Злые игры. Книга 2

Глава 32

Шарлотта, 1985

Как-то в конце марта, после обеда Фред III собрал всех партнеров у себя в кабинете (Шарлотта тоже была приглашена; ее это и тронуло, и заинтересовало) и сообщил им, что только что умер Джикс Фостер — совершенно внезапно, от сердечного приступа. Фред был очень расстроен; Шарлотта даже не могла припомнить, видела ли она его когда-нибудь в таком расстройстве. Когда он говорил, в его ярко-голубых глазах стояли слезы. «Все вы знаете, — сказал он, — что мы с Джиксом прошли вместе большой путь, дружили еще с Гарварда». На вкладах и счетах Фостера банк «Прэгерс» поднялся и вырос в то, чем он стал теперь; еще и поэтому кончина Фостера тоже вызывала у всех в банке печаль. «Для „Фостерс лэнд“ это тоже весьма прискорбный день», — подумала Шарлотта; она немного знала Джереми, сына и наследника Фостера-старшего, и ей пришла в голову непатриотическая мысль о том, что у двух Фостеров есть нечто общее с двумя Прэгерами, Фредом III и Малышом: в обоих случаях отцы были сильными людьми, образцовыми, хваткими и напористыми тружениками, а их любимые сыновья — избалованными, привыкшими потакать своим прихотям и слабостям, предпочитавшими развлечения, а не работу. Хотя, поправила она себя, Малыша нельзя уже считать потакающим своим желаниям, да и любимчиком тоже, даже наоборот: Фред самолично пригвоздил его к кресту и водрузил Малышу на голову терновый венец, сплетенный из недовольств и разочарований самого же Фреда. Но слишком уж долго он давал и позволял Малышу чересчур многое, чересчур сильно верил в него и надеялся на него; а Джикс Фостер вел себя точно так же по отношению к Джереми. Только Джереми удалось избежать распятия; а теперь вот он унаследовал целую империю, и ему предстояло в одиночку править ею.

Три дня спустя, уже ближе к вечеру она сидела на своем рабочем месте, зарывшись в бумаги, когда раздался негромкий стук в дверь. По заданию Гейба она искала способы выставить в наиболее выгодном свете финансовое положение одной компании, для которой они в то время подыскивали покупателя. «А сделать это будет нелегко», — предупредил ее Гейб.

— Шарлотта? Привет. — Это был Джереми Фостер.

— Здравствуйте, Джереми. — После того скандала из-за Майкла Браунинга она взяла для себя за правило только вежливо кивать важным клиентам при встречах с ними в пределах банка, и ничего более.

— А я заскочил переговорить с твоим дедом. Шарлотта, ты сейчас занята? Может быть, сходим куда-нибудь?

— Н-ну… не знаю… Я должна…

— Шарлотта, ну пожалуйста! Изабеллы сегодня вечером нет, и вообще мне сегодня очень грустно. А кроме того, я хотел с тобой кое о чем поговорить.

— Джереми, я не могу. Дедушка очень строго следит за тем… за тем, как я…

— Как ты что?

— Ну, чтобы я не переходила с клиентами на неофициальные отношения.

Джереми от души расхохотался:

— Ты шутишь?!

— Нет, не шучу. Честное слово.

— Ну, в таком случае я должен угостить тебя шикарным обедом, а потом раззвонить об этом на весь Нью-Йорк. Просто чтобы заставить его попсиховать. А еще скажу ему, что передаю контроль над «Америкен сабэбен» целиком и полностью в твои руки.

— Не делайте глупостей. Меня уволят.

— Он не может тебя уволить, милочка, ты член семьи. Знаешь что, пойдем чего-нибудь выпьем. Доставь радость человеку.

— Н-ну… ну ладно. Да мне и самой будет приятно.

Они отправились в «Оук-бар»; Джереми заказал бутылку шампанского.

— Прекрасно! — сказала Шарлотта. — Знаете, мне, кажется, действительно надо выпить. Ну, может быть, не все это, — осторожно добавила она.

— Все ты и не получишь. Даже и половины не получишь. — Он снова улыбнулся ей. — Ну, как твоя банковская деятельность, Шарлотта? Скоро станешь президентшей банка?

— Знаете, Джереми, иногда мне все это представляется каким-то сном. Я просто не могу воспринимать все это как нечто реальное. То, что я сижу в этом ужасном кабинете, за этим металлическим столом, подшиваю эти проклятые бумажки… Но вот настоящая банковская работа необыкновенно интересна, ее я очень люблю. Просто очень. Наверное, мало какая другая работа способна давать такое немедленное удовлетворение.

— Звучит весьма сексуально! — хихикнул Джереми.

— А это действительно какое-то сексуальное чувство, — ответила она совершенно серьезно. — Когда заключишь сделку, что-то свалишь с себя, настроение сразу подскакивает, испытываешь подъем, возникает ощущение победы, радость от того, что ты смогла что-то преодолеть; в общем, такое состояние, будто вот-вот полетишь.

— Интересно. Ну что ж, может быть, я занялся не тем, чем стоило бы. А этот спесивый молодой человек, с которым ты работаешь, Гейб Хоффман. Он тебе тоже нравится?

— Ну нет. Я его терпеть не могу, — заявила Шарлотта, которой в последнее время приходилось затрачивать все больше времени и усилий, чтобы убедить саму себя в том, что это действительно правда. — Господи, Джереми, это мне уже шампанское в голову ударило! Не говорите этого никому, ладно? Ни деду, ни Питу.

— Шарлотта, ну разумеется, не скажу. — Джереми казался искренне обиженным. — А по Англии ты здесь не скучаешь?

— Скучаю, — со вздохом призналась она. — И по своим домашним тоже. Особенно теперь, когда Малыш начал работать в Лондоне. Он мне тут сильно помогал, объяснял, поддерживал. Мне его страшно не хватает.

— Ну, это понятно. Он и для меня один из самых лучших друзей. Добрый старина Малыш, с ним всегда так весело. Наверное, мне скоро придется проводить в Лондоне чуть больше времени, чем раньше. Собственно, об этом я и хотел с тобой поговорить. Тебе известно, что он болен?

Шарлотта широко раскрыла глаза.

— Нет. Конечно нет. А что у него?

— Я точно не знаю. Сам он говорит, что это чепуха. По его словам, что-то с мускулами. Ты же знаешь, как он умеет не воспринимать вещи всерьез. Он бы и мне ничего не сказал, если бы я однажды не увидел, как он роется в бумажнике и не может достать деньги. В конце концов он взял взаймы у меня. И попытался сменить тему. Но я на него нажал, и он признался, что у него действительно бывают иногда такие затруднения, однако он уверен, что ничего серьезного тут нет. Правда, пообещал мне показаться специалисту. Я просто думал, что ты знаешь.

Шарлотта, нахмурившись, уставилась в свой бокал:

— Нет, понятия не имела. Правда, я его сейчас крайне редко вижу. Но завтра я с ним ужинаю перед тем, как он уедет. Попробую его порасспросить. И переговорю с Фредди. — Она вздохнула.

Джереми пристально посмотрел на нее:

— А что, Фредди тебе не нравится?

— Нет, почему же… Не знаю, правда, насколько я сама ему нравлюсь.

— Ну, если бы ты ему нравилась, он перестал бы быть самим собой. По-моему, это ужасный человек, — добавил он, широко улыбнувшись.

— Почему? — полюбопытствовала Шарлотта.

— Эта его манера держаться, как будто у него запор; точь-в-точь такая же, как у его матери. Я с ним даже просто поздороваться не могу без того, чтобы у меня не возникло ощущения, будто я совершил какую-то дичайшую глупость или бестактность. И, между нами говоря, мне он не кажется очень уж умным. Ну, может быть, он и умен, но во всяком случае он совершенно определенно не банкир. Я как-то спросил его мнение об одной маленькой фирме в Детройте, которая занимается изготовлением оконных рам и к которой у меня был тогда интерес, и он прислал мне записку на двенадцати страницах, где говорилось, что эта фирма ничего особенного собой не представляет. А потом твой приятель Гейб как-то случайно сказал мне, что эта фирма одной из самых первых стала использовать вторичный алюминий для изготовления оконных рам и что это очень выигрышный момент с точки зрения отношений с общественностью; и в результате я купил эту фирму. Только не говори ничего Фредди, хорошо?

— Господи, конечно не скажу. Мне своя жизнь дороже. Но я рада, что вы мне об этом рассказали.

Джереми рассмеялся и вдруг наклонился к Шарлотте и поцеловал ее в щеку:

— Какая же ты милая и хорошо воспитанная английская школьница. Даже и разговариваешь еще как школьница. Не меняйся, Шарлотта, не превращайся в одну из этих вундеркиндок с Уолл-стрит, ладно?

— По-моему, мне это не угрожает. — Шарлотта испытала замешательство и смущение: ее неожиданно сильно растрогали и этот поцелуй, и столь лестная оценка. Она так долго держала под жестким контролем все свои чувства, что ей самой уже стало казаться, будто они зачахли, засохли, скукожились, потеряли способность реагировать на любые проявления жизни. Шарлотта быстро поднялась и, глядя на Джереми сверху вниз, улыбнулась ему тщательно отмеренной, ни к чему не обязывающей улыбкой.

— Извините, Джереми, мне надо идти. Я еще должна переделать до завтра тысячу вещей, а в пять утра нам с Гейбом лететь в Майами на деловой завтрак. Не обижайтесь, хорошо?

— Только если ты обещаешь, что мы когда-нибудь снова так посидим. И скоро. Очень скоро.

— Джереми! Что скажет Изабелла?!

— На встречи со мной она бы тебя благословила.

Шарлотта уже готова была рассмеяться, но вдруг увидела в его глазах совершенно необычное для него выражение. Глубокую грусть.

— Что-то с ним действительно не так, — рассказывала Шарлотта Джереми на следующий день после того, как она ужинала с Малышом, — но он не хочет говорить, что именно. По-видимому, боится, что я могу кому-нибудь сказать. Фредди держался предельно холодно и, в общем-то, дал мне понять, чтобы я не лезла не в свое дело, но он явно сам ничего не знает.

— Я ведь тебе говорил, что Малыш обещал мне показаться специалисту, — ответил Джереми. — Надо только не спускать с него глаз и добиться того, чтобы он и в самом деле сходил к врачу. И нам нужно поддерживать постоянный контакт друг с другом. Мне сейчас придется на несколько недель уехать; когда я вернусь, я тебе позвоню и мы могли бы… поужинать вместе, как ты думаешь? И обсудить, как нам лучше всего следить за делами Малыша.

— Джереми, мне кажется, что ужинать ради этого совершенно незачем, — рассмеялась в ответ Шарлотта. — Но позвоните.

Джереми позвонил. Есть у нее какие-нибудь новости от Малыша или нет?

— Нет, никаких.

— Ну, мы все равно могли бы поужинать.

— Джереми, зачем?

— А почему нет? Ты хорошо поужинаешь, у тебя такой вид, что подкормиться тебе не мешало бы, я приятно проведу вечер, а клиенты и персонал «Элен» тоже будут в выигрыше: у них появится новая тема для сплетен.

— Джереми, вы же отлично понимаете, что именно сплетни меня и тревожат. И уж в «Элен» я с вами ни в коем случае не пойду.

— Ну и ладно, дорогая. Сходим в какое-нибудь тихое и спокойное место. Если это единственное, что тебя тревожит. Если хочешь, можем снять на вечер «люкс» в «Пьере».

— Не говорите глупостей, — засмеялась Шарлотта.

— Я и не говорю. А что, если организовать все у тебя дома? Мы могли бы заказать туда все необходимое.

— У меня нет своего дома. Я все еще живу вместе с дедушкой и бабушкой.

— Да, их дом не самое подходящее место. Ну, я что-нибудь придумаю, а потом позвоню тебе. Хорошо?

— Хорошо, — ответила Шарлотта, внезапно сдаваясь. После длившихся месяцами непрерывных унижений, которые она перенесла от Гейба Хоффмана, было уже просто невозможно сопротивляться, когда тебя хотели, желали так откровенно.

— Ты не пожалеешь, — сказал Джереми. — Обещаю.

Потом эти слова преследовали ее долгие-долгие месяцы.

Он позвонил ей снова в пять часов вечера.

— К восьми я присылаю за тобой машину. На Пайн-стрит или на Восьмидесятую улицу?

— А вы будете сами в этой машине?

— Возможно.

— Тогда лучше на Пайн-стрит. Надеюсь, мы не в какое-нибудь сверхшикарное место поедем, потому что у меня не будет времени переодеться.

— Мы едем в очень шикарное место. Но переодеваться незачем.

— Вы говорите загадками. Это что, тайна?

— Относись к этому просто как к игре. Я люблю игры.

— Ну ладно, — согласилась Шарлотта, глуповато улыбаясь в телефонную трубку.

В семь вечера Гейб вошел в кабинет, усталый и в плохом настроении после долгого разговора с Фредом, и попросил ее задержаться и закончить стенограмму совещания, которое он провел в тот день после обеда; волосы у него были сильно взъерошены, часов на руке не было. Шарлотта посмотрела на него, и сердце у нее упало. Вот черт! Если бы только она могла ненавидеть его и сейчас так же, как когда-то, в доброе старое время.

— Гейб, я не могу. Извини. У меня… — Она смешалась и смолкла, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступает сейчас в высшей степени непрофессионально.

— А в чем дело? У тебя сегодня на вечер что-то запланировано, да? — Он произнес эти слова так, будто она предполагала заняться какими-то самыми омерзительными извращениями.

— В общем-то, да. А что… очень важно, чтобы я задержалась?

— Да, очень важно. Я был бы вам крайне благодарен, леди Шарлотта, если бы вы смогли выкроить сегодня время. — Глаза его, более темные, чем обычно, смотрели на нее враждебно.

Шарлотта вздохнула:

— Ну ладно. Отменю свои планы. Разреши мне только сделать один звонок.

Гейб повернулся и молча вышел из кабинета; он даже не поблагодарил ее.

Она позвонила Джереми на работу, но того уже не было на месте. Домой ему, скорее всего, звонить не стоило. Ну что ж, придется спуститься вниз и все объяснить, когда он приедет за ней к банку. Видимо, само Провидение решило вмешаться и не дать ей провести этот вечер с Джереми, и ей следует быть благодарной за это.

Она занялась стенограммой. Гейб опять вернулся в кабинет и стучал по клавиатуре компьютера так, словно хотел убить его. Шарлотта была расстроена, злилась; а еще она нервничала из-за предстоящего появления Джереми. Ей было трудно сосредоточиться. Она сидела не поднимая головы, в животе у нее все сильнее урчало, она чашку за чашкой пила кофе, чувствуя, что Гейб наблюдает за ней и понимает, что ей не по себе. Ровно в восемь зазвонил ее телефон.

— Шарлотта, за вами машина. — Это был Дик, ночной вахтер.

— Спасибо, Дик. Сейчас спущусь. Извини, пожалуйста, — обратилась она к Гейбу с нотками сарказма в голосе, — я только схожу вниз и скажу бедняге приятелю, чтобы он ехал без меня.

— Я думал, ты ему позвонила.

— Позвонила. Но не застала.

— Ну хорошо. Только недолго.

Она сбежала вниз по лестнице. На улице, перед дверью банка, стоял длиннющий лимузин. Через окно на заднем сиденье видна была какая-то фигура. Шарлотта подошла к машине, постучала по стеклу и отскочила назад, когда оно плавно поехало вниз: на нее смотрела какая-то одетая в тряпье старуха, голова ее была повязана платком.

— Ой, извините, — проговорила Шарлотта. — Я думала…

— Нечего извиняться, — раздался откуда-то из-под тряпья театральный шепот, в котором тем не менее можно было узнать голос Джереми. — Забирайся в машину и поедем в спокойное укромное местечко. У меня есть тут для тебя приклеивающаяся борода… куда я только ее подевал…

— Ой, Джереми, — захохотала Шарлотта, — вы невозможны!

— Ничего подобного, — обиженно ответил он. — Не так-то просто было раздобыть весь этот маскарад. Я думал, тебе понравится. Давай, дорогая, забирайся в машину.

Водитель стоял у нее за спиной с ничего не выражающим лицом.

— Джереми, я не могу. Простите меня. Но я правда не могу.

— Почему?

— Ну… мне надо работать. Гейб хочет, чтобы я кое-что подготовила к завтрашнему утру.

— Чтоб он провалился! Скажи ему, что ты не можешь. Что у тебя есть более важные дела.

— У младшего персонала не может быть более важных дел.

— Черт возьми, Шарлотта, в один прекрасный день весь этот банк будет твой!

— Тогда тем более я не могу сейчас отказываться.

— Ну ладно, я тебя подожду, — немного помолчав, беззаботно заявил Джереми. Он улыбался, взгляд его скользил по Шарлотте. — Посижу здесь и подожду, пока ты освободишься. У меня тоже с собой много работы. И шампанское со мной. Так что все прекрасно.

— Джереми, но, может быть, вам придется прождать несколько часов. Я могу освободиться уже за полночь.

— Ничего. Я люблю поздно ужинать.

— Но…

— Шарлотта, иди и занимайся своей очень важной работой. А я подожду. Я никуда не денусь. Ты от меня так легко не отделаешься.

Он улыбнулся ей какой-то мальчишеской, располагающей улыбкой. Шарлотта мысленно сравнила ее с мрачной физиономией вечно погруженного в собственные размышления Гейба и улыбнулась Джереми в ответ, подумав: хорошо бы Джереми волновал ее чуть побольше, а Гейб — поменьше.

Когда Шарлотта вернулась в кабинет, Гейба там уже не было; на столе у нее был брошен проект стенограммы, который она перед уходом показала ему, с прикрепленной запиской: «Это надо переделать полностью». Почти каждая страница стенограммы была исчеркана его пометками, сделанными черной ручкой, крупным почерком. Шарлотта уставилась на бумаги, не веря собственным глазам. Она знала, что стенограмма была сделана хорошо и что она в целом была совершенно точной. И к тому же это ведь стенограмма. Подонок. Понимает, что ей хочется побыстрее закончить и освободиться, и нарочно все перечеркал, чтобы ей досадить. Ее вдруг захлестнула волна дикой ярости; ей страстно захотелось оставить ему коротенькую, лаконичную, но весьма многозначительную записку и уйти. Она даже начала уже писать ее, но потом бросила ручку и снова взялась за стенограмму. Плюнуть на нее нельзя, это не выход, можно только сделать как следует. Каждая победа Гейба — это ее поражение; уже хотя бы только поэтому она обязана побеждать. А победить сейчас означало сделать эту стенограмму как следует. И не показать ему, будто ее это как-то задело. Но когда-нибудь, в один прекрасный день… Шарлотта с большим трудом оторвалась от приятных мечтаний об этом прекрасном дне и заставила себя сосредоточиться.

Минут через десять Гейб вернулся, неся с собой коричневый пакет из плотной бумаги. Он положил пакет на свой стол и посмотрел на Шарлотту:

— Я подумал, что, может быть, ты захочешь кофе. И перекусить.

— Нет, спасибо, — отрезала Шарлотта. — Я занята, мне есть некогда.

Она разозлилась, услышав, что голос ее немного дрожит. Гейб пожал плечами и, сняв крышку со стаканчика с кофе, принялся разворачивать бутерброды.

— Как хочешь, — проговорил он с полным ртом.

— Мне довольно трудно здесь чего-нибудь хотеть, — ответила она.

Наступила тишина; потом Гейб вдруг рассмеялся. Шарлотта удивленно посмотрела на него: с ним это случалось нечасто.

— Я что, сказала что-нибудь смешное?

— Нет. Вообще-то, да. Немного.

— Рада, что сумела доставить тебе удовольствие, — процедила она.

Снова наступила тишина. Гейб сидел и рассматривал Шарлотту так, словно она была каким-то совсем новым для него предметом, который только что, в его присутствии внесли в кабинет и здесь оставили.

— Трахать тебя некому, — сказал он совершенно обычным голосом, как бы продолжая начатый раньше разговор.

Шарлотта пораженно уставилась на него. Впервые в жизни она поняла, что означает выражение «не верить собственным ушам».

— Что ты сказал? — выговорила она наконец.

— Я сказал, что трахать тебя некому. Чтобы ты немного успокоилась. А то ты сплошной комок нервов.

На его вызывающей, агрессивной физиономии появилось даже что-то отдаленно напоминавшее улыбку. Шарлотта сидела как каменная; ей хотелось бы испытывать чувства гнева, возмущения, ярости, но вместо всего этого где-то в самой-самой глубине души она лишь ощущала, как нарастает, все сильнее пульсируя, волна неукротимого сексуального возбуждения.

— И ты, как я понимаю, — ледяным тоном произнесла она, — готов предложить свои услуги.

Уже произнеся эти слова, она пожалела, что вовремя не прикусила язык. Она должна была проявить достоинство, притвориться оскорбленной, шокированной — все, что угодно, но только не отвечать ему подобной же грубой шпилькой, да еще такой, которая открывала возможности для продолжения оскорблений в ее адрес. Какой же дурой должна она ему теперь казаться: непроходимо глупой, грубой и неотесанной и, что хуже всего, самонадеянной и самодовольной. Она сама же подставилась для дальнейших насмешек и издевательств. Шарлотта почувствовала, как краска заливает ее шею.

Гейб в ответ минуту или две смотрел на нее, не говоря ни слова; потом сухо произнес:

— Нет, так далеко мои мысли не простирались, — и снова углубился в работу.

Когда она все закончила, была уже половина второго ночи. Гейб отпустил ее домой, а сам еще продолжал лихорадочно работать: сняв часы, как он поступал всегда, когда бывал чем-то всецело захвачен, он заглатывал одну банку диетической колы за другой, не отрывая взгляда от экрана компьютера. Сейчас он трудился над финансовыми разработками для одной из компаний, занимавшихся производством бумаги, курс ее акций на бирже рос, и нельзя было терять время. Шарлотта посмотрела на него, и ей стало даже немного грустно при мысли о том, что он и понятия не имеет, что заявил недавно нечто из ряда вон выходящее, нечто такое, что могло обидеть ее, унизить, оскорбить. Если бы она сказала ему об этом, возможно, в чисто интеллектуальном плане это бы его заинтриговало, даже удивило; но объяснять ему что-либо было бы совершенно бесполезно. Напрасная трата времени и усилий. Слишком уж он самонадеян, преисполнен мужского шовинизма и бесчувствен. Она вдруг ощутила сильнейшее облегчение оттого, что не закатила сцену, не отреагировала на его слова как-то резко, грубо, скандально, а, наоборот, повела себя мягко, что явно должно было оставить у него ощущение своей победы. В сотый, а может быть, даже в тысячный раз подумав о мести, которую она обрушит на него в один прекрасный день, Шарлотта взяла свои вещи и, не сказав ни слова, вышла из кабинета.

Она зашла в туалет, взглянула на себя в зеркало и вздохнула. Лицо бледное, под глазами легли темные круги от усталости, от макияжа почти ничего не осталось. Прическа растрепалась, юбка вся в складках. Ну что ж, по крайней мере, ее внешний вид должен оттолкнуть Джереми.

— Ты потрясающе выглядишь, — проговорил он. — Люблю усталых девушек. У них ослабленная сопротивляемость.

— У меня сопротивляемость высокая, и даже очень, — решительно возразила Шарлотта, опускаясь рядом с ним на заднее сиденье. Он успел избавиться от прежнего тряпья, и теперь на нем были «ливайсы» и бежевый кашемировый свитер. На полу лимузина стояло ведерко со льдом, а в нем бутылка шампанского.

— Какого черта вы там делали? — спросил он, открывая бутылку и наливая ей бокал. В голосе его слышался просто доброжелательный интерес и совсем не чувствовалось раздражения из-за того, что ему пришлось дожидаться так долго.

— Занимались расчетами, готовили проект контракта. Гейб еще остался.

— И часто вы так сидите с ним по ночам?

— Да. Очень часто. К сожалению.

Машина тронулась; Шарлотта отпила немного из бокала, представила себя со стороны, и ей показалось, что она смотрит какое-то скверное кино.

— Он тебе и в самом деле не нравится?

— Я его ненавижу. — Сказанные Гейбом слова снова совершенно отчетливо прозвучали у нее в голове. — Он груб, самонадеян и абсолютно бесчувствен. — Шарлотта услышала, что голос у нее немного задрожал, и вздохнула.

Джереми задумчиво посмотрел на нее:

— Он тебя чем-то расстроил, да?

— Нет! Н-ну… может быть. Джереми, пожалуйста, давайте не будем о нем говорить.

— О'кей. Будем говорить обо всем остальном, кроме него. Шарлотта, а как эта «китайская стена» у вас в банке, действует?

— И очень хорошо, — твердо ответила Шарлотта. — А что?

О существовании «китайской стены» — незаметного устройства для обеспечения безопасности и предотвращения утечек к клиентам той информации, которую банк передает своим дилерам, — она узнала в самый первый день своего пребывания в «Прэгерсе».

— Ну… явно есть очень много протечек. Кто-то мне тут говорил, что в некоторых банках уже разочаровались в этой «стене». Считают ее похожей скорее на занавес из рыбацкой сети.

— Джереми, я уверена, что вы не правы, а кроме того, я не хочу обсуждать дела банка.

— Да, я понимаю. Извини, если я тебя расстроил. Больше не буду.

— А куда все-таки мы едем?

— Ну… в одно приятное местечко, где можно хорошо поужинать.

— Джереми! Надеюсь, это не гостиница?

— Это не гостиница.

Машина тем временем въехала на Манхэттен; улицы, пустые в этот предрассветный час, казались вдвое шире, чем днем. Сразу же за Рокфеллер-центром они свернули вправо, проехали еще несколько кварталов и остановились. Шарлотта оглядела возвышавшееся над ними высоченное здание:

— Господи, где это мы? Здесь что, ваша контора?

— Не совсем.

— Джереми, ответом может быть или «да», или «нет».

— Ну, своего рода. Пойдем, дорогая, сейчас увидишь.

Шофер держал ей дверцу, но лицо его было еще более бесстрастным, чем прежде. Шарлотта вышла, позволила Джереми взять себя под руку и ввести в здание.

— Знаете, лучше бы вы все-таки объяснили, что это такое, — с некоторым беспокойством проговорила она.

— Через минуту все объясню. Пошли, лифт вон там.

Шарлотта подумала, что, если бы она была кем-то другим и если бы Джереми был не тем, кем был на самом деле, она ни в коем случае не согласилась бы войти сюда, опасаясь, что может стать жертвой нападения, изнасилования. Но в данном случае она считала себя (и убеждала себя, что считала правильно) защищенной собственным положением и положением Джереми. Она вошла в лифт, увидела, как Джереми нажал кнопку семьдесят третьего этажа. Лифт рванулся вверх; уши у нее заложило, к горлу подступила тошнота — она так и не сумела привыкнуть к нью-йоркским лифтам. Джереми стоял в противоположном от нее углу кабины и улыбался.

Кабина остановилась, они вышли в какой-то длинный и широкий коридор. Джереми достал ключ и отпер дверь слева от лифта.

— Заходи!

— Но, Джереми, где мы? Это что, ночной клуб?

— Нет, — ответил он с налетом легкого возмущения в голосе. — Это моя рабочая квартира.

Дверь открывалась в небольшую прихожую; оттуда вела еще одна дверь. Джереми легким толчком распахнул ее, не включая свет. Шарлотта пораженно вскрикнула. Ей показалось, что она стоит прямо посреди ночного звездного неба. Она очутилась в большой комнате, две стены которой были сплошными окнами: по-видимому, квартира находилась в угловой части здания, а само здание имело в плане какой-то очень сложный рисунок. И от открывшегося ей вида в полном смысле слова захватывало дух; прямо перед собой она увидела изящный, как будто сотканный из кружев, купол «Крайслера», чуть в стороне огромной острой иглой возвышался Эмпайр-стейт и десятки других небоскребов, сверкавших огнями на фоне темного неба. Пол и стены в комнате были мраморные, мебель практически отсутствовала, только возле окна стояли две большие кушетки. Шарлотта поняла, что где-то в стенах скрыты неяркие лампы: Джереми повернул выключатель у двери, и в комнате стало немного светлее. Откуда-то раздалось тактичное покашливание; Шарлотта обернулась и увидела стоявшего в дверях официанта при полном параде и в белом галстуке.

— Можно подавать шампанское, сэр?

— Да, Доусон, подавайте. Спасибо.

Доусон скрылся; Шарлотта посмотрела на Джереми, глаза у нее были широко раскрыты и сияли.

— Джереми, что происходит?

— Будем ужинать. Буквально через минуту. А пока выпьем. Спасибо, Доусон.

— Но где мы?

— Я же тебе сказал. В моей рабочей квартире. Вот здесь я работаю. Думаю, вынашиваю новые идеи. Если хочешь, можешь считать это своего рода студией. И когда засиживаюсь допоздна, домой уже не еду. Вот почему здесь кухня. Да, и кровать, конечно, тоже.

— Я так и подумала, что она обязательно должна где-нибудь тут быть, — ехидно заметила Шарлотта.

— Ты не о том подумала, — с обиженным видом возразил Джереми. — Кровать односпальная.

— Знаю я, что в Нью-Йорке называют односпальной кроватью, — усмехнулась Шарлотта. — В Англии бы на ней уместилась целая семья. Ну что ж, показывайте мне вашу студию.

Джереми вручил ей бокал шампанского и взял ее за руку.

— Она там, — проговорил он, снова выводя ее в прихожую.

Студия располагалась параллельно первой комнате и была почти такой же величины; в ней стоял огромного размера рабочий стол архитектора, на котором, однако, совершенно не было ни бумаг, ни карандашей, ни красок. Здесь же стояли два шкафа для хранения чертежей, письменный стол с компьютерным терминалом, по стенам было развешено несколько архитектурных планов. Комната не производила впечатления, что ею пользуются слишком часто.

— Очень мило, — сказала Шарлотта. — Как я понимаю, по ночам вы здесь бываете нередко.

— Пойдем поедим, — предложил вместо ответа Джереми, — ты ведь, наверное, умираешь от голода.

Доусон подавал за столом, до мелочей соблюдая все формальности; стол он извлек из кухни и накрыл в той комнате, где были окна во всю стену. Ужин оказался превосходным («Очень легкий, — предупредил Джереми, — потому что уже поздновато») и состоял из спаржи, лососины в тесте и летнего пудинга. «Я знаю, что пока еще только весна, но я люблю всегда смотреть вперед».

Шарлотте на самом-то деле не очень хотелось есть, но Джереми был настолько рад, что ему удалось организовать такой ужин, так удачно подобрать блюда, он так стремился доставить ей удовольствие, что отказываться было бы проявлением сущей неблагодарности. Она старалась пить как можно меньше, сознавая все опасности, которым может подвергнуться, если у нее хотя бы немного начнет кружиться голова; однако бокал шампанского, который она выпила в машине, и второй, выпитый уже здесь, сразу же по приходе, слишком уж быстро ударили ей в кровь. К тому времени, когда они доедали летний пудинг, Шарлотта уже пребывала в состоянии приятной прострации и весьма туманно представляла себе, где именно она находится, почему и зачем оказалась тут, а главное, как она будет добираться отсюда домой.

Если Джереми поставил своей целью лишить ее способности к сопротивлению, подумала она, то действует он правильно. Он не предпринимал никаких попыток соблазнить ее, даже не старался делать ей комплименты; он просто непрерывно говорил, весело и непринужденно рассказывая о себе и побуждая ее с такой же непринужденностью рассказывать о своей жизни; Шарлотта, которой только недавно казалось, что она так устала, что слова не сможет произнести, сама удивлялась тому, как легко и радостно вспомнила она сейчас свое детство, школьные годы, Хартест, свой дом и домашних, отношения с дедом, а потом, уже не столь радостно, заговорила о банке и своем месте в нем, о связанных с ним страхах и надеждах.

— Тут все так ужасно сложно. На словах так просто чудо получить в наследство это огромное золотое яйцо, да, наверное, это и в самом деле чудо; но это еще и жуткий кошмар. Столько людей из-за этого завидуют мне, относятся ко мне плохо; я и до сих пор, когда иду обедать, делаю глубокий вдох, прежде чем войти в столовую, хотя теперь у меня появились в банке друзья. Но врагов все равно гораздо больше.

— Бедняжка ты моя маленькая, — произнес Джереми, и взгляд его светло-карих глаз, казалось, был до предела наполнен сочувствием и состраданием. — А ты и не думала, что будет так тяжело?

— Это, конечно, глупо с моей стороны, но нет, не думала. Я, разумеется, понимала, что Фредди будет расстроен; но я ведь не претендовала на остальные девяносто девять процентов банка.

— Должен сказать, я этого не понимаю. — Джереми потянулся, чтобы подлить ей вина. Доусон давно уже незаметно скрылся где-то в задней комнате. — Я хочу сказать, «Прэгерс» ведь всегда передавался по наследству. Уже сколько раз… в четырех… даже пяти поколениях. И никто не относился плохо ни к Малышу, ни даже к Фредди.

— Да, но я-то ведь не принадлежу к Прэгерам. Я неизвестно откуда взявшаяся англичанка, девчонка с весьма сомнительными правами, всего-навсего любимая внучка своего деда, и только. И я этим пользуюсь, стремлюсь урвать то, что мне не принадлежит, получить блага, которые не заработала, ну и так далее.

— Это чьи слова? Гейба?

— Да. И всех остальных тоже. Просто Гейб единственный, кто их говорит прямо, вот и все.

— Ну что ж, этот молодой человек явно отличается большим обаянием, — весело проговорил Джереми. — А твой дед обо всем этом знает?

— Нет. — Шарлотта с тревогой посмотрела на Джереми. — И не должен ничего знать. Он уже и так чуть не убил меня за, как он выразился, скулеж перед клиентом.

— Расскажи-ка мне об этом.

Она рассказала; и поскольку она была страшно усталая и испытывала сильнейшее эмоциональное перенапряжение, то, вспомнив тот день, когда ее так грубо не пригласили на рождественский обед, и ту боль, которую она тогда испытала, почувствовала, как глаза ее вдруг сами собой наполнились слезами. На лице Джереми была написана сама нежность.

— Бедняжечка. — Он накрыл ее руку своей. — Как жестоко. Жаль, что меня там не было.

— Тогда было бы еще хуже, — слабо улыбнулась ему в ответ Шарлотта, торопливо выдергивая свою руку. — Я бы и вас всего обревела.

— А я бы вытер твои слезы, отвез бы куда-нибудь, где можно изысканно и хорошо пообедать, и тогда ты бы больше уже не плакала.

— Что ж, — Шарлотта вздохнула, — тогда вас там не было.

— А тебе никогда не приходила в голову мысль все это бросить? Вернуться назад в Англию и заняться чем-нибудь другим?

— Нет, — коротко ответила она. — Ни на секунду.

— Ну, ты мужественная девочка. А почему нет?

— Во-первых, потому, что мне нравится банковское дело. А во-вторых, потому, что я не позволю им взять надо мной верх.

Попозже, и сильно попозже, он принялся рассказывать о себе. Шарлотта совершенно не представляла себе, который шел час; она вообще утратила способность ориентироваться в окружающем, ей казалось, что она очутилась в каком-то странном мире, где не было привычных измерений времени и пространства. Она уже не чувствовала себя больше усталой, а впала в состояние странной спокойной отрешенности. Они пересели на одну из кушеток; по просьбе Джереми Доусон принес большой кофейник горячего кофе. Шарлотта посмотрела на него и спросила, нельзя ли принести ей чаю.

— Очень по-английски. Конечно можно. Можно, Доусон?

— Разумеется, сэр. — Он появился через пять минут с серебряным подносом, на котором стояли чашка, молоко, сахар, чайник с горячей водой и вазочка, где горой лежали пакетики всевозможных чаев: тут были и китайский, и индийский, и фруктовый, и цветочный — какие только душе угодно. Поставив перед ней поднос, Доусон слегка поклонился и опять исчез.

— Наверное, если бы я попросила «Хорликс», он бы и его принес, — хихикнула Шарлотта.

— Разумеется, принес бы. Для этого он здесь и находится.

— А не для того, чтобы присматривать за несчастными девушками?

— Я тебя вовсе не считаю несчастной, — ответил Джереми, очень серьезно посмотрев на нее. — И потом, нет, не за этим. Если нужно, он умеет очень хорошо закрывать глаза.

— Понятно. — Она задумчиво разглядывала его. — Какой же вы испорченный! И каково, мистер Фостер, ощущать себя человеком, у которого все есть?

— Откуда мне знать? — пожал он плечами. — У меня-то ведь с таким человеком ничего общего. — И принялся долго и пространно разубеждать ее в том, будто бы у него действительно все есть и, следовательно, он и в самом деле счастлив. Разумеется, у него есть все, что можно купить за деньги, согласился он, но этого еще далеко не достаточно.

Шарлотту, которая выросла рядом с большим, однако не принадлежавшим ей богатством, тем не менее заинтриговали его рассказы о личных самолетах, готовых в любой момент умчать его туда, куда он скажет; об острове, который приобрели специально для того, чтобы принимать там гостей, и которым пользовались только два дня в году; о доме на Ямайке, где так пока никто и не жил со дня постройки; о легионах слуг в каждом из домов, о телохранителях, яхтах, вертолетах, о бесконечных приемах, прекрасных женщинах, о вечной погоне за наслаждениями. Он не хвастался, а говорил обо всем этом спокойно, почти с грустью.

— Единственное, чего мне всегда хотелось, — заключил он, — так это любви.

— Но вы ведь уже восемь лет как женаты на Изабелле, — заметила Шарлотта. — Разве это ничего не значит?

— Это значит, что мы отлично устраиваем друг друга, — ответил он. — Я ничего не требую от нее, а она от меня, лишь бы все выглядело благопристойно в глазах общества. Раз в неделю наши секретари координируют наши планы, и в результате возникают всякие обеды, приемы, собрания, совместные выходы и поездки. Но мы два одиноких человека. По крайней мере один из нас уж точно одинок.

— И чего же вы ищете? — спросила Шарлотта с интересом.

— Ну, — ответил он, протянув руку и потрепав ее легонько по щеке, — лично я без устали ищу любовь.

В комнате повисла долгая тишина; голова у Шарлотты очень медленно и приятно кружилась.

— А если бы вы нашли любовь, — проговорила она, — могло бы что-нибудь измениться? Могли бы вы с Изабеллой перестать устраивать друг друга?

— Ну, этого я сказать не могу. — Джереми взял и поцеловал ее руку. — Я ведь еще ни разу не встретил любовь. Бывал иногда к ней близко, даже очень близко, но так и не встретил.

— Если бы речь шла обо мне, — Шарлотта подлила себе чая, чтобы протрезветь, — последовательность должна была бы быть немного иной. Мне бы не улыбалось начать помогать вам в поисках любви, а потом оказаться низведенной до одного из вопросов во время ежедневной встречи секретарей.

Джереми посмотрел на нее, глаза у него стали очень темные и глядели испытующе, почти жестоко.

— Могу тебе обещать, — произнес он, — что если мы действительно найдем любовь, ты и я, то у меня появится желание все изменить, и очень быстро. Действительно очень быстро.

— Не думаю, Джереми, — возразила Шарлотта, смущенная и почти испуганная тем поворотом, который принимал их разговор, вообще всем этим вечером и убеждавшая себя, что, как ни приятно слышать подобные речи, нельзя забывать, что имеешь дело с мастером по части таких разговоров, великолепно знающим, куда и как их направить. — Не думаю, что это может когда-нибудь случиться. — Она поднялась довольно решительно. — Замечательный был вечер. Просто замечательный. Но… — она посмотрела на часы, — пять утра. К семи я должна быть на работе. Не могли бы вы распорядиться, чтобы ваш очень скромный шофер отвез меня домой?

Джереми посмотрел на нее и вздохнул:

— О боже, опять английская школьница. Такая благоразумная.

Шарлотте стало ужасно больно и обидно, у нее было такое ощущение, будто ее ужалили: ярлык благоразумной школьницы постоянно висел на ней, причиняя множество страданий; она вспомнила, как часто Гейб отпускал в ее адрес насмешки и ядовитые колкости на этот счет, да и ее брат тоже. Шарлотта вспыхнула и почувствовала, как слезы подступают у нее к глазам. В голове у нее внезапно прояснилось.

— Извините. — Она отвернулась. — Извините, что я такая английская и такая благоразумная. Я не всегда делаю это нарочно.

— Шарлотта, — Джереми говорил очень мягко, — прости меня. Я не хотел тебя расстраивать. Мне нравится в тебе эта английскость, честное слово, нравится. Мне она кажется очень… милой.

— Правда? — со вздохом спросила Шарлотта. — А большинству нет. Большинство считает ее просто ужасной.

— Ну, что касается меня, то я так не думаю. И хочу поблагодарить тебя за то, что ты меня выслушала. Что была сегодня со мной. У нас получился изумительный… вечер. Ты приедешь ко мне сюда еще раз? Когда-нибудь?

— Н-не знаю… может быть. Я как-то не очень уверена, что это самая удачная мысль.

— А ты очень уверенный в себе человек, да? — Он встал и теперь задумчиво глядел на нее сверху вниз. — Очень уверенный в себе. Я тебе завидую.

— Джереми, — воскликнула Шарлотта, улыбаясь ему в ответ и искренне не поверив его словам, — ну как вы можете говорить такое?! Вы ведь и сами далеко не бедный и застенчивый, вечно краснеющий кавалер. Это у нас в Англии так говорят, — добавила она.

— А вот здесь ты ошибаешься. — В глазах Джереми снова появилось выражение глубокой грусти. — Очень ошибаешься. Я бы что угодно отдал за то, чтобы быть уверенным в себе, чтобы знать, чего я хочу. Ты-то это явно знаешь. Но при таком отце, какой был у меня, очень трудно обрести такую уверенность. Даже когда он умер.

— Вы должны сильно скучать по нему, — сказала вдруг Шарлотта.

— Да, — подтвердил он, — я и скучаю. Очень сильно. Возможно, он и подавлял меня, и многого требовал, но это был самый добрый человек, какого мне приходилось видеть в жизни. Я себя чувствую без него очень уставшим, как будто лишившимся сил. Отношения с отцом всегда очень важны, и они совсем особенные, правда?

Шарлотту внезапно охватила неодолимая грусть — не только из-за того, что Джереми показался ей таким одиноким и столь искренне переживающим смерть отца, но и потому, что ее собственный и несчастный полуотец, которого она так любила, тоже фактически не участвовал сейчас в ее жизни; она подумала и о настоящем своем отце, о всех тех годах, которые они прожили друг без друга, — и глаза у нее при этих мыслях снова наполнились слезами. Джереми подошел, тихо и нежно обнял ее: «Шарлотта, Шарлотта, бедняжка, не плачь, не надо», — и вся накопившаяся в ней печаль, вся ее усталость, возбуждение от странной и непривычной обстановки, в которой она оказалась, и осадок от неприятного разговора с Гейбом накануне вечером, — все это вдруг наложилось одно на другое, слилось, превратилось в нечто необыкновенно мощное и всеподавляющее, и прежде чем она успела хотя бы только начать разбираться, что же это такое, она уже ощутила это нечто, и оно потрясло ее; и Джереми тоже почувствовал и понял это, прижал ее к себе еще сильнее, очень тихо, шепотом повторил ее имя и начал целовать ее, нежно и ласково; и Шарлотта, вдруг испугавшись, вспомнила об осторожности и резко отстранилась. Что бы ни произошло, пусть он обидится и даже рассердится, но она не должна, не может позволить всему этому зайти еще дальше. Это очень опасно, это просто каприз и глупое упрямство с ее стороны, и ей надо как можно быстрее, прямо сейчас уходить отсюда, чтобы не произошло ничего плохого.

— Ну вот, опять, — прошептал он, поглаживая ее волосы, — опять эта холодная и сдержанная английская девочка. — И Шарлотту при этих словах будто окатило волной гнева и боли, которые каким-то непостижимым образом только усилили ее желание, и она в тот же момент позабыла про все, про всякий здравый смысл, про любую осторожность, и не столько для удовлетворения желания, становившегося все более жгучим, сколько просто ради того, чтобы избавиться от преследующего ее всю жизнь ярлыка, ужасного, давящего ярлыка примерной школьницы, она снова прижалась к Джереми и ее влажные губы, уже нисколько не сдерживаясь, принялись сами искать встречи с его губами.

Она сама не поняла, когда и как вдруг очутилась на постели в комнате позади студии, и Джереми в перерывах между поцелуями, которые становились все более страстными, очень ласково и очень аккуратно снимал с нее одежду, делая это с проворством и мастерством, явно свидетельствовавшими о большой практике; не поняла она и того, каким образом оказалась вдруг обнаженной, совсем-совсем обнаженной, и он тоже; он стоял на коленях, возвышаясь над ней, улыбался, и все ее тело страстно хотело его, жаждало ощутить его в себе. Шарлотта чувствовала, как нарастает, крепнет в ней это желание, как оно становится все больше, подобно медленно раскрывающемуся цветку; нежная, влажная и горячая, она жаждала принять его в себя, и теперь ей уже легче было бы выпрыгнуть из огромного окна прямо в ночное небо, чем пойти наперекор своему желанию. Она раскрыла объятия, и он опустился в них, плавно и осторожно лег на нее; теперь она чувствовала, как увеличивается его пенис, как он все крепче давит на нее, продвигается к ней, начинает постепенно входить в нее, и она сделала осторожное движение, как бы устремившись ему навстречу. Джереми принялся целовать ее груди, чуть прикасаясь к ним губами, осторожно и неторопливо, как бы дразня кончиком языка ее соски; иногда он отрывался на секунду, чтобы бросить на нее взгляд, а потом опять продолжал целовать ее — ласково, томно, необыкновенно нежно, — и с каждым его поцелуем, с каждым прикосновением желание охватывало ее все сильнее, оно прокатывалось по всему ее телу волнами то жара, то сменявшей его почти физической боли. Шарлотта раскрывалась ему навстречу, все глубже и глубже принимая его в себя, отвечая ему все более страстно и энергично, и чувствовала, как это огромное желание уже не давит, но будто уносит ее, как оно побуждает ее все сильнее хотеть его, стремиться ему навстречу. Тогда Джереми стал медленно и ласково целовать ее в губы, а его руки оказались под ней и, слегка сжимая, поглаживали ее ягодицы. Шарлотта уже не видела и не слышала, не замечала вокруг ничего, абсолютно ничего, ее охватила какая-то особая сосредоточенность, не только физическая, но и душевная, сосредоточенность, все сильнее и сильнее требовавшая облегчения, высвобождения. Теперь она лихорадочно двигалась навстречу Джереми, повинуясь какому-то очень быстрому ритму, почти рывками, тело ее выгибалось, голова запрокинулась назад, она не воспринимала сейчас ничего, кроме позывов собственного тела; все ее физическое существование сконцентрировалось в эти минуты только на предчувствии приближавшейся кульминации, и наконец у нее как будто вспыхнуло перед глазами что-то очень яркое, в ушах раздался гром, она вскрикнула, потом еще и еще раз, движения ее участились, и вот на нее свалилось, словно дар свыше, это необыкновенное ощущение, почти до боли сильное и приятное, оно обрушивалось на нее снова и снова, расходясь по всему телу бесконечными волнами радости и удовольствия; но вот оно ослабло, постепенно сошло на нет, все кончилось. Шарлотта открыла глаза и увидела прямо над собой лицо Джереми; он улыбался ей, ласково и нежно, но с каким-то странным торжеством во взгляде; и с острой болью, которая мгновенно и безжалостно вытеснила собой ощущение радости, Шарлотта сразу же, в ту же секунду, поняла совершенно отчетливо и ясно, какой опасный поступок она совершила.