Айя и Лекс.

9

Конец апреля.

…Коридор. Длинный. Белые стены. Желтые лампочки кое-где мигают. По стенам ползут черные тени. Я толкаю тяжелую дверь с большими красными буквами и оказываюсь в огромной комнате. Яркий свет слепит. Зажмуриваюсь. Жмусь к стене. Слышу голоса. Их много. И еще какие-то звуки. Резкие, от которых хочется зажать уши. И я закрываю их ладошками. Шепчу. Зову.

— Мама…мамочка, забери меня отсюда…

Всхлипываю. Кто-то проходит мимо. Я не вижу, потому что мои глаза все еще закрыты. Чувствую. Запах. Мерзкий. Страшный. От него хочется спрятаться. И я забиваюсь в угол. Голоса стихают. Остаются только звуки, похожие на тиканье часов. Я открываю глаза, растираю по щекам слезы. Свет больше не горит. В центре комнаты стоит узкая кровать и на ней кто-то лежит. Девочка. Ее длинные волосы спадают вниз.

— Эй… — зову тихо. Но она молчит. — Эй, пойдем отсюда.

Маленькими шажочками подхожу к кровати. Девочка спит. Руки сложены на груди поверх белой простыни.

— Эй…нужно идти, — тереблю ее за руку, но та свисает с кровати, будто тонкая веточка. А девочка молчит. Становится страшно. А вдруг она не спит. Я трясу ее, щипаю, пинаю. Она должна проснуться. Нам нужно уйти отсюда. Сбежать. Нам нельзя здесь. Здесь страшно. Мне страшно. Я домой хочу. К маме, которая никак не может меня найти. Я знаю! Она ищет меня!

Девочка стонет, но глаз не открывает. Живая! Живая! Радость стучит в горле. Еще долго я пытаюсь ее разбудить. И она почти просыпается. Но внезапно вспыхивает свет. Человек. Огромный. Он надвигается черной тучей, что-то говорит. Я не разбираю. Ноги прирастают к полу от страха. А руки нащупывают что-то холодное. Острое. Еще один шаг человека. Я смотрю на проснувшуюся девочку. Ей страшно. Я должна…должна помочь ей.

— Нет! — кричу, прыгаю на человека, выставив вперед руку. — Нет!

… — Айя! — голос прорывается сквозь белые стены, вибрирует в окнах. — Айя! Черт, да проснись же ты! — огонь обжигает щеку. Взвизгиваю, распахиваю глаза. Свет обжигает слизистые. А страх толкает вперед, выбраться, спастись.

— Нет…нет…я не хочу…пусти…отпусти… — шепчу, вырываясь из захвата сильных рук.

— Посмотри на меня! Да посмотри же ты на меня! — голос злой, рычащий, парализующий. Тяжело дыша, замираю и смотрю, наконец, на того, кто держит крепко. Красивое лицо, точно вылепленное скульптором, правильное. Высокие скулы, сжатые губы, аккуратная борода и черные глаза, в которых ураган эмоций. Такие знакомые…такие родные глаза.

— Имя! Назови меня по имени. Ну же! — приказывает, сжимая мои руки над головой. Больно.

— Мне…больно… — сбивчиво.

— Мое. Имя. — Едва ли не по слогам.

— Лекс… — выдыхаю, ощущая, как по щекам скатываются слезы. — Лекс, пожалуйста, мне больно.

Он встряхивает головой, словно отряхивается от чего-то. Выпускает мои запястья. Я растираю их, ощущая, как покалывает кожу. Пытаюсь избежать его пытливого взгляда, но не выходит. Лекс не отпускает. Смотрит пристально, выворачивая наизнанку. И в его взгляде черная ярость: жгучая, необузданная. И становится страшно до дрожи и спазмов в животе. Страшно, как в том сне. Но я ведь не должна…не должна его бояться?

— И давно тебя снятся кошмары? — хрипло, будто сам сорвал голос ором.

— Со смерти папы.

— Тебе снится отец? Ты видела его смерть? — вопросы тяжелы, что камень. Ложатся на сердце неподъемным грузом, слишком холодные, лишенные эмоции.

Мотаю головой.

— А что тебе снится … Айя? — он запинается на моем имени и выдыхает его с тревогой, словно ему тяжело держать в узде собственные эмоции.

— Я…я не знаю…ерунда какая-то… не помню… — сбивчиво, съеживаясь под его взглядом, моля, чтобы он перестал так смотреть и выспрашивать. Я не хочу об этом разговаривать. Не хочу.

Звонок телефона звучит неожиданно громко в повисшей тишине. Лекс хватает телефон, сбрасывает вызов. Но абонент настойчив.

— Александра, я занят! — рявкает в трубку и отшвыривает ее в сторону.

Я вздрагиваю, ошалело глядя на напряженного мужа, сидящего на моих ногах. Красивый, сильный. И я вдруг понимаю, что мне совершенно не нравится, что в его жизни есть женщины. Даже те, на кого он так орет, готовый едва ли не порвать в клочья. Вот не нравится и все. И это чувство такое странное, что становится неловко.

— Лекс, слезь с меня. Мне тяжело, — пряча собственные мысли за неожиданной злостью.

— Не увиливай от темы, Айя, — хмурится он, но не двигается с места. — Что тебе снится?

— Иди к черту! — кричу, упершись ладонями в его обнаженную грудь. Вот уж чего не стоило делать. Пальцы обжигает, словно током. И я отдергиваю их, прижимаю к щекам, которые горят огнем.

— Обязательно, но позже. А пока отвечай на вопрос, Айя. Ну же, я жду. Пока терпеливо, но это пока, девочка.

И в его голосе отчетливо улавливаю звон металла. Жестокий, хладнокровный, не терпящий возражений. Такие всегда идут напролом и добиваются намеченной цели. Во что бы то ни стало. И мне совершенно не хочется испытывать на себе его персональные методы достижения цели. Но и признаться…рассказать…снова вспомнить…я не могу.

Прикрываю глаза, ощущая, как внутри все трясется от страха. И прошлое полынной горечью растекается под кожей, сбивает дыхание, сушит горло, мешая произнести хоть слово.

— Пить хочу… — выдавливаю из себя. Мне нужна передышка. Нужно собраться с мыслями, подумать. Но сделать это рядом с этим властным мужчиной, не дающим и шанса на отступление — просто невозможно.

— Лежи, — приказывает Лекс после недолгого молчания. Поднимается на ноги. — И мы еще не закончили, — напоминает, сверкнув чернотой глаз.

Лекс исчезает в недрах квартиры. А я откидываюсь на подушки, наблюдая за игрой солнечных зайчиков, проникающих сквозь неплотно прикрытые шторы. Встаю, распахиваю их и жмурюсь от удовольствия, подставив лицо утренним лучам. Такое замечательное утро. И как же горько внутри. Паршиво. Тошно. Потому что одно мое слово разрушит все, что еще вчера казалось таким правильным. Таким настоящим.

Горячая ладонь ложится на живот, разгоняя тепло по венам. Дыхание щекочет макушку, а перед глазами возникает запотевшая бутылка воды. Делаю несколько жадных глотков, наслаждаясь холодом, переплетающимся с жаром прикосновений. Улыбаюсь. Криво, но на большее нет сил.

— Спасибо.

Поцелуй в макушку мне ответом.

— Как ты себя чувствуешь? — я всерьез обеспокоена, вспомнив прошедшую ночь. — Спина не болит?

— Все хорошо, Айя. Все хорошо. И ты снова увиливаешь от нашей темы.

— Я хочу знать, — развернувшись в его руках, заглядываю в его посерьезневшее лицо, — хочу все знать о твоей болезни. Хочу…

— Айя, — обрывает тихо, но настойчиво.

— Не хочешь говорить, — понимаю я, но меня это совершенно не устраивает. Нельзя выстраивать отношения на лжи и недомолвках, а нам придется жить вместе не только в постели и если не всю жизнь, то определенно какое-то время. А значит, нужно искать компромисс. Или хотя бы попытаться. — Мне нужно одеться, — прошу, и голос дрожит отчего-то. Искать одежду нет желания, потому что страх передумать торопит. Я понимаю: если сейчас не расскажу, то потом не смогу. На полу обнаруживаю банный халат, закутываюсь в него и усаживаюсь на кровати, по-турецки скрестив ноги. Лекс остается у окна, но не сводит с меня взгляда, внимательного, серьезного, удерживающего крепче любых объятий. И я смотрю в черные омуты, увязая в них, не позволяя себе отступить и понимая, что мое признание может разбить вдребезги мое выдуманное утреннее счастье. — Я… — как же сложно сказать. Как трудно признать то, что столько лет не дает покоя. То, о чем не позволяют забыть. А так хочется зажмуриться, и чтобы ничего никогда не было: ни той больницы, ни большого и злого мужчины, наступающего на меня. Ни-че-го. Я смотрю в стену напротив, ища подходящие слова и силы, чтобы их произнести.

— Айя? — родной голос совсем близко, мягкий, вибрирующий, успокаивающий.

— Я…я…убила человека, — детский страх подкрадывается незаметно, холодными пальцами сжимает сердце, кровавыми картинками застилает глаза. Я мотаю головой, отгоняя жуткие видения, и зажмуриваюсь до белых кругов. Холод сводит пальцы, покрывает изморозью кожу, все внутри заиндевеет от трех слов, намертво врезавшихся в мою жизнь ночными кошмарами. — Я… — сглатываю колючий комок, мешающий говорить, — я…плохо помню. Я хотела спасти девочку…маленькую девочку…она лежала там такая беззащитная, ей некому было помочь. И мама… — слезы предательски скатываются по щекам, я раскачиваюсь взад-вперед, точно неваляшка, — мама все не приходила…а я звала…звала…а потом он…он был такой большой…злой…и я…я просто ударила…и кровь…я помню кровь…много крови на руках… — выставляю перед собой ладошки, перепачканные чем-то темным, липким. Вздрагиваю, принимаясь лихорадочно отирать их о простыню. Еще и еще. Но ничего не выходит. — Они… — вытягиваю их перед собой, поднимаю взгляд на побледневшее мужское лицо, всхлипываю.

И сильные руки сгребают в охапку, прижимают к мужскому телу, пахнущему кофе и корицей, и немного апельсином. Вдыхаю аромат, стекающий по горлу, оседающий на языке, мягкий, ласкающий, превращающий страхи лишь в воспоминания.

— Тише…все прошло…я с тобой…

Голос Лекса успокаивает, дарит ощущение защиты. И я льну к нему, вцепляясь в его плечи, желая спрятаться за ним от всего мира.

— Тебя больше никто не обидит, — убеждает он, усадив меня к себе на колени и баюкая как маленькую.

— Не обидит, — эхом его слов. Криво усмехаюсь. — Разве можно обидеть убийцу?

— Ты — не убийца, — неожиданно зло возражает Лекс, ладонями обхватив мое лицо. — Ты никого не убивала, — настойчиво повторяет он, не позволяя отвернуться, гипнотизируя. — И я тебе докажу.

— Докажешь? — непонимание стучит по темечку, пульсирует в висках. — Как? Я сама видела тело…мертвое тело, Алекс! — срываюсь на крик. — Понимаешь?! И я…я…

Сказать о записи не получается. Голос дрожит, ломается, а вместе с ним ломается что-то внутри.

— Айя, — он не выпускает моего лица, не отводит взгляда, в котором бушует ураган эмоций и среди них — твердая уверенность в своей правоте. — Послушай меня. Сегодня вечером я докажу тебе, что ты никого не убивала. Просто поверь мне, — он прикладывает палец к моим губам, не позволяя возразить. — Сегодня вечером, слышишь?

Киваю. Сегодня вечером. И так хочется верить, но вопрос сам слетает с языка:

— Как? Я…я не понимаю.

— Если я просто скажу — ты не поверишь. Ты должна увидеть сама. Сама, понимаешь?

Качаю головой. Понимаю что? Увидеть что?

— Айя, — Лекс вздыхает, словно ему трудно подбирать слова. А я ничего не понимаю. Он не кричит, не выгоняет меня взашей, не кривится от омерзения, а пытается защитить снова. Только теперь от моих собственных кошмаров. Почему? Почему он так уверен, что моя вина — всего лишь пшик, который он развеет щелчком пальцев? — Айя…

Но теперь я не позволяю ему договорить, потому что вдруг становится страшно, что его слова снова перевернут мой мир вверх тормашками. А мне…мне сейчас не выдержать этого. Не сейчас. Пусть вечером. Пусть обманет — я выдержу, сделаю вид, что он разубедил меня. Потому что невозможно отмотать время назад. Невозможно воскресить мертвеца. Чудес не бывает, даже если в качестве персонального волшебника — этот хмурый и сильный мужчина, ласкающий взглядом. И сейчас мне не нужно большего, только он рядом. И я сама тянусь к нему, прижимаясь губами в робком поцелуе.

— Айя? — похоже, он удивлен.

И улыбка скользит по губам.

— Хватит болтать, — выдыхаю, глотая горечь, осевшую на языке. — Просто помоги мне…помоги забыть…

Больше ему не нужно слов. Он укладывает меня на спину и парой неуловимых движений оставляет без одежды. Он не спешит. Целует медленно, Играется с языком, сплетая с моим и выпуская. Слегка прихватывает губу, прикусывает, а затем зализывает. И снова проникает в рот, углубляя поцелуй. Я обнимаю его за плечи, скольжу пальчиками вдоль позвонков, по ямочкам на пояснице, вдоль кривого шрама на бедре и снова вверх, ловя ртом глухое рычание. Жар плавит тело и мысли. И становится все неважным, только он. Только его руки, ласкающие, сжимающие, дразнящие. Только его губы, играющиеся с острыми вершинами грудей. Только зубы, оставляющие метки. Только он. Мой.

И я вторю каждому его движению, сходя с ума, распаляясь, вновь отпуская себя. Но Лекс не позволяет, замирает, нависнув надо мной на вытянутых руках. Улыбается. А в глазах туман желания.

— Что? — сипло, не понимая, почему он замер, когда во мне все горит, требует его немедленно.

— Попроси, — вдруг выдыхает он. — Скажи мне, чего ты хочешь.

Вот же… Пашка часто требовал кричать, стонать, даже когда ничего не хотелось. Ему нравились мои крики, с ними он кончал гораздо быстрее и брал меня жестче, словно слетал с катушек. И никогда…никогда не спрашивал меня, чего я хочу. И хочу ли я вообще. Для него всегда было важно только его желание. А сейчас я смотрю на Лекса, вижу, как он напряжен, балансирует на грани, сдерживая рвущуюся наружу похоть, что затянула туманом его взгляд, и понимаю, как ему важно знать. Знать, что я хочу именно его. И улыбка скользит по припухшим губам.

— Лекс… — прихватываю его нижнюю губу, играючи. Пальчиками провожу по скуле, вниз по шелку коротких волос. Оказывается, борода у него мягкая. Так и хочется прикасаться. — Я хочу тебя, Лекс… Возьми меня, пожалуйста. Я больше не могу…

— Синеглазка моя… — хрипит Лекс, входя в меня сразу на всю длину.

Я выгибаюсь, не сдерживая громкий стон, от прикосновения горячей и твердой плоти. И тут же закусываю губу.

— Нет… — шепчет он, большим пальцем очерчивая контур губ. — Только не молчи…Кричи для меня, маленькая моя…

И впивается в рот своим, подхватив меня за талию, сжимая, не давая шанса увернуться. Да я и не хочу, ощущая его в себе так остро, что молчать просто нет сил. Его мощные движения становятся быстрее, глубже, вырывая из груди крики удовольствия. Я бьюсь в его руках, извиваясь, уже не в силах выдерживать эту пытку. И когда я резко выгибаюсь, вцепляясь в его плечи, он содрогается всем телом, увлекая меня за собой в оглушительную пустоту.

— Воды…срочно воды… — шепчу, выровняв дыхание, и делаю попытку выбраться из рук Лекса, минуту назад уложившего меня на себя и гладящего мою спину.

— Лежи, — приказывает он, бережно переложив меня на кровать и мягко коснувшись губ.

— Поесть бы тоже не мешало, — вздыхаю, потягиваясь и наблюдая, как Лекс натягивает джинсы на голое тело. Любуясь его широкой спиной, перевитой мышцами, перекатывающимися под смуглой кожей. А он как чувствует мое внимание, сводит и разводит руки, двигает плечами, потягивается. Красуется. — Да хоть сейчас на обложку глянца, — прыскаю со смеху. — Только мне воды сперва, а уж потом валяйте, развлекайтесь, — протягиваю весело.

Лекс фыркает, обходит кровать и бросает мне початую бутылку минералки. Ловлю на лету, охнув от неожиданности, когда холодные капли попадают на разгоряченную кожу. Лекс подхватывает разнос с чем-то вкусно-пахнущим. И когда только притащил? Усаживается на краю кровати и улыбается, пряча за улыбкой истинные чувства, которые отражаются в черных глазах и в которые так трудно поверить. Нежность, беспокойство и что-то еще, пьянящее, не поддающееся расшифровке. Но робкая надежда все-таки распускается в груди. И страх трусливой крысой забивается где-то на задворках души, отпуская из своих цепких лапок, позволяя поверить, что все будет хорошо и не только этим вечером.

— Кажется, кто-то хотел есть, — Лекс шутливо щелкает меня по носу. Я морщусь и киваю, улавливая тонкий аромат омлета.

А уже через мгновение передо мной появляется тарелка с омлетом ярко-желтого цвета, украшенного дольками апельсина, и пузатая чашка какао. Желудок тут же отзывается довольным урчанием, что о нем, наконец, вспомнили. А я краснею под тихий смех Лекса.

— Ешь, ешь. Тебе сейчас нужно хорошо питаться.

— А ты? — спрашиваю, уткнувшись в тарелку.

— И я, — веселится Лекс, ловко разрезав омлет и, подцепив кусочек, подносит к моим губам. — Давай, за папу, — я послушно съедаю нежный кусочек, таящий во рту, — за…

Договорить он не успевает, так и замирает с вилкой в руке, когда тишину квартиру оглушает звук открывающегося замка.