрик, и из той совершенно необычной ситуации, в которой они все оказались; и все, что случилось потом, — разом настигшее обоих неожиданное ощущение, что они не просто добрые друзья, что все гораздо серьезнее, необычайно сильное, почти отчаянное стремление дать осуществиться охватившему их желанию; а потом радостное и необыкновенно приятное открытие того, сколь удивительно совместимы они в сексуальном отношении, насколько страстны, ненасытны, чутки и чувствительны по отношению друг к другу, насколько наделены воображением и лишены взаимной стеснительности, — все это на какое-то, правда очень короткое, время заставило Георгину позабыть ее страхи и несчастья.

Уже почти стемнело; они слышали, как Александр и Шарлотта вернулись с прогулки; притихли и затаили дыхание, когда Шарлотта постучала в дверь, позвала Георгину, подергала ручку и ушла. Потом Георгина что-то натянула на себя, отыскала Шарлотту, наговорила ей, что у нее страшно болит голова и она хочет как можно дольше поспать, и Шарлотта ответила, что да, конечно, они с Александром могут пока прекрасно побыть вдвоем; и Георгина, чувствуя одновременно и некоторую вину, и страстное желание как можно быстрее снова вернуться к Кендрику и тем радостям, которые он ей доставлял, снова скрылась к себе в комнату и нырнула в постель.

— Надо спускаться, — со вздохом проговорил наконец Кендрик, посмотрев на часы. — Я обещал Мелиссе поиграть с ней после ужина в «монополию». Да и Фредди здесь, а завтра нам всем уже уезжать. Сегодня мы последний вечер вместе, надо постараться провести его получше.

— О боже, — жалобно вздохнула Георгина, — мне так не хочется, чтобы ты уезжал. Что я буду без тебя делать?

— Все будет хорошо. — Кендрик нежно поцеловал ее в плечо. — Все будет очень хорошо. Вернешься в колледж. А на Рождество снова встретимся.

— До Рождества еще целая вечность.

— Ничего подобного. Я скажу дома, что хочу провести Рождество в Англии, с отцом; а ты сможешь ведь сделать так, чтобы нас всех опять пригласили, верно? По-моему, эта мысль всем понравится. Энджи вчера проявляла явное и даже очень сильное неравнодушие к твоему отцу.

— Энджи ко всем его проявляет, нисколько в этом не сомневаюсь, — язвительно заметила Георгина.

— Пожалуй, — мрачно согласился с ней Кендрик. — Мне почему-то не кажется, что отец сможет ее долго удерживать. А ты как думаешь?

— Не знаю. У них ведь все это продолжается уже довольно долго.

— Ну, будем надеяться. Отец заслуживает хоть немного счастья. Лично я не могу осуждать его за то, что он ушел от матери. Она с ним обращалась хуже, чем с кошкой. Без всякой любви и симпатии. Мне просто хотелось бы, чтобы его выбор пал на какую-нибудь… не такую холодную женщину, как Энджи. Хотя она и очень даже сексуальная.

Георгина внимательно посмотрела на него.

— Мне что, начинать ревновать? — с улыбкой спросила она.

— Абсолютно незачем. Я люблю высоких. Кто бы ни был твоим отцом, но росту он должен быть порядочного.

— Джордж… Мне кажется, его должны звать Джордж, — рассеянно произнесла она.

— Да? Почему?

— Ну, Чарльз и Шарлотта, Томми Соамс-Максвелл и Макс. Есть какая-то взаимосвязь. Конечно, это не так уж много для начала поисков.

— А знаешь, ты, может быть, права. — Он крепко обнял ее.

— Но, Кендрик, ты никогда и никому обо всем этом не будешь рассказывать, ладно? Ни Фредди, ни даже твоей матери, никому — хорошо? И пожалуйста, чтобы до Мелиссы ничего не дошло, даже полунамеками, понял? Представляешь, с каким удовольствием она бы стала об этом трепаться! Мне кажется, я не переживу, если все станет известно и превратится в предмет разговоров. Бедный папа, для него-то это и вовсе непереносимо, он никогда не сможет с этим смириться.

— Разумеется, я никому не скажу. Клянусь.

— И твой отец тоже не станет рассказывать, как ты думаешь?

— Не станет, я уверен, — успокоил ее Кендрик. У него уже голова начинала идти кругом: ему казалось, будто он угодил в дурную комедию последних лет Реставрации. — Он никогда этим не занимается. Он не сплетник. И он так сильно любил твою мать. Я просто не могу понять…

— Давай не будем об этом, пожалуйста, — перебила Георгина. — Я даже думать не хочу. Это все так ужасно. А что, если мой отец тоже какой-нибудь подонок вроде этого Томми?

— Не может быть, — ответил Кендрик, нежно целуя ее груди. — Твой отец должен быть очень, очень хорошим человеком. Я знаю.

На следующий день все разъехались. Шарлотта, к огромному удивлению Георгины, согласилась ненадолго задержаться, провести еще пару дней в Лондоне, обсудить с Малышом предстоявшее открытие лондонского отделения банка и дождаться результатов разговора, который должен был состояться у Малыша с Соамс-Максвеллом.

— Я смогу и с Чарльзом повидаться, это было бы очень здорово. Если понадобится, спрошу его совета. Тебе стоило бы с ним познакомиться, Джорджи, он тебе наверняка понравится.

— Ну что ж, может быть, когда-нибудь и познакомлюсь, — с сомнением в голосе отвечала Георгина.

— Надеюсь. Мне бы действительно очень этого хотелось.

В середине дня Георгина отвезла своих двоюродных братьев и сестру в Хитроу; под пристальным взором Мелиссы ей пришлось делать вид, будто она не испытывает к Кендрику ничего, кроме естественной родственной привязанности, а для нее такое притворство было непривычно и странно. Пока Мелисса и Фредди лихорадочно искали, что бы купить в подарок матери, Георгина с Кендриком успели наскоро попрощаться — но и только. Когда все, кого она провожала, двинулись на посадку, Георгина зашла в туалет и там расплакалась — к большому расстройству работавшей там индианки, которая принялась угощать ее шоколадным печеньем и вручила целую коробку «клинекса». После чего настроение у Георгины вдруг сразу заметно улучшилось, и она бодро отправилась назад в Хартест.

Александр поджидал ее, стоя на ступенях парадной лестницы. Он улыбнулся, обнял ее за плечи.

— Ты выглядишь усталой, дорогая. Пошли в дом.

— Да нет, ничего. Ты уже ужинал?

— Нет. Нет еще. Ждал тебя. — Он помолчал немного, как бы не решаясь заговорить. — Макс звонил.

— Да? И что он сказал?

— Только то, что у него все в порядке. И что он сожалеет о… о том, что произошло прошлой ночью. Что он и… Соамс-Максвелл поживут некоторое время в Лондоне. Он спросил, можно ли ему привезти этого человека сюда на уик-энд. Я ответил, что нет.

— И правильно. Хотя мне кажется, нам надо постараться полюбить его, — осторожно проговорила Георгина.

— Не вижу для этого никаких причин, — отрезал Александр, и выражение лица его при этом вдруг сразу же стало крайне холодным. — Почему это мы должны постараться его полюбить?

— Ну… потому что он… из-за того, кто он такой.

— Георгина, я, честное слово, не понимаю, о чем ты говоришь. Мистер Соамс-Максвелл просто один из довольно сомнительных друзей Макса. И мы абсолютно не обязаны его любить. Никоим образом.

— Да, — ответила Георгина. — Да, конечно. Ты прав.

Она вошла в дом, испытывая чувство определенной внутренней тревоги. Отец явно оказался гораздо более уязвимым и чувствительным ко всему этому, нежели они предполагали.

Ужинали они на кухне; после ужина Александр заявил, что очень устал и хочет немного почитать.

— А я поднимусь наверх, навещу Няню, — сказала Георгина. — Она теперь все больше и больше в одиночестве.

Александр нахмурился:

— Мне кажется, ей самой так больше нравится. Я бы не стал ее беспокоить. Я даже уверен, что этого не следует делать. — Впервые за все последние дни он показался Георгине взволнованным, даже возбужденным.

— Ну хорошо, — согласилась Георгина, которой вовсе не хотелось его расстраивать. — Пойду с тобой и тоже почитаю. Да и спать сегодня можно будет лечь пораньше.

Она отправилась вместе с ним в библиотеку и сидела там, но ей не читалось. Георгина пребывала в растрепанных чувствах и никак не могла сосредоточиться. Помимо того, что она и так постоянно тревожилась из-за Александра, расстраивалась из-за Макса, теперь ее волновали и наполняли ощущением какого-то беспокойного счастья еще и собственные отношения с Кендриком. Впервые в ее жизни секс, который всегда доставлял ей огромное удовольствие, обрел к тому же для нее еще и какой-то смысл, перестал быть только чисто физическим наслаждением, потаканием своим желаниям; это новое восприятие секса проникло в нее мягко и незаметно, превратилось в какое-то самостоятельное, очень приятное чувство — прямое и ясное, радостное и естественное — и очень сильное: настолько, что оно меняло все ее мироощущение, придавало смысл ее жизни, наполняло саму ее мужеством и надеждой. Она сидела, глядя на Александра, и в тысячный раз задавала себе вопрос, что же такое в браке ее матери побуждало поступать так, как она поступала; но сейчас впервые за все время Георгина в состоянии была думать над этим вопросом без чувства горечи и озлобления. Всему этому должно быть какое-то объяснение, и оно где-то и в самом деле есть; в тот вечер Георгине, только что открывшей для себя, что такое счастье, показалось, что и объяснение, когда они его найдут, может оказаться если не радостным, то, по крайней мере, терпимым.

Она взглянула на Александра: тот задремал над своей книгой. Выглядел он внезапно и очень сильно постаревшим, и у Георгины защемило сердце. Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала.

— Пойдем, папа. Пора спать.

Он мгновенно проснулся — он умел пробуждаться так, в одно мгновение, сразу же включая в работу сознание, как будто бы и не спал вовсе, — и улыбнулся ей.

— Да, конечно. Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи, папа.

Было еще не поздно; когда Георгина решила, что отец уже снова заснул, она поднялась наверх, в комнату Няни. Та сидела перед камином, молча вглядываясь в огонь, на коленях у нее лежала раскрытая книга.

— Что ты читаешь, Няня?

— «Гордость и предубеждение».[37] Глупейшая книга. Дважды ее прочла. Не понимаю, чего в ней находят.

— Ну, раз так, может быть, стоит почитать тогда что-нибудь другое? — рискнула предположить Георгина; надо сказать, что подобный вызов Няниному отсутствию логики потребовал от нее немалой смелости.

— Ну уж нет, — отрезала Няня. — Надо дочитать до конца. А то в газетах о таких ужасных вещах пишут.

— Это верно. Тут ты права. Книги как-то безопаснее. Э-э… Няня?..

— Если ты хочешь спросить меня об этом человеке, — ответила Няня, — то не надо. Мне он не понравился.

— Ну, Няня, он никому из нас не понравился. Просто я подумала…

— Если он как-то связан с Максом, то здесь ему делать нечего, — перебила Няня. — У Макса никогда не было уважения к дому.

— Да… Для папы это все, конечно, очень тяжело.

— Да, — проговорила Няня. — Хотя, с другой стороны, можно сказать, что он сам виноват.

— В чем? — спросила Георгина. Сердце у нее застучало сильно и часто.

— Н-ну… в том, как он воспитывал Макса. Как баловал и испортил его.

— Няня, это не его вина. Честное слово, он в этом не виноват.

— Твоя мать тоже так говорила. — Выражение лица у Няни смягчилось. — Она мне всегда говорила: «Нянечка, это не его вина».

— Нянечка, расскажи мне, пожалуйста, все, что ты знаешь. Ну пожалуйста! Мне так нужно во всем этом разобраться!

— Да я, в общем-то, ничего и не знаю, Георгина. И никогда не знала.

— О нас ты знала.

— Да, знала. Но только это и больше ничего.

— И не знала, почему это все произошло?

— Георгина, я обещала твоей матери, что никогда вам этого не скажу. Она считала, что вам незачем об этом знать.

— Но, Няня, нам надо это знать. Действительно надо.

— Нет, не надо, — возразила Няня. — Вы хотите узнать. А это совсем другое дело. Я тебе всегда пыталась втолковать, Георгина, что есть разница между тем, чего хочется, и тем, что действительно нужно. А ты этого никогда не понимала. «Мне нужен новый велосипед». «Мне нужны новые санки». Не нужны они тебе были, ни то ни другое. Тебе их хотелось. Вот и знать тебе, Георгина, не нужно. Ничем тебе это не поможет. Уже слишком поздно.

— Но, Няня…

— Я не могу ничего сказать, — продолжала Няня, придавая своему старческому лицу самое жесткое и упрямое выражение, на которое только была способна. — Я обещала не говорить и не могу нарушить обещание. Скажу лишь одно, и это действительно важно. Не думай о нем слишком уж плохо. О лорде Кейтерхэме. Так тебе легче?

— Да нет, не легче, — со вздохом ответила Георгина.