Энджи, 1985
Энджи была крайне раздражена. Нет, не раздражена. Зла. Она просто кипела от злости, была почти в ярости. Злилась она главным образом на Малыша, но в какой-то степени и на саму себя. «Сама же виновата, сама все испортила», — думала она, сидя на кухне в то самое субботнее утро, когда Малыш улетел в Нью-Йорк, и сверкающим взором следя за тем, как няня мечется из угла в угол, стерилизуя бутылочки и готовя смеси для малышей; Энджи совершенно не понимала, что она сделала не так. Господи, каким облегчением будет наконец перебраться из этого дома куда-то, где попросторнее! Пока она жила здесь одна и время от времени кто-нибудь из гостей оставался у нее переночевать, дом был даже немного великоват. Но для нее самой, Малыша, двоих младенцев и няни он был до смешного мал. Слава богу, что хотя бы тот новый дом в городе очень хорош. Настроение ее мгновенно улучшилось, как только она подумала о большом, кремового цвета особняке на Белгрейв-сквер, в несколько этажей, с огромными, величественными комнатами, в которых в эту самую минуту штукатурили, красили, клеили обои, настилали ковры, где с высоких окон свешивались целые мили шелковых и парчовых занавесей и к дверям которого ежедневно подвозили целые склады мебели. Все это обходилось в бешеные суммы. Но платил Малыш. А скоро у нее будет и то, чего ей всегда хотелось больше всего: собственный загородный дом; последним, что сказал ей Малыш перед тем, как выбежать из двери накануне вечером, было: «В уик-энд можешь начать смотреть загородные дома, дорогая. Мне говорили, что очень приятное место Хэмпшир. Заодно и тебе будет чем заняться». Будет чем заняться — как будто ей нечего делать! Но по крайней мере, этим хоть действительно стоило заняться, в отличие от других никчемных дел, которые, по-видимому, Малыш хотел бы на нее взвалить (чтобы она вошла в «мафию» жен, включилась бы в эту бесконечную благотворительность, организовывала бы обеды для жен, ужины для партнеров по фирме, устраивала коктейли, присутствовала на всяких мероприятиях). И это когда у нее есть своя фирма, которой надо заниматься, когда ей самой нужно зарабатывать деньги! Интересно, Малыш что, считает, будто он ее облагодетельствовал? И на ком, по его мнению, он женился?!
Женился?! Вот уж оговорка прямо по Фрейду. До брака было еще неизвестно сколько; она, конечно, понимала, что это произойдет не сразу, но полагала, что после такого очевиднейшего свершившегося факта, как рождение близнецов, Малыш всерьез займется разводом, сумеет его добиться и они поженятся. И вот пожалуйста, мальчикам уже по восемь месяцев, а ей, похоже, суждено оставаться мисс Бербэнк до конца жизни. Мать-одиночка, без всякой опоры и с массой проблем. И Малыш еще требует, чтобы она бросила работу, ушла из своей фирмы, любимой фирмы, которую она сама создала, построила на пустом месте, из ничего — ну почти из ничего, — бросила бы эту фирму на произвол судьбы и посвятила всю свою жизнь ему. Ему и этому его проклятому дурацкому банку.
Энджи налила себе чашку черного кофе; господи, кажется, она начинает так же нуждаться в кофеине, как и в алкоголе. Она вдруг очень резко, ясно и отчетливо вспомнила Вирджинию и ту самую первую их встречу, когда она сидела, делая вид, будто любит кофе. Да, с того времени в ней многое переменилось.
Теперь она стала членом их семьи. Или почти стала. И как же мало это принесло ей пользы! Мысль о том, как мало пользы она получила, лишь прибавила ей злости.
Вдруг, повинуясь какому-то побуждению, она сняла трубку и набрала номер Хартеста. Малыш хотел, чтобы она присмотрела загородный дом; кто же лучше Александра сумеет ей в этом помочь? А может быть, заодно и развеять ее одиночество? Она ждала, постукивая пальцами по столу, пока Фоллон подзывал хозяина к телефону.
— Александр? Это Энджи. Александр, что вы делаете в этот уик-энд?
Они приехали в Хартест прямо перед самым обедом. Александр поджидал их на ступенях лестницы. И когда увидел, пошел навстречу, протягивая руку и улыбаясь:
— Энджи, рад вас видеть. Прекрасная мысль. А то дни тянулись так тоскливо.
— Александр, спасибо вам за гостеприимство И за то, что принимаете все семейство. Это моя няня, Сандра Дженкинс. Сандра, это лорд Кейтерхэм. А вот мои мальчики, Александр: это Сэмюэль Прэгер, еще его зовут Спайком, а это Хью Прэгер, мы его называем Хьюди. Как видите, у того и у другого есть настоящие американские прозвища.
— Отличные малыши, — проговорил Александр, благожелательно, хотя и несколько рассеянно улыбаясь близнецам. — Нашей Няне не терпится поиграть с ними. Сандра, если не возражаете, пойдемте со мной, я вам покажу, где у нас прежде были детские, а Няня Бэркуорт вам там поможет.
Сандра, вытаращив глаза от приятного изумления, стала подниматься по лестнице, неся на руках Спайка, следом за ней двинулась Энджи, на руках у которой был Хьюди; в это время из дома показалась Няня, выражение лица у нее было крайне неодобрительное.
— Давайте-ка его лучше мне, да побыстрее, — объявила она, забирая у Энджи ребенка и ясно давая понять, что, с ее точки зрения, нельзя терять ни мгновения, если только Хьюди хотят спасти от какой-то ужасной и готовой вот-вот материализоваться угрозы. — А вы пойдемте со мной, — сурово бросила она через плечо Сандре. Та кротко последовала за ней, на ходу поправляя модную коричневую шляпку, которую Спайк пытался с нее стянуть.
— Всегда считала, что коричневые шляпы — это очень неумно, — продолжала Няня, меряя Сандру взглядом сверху вниз. — Как же она может удержаться на голове, если у вас в руках ребенок!
— Да, — ответила Сандра. Она явно находилась под слишком большим впечатлением от всего увиденного и была отнюдь не в состоянии вступать в спор с этим воистину захватывающим примером Няниной логики.
— Так вот, — говорил Александр, протягивая ей чашку кофе, когда они уже сидели в библиотеке, — в ожидании вашего приезда я взял на себя смелость обзвонить нескольких агентов в Мальборо, Бэте и некоторых других местах и узнать, нет ли у них на примете незаурядных домов. Судя по тому, что я от них услышал, есть один весьма симпатичный дом в Глочестершире, поблизости от Берфорда. Я бы советовал вам на него взглянуть.
— А он достаточно большой? — с сомнением в голосе спросила Энджи. Слово «симпатичный» показалось ей приложимым скорее к чему-то вроде коттеджа, а это было совсем не то, что она искала. Если Малыш хочет, чтобы она устраивала для его клиентов загородные приемы, он должен обеспечить ей для этого соответствующие место и условия.
— Не очень большой, — ответил Александр, — но очаровательный. Классический небольшой дом восемнадцатого века.
— Нам нужно что-нибудь большое, — возразила Энджи. — Все-таки и близнецы, и их няня, и прислуга; а потом, мы предполагаем принимать довольно много гостей.
— Ну, мне кажется, для всего этого тот дом вполне подойдет. — Александр улыбнулся весело и чуть-чуть иронично. — В нем восемь спален. И есть бывшая конюшня, которую можно перестроить, если вам покажется тесно.
— Ах, вот как, — проговорила Энджи. Она вдруг показалась сама себе дурой. — Пожалуй, надо посмотреть.
— Посмотрите. Мне кажется, дом того стоит. А есть еще один, примерно в десяти милях отсюда. Вы дорожные карты как, хорошо понимаете? Завтра, если хотите, я бы смог, вероятно, поехать с вами, но сегодня я очень занят.
— В картах я разбираюсь отлично, — улыбнулась Энджи. — Но мне было бы очень приятно, если бы мы поехали вместе. Спасибо вам.
Энджи с удовольствием ездила по Уилтширу и смотрела дома. Она позабыла про злость на Малыша, про неуверенность в своем будущем; стояла ранняя весна, в природе все пробуждалось, воздух был наполнен блеянием овец, в голосах которых слышалось что-то человеческое, по голубому небу то здесь, то там плыли облака, уилтширский пейзаж, хорошо промытый дождем, был нежен и мягок, казался даже бархатистым. Земля под кустами вдоль дороги была усеяна подснежниками, кое-где виднелись еще не распустившиеся бутоны первоцвета; и всю вторую половину дня, что она ездила, ее повсюду сопровождало птичье пение, то усиливавшееся, то немного стихавшее, но неизменное. Энджи сама удивлялась тому, какое почти физическое наслаждение доставляло ей это пение; обычно она была нечувствительна к подобным вещам и в сельской местности видела только некое пространство между городами. Но Хартест всегда действовал на нее размягчающе, делал восприимчивой к тому, что ее окружало, и, стараясь понравиться Александру, показать ему, что она тонкая и чуткая натура, она вдруг неожиданно для себя обнаружила, что и в самом деле искренне наслаждается расстилающимся вокруг пейзажем.
Ни один из домов, которые она осмотрела, ей не подошел; однако к концу дня она вернулась в Хартест отдохнувшая, с массой впечатлений, которыми ей не терпелось поделиться с Александром, и потому, нанеся быстрый и довольно поверхностный визит в детскую, где Сандра купала малышей под весьма неодобрительным взглядом Няни, она снова спустилась вниз, в ту самую комнату, в которой впервые ночевала тут еще двадцать с лишним лет назад, приняла ванну и переоделась, приготовившись ужинать в обществе Александра.
Платье, которое было на ней надето, она выбирала очень придирчиво: ей для этого понадобилось больше времени, чем Сандре для того, чтобы выкупать, вытереть, одеть и уложить близнецов. Оно должно было быть сексуальным, но не вульгарным; изысканным, но не скучным; в конце концов, как и всегда, выбор ее остановился на платье Джаспера Конрана — из темно-синего джерси, с умеренно большим вырезом, длиной по середину икры, что придавало ему особое очарование, с косым разрезом, свободное в бедрах и плотно облегающее грудь. К нему она надела черные сапоги и массивное жемчужное ожерелье от Батлера и Вильсона. С прической возилась очень долго, то поднимая волосы вверх, то снова распуская их, и остановилась в конце концов на чем-то среднем, гладко зачесав их назад, собрав там черной бархатной резинкой и выпустив отдельные пряди так, будто они случайно выбились сами.
Она сама не очень отчетливо понимала, почему придает этому вечеру такое значение; не то чтобы она была неравнодушна к Александру — во всяком случае, не считала себя к нему неравнодушной. Он просто очень ей нравился; всегда был с ней так обходителен, так добр и любезен; но все-таки было и нечто большее, решила она, в последний раз оглядев себя в высоком, во весь рост, зеркале, что висело в ее комнате, попрыскав себя «Рив Гош» и еще разок тронув помадой губы. Пытаясь определить для себя, в чем же заключалось это большее, Энджи смогла только прийти к выводу, что ей почему-то хочется, чтобы он был рад ее присутствию, хочется нравиться ему…
Он всегда интриговал ее, сильно и глубоко волновал ее воображение, всегда казался ей загадочным и таинственным; и уж тем более теперь, когда к прежним загадкам добавились новые — о нем самом, о Вирджинии, об их браке, о происхождении их детей; Малыш рассказал ей все это и, рассказав, попросил ее постараться все это забыть.
«Постараться забыть? — ответила она тогда, изумленно глядя на него, одновременно заинтригованная, потрясенная и шокированная его рассказом. — Малыш, как я могу забыть такое?!» И тогда он сказал, что она должна забыть, должна немедленно выбросить все это из головы, раз и навсегда, и никогда в будущем никак не упоминать в разговорах и не использовать в своих отношениях ни с Александром, ни с кем бы то ни было еще, поскольку это сокровенная семейная тайна: «Он не может и не хочет это обсуждать; Шарлотта говорит, что он от всего этого полностью отстранился и просто отказывается во все это поверить». И тогда она ответила, что, конечно же, никогда не будет об этом упоминать, не станет ни намекать, ни ссылаться, ни как-то использовать; причем говорила искренне и сама же верила этому, потому что двуличие ее было совершенно естественным; но с тех пор Александр сделался для нее особенно волнующей, странной и почти восхитительной загадкой, заслуживающей безграничного любопытства. Энджи улыбнулась самой себе в зеркало и вышла из комнаты; сегодняшнего вечера она ждала с огромным нетерпением.
Он оказался удивительно удачным и интересным. Александр был мил и непринужденно весел, много и охотно говорил; сейчас, как бы узнавая его заново, Энджи поняла, что он очень сильно изменился по сравнению с тем эффектным молодым человеком, каким она его помнила, который встречал ее когда-то на станции и в самый первый раз показывал ей Хартест. Некоторые из происшедших в нем перемен огорчили ее: он стал рассеян, забывчив, временами, казалось, совершенно уходил в себя. Но зато он сделался мягче, ровнее в общении, чем прежде, с ним во многих отношениях стало легко говорить; перед ужином они посидели в библиотеке, выпили шампанского, она рассказала ему о тех домах, что успела посмотреть, сказала, что она о каждом из них думает и что назавтра она хочет посмотреть еще один в Глочестершире, неподалеку от Берфорда, и он сказал, что с удовольствием поедет с ней и будет выполнять роль ее шофера; он спросил ее о Малыше и о банке, о том, как Малыш привыкает к лондонской жизни, и она ответила (разумеется), что все прекрасно, что Малышу очень нравится Лондон, что они с ним очень счастливы, что тот дом на Белгрейв-сквер просто изумителен; коротенькая пауза возникла, только когда он спросил, как Малыш привыкает снова к роли молодого отца, и она с легкой грустью ответила, что он прекрасный отец, но вот она сама чувствует себя не очень уверенно, ее тревожит положение ее сыновей, они считаются незаконнорожденными, они не Прэгеры, поэтому не могут пока уверенно и с полным правом претендовать на получение своей доли банка и наследства, и еще заметила, что Фред III относится к ней несколько враждебно.
— Но кто может его за это винить? — с усмешкой проговорила она, накручивая прядь волос на палец. — Я ведь роковая женщина, я вклинилась между Малышом и его женой.
Александр согласился, что да, действительно, это все так, но любовь — мощная и неуправляемая сила, а он, Александр, знает, что Малыш давно чувствовал себя с Мэри Роуз несчастным, да к тому же дети их выросли, даже Мелисса, и уже достаточно взрослые для того, чтобы справиться с разводом родителей, и хорошо, что у Малыша появилась возможность начать все сначала. К этому времени они перешли в столовую и ели при свечах превосходнейшую форель, лучше которой Энджи еще пробовать не приходилось; она улыбнулась ему в ответ и сказала, что чувствовала бы себя во всех отношениях гораздо лучше, если бы развод уже состоялся, а дети переживут, ничего другого им не остается; но она очень сильно опасается, что этого развода так никогда и не будет.
— Боюсь, — произнес Александр, — вам надо запастись терпением. Мне было трудно ему научиться, труднее, чем всему остальному, но в конце концов я научился, и после этого все остальное стало казаться уже очень простым.
Странный какой-то ответ; Энджи почувствовала некоторое замешательство. За столом наступила тишина, и, чтобы нарушить неловкое молчание, она вдруг попросила без всякой задней мысли:
— Александр, расскажите мне о вашем детстве. Мне очень интересно. Каким оно было в таком прекрасном доме? Наверное, счастливым?
Это было ее талантом, одним из самых сильных ее качеств — умение показать, да и в самом деле искренне испытывать интерес к людям, к их жизни; и не поддаться ей в таких случаях было трудно. Александр задумчиво посмотрел на нее, налил им обоим еще по бокалу вина (густого кларета, который, как он сказал, удивительно подходит к рыбе) и начал рассказывать.
— Мой отец был очень жестоким человеком, самым жестоким, какого мне приходилось встречать. Он был очень жесток к моей матери.
— Вы хотите сказать, что он ее бил?
— Да, иногда. По большей части говорил ей разные гадости. Что она безобразна, что она дура, что… ну и тому подобное.
Энджи решила действовать осторожно и не выспрашивать у него, что еще говорил его отец матери.
— А к вам он как относился?
— Точно так же. Тоже говорил гадости. Тоже бил. Самым жесточайшим образом. Порол плеткой для верховой езды.
— Почему? И за что?
— Господи… да за что угодно. За то, что я не все доел за обедом. За то, что мне нездоровится. За то, что я ошибся в таблице умножения или в каком-нибудь грамматическом правиле. Каждое утро он заставлял меня повторять вслух таблицу умножения. Мне никогда не давалась математика. — Александр улыбнулся, как бы извиняясь. — Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю.
— Потому что я вас спросила об этом, — ответила Энджи. До этого момента она сидела очень тихо, устремив взгляд на Александра. Тот был бледен, его рука, сжимавшая бокал, сильно напряглась.
— Да… вы как-то располагаете к исповеди. И к доверию. — На лице его вновь промелькнула улыбка. — А еще он бил меня, если я мочился во сне, что со мной случалось довольно часто. Обычно он приходил проверять по ночам или рано утром. Няня старалась опередить его, но очень трудно было угадать: он приходил в разное время. И если кровать оказывалась мокрой, он прямо там же, в комнате, бил меня, а потом заставлял ложиться в эту кровать и так и спать на мокром.
— Какой ужас, — проговорила Энджи.
— Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю, — повторил Александр, взглянув на нее. — Мы ведь могли бы и о вас поговорить.
— Во мне и моей жизни нет ничего интересного, — ответила Энджи.
— Напротив, — возразил он, — мне так вы кажетесь очень интересной. Вы меня просто восхищаете.
— А сколько вам было, когда он прекратил вас бить? — спросила она, не обращая внимания на его слова.
— Девятнадцать.
— Девятнадцать?! Александр, но почему же вы не ушли из дома?
— Мне казалось, что у меня нет никакого выхода. Конечно, отец был просто ненормальным. Если бы я родился в бедной семье, меня бы, наверное, как-нибудь от него спасли, отдали бы в какой-нибудь приют. Но когда подобные вещи происходят в таком доме, как этот, вокруг них складывается заговор молчания.
— А вы пытались что-нибудь предпринять?
— Не особенно. Если я начинал сопротивляться, устраивал скандал, то он отыгрывался на моей матери. Она была очень мужественной женщиной, с большой силой духа, но в конце концов сломалась и она. Мы оба сломались. Просто сдались и смирились. — Он умолк и молчал очень долго; Энджи сидела неподвижно и тоже молчала, только неотрывно смотрела на него.
— Это была тюрьма, — проговорил он, — ловушка. Абсолютно безвыходная.
— Но разве вы не могли рассказать обо всем, врачу или еще кому-нибудь?
— Однажды я так и сделал. Рассказал нашему семейному врачу. Так этот старый дурак приехал сюда и заявил моему отцу, что, по его мнению, тому надо лечиться. Что необходимо показаться психиатру. Реакция отца была очень интересной. Он отвез меня в клинику для душевнобольных, она неподалеку отсюда, там один из его приятелей работал консультантом. Отец сказал этому человеку, что я собираюсь учиться на врача, и заставил меня смотреть, как делали электрошоковую терапию какой-то женщине. В то время это было жуткое зрелище. Никакой анестезии тогда не было. Я… мне стало плохо, такое впечатление это на меня произвело. А когда мы уже ехали назад, домой, то отец в машине спокойно так спросил: «Ты хочешь, чтобы и со мной сделали то же самое, да?» Я ответил, что нет, ничего подобного я не хотел, он меня просто не так понял, но он принялся орать на меня, повторяя без конца, что я добивался именно этого. А когда мы вернулись домой, он меня избил. Жесточайшим образом. Больше мы не пытались ничего предпринимать.
— Ужасающая история. — Энджи была искренне потрясена, в глазах у нее стояли слезы.
— Простите меня. Простите ради бога. — Александр тоже казался потрясенным. — Я не должен был начинать этот разговор. Извините, пожалуйста.
— Вам не за что извиняться, — ответила она. — Я же сама вас спросила. Это вы меня простите. И что же… как он умер? И когда?
— От сердечного приступа, в то время когда я учился в Оксфорде. Никогда не забуду, что я почувствовал, когда узнал о его смерти. Не облегчение, не радость, даже не счастье. Только какое-то величайшее умиротворение. День его похорон был, по-моему, самым счастливым в моей жизни — тогда, еще до свадьбы.
— А ваша мать? Как он с ней себя вел?
— Я же вам сказал. Бил ее. Говорил ей жуткие гадости. И еще хуже.
Энджи посмотрела на него. В его голубых глазах застыло выражение боли и ужаса. Ей нетрудно было представить себе, что могло скрываться за словами «и еще хуже». Она достаточно насмотрелась на всякого рода мерзости и в собственной семье, и среди своих друзей и знакомых; но и она чувствовала, что все это не могло сравниться с ужасом того, когда подобные вещи творятся в замкнутом, закрытом мире такого вот дома. Какое-то время она посидела не двигаясь, потом подалась немного в его сторону, тихо и нежно взяла его руку в свою и так застыла, держа его за руку. Она вдруг ощутила необычайно сильную близость к нему, почти такую, что возникает между любовниками в постели. Александр взглянул на нее и сильнее сжал ее руку. Теперь и у него в глазах тоже стояли слезы, он был явно взволнован этими своими воспоминаниями и потрясен тем, что рассказал ей о них.
— Извините меня, извините, — снова повторил он. — Я не должен был расписывать вам все это в таких подробностях. Не очень-то это приятная история. Боюсь, как тема для разговора за ужином она совсем не годится.
— У нас с вами не официальный прием, — возразила Энджи, — и к тому же мы ведь старые друзья. Разве не так?
— Мне бы хотелось так думать. — Александр поднес ее руку к губам и поцеловал; потом, сделав над собой видимое усилие, вырвался из охватившего его настроения, преодолел странную и напряженную атмосферу, созданную его рассказом, и произнес: — Давайте-ка перейдем в библиотеку, попьем там кофе и обсудим нашу завтрашнюю поездку в Берфорд.
— Александр…
— Да?
— Александр, предположим, у вас бы не было детей. И этому дому предстояло бы отойти по наследству к какой-то другой ветви вашего рода. Или пойти на продажу. Что бы вы при этом чувствовали?
— Думаю, я бы этого не пережил, — прямо и просто ответил он. — В таком случае я бы, наверное, скорее сжег его.
— Понимаю, — задумчиво протянула Энджи.
Наутро настроение у Александра было бодрое. Оказалось, что накануне вечером, уже совсем поздно, ему позвонил Макс; сказал, что заедет на денек, пояснил Александр. Макс возвращался из очередной своей поездки, на этот раз в Японию, и должен был приехать в Хартест из Хитроу примерно к чаю.[38] Александр был взволнован приездом Макса, и это производило трогательное впечатление.
— Пожалуй, нам стоит поторопиться, — сказал он. — А вы не хотите взять с собой ребят?
— Господи, нет, конечно! — воскликнула Энджи, которую сама мысль о такой возможности повергла в ужас.
Дом в окрестностях Берфорда, называвшийся «Монастырские ключи», оказался самим совершенством; это была помещичья усадьба XVII века, выстроенная из золотистого котсуолдского камня и в плане напоминающая букву «Г». За невысоким домом располагался обнесенный стеной сад, а за ним еще один, так называемый водный парк, с прудом и маленькой речкой; были в усадьбе и конюшня, и теннисный корт.
— Здесь даже есть место для бассейна! — ахнула Энджи, в восторге от увиденного. — Это мне подходит. Поехали. Из дома позвоню агенту и сразу обо всем договоримся.
— А разве не нужно, чтобы и Малыш взглянул?
— Малышу нравится то, что нравится мне, — спокойно, но твердо ответила Энджи.
Пообедать они заехали в пивную, и Энджи спросила, нет ли у них шампанского; Александр возразил, что в пивных его не бывает, однако официант принес откуда-то бутылку немного тепловатого, но хорошего шампанского, и они с Александром выпили ее, закусывая бутербродами с сыром, которые считались в этой пивной обедом, и от души посмеялись над столь противоестественным сочетанием.
У обоих закружилась от выпитого голова, садиться за руль ни одному из них было нельзя; но день был великолепный, и потому они решили немного погулять. Совершенно машинально, не отдавая себе отчета, почему она это делает, Энджи взяла Александра за руку.
— Спасибо за то, что вы со мной поехали. Получилось необыкновенно удачно. Одна я не сумела бы быть такой решительной. И мне кажется, агент принял вас за моего мужа и поэтому не пытался ни приударить за мной, ни пудрить нам мозги.
— Одно то, что он мог так подумать, для меня уже большой комплимент, — заявил Александр, глядя на нее сверху вниз и улыбаясь.
— Почему же?
— Ну, я вам почти в отцы гожусь.
— Ой, не смешите. Разве что в незаконные. В таком случае и Малыш тоже мне годится в отцы.
— В общем-то, да. Но он выглядит моложе меня.
— Да ну, смешно, — возразила Энджи. — Ой, Александр, какой изумительный день получился! Спасибо вам за прекрасный уик-энд. У меня прямо поднялось настроение.
— Могу вам признаться, — сказал он, — я уже и не помню, когда сам получал такое удовольствие. День невинных развлечений и удовольствий. Мне всегда нравилось проводить грань между двумя этими типами наслаждения — невинными и порочными.
— Да, я помню, вы мне когда-то, очень давно, говорили об этом, — подхватила Энджи. — Но на мой взгляд, порочные доставляют как-то больше удовольствия.
— Ну нет, — не согласился он, — ничего подобного. Я предпочитаю невинные.
Мимо них промчался заляпанный грязью «лендровер», набитый людьми в охотничьих костюмах с собаками; охотники хохотали и что-то кричали. Энджи задумчиво посмотрела им вслед.
— Господи, надеюсь, я сумею здесь прижиться. И вписаться в местное общество.
— По-моему, это общество должно быть счастливо вас принять, — улыбнулся Александр. — А если они вас сразу же не полюбят, то будут иметь дело со мной.
— Вы просто прелесть, — объявила Энджи, поднимаясь на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку. — Просто прелесть.
Он наклонился и поцеловал ее в ответ; на мгновение, но только на мгновение, она почувствовала на своих губах легкое прикосновение его губ; они задержались, словно раздумывая, а потом быстро отстранились. Он посмотрел ей в глаза очень серьезно и очень пристально.
— Так не пойдет, — проговорил он, стараясь, чтобы слова его звучали легко и непринужденно, — совсем не пойдет.
Когда они вернулись, Макс был уже в Хартесте; он сидел в библиотеке, потягивая виски, и поднялся им навстречу, широко, но не совсем доброжелательно улыбаясь.
— Тетя Анджела! Какой сюрприз! Интересно, чем это вы занимались? Бросили бедных малышей в детской, без всякого присмотра, а сами куда-то на целый день скрылись. Эта ваша няня, Анджела, просто персик; чувствуется вкус Малыша, верно?
— Ничего подобного, — высокомерно ответила Энджи. — Малыш ее даже не видел до того, как родились близнецы.
— Ну, вы к нему слишком хорошо относитесь. Или слишком доверяете ему. Или еще что. Как поживаешь, Александр?
— Спасибо, Макс, хорошо. Как Япония?
— Совершенно чуждая и непонятная страна. Честно признаться, мне она совсем не понравилась. Единственно хорошее, что там было, — я попал в какое-то дурацкое шоу.
— Не может быть, Макс! Здорово! — воскликнула Энджи.
— Там это нетрудно. В Токио в шоу берут всех, кто способен держаться на ногах и хоть что-то сказать. Странный город. Ничего понять невозможно. Единственное слово, которое я там выучил, — это «кауйи». Произносится почти как «кау-ии».[39] Если тебе его во время собеседования скажут, значит берут тебя на работу.
— А почему ты там проходил какие-то собеседования? — поинтересовалась Энджи. — Разве это была не обычная рабочая поездка?
— Да, обычная, но пока я там был, я решил еще кое-что попробовать. Я немного… у меня сейчас некоторые трудности с наличностью. Александр, мы могли бы перекинуться парой слов об этом до моего отъезда?
У Александра был такой вид, словно Макс его ударил.
— До твоего отъезда? Ты же только что приехал.
— Да, я знаю, но к девяти мне надо быть в городе. Извини, я думал, что ты это понял.
— Ну что ж, — со вздохом произнес Александр. — Я, конечно, немного разочарован. Но все равно приятно тебя видеть. Давайте попьем все вместе чаю, а?
— С удовольствием. Можно на кухне, вместе с малышами?
— Ты что, любишь маленьких детей? — рассмеялась Энджи.
— Да, люблю, — ответил он совершенно серьезно. — Если хотите знать, я их даже очень люблю.
Когда Энджи поднялась в детскую, то застала там Сандру почти в полном отчаянии.
— Энджи, мне кажется, я этого больше не вынесу! Она ненормальная! И она разговаривает со мной так, как будто я хочу убить этих детей. Сегодня утром она даже заявила, что, по ее мнению, мне следовало бы заняться чем-нибудь другим. А потом добавила, что поскольку эти дети все равно наполовину американцы, то ничего, для них и такая, как я, сгодится. Честное слово, это какой-то кошмар! — Вид у нее был мрачный; Энджи почувствовала легкие угрызения совести.
— Мне очень жаль. Завтра, если хочешь, можешь взять отгул. За сегодняшний день.
— И за вчерашний тоже. Мы ведь договаривались, что вы будете занимать меня не больше одного уик-энда в месяц.
— Сандра, ты же сама захотела сюда поехать, — твердо проговорила Энджи.
Так ей и надо. Это научит ее, как показывать свой норов.
После чая, во время которого Няня неизвестно почему очень пространно разглагольствовала о вреде иностранных продуктов питания, Александр и Макс удалились, а Энджи и Сандра поднялись наверх собираться. Спустившись потом вниз с одной из своих больших дорожных сумок и проходя через вестибюль, Энджи услышала, как Александр что-то кричит; она остановилась и стала прислушиваться, делая вид, что возится с ремнем сумки.
— Это возмутительно, — кричал Александр, — возмутительно! Я в последний раз плачу по твоим долгам! Убирайся! Убирайся и катись в Лондон к этому твоему… к этой твоей ужасной жизни.
Энджи помчалась к входной двери, быстро сбежала вниз по ступеням и уже укладывала сумку в багажник своего «мерседеса», когда из дома выскочил Макс. Он был бледен и весь дрожал.
— Макс! — окликнула она его. — Что случилось, Макс? Я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Дерьмо, — проговорил он, вытирая рукавом глаза. — Дерьмо, все дерьмо! Нет, Энджи, ничем, но спасибо. — Он громко хлопнул дверцей своей машины и с шумом умчался по Большой аллее.
Александр обнял ее на прощание, когда она уезжала. Он тоже был бледен, но контролировал себя и держался гораздо лучше, чем Макс.
— Мне было очень приятно, Энджи. Приезжайте снова. Буду с нетерпением ждать, когда вы станете моей соседкой. И передавайте от меня привет Малышу.
— Обязательно.
До самого дома она вела машину молча, думая все это время об Александре и о той загадке, которую всегда чувствовала в нем.
Стоявший возле ее постели телефон зазвонил, когда она как раз ложилась спать. Это был Малыш. Как там она, как дети, не соскучилась ли она по нему? Энджи ответила, что с ней и с детьми все в порядке, оставив без ответа третий вопрос.
— Дорогая, я вынужден задержаться до вторника.
— Черт побери, почему?
— Надо кое с кем встретиться. Было бы глупо не воспользоваться возможностью, раз уж я здесь. Ровно в полночь во вторник буду в Хитроу. Ты меня сможешь встретить?
— Извини, Малыш, я во вторник ужасно занята.
— Ну ладно, я сам доберусь. — Голос у него стал очень расстроенный. — Я тебя люблю, дорогая. И до встречи.
— Спокойной ночи, Малыш.
Положив трубку, она вдруг почувствовала себя очень несчастной. Что же такое происходит с их взаимоотношениями? Почему она вдруг стала испытывать к нему какую-то враждебность? И почему Малыш задерживается в Нью-Йорке? Все его клиенты, все его дела теперь в Лондоне. В последнее время он стал часто задерживаться, отсутствовать вечерами, и так день за днем. Он, правда, говорит, что если она хочет, то может ходить с ним, но поскольку она не желает, то ему приходится ходить одному. О господи, неужели же он с кем-то встречается, а? Или у него есть кто-то в Нью-Йорке? Энджи вдруг внезапно и очень отчетливо представила себе Каролину Уиттиэм, крестную Спайка, с которой Малыш дружил в детстве и которую она видела, когда та приезжала на крестины; Каролина была обладательницей таких длинных и безупречных ног, что если ее приглашали на какой-нибудь прием или званый ужин, то все остальные приглашенные женщины непременно надевали длинные платья или юбки, просто чтобы избежать сравнения. Энджи сильно подозревала, что между ней и Малышом есть какая-нибудь интрижка. Как и всякая любовница, Энджи почти не знала друзей Малыша; он стал знакомить ее с ними только тогда, когда их взаимоотношения приобрели более или менее официальный характер. Быть может, сейчас, когда Малыш в Нью-Йорке, он встречается там с Каролиной? Какой ужас, если это действительно так! Нет, это невозможно. Не говоря уже обо всем остальном, у него в последнее время и на нее-то сексуальной энергии едва хватало, откуда же ей взяться еще и на кого-то другого? А, черт! Это тоже не показатель. В свое время он постоянно повторял ей, что с Мэри Роуз ощущает себя практически полным импотентом; но когда приезжал к ней самой в Гринвич-Виллидж, то трахал ее без устали по многу раз подряд. Энджи почувствовала, как тело ее в темноте покрывается потом. Да, возможно, что у него кто-то появился. Вполне. Несмотря ни на что, он все еще был очень привлекательным внешне мужчиной. И к тому же чрезвычайно богатым. Может быть, и его нежелание передать ей часть акций тоже объясняется тем, что у него кто-то есть? Да нет, чепуха. Все это сплошная чепуха. Малыш ее обожает. Он в ней нуждается, без нее он беспомощен. Слишком беспомощен. При этой мысли настроение ее сразу поднялось. Все хорошо. Просто ей в голову лезут всякие глупости. Энджи повернулась на бок и занялась мастурбацией. Она всегда этим занималась, когда ей нужно было успокоиться. В последнее время ей приходилось делать это все чаще и чаще: способности Малыша чем дальше, тем больше оставляли желать лучшего. Тело ее послушно отреагировало, взорвавшись оргазмом, и в эти мгновения перед глазами у нее возник и проплыл куда-то образ не Малыша и не его самонадеянного сексуального племянника; нет, ей привиделись мягкие, аристократические черты графа Александра Кейтерхэма.